В класс он приходил последним. Лохматый, с засученными рукавами. Очки в руках. «Духарик», – прозвали мы его. Он начинал урок со спора. Казалось, спор его происходит с невидимым собеседником. До того жарко говорил он. Задавал вопросы, прислушивался чуть и тут же отвечал, и довольный улыбался. Он не называл нас по фамилиям, а в порыве увлеченности вдруг обращался к кому-то одному и спрашивал:
– Ты как считаешь, верна мысль?
Урок его пролетал незаметно, и было жаль этого, и мы завидовали тем классам, в которые он шел после нас. И странно было видеть после него какую-то скучную математичку Феню Беню – Фаину Давидовну, суть урока которой сводилась к изучению журнала, размышлению у кого больше двоек и троек, и кого проверять и вызывать. Отвечающих она, мне казалось, не слушала. Для неё мы все были давно, раз и навсегда, разделены на двоечников, серых середнячков и вечных отличников. Будь я в числе последних, я бы спокойно не делал ничего.
Какая бы непогода не была, стоило открыть ему дверь и быстро, улыбаясь, войти в класс, как я забывал о школе, доме, дворе. Теперь я видел только его лицо и рой рождающихся мыслей в моей голове буянил, звенел, все трепетало во мне. Если было что-то смешное, я хохотал. Прямо до колик. Так же вел себя и весь класс. Мне было замечательно с ним. Только однажды мне было неловко за себя, когда, внезапно повернувшись ко мне, он вдруг спросил:
– Какое, по-твоему, из этих двух предположений верно, ну?
Я точно попал врасплох. Только что, следя за его мыслью, я был согласен с обоими предположениями, так как они оба были убедительны, но одно отчего-то мне нравилось больше. Но я не говорил об этом, а стоял и молчал. Он назвал верным то, что и мне казалось верным, смелость вернулась ко мне, и вслед ему я почти с победой закричал;
– Я и думал про это!
Он, повернувшись, улыбнулся. Я видел, что он верит мне, и почувствовал себя победителем, точно я что-то победил в себе.
Тем временем приближалось лето. В раскрытые окна доносились чириканье воробьев и обрывки голосов с улицы, ребячьи крики. «Духарик» был также приветлив, но что-то происходило с ним. Он спорил всё реже и в голосе его я чувствовал какую-то отчаянность. Мне казалось, он потерял главного спорщика, собеседника-противника, благодаря которому мы узнавали о Пьере Ронсаре, Артюре Рембо и тут же о «Слове о законе и благодати» митрополита Иллариона. Он всегда любил сравнивать зарубежных авторов с древнерусскими писателями, которым отдавал предпочтение.
И тот последний день навсегда останется у меня в памяти. Он вошел чуть грустный и в первый раз долго и ненужно открывал журнал, листал его, что-то смотрел, чему-то усмехался, потом раскрыл на своей странице и, отойдя к окну, попросил, думая о своем, девочку с первой парты рассказать об идейном содержании Евгения Онегина.
– Ген Иваныч, – сказала Людка (это она вышла из-за парты), – можно я лучше расскажу о последних годах жизни Осипа Мандельштама. Я интересные дневники прочла. Он в лагере с ума сошел.
В это время открылась дверь, и вошел директор с незнакомым мужчиной. За ними шла Феня Беня – наш классный руководитель. Стало серо в классе. Ген Иваныч прикрыл окно, зажав пушинку в руке.
– Продолжайте, продолжайте, – сказал незнакомый мужчина.
Людка молчала. Класс тоже. Директор вопросительно посмотрел на Ген Иваныча.
– Так в чем же идейное содержание Евгения Онегина? – скучно спросил Ген Иваныч Людку.
– Садись, – Ген Иваныч подошел к журналу, безразлично тронул его, спросил: – Кто скажет?
Все молчали. Незнакомый мужчина попросил журнал. Долго смотрел, затем недоуменно пожал плечами и, наклонившись к директору, что-то сказал.
– Вызовите кого-нибудь, – предложил директор.
Я смотрел на Ген Иваныча. Он был так одинок в эту минуту, что, невесть отчего, я – всегда молчавший – поднял руку. Ген Иваныч с удивлением посмотрел на меня. Я видел ненавистную Феню Беню, директора, которого терпеть не мог за лживые глаза и усталого Ген Иваныча.
– Ну, пожалуйста, – сказал незнакомец. – Слушаем.
– Идейное содержание Евгения Онегина таково, что полностью соответствует нашему духу времени. Иначе его и печатать не стали бы. А когда Пушкин писал роман, то наверняка не думал ни о каком идейном содержании, а писал, что душа хотела.
У директора поднялась бровь.
– А что у нас, мальчик, не печатают? – спросил мужчина.
– То, что может служить интересом для читателя.
– К примеру?
– К примеру, Чаадаева Петра Яковлевича. Хотя бы его философические письма.
– Вы думаете, они могут представлять интерес для публики?
– Для думающей – да.
– Вот как. Ну-ну.
Феня Беня как-то неловко замерла. Мужчина подумал о чем-то и, видимо, собрался уходить, как Феня Беня, кивнув в мою сторону, сказала директору:
– Это тот мальчик, Василий Никитович, у которого по моему предмету четыре двойки. Я говорила вам о нем. Видимо, надо будет вызвать родителей.
«Ах, так», – сказало лицо директора, и я понял, что сейчас буду приглашен к нему на собеседование. Так оно и случилось.
Мужчина попрощался и вышел из класса. За ним последовали директор, Феня Беня, ведшая меня к директору и Ген Иваныч.
– Кстати, Василий Никитыч, – сказал мужчина, – надо будет сказать молодому человеку, что Чаадаева у нас все-таки со временем издадут. Нельзя превратно думать о таких вещах.
– Сделаем, сделаем, – ответил директор, и они свернули на лестничную клетку.
В секретарской стучала машинка, стояли фикусы, висели портреты.
– Дождешься Василия Никитыча, когда он проводит гостя, – сказала Феня Беня. – Директор поговорит с тобой. А я должна идти на урок.
Я остался один с секретаршей. Прозвенел звонок. За дверью слышны голоса ребят. Затем снова звонок и – тихо. Дверь открылась, и в кабинет прошли директор и Ген Иваныч. Дверь осталась незакрытой.
– Это невообразимо. За четверть ни одной отметки. О чем вы думали? Неужели эта орава, как вы думаете, все ваши уроки только тем и занималась, что слушала ваши рассказы?! Я вас спрашиваю, Геннадий Иваныч? Недопустимо. В нашей школе! Меня вызовут в гороно, вас со мной… – И уже немного спокойнее: – Понятна ваша молодость, но не понятна одержимость. Что с вами, голубчик? Либо вы устали и вам необходим отдых и я предоставлю его вам, либо… либо такое приходит в голову, что и подумать неудобно.
Разговор был азартный. Я не запомнил всего его содержания, но слова Ген Иваныча, стоявшего ближе к двери и, следовательно, ко мне, были четче и яснее.
– Уважаемый, Василий Никитыч, у меня создается впечатление, – говорил Ген Иваныч, – что люди наши живут скорее по инерции, только потому, что их родили, а не по убеждению жить для чего-то. Если и есть мысли у людей, то они так, подчас, долго лежат без движения в сундуке памяти, что хозяин порой напрочь забывает об их существовании. Не оттого ли так скучно бывает встретиться с людьми твоей юности, обрюзгшими, занятыми постоянными вычитаниями и сложениями сумм семейного бюджета. Где уж здесь говорить о великом – служении Родине, обществу. Слова-то эти, извините, выглядят смешными и нелепыми в их представлении. А мы растим детей, Василий Никитыч. Детей вот этих самых брюзжащих людей, определивших счастье свое банковским счетом, а независимость – умением утаить от домашних лишний червонец. Мир болота и тины, в котором способно уходиться все живое. С каким удовольствием бы я вырвал у людей все их паршивые козыри. Не для того же пришел в этот мир русский человек!
– Не забывайте, Геннадий Иваныч, что Россия – страна сказочная. Кстати, голубчик, прикройте дверь.
– Да, у нас сказки в почете с детского возраста.
Дверь закрылась и голоса исчезли.
Открылась она нескоро. Ген Иваныч вышел, постоял, потом, словно очнувшись, чему-то рассмеялся, кинул взгляд на секретаршу, меня и вышел.
Несколько дней уроков литературы у нас не было. Ген Иваныча в школе больше никто не видел. Потом пришел новый учитель. Кажется, мужчина.
1972 г .
Лев Анисов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
