Портал
"Русское Воскресение"

---

---

Владыка

Поэма. Из альманаха «Слобожанская тетрадь»

– Дедушка, когда ты родился?

– Опосля царской воли...

...Жизнь без начала и конца.

...Сыны отражены, в отцах.

А. Блок

I

Однажды на краю села

Открыл я дверь – и на пороге,

В испуге пыхнув, обдала

Меня холодная зола,

И, громкие в переполохе,

Хлопки куриного крыла

Мне были как привет с дороги.

И я, освоясь в темноте,

Шагнул в другую половину –

Там ночь в кирпичной наготе,

Две шторки в стороны раздвинув,

Через дублёную овчину

Струила в русской доброте

Всё, чем красна, – владыке в спину.

Он так привольно возлежал,

Ничуть не благостный и чистый,

И дряхлый век в нём не дрожал,

Когда я принял и пожал

Породистую тяжесть кисти,

И та ладонь, что я держал,

Являла облик бескорыстья.

И ровно поднималась грудь – 

Дышала степь в закатном свете:

Ещё не время ей заснуть,

Ещё над ней проходит ветер,

Но ей уже в минуты эти

Свою подвижность не стряхнуть –

Был день её длинней столетья!..

II

А люди в будничных делах

Лишь днём насущным дорожили.

Но были дни людей не прах:

И в закромах и ворохах

Они богатство отложили,

А охранять – не вору в страх –

Труду в почёт – ему, решили.

И летом года три назад

Старик на ток явился к ночи – 

Ведь сам хотел и сам был рад,

Что сердце слышит, видят очи,

Как жизнь по-девичьи хохочет,

И, кроме радости, навряд

Она признать иное хочет.

К щитку метнётся, врубит свет,

В крылатом и коротком платье

Порхнет к нему за светом вслед

И вдруг, как озорной секрет,

Вся затаившись, быстро схватит

Мелком – пока недвижен дед – 

Столетний профиль на асфальте.

Старик совсем не знал о том,

Что он натурщик и что дома

У той девчонки есть альбом,

Что смотрят со страниц альбома

Его улыбка, полудрёма,

Печаль, испуг с открытым ртом

И крест широкий – после грома!

III

И затевался разговор

В лад засыпающему шуму:

– А что там было?..

– Панский двор,

И жил в нём управитель Мор.

Кто знал суму, а немец – сумму,

А пан попёр, попёр, попёр – 

Аж в Государственную думу!

Ты и в истории найдёшь

Его фамилию хохлачью*.^[1]

Жаль, как наш труд не ставил в грош,

Как на долги пустил я клячу,

Как эти руки нёс в придачу – 

Про это в книге не прочтёшь.

А я и в гроб обид не спрячу.

– А все ль такие... господа?

– Хоть неучён я, да не тёмный,

И не забуду никогда

Я день один – за все года,

Какие прожил, не запомнил.

За сорок вёрст я вёз сюда

Учительницу – в самый полдень.

Дорога с дождика мягка.

Качу – не пыльно и не тряско.

Забрезжил пруд из-под леска.

Вдруг камень под подковой лязгнул.

Гляжу – навстречу нам коляска,

А в ней, за кучером, слегка

Откинулся и смотрит с лаской

На лошадь старую мою,

Что через камень с шагу сбилась, –

Отступник...

– Кто-о?

– Кому в раю

За веру вольную свою

Попами мест не отводилось.

Ему анафему поют,

А он лишь верит в божью милость!

Не отгадали, кто? Я тож

Не сразу вник – такое было...

Моя учительница в рожь

С телеги тихо соступила,

Колосья в пальцы захватила,

А по самой, я чую, дрожь

С неспелой рожью заходила.

Я к ней – она горит, как ад:

Глаза и плачут и полышут.

«Кто ими проклят – трижды свят!

Увидишь – все в огне сгорят! – 

Земля да небо только слышат. – 

Не смей крестить меня – он снят,

Мой крест!.. Поедем, да потише...”

И сорок вёрст подряд она – 

Про то, какой он ищет веры,

Про Анну – чем она грешна,

А жальче всех – про Холстомера!

Наш пан другого был примера...

Тут – экономия одна,

Да Мор, да вроде инженера

Какой-то хлюст ещё живёт.

И, помню, немец­управитель

В дом провести водопровод

Задумал – и меня зовёт:

Мол, заработать не хотите ль?

Для нас задался трудный год.

А я был до всего любитель.

Я резал плугом свой надел

(С соседом плуг купили вместе),

Косой и молотком умел –

По наковальне и по жести,

Читал. На счётах – сто иль двести

Откину. Но торговых дел,

Хоть звали, я не мог: не к чести...

Вот так. – И старый умолкал,

Глядел на край ночного неба.

Обрезанной луны накал – 

Как зев ночной: краснел и ждал,

Что скоро в жар посадят хлебы.

Полову вихорок сметал,

Кружил, не зная, бросить где бы.

И прикрывал старик глаза –

Ловил он отсвет жизни давней.

И редко, правда, но слеза

Непозабытого страданья

Из глуби, тайной, как преданье,

Сверкнёт – и стихнут голоса

В кругу нераннего собранья.

IV

– В тот год я схоронил жену –

Надорвалась в работе рано.

А тут наш царь начал войну.

И там в могилку­то одну

Двух сыновей... под Лявояном.

Две свечки в церкви – в чью вину?

А вскоре третьей мать помянем...

Да, от недоброго житья

На дело то – с водопроводом –

Давал согласье немцу я...

Два месяца вставал с восходом,

Копал да трубы клал с народом

И думал: силушка моя

Авось не даровым расходом...

И день настал – пошла вода!

Как дождик, из трубы – на розы.

На кухню, в дом – ну, хоть куда.

Со стульчика Мор сам тогда

Вскочил, в ладошки хлоп и в слёзы.

И чарку мне: «О рус, о да!»

А я: «Расчёт?» – А он: «Курьёзы?»

Позвал наутро:

«Доски брал?» –

«Жене на гроб...» –

«А ясень в роще?» –

«Жене на крест». –

«А конь топтал

Наш хлеб?» –

«В грозу сорвался к ночи...» –

«О рус мужик есть хитрый очень!

Я всё – считал, считал, считал...»

Тут я и сделал – чтоб короче.

Был Мор при золотых часах

С кручёной цепкой – по жилету.

Я чирк часы да об стол – трах!

Лишь брызги врозь – и я в руках

Держу витую цепку эту!

Мор за сердце – и ох, и ах,

Потом: «В Сибир! – кричит. – К ответу!»

И может, стала б для меня

Та золотая цепь кандальной,

Да, глядь, то в ночь, то среди дня

По волостям – сперва по дальней,

За ней в соседней – к панской спальне! –

Пустили петуха. С огня

Мор мягче стал: грозили – спалим.

V

– Ага! – И молодой народ

Сбивался гуще, жарче в кучу – 

Шофёр, монтёр и просто тот,

Кто отключался от забот,

Всяк заворачивал под случай.

Девчонка ж – вся глаза и рот – 

Гнала от деда дыма тучу.

И замечал старик: умом

Они прошли и позабыли

Всё, что в историю пером

Кровавым вписывает были,

В них сердце еле разбудили,

Чтоб в лучшем случае – потом

Само познало: как там жили?

И как живут? И будут – как?

И здесь, как встарь, под небом лунным –

Без кобзы, гуселек в руках –

Вдруг из всего, что глупым – прах,

Сверкало диво душам юным,

И эпос пел в его словах,

Как будто трогал старый струны.

– Мы разгромили панский дом

В семнадцатом! А позже, позже

Водопровод на месте том

Я вырыл – труд мой стал дороже:

Провёл в конюшню воду – боже! – 

Колхоз так нагрузил зерном

Возище – на! – и в руки вожжи!

Нет, не позволю никому

Смеяться над святой минутой:

К хатёнке, к дому моему

Шёл воз горой! И не пойму,

Зачем тогда отбросил кнут я?

Другая жизнь – так почему

Из­под кнута идти коню-то!

Как в праздник – в дёгте сапоги,

Горит рубаха распояской,

Флажок над возом!.. Эх, враги,

Срубили сына на гражданской...

Жена – вторая – перед пасхой

В восьмом году и помоги

Мне двойней, – вот они с опаской

Меня и встрели у ворот:

– Откуда столько?

– Не оттуда,

Где манка с неба прямо в рот,

Откуда, горький, ждал я чуда...

Что ни мешок – четыре пуда!

А умолот – на целый год!

Поплачь, жена, слеза не с худа.

VI

– Эх, жизнь!..

Над миром к часу – час

Сомкнулись – поздний с самым ранним.

Остыла рупорная пасть,

И капля падает, стучась

В брезент, оставленный собраньем,

И свежести живая власть

Сильней ломоты: – Ну­ка, встанем!

Осмотрим ток. Фить­фить, Сигнал! – 

И пёс вострит сторожко уши. – 

Во сне ты вора не видал?

А есть в селе дурные души:

Урвёт мешок – и водку глушит.

Ладонь в зерно: всё вал да вал,

Спешат, а хлеб путём не сушат.

Зерно ль согрелось, иль в руке

Тепло скудеет ощутимо,

Вон – как туманцем вдалеке,

Как мягким паром на реке,

Уходит из него – незримо?

И суетное в старике –

На убыль, мелочное – мимо.

В ночи простор и высота,

Пыль дремлет, шумы заглушили,

Во сне не вывернут листа

Изнанкой светлой на вершине

Пять тополей, что окружили

Покой погибших... Чья звезда

Взошла, железной, на могиле?

В каких там сёлах и местах

Лежат последние два сына,

Кого держал он на руках,

Покуда с кровью на губах

Превозмогала мать бессилье,

По ком не раз потом в ночах

Над похоронкой голосила?

На юг, на запад, на восток,

Куда ни кинь – везде потери.

А мир безгрешен и жесток,

А мир всегда как бы в преддверье

Безвестности, – он в смерть не верит

И дел своих, и жизни срок

Не человечьей мерой мерит.

И не пугал он старика

Ни прежде, ни теперь собою...

У мира многие века,

Но только избранным пока

Дарит он день в сто лет длиною,

А всё дорога коротка,

Как край зачуешь под ногою.

И не смирится никогда

Душа с последнею утратой.

Земля открыта, даль чиста,

Кочует свет голубоватый

На ниве, сжатой до заката,

И пахотная чернота

На жёлтом ширится покато.

Глядят светила с вышины,

Как кто­то полосу проводит

Над снами всей ночной страны.

В глазах собачьих две луны – 

Луна уж не ничья в природе,

И уши пса навострены:

Сегодня там чужие вроде...

Уже под самою луной

Звенящий след за самолётом, – 

Вот он – морозный и тугой – 

Округло выгнут поворотом,

И не видать, куда и кто там,

Лишь отзыв бункера глухой

Дрожит железною зевотой.

Встаёт взамен людской молвы

Единый гул земли и неба,

А в промежутках – вздох листвы

Да треск истоптанной травы,

И вечность видится как слепок

Туманно-белой головы

Над дышащей горою хлеба.

VII

Есть на Дону Большие Дивы,

Причудой их не назову:

Они пещерно­молчаливы,

Но граней грозные извивы,

Как думы древних – наяву.

И так загадочно вы схожи!

За слово тёмное прости:

Как Див, окаменел ты тоже,

Как белый Див, молчишь – до дрожи

Моей, языческой почти!

Я не тужу и не надеюсь,

Чтоб выпал мне такой удел, –

Нам некогда! Как отщепенец,

Я с этой мыслью не седел.

Я знаю сутолоку дел

И стройность их, – куда я денусь,

Каким я облаком оденусь –

Потом?.. Мой сын – совсем младенец –

Уже загулил, загудел!

Такой размах теперь мне виден,

Что суета, как червь, не съест,

И, не искатель праздных мест,

Тревожусь я – но не в обиде

На мой, как прежде звали, крест.

Породу мира сокрушая,

Мысль не ломает остриё

И там, где высота большая,

Подножье – наше и моё.

Мой сын, под солнышком играя,

Взбирайся, прыткий, на плечо,– 

Идём! Ведь мы не знаем края,

Но я – уже, а ты – ещё.

VIII

Не всё сказал, не всё постиг,

Но худо, бедно ль – всё ты прожил.

Теперь моя пора, старик,

Сказать иль жить – одно и то же!

Ты позабыл, когда рождён,

И стольких пережил на свете,

Что не придут родные дети,

Чьи кости всюду на планете,

В твой час недальних похорон.

За нас – досталось им такое

На пяди жизни, что уже

На ней, я видел, взятой с бою,

Живого места нет душе.

Пусть каждой пядью дышит лето!

А те смертельные места

Народ для памяти пометил

Тобою, братская звезда.

И чтоб для нас не стала братской,

Чтоб не сгорала на гербе,

Уже навеки быть солдатской – 

Отцовской – выпало тебе.

Давно не дети – среди сквера

Мы у бессмертья не в гостях:

Вдвойне крепка живая вера,

Что восходила на костях.

Хоть близ пруда, где ныне омут,

Где говорят, бывал Толстой**,^[2]

Родился я – не по Толстому

Учился вере я святой.

Она святая по-иному,

Другой наставник есть у нас,

Он не успел уже Толстому,

Но миру, вечно молодому,

Глаза открыл он – в самый раз.

От их несходства мы не хуже,

Все величины не равны...

Алексей Прасолов

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"