Твои трудные сны, Украина,

мы тебя осеняем крестом…

Из новых стихов

***

                            Ирине Павловне Мёвиус *

Мы живём в чужеземных столицах,

говорим на чужих языках

и давно перестали нам сниться

хатки белые в райских садах.

А ведь раньше — ты помнишь ли? — часто

повторялось в томительных снах:

как поют за селеньем дивчата

и клубится обветренный шлях.

Пёс от дождика прячется в будку

и, подёрнутый дымкой, как холм,

всё мусолит свою самокрутку

на завалинке старый хохол.

Десь на квiтку сiдае метелик

i в садочку на сонечку так,

наче з вишнею теплий вареник,

там повiтря солодке на смак.

А на Пасху у кожнi й хатинi

наче й справдi Христос воскреса,

самогон дiстаеться iз скринi

i шкварчить кров’яна ковбаса.

Добре вип’ють, занюхають салом

та як грянуть на цiлий колгосп:

«Щоб наша доля нас не цуралась,

щоб краще в свiтi жилось!..»

Всё исчезло почти подчистую.

Стихло сердце и выстыла кровь,

только бедную душу живую

беспощадно сжигает любовь

ко всему, что теперь без возврата

камнем кануло в омут времён.

Слышишь, как голосит виновато

над погостами к вечеру звон?

Это нам предвещает, что скоро

мы расстанемся, Малая Русь,

чёрный ангел с потупленным взором.

Он спокоен и я не боюсь.

В ледяном предначертанном мраке

и не вспомнишь, где ты их видал

эти в поле пунцовые маки,

с кем влюблялся, о чём горевал.

Для чего на тот свет как поклажу,

сколько б денег за тяжкий свой век

и врагов, и болячек ни нажил –

только душу несёт человек.

И загадка: чего это ради

в этой, в смысле научном смешной,

в этой нематерьяльной монаде

чувство родины с болью такой?

И без тени какой укоризны

я скажу на прощанье, как гость:

дай Господь, чтобы в этой Отчизне

всё сытнее и лучше жилось,

был бы мир да понизились цены...

Об одном умоляю всерьёз:

пусть останутся белые церкви

с их молитвами, полными слёз,

просьб и грусти усталых селянок

за Христа и за Божию Мать,

сына, павшего в Афганистане,

дочь, что с зятем не ладит опять.

И опять, как соловушка в рае,

снова тихо и новая мать

колискову дитинi спiвае.

I нехай буде завжди спiвать.

Где б ни мёрли мы – в беленьких хатках

или в грязных больничных стенах,

на стерильных берлинских брусчатках

или в странноприимных домах,

растворяясь в пространстве незримом,

ставши нефтью, компостом, углём,

твоя вiчно едина родина,

твои трудные сны, Украина,

мы тебя осеняем крестом.

         *        *        *

Звёздны ханские очи

и как стрелы остры.

Над вечернею степью

полыхают костры.

Расскажи мне, татарка,

пока ветер утих,

бесконечную сказку

смутных лет временных:

как дымились погони

сквозь пожары и плач,

и тяжёлые кони

мчались по небу вскачь,

как князья удалые,

наклонясь к хомуту

и кряхтя, на коленях

проползали в Орду

попросить на княженье

басурманский ярлык.

Русский люд споконвеку

к рабской доле привык.

Я и сам из народа.

Может, в прошлых веках

был и я воевода,

стряпчий или монах.

И в зверином угаре,

растоптав образа,

мне язык вырезали,

вырывали глаза.

Но и я мстил жестоко,

убивая в ответ.

Только «око за око» —

разве   ж   добрый   завет?

Я – солдат из ОМОНа

в толчее площадей

и звезда Соломона

на пилотке моей.

Я убит подо Ржевом

и пропал под Москвой.

Православные, где вы?

Кто остался живой?

Близок час правой сечи.

Князь обходит полки.

В поле брани за Доном

душу рвут кулики.

Не спалось перед битвой.

А когда рассвело –

проломил Челубею

я крутое чело.

Помню, как удивлённо

поглядел Челубей…

И насытился ворон

пьяной кровью моей.

И заплакали дети,

услыхав у огня,

как седая татарка

проклинает меня.

        ПОПУТЧИК

Ехал со мной в электричке дедок.

В драном лукошке столичные лакомства.

Косо повязан под шапкой платок,

как на челе у воскресшего Лазаря.

« — Что ты без шапки, сынок?   Холодно.

Нынче не дело форсить – время зимнее.

Ты пересел от окна бы, оно

всё потеплее, небось, в середине…»

Разговорились.

                             «…платок насмешил?

Это с войны. Слуховая контузия.

Где там геройство! Под бомбами жил.

Значит, завхоз в медсанбате. Закусывай…»

И развязал узелок. Отломил

хлеба, налил самогон в кружку медленно.

«— Ездил старуху проведать. Прими

за упокой. Была трудная женщина,

вкрай извела, а преставилась – жаль…»

Мы помолчали. Проехали Ховрино.

Снег

                  широко и спокойно лежал,

и на душе было тихо, нехолодно.

И в электричке была тишина,

как на собрании. Дед закурил со мной.

Я распалился: «Конечно, война –

ужас. И вряд ли России бы выстоять,

если б не ваш героизм святой,

пусть он порою и выглядит буднично…»

Он и не слушал. Разлил по второй,

хлеба не тронул. Вдоль насыпи будочник,

чистя тропинку, проплыл по окну.

Роща пошла молодая и белая.

«Не-е, — протянул он, — не могут войну,

значит, герои вести до победного.

Где взять геройства? Впритык до Москвы

немец и гнал. Да чтоб шибко – не дрейфили.

Как повелось, холода помогли.

Миловал Бог. А вернулся в деревню и

мать схоронил. Голодуха была.»

Тут он замолк и к себе как-то бережно

хлеб пододвинул. «Вот, значит, дела».

И улыбнулся: «Дела наши грешные…

Нас раскулачили в двадцать восьмом,

наприконце. Коровёнку-кормилицу –

всё отымали. Мы с браткой вдвоём

в рёв, чтоб разжалобить, значит, милицию.

Всё же народная, кажется, власть.

С батьки зипун даже сняли, антихристы.

Мы, — говорят, — спроприируем вас.

Стало быть, все из идейных, марксисты.

Помню, как раз, расхрабрившись таки,

малость под мухой по случаю Троицы

крёстный у чайной орал: «Мужики,

гробят Расею иудушки троцкие

да кагановичи. Что ж мы молчим?

Храмы порушены, вера оплёвана…»

Кто ж его слушал? Тогда же в ночи

стал он добычею «чёрного ворона».

Был казачок – и нет казачка.

Мало ль их сгибло в ту смуту великую?

Может, какой-то жидок из ЧеКа

и до тюрьмы не довёз – шлёпнул втихую.

Нынче, понятно, не те времена.

Только опять лишь разгром да усобицу

чиним. И толку опять ни хрена».

Я возразил: «Но зато дали вольницу!»

Он ухмыльнулся: «Что воля, то да…

Буйный Бориска чудит всё затейнее.

Пьяный проспится – дурак никогда,

вот ведь чего не поймёт население.

Нам от похмелья до пьянки житьё

страшно ведь любо по умственной бедности.

Жалко Россию. Боюся, её

вкрай раскурочат кремлёвские нехристи».

Глухо закашлялся, снова замолк.

Чьё-то дитя по соседству заплакало.

Тихо мы ехали через мосток,

мёртвое поле, низину с оврагами.

За первачом отогрелась душа,

душный вагон монотонно жужжал:

резались в карты, малец попрошайничал.

Жизнь уплывала, как сон, мельтеша

мимо ларьками, платформами, дачами.

Избы мерцали и шли пустыри,

скверик у клуба с фигуркою Ленина.

Пьяный слепой гармонист у двери,

перевирая, гнусавил Есенина,

злобную грусть выпуская, как пар,

бельма горе возводя то и дело –

что-то про вечный кабацкий угар,

что-то, в слезах, про опавшее дерево…

Завечерело. Зарделся закат

над редколесьем и выглядел чинно.

Мы попрощались

                                     и мой старичина

вышел, ссутулившись, в сумрак и хлад.

Дрогнуло из-под колёс полотно,

ветер пахнул «Беломором» и свежестью.

Канул в безвестность старухин платок –

белая птица секунды над вечностью.

Дед обернулся, шли люди за ним.

Всё материл, видно, клятый свой госпиталь…

В чёрных снегах

                горькой русской земли

так и пропал, упаси его Господи.

***

Русь моя!   деревца тонкого

ночью морозною стынь.

Кислая наша антоновка,

горькая наша полынь.

Смёрзлась зимой, но оттаяла,

ртом из-под снега дыша,

гиблая наша Цветаева,

голая наша душа

вся голубая и нежная

после кровавой беды,

лунка, сестрица подснежника,

лужица талой воды.

И колыбельная матери,

и ветерок над рекой,

запах лампадного маслица

в сельской цервушке родной.

Очень неброско, пусть матово,

и Левитан, и Крамской.

Ясновельможной Ахматовой

горестный голос грудной.

Тихое наше Шахматово,

яснополянский   покой.

Станции типа Астапово,

в лаптях по снегу Толстой.

Север мы, Господи, север.

Тает лишь в солнечный срок

наш предвесенний Есенин

и антарктический Блок.

Даже   бессмысленный лютик

в этом контексте — святой.

Люди мы, Господи, люди,

в смысле, что каждый – изгой.

Их уже топят потопы,

зной изнуряет и смог.

Мы

              на закате Европы

ложа Великий Восток.

Чуб смоляной под картузом,

рьяной гармошки трёхряд.

Розанов наш и Кутузов,

Прохоровка и Сталинград.

Церковь на сельском пригорке

рухлая и без креста.

Горе нам, Господи, горе,

вдругорядь распявшим Христа.

Ставили вроде бы «Чайку»,

а получилось «На дне».

Наш величаво-печальный –

или не наш уже? – Днепр.

Волга у устья затеряна

зарослей заводных меж.

Сонную эту артерию

только Ты не перережь.

Сонмы их, Господи, сонмы,

будто деревьев в лесу.

Дай им свободу их слова,

кошерную их колбасу.

Вдосталь, до самого верха

и до блевоты в конце

дай им права человека,

чёртов их банк и процент.

Не отымай у нас только

неба морозную стынь.

Тайную нашу Обломовку,

кислую нашу антоновку,

горькую нашу полынь.

* Ирина Павловна Мёвиус (1906-1996) – немецкая пианистка, музыкальный педагог, ученица Генриха Нейгауза. Родилась в Киеве в семье известного скульптора-немца, расстрелянного большевиками. Окончила Киевскую консерваторию. В годы Великой Отечественной войны вынужденно эмигрировала в Германию. В 1988 г . с исполнением русской фортепьянной классики И.П. Мёвиус выступала в зале Западноберлинского литературного коллоквиума в совместном концерте с автором этих стихов. Наполовину немка, наполовину полька, И.П.Мёвиус до последних дней жизни сохранила трепетную любовь к Родине, к украинской и русской культуре .   

**Уроженец Украины Дмитрий Нечаенко – литературовед, автор четырёх книг (двух сборников стихов и двух научных монографий). В апреле 2011 г . на II Славянском литературном форуме «Золотой Витязь» исследование Д.А. Нечаенко «История литературных сновидений» было отмечено почётным Дипломом.

Дмитрий Нечаенко

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"