Давно было. Лет двадцать назад. Я тогда кончил школу и впервые оказался на Волге. Родители отправили меня к родственникам в Васильсурск. Плыл я в каюте третьего класса. Находилась она внизу, рядом с машинным отделением. В окно иллюминатора видно было краешек неба, высокую волну, бегущую от парохода, и брызги, ударяющие по стеклу. Смотреть было не на что, и свободное время я проводил на палубе.
Здесь было куда интереснее. Кричали чайки, подлетая к самому пароходу и подбирая брошенный им пассажирами хлеб. Раскачивались на волнах вдоль берега, привязанные к корягам, черные смоленые лодки. Появлялись и проплывали мимо незнакомые деревни. Паслись на лугах стреноженные лошади.
Пароход мерно подрагивал и изредка оглашал воздух протяжными бархатными гудками. Деревенские ребятишки на берегу махали руками ему вслед. Пассажиры проводили время по-разному. Кто загорал в шезлонгах на верхней палубе, отложив на колени книгу или журнал, кто прогуливался по средней палубе, а кто-то коротал время в музыкальном салоне или в библиотеке в ожидании обеда или ужина.
Плыли на пароходе вместе со всеми и актеры одного из московских театров. Пассажиры узнали через команду, что они направлялись на гастроли в Саратов. Некоторых я увидел еще в Москве, на речном вокзале, но тогда и подумать не мог, что окажусь в числе их попутчиков. О молодежном театре, в котором они служили, в ту пору много говорили в Москве. Рассказывали, люди по ночам стояли в очередях, чтобы купить билеты на спектакли. Об этих очередях, нашумевших спектаклях и каком-то необыкновенном режиссере я слышал, но где находится театр, не знал, да, признаться, меня это и не интересовало. В ту пору я любил живопись, не расставался с акварельными красками, и мечтал об одном – о поступлении в Суриковский институт. От природы сдержанный, замкнутый, в незнакомых компаниях я терялся, держался особняком и лишь с обостренным вниманием вглядывался в окружающих, интуитивно отыскивая тех, кому бы мог довериться.
Шумные, даже в чем-то озорные, актеры держались вместе. Подтрунивали друг над другом, отпускали шпильки, но могли вдруг замолчать, подолгу наблюдая за красивым пейзажем на берегу, и этим привлекали к себе.
В один из дней, увлеченный рисованием, я не заметил, как остался на палубе один. Вечерело. Заходило солнце. Заметно свежело. Река становилась особенно красивой: вода то белела, затем желтела, то вдруг окрашивалась в красный цвет, затем вновь белела. По верхушкам деревьев вырисовывались крупные тени, над водой поднимался редкий туман.
Кончив работать, я спустился с темнеющей палубы в ярко освещенный музыкальный салон и увидел актеров. Они о чем-то спорили. Это было необычно для них. Меня они не заметили. Слегка продрогший, я сел в уютное кожаное кресло, утонув в нем, и глядел в окно на темнеющие берега, избы, в окнах которых зажигался свет.
Наблюдая за надвигающимися сумерками, я вдруг понял, что становлюсь невольным слушателем чужого разговора. Это было не в моих правилах и чуждо моему характеру. Я сидел спиной к актерам и готов был уже подняться и уйти, но что-то, помимо моей воли, задело меня и заставило остаться на месте. Говорили об отношениях между мужчиной и женщиной, и разговор шел об актрисе, ушедшей от мужа к известному кинорежиссеру.
– Не ожидал от неё, – сказал кто-то за моей спиной. – Были у неё на свадьбе. Любят друг друга. Дружная семья.
– Да он талантливый режиссер, – возразил актер, сидящий за пианино. Было ему лет тридцать. Худощавый, с красивыми руками, какие бывают у пианистов. В окно я видел его отражение. – Любит дело и выкладывается весь. А темперамент? Бешеный. Такому увлечь не проблема.
– Не для того же дается талант, чтобы разрушать чужие семьи, – услышал я женский голос.
– А-а, никак зависть заговорила? – пошутил худощавый, но тут голос его переменил интонацию: – А если серьезно, еще неизвестно, кто из них более виноват в этой истории.
– Что ты хочешь этим сказать?
– В жизни всякое происходит. Могу рассказать одну историю, связанную, кстати, с именем Хмелева.
– Николая Павловича?
– Да-да, нашего гениального Николая Павловича.
– Интересно послушать.
– Послушайте, история поучительная, – он помолчал, собираясь с мыслями, и, закрыв крышку пианино, продолжил. – В начале войны театр «Ромэн», которым тогда руководил Михаил Михайлович Яншин, был в эвакуации в Нальчике. Туда же приехал на гастроли МХАТ. Всех актеров поселили в одной гостинице. В ней и увидел Николай Павлович Хмелев супругу Яншина – красавицу Лялю Черную. Её тогда называли цыганской Любовью Орловой. Хмелев был так поражен её красотой, что сделал то, что сделал. Узнал, в каком номере живут супруги, постучался к ним, а, войдя, прямо на глазах у изумленного Яншина подхватил его жену на руки и вынес из номера. А вскоре она вышла замуж за Хмелева, и у них родился ребенок. А Яншин, который очень любил жену, вы только подумайте, стал крестным отцом ребенка.
– Не факт, что Хмелев её умыкнул, – раздалось за моей спиной. – Не дай она ему повод, ничего бы не было.
– И я о том, – произнес худощавый. – Не мужчина выбирает женщину, а она его. Он это в последнюю очередь понимает.
– Но цыганки не изменяют мужьям, – заметил кто-то.
На слова его никто не отозвался.
– Поклонники всегда рождают соблазн, – продолжил худощавый, – А женщины существа слабые.
– Считаешь, женской верности не существует? – спросила молодая актриса, сидящая рядом с ним.
– Отчего же. Вопрос, чем она вызвана.
– В России до революции расторгалось лишь пять процентов браков, – послышалось из угла.
– К чему это ты? – спросил худощавый.
– К статистике.
– Хочешь сказать…
– Хочу сказать, чем более человек отходит от своей религии, тем более он безнравственен, как всё наше нынешнее общество, начиная с самых верхов.
Все вдруг замолчали. В наступившей тишине стали слышны отдаленные голоса пассажиров, направляющихся на ужин.
– А я вам скажу одно, – раздался шутливый голос, – увидим теперь её на всех главных ролях.
Но тишина поглотила эти слова.
– Берешься отрицать, что между ними могли возникнуть глубокие чувства? – спросил актер, стоящий у двери и до этого молчавший.
– Там где деньги, всегда расчет, – ответил худощавый. – А в кино крутятся крупные суммы.
– Он прав, – послышался женский голос. – Мы живем и судим старыми категориями. А мир давно поменял ценности. Были мы в Европе. Видели. Прагматизм, слава Богу, приходит и к нам.
– С цинизмом вместе, – резковато заметил кто-то.
– Братцы, ну, а если всё же здесь глубокое чувство?! Да забудем, что он режиссер… Как в жизни чаще всего бывает? Взглянули друг на друга, и вдруг поняли – родная душа рядом.
– Почему бы и не взглянуть, – услышал я все тот же шутливый голос. – Он фильм новый снимает, и полгода как в разводе.
– Но мы не знаем, какие у неё отношения с мужем. Уйти из дома – для этого нужна веская причина, и на такое не каждая решится.
– Женщины все прощают, кроме одного – неприятного общения с собою, – сказала актриса, сидящая за моей спиной.
– И чтобы там ни случилось, она всегда старается сохранить семью, – как бы про себя, произнесла её соседка.
– А как же не сохранять, если у неё, скажем, муж в МИДе работает, как, у тебя, к примеру.
– Господи, о чем ты?!
– И вообще, вы когда-нибудь задумывались, что людей в семьях связывает? Условность! Да-да-да. Она самая. Брак лишь на время держит человека в узде. Но он зверь по натуре. Животное когда-никогда прорвется в нем, и он начнет жить...
– По-скотски, без Бога, хочешь сказать? – оборвал его кто-то.
– Не знаю. Возможно и так.
– Без него полмира живет. Может, с того нас, русских, и не балуют. Прагматизм, о котором вы говорили, – следствие войны. Он пришел к нам с Запада, в какой-то степени и с нашими же солдатами-победителями. А русских, как таковых, ни деньги, ни вещи никогда не интересовали. Они жили и живут, слава Богу, другим.
– Да потому и живут, что никогда ни денег, ни вещей не видели. А ты их дай им. И посмотрим.
Слова эти вызвали у актеров оживление. Все как-то зашумели, загалдели, но скоро разговор иссяк и затих. Теперь надолго.
– Николай Николаевич, ну, а вы-то что об этом думаете? Вы же драматург, мы пьесу вашу играем, – обратилась молодая актриса к пожилому человеку.
– А знаете, откуда родом моя жена? – спросил тот. – Из Сигулды. Есть такой городок в Латвии. Я ведь в Риге родился. Мальчишкой, меня каждую осень туда отвозили. С Сигулдой связаны мои самые светлые воспоминания. Если не утомились, расскажу одно любопытное предание. Точнее – быль.
– У вас всегда всё интересно. Расскажите.
– Дед мой жил в Сигулде, там русских много было, и частенько водил меня к старому Турайдскому замку. Однажды привел к одинокой могиле, которую я, признаться, запомнил на всю жизнь. В ней похоронена девушка, с которой и связано это предание. Найдены теперь и документы, подтверждающие его.
Он помолчал. Все смотрели в его сторону.
– А произошло весьма и весьма любопытное. В мае тысяча шестьсот первого года шведы захватили замок. Наутро после битвы местный писарь отправился на поле битвы и увидел среди трупов живую девочку. Кто её родители, рассказать никто не мог, и он взял крошку в свою семью. Воспитывал как родную. Образование она получила у местного пастыря; освоила Закон Божий и стала настоящей помощницей в семье. Подрастая, поражала всех красотой. Её так и прозвали в народе – Турайдская Роза, хотя имя её было Майя. Ведь нашли-то её в этом месяце. К девятнадцати годам у неё от женихов отбоя не было. Многие сватались, но всех она отвергала, пока не встретила своего желанного – юного садовника, служившего в Сигулдском дворце. Молодые полюбили друг друга, и на осень намечена была их свадьба. Встречались жених и невеста в большой пещере в скале на полпути между Турайдой и Сигулдой. Встречались каждый вечер. Она всегда приходила пораньше, чтобы увидеть, как спешит на свидание ее желанный.
Драматург замолчал, и я поразился тишине. Она была какая-то таинственная.
– Обычно они встречались, повторюсь, по вечерам, – продолжил он. – Но в один из августовских дней девушке передали просьбу жениха придти к пещере в полдень. Она удивилась, но пришла. Пришла с восьмилетней родной дочерью писаря. Велико же было её удивление, когда она увидела не жениха, а двух поляков-дезертиров, нанятых Сигулдским управляющим два года назад на службу. Оба бежали из польской армии после какого-то скандала. Служили сносно, но были не дураки выпить и подебоширить. Один из них, Якубовский, грубоватый, суеверный, с первых же дней службы в Турайде, влюбился в девушку и домогался её внимания. Но тщетно. Она была предана своему жениху. Отказ разозлил его и он решил, во что бы то ни стало, овладеть непокорной девицей. Подговорил приятеля и хитростью заманил ее в пещеру. Приятель же и передал Майе известие, якобы, от жениха.
Кто-то из актеров прикрыл дверь в коридор, чтобы не слышны были голоса пассажиров.
– Едва она вошла в пещеру, – продолжал рассказчик, – Якубовский загородил вход и разорвал на ней одежду. Она отбивалась, как могла, но на помощь наглецу пришел его приятель. Схватил ее за плечи и повалил на землю. Девушка громко взывала к Богу, потом поднялась из последних сил и в большом волнении крикнула Якубовскому: «Оставь меня! Я отдам тебе самое ценное, что имею. Королевский дар – ничто по сравнению с этим!». Тот на мгновение отпустил жертву и поинтересовался: «Что за ценность?» Майя сняла с шеи красный платок и протянула ему. «Возьми, он волшебный. Если повяжешь себе на шею, тебя не сразит ни меч, ни копье». «Что за чушь! – возразил тот. – Даже доспехи, бывает, не спасают. При чем здесь какой-то платок!» И накинулся вновь на девушку. И тут Мая вскричала: «Стой! Сейчас ты сам убедишься в силе платка. Я повяжу его себе на шею. Меч при тебе, так ты ударь изо всей силы и увидишь, что не причинил мне никакого вреда!» Якубовский схватил меч, а она повязала платок, скрестила руки на груди, и, глядя в небо, принялась что-то шептать. Поляки посчитали, – это заклинание. «Ну, что ж, попробуем, – сказал Якубовский. – От меня тебе все равно не уйти». И с силой ударил мечом по платку на шее девушки. Хлынула кровь, и Майя безмолвно осела наземь. Приятели остолбенели. И тут только Якубовский понял, что произошло. Тело девушки вздрогнуло еще раз, и душа ее отошла в вечность. «Боже, не ожидал!.. Она решила остаться верной своему жениху! – закричал Якубовский. – А я..? Я зверь, зверь бешеный!..» Он кинулся из пещеры, бросил меч в родник и закричал приятелю: «Не подходи, – убью!» и убежал в лес.
Совесть не давала покоя приятелю убийцы, и он через некоторое время явился к управляющему с повинной. На вопрос судьи, почему не пытался удержать Якубовского от рокового удара, он признался, что поверил словам девушки о волшебном платке, и что только потом понял замысел её – лучше принять смерть, чем бесчестие. А Якубовского позже нашли повесившимся в лесу. Через некоторое время нашлась испуганная маленькая дочка писаря, которая видела всё, что произошло в пещере. Она подтвердила рассказ поляка. Через четыре месяца его освободили из заключения и отправили заграницу.
На могиле невесты садовник поставил деревянный крест и вскоре исчез из Сигулды. Никто не знает куда. Вот, собственно, и вся история. Если не сказать еще об одном. В Сигулде красивые девушки. Там и отыскал я в девятнадцать лет свою суженую. Мою Наташу. На лыжных соревнованиях. Ну, а теперь, пора и нам идти на ужин.
Все стали подниматься, задвигали креслами и, пропуская один другого, направились к выходу.
Я остался один. Надо было идти и мне, а я все смотрел и смотрел в черное окно на давно наступившие сумерки.
Лев Анисов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
