Человек должен жить на природе, на виду у Господних небес...
Любимые стихи
МИНУТА МОЛЧАНИЯ
Почему я плачу в День Победы,
почему бывает горько мне? –
не терял я ни отца, ни деда,
ни кого из близких на войне,
и весь год живу, не вспоминая,
(будто так и надо), про войну…
А приходит день в начале мая,
день, когда молчит на всю страну
гулко поминальная минута,
то в минуту эту каждый раз
сам не понимаю – почему-то
слёзы сами катятся из глаз.
Катятся – и не могу иначе…
Каждый год девятого числа
в День Победы я, наверно, плачу
за всех тех, чьи жизни унесла
та война, за многих кто не дожил
до Победы, плачу вместо них,
и в стране, наверно, плачут тоже
миллионы – павшие в живых.
Отгремит салютами столица…
Триста шестьдесят с довеском дней
будет жизнь сумбурная катиться
по набитой колее своей.
Будут вновь проблемы и задачи
от войны минувшей в стороне.
…Май придёт, и я опять заплачу,
не стыдясь, о павших на войне.
* * *
Человек должен жить на природе,
на виду у Господних небес,
где прямая тропинка уводит
от крыльца прямо в поле и в лес.
Где над крышами изб и скворешен
ветви старых берёз шелестят.
И он должен быть чуточку грешен,
но не более, нежели свят.
Человек должен жить и трудиться
на себя - не на светскую знать.
И не знать, что творится в столицах,
иль стараться об этом не знать.
Он, в ладу и в согласьи с природой,
на виду у лесов и полей
должен дважды в течение года
за деревней встречать журавлей.
А когда по окрестностям свищет,
сеет вьюга морозную смерть,
человек должен в тёплом жилище
на огонь возле печки смотреть.
И, наверное, так, между прочим,
о неблизкой мечтая весне,
он в февральские длинные ночи
должен ангела видеть во сне.
А когда по скончанию века
он покинет отеческий край,
ангел душу того человека
унесёт, как положено,- в рай...
Родину мою оплакать...
Надоел мне город-глыба
и бетонная тоска.
Я в свою деревню прибыл,
на недолго, в отпуска.
Вот он - я, дымящий "Примой",
у избы стою родной,
у берёзы у родимой
с яркой сумкой за спиной.
Деревянные мосточки -
хоть бегом по ним беги.
На окошке - два цветочка,
на крылечке - сапоги.
Вот стою я у крылечка
возле этих сапогов:
"Затопи-ка, мама, печку,
напеки-ка пирогов!"
С догоревшей сигаретой
сяду прямо на ступень.
А вокруг - трава и лето,
солнечный и тёплый день.
Мне сосед махнёт в окошко:
- Подойди, я руку дам!
Не жалей моей картошки -
топай прямо по грядам!
У соседа в огороде
хмель растёт по всей меже.
И сосед уже на взводе,
то есть выпимши уже.
На столе - краюха хлеба,
сорок градусов с огнём:
- Провались земля и небо -
мы на кочке проживём!
Чёрно-белый "ящик" пашет,
детки рядышком сидят.
На экране девки пляшут
по четыре штуки в ряд.
Задирают девки ноги
так, что трусики видны.
А в избушке - быт убогий,
телезрители бедны.
Нету счастья, денег нету,
жизнь - поганка, жизнь - нужда.
Тем - в кремлёвских кабинетах -
Русь мужицкая чужда.
Сосед стопку засобачит,
луковую съест траву,
опьянеет и заплачет:
- Погляди, как я живу...
Разведёт сосед мой слякоть.
...Если говорить всерьёз -
родину мою оплакать
никаких не хватит слёз.
Обычно землю обживают так...
Обычно землю обживают так:
в глухом краю безлюдном и унылом
вдруг чья-то появляется могила
и крест над ней, как поминальный знак.
А кто уходит от родных могил?..
И вот уже косматый ветер носит
над кронами высоких, шумных сосен
стук топоров и лёгкий посвист пил,
и первая изба встаёт... А там
через года над выросшей деревней
по-над погостом выше всех деревьев
кресты взметает белоснежный храм.
На золоте церковных куполов,
искрясь, играют солнечные блики.
И жизнь кипит в краю, когда-то диком,
и раздаётся звон колоколов.
И в праздники, и в будни свой пятак
и ломоть хлеба получает нищий.
Растёт селенье. И растёт кладбище.
...Обычно землю обживают так.
АНАТОЛИЙ АБРАМОВ,
ПРОСТОЙ ДЕРЕВЕНСКИЙ МУЖИК...
Горние звёзды как ро́сы.
Кто там в небесном углу
точит лазурные ко́сы,
гнёт за дугою дугу?
Николай Клюев
...Анатолий Абрамов – простой деревенский мужик,
патриот своей родины, ею же битый и мятый,
просто так – ни за что – защищавший её рубежи
с автоматом в руках с сорок первого по сорок пятый,
до Берлина дошедший ещё безбородым юнцом,
положивший начало холодной войне (но не миру),
в грудь и в правую щёку отмеченный вражьим свинцом,
сорок лет «отпахавший» в деревне своей бригадиром,
в сенокосные дни выводивший народ на луга,
что тянулись вдоль тракта – грунтовой шоссейной дороги, –
он умел и любил аккуратные ставить стога –
на абрамовских пожнях скульптуры стояли – не стоги!
Он в любую жару «самолично» взбирался на стог,
брал за длинную ручку стальные трёхрогие вилы
и при помощи вил и – стог надо утаптывать – ног
создавал «монумент», да такой, что взглянуть – любо-мило!
Как стога украшали подстриженный наголо луг!
(Он их сам у себя принимал по бумажному акту.)
Из кабин любовалась твореньем абрамовских рук
(ну, и ног) шоферня, проезжая по этому тракту...
Анатолий Абрамов, болевший всегда и всерьёз
за добро за народное, честный, простой, как лопата,
ныне спит под крестом и под сенью весёлых берёз –
не дала посмотреть застарелая рана солдату
на развал той страны, где он жил и где ставил стога,
за которую кровь проливал на сражения поле.
Он сумел бы поднять Горбачёва на вильи рога,
на трёхрогие вилы, – была бы возможность, а воля
у него бы была. Хорошо, что под крест он свой лёг
в 90-м году при живом ещё СССРе.
Он на этот бардак равнодушно смотреть бы не смог,
он бы горькую запил и запер ворота и двери,
чтоб не видели люди запойного вида его,
чтоб действительность вся обернулась на время кошмаром.
...На абрамовских пожнях теперь не увидишь стогов –
там торчат среди трав одиноко сухие стожары.
На стожарах в плохую погоду сидит вороньё,
будто время само здесь на многие годы застыло.
Луг не кошен стоит. Зарастают тихонько быльём
сенокосные дни и трёхрогие длинные вилы.
Но мне хочется верить, что нынче не здесь, а в раю
Анатолий Абрамов стога аккуратные ставит,
на небесных лугах ему ангелы песни поют
и он Господа видит во всём Его блеске и славе.
И когда в жаркий полдень по небу плывут облака
над жильём городским, над крестами старинными храмов, –
я умом принимаю, что это и есть те стога,
что поставил в раю мой земляк Анатолий Абрамов...
РЕКВИЕМ В СВЯТОГОРСКОМ МОНАСТЫРЕ
Л.
Под весёлый свист и щебет птичий
посредине мая и весны
вот стоим мы на горе Синичьей
возле белой каменной стены.
А точнее если – возле входа
в Божий храм, у самых у ворот.
А погода… В это время года
лучшая, наверно, из погод.
Зелень только-только пробудилась –
травка молодая и листва.
И почти по-летнему светило
греет… Ветерок, едва-едва
залетев на гору, замирает,
в прошлогодней прячется листве.
И кресты на солнышке сияют
глубоко в небесной синеве.
Мысли все мои – о человеке
(между нами – времени провал),
что бывал тут в позапрошлом веке.
Впрочем, мягко сказано – бывал.
Он вот в этом храме (не в обиду
православным людям), факт есть факт,
заказал монахам панихиду
по Гордону Байрону. А так,
так как сам не шибко верил в Бога,
хоть носил Всевышнего печать
на челе, он далее порога
этого старался не ступать.
Но, надев крестьянскую рубаху,
от высоких отрешившись дел,
Божьего ничуть не зная страха,
Лазаря в престольный праздник пел
с нищими, прикинувшийся нищим,
прямо у ворот монастыря.
А за год до смерти на кладби́ще
здешнем, как анналы говорят,
выкупил землицы два аршина
для могилы будущей своей…
А потом сюда вот, на вершину
сей горы, в один из февралей
люди молчаливые, как тени,
в этот храм подняли на руках
по крутым заснеженным ступеням
в новеньком гробу тесовом – прах.
А за гробом – ни жены, ни друга,
никого из близких и родных –
кучер, да жандарм, да снег, да вьюга,
да ещё один из крепостных
преданный слуга Козлов Никита –
он ещё в лицейские года
и до дня того, как быть убиту
Пушкину, с ним рядом был всегда.
Он – Никита – лишь один и плакал,
всю дорогу стоя на возу:
«Барина в рогоже, как собаку,
как собаку, хоронить везут».
А из Петербурга расстоянье
до пределов псковских, по зиме…
Хоронили Пушкина крестьяне
в камень промороженной земле.
И в могилку бросили по горстке
сами крепостные – той земли.
Да ещё две дамы из Тригорска
постояли молча и ушли.
Господи! Представить только это –
слёзы сами катятся из глаз:
гения, российского поэта,
НАШЕ ВСЁ, как говорят сейчас,
без цветов и без надгробной речи…
Слов, как говорится, просто нет…
Хорошо, что хоть по-человечьи
Пушкин в этом храме был отпет…
Имя его связано незримо
с детских лет ещё с любым из нас
и до смерти в памяти хранимо…
Боже, неужели вот сейчас
мы пройдём чуть-чуть вдоль стенки этой
по широким плитам и вот тут
вдруг увидим памятник поэту
и последний на земле приют
предка африканца Ганнибала –
русского душою и умом…
Здесь Наталья Пушкина стояла
года через два уже, потом,
после похорон её супруга.
Да и кто тут только не бывал
за почти два века, в зной и вьюгу,
искренне здесь кто не горевал
над судьбой погибшего поэта
и не клал на памятник цветы…
А сегодня никого здесь нету
из народа – только я да ты.
День сегодня не экскурсионный,
вот и ладно, вот и хорошо:
можно с низким подойти поклоном
не спеша к могиле… Подошёл,
сам в себе вдруг став таким серьёзным,
я к оградке, далее – нельзя.
И не знаю, почему вдруг слёзы
так и накатились на глаза,
и всего пронзило, будто током,
горько-горько стало на душе…
Вчитываясь в пушкинские строки,
я и не надеялся уже,
что когда-нибудь в мои-то лета
выпадет мне вдруг счастливый шанс
поклониться гению поэта
на его могиле. Здесь. Сейчас.
И такую грустную картину
я увидел, словно наяву:
белая бескрайняя равнина,
тучи по-над ней летят-плывут,
бледный месяц в тучах сквозь разрывы
смотрит на почтовый санный тракт,
где бегут лошадки – не ретиво,
мелкой рысью, рыси этой в такт
ямщичок подёргивает вожжи.
Ящик деревянный на возу,
в нём лежит на ворохе рогожи
гроб тесовый – Пушкина везут
по России. Гроб лежит закрытый,
месяц на него с небес глядит.
И стоит слуга – Козлов Никита
на полозьях – гроба позади.
Ночь, как и положено, с морозом.
И Никита – плакать есть о ком –
вытирает старческие слёзы
в рукавице грубой – кулаком.
Кучер на лошадок: «Но, скотина!»
Только тяжело лошадкам вскачь…
-
Как представил я сию картину
у могилы… Самому хоть плачь… Александр Росков
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
| 