Покидая зимние квартиры...
Из новой книги
ПЕРЕФОРМИРОВКА
Возле города Орла
полк в боях сгорел дотла.
Командир убит, а танки —
их печальные останки —
головешками в золе
раскидало по земле.
Из людей — десятка два
выжило едва-едва,
повезло им, что успели
выскочить, пока горели
бензобаки и движки
и снарядные лотки.
А когда огонь остыл,
выживших послали в тыл,
чтоб на сборном пункте в Туле
подлечились, отдохнули
и вернулись бы опять
в новых танках воевать.
Переформировка. Так
называли этот шаг
с фронта в тыл,
затем обратно.
Мой отец неоднократно
совершал его, когда
брал на танках города.
Ну, а в Туле есть вокзал,
сохранился даже зал,
где отец мой не однажды
заливал тоску и жажду
самогоном и вином
в ресторанчике хмельном.
Я недавно там сидел,
в те же окна я глядел,
и бежал мороз по коже:
всё знакомо, всё похоже,
словно тыловым винцом
отпивался здесь с отцом.
А потом чеченский фронт;
чёрт бы с ним, да вдруг ремонт
учинили на вокзале
с перепланировкой в зале...
Ничего не узнаю.
Без отца впервые пью.
ИКОНКА
Мама в ту пору была медсестрой
в госпитале фронтовом.
Песенки раненым пела порой,
если попросят о том.
Как молода была, как хороша,
пусть не ахти голосок,
слушали раненые чуть дыша,
боль подзабыв на часок.
Мама всю жизнь вспоминала бойца
с малой иконкой в руке,
не убирал он её от лица,
прятал слезу на щеке.
— «Утром я вновь на дежурство пришла», —
Всё образок он держал.
"Нина, иконка меня не спасла", —
мне перед смертью сказал.
Непредсказуемы Божьи пути,
неугасима война.
«Мама, — твержу я сквозь годы, — прости». —
Держит иконку она.
НА ВЕЛИКОЙ ВОЙНЕ
Спаси, Господь, от зимней службы,
ночёвок на снегу,
заиндевевшего оружия
и маршей сквозь пургу.
Броня в морозы не спасала:
так холодна была,
что кожу с пальцев отрывала,
насквозь ладони жгла.
Отец рассказывал, что ночью
они из танка — прочь,
солярку заливали в бочку
и жались к ней всю ночь.
Или под днище танка лезли
и возле костерка
дымились в копоти железной,
не рассветёт пока.
А рассветёт — тогда в атаку,
Сминая всё подряд.
В бою согреются, однако.
Или совсем сгорят.
ЛАТИНСКИЙ КВАРТАЛ
Живём в Ленинграде, в "Латинском квартале" –
на улице Серпуховской,
здесь издавна койки студентам сдавали;
в Париже квартал есть такой.
Отец поступил в Академию тыла,
подвальную комнату снял,
которую мать называла "могила",
а старший мой брат одобрял.
Там были такие дворы проходные,
такие глухие места,
такие сараи, такие пивные,
что даже Москве не чета.
Отец и в "могиле" учился ночами,
отличником стал, но грустил:
ведь он же танкист, ведь война за плечами,
а медики выслали в тыл.
Ну, ранен, горел, ну, немного контужен,
но разве же он тыловик?
И был Ленинград ему вовсе не нужен —
он к танковым боксам привык.
Ни мама, ни брат его не понимали,
а я, потому что был мал,
вдруг сам разлюбил столь мне милый вначале
жестокий "Латинский квартал".
«ПРИМА»
Закурю я солдатскую "Приму",
вспомню армию, службу, войну —
то, что строчками невыразимо,
что мне критики ставят в вину.
— Человек не рождён для убийства, —
говорят они. — Плюнь и забудь. —
Для чего ж он рождён? Для витийства,
для словес, разрывающих грудь?
Но людей разрывает не слово,
а снарядная сталь и свинец.
Это с осени сорок второго
понял и передал мне отец.
Нет, порой и слова разрывают,
если в них обнажается связь
с тем, кого на войне убивают...
Вот и "Прима" моя порвалась.
ТОВАРИЩИ ОФИЦЕРЫ
Господи Боже, на что мы похожи,
как мы слабы и смешны.
Вроде бы не виноваты, а всё же
сдали страну без войны.
Да, мы не трусили в Афганистане,
не отступили в Чечне,
но прогорели на телеэкране
в грязном эфирном огне.
С чем обратимся, отцы-командиры,
к бывшим родимым полкам?
Что, покидая земные квартиры,
скажем фронтовикам?
Армии, дескать, не место на сцене
переворотов дурных...
Господи, не обвини нас в измене —
честных, наивных, смешных. Виктор Верстаков
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
| 