Стоило ему только закрыть глаза, как начиналось головокружение, и из черноты выскакивали какие-то зеленые круги и всё представлялись почему-то куски хлеба с колбасой и соленым огурцом на них…
А смотреть на белый свет было тяжело и тошно. Весеннее солнце слепило, громко чирикали воробьи, и какой-то удивительно противный смех девицы раздавался, казалось, у самого его уха.
Калмыков с трудом повернул голову. Действительно, рядом, на спинке скамейки сидела и, смеясь, болтала молодая девица с разноцветными волосами и проколотыми бровью и ноздрей. Она была, в общем, недурна собой, но от этого показалась Калмыкову еще ужасней. Перед ней стоял, раскачиваясь, парень в темных очках и с бритой головой. Девица явно кокетничала с ним, и от ее кокетства у Калмыкова кровь стыла в жилах.
«Зачем надо было напиваться? Ведь завтра Пасха», – вяло думал он, в который раз возвращаясь к событиям прошедшей ночи, заседанию выставкома, которое было бурным и крикливым, а закончилось, как часто и бывало, пьянкой.
Была Великая Суббота. Калмыков сидел на скамейке в скверике перед храмом, и мимо него текли два людских ручейка: к церкви и из нее. Какое-то особенное предпраздничное возбуждение чувствовались всюду. В руках у людей были сумки, пакеты, кульки, и по их очертаниям можно было догадаться, что там находились куличи и другая пасхальная снедь…
Всё это отчего-то ужасно раздражало Калмыкова: и весеннее солнце, и люди с куличами и гогот парочки рядом с ним. Он услышал, что девица и парень на своем чудовищном жаргоне тоже говорили о предстоящей Пасхе и собирались ночью пойти на крестный ход. «И эти туда же… Отморозки», – с внезапной злобой подумал Калмыков.
Солнце зашло за колокольню храма, дневные краски меркли, стало прохладней… Девица с парнем ушли. Калмыков, чувствуя тоску и слабость во всем теле, с отвращением к себе и ко всему на свете, нащупал в кармане плаща мобильник. И в этот момент он увидел сначала Соню в накинутой на голову цветастой шали, а потом Игнатьева, который шел за ней с большой плетеной корзиной. Первое побуждение его навстречу Игнатьеву, можно сказать, чисто инстинктивное, неосознанное, тут же и погасло…
Калмыков понял, что Игнатьев его заметил и старается это скрыть. Слишком хорошо он знал Юрия Петровича. По тому, как тот напряженно держался, с видимым усилием стараясь не смотреть в сторону Калмыкова, было ясно, что ему их встреча неприятна. Соня, жена Игнатьева, та точно не заметила... По своей непосредственности и импульсивности, она обязательно бы это как-то выразила. У скверика стояла машина, в которую чета Игнатьевых погрузилась, и вскоре они отъехали.
Калмыков проводил машину взглядом… Юрий Петрович был для него, не смотря на разницу в возрасте, не просто близким другом, он был учителем, наставником, именно у него он познакомился с Ольгой, тогда еще студенткой Суриковского института. Он очень любил их семью. Калмыков отлично знал, почему Игнатьев не захотел его заметить, почему при неотвратимых встречах, тот только холодно здоровался… Всё дело было в том злосчастном письме, которое Калмыков когда-то подписал. И, хотя в конечном счете пострадал от этого больше всего он сам, Юрий Петрович его не простил… «Да, всё кончено... И навсегда».
Калмыкову стало даже не грустно, а безотрадно черно… «Вот в такие моменты и кончают с собой», – подумал он.
А людской ручеек не становился реже… Вот еще какое-то знакомое лицо проплывает мимо. А, это известная телеведущая в сопровождении какого-то голубоватого субъекта. За ней семенит дугой согнутая старушонка с трогательным узелком. За старушонкой – высокий полковник с двумя большими пакетами… За ним – дорогу раздвигают два охранника, за которыми следует некто в кожаном пальто…«Должно быть, олигарх», – машинально отметил Калмыков, продолжая сжимать в руке телефон… «А эту рожу я тоже где-то встречал»… И, помедлив немного, он набрал домашний номер. Ольга сняла трубку быстро, как будто ждала у телефона. «Христос воскресе!» – выпалил Калмыков. – «Ты где?» – сухо спросила она.
– А почему ты не отвечаешь: «воистину воскрес»?
– Калмыков, очнись, еще только суббота. Ты придешь домой?
– Не знаю.
Она тут же повесила трубку. И Калмыкова охватило такое бешенство, что он швырнул мобильник на землю и чуть не растоптал его. Проклятия и грязные ругательства с каким-то почти шипеньем вырвались из его уст. «Гадина, гадина…» Если бы жена была сейчас перед ним, то он бы измолотил ее, так была велика его злоба. Хотя, при этом, краешком сознания он понимал, что Ольга – мать его сына, что она единственный на земле родной человек, но ненависть к этой женщине, почти иррациональная, захлестывала его. Он шел через сквер и вся чернота его жизни, казалось, невидимым облаком окутывала его.
«Что делать? Куда идти? Домой – не могу. И не хочу… К Людочке? Нет, только не сейчас. Господи, помоги! Я никому не нужен… Даже сыну. Почему? Неужели я такая уж последняя сволочь?» Он остановился и, подняв голову, посмотрел в вечереющее небо. На Калмыкова оборачивались… А он вдруг вспомнил наивное и доверчивое выражение глаз Никиты, которое он так любил рисовать. Теперь-то оно сменилось на другое, замкнутое, отчужденное. Он раньше обвинял в этом жену. А теперь подумал: разве Ольга виновата в том, что он, отец, не находит о чем говорить с девятилетним сыном, что ему в общем-то скучно с ним. Да, да, скучно. Также, как стало скучно с женой. Он вспомнил, как вышучивал все ее творческие планы, как обзывал «фарисейкой» и обличал ее лицемерную, как ему казалось, набожность. Они стали чужими друг другу, и Калмыков привык к этому. Но сейчас вдруг ужаснулся…
А Юрий Петрович Игнатьев все никак не мог забыть свою встречу с Калмыковым и, промолчав всю дорогу в машине, приехав домой, всё же не выдержал и спросил Соню: «Ты Калмыкова не видела?»
– Витьку? Где?
– Да у храма. Сидел на скамейке в сквере. Вид как у бомжа… Я не хотел тебе говорить… Но подумал, а вдруг ты все-таки его увидела.
– Нет, я не видела, ты знаешь, я слепая как конь. А то бы я ему сказала!
– Перестань. Что бы ты ему сказала? Всё уже в прошлом.
– Вид как у бомжа, говоришь? – не унималась Соня. – Ах негодяй… Так ему и надо. Он подло с тобой поступил тогда. Я знала, что ему Господь воздаст. И как еще Ольга от него не ушла?…
Игнатьев поморщился от этих слов Сони. Что-то беспокоило его, и он совершенно не чувствовал никакого «торжества победителя». Наоборот, смутное чувство какой-то вины шевельнулось в его душе. Это было ненормально. Потому что именно Виктор Калмыков, его друг, ученик, выдвиженец, предал его и продал так неожиданно и низко. Подписав доносительное письмо на группу художников-патриотов, в которую входил Игнатьев, он объединился с дембандой и порвал с прежними друзьями. Это был шок для Юрия Петровича. И он тогда, так же как и сейчас, недоумевал: отчего это произошло? Нетверд был Виктор в своих убеждениях? Или этих убеждений вообще у него не было, а была симуляция духовной близости с учителем, поддакивание и подстраивание, а за всем этим – бешеное желание денег, славы, карьеры…
Одно время Калмыков процветал: престижные выставки, поездки за границу, заказы. Он женился на молоденькой художнице, тоже ученице Игнатьева, Ольге Соболевой, у них родился сын Никита… Ольга была настоящая русская красавица, высокая, статная, с серыми глазами, а характером веселая и смешливая. Она происходила из московской профессорской семьи со старинным укладом, была верующей… Игнатьев знал, что она тяжело переживала разрыв Калмыкова с тем кругом людей, который был ей близок и когда-то был близок и ее мужу. Юрий Петрович слышал, что в последнее время дела у его бывшего ученика пошли неважно, он стал пить, семейная жизнь тоже дала трещину…
Когда Игнатьев вспомнил всё это, то ему стало горько и опять возникло какое-то чувство вины, которое он постарался заглушить. «В конце концов, может быть Соня права. И здесь еще, на этом свете, предателям воздается». Но понурая фигура Виктора, в помятом плаще скорчившегося на скамейке, стояла перед его глазами…
А Калмыков в это время сидел в углу маленького кафе, пил чай и смотрел в окно на темное небо. Он уже «принял сто пятьдесят» и был размягчен и успокоен. Он вспоминал как десять лет назад, еще до женитьбы, они с Ольгой ходили на пасхальную службу в Новодевичий монастырь… Он вспомнил эту морозную, ясную ночь, в которую они вышли из теплого, сияющего храма. И увидели целое море светящихся огоньков, сотни маленьких и больших свечей, на могилах, окружающих храм… Это было как продолжение пасхальной службы… Казалось, души умерших и погребенных здесь, на монастырском кладбище, тоже славят воскресшего Христа… Это была победа над смертью, та жизнь вечная, дыхание которой так ощущается на Пасху.
Он тогда хотел написать картину, где было бы всё это. И это была бы его лучшая картина. Но не написал. Наверное, потому что другое тогда нужно было…
«Неужели ничего нельзя вернуть? Ничего нельзя исправить?» – с этими мыслями Калмыков шел Святой ночью по знакомым улицам города, и ноги сами несли его к храму, у которого он сидел днем и где встретил Игнатьева. Ночь была теплая и тихая. Совсем не похожая на ту, о которой он только что вспоминал. И от этого ему стало как-то легче. «Значит, все будет по-другому». И еще ему подумалось, что вообще каждая Пасха какая-то особенная… «Вроде бы и одно и то же, а не похожа одна на другую»…
Калмыков заметил, что город совсем не спал, и это бодрствование тоже было другое, особенное, таинственное. Он знал, что Ольга с Никитой пойдут на службу, и он их там встретит…
В полутемном храме множество людей двигалось и шевелилось как в вихревом потоке…
«Волною морскою», – запел хор столь любимые Игнатьевым ирмосы Великой субботы. «Успел», – радостно подумал он, пробираясь через толпу. Соня, встретив свою подругу, осталась где-то сзади.
Как всегда на Пасху, в храме было много людей, как бы забредших сюда случайно, много молодежи, которой было любопытно на всё это посмотреть. Но ожидание праздника захватывало всех…
Особенно волнующими для Игнатьева были долгие минуты тишины перед началом самой пасхальной службы… Вот уже вынесли хоругви, вот еще раз алтарники и староста, торопливо двигаясь, потеснили народ, вот уже и хористы, сдержанно покашливая и переговариваясь, расположились перед амвоном… Всё напряженно притихло, так что было слышно как потрескивают алые пасхальные свечи на подсвечниках…
И вот из алтаря, из-за закрытых Царских врат, как будто из самой могилы, тихо-тихо раздалось пение: «Воскресение, Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех…»
Игнатьев почувствовал, как у него перехватило дыхание… Пение нарастало, и вот уже распахнулись Царские врата, выпустив духовенство в белых ризах, и хор грянул: «И нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити!» И все пришло в движение. Игнатьев чувствовал, как его несет толпа, рвущаяся вслед за крестным ходом из храма…
А на улице стояло еще больше людей…У многих в руках тоже были свечи… И тут отчего-то Юрий Петрович вспомнил, как давным-давно, впервые пришел на пасхальную службу вместе с дедом. Это было 6 мая 1945 года, самый конец войны. Дед сказал: «Ты сегодня именинник, сегодня – Георгий Победоносец». И всё тогда слилось: и Пасха, и Победа, и Георгий Победоносец…
Сейчас, идя среди поющего и толкающегося народа, заслоняющего руками горящие свечи, несущего их в самодельных пластмассовых подсвечниках, среди мужчин, женщин, стариков, детей, подростков, – он старался вспомнить себя тогдашнего, свое тогдашние состояние. Но ему это не удавалось… Что-то ускользало…
Калмыков все-таки увидел Ольгу и Никиту. «Потише, потише, православные…», – повторял он, пробираясь в людском потоке. Ему отдавили ноги, несколько раз ткнули локтем в бок, но он протиснулся к самому крестному ходу как раз в тот момент, когда в белом прозрачном шарфе, с потупленными глазами, прекрасная как невеста, его жена проплыла в движущейся толпе. Выражение ее лица, освещенного снизу свечой, горящей в фонарике, который она несла в руке, было такое мягкое, нежное и в то же время восторженное, что Калмыков не мог отвести от него глаз… Другой рукой она обнимала за плечи сына, доверчиво прижавшегося к ней. Их все время заслоняли какие-то головы. Он хотел подойти еще ближе, но не смог. И в этот момент он увидел ту самую девицу с разноцветными волосами, со скамейки в сквере. Сейчас ее волосы были прикрыты завязанной сзади косынкой, а в руках у нее тоже была свеча в бумажном кулечке. Но главное – это выражение ее лица. Оно было такое же доверчивое и наивное как у Никиты…
А с паперти, перед дверьми храма, уже раздавался Пасхальный Канон… «Христос воскресе!» – почти фальцетом выкрикнул батюшка. «Воистину воскресе!» – грохнуло в ответ. И Калмыков увидел, что на всех лицах вспыхнул, как мгновенный огонь, как молния, этот свет, который на долю секунды озаряет даже самую пропащую душу при этих громовых, ужасных и великих словах: «Христос воскресе!»
Игнатьев ввалился вместе с толпой в сияющий и гремящий радостным пением храм. Уже там и тут начались объятия, люди поздравляли друг друга, улыбаясь смущенно и восторженно…Он и сам стал невольно отыскивать глазами знакомые лица, но все же хотел дождаться знаменитых стихир Пасхи, которых никогда не мог слышать без волнения. Он знал, что по церковному уставу именно после предпоследнего стиха на словах «Радостию друг друга обымем. О Пасха!» и должно происходить это небывалое действо: весь храм сливается в одном братском объятии, в единении «ради Христа», и тогда все поздравляют друг друга…
Вот, вот они, эти потрясающие стихиры… «Да воскреснет Бог; и расточатся врази Его»
И Игнатьев вместе с хором, не помня себя, грянул: «Пасха священная нам днесь показася..» Он пел, чувствуя дрожь и восторг, захватившие все его существо. И независимо от этого неслись его мысли: «Да, да, двери райские открыты… Только мы, дуроломы, этого не хотим видим…Всё так просто: Христос с нами. Живой и вечный… И мы в нем… Это и есть счастье»
И он почувствовал, как стало тепло в груди, и из глаз хлынули слезы. Он не мог дальше петь… «Рцем, братие, и ненавидящим нас, простим вся Воскресением…»
Кто-то сзади потянул его за куртку. Он обернулся. Это была Соня, улыбающаяся и как будто помолодевшая. «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» Он обнял ее и увидел недалеко стоящего у стены Калмыкова. Тогда, с внезапной решимостью, Игнатьев, шагнул к нему. Калмыков вздрогнул и с какой-то робостью посмотрел на Юрия Петровича. А тот, подойдя к нему вплотную, тихо сказал: «Витя, Христос воскресе!» «Воистину воскресе!» – тоже почти прошептал Калмыков. И тогда Игнатьев, нащупав в кармане куртки маленькое деревянное яичко, расписанное внучкой, достал его и вложил в ладонь Виктора.
А в храме звучало уже «Огласительное слово» Иоанна Златоуста.
«…внидите вси в радость Господа своего: и первии и втории, мзду приимите. Богатии и убозии, друг со другом ликуйте… Постившиеся и не постившиеся, возвеселитися днесь.»
И Игнатьеву показалось, что рядом с ним встал его дед. Это было так явно, что он даже закрыл глаза, чтобы не утерять это ощущение. И совершенно отчетливо увидел и дедово старенькое пальто, шелковистое наощупь, и его самого, его полуседую бороду и милое, родное, улыбающееся лицо… И ему показалось, что он услышал детский голос: «Деда, а почему все обнимаются?» А в ответ прозвучал глуховатый голос: «Так ведь радость. Пасха… Ты слышал: «простим всем воскресением».
– «Всем, всем? А фашистам?»
– Ненавидящим и обидящим нас надо прощать. Без этого жить нельзя. Мы победили фашистов. И будем жить дальше. Но главная-то победа – над собой».
– Как это?
– Поживешь – узнаешь».
Наталья Ярцева
Ссылки по теме:
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
