Эта боль
Избранное
* * *
Это я, Господи!
Бредущий из мрака во мрак.
Что ж ты меня в своей звездной россыпи
не отыщешь никак?!
Говорят, что тебя видели –
две тысячи лет назад;
говорят, что тебя обидели,
и погасли твои глаза.
Дольный мир возвысил пришедшего
с вестью благостной – на кресте.
Отыщи меня, сумасшедшего,
ожидающего вестей.
Ты найди меня у сетей моих,
человеков небесный ловец,
ниже облака, ниже трав сухих
и в аду найди, наконец.
Улови на блесну прозрения,
на последние крохи любви,
на живучего червя сомнения –
ты уж как-нибудь улови…
Если есть на земле неуверенность,
слабость духа, страх жития,
срам греха, сиротство, потерянность –
это я… Господь, это я!
Цепенящим искусом преследуем –
сбросить плоть свою как пальто,
что есть истина? – я не ведаю,
только то, что знаю – не то.
Я попал в этот мир, как в госпиталь,
с тяжкой раной, сгорая в бреду.
Как же ты найдешь меня, Господи,
если сам себя не найду?
В той щели посредине вечности,
что зовется жизнью людской,
я обрел по своей беспечности
боль духовную, непокой.
Восприми мое покаяние,
камень черный с души низринь,
сократи к себе расстояние,
не покинь меня, не покинь.
Вопреки моей своевольности
встань незыблемо на пути –
от падения в пекло пропасти
отврати меня, отврати.
Пусть ни делом, ни словом, ни мыслию
никогда уже не солгу.
Без тебя, Господь, мне не выстоять –
не могу уже, не могу…
Не до фраз мне и сладкозвучия,
иссякает нить бытия,
и летит, как звезда падучая:
это я… это я… это я…
Господи!
АПОСТОЛЫ
Божий сын пришел на берег, где от века
мы таскали на прокорм из тины рыб,
и призвал нас быть ловцами человеков –
чтобы души к свету вытащить могли б.
Мы пошли за ним, в рассветной сини
за поводырем через туман –
просто рыбаки Андрей и Симон,
Зеведеевы Иаков, Иоанн…
Мы пошли, свои оставив сети,
все, чему учили нас отцы,
впечатляясь истиной, как дети,
сомневаясь в ней как мудрецы.
Каждый был вопросами докучлив,
и Учитель сетовал подчас.
Что ж, избрал Господь не самых лучших,
все же не кого-нибудь, а нас.
Мы бродили, а вокруг широко
мир лежал во зле, криклив и груб,
требуя, как встарь, за око – око,
вожделея в брани зуб за зуб.
Божий сын неслыханные речи
вел перед собраньем горожан:
что Господня кара недалече
для того, кто слишком жизнью пьян;
что покорно подставляя щеки,
не противясь злому, мы как раз
исполняем замысел высокий
Господа, спасающего нас;
что у зла широкая дорога
и по ней толпой стремятся в ад;
что узки врата в обитель Бога,
но зато там каждый брату – брат.
Никогда уже не будет плакать
добрая душа и на века
в новой жизни плевелы от злаков
уберет Господняя рука…
Как прекрасны будут дни без злобы,
жадности, и зависти людской.
Мы внимали; мы хотели, чтобы
жизнь быстрее сделалась такой.
Но богатый не отдал именья,
но обидчик не исправил грех.
И летели из толпы каменья
во Христа, а сыпались на всех.
И остались мы без Бога вживе,
сгрудились, как овцы в лютый час,
когда волки на пустынной ниве,
походя, вырезывали нас.
Слава Богу, с нами Дух нетленный –
осиял тернистые пути,
жизни смысл поведал сокровенный…
тяжело, а надобно пройти.
Что ж, и мы немало преуспели,
потому что был Учитель прав.
На кострах мы Господа воспели,
смертью смерть извечную поправ.
Плоть – тюрьма, и души в заключеньи,
а Христос вошел в тюрьму и спас.
Наша жизнь – дорога к исцеленью,
исцеленье смертью – высший час.
Братия, смиримся перед Богом!
Вечность ждет изгнанников своих.
Дух томится, но не так уж много
в милости дается дней людских.
… Божий сын пришел на берег, где от века
рыб ловили пленники земли,
и призвал нас быть ловцами человеков –
чтобы души к свету вывести могли.
* * *
Дрожащий куст, холодный холм,
ручей, трепещущий без волн,
завеса мелкого дождя –
и час, и два, и погодя.
Струями мягкими волос
я к мокрой зелени прирос
и медленно во мгле вечерней
мне показалось, умер вчерне.
Но, растворяясь, я постиг,
ручей, обрыв и ельник редкий:
они – мои живые предки,
а я их музыка и стих.
***
Все чаще мне мерещится дорога –
старинная, без рельсов и столбов.
И облако над ней как выдох Бога,
и мягкий свет заката как любовь.
Ни годы, ни века над ней не властны,
и в тех пределах стелется стезя,
где старые дела уже напрасны,
а новые начать еще нельзя.
Смиреннй странник, выхожу и знаю:
меж небом и землею нищ и наг,
я – блудный сын, а путь – к родному краю,
и трудно сделать только первый шаг…
***
Есть в нищенстве божественная тайна –
как подтвержденье веры и креста.
И кущи рая, что манят необычайно
людей – по самой сути – нищета.
Всего лишь сад – как сказано в Писаньи;
природа царства божия проста.
Там змий греха в роскошном одеяньи,
безгрешных облаченье – нагота.
Ворота в ад раскрыты нараспашку,
ворота в рай поджаты, как тиски.
Отдай свою последнюю рубашку,
не то застрянешь – так они узки.
Пускай весь мир кует свою монету
и кормит прах, вкушая сладких яств!
Известно только Богу и поэту,
что нищета богаче всех богатств.
Твори, поэт, и в нищенстве суровом,
ведь сам Господь вне света до поры,
располагал вначале только словом –
и сотворил бессчетные миры!
***
Ю.Л.
Тоскует флейта без причин
в саду цветущем
о доле женщин и мужчин
в году грядущем.
За каждый стебель, каждый лист,
как принц наследный,
на флейте молится флейтист –
мой рыцарь бедный.
Господь ему сорочку сшил
в небесном замке,
да, видно, ангел поспешил –
надел с изнанки,
Господь счастливых дней послал
на грошик медный,
да ангел все порастерял –
мой рыцарь бедный.
Есть и у лжи предельный час –
себя же спешит,
сама болезнь излечит нас,
тоска утешит.
Подаст отчаянье ладонь
как друг скаредный –
смелей входи в его огонь,
мой рыцарь бедный.
Над бездной катится клубок
саднящих нервов.
Летит на мельницу поток,
вращает жернов.
Все перемелется, финал –
аккорд победный.
Ты разве этого не знал,
мой рыцарь бедный?
жизнь
Узнаю тебя, жизнь, принимаю
и приветствую…
А. Блок
Привет, дорогая! Искренне –
порой даже слишком – лгу.
Узнаю, приветствую письменно,
но принять тебя не могу…
Я забился – в угол,
одичал и зарос, как зверь.
Я загрыз бы – друга,
если б сунулся в мою дверь.
Ты не даешь додумать,
ты обрываешь нить.
К виску приставляешь дуло
и вынуждаешь ныть.
Твои движения грубы, нескоры:
заставляешь спать, заставляешь есть,
за щекой языком ощупывать зубы, которых
больше – нету, чем – есть.
Я не поддамся, слышишь?!
Умею казаться слоном
и проскальзывать тише мыши
в нору между явью и сном.
Здесь мое логово. Здесь покой
достаточный. И хватает свету.
Отсюда и ты предстаешь такой
словно тебя нету.
Здесь я тайну открыл вчера,
скрывать от тебя не стану:
что человек – дыра,
искусно обернутая в мембрану;
что, начавшись с молитвы «уа»,
крик в дыре, извиваясь, корчится
и ширится в ужасе до «ура»,
пока молитвой не кончится!
Внутри дыра примыкает к дыре
еще дырявей и тоньше.
А я нахожусь в такой поре,
когда пустоты все больше.
Снова и снова впадаю в сон
почти естественный – как междометья.
Так в пирамиде спит фараон,
пока мелькают тысячелетья.
Душа его бродит, в умы вживлясь,
в толще времен, как символ на флаге,
но регулярно выходит на связь
с мумией в саркофаге.
Сплю или бодрствую, не поймет
и сам Господь, ниоткуда свешиваясь,
Он тоже нигде и никак живет,
в свою затею не вмешиваясь.
Чего же ты хочешь, свирепо-нежна,
перемежающая блаженство горячкой?
Зачем и постылая так нужна,
что плетусь за твоей подачкой?
…Клок сена манит, чтоб осилить смог
дорогу, что, может, насущней хлеба,
в незрячей надежде, что будет стог –
стог, достигающий неба.
И въедет Господь, милосердьем томим,
в мой переулок, в мою пещеру.
И будет путь его неисповедим,
чтоб и я свой путь принимал на веру.
2.
Смеркается. Вечерний час
воспринимает смутно глаз
души через устройства плоти –
то ли в куриной слепоте
нашла утеху, в спячке, то ли,
не так уж плохо ей в неволе,
пока вы семечки клюете,
торчать бездумно в темноте.
Вы рядом, кажется… А может
ваш век уж тыщу лет как прожит.
Мне хорошо и одному.
Сел, подбородок плотно в руку:
рта не открыть, словам летать
и незачем – что ж открывать?
Глаза – в ладонь, вам ни к чему –
чтоб взор являл немую муку.
Зачем пришли (пришла, пришел)?
Слегка порылся – не нашел
в мозгу ни имени, ни пола.
Что ж обойдемся без анкеты…
сквозь пальцы даже лучше видно:
вам безразличье не обидно,
хоть вы и тонкого помола
и в нечто яркое одеты.
А! Вы не семечки клюете!
Из книжки буквы в рот кладете,
преобразуя в звуки речи –
при этом, как и я, молчите.
Их надо слышать? Как локатор
слух отключен; а, может, ватой
заткнул сквозняк – и стало легче.
Но вы – читайте, говорите.
Вам и читать уже не надо,
вы помните, и память рада
подсказывать от мудреца
неисполнимые советы.
Я здесь еще?! Какая жалость.
И много там читать осталось?
Не лучше ли начать с конца –
романа, фразы, слова, света?
* * *
Ю.П. Кузнецову
Ты искал и нашел. От распятья
руки так широко развело,
что весь мир заключают в объятья –
и добро принимают, и зло.
Старший брат, обожженная глина,
сквозь твоих возрастов покрова
и отца в тебе вижу, и сына –
по вселенским законам родства.
Потерпи, остается немного.
Наши души, познавшие тьму,
лишь затем приотстали от Бога,
чтоб светить на дорогах к Нему.
Ангел мой, ты упал изумленно,
в этот мир, его кровь и борьбу,
с золотою стрелой Аполлона,
как лучом светоносным во лбу.
Так свети, исцеляйся, сгорая,
безотцовщиной маясь в бреду.
Будет слаще отечество рая
для детей, побывавших в аду.
Кто милей небесам – это бредни.
Над Россией своей, как звезда
ты не первый взошел, но последним
ты не будешь уже никогда.
Брат, отец мой и сын поседелый,
мы в родстве до скончания дней.
Прах растает в земле, только стрелы
золотые останутся с ней.
СТЕНА
От зноя и холода
прочно укрыла
надежная стенка –
бетонное рыло.
Скажи мне, стена,
какого рожна
ты сверху, и снизу,
и сбоку нужна?
Я слышал урчанье
твоих унитазов,
а голос капели
не слышал ни разу.
Из кубика кухни
почти в облаках –
все люди как мухи
шныряют в низах.
И словно микробы
в подъезды бегут,
кульки для утробы
в авоськах несут.
Мы лепим, мы строим
свой царственный трон –
огромный
бетонно-стальной
Вавилон.
А где-то
в подземном глухом этаже
готова и кара Господня уже.
ЛЬВЫ
В безлюдном городе по улице пустынной
я шел бесцельно в мягком свете дня,
и было лето, и своей срединой
окутывало город и меня.
Я шел по пятнам света, как по лужам,
и сердце омывал саднящий ток
той тайны, что доступна странным душам,
избравшим путь, где каждый одинок.
… И вдруг в затылок ужасом дохнуло,
и оглянулся я, и обомлел:
за мной, как пес, обыденно, сутуло
в пяти шагах лениво плелся лев.
И со следов моих неторопливо
вбирая дух, всей сути потроха,
он запах трусости отфыркивал брезгливо
и бил хвостом, вдыхая гарь греха.
И львы другие в исступленье диком
входили в улицу глухую, как в загон,
и шли за мной, подхлестывая рыком,
и грозно окружая с трех сторон.
Там, впереди, маячили ворота
чуть приоткрытые – спасительная щель,
но мне внутри подсказывало что-то:
недостижима бегством эта цель.
Здесь каждый шаг равнялся жизни или
той смерти, что швырнет обратно в ад.
Немногие до стражи доходили,
и многие из них ушли назад.
В ту бездну, где веками нужно биться
в сетях бессилья, крови, слез, таща
все мерзкое, с чем на глаза явиться
стыдится к Богу грешная душа.
И я возжег в себе горенье духа!
Дорога вспять немыслима; и след
мой будет чист – львам нечего унюхать;
в конце концов, я воин и поэт –
два вечных проявления, которым
нет во вселенной равных на пути
в те несколько шагов, и я поспорить
готов с любою силой, чтоб пройти.
И распахнулись створы, и увидел
я в зале пирамиду – изнутри
она светилась, и на пирамиде
вверху был вход в прекрасные миры.
…Внизу был мир, который я покинул.
Все лучшее в душе и помощь Божья
мне помогли взобраться на вершину.
Львы стражей улеглись вокруг подножья.
* * *
Жизнь – твоя, терпи свое без звука.
Ненадежных правил не учи.
Всякого, кто в дом войдет без стука –
Выслушай, запомни – и молчи.
С ног собьют на улочке пологой,
полетишь в сугроб кровавым ртом,
поднимайся – и своей дорогой:
бесполезно спрашивать – за что?
На судьбу не жалуйся без толку –
все равно ты смертник на земле.
В стоге сена отыскать иголку
проще, чем звезду свою во мгле.
Твой ломоть – не скатерть-самобранка,
и под ноги стелется не шелк.
Пусть не отвлекает перебранка
будней от пути, которым шел.
Научись, свалившись – не валяться.
Жизнь дана как избранному крест,
чтобы из бессилья подниматься
на свою Голгофу – до небес.
ШАХ И ВИЗИРЬ
Красивый, умный и немного нервный,
Сладкопевучий, словно соловей.
Мой верный друг, воистину ты верный –
Незыблемой неверностью своей.
Я посадил тебя по праву руку,
Мы побратались в битвах на крови.
Но я читаю пламенную муку
В расширенных зрачках твоей любви.
В моей судьбе ты уподоблен знаку,
Тот знак обозначает звон мечей.
Ты смутно чувствуешь, а я дословно знаю
Сокрытый смысл несказанных речей.
Но я не стану поджидать с опаской
Когда созреет пламя наконец,
Я усмирю тебя хвалой и лаской,
Своей рукой отдам тебе венец.
Разделишь ты со мной и стол, и плаху;
Ты навсегда пришел под древний стяг.
О, как же благодарен я Аллаху,
Что ты, мой друг, не знаешь, кто мой враг.
***
Своих, дорогих «иностранцев», –
которым почет? не почет? –
неполная рота афганцев
по городу молча идет.
Военные вянут знамена,
жара, как в Афгане почти.
Колонна идет устремлено
куда-то… Куда ей идти?!
На марше ненужном и тяжком
ХБ истрепалось в лоскут,
от пота истлели тельняшки,
а новых уже не дадут.
Сдано боевое оружье,
Сдана генштабистам война,
и только солдатская дружба
пока никому не сдана.
И рота шагает устало,
сама по себе – в белый свет…
И нет впереди генерала,
и пункта прибытия нет.
ВРАГ
Глухо, глухо доходят к нам вести с небес –
что поделаешь, мы не в обиде.
Мой солдатик до неба седьмого долез,
но сорвался и бредит о том, что увидел.
Там Христос обнимал его и утешал,
но вернул до поры и юнец со слезами
утверждает, что Бог – это огненный шар,
в каждом взрыве Господь, в каждом выстреле с нами.
Он боялся, что мы не поверим, и ввысь
устремляя свой взор, нецензурно молился.
И товарищ его успокоил: «Заткнись,
Скоро все мы в твоей правоте убедимся…»
… Жаром веет в глаза, в спины жалит приказ,
сверху сеет свинец; попаданье – награда.
С нами Бог! Хорошо, что он помнит о нас
и повзводно, поротно выводит из ада.
Сбились ангелы с крыл, дьявол всюду успел –
плевел много, и злаки без сорту.
Души снопьями прут, вылетая из тел –
непонятно, кто к Богу, кто черту.
Я на эти поля вроде с Богом пришел,
здесь безбожники вроде бы жили.
Я солдат потерял, и себя не нашел,
а они, потеряв, находили.
Я врага возлюбил; пулей левый висок
лишь черкнуло – я правый подставил.
И принял мою плоть неказистый лесок
без любви, без надежды, без славы.
Но душа не ушла, и в объятья вплетясь
моих бывших врагов, как заклятье,
воплотилась, чтоб с Богом удерживать связь
и вести за собой на распятье.
ВОЕННЫЙ ЛЕТЧИК
(героико-ироническая баллада о перевоплощении души)
Военный летчик
над трупом
Отечества кружил.
Он семь дней не питался супом,
а последний час нестарательно жил.
Летчика звали Володька,
он из космоса прилетел
на своем шатле-болтатле
типа «туда-сюда»,
вошел в слои атмосферы,
проник в самый нужний слой,
и увидел куски фанеры,
летающие над Москвой.
– Ё-моё! – подумал Володька, –
ни хрена себе, твою мать!
когда же успели шведо-татары
Родину завоевать?!
Как летчик Володька верил приборам,
а также
в командование и офицерскую честь.
Как человек он был изрядный обжора,
и ему хотелось куда-нибудь сесть
и чего-нибудь съесть.
Командование внизу молчало.
Приборы показывали: горючке скоро каюк.
Офицерская честь кричала,
что надо бомбить Полярный круг,
но какого полюса, – не уточняла…
Он свирепо рванул на Харьков
и сбросил на город весь боезапас –
все равно там теперь не наши,
хай знають, як жить без нас!
– Кто виноват? Что делать? –
мелькнуло в его мозгу –
я летчик умелый и смелый,
но без супа жить не могу.
Пока самолет болтался
то в штопоре, то в пике,
Володька в мозгу копался
в лучшем мозга куске.
Он методом скорочтенья
пролистал Библию, Устав и Коран,
понял, что жизнь без супа
не имеет значенья,
И решив идти на таран,
с криком: «Даешь Варшаву!» –
рухнул на Кыргызстан.
– Считайте меня демократом! –
додумался он и крикнуть успел.
И что-то добавив матом,
в твердь земного шара влетел.
но сам куда-то пропал).
Самолету почва – предельный низ,
а пилот прошил планету насквозь.
«Прощай, мой летательный механизм! –
подумал летчик, – как же мы будем врозь?!»
И тут его организм
испарился весь,
а душа продолжала валиться вниз,
в полупрозрачную взвесь.
И вот он выскочил из ядра,
и все летел, все мчал и мчал,
пока на другой стороне земли
в животе у барышни не застрял –
в самом центре ее нутра,
от милой Родины диаметрально вдали.
Девять месяцев там проторчал
бывший воздушный ас,
пока гинеколог, седой коновал,
из плена его не спас.
Володька опять облекся в плоть –
хоть мать его была по нации враг,
и страсти в себе не сумев побороть,
возьми с отцом и приляг.
Володька родился! И заорал
сперва на своем языке,
но быстро понял, куда попал,
и пищу зажал в кулаке.
Володька питался и быстро рос:
там у них супа – сколько хочешь ешь…
и пусть от него потеет нос,
все равно, суп – лучшая в мире вещь!
Правда, случился один нюанс:
Володька сменил свой пол…
но это уже на касается нас –
со всяким бывает прокол.
В памяти бывшей родной страны
Володька числится как героический труп.
А бабы, они тоже нужны –
кто-то ж должен варить
военным летчикам
суп.
Круиз. Лександра
(параллельно)
Скользит пароход по волнам как утюг –
кому-то приспичило в Адлер.
Лександра сажала картошку под плуг:
– Пора бы взойти уже, падле…
На палубе парни гитарой бренчат,
девицы развесили патлы.
Лександра от хаты шугает цыплят:
– Когда ж вы нажретеся, падлы?!
Кутила на даму сквозь доллар взглянул –
та сразу морально ослабла.
Гусак втихаря к огороду вильнул…
– Далеко направился, падла?!
Народ по каютам – не пыль на ветру,
трудяга затешется вряд ли.
Лександра сыночку пакует махру:
– Пошлю у тюрьму ему, падле.
Кто возле рулетки, кто в баре торчит,
кто режется в карты заядло.
Лександра меж дел самогон пустошит:
– Горит у нутре п-прямо, падла!
Вот порт замаячил и публика прет,
на свежие зрелища падка.
– Когда же Господь мою душу возьмет?
Хотя бы скорей уже…
АКТЕР
Нелепая игра… где я решать не волен,
где грим от сцены к сцене все мрачней.
Мне думалось – другого я достоин,
но автору моей судьбы видней.
Мне выпало играть шута, и в шуме
пустой толпы собравшейся глазеть,
мой дерзкий ум смотрелся как безумье
приговоренное, смеясь, скорбеть.
Я в дом чужой входил незваным гостем,
и, навлекая на себя позор,
во всеуслышанье выкрикивал со злостью
все, что тайком подсказывал суфлер.
Сплошь вздорные слова в мои уста вложили,
дразнили публику мой каждый жест и шаг,
я делал, как назло, все, чтоб меня убили,
и вот – меня настиг мой старый верный враг.
Свершилось, как задумано, крушенье…
Но видит мертвый глаз сквозь мертвую ладонь
какая ждет судьба меня по воскрешеньи…
Опять пойду на свет, а выйду на огонь.
* * *
Ольге Поповой
С колокольцами скромными склон
лег ковром, словно ангелом вышит.
Запредельный их звон-перезвон
только чуткое сердце услышит.
Пеленою прозрачной дрожит,
даль туманя, полуденный воздух.
Разнотравье, как небо лежит,
колокольцы, как синие звезды.
Храм стоял расписной на холме –
надругались над ним богоборцы.
Рухнул колокол, треснула медь –
расплескались в траве колокольцы.
Вечный голос ничто не прервет,
он безмолвен, но все его знают.
Колокольчик небесный поет –
полевые ему подпевают.
Степь и небо сомкнули края,
звезд и судеб сплетаются нити.
Колокольчик небесный и я –
мы бессмертны, а вы – как хотите.
БАБОЧКА
Это – живопись в полете,
складня легкие эмали,
гость, которого не ждете,
хоть всю жизнь его прождали.
По оси души и тела,
симметрично боли вещей,
в сердце бабочка влетела
и трепещет, и трепещет…
БЕЛЫЙ ГОРОД
(диптих)
1.
Белогорье и белоовражье,
над обрывом дневная звезда…
В этот край я приехал однажды
и душой прикипел навсегда.
Белый город кварталы раскинул –
журавлиному клину видна
в черноземной ладони России
драгоценная россыпь зерна.
Неподдельно и скромно красивы
среди прочих окрестных чудес
вековые ивнянские ивы
и былинный шебекинский лес.
Здесь такая земля – не обманет,
потрудись, и получишь сполна.
Ветку в поле воткни – и воспрянет,
снова деревом станет она.
Белгородчина – край на просторе,
где мое и жилье, и житье,
где пульсирует хлебное море
словно сердце второе мое.
2.
Белый город мой раскинул
над Донцом свои крыла.
Обновлено в небе синем
золотятся купола.
В тихом улочек объятьи
сад разбуженный цветет.
По бульвару в белом платье
белгородочка идет,
неотступно парень следом –
он, конечно, будет с ней…
Белый город, что мне делать
с белой завистью моей?
Все кружу – бродить охота,
сам не знаю, что ищу.
Дни весенние, а что-то
по-осеннему грущу.
Над Везелкою склоняюсь,
на мосту чего-то жду:
может, с прошлым повстречаюсь,
может, сам себя найду;
с этим прошлым синеглазым
проторенные пути
все равно сведут однажды
так, что мимо не пройти.
В мае ночи все короче,
соловьи зовут подруг.
Так чего ж ты, сердце, хочешь? –
разобраться недосуг.
То ли пенится стремнина
в берегах добра и зла,
то ли жизни середина
незамечено прошла?
Белый город – ты надежда,
что помогут сердцу вновь
твои белые одежды,
твои вера и любовь. Сергей Ташков (Белгород)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
| 