Брат мой Колька, насмешник и циник, посидим без огня и гостей. Наших лет электронные цифры замелькали как будто скорей.
Ничего. В середине ладони трудных странствий легла борозда. Эта крепкая линия дома, мы-то думали — для баловства:
приставучим цыганкам монета, суеверие и ворожба... Как-то страшно немного, что это оказалась и вправду судьба.
Как-то жить стало холодно, что ли, но душа не забыла тепла. Ты вприщур не поглядывай, Коля, не держи на брательника зла.
Закружились мы все, замотались в этой жизни, забывши про смерть. Если честно — всегда мне мечталось, как сегодня, с тобой посидеть.
Всё хотелось сказать о хорошем, мне про это хитрить ни к чему. Мы с тобой чем-то очень похожи, только чем — я и сам не пойму.
Ты прости, что для нежности мало скорой жизни, что грубы слова, что смертельной петлёй повязала нас суровая нитка родства.
Хоть не так мы друг друга и любим, как приятно бы было стишку, посидим, словно близкие люди. Я теперь никуда не спешу.
В этот вечер, красивый и тёплый, дорог воздуха каждый глоток. Я сегодня по-новому добрый и простой, как газета "Гудок".
В слабом облаке чайного пара ты как будто родней для меня. Нам такая звезда перепала, что ладони болят от огня.
В паутине метро городского, средь азартных обгонов машин нам тепло под одним гороскопом, как бы я тебе ни был чужим.
Помнишь юность? — хвастливо и ловко враз мы брали любые мячи, ладно шла наша быстрая лодка, всем замкам подходили ключи.
Знаешь, брат, ничего не воскреснет. Обломилось у лодки весло. Мне мерещится, с матерью вместе всё, что было в душе, умерло,
замелось снеговою порошей, придавилось могильным крестом в славном городе Золотоноше — в глухомани, забытой Христом.
Там, где мама служила в больнице, в страшном всё запустенье давно. Наша хата теперь за границей, за кордоном ревучий Днипро.
Жалко, брат, до отчаянья жалко, что едва лишь себя назовёт "президентом" — и всякая шавка вправе мучить великий народ.
Жаль в дождя заунывное пенье на делянках колхозных усадьб это вечное долготерпенье за прополкой согнувшихся баб,
разорённые фермы и фабрики, алтари православных церквей, этих гривен конфетные фантики, этих свыкшихся с жизнью людей.
Жаль, что мы не воротимся, жалко, что уехали, жить всё спеша. А потом развалилась Держава и к стишкам охладела душа,
так — напишешь два слова, и баста: черепашья какая-то грусть. Неужели отвык улыбаться я — как целый Советский Союз —
разворованный, кровоточащий, в дых подраненный падлами волк? Мы ещё огрызнёмся, товарищ! Это есть наш последний, хрипящий и предсмертный, но яростный вой.
Всё не канет в забывчиву Лету. Вышний суд злей судейских сутяг, вот те крест, брат, притянет к ответу крючконосый кремлёвский сходняк за реформ их грабёж и обманы, беспризорных вокзальных детей и за наших святых ветеранов, и за наших седых матерей, за дурацкие "чеки" Чубайса, Белый Дом, полыхавший в огне, и за клочья кровавого мяса и ненаших, и наших в Чечне.
Как картёжный кидала, в азарте к деньгам кинулся враз новый век, но одним барышом да базаром русский не проживёт человек.
Не навеки в зелёную плесень долларей всё ж погрязла душа — иногда она просит и песен, и поплакать, или, не дыша, вдруг застыть, глядя в серое небо, где до самого края земли степь с колосьями русского хлеба и по-русски кричат журавли...
Пусть в жестоком всеобщем азарте не видать мне удачи вовек, хорошо, что на этом базаре я тебе не чужой человек.
Погуляем без спутниц сегодня. Дачный лес обаятельно тих. Глухо кашляя, курит на брёвнах сторож — мрачный, загадочный тип.
Трётся рядом седая собачка, только с нас ничего не возьмёшь. Сами в жизни заради подачки мы не раз поднимали скулёж.
Пусть на козыри выпали крести, а у нас только бубна в руках — не один ещё клок грубой шерсти в человечьих оставим клыках.
Я хочу, чтобы в драках кастетных мы с тобой никогда не смогли разорвать корневую систему дома, родины, братства, любви. У тебя "жигуленок" немытый, непроглядна за окнами ночь. Ничего. И на этом "корыте", прорезая и темень и дождь, газанём, брат, разбрызгивать лужи, вдрызг срывая рычаг скоростей. Погляди — будто мёртвые души в полумгле елисейских полей, мельтешат на подъездах к селеньям мотыльки милицейских постов. Прытко пляшут на наших дисплеях сумасшедшие цифры годов — только рухлые избы мелькают по расхристанной нашей земле. А была бы Россия иная, может быть, и не выпало б мне окаянного дара такого — прорицателя и ведуна — молвить обетованное слово, холодящее душу до дна.
