Сочится в зимнее окно
по капельке звезда.
И, слава богу, не темно,
есть в котелке еда.
И позади, коль суждено,
вчерашняя беда.

Я снаряжу вечерний чай
в жестянке иваси.
Тебя припомню невзначай.
Где дом твой на Руси?
Но ты в ответ не отвечай —
господь нас упаси.

Есть поле в поле.
А за ним
елань и глухомань.
Есть много лет, есть много зим
и путевая рань.
Холодный скрип бродяжьих пим.
И неба филигрань.

Погоды чудные стоят.
Меж них я долго был.
Когда-то я кого-то я
как будто бы любил.
Но дни былые яд таят —
и я их позабыл.

Вот встречу дом.
Осевший в наст —
невзрачен, нелюдим.
Но греет небо дыма пласт.
Лишь там, где дом и дым,
найдутся люди, кто подаст.
И мы им подадим.

Войду, сниму котомки груз.
И шапку заодно.
Дыши, душа моя, не трусь.
Не так уж и темно:
сочится грусть, светится грусть
звездою сквозь окно.

***
Умер соперник. Меня обокрали
силы земные, вселенной неспешные сны.
Были те годы — как сабли серебряной стали,
вспышки дуэлей на розовом поле весны.

Кем ты мне был? Да никем. Ты меня ненавидел.
Я же, как злом, обожаньем тебя окружал.
Ты мне теперь сквозь горячее прошлое виден
как одинокий сверкающий болью кинжал.

Скучно мне, брат. Никого — с кем помериться силой.
Мудрым я стал. Только мудрость — покой, а не бой.
Вот я со стопкой сижу у безмерной могилы.
Вот я живу в ожидании встречи с тобой.

КИПЕНЬ

И примстились с утра мне любовь и дорога.
Я поверил в любовь, а дорогу отверг.
Но плывущий по озеру месяц двурогий
путь серебряный выстлал
за водную твердь.

И шагал я дорогой молочной — покуда
не раскинулся садом вблизи окоём,
и догнало меня солнцеликое чудо
молодым, рыжебоким, весёлым конём

Я погладил желанного спутника жизни.
Не забыл накормить.
Не забыл напоить.
И помчался по саду цветущей отчизны,
всё забыв, кроме счастья зелёного — жить.

Вились лентами кисти черёмух и вишен.
Смерчем пар завивался,
срываясь с воды.
Кипень мир заливала по самые крыши.
Бубенцами сверкали, звенели плоды.

Горячо! весело! как дорога к любови.
Я поверил, что сердце — вещун и ведун.
Выгибала судьба соколиные брови.
От восторга смеялся и плакал скакун.

Вот такая была забубённая скачка.
Не заметил,
как лучший свой день обогнал.
Вот уж листья с деревьев посыпались в спячку.
В лёд вечерний оделся полдневный канал.
Огляделся. А дальше — седая дорога.
Конь исчез.
Путь морозной печалью повит.
Но плывущий по синему месяц двурогий
мне дорогу опять серебрит.

Я вздохнул и пошёл.
Словно поле — я понял:
всё придёт и пройдёт, и воскреснет, и вновь
будут зелень и звень, будет кипень погони,
потому что всё это — любовь…

ОГНЕННАЯ ЗЕМЛЯ

Ут-жир кичеп…*
Долина прела в шубе
осокорей, платанов, тополей.
Хотелось пить и не мечтать о глуби,
о тишине на Огненной земле.

Мерцала даль.
Семипудовый боров
дремал в пыли под россыпью теней.
Цыганка проскользнула меж заборов
в панёве из пылающих огней.

Не думал я, что через три минуты
она возникнет, серьгами звеня,
передо мной.
И глянет зло и люто
на лишнего прохожего — меня.

И скажет, протянув ладьей ладошку:
"Дай гривну —
а не то сгоришь во мгле.
Дай гривну на барона, на окрошку.
Поймёшь меня на Огненной земле".

…Курились скалы — сизые от стужи.
И льдину отгонял в залив отлив.
На льдине синеватым полукружьем
тюлени грелись —
словно россыпь слив.

От дальнего костра пришла старуха.
А, может, молодуха — не понять.
И посмотрела голодно и глухо:
"Добудь тюленя.
Чтоб сытнее — пять.

Ночным костром в пещере заклинаю,
куском жаркого в угольях, в золе —
иначе не поймешь земного раю
на никакой на Огненной земле.

Иди!"
И я пошёл — не зная броду.
…Пылали солнцем сосны в высоте.
И женщина внизу входила в воду
в русалочьей прозрачной наготе.

Я сел в песок на вересковой гриве:
смеяться? опасаться? горевать?
"Ты кто? Но знай:
я не имею гривен
и не могу тюленей добывать".

Ответный взгляд — как день в цветеньи радуг.
И смех — как будто ветер тронул медь:
"Ну, ты герой
Мне ничего не надо.
Я — жизнь твоя, со мной забудешь смерть".

Когда б не те старуха и цыганка,
прямым лучом прошёл бы свой простор.
Но круг замкнулся.
Я собрал вязанку
из вереска и возродил костёр.

Ут-жир кичеп — я добываю гривны
и жарю дичь в пылающей золе…
Я словно сплю меж радуг и меж ливней,
забыв про жизнь,
на Огненной земле.
______________________
*Ут-жир кичеп (татар.) — проходя (пройдя) огни и воды.

ВЕЛИКИЙ ПАН

Умер великий Пан.
Жюль Мишле "Ведьма".

Яблони надламывает злой звездопад.
Звездопад идёт полторы недели.
Почему же новая любовь невпопад?
Какое-то злобное слово "ад"
просвечивает сквозь молодые ели.

Пан идёт по сырой земле.
(Между прочим, вчера всегда было сухо).
Яблоки лопаются лимонками в золе.
Лимонки лопает молодая старуха.

Откуда взялось нежеланье добра?
Откуда эта печаль?
Откуда? Речка вдали. Протва ли, Угра?
Ладно, с догадками повременим покуда.

Пан присел на пенёк. Зачем?
В лунных глазах тоска нежеланья.
Сова прилетела посидеть на плече.
Зачем? Отогнал её нехотя дланью.

Озорная девица в озёрную гладь
входит, смеясь, словно древнее чудо…
Может, и чудо.
А может — на "ять".
Ладно, посмотрим-повременим покуда

Время исчезло: полтретьего в семь.
Исчезли друиды. В полтретьего — Один.
Пан встаёт и уходит. Во тьму. Совсем.
Понимаете?
Пан Великий совсем уходит.

А девчонка непонимающе смотрит вслед,
звёздный подол приподняв ручонкой:
если Великого Пана нет,
то зачем звездопад
и она, девчонка?

ЯСТРЕБИНОЕ ЗАХАРОВО

Дикий крик ястребиный.
Я резко очнулся.
Над глазами сиял между вётел прогал.
Дальний лес за речною излучиной гнулся
и к дворянской усадьбе аллеей сбегал.

Загудело пространство —
и вдруг распрямилось.
Старый дом за рекою колонны подъял.
Засияла округа — как божия милость.
И сирени затеяли розовый бал.

Золотой колоколец далёкого смеха.
Двери хлопнули, будто затеяв пальбу.
И курчавый малец по перилам поехал,
чтоб, скатившись, упасть в молодую траву.

Где вы, ястребы неба?
Я знаю: над полем
от сурепки медовым и всласть золотым
вам не надо искать сокровенную долю,
просто надо быть жизнью —
сиреневой в дым.

Я не помню твой голос,
стремительный Пушкин.
Помню утро твоё и сиреневый бал.
Помню: "Саша!"— призыв с недалёкой опушки
твоей бабушки — Машеньки Ганнибал.

Ах, какие в Захарово ветры и дали!
Пушкин к липе припал, на скамейку присел.
Все мы славе и доблести время отдали.
Ястреб в солнечном ветре бессмертно висел.

Всё потом, всё грядёт:
и любовь, и свершенья,
и сраженья, и гибели яростный стон…
А пока — только ястреба в небе круженье.
Только наш удивительный сон.
В этот день я проспал посредине вселенной
миг рожденья, миг смерти
и вечность меж них.
Словно жил меж травы — бесконечной и тленной.
И трава нашептала написанный стих.

МОИ РОДНЫЕ БОЛОТА

Веет в полудень ветер — смятенно и горько.
Я вошёл, как в острог, в синезубчатый лес.
И родимый до боли силуэт Вольной Горки
за полями, стогами, кустами исчез.

Заструились ручьи — поперёк и вдогонку.
Трясогузка тропу колотила хвостом.
Над озёрцами вихри вершили возгонку —
из горячего пара творили фантом.

Жизнь моя, это ты остроглазою птицей
(вся стремительна, зла, то черна, то бела)
промелькнула крылатою тенью по лицам
и в родные болота меня завела.
Трясогузка с тропы с жёстким клёкотом взмыла —
словно коршун: холодный безжалостный взгляд.
Здесь я вырос и вызрел — меж хлябями ила —
может, миг, может вечность назад.

Никогда не забыть вересковое поле,
стоны топей, блуждающий призрак огня…
Никогда не забыть мне дурман гоноболи.
Никогда-никогда не забуду я боли
тех любовей, что строили в жизни меня.

Словно радость и стыд —
в безобразных болотах за Мстою
по закатной дорожке кикимора мимо плыла.
Я не стою любви предзакатной, не стою.
Но она ведь была.

Всем заблудшим скажу я: любите, терпите.
Ваша жизнь — как полуночный сказ про любовь.
И любой — как стоящий на росстани витязь.
Посреди мирозданья, в змеином болоте — любой.

Ночь совой закружилась с бесшумным облётом.
Но село замерцало вдали, как маяк.
Шёл я, шёл — как по жизни — по топким болотам.
И надежды звезда выводила меня.

ПОЛЁТ ЯБЛОКА
Овальный дождь упал внезапно так —
как будто яблоко ударило о землю.

Отец сверкнул глазами в небо: "Внемлю!"
Набросил парусину на верстак
и побежал под яблоню, где был
шалаш из трав и будулья заборов.
И мать к нему прильнула:
"Не забыл
указ о запрещении абортов?"

(А был такой указ в тридцать седьмом).
Отец вздохнул: "Указами достали…"
И рассмеялся:
"О, великий Сталин!
Сумел он дочкой осчастливить дом".
"Ты думаешь, что всё же будет дочка? —
вздохнула мама. —
Путь любви един.
Опять я набухать начну, как почка.
А вдруг у нас родится Валентин?"

Мне снится по ночам:
сквозь листья звёзд
и ветви галактических спиралей
летит земля из непомерных далей
и путь её непостижим и прост.

Мне кажется — я помню первый день.
И шквал — создавший яблоко в полёте.
И как отец сверкающую тень
поймал в ладонь почти что на излёте.
Ел яблоко — вонзая в кожуру
весёлые искрящиеся зубы.
Смеялась мать:
"Ты ешь — как пьёшь жару,
в которой грозы, яблони и зубры.
Ты счастлив?"

Он? Он оглянулся: жизнь!
Он сеет жизнь и взращивает всходы.
Меня не зная, он в меня вложил
вот это счастье,
что кипит, дрожит,
цветёт и вянет, вновь цветёт, бежит,
хохочет, стонет, множится, кружит
густым многообразием природы.

Отец и мать…
Я набухал уже
той самой пресловутой дивной почкой.
Мой первый день катал с дождями бочки
и гром держал на радугах вожжей.

Я видел, как поморщился отец,
как яблочный огрызок кинул в лужу:
"Не яблоко покуда, а сырец.
Жаль, что сорвалось — загубило душу".
Мать в удивленьи приоткрыла веки.
Он пояснил:
"А семя — что душа.
Душа же зреет в каждом человеке
до спелости, сквозь годы, не спеша".
"Как хорошо сказал, — вздохнула мама. —
Вот бы дожить до спелости души".
Отец примолк, но возразил упрямо:
"Ты вот что, не загадывай-ка драмы.
Надеждой опасения круши".

Они не знали — я сегодня знаю:
мать начинала свой последний год.
Отец же пронесёт победы знамя
путями битв, отваги и невзгод.
В сорок седьмом на десять лет осудят.
В сорок девятом в лагерях умрёт.
Меня же вынянчат — спасибо! — люди.
Душевный всё же на земле народ.

Гляжусь в семидесятую зарю.
И вот, зачатый в счастии, без гнева
парю сквозь крону родового древа —
как яблоко созревшее парю.
Лечу сквозь годы, чтоб упасть на землю.
И стать землёй.
И яблоком земли
лететь туда, что всё и вся объемлет,
что всё перерождение приемлет,
творит, ликует, страждет и болит.

Земные грозы.
Холод звёздной дрожи.
Мать и отец!
А жизнь так хороша…
И лишь одно воистину тревожит:
успеет ли созреть моя душа?

Вот яблоко: его румяный бок
кипит земным здоровием ранета.
И я держу в руках,
как зрелый бог,
и спелый плод, и юную планету.

ЛЕЩ

Лещ в синем омуте перед запрудой
был вечен,
словно бог земной —
этакое бронзовое чудо
с дубовую лопату шириной.
В долгие лета,
что солнца ваяли,
вдохновляли на пахоту, жатву, покос,
голубые водоросли полировали
пятаки чешуй как зеркальный поднос.

Русалки к нему подплывали утром,
смеялись,
расчёсывая волос поток.
А он пузыри выпускал уютно —
по домашнему заботлив и волоок.

А на запруде добытчики крючки точили.
Самый малый плотву и ершей таскал.
Но главный лещ почивал в бучиле
и русалок к людям не выпускал.

Сладки ночлег и уха в сарае.
Огромен малинник — от ягод ал.
И жизнь человечку казалась раем.
Да так и было — пока он был мал.

А на земле — то снаряды вскипали адом,
то дожди на хлебах принимались плясать…
И выросшему мальчику сказали: надо
идти, чтобы маленький рай спасать.

Тогда на зорьке
он пошёл на плотину,
раздвигая тёплый туман плечом.
И, пока выпускали в луга скотину,
насадил червяка на слепой крючок.

Закинул наживку в бучило, под корни.
"На прощанье, — вздохнул, — хоть бы рыбник испечь.
А то какой я буду солдат — недокормыш:
ни винтовку поднять,
ни тем более меч".

Неподвижно и долго вода стояла.
Долго грустили в воде глаза.
Покуда, как пуховые одеяла,
не надвинули на омут тень облака.

И тогда поплавок покачнулся, дрогнул.
Пузырьки засветились потоками звёзд…
Шёл парнишка с лещом на плече —
и дорогу
за ним подметал двухаршинный хвост.

А потом мать парнишки в квашне замесила
горсть мучицы из ржи,
что в схоронке тишком лежит.
И просила у господа милости: силы
для последыша в доме —
на смерть и на жизнь.

Уложила на противень поле и речку,
солнце, ветер, траву и сиреневый сад.
И вздыхала над рыбником русская печка
жаром скорбной любви
то ли час, то ли вечность подряд.

А пока лещ томился —
стол холстиной накрыли.
Из подвала добыли жбанчик браги на свет.
И поспевший пирог, словно книгу, раскрыли —
на две части,
на старый и новый завет.

Так ударило паром и рыбным, и житным
в потолок,
растеклось широко по избе,
что на миг примечталось:
теперь будет сытно,
и конец — наконец-то! — борьбе.

Мать смотрела на сына.
Сын ел и не ведал,
что вошли в его жизнь — жизнь и память леща,
стали телом его, стали кровью победы.
И дышала душа, от надежд трепеща.

В синей жизни моей есть овальные дали,
ночь на старой плотине,
картошка в золе.
Есть за адскими вспышками сумрачной стали
потаённый, застенчивый рай на земле.

Составил подборку Михаил Попов (Архангельск)

Валентин Устинов

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"