Морозище. Природное явление для Крайнего Севера естественное. Хотя даже истинные северяне иной раз искренне недоумевают: как может что-то выжить при сорока градусах, а то и ниже?
По просеке, прорубленной в тайге, движется упряжка из двух лошадей, тянущих кошёвку. Возница в чёрном тулупе, с заиндевелой на морозе бородой, изредка подгоняет лошадей. Любое движение в такой мороз причиняет мучения. Вот так – замерев, съёжившись – и движешься по таёжным трактам Крайнего Севера.
В кошеве – женщина в таком же тулупе, сверху покрытая войлочным одеялом, обвязанная платками, – то и дело заботливо поправляет подпрыгивающий на кочках утеплённый короб, тот самый короб, который и везёт снаряженная упряжка на самый край земли...
«Там живут совсем иные народы, питающиеся сырым мясом, пьющие кровь», – думал опальный купчишка Гераська. Плевал он себе в душу, корил себя за то, что не утерпел, поддался искушению – переспал с инородкой, и та родила от него девочку. С испугу мать отправил подальше, аж за самую Обь, а девочку отдал в соседние юрты, роженице, чтоб выкормила её. Теперь же, когда девочка подросла и окрепла, решил он отослать её подальше, на озеро Нумто, чтоб разговоров не было лишних.
«Ну, а как иначе, – рассуждал про себя Гераська, – не важно, ненка она, хантыйка, – не наши они, другие, чужие нам, казакам, и позору не оберёшься». Вот и сговорился он с ненцами, которые живут вокруг озера Нумто, – за два ружья и припас они девочку забрали.
Давила камнем печаль на сердце, давила. Не утерпел тогда Гераська, посмотрел на дочку. Чёрненькая, скулы – как у инородцев, только вот глазки у неё, хоть и раскосые, а светлые, русские. А взгляд безучастный, даже слегка презрительный, как будто говорит она ему: «Не мой ты, я сама по себе!» Сглотнул Гераська слезу и неделю потом пьянствовал, старался боль заглушить.
«А что делать? Позор принять, дитё от инородки оставить?.. Лишь бы до близких не дошло, до отца, до матери, – молил про себя Бога Гераська. – А рана в душе со временем заживёт. Подумаешь, вырастет она в тайге, как и все инородцы. Да и два ружья с припасом – за то, чтоб взяли её...» Вскормленная чужой матерью и не наречённая никаким именем, девочка лежала в своём тёплом коробе, будто и не чувствовала толчков от попадания кошёвки на кочки и ухабы. Ей, маленькой душе, не терпелось побыстрей увидеть свет, протянуть к нему ручки и улыбнуться, ибо полоски синего неба и свет – это единственное, чему радовалась девочка, лишённая материнского тепла и заботы. Наверное, так безропотно переносила она дорожные тяготы потому, что чувствовала: движение – это путь к чему-то большому, светлому и тёплому, надо только чуть-чуть потерпеть. И ей было совсем невдомёк, что судьба-злодейка сыграла недобрую шутку, свела две души грешные, и тут же развела. Вот только девочке испытание, а как она его примет – мы, обыватели, будем свидетелями.
... От испуга всхрапнули лошади, ускорили шаг. Это из сугроба чёрный, как коряга, хлопая чёрными с проседью крыльями, вылетел глухарь.
– Здоровый, гад, – сплюнул в сторону возница, с уважением провожая взглядом летящую птицу.
Неискушённому кажется, что тайга – это лишь однообразие хвойных лесов, сопок, болот. На самом деле это не так. Тайга и тундра наполнены жизнью. Вот возле обочины дороги – лунки спавших недавно куропаток. Как и тот глухарь, испуганные движением саней, куропатки вылетели из-под тёплого снежного одеяла. Наискосок верховую санную дорогу пересекла тропа лесных обитателей. Из осинового лесочка в поисках корма туда и сюда сновали зайцы. Не брезговали этой тропой и лисички, которые часто на ужин вкушали зазевавшихся молодых зайчиков или заспавшегося в сугробе тетерева. И росомаха не прочь прогуляться по этим тропкам – вдруг и ей что-то обломится? Ничего не поделаешь, таковы таёжные правила: зевнул – и тут же оказался в пасти брата старшего.
Осинник изрядно исхожен лосиной семейкой – самыми крупными, сильными обитателями леса. Казалось бы, им всё нипочём, однако никому на нашей планете полная безопасность не обеспечена. Вот и они находятся под прицелом охотника, потерял бдительность – и всё, попал в пасть к зверю или на человеческую трапезу. Вот и получается, одна половина земных обитателей живёт, а вторая за ней охотится.
Густой таёжный массив заканчивается, переходит в мелкий сосняк, после него далеко на восток простирается болото, посереди которого – два холма. Побаивался возница мест этих «сыроедских», поговаривали, что нечистая сила тут обитает. Каких только страхов пережить ему в здешних краях не пришлось, аж вспоминать дурно! Вдруг лошади сбавили шаг, начали всхрапывать, оглядываться, вовсе остановились, уставились куда-то вдаль, на те два холма, присели на задние ноги, стали сдавать назад. Замахнулся на них от страха возница, штучки эти северные ему были знакомы. Озноб по телу прошёл, крепко зажав в кулаках вожжи, он сошёл с кошевы на дорогу.
– А ну вперёд! – кричал он на лошадей, стараясь злостью своей победить нечистую силу. Однако лошади, объятые ужасом, дрожали и пятились назад, хрипя и мотая гривами. Чуть не плача, возница снял с себя тёплый кушак, и, повернувшись в сторону двух поросших лесом холмиков, стал читать «Отче наш». Увидев перед собой спину возницы, лошади чуть успокоились, замерли, но, вытянув головы, продолжали глядеть туда, в глубину тундры, откуда виднелись две чёрные сопки, а возница снова и снова твердил молитву.
Неожиданно из-за лесного мыска, что по краю болота, раздался звон колокольчиков. Лошади смотрели в ту сторону, дрожа, пятясь назад, широко раздувая ноздри, стараясь увидеть и учуять что-то страшное и непонятное, приближавшееся к ним вместе со звоном колокольчиков. «Кто это? Что за нечисть?» – недоумевал возница. Казалось, вот-вот покажется хантыйская нарта возмездия, звенящая колокольчиками. Внезапно звон колокольчиков смолк, стало тихо. Возница почувствовал себя слабым, растерянным, маленьким и беззащитным перед этим таёжным ужасом. Чуть успокоившись, оглядевшись, он подошёл к кошеве, пошевелив войлок, спросил:
– Не замёрзли?
– Нет, – ответил из-под войлочного одеяла женский голос.
– Холера вас, баб, не возьмёт, – ругнулся для согрева возница и, сплюнув в сугроб, стал усаживаться на своё место. Сколько раз он зарекался не соглашаться на странствия в тайгу эту самоедскую. Но уговорил его хитрый Гераська, напоил водкой, да и оклад положил хороший за четыре этих перегона. Вот и не утерпел, поехал.
– А ну, пошли! – во всю грудь крикнул он на лошадей и они, встрепенувшись, побежали вперёд размеренной рысью.
«Часа три ещё – и приедем, смекнул про себя возница. – А обратно, домой, проще – и лошадь идёт ходче, и сам на одном духе едешь». Однако не проходил страх от этих колокольчиков, будоражил душу, вспоминался недавний рассказ Гераськи.
«По Ваху-реке, – сказывал Гераська, – с обозом ходил, долго ходил, восемь месяцев. Обратно гружёные возвращались, и не утерпел я, от тоски водочки хлебнул на стоянке, у подножия высокого мыса. Из ружья стрелял до самой ночи, песни орал, потом уснул. Просыпаюсь – ночь, все спят, угольки ещё в костре тлеют. Только собака не спит, и так настороженно на мыс смотрит, будто видит кого-то. Глянул я туда – и обомлел. Вижу, с холма к нам спускается белый дедушка, посох в руке, борода длинная, белая и одежда вся белая. Спустился он, обошёл повозки наши и ко мне идёт. А я от страха прямо окаменел. Собаки на него смотрят и не лают. А он подходит ко мне, в глаза смотрит и говорит: «Шумите вы тут. Уходите!» – и так же, не спеша, пошёл обратно, вверх, к вершине кедрового мыса. Долго ещё на холме виднелась его белая, сутулая, уходящая к вершине сопки фигура. Костёр я до утра палил, ружьё возле себя поставил, нож из рук не выпускал, – учащённо дыша, продолжал рассказ Гераська. – Никому в обозе про это не сказывал, только на утро, когда светать стало, проводнику нашему, самоеду, виденное рассказал. Глаза его – не поверишь! – застыли в ужасе, оцепенел он, а как очнулся, давай просить меня скорей обоз в путь собирать, приговаривая: «Пожалел он ещё нас, мог и не выпустить, все тут и полегли бы, хозяин горы этой приходил к тебе!»
Мелкой дрожью при рассказе трясло Гераську, видно было, что не врёт он.
«Страшно было, — нашептывал, как во сне, свою историю Гераська. – Тут всё от бесов – мороз, тихо, ветви деревьев – как из стекла, тронь
– и рассыплются. Я только глянул на одну от берёзки ветвь, а она от одного только взгляда – возьми и сломайся, вот те крест!..»
...Придя в себя, возница погнал лошадей, уже не в первый раз думая: «Всё, последний раз на купчишку этого работаю, сам во грехах, а ещё за него гибнуть... Пойду ямщиком в государеву службу, меньше платят, зато меньше и ездить. Да не по таким медвежьим углам, ужасам кланяться». Лошадёнки тем временем тянули кошёвку вперёд.
«Вёрст десять осталось», в уме прикинул расстояние возница и, не оглядываясь назад, крикнул:
«За что ты, Хозяйка таёжная, девочку-то обидела? За что опахалом печали её окутала? Как она без мамки и папки? Не пойму ничего, хоть убей меня...» – мысленно обратился к Хозяйке таёжной возница – и вновь шугнул лошадей.
Вот и последняя русская изба, возле неё два чума – инородцев заставили стога сена ставить. А дальше – тайга, безмолвие, земля инородцев.
«Лошадёнки ночь постоят, отдохнут, груз отдам – и назад, домой быстрее надо ехать. Зря я один согласился сюда кошеву гнать, случись что – и всё, волки с росомахами сожрут, рода не спросят», – рассуждал про себя возница.
Потом мыслями его завладел Гераська. Да, в грехах, в больших грехах погряз этот человек, а от греха родиться может лишь только грех. Годов пять не прошло, как появился Гераська в этих местах – бедный, голодный, в одежде с чужого плеча. Мужики сказывали, с Нижнего Тагила бежал, с каторги, цепи порвал на себе – и в бега. А бежать – куда? Место одно – север. Здесь выживает тот, кто работает. Работаешь – живёшь, не работаешь – на улицу выгонят. А там и снова каторга, если прежде не помрёшь от мороза или от болезни.
А Гераська и работящий был, и сильный. Амбары как– то забивали сеном. Он наверху один принимал навильники сена, которые ему трое подавали снизу. Целые сутки принимал, в амбаре укладывал, никаких помощников к себе не пускал. А те работники, что внизу были, три раза за сутки сменились. Спустился Гераська лишь тогда, когда последнюю подводу разгружали. Мужички пьяные его побить хотели от зависти, за его богатырскую удаль, ну и напали. Так Гераська одного калачом согнул и в палисад закинул, у второго с головы шапку снял, угол дома за окладник взял, приподнял, шапку подложил – и угол дома отпустил.
– Забирай свою шапку сам, – крикнул Гераська в гневе обидчику и широким, размашистым шагом направился домой.
– А что ты их кулаком не проучил? – спросил как-то его Липицкий.
– Зачем? – добродушно ответил Гераська. – Хмельные они разум теряют. Побьёшь их, синяков наставишь, поутру они проснутся, покряхтят, вспомнят, кто их побил, поругают, а потом и простят тебе. Кланяются, как ни в чём не бывало, при встрече, и получается – они тебя жалеют, а не ты их. Нет, – не согласился он с Липицким, – не бью я мужиков по пьянке.
Липицкий, купец мест здешних, заприметил мужичка, через приказчиков приблизил к усадьбе своей. Жалованье платить стал больше и порученья давал ответственные. Всё так бы и шло, хороший работник подороже подводы с серебром иной раз бывает. Но как-то начал купчишка замечать, что дочка его любимая стала день ото дня в фигуре круглеть, в лице бледнеть.
– Ну? – подвыпив как-то раз, вперил в злобе взгляд свой в брови жёнушке. Запричитала сразу она, заплакала.
– Беременна Даша наша, беременна!
– Кто? – ещё громче взревел Липицкий, – кто посмел притронуться к роду нашему?
– Не знаю... – рыдала жёнушка, кинувшись на грудь мужа сурового, от руки которого побоев вынесла множество. Но ярость безмерная бушевала в душе Липицкого. В сердцах скинул он с груди жену плачущую, шагом широким вышел во двор и крикнул приказчику:
– А ну, ко мне иди, каналья!
Чуя неладное, приказчик воровато сунул писчую тетрадь за голенище хромового сапога и, в почтении склонив голову, засеменил к своему хозяину.
– Кто? Кто тронул её?.. – сверля взглядом приказчика, сжав кулаки, хрипел Липицкий. Приказчик, зная суровый нрав хозяина, прямо глянул в его глаза и сказал:
– Поговаривают – Гераська.
От себя добавлять ничего не стал, потому что знал: любое слово против него обернуться может.
– Ко мне его, сюда! – рявкнул в ответ Липицкий.
– Слушаюсь, – угодливо произнёс в ответ приказчик, повернулся в глубь двора и пошагал выполнять волю барина. Сила силою, а власть – это власть, что толку ей противиться!
Понуро, опустив свои богатырские плечи, шагал вслед за приказчиком Гераська в усадьбу купеческую, как на эшафот. Смиряясь в душе с судьбой своей, вспоминал каторгу нижнетагильскую, приговаривал сам себе:
– На всё воля Божия...
– Как? – спрашивал судьбину свою Липицкий, в гневе вышагивая по дому. – Дочь, самая любимая, самая родная кровинушка, стала брюхатая от батрака безродного, беглого каторжанина.
Злость, обида, бессилие, клокотали в душе Липицкого. Заслышав шаги виновника по ступеням избы, остолбенел он вначале, вырвал из ножен казачью шашку и, негодуя, полный решимости, ринулся на обидчика:
– Убью, холоп!.. – клокотал его голос. И зарубил бы, если б не его кровинушка, Софья, добрый лик которой был для него иконой. А тело её, было для Липицкого его плотью.
Тенью выпорхнула она навстречу Гераське, кинулась на грудь и, плача, сказала:
– И меня заруби, папенька!
Такого поворота Липицкий, не ждал. Остановился, замер, сник на секунду – и, наверное, впервые за суровую свою бытинушку почувствовал своё бессилие. Руки безвольно опустились, он отвернулся, стараясь ни о чём не думать, опустил понуро, как за несколько минут до этого Гераська свои широкие плечи, и пошагал в дом. Судный день... Наверное, рано или поздно к каждому из нас он приходит.
– Вот он, пришёл, видать, и ко мне, сунул меня в дерьмо по самые уши. Что делать-то? – обливаясь слезами и стыдясь самого себя, шептал Липицкий, ещё вчера уверенный в себе и беспощадный.
Облокотившись на спинку стула, Липицкий глядел в верхний угол комнаты, стараясь не обращать внимания на хороводы ярости, раскалывающие на мелкие кусочки его буйную голову.
Какой-то холоп! Какой-то холоп... Убью!
Но тут же возникал у него перед глазами лик его милой Софьюшки со слёзами на её ещё детских глазоньках:
– Папенька, папенька, – повторяла она то и дело.
«Нет, не выдержу, – думал Липицкий, всё равно порубаю его шашкой. – Мне ли, при моём положении в округе, пощёчину от холопа этого терпеть?» Вдруг неожиданно, вначале тонким перезвоном, потом – всё больше набирая силу, устремляясь вверх, запели церковные колокола, заглушая в душе Липицкого смятение и ярость. Те самые колокола, которые несколько лет назад из далёких Каслей привёз Липицкий сюда, в Покур.
Неслышно в его комнату зашла кроткая и смирённая жёнушка. Многое вытерпела она от крутого норова муженька за прожитую жизнь. Занемогла она давеча, лекаря позвали, тот осмотрел её тщательно. Не утаились от него и шрамы на голове. Отмечая зелёнкой каждый из них, откладывал спичку. Поинтересовался Липицкий, кивнув на горку спичек:
– Куда спички-то?
Вежливо глядя в глаза барину, лекарь сказал:
– Сто одиннадцать шрамиков на голове барышни – столько же, сколько и спиче.
Примолк Липицкий, вышел из комнаты, стыд перед Матрёной своей почувствовал. Жалеть стал её после этого. И сейчас не прогнал её за то, что застала его в смятении.
Гнев сошёл у Липицкого. Опять позвали Гераську, на колени поставили, клясться заставили, что любит её. После в церкви обвенчали их, в отдельном доме поселили. Липицкий поначалу к делам Гераську не допускал, больше работать заставлял. После увидел, что смышленый мужик-то – и стал в обозы посылать – с инородцами торговать.
***
«Вот так, – рассуждал про себя возничий, ёжась от холода на облучке кошёвки в своём тяжёлом тулупе. – Куда ни глянь, везде грех. Всё от греха идёт! Только одним грех во благо, как Гераське. А другим, вот как мне, например, – в погибель. Всё равно достанет меня он, с того света достанет, всё равно!»
Задрожал от воспоминаний возница.
«...В Тобольск снарядил тогда Липицкий сорок подвод: мясо оленье вести надо было, рыбу... Меня протяжным обозчиком назначил. Всё бы было хорошо, если б дьячок не подошёл к подводе и не подал в дорогу торбу с гостинцами работнице обозной, Марье. Она взяла торбочку, чуть смутившись взглядов обозных. Потом в пути узнал я, что с псаломщиком они помолвлены были. Который любил её свято, берёг к свадьбе, к телу её не то что пальцем но и духом не притрагивался.
А в душу мою, когда в пути пригляделся к ней, как будто бес зашёл. Всё думал о ней, издалека любовался ею. Потом говорить с ней стал, помогать, расположения добился. Обоз трудный был. Метели, тракт переметало. Неделями стояли, ждали. Когда утихла метель, всё-таки до Тобольска дошли, выгрузились. В обратную дорогу снаряжать обоз, грузить стали. Тут день святой – масленица. Так вот получилось, что согрешил я с Марьей, согрешил. Любви не получил, так только, искушенье. Потом обходил её в обозе, в глаза не глядел. В Покур обоз пришёл, весна была. И Марья не глядела в глаза мне, в сердце чувствовало: не то что-то, заноза сердце давила. Потом псаломщик на конный двор пришёл, Марье в мешочке подарок принёс, она не взяла его, посмотрела в глаза ему – и с двора конного повела его на улицу. После вернулась, плакала. Ну а что такого, любая баба плачет. Только всё село охнуло, когда узнало, что псаломщику рассказала Марья, что беременна от протяжного обозчика. Тот в церковь пошёл, у алтаря поставил три свечки и проклял род мой до третьего колена. Из церкви вышел, пошёл к реке и в полынью кинулся. Вот так вот, и получил! И в церковь-то пойти покаяться страшно...»
Вздыхал возница на своём облучке. Никогда он не думал про муки душевные, а они вон как точат, спасу нет...
Темнело. «Вёрст пять осталось», – прикинул оставшееся расстояние до ночевки возница. От вспотевших крупов коней на морозе шёл пар. «Место хорошее, вершина сопки, отдых коням дам», – решил возница и, натянув вожжи, остановил лошадей. Чтоб быстрей разогреться, он слез с кошевы, из-под войлока вытянул сена, отстегнул у коней удила и дал им по пучку сена. «Странно, – подумал возница, – так тихо ещё никогда не было. И ветки деревьев – как из стекла. Кажется, крикни сейчас во всю грудь, и осколками стёкол рассыплются кедры». Тихонько подошёл он кошеве, прислушался: тихо. Снял рукавицу, руку внутрь затолкал, под попону из войлока. Ага, есть тепло. Значит, спят, хорошие. Тихонько отошёл, чтоб не потревожить спящих.
А в душе продолжали гулять сполохи мыслей. «Вот Гераське любой грех во благо идёт! С дочкой Липицкого согрешил – из холопа в купцы превратился. С инородкой потешился – дитё родилось, и всё нипочём. Инородку в один конец земли отправил, дитё – в другой. Ещё до того, с дьячком, случая, было: отстоим с Гераськой в церкви службу (при дворе тогда вместе работали, он ещё холостой был, грехи-то тогда с ним у нас одни были), исповедаюсь я – на полгода от причастия батюшка меня отлучает. Исповедается Гераська – батюшка его на утренней службе причащает. Всё нипочём. Несправедливо всё как-то. Одним во благо грех, другим в кручину».
Спины коней стали покрываться изморосью – надо ехать. Привычным движением зауздал лошадей, не спеша, чувствуя на плечах вес тулупа, пошёл на свой облучок. Впереди спуск, Чёрная речка, подъём, ещё с версту – и зимовье. С избой, с конюшней, с сеном. И, конечно же, с теплом. И лошади, чувствуя приближение тепла, резво взяли вперёд. Вот только спуск был крутой. Кошева накатывала коням на ноги.
«Лешак! – ругнулся про себя возничий. – Не привязал к кошеве жердину, может разнести её на спуске, самим бы уцелеть».
Кошева и кони летели по ледяному склону, к Чёрной речке, которая, похоже, поставила для всех капкан смертельный. На севере совсем не такая природа, как на юге. Вот Чёрная речка – весной, как и все, полноводна, летом мелка. Осенью – дожди, вода прибывает, а дальше октябрь, мороз и на реке чёрный лёд. Вроде бы – всё, жди потайку весной, ручейки, но нет. В реке начинается зимняя жизнь. Она неширокая, всего метров с пять. Ноябрь, декабрь – болота живы ещё, не промёрзли, дают речке воду. И лёд крепок, всё толще день ото дня. Но вот январь, морозный февраль, болота промёрзли и воду речке перестали давать. И речка мелеет, вода уходит, и образуется пропарина, пустота подо льдом...
Вот в такую пропарину и неслась с горы упряжка лошадей с тремя людьми в кошеве. Что будет?..
Стало совсем темно, из-за кедров вышла луна. В Чёрную речку с горы летела упряжка, и вот под её тяжестью лёд лопнул, обвалился правильным кругом. В чёрную яму первыми рухнули лошади. За ними кошёвка, ударившись о льдины, улетела под воду.
– За что ты её забираешь? Со мной-то понятно, – последнее, что спросил у Хозяйки таёжной возничий.
Но она сама знала, что делать, и откинула в сторону чёрный комок с детёнышем. А лошади бились на пропари – не речки, порвали постромки, втоптали в дно Чёрной речки кошёвку, её ездоков, а ещё поднапрягшись чуть-чуть, вышли на лёд, волоча за собой обрывки упряжки, подошли к тальнику, и встали. Из-за леса, из-за луны вновь послышался звон колокольчиков, как будто нарта всё ближе, ближе и ближе...
Лошади, испуганные Чёрной речкой, не обращали внимания на этот звук, они медленно приходили в себя, чувствуя под копытами твёрдую землю. А колокольчики так и не появившихся нарт смолкли. У кромки льда остался лежать чёрный комочек, в центре которого, не ведая о происходящем, безмятежно спала девочка.
***
Вдалеке послышалось шуршание нарты, скользящей по снегу, оленье дыхание. Только что спасшиеся кони насторожились, заводили ушами, услышав человеческий голос, видно, обращённый к оленям: «Кой ту!»
И вот она, нарта, ездок – дедушка, бравый ещё, в тёплой ненецкой одежде из оленьего меха. Заметил коней, остановился, у обочины привязал оленей и тихонько пошёл к Чёрной речке. А увидев обвалившуюся ледяную «зеловину», поднимающийся из неё пар, испугавшись, присел, пригляделся.
– О пэй!.. А пэй! – Вышел из его груди возглас.
Быстро понять, что случилось – вот удел сильного. Мотлюм звали его. По-таёжному, сильной походкой Мотлюм вернулся к нарте, снял с себя гусь – тулуп из оленьего меха, достал из нарты топор, нож у него был на поясе. Нарезал сухостоя, наготовил сушин, в вязанку собрал и обратно пошагал к Чёрной речке. Размеренно, продумано жизнью каждое движение Мотлюма. Когда у кромки ледяного облома разгорелся костёр, дед глянул туда – и обомлел, увидев страшное. Ничто так не впечатляет нас, как смерть человека:
– ...А пэй... – с ужасом шептал дед Мотлюм. – Чёрная речка луса (русского) убила. ... А пэй...
Дух Чёрной речки – крепкий. Видно, подарок надо ей делать. И вот в ночи послышался голосок девочки без имени. Он не плакал, он о чём-то просил – видно, стало холодно или захотела поесть.
– ... А пэй... – вновь произнёс в удивлении Мотлюм, присмотрелся и в отблесках огня увидел свёрток из меха, из которого слышался звук. – Девочка пришла, Чёрная речка её не взяла, жить долго будет...
Дед, недолго думая, взял свёрток, поднялся к нарте, привязал его, надел на себя гусь – и поспешил на зимовье. К утру из Чёрной речки достали тела, провиант и оружие, полагавшееся к девочке. На льду речки помолились на четыре стороны света.
Мотлюм помолился богине Я Миня:
– О! Я Миня – мать наша! О! Небесная наша мать Я Миня! Мы к тебе обращаемся! Спаси девочку тобою нам данною, пусть станет нам старикам утешением и силой! Пусть вырастет и помощницей станет для моей Укони. Пусть звенит детский смех, голос в нашем чуме.
***
Андриан – казак, построивший зимовье, вращаясь среди купчишек, остяцких князьков, ясак собирающих, умело обделывал дела – и зимовье его росло. Конюшня на десять коней. Своих лошадей пяток. Амбар под мясо и рыбу. Пушнина – вот двигатель его успеха. Не надо обозы рыбы и мяса в Тобольск отправлять, достаточно с остяками водиться, рядиться. Живи на зимовье, имей водки припас – и пойдёт пушнина сама, успевай отмерять только. С пониманием к трагедии, поселил он ненцев, за дитём приехавших, в прирубе конном. Приказал печь там топить, дров не жалеть, а как же – сам Гераська Покурский просил всё ладом сделать. Возничего только вот с казачкой жаль, а так волю Ге– раськину справил. Самоеды завтра иль через день должны отъехать, говорят дитё шибко плохое.
А в это время в прирубе к конюшне шёл бой за жизнь девочки. Обессиленную, переохлаждённую, вручили её в руки Укони – старушке, которая должна была стать на время каслания её мамой. Свёрток с дитём она положила недалеко от раскалённой печки, развернула, а когда увидела, забормотала:
– Совсем плохой, чуть не умер!.. Ёршиков надо варить, а то совсем умрёт.
Женщина тундры Укони знала, что такое голод и переохлаждение, и все её действия по спасению привезённой девочки были выверены. Из своего рта она влила в её рот тёпленькую водичку. Было жарко от полыхающей печи, неподалеку от которой и развернули странницу. И дедушка занёс в мешочке ёршиков, привезённых и добытых в верховьях реки Казым. Ёрш – рыба уникальная, доступная человеку практически круглый год. Разрой в снегу любой ручеёк, поставь в него небольшую мордушку – и котелок живых рыбок к утру будет в ваших руках. Дедушка Мотлюм положил в котелок рыбу, залил её водой и поставил котелок на печь. Уха из ершей – густая и питательная, а если в неё подсыпать муки, то получится суп. Закипели и наши ерши. Укони, хлопоча вокруг девочки, поучала:
– Долго вари, чтоб густо было!
В чугунном котле Укони варила ёршиков пока у рыбок кости не смяглись, затем их с бульоном в деревянной чаше мяла до тех пор пока не получилась однородная кашица из свежих ёршиков.
И вот котелок снят с печи, отставлен в прохладное место. А у печи Укони колдовала вокруг ненецкой люльки из бересты, в которой девочка и должна была поехать в далёкую тундру, расстилающуюся вокруг святого озера Нумто.
Девочку обернули оленьим пыжиком – мягко выделанной шкуркой не родившегося оленя – и уложили в люльку. Оленьими верёвочками, как шнурком, обвязали – и дом для неё готов. Маленькими порциями из своих губ Укони вливала девочке в рот живительную ершовую смесь – и девочка брала, послушно кушала, поглядывая испуганными глазками на окружающих, на свой новый мир. А когда поела достаточно, уснула.
– Хорошая... заулыбалась Укони, увидав, что на щёчках девочки появился румянец, а поев ухи из ершей, она во сне засопела своим смешным, не таким, как у ненцев, носиком.
– Завтра тут сидеть надо, смотреть на неё, чтоб живая была, а то дорогу не вытерпит, – сказала Укони.
– Вот и сиди, – согласился дедушка, – а я оленей привяжу на новое место, пусть кормятся.
Олень – это северный корабль. Приручив его, ненцы расширили свои горизонты, стали путешествовать. Олень – это и пища, и мех, и одежда, вокруг него теплится жизнь.
На трёх нартах Мотлюм приехал на это зимовье. Мэйко (крепкий) – самый богатый, четыре тысячи его оленей пасутся в тундре меж речьём Надым и Катучей – отправил Мотлюма на зимовье, за ружьями и припасами. Девочку велел себе оставить и двух быков после поездки. Остальных оленей и нарты вернуть. Обоз у Мотлюма небольшой, три нарты. На первой, с тремя оленями, бил в снегу тропу для обоза сам. И за нартой на поводу шли три оленя – на смену. Три дня нарту тянут одни быки, три дня другие. Быки это кастрированные олени, они крупнее, выносливее, смирнее, чем хоры – самцы-производители. И Укони ехала на упряжке из трёх оленей, и три сзади бежали на поводу, так как дорога дальняя и тяжёлая. Обычно женщине запрягают двух оленей, если едет она на небольшие расстояния. Женская нарта отличается от нарты мужской. Если на мужской нарте три копыла, то на женской четыре, и в конце женской нарты спинка. И отправил Мейко третью нарту, запряжённую двумя быками, и двумя на поводу сзади, в которой нужно будет везти огневые ружья и припасы к ним. Тяжёлый суконный свёрток, обвитый лусса (русскими) верёвками погрузили в нарту, в другую положили ещё один, что поменьше – это для Мэйко.
– А пэй!... – Оглядывал их Мотлюм и дивился, – совсем богатый Мэйко будет, гусей жирных весной много добудет, в тундру под мох прятать и лето их кушать будет, и зиму...
Заботы требует олень, но забота эта окупается сторицей. Вот после прибытия на зимовье сутки простояли олени в нартах, а это плохо – силу потеряют, могут не дойти до дому – надо их покормить. После того, как покормили ухой девочку, Мотлюм надел на себя малицу, пояс, вышел во двор, чтоб отогнать нарты в сосновый бор. Там нужно распрячь их и привязать на длинную верёвку к дереву, причём каждого оленя – к отдельному деревцу, чтоб он мог копытить вокруг него ягель, когда вдоволь наестся, то мог бы полежать в снегу, снова пожевать ягеля и отдохнуть. После длинного перегона за две ночи олень восстанавливает потерянные в пути силы. На улице хоть и мороз, но тихо, ветра нет. Хорошо, можно вязать узлы, расстегивать на упряжи костяные пуговицы, не примораживая своих рук. Немножко не дошёл Мотлюм до своей нарты, как увидел русского Андриана, который помянул самогоном покойного возницу и казачку погибшую, вышел во двор вдохнуть свежего морозного воздуха. И вот Мотлюм, пригнувшись чуть вперёд, прошагал мимо Андриана к кучке оленьих нарт – островку оленьему посереди хозяйского дворика.
«Эти-то, понятно, местные, – скользнул взглядом Андриан по прижившемуся при зимовье остяку в облезлой малице, – а эти, – глядел на Мотлюма, – откуда-то из ада приезжают – оттуда, где, по рассказам остяков, даже деревья не растут и без перерыва дуют ветра. Гераська рассказывал, вёрст через триста на север деревья заканчиваются и снежные поля начинаются, и снег не тает круглый год. Звери живут все белые – и лисы, и медведи белые, шкуру даже показал. А после снежной пустыни вообще земля заканчивается! И люди, говорил Гераська, живут там не такие. Вместо того, чтобы говорить, – свистят. Бегают быстро – оленя догонят, шкуру снимут с него чулком и мехом внутрь оденут, где передние лапы у оленя – руки просунут, а где голова у оленя – свою просунут. Да и тут, – глядел на Мотлюма Андриан, – ненамного лучше, надо уезжать отсюда за камень – там хоть теплее, и люди однокровные».
Эгоизм – вот, пожалуй, один из двигателей человеческого прогресса. И в первую очередь – в крупном лесном ненце – Адриан видел ворох меха, который легко можно у него забрать. А мех – это золото, деньги, товар, уважение, в конце концов. В Сургуте, да и в Тобольске Андриана знают, на чай зовут, хоть он и поменьше размахом, чем Гераська. Что сравнивать с ним, под ним практически вся Обь.
И Мотлюму, который впервые в своей жизни видел (луса) русского, хотелось выгодно обменять меховую рухлядь на необходимые в жизни вещи и продукты – в первую очередь, хлеб, который стал главным продуктом на столе народов севера.
Завидовал немного Мотлюму Андриан – наверное, потому, что в душе сам был охотником. Ещё будучи пацаном, родившись неподалеку от Лисьей горы, что в Нижнем Тагиле, избегал пешком немало охотничьих троп. Поймал силками уйму дичи, от рябчика до глухаря. И, конечно же, мечтал своими руками добыть медведя или, на худой конец, волка. Но увы, дело ограничивалось дичью. Даже на ямщицкой службе, порой, приходилось видеть и лося, и медведя на сплаве, но один на один в тайге встретиться не пришлось. Поэтому и завидовал Андриан этим сильным и таинственным людям – таким, как этот Мотлюм, – которые комфортно живут в тайге, с лёгкостью добывают любого зверя, а на медведя ходят с обыкновенной острогой, на конце которой – металлический наконечник.
– Эй, меховой! – не удержался от искушения поболтать, развеять тоску Андриан. – Пойдём, покажу, – махнул он Мотлюму и пошагал к своему амбару.
Высокий деревянный амбар, в два уровня, был его гордостью. В нижних складах накапливал и хранил он мясо, рыбу, ягоду. В одном из верхних – пушнину, менянную у остяков, в другом – деловой припас, который ценится у остяков и самоедов: топоры, пешни, кованые наконечники для стрел, капканы, сукно и одёжные материалы. И провиант – мука, сахар, да и много чего...
Охотно Мотлюм повернул навстречу русскому и пошагал за ним: во-первых, в душе играл интерес увидеть новое, а во-вторых, в нарте добытые им шкурки ждали своего часа. Да и с русским прежде ему говорить не приходилось. Раньше он выменивал пушнину через остяков или людей Мэйко, которые ездили часто к русским, увозили пушнину, мясо, шкуры – и, конечно же, обманывали Мотлюма, по дешёвке обменивая русские товары на пушнину, добытую потом и кровью. И Андриан, шагая, подумывал: «Пушнину покажет, дам ему что-нибудь, шкурьё заберу, и пусть завтра едет в свою тундру. Зачем оно ему там, добудет новое».
Громко топал Андриан по деревянной лестнице своими тяжёлыми чёрными сапогами. Кряхтя, долго ковырял промёрзший механизм замка, громко ругался, а когда открыл его, с шумом растворив воротины своего амбара, рявкнул:
– Гляди... – и за малицу завёл Мотлюма внутрь, а сам встал в стороне.
– А пэй... – удивлённо воскликнул Мотлюм, увидев двадцатку рядком стоящих новеньких пешен. Осторожно подошёл к ним, оглядел всё и одну из них бережно взял в руки, а подержав чуть-чуть, насладившись весом металла, хищным блеском острия, мечтательно произнёс, глядя Андриану в глаза:
– Хома! – что означало по-ненецки «хорошая».
– Хома, – передразнил его изрядно захмелевший Андриан, – шкуру давай! – при этом правую руку в локте согнул, кулак прижав к груди, а левую, вытянул, это означало – «выдру давай» и указанного руками размера.
– Хома! Хома! — закивал головой Мотлюм и, часто семеня ногами, ринулся из Андрианова амбара к нарте, в которой лежали добытые им шкурки.
Пешня — самый ценный товар таёжного и тундрового народа. С её помощью можно добывать рыбу даже в лютые морозы, дробя в речке самый прочный лёд. Была у Мотлюма одна, но маленькая, четыре выдры отдал за неё он хитрому Мэйку. Тонкий лёд ей долбить хорошо, а вот толстый не взять. Дед бежал к нарте, где в связке лежала такая, размеры которой показал русский. Широкая, чёрная, без седины – русские таких любят. Осенью добыл её стрелой со стальным наконечником. Неделю выслеживал, два самострела-лука на переходе ставил, на тропе её, в извилистой речке – всё напрасно, обманывала. То стрелу спустит, то тропу обойдёт, жила где-то рядом, – и наконец попалась, пронзила её стрела сверху вниз, пригвоздила к земле. Ноги сами несли Мотлюма к нарте, радость и ликование бились в его груди – не пустой поедет он к себе домой, «луса» берёт пушнину его, товар даёт. И Андриан улыбался: богатый ненец приехал, пополнит свои вешала мехами, выдрами. За выдру всех больше дают, самый дорогой мех, сколько у него их? В азарте наживы смотрел Андриан вслед семенящему по снегу ненцу.
Уставшие олени даже не встрепенулись в упряжке. Мотлюм на нарте откинул шкуру оленя, развязал кожаную тесёмку на связке шкурок выдр, нашёл нужную и, перевесив их через руку, победно побежал в амбар.
– Хома! – подал её Андриану, а остальных уложил у входа в амбар. Тот взял за хвост её, вытянул, примерил – тест на заявленный размер она выдержала.
Держа шкуру за голову, Андриан вышел на улицу, повалял её чуть в снегу, а затем крепко встряхнул несколько раз и заулыбался. Чёрная смолистая выдра радовала глаз своей красотой, она займёт почётное место в его пушном ряду, прибавит Андриану вес в деловых кругах. Радовался и Мотлюм, видя, что русскому шкура нравится. Глядя ему в глаза, как бы прося разрешения, Мотлюм взял в руки пешенку и понёс из амбара, благодарно приговаривая одно и то же ненецкое слово: «Хома, хома, хома...»
Андриан, в добром расположении духа, сделал навстречу ненцу шаг, придержал его за локоть и показал на подвешенную за амбарную балку пешню с деревянной рукояткой:
– Возьми готовую! – И за острое жало качнул пешенку, подвешенную за продетый через рукоять кожаный ремень. Пешня раскачивалась над амбарной балкой из стороны в сторону, блестя своими стальными гранями. Не знал Андриан ненецкого, равно как и Мотлюм не знал русского, но они общались и понимали друг друга. Вот что такое торговля – занятие, уравнивающее и сводящее воедино разные народы.
– Не, – воспротивился Мотлюм на ненецком, – большая она, тяжёлая в дороге, эту возьму, – и понёс из амбара самолично отобранную пешню, без деревянной рукояти, после чего бережно приставил её к стенке жалом вверх.
«Вот Тойча, брат мой, радоваться будет, крупную рыбу круглый год ловить будем, на мясо, на муку менять будем», – ласкал своё воображение Мотлюм.
Андриана же точили свои неправедные мысли. «А тех двух выдр заберу у него, амбар закрою, и пусть будет этой пешней доволен», – твёрдо решил Андриан под воздействием крепкого первача. Вдруг глаза их встретились, Карие глаза ненца, стоящего на пороге амбара, смотрели прямо, излучая уважение и какую-то невероятную силу. А глаза Андриана загорелись агрессией. Взгляд его выхватил во мраке амбара замок, он двинулся вперёд, схватил две шкуры выдр, которые Мотлюм прихватил с собой, кинул их на стеллаж амбара.
– Давай, самоядь, иди, – выдохнул перегаром Андриан и шагнул навстречу ненцу. И вот, как сигнал откуда-то свыше... Что-то шаркнуло, скользнуло по плечу и, ударив по ноге, намертво пришило её к амбарному полу. Взгляд Андриана, высвободившись из плена ненецкого взора, пронизывающего душу его такой смиреной благодатью, скользнул вниз. Андриан увидел торчащую из его ноги пешню – сорвавшись с балки, она остриём пронзила его сапог и, пройдя меж пальцев ноги, пригвоздила его к амбарному полу. Слабость, одышка, сердцебиение... Он даже неожиданно для самого себя перекрестился. Неужели, овладело им раскаяние?.. Страх, вот что почувствовал Андриан перед этим сверхчеловеком, облачённым в одежду северного аборигена. Между тем Мотлюм продолжал смотреть на Андриана, на его проткнутую пешнёй ногу. Увидев растерянность русского, ненец вновь воскликнул своё «А пэй», подбежал к русскому на цыпочках, всмотрелся – и, не увидев крови, аккуратно вытащил из сапога массивное жало кованого стержня, сказав по ненецки:
– Нум Вэсоко Небо – бог ногу русского пожалел, так бы нога сильно плохой бы был. Далеко по тундре не пошёл бы, хромал бы!
Андриан же, высвободившись от приколотой пешни, отскочил в сторону и, успокоенный мелодично-бархатным голосом ненца, осенив себя крестом, сказал:
– Слава Тебе, Господи Иисусе Христе!
А потом, взглянув на злополучный инструмент, выхватил его из рук Мотлюма и с ненавистью выбросил из амбара. На глаза ему попались две лежащие на стеллаже амбара шкурки, и вспомнилась прежняя мысль: «Этих двух выдр заберу у ненца и амбар закрою». Андриан отдал ненцу шкуры и сказал, указал вслед выброшенной пешне:
– Иди! Забери её.
Мотлюм пулей выскочил
прибрать пешню:
– Хома! Хома! Хома!..
Через минуту к первой пешне прибавилась и другая, с деревянной ручкой. «Двух оленей можно за неё взять», – смекнул про себя Мотлюм. Андриан в сердцах, да и с испугу хотел было закрыть амбар, думая про себя: «Ненец какой-то не такой, как все инородцы, взгляд у него, как молот: устрашает, карает и мгновенно спасает». Он вдруг представил, что ещё чуть-чуть и жало пешни пронзило бы его ногу. От видения этого сжались до хруста челюсти. Отгоняя от себя эти мысли, Андриан, скрипнув зубами, хмельным голосом окликнул ненца:
– Иди сюда! Хоть я и не Ге– раська, но у меня много чего есть, смотри! – и подвёл Мот– люма к стеллажу, на котором чего только не было...
– А пэй! ... – удивлённо воскликнул Мотлюм, увидев множество скарба, без которого жизнь в тундре, невозможна: кованые заготовки к ножам, разных размеров наконечники стрел, пилы, топоры, капканы... Мимо этого ни один житель тундры пройти никогда не смог бы.
И у Мотлюма в нарте лежало то, от чего глаза русских наливались теплом, а в глазах загорались огоньки радости. Поэтому и общение у них, особенно после случившегося, происходило на равных. Мотлюм был не какой-то там остяк, наловчившийся общаться и торговаться с купцами. Он знал цену всему. И не у всякого имелась пушнина такого качества, как у него, тундрового ненца высоченного роста. Андриан же большим ростом не отличался – такой крепыш с вьющейся чёрной бородой, которая при разговоре повторяла движения челюсти. Мотлюм, разглядывая её, дивился, рассказывая потом тундровым: «Борода у лусса, как у росомахи хвост». Андриан же, искоса поглядывая на громадного Мотлюма с белой седой бородкой, белыми прядями волос, саженными плечами и почему то белёсыми глазами, думал:
– Не иначе как он – сын снежного человека...
На ногах Мотлюма были расшитые меховыми узорами кисы. Алые толстые кисти бантов из кожи оленя, увязанные в коленях, подчёркивали значимость и силу хозяина. Малица, шапка которой – из красивейшей выдры. Из сукна тёмно-синего цвета «верхонка», из-под которой свежим мехом «неблюя» – забитого в августе оленя – виднелась сама малица. И, конечно же, широкий ненецкий пояс, украшенный крупными пластинками из кости, с замысловатыми узорами. Украшали пояс красиво вложенные в этакие кожаные подвески, клыки медведя и волка. В массивных деревянных ножнах на длинной подвеске из кожи нож и всевозможные, красиво выполненные, острые и длинные костяные приспособления, необходимые в обиходе. Малица – изобретение народов севера, в котором можно комфортно жить в условиях, в которых другая одежда, просто непригодна.
– Сукном-то этим Гераська торговал уж два года как, — отметил про себя Андриан, разглядывая одежду тундрового аборигена.
Мотлюм осторожно склонился над кованым скарбом и, любуясь им, воображал себе сцены охоты, где их можно применить на деле, и то, что нужно, откладывал. Пять наконечников стрел на сторожевые луки для охоты на росомаху и выдру. Три наконечника стрел для сторожевого лука – на лося. Топоры – один большой, для дров, другой маленький, с собой таскать в нарте. И пила. Собрав это всё в кучку, Мотлюм выпрямился и громко произнёс:
– Мащ! (хватит).
Их взгляды и интересы вновь встретились.
Если говорить о высококачественном мехе, то в переводе на драгоценный метал это золото. А скарб, отобранный Мотлюмом, для жизни в тундре, наверное, дороже золота. Это значило, что интересы торгующих людей из разных цивилизаций сошлись.
«Вот только... – теребил свою бороду толстыми пальцами Андриан, – одну выдру за это мало, две-то хорошо... А попробую три, вдруг согласится...» И, нахмурив брови, не отрывая глаз от самоеда, отмерил руками три раза по выдре.
– А пэй! Как много, руки не терпят столько выдру ловить! – говорил Андриану по-ненецки Мотлюм. В его голове отвешивался порог меры, ведь надо ещё у русского взять и муки, и материала для шитья, а шкурок и не так много.
Но, увы, русский молча думал о чём-то своём, как бы говоря: «Мне-то что, не ты, так другой принесёт шкурки». А сам с уважением поглядывал на деда и подумывал: «Этот ещё не торговал с нами, сразу видно, обские остяки рубли бы потребовали и скарб на них бы и купили. А он и этому радуется – за таких-то красавиц!» Андриан любовался выдрами. За таких пришлось бы отдать ему по шесть рублей за шкуру, за росомах – по столько же. А тут вон как, почти так отдал.
Опустив голову, Мотлюм взял уже знакомые нам шкурки двух выдр, покорно положил у ног Андриана и, чуть потоптавшись, отошёл в сторону, как бы говоря своим видом: «Сдаюсь на милость победителя, третьей выдры у меня, нет». Заметив равнодушный взгляд хозяина положения, он вышел из амбара, взяв пешни, и пошагал в нарту.
«Сколько великий бог Ямал даст мне от Андриана, столько и увезу», – расчётливо думал про себя Мотлюм. Бережно уложил в нарту пешни, одну купленную, другую дарованную.
– В мою ногу не ходи, в лёд ходи, рыбу лови! – обратился он ко второй.
А сам тревожно подумывал, отдаст русский отобранный товар или ещё выдру потребует...
«Маловато, – поглядывая на них, чувствовал Мотлюм, не отдаст отобранное русский», – и, чуть потоптавшись, взял из нарты Укони две крестовые шкурки лисицы. Крестовая лиса – творение дикой природы особой красоты.
У крестовой лисицы особенный окрас, полученный в результате скрещивания чёрно-бурой лисицы и огнёвки. У неё чёрное брюхо, опоясана она чёрной полосой по бокам от лопаток до брюха, а под огненно-рыжим мехом чёрный подпушек. Купцы забирали такой мех, не раздумывая.
И у деда был свой план. Он лисьи шкурки спрятал под малицу, снизу опоясал себя ремнём и пошагал к Андриану. У амбара, как и полагается, каждую шкурку обвалял в снегу, встряхнул слежавшийся мех, после чего тот заблестел, поднялся над ровной подпушкой, ось заблестела и шкурки ожили, словно на живом звере. И, спрятав вновь шкурки в свою необъятную малицу, шагнул в открытые воротины Андриановского амбара.
Андриан стоял, не шелохнувшись, на том же месте, ожидая следующего хода ненца: «Отвалит он ещё меха или не отвалит? Не отвалит – придётся отдать скарб, отвалит – будет ещё лучше!» А Мотлюм инициативу в торговой игре взял на себя и, вынув из малицы лисью шкурку, положил её у отобранного инвентаря и начал нахваливать:
– Хома! Лиса хома!..
Андриан, привалившись плечом к деревянной стойке и поняв, к чему клонит ненец, смотрел на него молча, ни движением, ни телом не выдавая ни одной эмоции. Хоть и хотел он завладеть выдрой громадных размеров, но от заявленных трёх отступать не хотел. Да и лиса радовала душу. Но всё равно – мало. «Посмотрю, может, ещё что даст», – затягивал паузу Андриан.
Ещё потоптавшись чуть вокруг пушно-металлического барахла и поняв, что русский от своего требования не отступит, ненец понуро опустил голову и достал из малицы вторую крестовую лисицу, положил её к выдрам, а с верхнего стеллажа в кучу отобранного доложил один лисий капкан и один волчий, кованный.
– Хома! – по-доброму улыбнувшись русскому, произнёс уже знакомое слово Мотлюм.
Андриан любовался красавицами крестовками.
«Одна лиса – это не туда и не сюда: и не шапка, и не воротник. А вот пара – это уже товар. За две таких Гераська ружьё купил с припасом, не говоря уже об этом скарбе», – размышлял про себя Андриашка, шевеля бородой.
– А что у тебя ещё есть? – просверливал Мотлюма Андриан своими чёрными цыганскими глазами. Слышал Мотлюм, Мэйко рассказывал, как загораются у русских глаза огнями при виде меха, загораются, как в зимнем морозном небе звёзды. Поэтому не спеша вёл сам свою игру. А Андриана этот торг и завёл, оттолкнулся он деревянной стойки, заходил и не выдержал, поднял с полу лисьи шкуры, встряхнул их в воздухе, поднёс к свету, заулыбался:
– Красавицы! – произнёс он. – С такими не только в Сургут или Тобольск ехать можно, да и в Москве любому стряпчему такие поднести можно, стыдно не будет. Что хочешь с их помощью выхлопотать можно, любую бумагу состряпают.
Восхищение, жадность и эгоизм будоражили Андрианову душу.
«На кой они ему в тайге – меха, и так от меня вон чего получил. У него они не последние, наверняка ещё есть. Принесёт... Вон какой стоит, настоящий леший».
И, возрадовавшись вконец, махнул Мотлюму рукой:
– Забирай!
Как ждал Мотлюм этого жеста! Собрал он в подол малицы металлический скарб, вынес его из заснеженного амбара. Уложил на выметенной дороге и, не теряя неожиданной удачи, вновь ринулся к бородатому русскому.
– Нянь! (хлеб) – громко произнёс Мотлюм.
Хлеб стал одним из основных продуктов питания у аборигенов севера. Те, кто был побогаче, пекли лепёшки, а те, у кого достаток был поскромнее и муки мало, подмешивали его в бульон или уху. И Андриан, через амбар которого перекочевала не одна тонна муки, слово «нянь» знал на зубок. В ответ он кивнул, снял со скобы связку ключей и махнул Мотлюму:
– Иди за мной!
Как за каким-то светилом, Мотлюм семенил за Андрианом в другой амбар. Покорно выжидал, пока Андриан справлялся с массивным замком, наконец провернув всё– таки в нём ключ. По скрипучему настилу перешли они в правое крыло амбара. Что-то сердито говоря, Андриан, изрядно повозившись, всё-таки открыл и этот промёрзлый замок, со скрипом отворил дверь и шагнул внутрь своего хранилища. Неслышно зашёл вместе с ним и Мотлюм. Глаза привыкли к густым складским сумеркам, и вот они, пахучие штабеля муки – сколько их!
«Зачем русскому ходить на охоту, бить зверя, ловушки на рыбу ставить, за оленями по тундре бегать», – думал Мотлюм. – Неба Бог, наверное, русских больше любит, чем ненцев, если столько хлеба даёт».
Глаза постепенно свыкались с амбарными атрибутами и начинали выхватывать нужное.
– Нянь! – произнёс Мотлюм, выставив перед Андрианом три пальца, на что Анд– раин хладнокровно, выражая согласие, кивнул, сведя ладони вместе, а затем развёл их на расстояние сажени:
– Есть нянь, шкурку неси!
– Хома! Хома! – и Мотлюм опять ринулся к нартам. Три мешка – этого хватит им на год. И шкурки у него есть, чтобы обменять. Хитрый Мэйку за две выдры давал один мешок или за три росомахи, а тут одна выдра за три мешка – совсем даром!
Не осталось выдры в нарте у Мотлюма, зато три шкурки росомахи, лежали в нарте, в которой ехала Укони, стрелой сторожевого лука добыл их Мотлюм. Мех росомахи, как и мех выдры, при дыхании на морозе не индевеет, не изнашивается и, безусловно, красив. Поэтому и ценится он в знатных кругах.
На речке Мотлюма рыбы много ловил, ерша в основном, целый ершовый «курган» лежал на льду таёжной речки. Вот росомахи и стали ходить, воровать по ночам рыбу. Да и днём хаживали. Как брат научил, Мотлюм в лёд вморозил два колышка, к ним привязал лук самострельный, в который вложил стрелу с кованым наконечником. Самострел обложили рыбой так, что как бы маленький чум (домик) получился, самострел внутри поставил, стрелой к входу, чтоб росомаха пройти могла, чуть пригнувшись. Снаружи рыбу еловыми ветками обложил, деревьями сухостойными, чтоб путь у росомахи за рыбой был только внутрь. Залезла она внутрь ловушки, сторожку спустила – и в грудь наконечник стрелы получила. Вот так пять зверей Мотлюм у запора и добыл. Две Мэйку уплатил – ясак, говорит, русскому увезёт, – и три выдры потребовал, пришлось отдать.
Торг. Наверное, это праздник. Торг будоражит душу, приносит и радость, и уныние. Заставляет строить планы на будущее, дарит оптимизм. Именно он заставлял Мотлюма долбить в реке толстый лёд, ставить ловушки и ловить рыбу, чтоб её поменять на что-то такое, что поможет улучшить жизнь. Желание жить лучше ведёт деда на тропу охоты, чтобы в мороз ночь напролёт сидеть у приманки с луком в руках, караулить росомаху или выдру. А добытый зверь – это достаток. Его можно поменять на оленье мясо, вещи – одним словом, можно, поторговавшись, получить желаемое. Зажав в руке шкуры трёх росомах, Мотлюм семенил к амбару, а все мысли его были дома, он представлял, как сытно наваривается бульон из лося, приправленный белой мукой. Как сушится внутренний жир дикого оленя и лося, неся в себе достаток, вкус и силу.
«Один мешок муки положу в лабаз, что недалеко от реки Пар-Савар, второй – в лабаз у озера Енто-Яй, – думал Мотлюм. – Остяков диких ездит много, злых ненцев с Ямала, отобрать могут, а там не найдут».
– Вот! – положил Мотлюм росомаху у ног Андриана, а две отложил в сторонку.
Андриан глянул на шкурки и расплылся в наглой, торжествующей улыбке. Мех этот считается самым крепким, носким, одним словом, это — богатство, которое в любой момент можно превратить в золотой рубль. Подержав шкурку, налюбовавшись её неповторимой красотой, бережно повесил её на вешала, после чего, подумав чуть, достал со стеллажа отрез сукна и, как премиальные, вручил его ненцу, передразнив его:
– Дарю. Хома! Хома! Хома! – и указал на три мешка ржаной муки. Нисколько не споря, Мотлюм по одному мешку вынес муку из амбара, положил сверху отрез сукна и снова зашёл к Андриану. Дальше, по его планам, дело за хозяйством Укони. А Андриан как будто догадывался:
– Иди за мной, – кивнул он Мотлюму и показал на стеллаж, на котором лежали отрезы ситца.
– А пэй! — опять в восхищении удивился Мотлюм. Разноцветье отрезов материала поражало его воображение, он долго осматривал их, представлял свою Укони в красивых платьях, а насмотревшись на русскую красоту, стал проверять толщину ситца на ощупь. А когда убедился, что это то, что надо, смело посмотрел Андриану в глаза, с пола поднял шкуры двух росомах и сказал, своё знаменитое:
– Хома!
Андриан с достоинством принял подношение ненца, присоединил две шкурки к первой, степенно подошёл к отрезам ситца, положил руку на один из них и, показав сажень, показал пять пальцев. С каждого отреза по пять саженей ситца. Дед, поразмышляв чуть, внезапно понял, что это большая удача, и радостно выкрикнул:
– Хома!
Обе стороны были счастливы.
– Вот! – Протянул Мотлю му Андриан. И добавил по-хантыйски, протягивая коробочку с принадлежностями для шитья – Пувща (жена).
– Хома! – В десятый раз отблагодарил его Мотлюм.
У одного – гора отменного меха, у другого – хлеб, скарб, радость! И, не скрывая своих чувств, они улыбались друг другу. Не торопясь, Мотлюм отмерял отрезы ситца, сворачивал их, а Андриан, чтоб приручить навсегда к себе такого богатого самояда, подошёл к одному стеллажу, что-то пересыпал и небрежно поставил перед Мотлюмом. Медная кружка была доверху наполнена разноцветным бисером. Знал хитрый Андриан, знал, что любят украшения аборигены, и бил этим наверняка. И Мотлюм в душе своей уже вновь стремился в этот амбар – в следующий сезон, с полной нартой пушнины.
«Получится ли на следующий год?» – вздыхал про себя. Наконец-то дела у сторон окончились. Андриан, покряхтывая, закрывал свой амбар, а закрыв, понуро пошагал в избу, перебирая в голове всё пережитое за этот час, вспоминая твердь метала упавшей на ногу пешни и боль в раздвинутых пальцах, и пронзительный взгляд самояда. Рука невольно поднималась ко лбу, крестила грешное тело, а губы читали вслух: «Отче наш...»
Мотлюм же отвязал нарту Укони и вёл её к Андрианову амбару – грузить муку и пожитки. Работы у него ещё было много. «В нарту по мешку муки, – рассчитывал он поклажу на обратный путь. – Остальное не тяжёлое, олени вытерпят, по старому следу, дотянут нарту домой, к озеру Иенто-Яй». Вот вроде и всё, в небе загорелась луна, на севере она яркая, в безоблачную погоду видно, как днём. И, погрузив всю поклажу, Мотлюм привязал передовых вожаков к своей нарте и повёл обоз за зимовье. Оленей необходимо накормить перед дальней дорогой.
Убежище. Дом. Очаг. Место, без которого, пожалуй, обойтись не сможет никто. И пташка имеет дом в тайге – в огромной кисти кедровых игл она спасается от врагов, дожидается рассвета. Выдра спит у уреза воды, под метровым слоем льда. От воды идёт тепло, и никакому врагу не докопаться до её природного дома. У белки гайно свито из сухих палочек, забраться в него не каждый сможет. И сейчас олени послушно тянут гружёные нарты в сосновый бор, они знают, что там есть ягель, там им можно насытиться и отдохнуть. Ягельник и сосновый бор – вот дом и очаг северного оленя.
Тот, кто говорит, что живёт будущим, – заблуждается! Ибо есть только сегодня и только сейчас. Не покормишь оленя сегодня – не будет завтра. Не поймаешь рыбу сейчас – с голоду умрёшь завтра. Именного сегодня и только определяет будущее.
Обезумев от страха и ужаса, олень убегает от волка, он бежит в тундру – там есть простор, там можно спастись, но только сейчас. Надо хорошо разбежаться и оставить волка ни с чем. Завтра не будет, если не спасёшься сейчас.
Обоз, возглавляемый Мотлюмом, свернул с дороги и, пройдя по рыхлому снегу метров сто, остановился. Хотя работы было часа на два, Мотлюм не терял оптимизма. Его нарты были гружёны тем, что возвышало его на порядок над остальными лесными ненцами Надымской тундры. Движения его были уверенными, а руки – знающими своё дело. Бор был просторным, глаз тут же приметил две небольшие сосёнки. Лёгким топором зачистил он ствол от сучков от основания вверх на полтора метра. Вернулся к своей нарте и из-под шкуры оленя извлёк связку длинных верёвок из кожи лося, ими он и привяжет к деревьям своих оленей. Верёвка вяжется оленю за шею не затягиваемым узлом, а другим концом – к дереву. Метра четыре в радиусе вокруг дерева – вот и всё пространство для оленя. Но этого ему хватает, чтобы накопытить ягеля и отлежаться. Если ночевать нужно на этом месте ещё одну ночь, то оленя нужно перевязать на свежее место. Олень не будет копать ягель на натоптанном месте такое вот требующее свежести животное.
Выгнул свою натруженную за день спину Мотлюм – день окончен. Осталось не спеша добрести до дома русского, узнать, как дела у Укони, и спать. Довольный прошедшим днём, довольный торгом с русским, успокоенный тем, что олени привязаны и отдыхают, Мотлюм, обойдя свои нарты, выбрался на санную дорогу и, любуясь звёздами на небосклоне, пошагал в зимовье Андриана. Что говорить, после удачного дня, когда все дела сделаны, легко на душе, да и в теле, и думается хорошо: «Как плохо у него тут, у русского. В тайге, тундре тихо, никто не мешает, а тут людей злых много, вон какие замки на дверь вешает, я умер бы, если бы в дом русский меня поселили. Вот Укони накормит хорошо русскую девочку, даст ей сил, и поедем на моё озеро Иенто-Яй, хорошо там...»
Родившемуся не в тайге никогда не понять лесного человека. Никогда морозная ночь ему не будет казаться тёплой. Если Мотлюму вот эта санная дорога, тайга, мороз – колыбель, то другому это – озноб кожи лица, да и души; ему будет мерещиться под каждым деревом медведь, а если не медведь, то леший. А Мотлюм шагал в тёплых кисах из оленьего меха, придававших его ногам не только тепло, но и чувствительность, и радовался всему, что попадалось ему на его тундровый глаз. Толстый кедр длинными сучьями – лапами при полной луне кидал на снег причудливые тени, похожие то на крупного зверя, то на птицу. Глядел на кедр и удивлялся про себя Мотлюм: орешек у шишки маленький, в землю падает, набухает. Росток, как червячок, из него выходит, после за землю цепляется и тянется в небо. Много таких кедров взметнулось в небо на глазах наблюдательного Мотлюма:
– А пэй! – вслух удивился Мотлюм: как нарта с оленями вырисовался рисунок от кедровой тени. Мотлюм приостановился, всмотрелся в крону дерева и увидел три беличьих гайна.
Вот на лёгкую ногу, усталый слегка, пришёл Мотлюм в русский двор, в избушку, в которой Укони у горячей печи хлопотала у маленького дитя. Глазами, наполненными дневными событиями, Мотлюм оглядел свою Укони, снял с себя и повесил на гвоздь пояс, снял малицу, сел к столу.
Укони из стоящей в печи кастрюли налила в широкое деревянное блюдо ершовой ухи и поставила его перед мужем. В ненецком деревянном блюде лежали с горкой отваренные для Мотлюма крупные ерши. Вот такой у лесного ненца вечерний рыбный рацион. «Лесными» ненцев, проживающих у великих северных озёр Нумто и Пякуто, прозвали за то, что места для жизни они выбирают и не в тундре, и не в тайге, а в таких местах, где тайга закончилась, а тундра ещё не началась.
Укони, радостно глядя Мотлюму в глаза, сказала:
– Смотрит на меня девочка и молчит!
– А пэй! — удивился Мотлюм и спросил, – кушает?
– Ёршики кушает, бульон кушает!
– Тогда пойдёт на Ейнто-Яй, – сказал Мотлюм и увлёкся ершовой ухой.
Укони под мерцание керосиновой лампы управлялась по дому. Отряхнула от снега малицу Мотлюма, уложила её, после чего вновь подсела к люльке девочки, улыбнулась её маленьким, но уже серьёзным глазкам, а глазки ответили ей такой же доброй улыбкой.
– Улыбнулась... – удивилась Укони и, не отрывая взгляда от ребёнка, сказала: – Я сказку расскажу тебе сейчас.
Девочка, будто поняв сказанное Укони, точно в знак согласия, улыбнусь.
И из уст Укони полилась ненецкая сказка. Прислушался к ней и Мотлюм. Он любил слушать легенды и сказки от Укони, уж мастерица была она в таких рассказах. А сказка была такова.
У речки Сими-Юган, которая впадает в большую реку Надым, в берестяном чуме, жили дедушка и бабушка. Дедушка был совсем слепой, а бабушка видела, но не очень хорошо. Одни они не смогли бы жить, если бы не было у них сына, кормильца в семье. Дедушка, хоть и был слепой, научился плести деревянные морды для ловли рыбы. Умел ставить на речке запор. От чума до речки он протянул кожаные верёвочки и по ним ходил проверять поставленные на рыбу мордочки. Запор требовал большого ухода, но дедушка и с этим справлялся. Осенью, когда с деревьев падает листва, много её несёт по реке и засоряет водяную изгородь запора. И дедушка по два раза в день специальным шестом прочищал воткнутые в дно реки жерди от листьев. А перед тем, как речка вот-вот покроется льдом, дед нырял в воду и на дне ладошками между жердей искал отверстия, или промоины, по которым рыба может легко преодолеть заграждение запора. Сложно или несложно, легко или тяжело, но дед справлялся со своими делами. А когда стал подрастать сын, то ему и вовсе стало легко. Время летело быстро, дед сильно состарился, а сын подрос и стал настоящим кормильцем в чуме. Всё умел: и слопцы на глухарей поставить, и оленей пасти, а главным увлечением его была охота на зверя, добывать пушнину было его любимым занятием. Как и все молодые парни, приметил он невесту и вскоре женился, а потом родился у них мальчик.
«Для дедушки», – с гордостью говорил сын. Вроде бы всё хорошо было у них – и любовь, и согласие. Но не было одного – достатка. Хоть сын и невестка работали с утра до поздней ночи, богатства они так и не нажили. Чум берестяной, запор на речке, слопцы на глухарей, иногда песца удавалось добыть или выдру. Оленей разводить не давали волки, а без своего стада оленьего в тундре богатым не будешь.
...Под добрый и певучий голос Укони сказка разливалась по домику, по сердцам слушателей, а сытая и согретая девочка засопела своим смешным, совсем не ненецким носиком. И Мотлюм, справившись со своей чашей ершей, кастрюлькой ухи, тихонечко, чтоб не сбить Укони с нити её рассказа, расправил на полу постели из оленьих шкур, прилёг на них и вслушался в сказку, которую рассказывала девочке Укони.
Да и что эта сказка! Наверное, и наша жизнь – тоже сказка. Пробежим лет до пятидесяти стремительно, как олень бежит по тундре, спасаясь от волков. Оглянемся – и увидим сказку свою – с чудесами и без чудес, с былью и вымыслом. И улыбаемся таинственно, вспоминая чудеса жизненные, огорчаемся, вспоминая неудачи. И жизнь– то наша, когда проживёшь её, оказывается настоящей сказкой.
Затухавшая лучина кидала свои последние искорки, а наша Укони продолжала свой сказ, унося нас в северную философию жизни.
...Манил сына видневшийся за тундрой горизонт, казалось, за той чёрной каёмкой леса – речка, в которой щуки – крупные, как сосны. Зверя много – и чёрных выдр, и росомах, и лисиц, в тундре мышей копающих. «Вот если поймать щук много, выдр десяток и росомах, то оленей можно купить, – думал про себя сын. – Следить за ними, пасти, и будет много оленей, а это – богатство!» Однажды, посоветовавшись со своей женой, сын говорит слепому отцу: «Вы оставайтесь в чуме, а мы наготовим вам дров, чтоб хватило. А нужно будет воды, натопите вы снега. Оставим вам мясо и рыбу, а сами пойдём за тундру, примерно до весны, зверя бить, чтоб потом оленей купить».
Три дня они готовили старикам и сыну малому дрова, лёд накололи в реке для воды, в нарту положили мясо и рыбу, чтоб до них не смогли добраться дикие звери. Снарядили две нарты себе, в поход. Идти им далеко надо – может, дня три, надо будет ночевать в голой тундре. «Ну вот, – говорит сын слепому отцу, – вроде и всё у вас есть, и рыба, и мясо, и снег, и лёд, чтоб его растопить на огне».
И на следующий день они встали рано, с рассветом, помолился сын высшему богу Ямал Нум Вэсоко – и в дорогу. «Обратно вернёмся весной, с богатой добычей», – на прощание сказал сын. И остались дед слепой и бабушка с внуком одни.
Лёжа на оленьей постели, Мотлюм, удивившись вслух своим возгласом «А пэй!», задумался, слушая Укони. «А ведь и вправду – я, Укони и девочка тоже остались одни, нет никого больше, а ведь впереди зима. Надо доехать до чума, в реке долбить лёд, ловить рыбу, добывать зверя, надо ведь жить, не будет сил, волки придут, рыбу съедят и Укони, и меня съедят, и девочку. Крепко надо будет работать», – крепил себя в мысли Мотлюм, слушая во тьме продолжение сказки, которая, как сияние севера, певуче разливалась из уст Укони по избушке.
...Тянет, тянет нас какая– то великая сила вперёд, особенно туда, где нога человека ещё не ступала, хочется войти в эту неизвестность и взять «Это». Вот только знать быть его...
Вот и день. Погрузив в две небольшие нарты поклажу, сын и его жена пошли через тундру. Молча смотрел им вслед дед, провожая в дальнюю дорогу, сказать было нечего, так как и сам он в свои молодые годы открыл для себя много рек, много богатых ягелем тундр с целыми стадами диких кочующих оленей.
Горевшая в избушке лучина потухла, в печке догорал последний уголёк, Мотлюм лежал на тёплой постели из оленьих шкур, и порою казалось, жизнь приостановилась на ночлег, но мелодичный тембр голоса Укони уносил всех в события, водоворотом крутящиеся вокруг жизни слепого деда и бабушки.
...Тяжело старому жить в одиночестве в тундре, опасностей много, ветра и морозы, безжалостный дикий зверь, но какая бы ни была наша жизнь, стой, сопротивляйся – и ты выживешь! Вот так самые холодные дни зимы и пролетели. Дни стали длиннее, солнышко ярче, кедровки в чёрных стволах кедров загомонили громко – и в душе стало радостнее. Дед выходил из соснового бора в тундру и часто всматривался в её бескрайнюю даль: вдруг да появится силуэт сына... Что говорить, душой ждал он его, пусть даже и без добычи.
И сыну выдалось испытание. Три дня и три ночи тянули они с женой на себе в тундру гружёные поклажей нарты. Мороз был и ветер, но терпели молодые охотники, в стужу ночную спали они на ветру под песни волков. Но дошли они до той реки, у короны корня упавшего кедра, соорудили жильё, лапнику на пол устелили, сложили костёр – жить можно. Сын с топором на речку пошёл, чтобы выдолбить майну и морду поставить на рыбу. Тогда они будут спасены от голода. Сын лёд долбил, жена его с луком на лыжах ходила по бору сосновому, добывала белок. Беличье мясо – это и свежая пища, и одежда, белок охотно у ненцев покупают купцы. Работящая у дедова сына попалась жена, умела красивую одежду из оленьего меха шить, умела и петли поставить на куропаток, умела и жерди топором сделать для постановки запора на рыбу. Спорилось у них на охоте дело. На третий день поставили в реку первую морду, на шестой – вторую. На удивление, в первую ночь в морду залезла крупная щука, да такая, что застряла в устье морды, но и это радовало молодых. На вторую ночь – таких же размеров щука застряла в устье морды. Было понятно, что щука в этой реке крупная, и вход в морду пришлось увеличить. Не успела на льду вырасти большая куча метровых щук, как в морду попал выводок выдр. А ещё через день через речку «каслался» со стадом оленей ямальский пастух-ненец. Когда увидел он кучу жирных, как бревно, щук, не смог не остановиться, а когда поторговался, то оставил за гору щук трёх жирных оленей – «ездовых быков». Радовалась жена: ушли за тундру пешком, а приедем на нарте!
Вскоре об удачливых рыбаках узнала вся тундра, стали к запорам приезжать гости, привозили подарки, покупали рыбу. Тяжёл труд любой, но окупается сторицей!
Неспокойно жил дед, поджидая сына, слушая голосок подрастающего внука, вслушивался он вдаль, стараясь услышать приближение сына. И вот в один ясный, солнечный день послышался шум от оленьих упряжек.
– Едут! – слетело дедовых уст слово, а шум всё приближался и приближался. Обрадовались они, слепой дед вышел навстречу шуму и услышал, что к чуму пристало много упряжек. И странно – разговор слышен на другом языке, не похожем на их и на язык народов ханты. Испугался дед, поняв, что это не их дети, а другие совсем люди. Сперва подошёл к нему вождь ямальских ненцев, поздоровался и зашёл к нему в чум, вслед за ним и другие ненцы– воины. Уселись вокруг костра и спрашивают:
– С кем вы живёте, старые?
Дед спокойно им отвечает:
– Мы живём с сыном, снохой и внуком. Они ещё осенью уехали на охоту, за тундру, в чуме я, бабка моя и внук. С нетерпением ждём возвращения сына, приехать должны они вот-вот.
Вождь, помолчав, спросил:
– Сколько у вас оленей?
А дед отвечает:
– У нас нет совсем оленей – наверное, видели, что вокруг чума нет их следов?
Вождь разозлился, встал со своего места, схватил старика за грудь и стал трясти его, говоря:
– Врёшь ты, что у вас нет оленей, мои воины осмотрели окрестности твоего чума и увидели землю, истоптанную многочисленными следами оленей, и поняли мы, что у тебя, проклятый и жадный старик, их много!
Вытащил вождь деда на улицу, усадил в нарту, а воинам приказал осмотреть лабазы, стоявшие невдалеке от чума, наказав:
– Если есть там пушнина, меха, наконечники, стрелы – заберите и принесите!
Собрали воины из лабазов слепого старика и старухи всё, что было, кинули на упряжки и поехали, взяв с собой деда. А когда доехали до широкой речки Казым, остановились вдруг, а вождь спрашивает своих воинов:
– Что будем делать со стариком? Или тут мы его повесим у речки, зачем его везти, силы оленям на него тратить? Давайте его вон на той толстой берёзке повесим!
...Слушая сказку, дедушка Мотлюм, знавший вершину реки Казым, как свои пять пальцев, представил эту картину. Мало того, он понял, на какую берёзку указал вождь, так как сам знал её в лицо, и невольно вырвался у него возглас сопереживания: «А пэй!» А голос Укони продолжал вести сказку вперёд.
Привязали воины передовых оленей к нартам, достали верёвки из лосинных шкур. И тихо стало вокруг, замерла речка, деревья стали как изо льда, казалось, тронь веточку – и рассыплется она на осколки, как сосулька. И только взял было воин его за малицу, верёвку на шею одел, к берёзе подвёл, как закричал громко, в испуге:
– Ой – ой – ой! Смотрите, из ноздрей у деда черви лезут!
И стали из дедушкиных ноздрей вылезать и вылезать черви, мухи. Катятся по малице вниз и ползают по снегу. Потом стали вылетать из ноздрей птицы, выползать и убегать в лес волки. Видел это и вождь, испугался. Приказал своим воинам снять с шеи деда верёвку, посадить его в нарту и отправить домой. Сокрушался в испуге вождь, не стесняясь своих воинов, говорил вслух:
– Ой, какой страшный дед! Я впервые вижу такого, а сын его, наверняка, страшнее его, и что будет с нами со всеми, если встретим мы и его на своём пути!.. Отвезите его назад, а что в лабазах нашли, то отдайте!
Выполнили воины приказ своего вождя, отвезли деда в его чум и больше в эти края никогда не возвращались. Ещё некоторое время дед с бабкой и внуком жили одни, и когда солнце перестало садиться за горизонт, к чуму вновь подъехали оленьи упряжки. Вышли из чума дед со своей бабкой, прислушиваются и говорят друг другу:
– Не воины ли опять к нам пожаловали?
– Нет, – ответил сын, – это мы за вами вернулись, – и обнял своих родителей.
Зашли они в чум и стали рассказывать, как провели сезон рыбалки – охоты, сколько добыли и заготовили птиц, зверей и рыбы, сколько смогли купить оленей.
Теперь, дедушка, – рассказывал сын, – наши нарты тянут олени. А жена его сыну своему и бабушке с дедом вкусное мясо оленье подкладывала. Счастливы были старые возвращению своих детей, радовались их удачной охоте. А сын спросил чуть в тревоге у деда: «Откуда вокруг чума столько следов от оленьих упряжек? К нам кто приезжал?» И отец ответил ему: «Приезжали ямальские ненцы, отобрали все меха, шкурки, вещи и увезли меня на речку Казым, где ты родился, берёзка там есть высокая. И хотели повесить, а когда увидели, что из ноздрей у меня стали вылезать всякие звери, они испугались сильно. И вождь их приказал меня привезти в чум обратно, со всем награбленным». Сын выслушал эту историю, немного опечалился, но больше удивился и возгордился своим отцом, его мужеством. И поклялся деду никогда больше не оставлять их одних. И до сего дня каслаются по тундре они все вместе...
Засыпая, Мотлюм прокручивал в голове сюжет сказки, подумывая: «А ведь за мной и Укони некому будет присматривать, некому нас кормить, Тойча совсем слабый. Девка эта маленькая совсем, да и не сможет она ставить запоры на реке, ловить зверя. Хорошо, пока ещё сами с Укони крепкие...» Ещё раз прислушавшись в тишине русского двора, Мотлюм уснул.
Лесные ненцы – люди солнца. Вся их жизнь проходит в светлое время суток, а село солнце за горизонт – ненцы повечеряют в чуме и спят. По их поверью, ночь – время леших, чертей и прочей нечистой силы. Поэтому в зимнее время в семь вечера в чумах уже крепко спят. Но и встают они рано.
Проснулся и наш Мотлюм, зажег лучину, Укони затопила печь.
– Сможет девочка сегодня ехать на нарте? – негромко спросил Укони Мотлюм.
– Наверное, ещё надо подождать, – ответила Укони.
Мотлюм попил разогретого чая вприкуску с ершами, оделся и пошагал в лес к своим оленям. В кроне высокого кедра заметив гайно, приостановился чуть Мотлюм, вгляделся в него, подумал: «В тайге мороз, а у белки в доме тепло, спит она и ждёт, когда потеплее, когда можно будет грызть сосновые орешки. И человек ведь тоже в мороз, в метель в чуме сидит, прячется, ждёт, когда вокруг станет хорошо». Постояв ещё немного у высокой кедрины, двинулся он по таёжной тропе вперёд, к своим оленям.
– Хома! – произнёс Мотлюм, увидев лежащих в снегу оленей, прожёвывающих во второй раз ягель.
Вокруг привязи на снегу лежал выбитый копытами ягель, а это значило, что место для привязи оленей выбрал он удачно – под снегом есть ягель, и олень насытился. Ещё час работы – и Мотлюм каждого оленя перевязал на новое место, на свежий ягель. Довольный оленями, Мотлюм возвращался на зимовье к русскому с твёрдым решением выезжать завтра, домой. «Как Тойча там в чуме живёт, – подумывал про своего брата Мотлюм, — совсем слабый стал, много не проживёт, наверное, хотя бы до лета дожил, утку жирную, гуся бы кушал – силы бы, может, и пришли. Надо ехать, надо», – подгонял себя в поездку домой Мотлюм.
Последний день на зимовье Андриана он проводил в обследовании строений, было интересно рассмотреть, как русские строят дома, как кладут брёвна. Залез Мотлюм и на чердак, и внутрь заглянул: А пэй! Так же буду крышу делать, как русский, и брёвна в углах – как русские делают, избушка совсем крепкая будет!
А девочке в люльке понравился, видно, певучий и ласковый голос Укони, она улыбалась и смотрела своими чёрными глазками. И Укони улыбалась, видя, что дитя пошло на поправку, скоро вместе поедут на нарте. В суете, хлопотах, в подготовке к дальней поездке прошли и день, и ещё одна ночь. И ещё одна ненецкая сказка под затухающий огонёк лучины полился из уст Укони. Неспешно, глядя в милые глазки девочки, повела она свой сказ...
***
Лишь только когда мы в движении — мы живём. Остановились – и всё, жизнь закончилась. «Возьми!» – сказал нам Господь и дал нам оленя. Дар этот взял человек, пробежав по тундре за ним километры и вконец приручив его, обретя тепло из меха его, а из мяса – пищу.
«Возьмите!» – сказал нам Господь, наполнив таёжные реки рыбой. Человек изготовил ловушки и на круглый год насытил свой стол рыбой. Запекая её на огне, в бору сосновом, или просто в тундре, вкушал её вкусное, свежее мясо.
А чтоб было ещё красивей, Господь наполнил леса и тундру зверьём – большим и малым. И птицы впустил разной. Живи в гармонии, радуйся, иди навстречу жизни!
И в душе Мотлюма жизнь была, да какая ещё! Энергия в нём бурлила, тянула его в лес, на лыжах искать и добывать белку. Пешнёй крошить толстый лёд в промёрзшей речке и добывать там мордушками толстых, мясистых щук. А в нарте каслаться по синему мареву широких тундр, по черни лесов, речек больших и малых – всё для него было в радость, движение – это как песня, как сказка, только дивись.
Не зря Мотлюм побывал у русских, многое приобрёл, и приобрёл не только материально, но и увидел, как живут русские, как строят, как кладут из брёвен стену. Впечатлила его и железная печь. «Вот бы такую, – мечтал он про себя, – но нельзя иметь такую, заберут те, кто посильней, иль ямальские ненцы». Переполненный новыми знаниями и чувствами, дед бесшумно шагал своим широким шагом в бор, в котором ждали его олени. Услышав поступь своего хозяина, олени встали, стряхнули с себя снег и замерли в ожидании. Что говорить, энергия пути передалась и им, они тоже соскучились по своей нумтовской тундре, где больше ягеля, где мягче снег, одним словом – где их дом.
На первый взгляд, работа немалая, – три нарты, в которые надо запрячь восемь оленей. Мёрзлые кожаные лямки нужно расправить, опоясать ими оленей, которые при этом проявляют и выражают толканием, ударами костяных рогов недовольство. В местах соединений лямки нужно скрепить костяными пуговицами или связать кожаными шнурками. И всё это на тридцатиградусном морозе. Но руки делали, их подгоняли мысли о доме, по которому уже нестерпимо ныла душа. Как там? Жив ли Тойча? Побыстрей бы показать ему всё, что купил у русского. И подгоняемые мыслью руки справились. К передовой нарте за повод пристёгнута нарта Уко– ни, к нарте Укони пристегнул Мотлюм грузовую нарту, и на длинных кожаных лямках за каждой нартой по три оленя. За повод Мотлюм провёл до дороги передового быка оленьего обоза и, впрыгнув в свою нарту, поехал на Андриановскую усадьбу.
Утверждая человека как властелина севера, отбрасывая на обочину своего пути щупальца морозов, метелей, снегов, подгоняя оленей баритоном своего необычного голоса, Мотлюм вёл свой обоз со своей Укони и девочкой, над именем которой он ещё не задумывался. Косматые ветви тёмных кедрин как бы рассыпались перед обозом оленьего хода, угодливо пропуская санный обоз вперёд, а ещё через сто метров послышался громкий собачий лай – это зимовье Андриана. Олени чувствовали тяжесть поклажи, но она была для них терпима, добежав два километра до жилья человека, даже не задышали. Мало того – они чуяли предстоящий большой переход домой. Обоз Мотлюма, властелина нумтовской тундры, из студёной северной мглы, как призрак, въехал в зимовье купца Андриана. Неистово лаяли на цепях собаки, чуя нерусский дух, да и что говорить, лёжа спать холодно, а тут повод неистово поскакать на цепи, полаять до хрипоты — время пролетит быстро да и организм согреется, а там, глядишь, и хозяин отблагодарит чем-нибудь вкусненьким.
Обоз остановился в Андриановском добротном зимовье, Мотлюм не спеша встал с нарты, привязал передового оленя вожжиной к копылу нарты и в утренней морозной мгле, стал осматривать добротные постройки русского. Гордился Андриан своим «городищем». Каждая постройка срублена на века, первые семь рядов – из листвянки. Каждую Андриан в тайге выбирал, лично простукивая со всех сторон ствол, а когда дерево подавало звонкий голос, на теле его делал насечки, чтоб подсочить его, а через год только лесина валилась и шла в кладку сруба. При высыхание ствол становился как камень, ни грибок ему нипочём, ни сырость.
Как призрак в оленьем гусе, Мотлюм тихо ходил по зимовью и поражался невиданным доселе гигантским строениям из дерева. И не только строениями восхищался Мотлюм. Он с интересом осматривал углы срубов и понимал, насколько просто и крепко срублены Андриановы амбары. Вот амбар рубится, ставят стропила, руками Андриан ощупывал стыки, запоминал, представлял, как построит такой у себя на своей речке. «А пэй! – шёпотом восклицал он. – Всю тундру Нумто вместе с Мэйко можно тут поселить!» И тут же в мыслях Мотлюм видел речку свою, озеро Йенто-Яй, где знает каждый изгиб, поворот, в котором водится щука и окунь. В светлых сосновых борах, украшенных ковром из ягеля, слопцы на птицу стоят, там тихо, там Мотлюма дом, там душа его и души богов его. Там всё его – личное.
Зимовье уже проснулась, в коротких тулупчиках вокруг амбаров суетились люди, что говорить – хозяйство. Утреннее безмолвие прервала открывшаяся дверь одного из амбаров, при свете керосиновой лампы с визгом из загона выбежал белый зверь, крупный, на шкуре которого не было шерсти.
«О пэй! А пэй! Лысый зверь! Наверное, можно со шкуркой кушать его», – подумал Мотлюм и пошагал к Укони, оставаясь под впечатлением от встречи с такой диковинкой.
Ненецкая женщина ждала своего мужа, а когда тот шагнул в каморку, то его обдало запахом еды, которую приготовила Укони. Жирные куски оленьего мяса, густой наваристый бульон и внутренний олений жир. Путь далёкий, мороз – поесть придётся только тогда, когда будет ночёвка, а жирное оленье мясо – тот самый продукт, который даст тебе силы на весь кочевой день. Неторопливо вкушал Мотлюм дары нумтовской тундры – оленье мясо окунал в растопленный олений нутряной жир, от чего вкус становился ещё насыщеннее, а чувство сытости приходило ещё быстрее.
В отход от забитого оленя фактически ничего не уходит. С внутренностей зверя собирается жир, после чего он развешивается в чуме на вешала, высыхает и может хранится так очень долго. Перед тем, как его поставить на стол, кусочки жира мелко рубятся на крошки, кладутся в чашу и слегка топятся на огне, получается вкусная, сладковатая и калорийная добавка к пище. Она даёт силы и сопротивление сильным морозам севера. Если сушится в чуме на вешалах олений жир, значит, семья богатая, – есть такая примета у жителей тундры.
Насытившись, Мотлюм выпрямился, поглядывая на чай, который Укони наливала в кружку, и, выдохнув из себя своё удивление возгласом «О пэй! А пэй!», стал рассказывать о своём новом открытии, которое ему удалось сделать вчера на зимовье Андриана. Проходя мимо конюшен, он услышал необыкновенный визг, а когда открылась в загоне дверь, то оттуда выбежал лысый зверь, о существовании которого Мотлюм не мог и подумать.
– Больше, чем росомаха, – рассказывал Укони Мотлюм, – меньше, чем медведь. Круглый и жирный, а шерсти на нём нет совсем, лысый!
Слушая удивлённо, Укони лишь переспросила:
– Как хоть мороз терпит?
– Он живёт в доме лусса (русский), который он ему построил, поэтому и морозы терпит, – объяснил Мотлюма, обмакивая лепёшку в олений жир и запивая чайком. «Лусса (русский) пища, – рассуждал про себя Мотлюм, – старые люди чай не пили такой и хлеба не знали. Теперь вот все ненцы нумтовской тундры кушают, не кушают разве совсем дикие ненцы, которые и к нам не ходят, сами живут, одни...» Чуть замолчав, Мотлюм разглядывал люльку с девочкой и сказал ей:
– Вот как случается, могла ты поехать к лусса жить, лусса стать, могла ты ханты быть, а вот поехала к ненцам на озеро Нумто жить, вот так великий бог Ямал, сказал. Души лусса забрал, которые на конях везли тебя, значит, будешь, ты ненецкой девочкой и бог твой будет великий Ямал.
Мотлюм допил свой чай, молча одел свою малицу, мужской пояс с ножом и, глядя вперёд, шагнул на улицу. А если мужчина-ненец надел пояс, значит он пошёл на серьёзные дела. Более того, пояс – символ мужского достоинства.
Ненец в тундре или лесу, всегда в поясе, без него разве только за пищей хотя даже при этом, пояс лежит всегда рядом. Большой грех, если пояс лежит на земле, по которой люди ходят ногами, пояс когда не на человеке, должен висеть над землёй. Пояс изготавливается из кожи морских животных, или оленьей кожи, она не разбухает и не намокает. На поясе нет ничего лишнего, всё самое необходимое. Нож с ножнами – это самое главное на мужском поясе. Ножи не только лесных ненцев, но и, в основном, всех народов севера небольшие. Полоска метала, заточенная с одной стороны. Если ты правша, то полоска затачивается справа, если левша, то слева. Хороший пояс – вещь не только необходимая, но и дорогая – за пояс, сделанный по заказу, мастер иногда даёт до нескольких оленей.
Дедушка Мотлюм сам делает себе пояса, и они получаются у него. А порою делает их и на заказ. Зачем растить оленя, всегда смеялся он, когда тебе его могут дать и так, если ты, конечно, умеешь делать мужской пояс.
Нож подвешивается к поясу с правой стороны. С левой стороны не подвесишь, он будет мешать при езде на нарте, будет задевать за хорей, цепляться за кусты и ветки при езде по лесу, так что и тут есть свой житейский расчёт. Рукоятка ножа делается или из кости рога оленя, капа или киша. Из киша рукоятка получается более красивой. Киш находят в месте, из которого растут много мелких берёз, её молоди. Это место обкапывают, и извлекают толстый корень своеобразный комок – это и есть киш. У него более насыщенный цвет оранжево красного цвета и красивый природный орнамент. Мотлюм знал, как добыть из земли самый красивый киш, дед знал, что красивый киш – это когда много мелких берёзок высотой до колена, и чем они гуще, тем орнамент будет красивей. С капа такая красота не получится. Кап это нарост на самом стволе берёзы, который, тоже используется для домашних поделок и имеет порой незамысловатые узоры.
Мотлюма находит место, где из земли торчат кости крупных животных, которые умерли давно, и они-то идут на оформление пояса. Белые, глянцевые, блестят на солнце, и ещё, если от бивня мамонта отколоть осколок и положить на больной зуб, то он сразу перестаёт болеть. В середине пояса Мотлкэм подвесил клыки медведя и волка, потому что он смог победить и того, и другого, а поэтому на правах победителя нося эти обереги, провозглашал себя хозяином тундры, где он живёт, и просил их. Волчий клык должен оберегать от болезней, хранить от волков оленей. А медвежий хранит спину от всяких болезней и с ним охота всегда удачлива. Гордился Мотлюм своим поясом, ухаживал за ним, обновлял его, в середине пояса на красивой подвеске, кость и кожа, висело костяное шило, его Мотлюм сделал тоже из кости древнего животного, без такого шила, жизнь тундрового человека немыслима, ибо всё, начиная от оленьей упряжы до рыбацких ловушек держится на узлах, которые, в особенности на морозе, без такого шила не развязать. И, конечно же, в кожаном чехольчике подвешен точильный брусок. Острый нож, значит у хозяина всё в порядке. Вообще неподпоясанные, считают ненцы — это неряшливые и неудачливые люди.
Вот и всё, общение с русскими закончилось, впереди – путь. Мотлюм своей неслышной походкой обходил обоз, продумывал всё, и, конечно же, в его душе заскребло... Как там его чум, родная речушка? Играли мысли: «Ехать надо, ехать!» Да и что Мотлюм, если даже олени смотрели на своего хозяина и взглядом будто просили: «Домой хотим, в Нумто, там ягель лучше, там дом наш, тундра и озёра».
Мотлюм смотрел на передового быка и шёпотом отвечал ему: «Авка мой! Ты сильный, крепкий, дорогу до дому в любую метель отыщешь. Домой пойдёшь, меня возьмёшь, обратно легче будет, дорога есть, метели со снегом не было». Деловито, не спеша, Мотлюм одел лямки на оленей, пристегнул их к нартам, вывел обоз на дорогу и поехал на зимовье Андриана, которое уже задымило в небо, просыпаясь печными трубами. Как инопланетный корабль, неслышно, обоз Мотлюма въехал в дома Андриана, остановился, каюр привязал передового к нарте, положил хорей и оглядывая купеческое поселение обратился к Богу: «О, великий небо Бог Ямал! Ты самый сильный и видишь нас всех, я кланяюсь перед тобой! – Мотлюм поклонился в сторону восхода солнца и повернулся по ходу его три раза вокруг себя. – Великий Ямал! Скажи ты мне: вот лусса (русский), он ведь как Бог, у него жилище большое как у тебя. Бога, у него есть ружьё, капкан, хлеб, у него есть всё! Может и он Бог, только земной?» Мотлюм остановил свою речь, замолк и стал вслушиваться в безмолвную даль, в своё сознание, стараясь услышать, почувствовать, отклик на свой вопрос. Но ответа не было.
В избе открылась дверь, и Укони с заветным свёртком вышла на улицу неторопливым тундровым шагом. Она поставила люльку на нарту, привязала – и снова в избу, ещё ходка – и походный скарб был весь увязан на её нарте. Теперь обоз к пути готов. Вот ведь как: мороз, а люди, спокойно по-хозяйски, не боясь ничего, собрались в дорогу, в которой пути дней пять. С ночёвками в тайге под открытым небом. Вот такие они – люди Севера. Мотлюм глянул на люльку с девочкой, и, кашлянув, сказал ей: «Ну вот, девка, поедешь ты сейчас домой на Ентойяй, к озеру Нумто, там дом твой! Мордушку на рыбу будешь со мной ставить. Укони тебя в тундру за ягодой поведёт. Тойча ждёт тебя, костёр в чуме делает, Тойча дров не жалеет, что тепло тебе было».
Состояние человека, находящегося в пути, необъяснимо, наверное, и сегодня. Как звезда в небе у человека стоит в сознании конечный пункт маршрута, и что бы он ни делал, все мысли, действия и поступки будут направлены независимо от обстоятельств только туда. На прощание Мотлюм окинул зимовье купца Андриана, поудивлялся ещё раз радостно размаху его владений, отвязал у копыла нарты вожжину, и нарта двинулась с морозного снега вперёд. Залаяли вслед собаки, заскрипел снег под полозьями, и обоз Мотлюма поглотила северная тайга. И олени, настоявшись несколько дней в чужом лесу, по накатанной дороге рысью тянули свои нарты в желании прийти скорее домой. Там безопасно. Там вкусный ягель. Там Родина.
В предместьях зимовья купца была накатанная широкая дорога с многочисленными отвилками. «Много людей к нему ездят, – делал выводы Мотлюм, – много пушнины возят, богатый лусса». Дорогу Мотлюм знал не интуитивно, а по памяти. Сколько больших речек надо проехать, сколько мелких, а потом, когда дороги кончаться, то по своему следу, эти дни были морозные, и метелей не было. «Посветлу успею доехать до чума этого здоровенного ханты Киоськи».
Киоська был крупный и разговорчивый, даже болтливый. Вот только бедный. «Почему такой бедный Киоська? – недоумевал Мотлюм. – Лусса рядом, рыбу лови – сдавай ему. Мех добывай, тоже ему неси, и печка железная в чуме будет и капканы – и всё!»
Позади осталось зимовье, утонул в морозном утре лай домовых собак, не витает вокруг дым печных труб, и чем дальше двигался обоз Мотлюма, тем меньше становилось заметно присутствие человека в этом мире, казалось иногда, что ббоз идёт в никуда. Но Мотлюм не думал так, он знал, что до чума Киоськи, семь оленьих одышек. Оленья нарта по дороге может бежать пять-семь километров, после чего нужно в месте, где растёт ягель, свернуть с дороги на обочину, где олень может отдышаться, порыть снег, достать оттуда ягеля. Это занимает минут десять.
Из заросшей кедровым лесом тайги олени вынесли нарту в мелкий ручей, заросший карликовой берёзой, гуща которой была испещрена куропачьими следами, а по центру ручья виднелся свежайший след – это прошёл выводок выдры.
«А пэй!» – воскликнул Мотлюм. Мамка выдра и семь последышей прошли, оставив после себя борозду в лабиринте таёжной реки...
Укони подгоняла хореем передового быка, и вслушивалась в возгласы Мотлюма, улыбаясь им, подумывала: «Мотлюм какой умный, всё видит и всё знает, нарту до Ентойяй доведёт, и не закружится. Малицу ему сшила, дак мороза-то он вокруг и не видит. И пусть его наряд не так красив и бел, как у других богатых, зато в пути таком длинном и в мороз, ему будет тепло от моих трудов! Не зря он держит меня всю жизнь... – возгордилась за себя Уконёчик. – Я ему и одежду шью, и за чумом смотрю, и рыбу разделываю, всё делаю! И мне завидуют другие, – улыбаясь про себя Укони перебирала в уме свои преимущества. – Девочку привезём, я ей одежды нашью, кормить вкусно буду, вырастет крепкая и умелая, как я! Мотлюм добудет белку, шкурку с неё снимет, а в желудке её полно орешков лесных, мы их на огне поджарим и скушаешь, – разговаривала вслух с девочкой Укони.
Пейзажи один за другим меняли картину природы, группа здоровых кедрин изображали громадного человека, с большой косматой головой. «А пэй! – тут же воскликнул Мотлюм. – Неба Бог, смотрит за нами»
И, вознеся глаза к нему, прокричал: «Любим мы тебя неба Бог, кланяемся тебе! Подарки будем дарить!»
Перед бегущим по болотине обозу предстала вереница чёрного леса – это таёжная речка. Увидев её, Мотлюм, приосанился и произнёс: «Шаманить будем сейчас у тебя, речка, готовься, мы уже близко!»
Нарта. Оленья упряжка. Сбруя. Талантливо изобретённый инструмент по гужевому передвижению по тундре. Интересен принцип работы упряжи. Тяговые лямки (оглобли) изготавливаются из лосинных шкур, к самой нарте, к началу полозьев монтируют узел, он из дерева или из кости лося, или мамонта – с двумя отверстиями, диаметром в перепелиное яйцо. Одно отверстие для того, чтобы прикрепить узел к началу полоза нарты, а второе – для прохода через него тянущей лямки. Смысл заключается в том, что лямки (оглобли) скользят в месте соединения их с нартой. Поэтому ни одному оленю в упряжке «сачкануть» не получится. Если один перестанет тянуть, то лямка вытянется, он отстанет, а нарта ему наедет на ноги, поэтому им приходится постоянно перетягивать другого оленя. Так что – хочешь не хочешь, – надо бежать вместе со всей упряжкой и везти свою поклажу, и обученные олени прекрасно управляются с этим и легко тянут вперёд своих ездоков.
Болотина кончилась, лес стал плотнее, несколько поворотов между высокими елями – и обоз спустился на лёд этой чужой для ездоков реки. Мотлюм встал ногами на лёд, привязал передового к копылу нарты, подметил спускающуюся «сушину» с берега на лёд, подошёл к ней. Неторопливо вытоптал возле неё, снежную полянку. И Укони делала своё дело, глянула на свою живую, развязав платочки, глянула внутрь, улыбнулась и произнесла, скорее всего для себя: «Спит!»
Мешочек, расшитый узорами, из разного звериного меха, Укони взяла и подошла к облюбованному Мотлюмом месту, и на «сушину» выложила кусочки варёного мяса, жир, лепёшку, и маленькое, с ладошку, корытце из бересты, в котором лежали кусочки трухи от берёзы. Мотлюм достал кожаный мешочек, из которого аккуратно достал ненецкий инструмент для добычи огня. Это что-то типа маленького лука, коротенькая стрела, упирается в отверстие в древесине, вокруг неё делается петля из кожаной тесёмки, и при движении лука, петля заставляет стрелу вращаться. От трения стрела греется, затем начинает дымить, и в этот момент подсыпается сухая труха деревьев, ещё одно усилие и труха начинает дымить. Остаётся только подуть на неё, появятся красные угольки, ещё одно усилие – и огонь начинает играть маленькими язычками. Мотлюм выверенными движениями выбил дым и из деревянной стрелы, обогатил это сухой трухой, а когда и она задымила, то подхватил её ладошкой, подул, выложил в берестяное корытце с такой же трухой, ещё чуток пораздувал щёки, и священное действо пошло. Закурил дымок, выдавая округе бархатный аромат, олени притихли, а какие и легли... Хрустальная тишина вокруг и мороз.
Мотлюму предстояло выполнить ритуальный обряд отправляющегося в долгий путь, и поэтому вместе с Укони им предстояло выдержать канон обычая лесных ненцев. Молитвенные обряды. Жертвоприношения лесные ненцы стараются делать на льду. Наверное, потому, что они считают себя ледяными людьми, живущими большую часть своей жизни во льдах.
Ногами Мотлюм вытоптал в снегу полянку перед берестяным коробом, откинул с головы капюшон и, глядя туда, откуда встаёт солнце, начал молитву: «О, великий Бог Ямал! Я приветствую тебя, кланяюсь тебе!» И Мотлюм поклонился Богу, затем сделал поворот вокруг себя и повторил это три раза, Укони автоматически повторяла за ним всё движения. Воистину мужской голос, волевой и сильный, в то же самое время слегка поющий, разливался по льду таёжной реки, окутывая своим звучанием чёрные ели, высокие листвянки, всё в округе замерло и затихло, будто прислушиваясь к словам лесного ненца. И Мотлюм продолжал: «Спасибо тебе Бог Ямал за то, что ты помогаешь мне! Бережёшь меня, тепло даёшь и покушать! Кланяюсь я тебе!» И Мотлюм вновь выполнил поклон с разворотом вокруг своей оси. Дымок из берестяного короба вился и его аромат, казалось, был даже в самом сердце. Мотлюм продолжал: «Помоги, Бог Ямал, преодолеть мне маршрут до озера Ентойяй! Оленям силы дай! Сделай так, чтобы при переходе через речки не рвались у оленей лямки! Силы дай моим оленям! Метели не отправляй нам в дорогу великий Бог Ямал, и мы отблагодарим тебя! Во время пути, в мороз и ветер, мы думать будем о тебе Ямал, славить тебя! А когда приедем домой, то подарок делать будем тебе!»
Мотлюм вновь отбил три поклона, и три разворота вокруг себя. Ритуал поклонения был совершён. Мотлюм оглядел свод небосклона, и выдохнув подумал: «Нет на небе тёмных туч, плохо! Бог не увидел и не услышал мою молитву – плохо! Беда может быть».
С таким предчувствием Мотлюм подошёл к нарте, чтобы ехать дальше, но взгляд его увидел большое беличье гайно, черневшее как раз над местом проведения ритуала. Охотничий азарт мгновенно охватил душу путника. «Белка!» — кивнул он Укони на тёмную ель и принялся доставать из нарты зачехлённый охотничий лук. А сердцем Укони уже завладела девочка, укутанная в походной люльке, над которой Уконёчек хлопотала и делала действа, понятные лишь только заботливой женщине. Кусочки мяса Укони жевала и давала девочке. Та с готовностью принимала их и смешно жевала, перебирая своими нежными губками. «Кушает!» – счастливо прошептала Укони сосредоточенному на охоте Мотлюму.
Луки – это была гордость Мотлюма. Он умел делать их сам, и они у него получались лучшие во всей округе. Оленя давали ненцы за такой лук Мотлюму не торгуясь. Делал их Мотлюм осенью, именно осенью дерево набирало самую силу. Три дерева брал для изготовления лука Мотлюм – листвянку, рябину и сосну. И вот в руках охотника лук и стрела, у которой вместо острия – шишечка размером с грецкий орех. Зимой в мороз, белки вдоволь наевшись орешков из шишек сосны, ели или кедра, забираются в домики, изготовленные из сухих прутиков ели. В них белка пережидает сильный мороз, бывает в таком гнезде спят по несколько особей. Мотлюм вставил стрелу в тетиву, опробовал натяг тетивы, и когда, убедившись в силе её, взял в руку хорей, которым погонял оленей и подошёл поближе к дереву. Кончик хорея упёр в ствол и стал крутить его, создавай у дерева шорох, после чего несколько раз слегка ударил по дереву, и... Беличья мордочка испугано глядя вокруг выскочила на еловый сучок и замерла, этого момента и ждал Мотлюм – четыре метра, самая убойная сила для его стрелы. Поднял лук охотник, натянул тетиву, прицелился и -шлепок. Стрела ударила белку, свалив её на снег. Стрела впечатала сонного зверка в ствол, даже не дав ему толком проснуться от глубокого зимнего сна. «Хома...» – поблагодарил кого-то на небесах Мотлюм и снова упёр хорей в ствол дерева, шебурша белок. Услышав такой шорох белка думает, что к ней в гайно лезет соболь или куница, и сразу старается вылезти оттуда, оглядеться, а потом решить, что делать.
«Ещё одна белка!» – проговорил Мотлюм и снова взялся за тетиву своего лука. А Укони – настоящая женщина, она втиснула своё лицо в люльку и рассматривала милое личико девочки, говоря ей ласковые и нежные слова. «Умная будет, – говорила вслух Укони, – глаза у неё крупные и смотрит крепко, никого бояться не будет!»
Женщина. Как много в этом слове. Много дано ей, вот и сейчас Укони, глядя на это ещё совсем незнакомое дитё, практически описывала её характер, читала её судьбу, стараясь не упустить ни одного движения малышки. Вот так – у каждого своё восприятие мира. Мотлюм увлёкся охотой, а Укони маленьким дитём, ещё не подозревая того, что душа её начала влюбляться в это крохотное существо. Вот ведь как – мороз, деревья в морозном инее, а люди в тепле и в радостях. Мотлюм – в азарте охотничьем, Укони – в материнской заботе.
«Пять белок», – произнёс Мотлюм. И положил три на нарту Укони. Быстро – Укони три, Мотлюм две – освободили от шкурой, от потрошков, сложили вместе. Это будет на ночёвке сытный суп. И даже деликатес. В Беличьих желудках белый орех, и его остаётся только подогреть на костре. И блюдо – ароматное, вкусное – готово. Мотлюм, улыбнувшись, глядя как его Укони красиво, аккуратно сделала дело с обработкой белок, сказал: «Три одышки оленей, и чум будет Киоськи ханты, прошлый раз ехали, через него дорога шла, ночевать будем».
– Он добрый и болтливый, и высокий, – вслух описал Мотлюм местного ханты Киоську, – правда бедный – оленей нет у него. У нас тоже нет, но речка есть, рыбы много. Лес есть, зверя много. Пушнины много – у лусса всё купил, – гордился собой Мотлюм.
– Бог Ямал не увидел и отправил нам тёмную тучу со снегом! Видно, сказал, иди Мотлюм без тучи, без снега, метели, возьми вот только в дорогу пять белок, у костра спать поможет свежее мясо! – пояснил ситуацию Укони Мотлюм, отвязал вожжину нарты от копыла и тронулся в путь. Заскрипели на морозе постромки, зашуршали и защёлкали копыта оленей, обоз вновь взял курс на север – к небесному Богу-озеру, на Ентояй, озеро лесного ненца Мотлюма.
– Вот – олень! – Вслух рассуждал Мотлюм. – Не было бы олень, не видел бы лусса, не держал бы капканов, пешней, топоров. Да и земли б не видел другие! Зря оленей своих не держал никогда, теперь покупать буду.
Укони же пребывала в своих мыслях. Бог не дал детей, а тут вот девочку дала судьба. «А что я, – думала она, – я ещё крепкая. И смогу воспитать её, одежду шить ей, всей женской работе научу...» И вдруг откуда-то пришла горькая мысль: «А вдруг её заберут у нас?» Перед взором предстал образ хитрого Мэйко, на красивой нарте, запряжённой пятью самками оленями, забрал люльку с девочкой и умчался с ней, в свою Надымскую тундру.
Хорошо думается под скольжение нарты, когда тебя слегка обдувает ветерок, олени бегут, и мысли тоже бегут быстрее нарты. Маршрут у Мотлюма был в голове отработан до автоматизма, мог даже сказать сколько у оленей будет одышек. Он довольно смотрел на оленей, которые резво и без натуги тащили свои нарты вперёд, с такой же мыслью как и у хозяина, – домой, и Мотлюм не вытерпев заговорил вслух:
– Вот Мотлюм какой умный! Долго утром не спал, а рано вставал, шёл к оленям, перевязывал их на свежее место. Олень кушал ягель, сил набирал, вон спины какие у них круглые, косточек не видать! Нарту тянут так, что, кажется, и не чувствуют её! Мотлюм знает, как за оленями ухаживать! У ханты олени мелкие, у ненцев – крупные, откуда хоть таких берут?
Укони, слушая своего Мотлюма, хореем подбодрила своих быков и думала: «Мотлюм у меня умеет работать, всё знает, нигде не пропадёшь с ним! Он умеет построить на реке запор и следить за ним! Рыбы много взапор попадает, и Мотлюм умеет построить садок, рыбу запускает туда и она живёт там долго! Мотлюм всё умеет! Слопцы поставит на глухарей, наловит этих чёрных птиц много, все радуются!»
Вслух Укони напевала про своего Мотлюма, и улыбка сияла на её лице. «Кисы хорошие сошью ему, когда домой приедем!» – подумала она.
Кисы – это наряд, по которому можно сразу сказать, кто ты и откуда. Ибо вышитый орнамент из кусочков шкур разных зверей говорит о конкретной семье, роде её и месте жительства. Искусство, которого достигли неночки при шитье таких кисов, достигло высших пределов. Глядя порой издалека на такие кисы, видишь красивые узоры, когда подойдёшь и посмотришь ближе, то увидишь ещё много орнаментов, а когда поглядишь ещё ближе, то ещё увидишь росписи, сотворённые руками человека. Вообще кисы – это зимняя обувь, сшитая из камусов оленя, обычно в обиходе кисы носятся пять-семь лет. Камус – это шкура оленя с его ног, с ног любимого оленя, или особого. Подошва кисов шьётся из щётки, ворс шерсти которой направляется назад. Щётка – это толстая шкура из-под копыт оленя (ладоней), или со шкуры оленьих или лосинных лбов. Кто побогаче, подошву делает с оленьей щётки, а кто победнее, тот – со лбов. Подошва кисов многослойная, первый слой – это щётка, второй слой – это высушенная сухостойная трава, которая сворачивается под размер подошвы и вталкивается внутрь кисов. Она играет роль компресса, впитывает конденсат и влагу. В кисы вталкивается нога, одетая в чиж. Ноги в такой обуви гарантировано спасены от любого мороза. Минус в этой одежде один – за ней надо ухаживать. После дневной носки, в чуме нужно снять кисы, убрать из них травяную стельку, после чего их вывернуть наизнанку и подвесить на верёвку для сушки. Нога на этот период переодевается в домашние кисы.
Весь процесс ухода за обувью осуществляет женщина. Если ты пошёл на недельную охоту в лес, то за тобой непременно следует женщина, пусть это будет жена, бабушка, дочь, но за обувью нужно смотреть. Зашивать порванные швы, сушить, готовить сменную обувь. Без такой чум-работницы долгий охотничий поход не получится.
Вот так, укутанные меховой одеждой, заботливо и умело сшитой Уконёчком, ездоки гнали свои упряжки далеко на север. И обоз шёл, не молчал, а пел, говорил голосами своих ездоков. А ягеля, который рос в этих безбрежных просторах, хватало вдоволь всем оленям. Спокойный ход обоза, прерывали громким хлопаньем крыльев громадные чёрные глухари.
Очередная одышка оленей. Животные копытами выбивали из-под снега ягель, и жадно поедали его. Мотлюм довольно глядя на крупные грозди ягеля, радостно произносил:
– Какой ягель хороший, у ханты олень сытый будет, совсем не устанет. У нас в тундре Нумто ягель ещё лучше! У ненцев олень крупный, а у ханты – мелкий!
Перед тем, как тронуться, Мотлюм обернулся к копошившейся у детской люльки Укони и сказал:
– Следующая одышка будет у того ханты длинного, может, у него и ночевать будем!
Олени резво тянули нарты, и когда северный день был в своём зените, нарты въехали в просторный и чистый от заваленных ветром деревьев сосновый бор, испещрённый следами домашних животных.
– Длинный ханты будет! – громко крикнул Мотлюм. И души их замерли в ожидании встречи с местным народом. Мотлюм не понимал по-хантыйски, как не понимал ненецкого этот ханты. Но объединял оба народа – уклад кочевой северной жизни. Вот и берестяной чум. «Видать, бедненький ханты», — подметил про себя Мотлюм, зорко всматриваясь в силуэты людей, склонившихся над забитым оленем у чума. Мотлюм остановил нарту вблизи людей, привязал передового, подошёл, и поздоровался:
– Ани торова! – по-ненец– ки «Здравствуй!»
Хант распрямил над тушей оленя спину, подошёл к Мотлюму, протянул окровавленную от туши зверя руку и с улыбкой приветствовал его по-хантыйски:
– Вуща, вуща. Вуща!
Мотлюм как-то недоверчиво глядел на этого ханты, помня о его болтливости и назойливости. А если ещё учесть, что впереди два часа езды по светлому времени, а это тридцать километров к дому, то он понимал, что сегодня не гость этому радушному хозяину берестяного чума. Две жирные воши выползли на его серое ухо и заблестели на крепком морозе. Вот это Мотлюм не любил больше всего, в его чуме их никогда не было, и с этим Укони успешно боролась всю жизнь. А ханты не унимался. Окинув олений обоз, своим любопытным взглядом, кивнув в сторону, откуда приехал Мотлюм, спросил, улыбаясь:
– У русь, был?
– Да, да... – закивал головой Мотлюм.
Видя, что ненец пошёл на контакт, ханты стал расспрашивать и рассказывать, махнув по своему лицу кровавой от оленя ладонью, окрасив лицо своё в красный цвет, Мотлюму про русского.
– Ханты Бог на небе! – вознёс руки свои к небу ханты. – На лице моём кровь, он видит её и меня видит, я ему молитву говорю, хвалю его, а он мне оленя даёт! – Хвастался ханты. – У русского Бог – вот здесь! – И окрестил своё лицо крестом. — У него Бог во рту сидит, если он так делает, и ещё раз передразнил русского купца с его крестным знамением. – Ханты ртом мясо кушают, рыбу кушают, а у русского там Бог! – Весело болтал ханты, посмеиваясь над русскими. Вдруг лицо ханты изменилось, весёлость прошла, глаза его уставились туда, где лежал ободранный олень. Бедняга, видать, оправившись от оглушения по голове, очухался, встал на ноги и побежал без шкуры вдаль.
– А пэй! – воскликнул
Мотлюм, содрогнувшись от увиденного, поймав в душе тревожную мысль: «Это какой-то плохой знак. Что-то должно случиться». Не дожидаясь развязки событий, отвязал вожжину от копыла нарты, сел в нарту и погнал оленей подальше от этого плохого места. Чем дальше олени уносили обоз от зимовья Андриана, тем ближе представлялись себе места родного дома. Как там Тойча? Терпит ли топить печь в чуме, возить дрова из лесу? Чёрных глухарей в лабазе оставил ему много, мяса белок? Тойча крепкий ещё, должен терпеть, запор проверять, ещё терпит, наверное!
Проехав ещё одну широкую речку уже по своему старому следу, Мотлюм остановил оленей на одышку, подумав: «Ещё один пробег и надо будет остановиться на ночёвку». Укони привязала своего передового за копыл подошла к Мотлюму:
– Смотрит она и улыбается! Глаза у неё белые-белые, как будто снегу в них насыпали! И грустно опустив голову, добавила. – Вот приедем домой, Тойчу приедет за оленями и грузом, и заберет её?!
Мотлюм просто посмотрел на неё и сказал:
– Ещё проедем чуть, место увидим хорошее, и остановимся на ночёвку.
Олени отдышались, поели снежку с ягелем, Мотлюм отвязал вожжину. И погнал обоз снова вперёд. От полученных впечатлений мысли вертелись, хотелось поделиться об этом с кем-нибудь. И Мотлюм говорил. То ли Укони, то ли соснам и елям:
– Вот ханты! Рядом с лус– са живёт, речка есть у него, в речке – рыба! В речке выдра живёт, выдру добывать можно. У русского печку за рыбу, и за выдру купить можно, а у него в чуме печки нет! Почему? Потому что ленивый ханты, рыбу добудет и кушает её, лусса не несёт! По речке не ходит, переходы выдры не смотрит, лук со стрелой не ставит, вот и нет у ханты печки. У Мотлюма запор на речке есть, рыбу ловит, выдра добывает, лось добывает. Всё добывает Мотлюм! У Мотлюм чум есть, у ханты из бересты, а у Мотлюма – из оленьей шкуры! В чум приду, Тойче подарок сделаю. У Мэйко оленя купим, забьём, мясо жирное кушать будем!
Мысли мыслями, но глаза уже стали искать в проплывающем мимо взора лесу место, где можно устроиться на ночлег. Да и небо стало сереть, макушки деревьев – тускнеть, день подходил к концу.
«Завтра тайга будет уже расступаться, тундра начнёт появляться», – довольно подумывал Мотлюм.
А глаза искали место для ночёвки. Место должно быть таким, чтобы там был ягель для оленей, и тонкий сухостой для костра. Радостно и грустно смотрел Мотлюм на звериные тропы. Особенно на избитые копытами осиновые островки лосями. Широкие заячьи тропы – какие широкие, на нарте по ним можно ехать. «У нас в тундре столько зайцев много нет», — грустно подумал Мотлюм. А вглядываясь в чёрные высоченные ели и сосны, подумывал: «И как тут ханты в таком чёрном и густом лесе живут, в нём, наверное и солнце то до земли не пробьётся? Песец тут следов нету, а так всё есть. У нас вот соболя нет, а тут вон сколько следов их!»
Наконец, глаз опытного ненца увидел то, что ему было нужно в этот момент. Здоровый, в несколько обхватов, кедр под воздействием ветра упал на землю, задрав веером высоко в небо свой громадный корень. Рука направила передового оленя к нему, а когда обоз остановился, Мотлюм сказал:
– Хома! Хома! Чум будет наш тут сегодня стоять.
Если народ ханты более-менее оседлый, то ненцы вечные странники. То они идут за стадами диких оленей, по принципу – есть вокруг олени, есть что кушать. Или каслаются (переезжают) с мест зимовки своих оленей на места весеннего отёла оленей. Отёл прошёл, каслание на осиновку – место, где собирают разошедшихся по пастбищам оленей, в реках ловят и заготавливают в садки рыбу. Слопцами добывают много птицы – глухарей и капалух. Зима длинная, суровая – всё впрок. Редко бывает, чтоб ненецкая семья жила на одном месте больше трёх месяцев. Поэтому обустраивать место ночёвки у ненцев переросло в искусство. Всё учтут, и в мороз, и в дождь, каждое движение, каждое действие отточено.
Мотлюм привязал к нарте своих оленей, взял в руки топор и зачистил основание дерева от торчащих сучков. Теперь площадка. Уконёчек подошла к Мотлюму, взяла его сзади за пояс, и они стали топтать снег. Сначала под собой, дальше Мотлюм пошёл кругом по спирали, и десять минут, как площадка под комлем кедра была готова. Не стояла на месте и Укони. Топором рубила зелёные лапы деревьев и укладывала на снег. Когда снег закрылся пахучими и ароматными сучками, то на них легли несколько оленьих шкур.
Творчество. Хоть и действуют при таких временных сооружениях для ночлега основные принципы – закрытое пространство, костёр. Но при устройстве в морозные ночи у каждой тундровой семьи есть свои элементы творчества, которым беспрекословно следует каждая семья. Мотлюм уже склонился над сушняком и приступил к добыванию огня. А Уконёк продолжала обустраивать каркас ночного жилища. Сухостойные тонкие с руку деревья она укладывала на ствол кедрины, делая каркас, на который после будет уложен лапник деревьев. Крыша такого шалаша – ствол кедрины, на который с обоих сторон уложены жерди, укрытые ветками деревьев. В центре шалаша делается отверстие для дыма. Если не будет такого сооружения, то маленький костёр не согреет, потребуется большой, а для этого надо беспрерывно рубить и жечь дрова, для сна времени окажется мало.
Ночь вступала в свои права, ярко загорелись в небе звёзды, в тихом таёжном уголке замерцал огонёк костра – это тундровые люди обустроили себе ночлег. Быстрой походкой Укони взяла с нарты люльку, вслушиваясь в её нутро, бережно несла в импровизированный шалаш.
– Спит! – улыбнувшись, произнесла она. Пригнувшись, поставила люльку на оленью шкуру. – Мотлюм развёл огонь, сейчас тепло будет, кушать будем!
И девочка откликнулась своим наивным детским, холодным и голодным плачем. Трещал огоньком костёр, кидая свои светлые блики на стены убежища, на лица, предметы, даруя всем тёплую жизнь. Укони, оглядывая люльку, которая впитывала в себя тепло костра, уже хлопотала над путевыми продуктами, над костром подвесила котелок, шалаш приобретал жилой вид. Мотлюм ещё кряхтел на улице, более плотно устилая ветками стены жилища, подкидывал к входу сухие дрова, а когда всё закончил, пошёл к оленям. Оленей надо распрячь, и привязать отдельно к месту, где есть ягель. Свитое человеческое гнездо в глухой тайге стало жить обыденной повседневной жизнью. И звёзды, кажущиеся то совсем близкими, то вновь далёкими, благословляли и дарили людям уверенность в дне сегодняшнем. От костра люлька нагрелась с одного боку и стала горячей, а Укони, воркуя у костра, над своими котелками готовила ляльке пищу, не забывая и про себя с Мотлюмом.
– Горячая какая, – улыбнулась она и повернула люльку к костру другим боком.
Тушки добытых днём белок уже начинали кипеть в медном котелке. Ветки лапника стали прогреваться от огня костра, и шалаш стал наполняться ароматом сосновых и еловых веток. Снизу людей от холода защищали ветви деревьев и оленьи шкуры, бока прогревались костром, и внутри шалаша стояла плюсовая температура. Укони беспрерывно колдовала над котелками, делала стол, выкладывала продукты, утепляла шалаш. Ибо время тоже диктовало свои условия. Нужно было успеть поесть, просушить одежду, выспаться, а утром – снова в поход. В шалаш пришёл и Мотлюм, довольно восклицая: «Хороший тут ягель, много его! Олень сытый будет! Нарту легко потянет!»
Укони, воркуя над своим хозяйством похвалила его: «Мотлюм умный, знает, как в тайге жить!» Мотлюм сел на своё место, и Укони начала его угощать таёжной едой. Пять белок, выложенные в деревянное блюдо, излучали аромат свежего мыса. Беличий бульон Укони приправила белой мукой, он стал густой и приобрёл насыщенный вкус. Ещё чуток соли, лепёшки – и ужин готов. Под правую руку своему Мотлюму Укони поставила берестяной туесок с брусникой. Ягоды повышают аппетит, с ними можно съесть больше пищи чем без них. И обязательное блюдо у северных людей: отдельно в котелке Укони растопила нутряной лосинный жир, в который нужно макать беличье мясо и кусочки лепёшки.
Хома! – Довольно произнёс Мотлюм, оглядывая стол, а после паузы, вознёс свои глаза в небо, туда, в чувал, куда выходил из шалаша дым, и сказал своему Богу слова:
– Бог Нум Вэсоко! Слава тебе, Бог лесной, ешь со мной! Слава тебе и спасибо за то, что ты дал мне пищу, огонь и тепло! Благодарю тебя и славлю тебя!
После чего он правой рукой достал из костра горящую веточку и провёл ею три круга над костром по ходу солнца. У ненцев все движения как в помещении, так и на улице, в тундре осуществляются по солнцу. Если ты пойдёшь против хода солнца, то тебе будет плохо.
– Неба Бог! – Продолжал Мотлюм. – Подарок тебе дарю!
И положил в противоположном от входа конце шалаша отваренную тушку белки, кусочек нутряного лосинного жира и горстку брусничных ягод. Чуть сделав паузу, приступил к трапезе.
В импровизированном жилище нависла трапезная тишина. С аппетитом кочующие люди ели пищу.
– Хома! – Приговаривал после еды Мотлюм, – Волки не поют песни, спать будем хорошо!
Действительно, с волками спокойно не поспишь, особенно когда на улице привязанные обозные олени. Укони же ворковала над маленьким дитём. Почти из губ в губы девочка получала сваренное мясо, бульон, а после Укони напоила её брусничным морсом.
Стены шалаша уже прогрелись. И дым не гулял по помещению, не ел глаза, а длинными кольцами поднимался вверх, на самое-самое небо. Мотлюм наелся, откинулся на оленью шкуру, с интересом наблюдал, как Укони ухаживает за маленьким человеком. Вот девочка посмотрела своими голубыми глазками на Укони, протянула ручку и взяла её за нос.
– У, какая крепкая ручка, – заулыбалась Укони. Старательно завернула девочку в тёплый пыжик – шкурку недельного оленя, положила в люльку, протянула руку в гущу веток в стене шалаша. И достала оттуда желудки белок, полные кедровых семян. Желудки – это лакомство таёжных людей. Укони свесила их на палочку и как шашлык придвинула к углям костра. Зарумянились бочка желудков, замаслились, вот такие горячие Укони подала своему Мотлюму.
– Хома! Вииняй хома! – Кивнул головой Мотлюм и с аппетитом принялся есть.
Вот и вечер. Осталось Укони обслужить одежду – кисы. Каждый из них, как вы помните, необходимо вывернуть наизнанку, осмотреть на предмет порыва, при наличии оных зашить и повесить на сушку. Аккуратно вывернув кисы, чижи и малицы, Укони подвесила их повыше, чтобы они хорошо подсохли.
И, конечно же, девочка. Своих детей у них не было, видать, так распорядилась природа, был приёмный сын, но в мальчишеском возрасте он ушёл в тундру проверять на гусей петли, и никто его после этого не нашёл. Девочку нужно потеплее одеть, ещё раз покормить на ночь, уж после этого лечь и самой. Вот такая доля тундровой женщины. Дрова, заготовленные с вечера таяли, поэтому костер в шалаше Укони уменьшила, получалось что спереди тепло, а сзади веял настоящий холод. Люльку с дитём Укони поставила поближе к костру, а сама принялась готовить одежду на завтра.
Пришла пора и выйти на улицу, в нарте взять для отдыха тёплую одежду, и принести в шалаш ещё пару охапок дров. Небо сияло соцветием звёзд, луна светило ярко, олени лежали у своих мест, нарты, а вон тонкий сухостой, как на ладони всё. И совсем не холодно кажется, – если есть у тебя дела и работа. Мужчина сделал тяжёлую дневную работу. Провёл обоз полета километров, обошёл трудности, сделал ночное убежище, и теперь мог отдыхать, накапливая силы на новый день. Уже лёжа, он прокручивал в голове день, купцовское подворье и вдумывался в тревоге про случай у чума ханты, когда олень со снятой шкурой очнулся и побежал. Конечно, это знак небесного Бога, но какой?
Тот, кто умеет трудиться, умеет правильно делать расклад своих сил, у кого есть план, тот всегда сможет пройти любую трудность. Пусть не сразу, но если он поставит цель, он обязательно найдёт путь, по которому к ней прийти. Если б Мотлюм просто ехал на оленях, не планировал время пути, маршрут, не предпринимал усилий по изготовлению шалаша, заготовки дров на предстоящую ночь, то учесть его была б плачевна. Обессиленные олени легли бы, одежда бы прохудилась... Продолжать финал бездействия, наверное, не имеет смысла, так как исход его понятен.
День в кедрово-еловом шалаше подходил к концу. Мотлюм одел на ноги свежие чижы, поверх которых кисы, малицу на себя, под которой руки вынув из рукавов, сложил их на своей груди, лежал, вслушиваясь в ночь, побаиваясь в душе ночного пришествия стаи волков. Малица. Это наверное одна из основный и главных одежд северных народов. Её носят и зимой, и летом, и весной, и осенью. Малица – это что-то типа длинной ночной сорочки, сшитая из кожи телёнка, или неблюя (это шкура летнего телёнка). Шьётся и кроится мехом внутрь. Начинается малица, от щиколоток, и заканчивается у ворота. К рукавам пришиваются сделанные из меха рукавицы, в которые вкладывается мех, что лучше задерживает тепло, а к вороту – капюшон, который шьётся, как говорят, чем богаты. Престижно носить капюшон из шкуры выдры. Попроще – из шкуры телёнка. Малица шьётся оленьими жилами, поэтому швы её никогда не гниют и не рвутся. Со спинной части снимается балонь – толстые жилы. Высушиваются, а после разбиваются на камне, пушатся и нитки готовы. Скручивай их и шей одежду. Великое удовольствие одевать малицу – вталкивая руки в мягкое и тёплое, ощущаешь истинное удовольствие.
Последние дела уходящего дня делала и Укони. В шалаш заготовила побольше дров, укрыла Мотлюма одеялом из оленьей шкуры, разожгла посильнее огонь, из нарты принесла отварное оленье мясо, положила его поближе, чтобы утром приготовить побыстрее пищу, и сразу в путь. Почти уснул и Мотлюм, в его мечтах витала только одна мысль: «Побыстрее бы домой, взглянуть на своё озеро Ентойяй, проверить мордушки в запоре, пройти по тропам, на которых стоят самострелы на выдру». После общения с русским Мотлюм понял, что можно напрямую обмениваться и получать выгоду. Закончила Укони подготовку к завтрашнему утру, подкинула в костёр побольше толстых дров, взяла девчушку из люльки, прижала её к своему телу, облачилась под Мотлюма бок во всё тёплое, и трио кочующих людей уснуло под леденящую сказку крайнего севера. Тела людей слились в гармонии с чёрными ночными деревьями, снующими по лесным тропам животными, с морозом и закованными в ледяной панцирь лесными реками.
Трещала морозная ночь от ударов сорокаградусного мороза, поднимала на ноги лесных зверей, заставляя их быть в движении и согреваться, добывать себе пищу. Деревья замерли, стали хрупкими как лёд от сковавшего их мороза. В шалаше тлел костёр, и трое спали, ворочаясь и защищаясь от гулявшего в их жилище мороза. Не назовёшь уютным это жилище, но спрятаться от мороза, покушать и поспать, набраться свежих сил можно. Притихла и девочка, прижавшись к тёплому женскому телу она расслабилась и засопела своим смешным носиком.
Философия жизни. Кажется бессмысленно вот так жить на морозе в таком шалаше, летом на комарах в тундре. Возьми и переселись, где тепло и нет комара. Но героям нашим этого не надо, пересели их туда и они не найдут себе места, их потянет обратно в морозы, туда, где весной летят табуны гусей и уток, туда, где бушуют метели и бродят табуны оленей, туда, где их жизнь.
Когда в шалаше стало совсем холодно, а в кострище остался последний струящийся сизым дымком уголёк, Мотлюм проснулся, чтобы не помять своё логово, выбрался из спальных одеял, подсел к костру. Подул на тлеющий уголёк, тот замерцал, и в шалаше вновь заиграли огоньки пламени, несколько толстеньких палочек и до утра огонь не умрёт. И это тоже усилие. Переборол себя, вылез на холод, разжёг костёр, подбросил в него дров – это во много раз упростит утро. Так же тихонько занял своё тёплое нагретое место. И снова уснул уже до утра. Ненцы ложатся спать рано – в семь вечера они уже спят. В четыре утра у них начинается день. Сон в морозную ночь походит на сон в хрустальной холодной тишине – просыпаешься от холода, поворочаешься, затолкаешь нос внутрь одежды надышишь, уснёшь, слышимость идеальная, слыхать, как пробежал заяц или белка, встревоженная неутомимым соболем или куницей, слышен вой волков, вначале страшный, а после кажущийся обычным, только лишь призывающим порою присоединиться к их волчьей песне.
Проснулась первая Укони. Обязанность женщины просыпаться первой. Она осторожно переложила девочку в нагретое собой место, укрыла её, одела на себя сах, и найдя в костре тающий уголёк, раздула его, соединила с другими углями и в шалаше опять затеплилось. Каждым своим действием Укони стала вливать в шалаш и людей энергию предстоящего дня. Огонь разгорался, в котелок набрала снега, поставила его на огонь, положила туда мясо оленя (кусочки с костями, заботливо заготовленные заранее для дальней поездки).
Именно оленина считается среди аборигенов севера самым деликатесным мясом. Лосина – жёсткое, грубое, примитивное мясо, хотя и двухгодовалая самочка лося нисколько не уступит по вкусовым качествам оленине. Но особенно у оленя ценится нутряной жир. При разделке оленя жир с кишок собирается полностью, высушивается и кладётся в укромное место – это пища на каждый день, точнее добавка к пище. В растопленный олений жир макается постная отварная рыба – щука, кусочки отварного мяса, хлеб. Нутряной жир не выбрасывается не только у зверей и птиц, но и у рыбы жир собирается и идёт в пищу.
В котелок плюхнулись кусочки этого жирного мяса, наготове и макушки багульника – это ненецкий чай. Сделав практически всё, Укони глянула на спящую девочку, та глубоко спала, потом Укони вгляделась в костёр и задумалась, изредка то хмурясь, то улыбаясь.
Проснулся и Мотлюм. Поднялся из своих толстых ночных одежд, поглядел на костёр, протянул к нему ладони, погрел пару минут и встал. Волевым движением взял в охапку свою малицу, надел её и шагнул на улицу. Обход оленей – это первое дело предстоящего дня у любых оленеводов и тундровых людей. Глотнул на улице холодного воздуха, оглядел вокруг. Кажется, всё так же, как и было, – и нарты, и олени. Неслышным шагом подошёл к нартам, олени – какие встали, а какие лежали, жевали, поскрипывая зубами, ягельную жвачку. Пару быков Мотлюм отвязал по очереди и привязал к свежему месту, что б ещё больше набрались ко дню сил.
– Порядок, – довольно оглядел всё Мотлюм и вгляделся в чёрную стену речки.
Пим – называл эту речку ханты с интересным именем Киоська. За предстоящий день нужно проехать эту речку всю, до самой вершины, а там будет тундра, и речки, которые текут в отличие от Пима – на север. Мороз холодил тело Мотлюма, он ёжился, но знал, что это пройдёт, плотная еда, тёплая одежда и движение вперёд. Вот то, что спасает человека в сильный мороз. Хорошая сушинка смотрела прямо на путника, Мотлюм, не раздумывая, сломал её на несколько частей, и понёс в шалаш, в которым вовсю полыхал костёр, а Укони ворковала над своим женским хозяйством. Аккуратно сложив у входа сушняк, Мотлюм сел на своё место, и выдохнул сказав:
– Самый холод на улице! Солнышко встанет, теплее будет!
Укони улыбнулась ему в ответ, и на дощечке положила перед ним мёрзлую щучку, и кусочек лепёшки:
– Кушай!
Мороженое мясо или рыбу, ненцы едят как разогрев, перед основной горячей пищей, и Мотлюм взял щучку, почистил от кожуры. Мороженая щука ложится с мороза, у печи или огня, и какое-то время выпускает из себя лишний холод. Когда наступает нужный момент, и щука становится чуть твёрже пластилина, ножом срезаются плавники, от хвоста до головы делается надрез, такой же по животу, и шкурка снимается как чулок. Продукт готов к употреблению. Вкусное мясо мороженой щуки и полезное. Мотлюм не спеша кушал мясо, и думал о чём-то своём, скорее всего, о пути, о Мэйко, о девочке, о ловушках, на зверя оставленных в лесу, и запоре на рыбу, глядя в огонь, пляшущий перед ним в костре, и знал в уме, как пройдёт день. Щучка спелась незаметно. Чашка ароматного чая из багульника, горстка мороженой брусники тоже манила к себе. Ненцы пьют испокон веков напитки из багульника и чаги. Всё это под рукой практически круглый год, и что самое главное – полезно.
До рассвета было ещё долго, поэтому он откинулся на шкуры, укрылся, закинув под голову руки, задумался о чём– то своём. Укони в искусно сшитом ненецком платье, как заведённая, безошибочно и по порядку делала все необходимые дела хозяйки очага. Дошло дело и до девочки. Склонилась Укони над люлькой, выверенные движения – и девочка сухая, в тёплой одежде лежала в своей новой ненецкой колыбели.
Мотлюм же, лёжа на оленьей шкуре, в уме прокручивал предстоящий дневной маршрут и продумывал место следующей ночёвки. Но работа, расчёты – это внутреннее состояние человека, а общение никто не отменял, Мотлюм вышел из своих думок о предстоящем дне, сел, протянул ладошки к огню и стал рассказывать Укони о впечатлениях, после встречи с лусса:
– У лусса, чум есть маленький. Оттуда как выйдет лысый зверь, белый как снег, шерсти нет на нём, и крупный как бык.
– А-пэй! – удивилась Укони. – Куда хоть такой лусса, дрова из лесу возить на нём?
– Какой дрова, он ходит-то кое-как, ноги у него толщиной с палец, и шерсти нет, постоит на морозе чуть и умрёт! Как хоть терпит зиму-то?
– Опэй... А-пэй! – удивлялась Укони.
А Мотлюм продолжал:
– Уши у него крупные, как лопатка, которой зимой роешь снег, чтоб посмотреть, есть ли под ним ягель!
Укони не вытерпев сказала своё мнение:
– Наверное, чтоб от волков защищаться!
– Каких волков, – возразил Мотлюм, – у него зубов-то нет, на морде две дырки и всё!
– Куда хоть такой зверь лусса? – Глядя на Мотлюма, спросила Укони.
Мотлюм задумался, и сказал:
– Вкусный, наверное, этот зверь, вот его лусса и кушает.
Природа бережёт и Бог охраняет таких людей, как Мотлюм и Укони. Злому человеку никогда бы не удалось так лихо преодолевать расстояния в тайге и тундре, как Мотлюму. На его оленей ночью напали бы волки, в пути сломалась бы нарта. Или порвались б на упряжке лямки, и олени убежали в тундру, да мало ли... Природа бы не впустила их, и не обогрела бы теплом, как обогревает Мотлюма и Укони с их прекрасной девчонкой, ещё пока не имеющей имени, но уже обретшей родителей.
А Мотлюм продолжал рассуждать:
– Вот раньше люди в тундре оленя добывали, чтобы кушать. Зверя добывали, чтобы шкурка была на одежду, или чтобы кушать. Рыбу ловили, чтобы собак кормить и самим кушать. А теперь шкурки зверя – это богатство, можно поехать и поменять их на муку, капканы, да хоть на что. А олени, много оленей – это богатство, как у Мэйко. И как Мэйко скажет, так все и делают, а я вот скажу – и никто даже не послушает. Пошто хоть так?
Укони делая свои дела, согласилась:
– Мэйко умный! Если у него оленей много, как комаров летом. Наверное, и сосчитать не сможет.
– Куда столько держать? – Воодушевился Мотлюм мыслью Укони. – Не скушает же он столько их! Говорят ненцы, он каждый день забивает свежего телёнка, после уезжает в стада и спит всего по четыре часа.
Укони улыбнулась:
– Зачем оленей столько портить, мы вот белочек кушали, щуку ели, мяса поедим маленько, и поедем дальше. Один олень кушать нам на год хватит, глухарь кушать в бору есть, весной утка прилетит, рыбу из запора в чум таскать, и оленя мало совсем надо...
В августе оленей забиваем на ягушку, которую можно носить лет десять. Таккаксах ягушку Укони шила осенью. Мотлюм всегда для любимой Укони старался забить во время оленя на сах. Шерсть в августе у оленя хорошая, новая и крепкая. Укони очень мягко и хорошо выделывала шкуру оленя, затем начинала долгий процесс шитья саха.
Ненцы перед тяжёлым днём с утра кушают по два, а то и по три раза. Чтоб хватило сил на весь день, обедов-то и полдников у них нет. А в медном купеческом котелке варилось оленье мясо. Аромат его пошёл гулять по шалашу, и чтоб сильно себя не терзать, Мотлюм встал и вышел на улицу. Усыпанное звёздами небо освещало окрестности и видно было всё вокруг, практически как днём. Нарты с оленями, мирно пожёвывающими свою ягельную жвачку, стена чёрного леса вдоль реки Пим, и болотце, на краю которого Мотлюм и соорудил свой шалаш. Разогретое у костра тело дышало, нехотя отдавало тепло крепкому Пимскому морозу, лёгкие дышали с шуршанием — мороз стоял нешуточный. Опытный и внимательный человек сразу определит, есть минус сорок градусов на улице или нет. Для этого надо спокойно выдувать из себя воздух, если он будет шуршать, соприкасаясь с воздухом, то да, есть сорок градусов, если бесшумно, то минус сорока нет.
На горизонте в небе виднелся обоз Нум Вэсэко, а это означало: завтра потеплеет.
– Хома! – Сказал он больше природе вокруг, чем кому– то, и вновь зашёл в свой шалаш.
– Олень-мясо готово, кушай! – Сказала Укони.
И это значило, что после этой трапезы нужно будет выходить из шалаша, собирать оленей в обоз и двигаться дальше.
Оленье мясо – это истинная благодать, посланная Богом народу севера. Оленье мясо имеет особенный вкус, его не надо приправлять луком, специями, его не надо готовить по каким– то особенным рецептам. Самое вкусное оленье мясо – это просто отваренное в котелке, слегка присоленное. Особенный вкус ему придаёт снеговая вода. У оленя нет невкусных частей туши, съедобно всё. Мотлюм кушал отварные кусочки этого мяса, обмакивая их в растопленный у огня лосинный жир. Вкусно. Об этом говорило его лицо и душа. И Укони склонила голову над своей порцией, кусочек по кусочку вкушая дары природы. Мясо. Бульон. Лесные ягоды. Чуть отдыха. Чай из багульника – и, пожалуй, всё. Обоз готов идти на север. Мотлюм оторвавшись от своих мыслей, сказал Укони:
– Хома! Мороз хорошо! Лучше, чем метель и ветер.
– Конечно, – согласилась Укони, – ветер плохо. Сейчас бы тут не посидели так хорошо, насквозь бы продувало. Дорогу б перемело, плохо ехать потом наугад.
– Много ночей в метели ехали бы, дорогу искали бы, – продолжал Мотлюм.
Помолчав, Укони несмело сказала:
– Люди бы плохие по дороге не попались. Совсем много плохих в тундре много стало. Выла Паны, год назад убили ненцы с Ямала, оленей и женщин с собой увезли.
Мотлюм прослушал Укони, и ничего не сказал, заканчивая свою трапезу. В костре догорал костёр, его мерцающие угольки как бы говорили: всё, в путь, дорогие. Мотлюм покрепче завязал у коленьев кистями тесёмок кисы, сверху на себя одел малицу, и взяв в руки подвешенный под верхнюю перекладину шалаша пояс, вышел на улицу.
Тяжкий труд – на морозе запрягать неспокойных оленей, подумает кто-то... Промёрзшие постромки, лямки, костяные пуговицы, которые надо застёгивать, скованными морозом пальцами рук, но для ненца это совсем не обременительно, потому что, когда твой обоз идёт по заданному тобой курсу, то это песня. Мотлюм запряг оленей в передовую нарту и вывел её в предстоящую дорогу, передового оленя привязал к копылу нарты. Обоз Мотлюма был готов выдвигаться. Укони металась от шалаша к нартам. Походный скарб уложила в грузовую нарту, ещё один раз, и с люлькой вышла насовсем из временного жилища. Старательно закрепила её на своей нарте, привязала к нарте. Мотлюм, тем временем, видя что обоз готов выйти в путь, задумался, держа в руках вожжи ну своего передового быка и глядя в чёрные макушки деревьев реки Пим. Мысли его прервала подошедшая Укони, сказав:
– Девочке соску надо сделать, у нас же есть оленья нога замороженная и сушенная оленина! – Укони из жилистого кусочка оленины сделала аккуратный продолговатый кусок и подвязала к детской люлечке.
– Сделаем, – ответил Мотлюм, – до ночёвки доедем сегодня и сделаем!
После первой отдышки оленей по пути стали попадаться лоси, то и дело встающие из снега, и по одиночке, и стадами.
«У нас столько много их нет», – убеждался каждый раз Мотлюм, разглядывая лесных четвероногих великанов. «Вот, – рассуждал он.
– Лось крупный, самый крупный зверь в лесу. А волка не терпит, медведя не терпит. Некоторых и росомаха ловит, залезет на дерево и ждёт его у тропы на стволе. Годовалый лось, только подойдёт близко, как росомаха на его шее, а то и сползёт с неё, да вырвет в паху лосином шкуру с кишкой, вот лосю и конец. Не каждый сильный, кто крупный. – Делал вывод про себя Мотлюм. – Вот человек не такой крупный, а добыть любого может, кто вокруг есть. Равного никого нет ему, только Бог выше его».
Глядя на стоящих в густых тальниках лосей, Мотлюм восхищался их размером и грацией: «Вот лось, питается мелкими тальниками, макушками веточек мелкого березняка, корой осины, как становится таким мощным и крепким? Кости у него как металл, рога как камень, шерсть, да всё в нём могуче, и это от съеденных веточек?» Ответа не было, были лишь мысли, полные изумления. Табунок лосей остался позади, а обоз шёл дальше и дальше на север.
Нарты – творение рук и мысли человеческой – покорно несли на себе поклажу. Нарта – изящное, крепкое, без единого гвоздя созданное, сооружение для перевозки людей и грузов круглый год. В основном, нарты изготавливаются из лиственницы, берёзы и ели. Они представляют собой сани, двух метров длинны, и метр ширины. Особенность нарт в том, что они прочны и устойчивы даже на больших скоростях. Есть даже детская загадка про нарты:
«Олень от них убегает,
А они всё следом бегут,
А они от него не отстают!»
Как правило, заготовки нарт делаются загодя. А дети приучаются к их изготовлению практически с пятилетнего возраста. Тундровые дети вообще взрослеют быстро. Десятилетние мальчишки умеют ездить на нарте, запрягать оленей, ставить в сосновых борах слопцы на глухарей и проверять запоры на рыбу.
Мотлюм вспомнил, что у него лет с трёх был собственный нож для работы с деревом. Помню, мы с отцом вместе смастерили гимгу – мордушку. Под его чутким руководством он настрогал жёрдочки для гимги. Так постепенно он от отца научился тонкостям мастерового дела. А девочки умеют шить одежду, варить мясо и рыбу, держать чум в надлежащем виде. В свои десять лет все дети трудятся наряду со взрослыми. Собирают в лесу ягоды, ловят рыбу, проверяют ловушки на зверей. Жизнь и условия жизни заставляют это делать сызмала.
Хоть Мотлюм был и вдали от дома, но и эта Пимская тайга была для него нечужой. Он читал звериные следы на снегу и продумывал варианты охоты на того или иного зверя или птицу, которые оставили свои следы на таёжном снегу. Вон – касачинные лунки в снегу, птицы зарылись в сугроб, набив свои зобы почками от берёзы, и спят, пока не придёт метель, а с ней и оттепель. С хореем можно их наловить. Хорей – это длинный шест для управления упряжками оленей. Как-то возвращался на оленьей нарте Мотлюм с соснового бора, за белками охотился, день пустой прошёл, одну белку добыл, а исходил на лыжах десятки километров. Голодный. И в чуме кроме ершей не было ни кусочка. А так бы хотелось горячего, ароматного мяса с бульоном... И вот, проезжая болотину, Мотлюм увидел касачинные лунки, да много
-табун целый улёгся спать под слой снега. Мотлюм остановил бег быков, привязал передового к копылу нарты, взял в руки хорей, и, не создавая шума, пошагал к этим лункам. Первый косач выскочил прямо из-под ног. Его Мотлюм коленкой прижал в снег, отвернул ему шею и, подняв хорей, как струну над снегом, замер в ожидании. Дальше пошёл азарт. Кто – кого? Птица охотника обведёт вокруг пальца, или охотник – птицу? Поводя вокруг себя глазами, убедившись, что табун спящих птиц под снегом и не ведает, что над ними нависла опасность, приступил к охоте. Шаг вперёд и кончиком хорея как бы «крадуче» капнул самую ближнюю к себе тетеревиную лунку, шуметь нельзя, проснётся весь табун и улетит. Встревоженная самка, взрыхлив снег, вышла из него, оглядываясь вокруг, но хорей, не дав ей опомнится, зажал её в снег. «Хома, – мысленно тогда обрадовался Мотлюм, – свежий суп на вечер уже есть!» Сзади него встревоженные человеком взлетели ещё две птицы, но на них охотник не глядел, впереди было много тетеревиных лунок. Охотником руководил только азарт, никого он не хотел видеть и слышать в этот момент, кроме как птиц, ничего не ведающих о нём. Наверное, и в жизни мы часто не видим источник опасности, доверяясь расположению, окружению, теплу и уюту. Вот так, на цыпочках, точными действиями, поймал Мотлюм с десяток птиц. А это – три дня хорошего питания со свежим мясом. Птица – диетическое мясо, поев его, долго в трудах не продержишься. Его обычно кушают, когда работа неподалеку от чума. Зато вкусовые качества у дичи – отменные. В бульон подсыпается горстка муки, чуть соли, и царское варево готово. Вкушай и наслаждайся дарами природы.
Обоз Мотлюма, как корабль, плыл по тайге реки Пим. Укони за ним летела на своей нарте и напевала:
– Муж мой Мотлюм – хороший мастер, им сделанная нарта с четырьмя копылами, полозья нарт, словно птицы, летят по священной земле реки Пим. Обоз я веду умело и красиво. Мои Мотлюмом обученные олени быстры и красивы. Хэя-хэя! Я – ненецкая женщина из древнего оленного рода. Мой обоз едет красиво, словно умелым мастером сплетённый аркан...
Мотлюм слушал и гордился. Их обоз двигался по лесотундре. Пейзажи, как картины, меняли панорамы и виды. Смотри и мечтай – фантазируй, глядя на такую красоту. Вот болотина, изрытая следами лосиного табуна, а вот мыс кедровый языком вдаётся в болото, а там виднеется остров, посреди этой громадной болотины. Эх ветра каслания, виды, мечты, есть что-то в передвижении, путешествии с места на место, что-то необъяснимое, что заставляет по-новому мыслить, оценивать, сравнивать...
Неожиданно Мотлюм увидел впереди что-то похожее на след оленьих нарт, пересекавших дорогу его обоза. Когда передовой олень поравнялся с этим местом, то действительно, оказалось, что несколько оленьих нарт только что прошли здесь. Мотлюм остановил своего передового, завязал повод за копыл нарты и подошёл к чужому следу, вглядываясь в него, стараясь определить количество нарт. Рукой на крепость взял один след чужого оленя, и он рассыпался в руке. Не оборачиваясь к Укони, произнёс:
– Вот – недавно прошли нарт десять. Если б давно, то олений след бы застыл и остался бы в руке комком.
Со своей нарты, Укони угрюмо произнесла:
– Наверное, это плохие люди, надо ехать быстрее.
Было понятно, что Мотлюм со своим обозом был подарком для любого, кто посильнее. Это значило, что действительно надо было ехать быстрее, тем более, что следы с ними расходились под девяносто градусов крестом. Они ехали на запад, а Мотлюм – на север. Если день езды каждого, то между ними будет шестьдесят километров. И Мотлюм отвязав своего передового оленя от копыла, погнал вперёд, уже погоняя своих оленей быстрей, чем прежде. Было понятно, что если захотят – то догонят, не захотят — то и разошлись с Богом. День форы – это по северным понятиям много. Олени почувствовали новую тревожную энергетику своего хозяина, и широким шагом понесли свои нарты вперёд, подальше от опасного для них места пересечения с чужим оленьим обозом. Началась этакая гонка. Крепко держа вожжину в руках, Мотлюм мысленно разговаривал с Богом Ямал, прося его: «О, великий Бог Ямал! Прошу я тебя! Что б увёл меня ты от этой опасности. Что б не погнались они за мной. Что б оставили живыми меня, мою Укони и девочку лусса! Уведи их нарты в землю ханты, пусть там они ищут своё счастье и богатства, а меня приведи в моё Иенто-Яй, в вершину реки Казым.
Шелестели копытами сзади и олени в нарте Укони, обоз летел вперёд на север, не оставляя шанса мнимым преследователям догнать его. Обоз прошёл большое болото, переехал речку, и снова болото. Можно теперь дать одышку оленям, из поля видимости обоз ушёл. Олени с жадностью поедали выбитый копытами из-под снега ягель, скрипя зубами. Мотлюм же повернувшись к Укони, рассуждал:
– Около десяти лёгких нарт прошло, это не обоз. Это ненцы, ищут, чем поживиться. Не зря мы молились небу Богу, на речке. Он нас с ними не свёл, так бы всего лишились. И нарт, если б живыми оставили б нас, неизвестно.
– Конечно, – согласилась Укони. – Что могут делать десять мужчин на лёгких нартах, только б найти кого-то, у кого можно что-то забрать, – а чуть помолчав, добавила, – И убить.
Дыхание оленей успокоилось после пробега, они мордами разгребали снег и не спеша доставали из-под него ягель. Сорокаградусный мороз не ощущался никем. Со стороны севера на горизонт, начали наваливаться тёмные тучи. Мотлюм, оставив свою нарту, пошёл вдоль обоза, внимательно разглядывая всё – от крепления груза до оленьих лямок. Всё было сделано собственными руками. Оленьи постромки, часть которых Мотлюм сделал из лосиных шкур, а часть из оленьих. Пуговицы на постромках – из костей мамонта, и рисунки на них, мотивы которых говорят о Мотлюме и его предках. А когда убедился, что проблем никаких нет, ещё раз взглянув в чёрные северные тучи, сказал:
– Надо каслаться, сегодня день хороший – проедем много.
Олени уже отдышались, хапнули ягеля, некоторые уже легли отдыхать на снег. Передовой как бы и ждал, и только поднялся в небо хорей, как морда оленя и ноги устремилась вперёд, к озеру Нумто. Что даёт, что будоражит душу человека? Погоня? Азарт? Гонка? Ответа нет на этот вопрос. Мотлюм любил и охоту, и рыбалку, в азарте которых сердце порой вылетало наружу, но потом всё это отступало, сердце успокаивалось и его вновь тянуло в свой чум, к Укони, которая встретит своим ласковым голосом, переоденет в сухое и чистое. И подаст незабываемый кулинарный набор блюд, а когда вдоволь наешься, то расскажет самую интересную историю про жизнь тундровых людей. Не раз она спасала его, отогревая от обморожений и истощения в его блужданиях по тундре. Всё, что у Мотлюма было связано с Укони – это тепло, вкусная еда, тёплая одежда.
«Откуда всё знает она и умеет?» – всегда восхищённо задавал Мотлюм себе вопрос, придерживая вожжиной ход передового быка. У ненцев жизненный уклад – неторопливый. По поверью торопиться – это идти к смерти. Всё надо продумать, отмерить, рассчитать, сохранить силы.
Укони ехала на своей нарте, в радостных мыслях: «Ненцы в других чумах бьют своих жён за всё. Убивают некоторые даже. А Мотлюм хорошо меня держит. Охотник умелый – белку добудет, лося. Шкурки добывает в речках, всё у него есть. Нарты делает, на оленей их меняет. Запоры на реке строит, рыбы много у него всегда, тундровые приезжают, берут у него её, взамен – мясо оленя дают. Когда я ему пошью кисы или малицу, он хвалит меня, оленя даже один раз подарил мне белого с большими рогами».
Чем больше становилось у Мотлюма за спиной речек, болот, и перелесков, тем дальше его обоз был от того проклятого пересечения с опасностью. «Две отдышки оленей уже от них, – отмечал про себя Мотлюм, – уже не догонят».
Олени бежали неспешной, но уверенной рысью, с каждым шагом приближаясь к родной Нумтовской тундре. Казалось бы, два дня пути, но как поменялась природа! На смену плотной тайге стали появляться большие болота. И макушки деревьев уже не такие высокие. «Как хоть они живут в такой тайге? – думал Мотлюм. – Если среди неё и неба не увидишь. Нумтовские сосновые бора просторные, ягельные. В них любит и птица жить, и олень на ягеле жировать. На сосновых шишках вольготно живёт белка, а белка – это лёгкая добыча и свежее мясо, а значит спасение ненцу в зимние короткие дни».
И вот ещё одна оленья одышка позади, можно и покормить оленей, дать им отдышаться. С болотца взлетел чёрный глухарь, чуть отлетев, сел на макушку высокой лиственницы, как бы приглашая: «Давайте отдохнём вместе». Олени свернули с дороги, уткнулись мордами в снег, глубоко дыша впалыми боками, Мотлюм опустив хорей, смотрел на них и прислушивался к таёжным звукам Крайнего севера. Короткое зимнее солнце уже стояло в зените, и глянув в его сторону, Мотлюм сказал, обернувшись к Укони:
– Ещё две одышки, и будем искать место ночёвки. Владыка подземного мира Нга пропускает нас обратно. Не заметает нашу дорогу, не покрывает речки водой, не рвёт у оленей лямки, не пускает вслед за нами волков. Подарок надо делать ему!
Тем временем, оленьи бока успокоились, олени накопытили ягеля, и оленьи морды, лениво пережёвывая его, косо посматривали на своего хозяина. Мотлюм чувствовал состояние и возможности оленей, поэтому знал момент, когда оленей можно снова погнать вперёд. По-другому нельзя. Ты и олень в пути – это одно целое. Пропадёшь ты – пропадёт олень. И наоборот. Таковы законы тундры.
Любимое число у Мотлюма – семь. В идеале семь одышек в мартовский день оленья упряжка терпит. Сегодня нет – мороз и короткий, четыре часа, день. Ещё раз хорей поднялся в небо над головой передового быка, а нарты вновь взяли курс на север.
Знал хитрый Мэйко про пунктуальность своего друга детства Мотлюма всё. Знал, что Мотлюм – аккуратный исполнительный товарищ, поручи ему любое дело он и выручит. Когда Мэйко собирал свой первый табун оленей, Мотлюм был самым надёжным пастухом и подсказчиком в том, как правильно вести его дело. Мотлюм подсказал Мэйко что осенью стадо оленей надо загнать в сосновый бор, что б ели грибы и быстро набрали вес. Зима будет плохая. Мэйко послушал Мотлюма и собрал своё тогда ещё небольшое стадо в сосновом бору, год был грибной. Олени быстро набрали вес и стали упитанными. А потом осень, ноябрь и оттепель, на толстый покров снега выпал дождь. Образовался наст. У других оленеводов олени мёрли, лишь только потому, что копытами не могли пробить образовавшийся наст. А олени Мэйко выжили, им хватило накопленного жира, что б пережить этот неблагоприятный период. Мэйко в тот год подарил Мотлюму семь оленей в подарок.
Оленеводство требует всецелую самоотдачу. Оленеводы не ловят рыбы. Проще обменять оленя на добытую другим рыбаком рыбу. Мэйко всецело посвятил тогда себя оленеводству. Вокруг себя он собрал молодых и крепких ненцев, которые могли всё. Мэйко каслался с ними на Ямал, и отбирал у Ямальских ненцев оленей и пригонял их в Нумтовскую тундру. Так собралось у него многотысячное стадо. Наладил контакт с лусса-купцами. Всё было у него: и ружья, и копья, всё что надо для жизни, всё было у Мэйко. Жёсткая дисциплина. За хищение у него оленей он убивал, не разговаривая. А убитого подвешивал за подбородок в тундре на одинокой сосне, что б другим было не повадно. Незаметно Мэйко стал не только самым богатым, но и самым влиятельным ненцем в Нумтовской тундре.
Отношения их с Мотлюмом хуже не стали. Мотлюм в любое время приезжал к Мэйко в гости и был всегда достойно принят. В честь его приезда Мэйко всегда забивал самого крупного, самого упитанного оленя. И неслучайно просьбу своего «друга» забрать девочку за дорогие припасы у Андриана, Мэйко поручил самому надёжному другу – Мотлюму. Любой мог с этими нартами и припасами уехать далеко и жить в достатке. Но Мотлюм – не такой, честный. Мэйко знал это твёрдо.
Обоз Мотлюма двигался дальше на север, к дому. Олени несли свою ношу, и даже не надо было их погонять, только шелест копыт и скрип нарты нарушал тишину. В морозы зверь не спит, он весь на ногах. Волчьи следы и по следу нарт, и поперёк дороги виделись по всему маршруту. Иногда волчьи следы на снегу было тяжело отличить от лосиных, ибо волки буровили снег, по самую грудь. Попадались росомашьи следы, они шли поверх снега, как и лисьи.
Дорога пошла наверх, на высокую сопку, постромки натянулись, олени стали работать «внатяг», краем глаза Мотлюм посматривал на натянутые лямки и довольно отмечал: «Выдержат». Педантично и аккуратно летом и осенью Мотлюм резал лосинную шкуру на полосы, после их размачивал, отчего с них спадала шерсть, после чего он их сушил, а после – мял их через скобу или дерево.
Ну вот, обоз и на сопке, на которой расположен просторный сосновый бор. Казалось бы – красота, вверху, просторно, ягеля много, нет лучше места для ночёвки, но Мотлюм знал: холодно спать в бору зимой, в мороз выбирают место к болотине или к реке. Если в бору земля мёрзлая, то в болотине – талая, поэтому и холодить так не будет от земли, как в бору. Медведь – не дурак, именно в таких болотистых, речных низинах делает он свою зимнюю берлогу. Следы соболя будоражили воображение Мотлюма. Такого зверька он добывал только раз в жизни. Соболь попался в глухариный слопец, в тундре он не жилец, а тут в этих краях, следов его много. Говорят, лусса любят всех больше соболиные шкурки.
Закончился подъём, потом бор, и вот уже нарты напирая на оленей неслись вниз, где-то внизу снова должна начаться речка. И Укони на нарте как одно целое шли вслед за передовой нартой, голос её покрикивающий на оленей, то усиливался, то вновь утихал. Мотлюму нравилось слушать его, ибо он передавал все эмоции Укони, и в моменты опасности, когда нарта шла в переворот, и в радости, особенно, когда из снега, вылетал громадный чёрный глухарь. Укони с оленями разговаривала, как с малыми детьми. То сердито покрикивала на них, то хвалила, то просила их.
Нарты слетели с сосновой сопки вниз, началось густо заросшее молодняком болото, с которого по одному, по два слетали разбуженные обозом тетерева. Взгляд Мотлюма искал место, где можно устроить ночлег и вот – лесина, упавшая от ветра, с застрявшей макушкой в другом дереве – изготовленное природой место для хорошего шалаша. Потянул на себя вожжину, остановил передового оленя, и не оборачиваясь сказал:
– Можно ещё одну отдышку пройти, но лучше тут ночуем, место получше сделаем, что б теплее было!
– Конечно... — даже не раздумывая, ответила Укони, холоднее становится, кажется!
И дело пошло. Мотлюм распрёг быков в своей нарте, и привязал их к отдельному деревцу – на свежий ягель, не торопливо из нарты достал топор, и пошёл к месту ночёвки. И снова работа, работа, лишь только для того, что бы выжить, иначе никак.
Уже совсем скоро из нового жилища комками вываливался дым, и, как обычно, не поднимался ввысь, а тут же стелился к земле, обволакивая собой макушки багульника, торчащего из-под снега, ветви светлых сосен и тёмных елей.
Глядя на Укони за её женской работой не чувствовалось никакой тяжести выживания, она как бы с озорством делала всё, чтобы жить наперекор этим сильным морозам. Вот в котле забулькало оленье мясо, аромат пошёл... Укони хотелось сделать так, чтобы Мотлюму понравилось то, чем она его кормит. Чтоб он довольно поел, потом откинулся взад, на оленьи шкуры и сказал: «Хома!»
Укони подумывала и хотела угостить его любимым блюдом – каныгой, и хотела, чтобы побыстрей случился этот момент. Каныгу Укони умеет делать вкусно. Для её приготовления нужен только что забитый олень. Из его верхнего желудка берётся непереваренный ягель, который Укони смешивает с голубикой, шикшой, брусникой – блюдо готово. Когда Мотлюм ест каныгу, то всегда хвалит её, говоря, что только она умеет её так вкусно делать. Пока это мечты, а сейчас Укони к кипящему в котле мясу положила возле костра оттаивать чернику, она очень хорошо она идёт к варёному оленьему мясу.
Вместе клубами морозного пара в шалаш, откинув у входа оленью шкуру, втиснулся Мотлюм. Старательно, сухой палочкой отбил с подошв своих кисов снег, оглядел всё вокруг и лишь после этого воскликнул:
– Как тут у вас тепло!
А Укони, приветливо кивнув, продолжала делать своё дело во благо, всех, кто находится под её женской опекой. Гусь Мотлюм аккуратно положил на своё место, где будет есть и спать, после чего аккуратно сел туда и осмотревшись кругом, спросил:
– Как наша девочка, живая?
– Живая-живая, – с улыбкой ответила Укони, – соску сосать ей делаю, из оленьего мяса.
И Укони мелодичным голосом стала рассказывать древнюю легенду, которую когда-то слышала от своих родителей:
– Эта легенда родилась давным-давно и передавалась из уст в уста. Жил на небе самодийский верховный бог Нум со своими тремя сыновьями. Бог Нум был высоким, статным мужчиной с божественной белизны светлыми волосами и небесно-белой бородой. Глаза его были небесно-голубого цвета. Вся одежда на нем была бело-золотистого цвета. И его три сына были очень похожи на него. Он каждый день объезжал свои небесные владения на золотой нарте, запряженными пятью белоснежными оленями. Дети его подрастали. Сыновья всегда старались спрашивать отца о дальних поездках, о людях. И очень просились на землю. Отец понимал, что придёт время, и каждый из сыновей будет определен на своё сакральное место, исполняя божественный долг перед людьми. Бог Нум взял одного из сыновей, которого он очень любил, в дорогу. Во время поездки сын Нум (названный в честь него) упал с нарты на землю и стал озером. Он раскинулся на земле, словно человек. Бог Нум очень долго оплакивал сына, ходя вокруг него. Слезы его образовали болота вокруг озера Нумто, это и есть слезы бога Нума, потом превратились они в реку Надым и попали в Обскую губу и дальше. Велико было горе бога Нума. Второго сына отправил на самодийское озеро Пякуто. А третьего увез на остров Вайгач. Невидимая нить божественной силы Бога Нума связывает трёх сыновей и сестру. Те, кто побывал на этих священных местах хорошо чувствует духовную связь. Сестра бога Нума Касум пувща присматривает со священных мест верховьев реки Казым за сыновьями бога Нума.
Касум Пувща – ненецкое божество женского рода. Она покровительница семьи, она оберегает всех людей, живущих на нумтовско-казымской земле. Ханты говорят о ней Вут ими.
Прослушав сказку, Мот– люм облегчённо поделился с Укони своей думкой:
– Завтра ещё полдня пойдём – вершина Пим будет, а там тундра. И уже вершины наших рек будут.
И вновь его глаза унеслись, уже в родной чум, с его запорами на рыбу, ловушками на зверей, к Тойчу, который с нетерпением ждёт их возвращения. Мысли его прервали волки, вой одного хищника раздался где-то неподалеку от них. Мотлюм вслушался в вой волка, и произнёс:
– Где олени, там и волки. Тут, наверное, лосей много, поэтому хвостатые звери ходят.
Но оптимизму волчья песня никому не добавила. Волки редко нападают на жилище, где есть человек, но в тундре случаев разных было много. С другой стороны раздался другой голос волка, это стая после прошедшего дня перекликается таким образом, что бы в ночь выйти на свою волчью охоту.
Укони подала Мотлюму ночные кисы, с чижами, те в которых он был днём, нужно очистить от снега, вывернуть и повесить сушится. Мотлюм переодел обувь, вышел на улицу, накинув на себя малицу, и послушав волчьи песни закричал, простучав дровяной палкой по дереву:
– Уйди хвостатый зверь! Мои это олени, не твои! Нож возьму и стрелы с острым жалом, если полезешь ко мне, – и сколько было в лёгких воздуха – закричал. Лишь только звёзды в ответ играли в небе, да мороз окутывал сначала плечи, по ним спускался в поясницу, а когда уже от холода стало невтерпёж, Мотлюм взял нарубленные из сухостоя поленья и занёс их в шалаш. Сев на своё место, продолжая смотреть наполненными злостью глазами, добавил:
– Дам им воли и нас съедят вместе с оленями!
– Повоют, повоют и замолкнут, – ответила Укони, не отрываясь от своего женского дела. Кому-кому, а ей за свою жизнь в тундре, довелось наслушаться волчьих песен. Практически не бывает, что ненцу, живущему в тундре или тайге, кто-нибудь бы не угрожал.
Укони положила перед Мотлюмом кусочек мороженного оленьего мяса, придвинула берестяную чашечку с оттаявшей у огня черникой. Поход есть поход. Мороженая оленина – это просто привычная еда, она привычная, вкусная, в ней есть оттенки разных вкусов и поэтому она кушается всегда. О парной оленине пока мечтать не приходиться. Свежезабитый олень, с горячей ещё кровью, тёплым мясом имеет совсем другие вкусы, чем мороженный или охлаждённый, у него другой аромат.
Мотлюм аккуратно отрезал от кусочка мяса пластинки, стараясь так, чтобы на мясе после среза равномерно оставался белый жирок, и неторопливо ел, стараясь поймать вкус самого любимого для ненца оленьего мяса. А Укони из котла выловила и положила на дрова кусок отварного мяса с толстой жилой, глянув смешно на Мот люма, пояснила:
– Вот соску будем делать для девочки!
И отрезала нужный кусочек с жилой, от куска, который тут же уложила обратно в котёл, для варки.
Укони подвинула к себе люльку, заглянула туда, и ласково заговорив с девочкой, предложила ей:
– Ну-ка, покушай мясо?
Девочка, натерпевшаяся
за день мороза, тряски, не понимая происходящего, как за палочку спасения ухватилась своими крохотными губками за таёжную детскую соску. А когда взяла её в рот и попробовала, почувствовав вкус оленьего мяса, увлеклась её рассасыванием.
– Кушает! – Радостно сообщила Укони.
А девочка увлеклась новым занятиям, рассасывая оленью соску, забыв обо всех холодах и трясках. Волки прекратили свою перекличку, остались только звуки горящих поленьев в костре и житейская суета. Мотлюм справился наконец со своим оленьим куском и откинулся взад на малицу, поглядывая за своей Укони, а когда надоело молчать, подбодрил её, сказав:
– Жги дрова, жги, место тут хорошее, много их тут, за зиму не сожжёшь!
Укони улыбнулась и ответила:
– Мотлюм умный, знает где ночь выбирать! И дрова есть тут, и корм оленю есть, и шалаш знает, как правильно поставить, чтоб тепло было и не боится никого. Ты, Мотлюм, наверное, такой и родился?
Мотлюм подумав чуть, ответил:
– Нет, трусливым был, когда маленький рос. Отец меня попросил покараулить весной запор на рыбу, мог засориться плывущим прошлогодним листом и его течением бы снесло. Сказал: «Как сору много появится, то беги в чум, буди меня». И оставил меня весной у запора, чум был тогда на реке Ину Чини. До чума немного было, помню. Ушёл отец, я посидел у запора – страшно стало. Вдруг медведь придёт, или волк – поймает меня... Страшно стало, я взял и пришёл в чум, зашёл, смотрю на отца и заплакал! В душе проклиная себя, за то что нарушил отцовский наказ и ушёл. Отец посмотрел на меня, потом на маму, потом снова на меня, и сказал: «У тебя есть возможность исправиться! Иди сын снова на речку и дежурь у запора, а утром я тебя сменю». Я радостно кивнул ему в ответ, отвязал собаку и бегом обратно – ночь пролетела как один час. С тех пор я и перестал бояться находиться один в тундре, и мало того, стал в ней самостоятельно работать.
Укони слушала его, не отрываясь от девочки,стараясь кусочек по кусочку, накормить её вкусным. Потом доложила:
– Всё кушает!
И снова увлеклась кормлением девочки. Мотлюм приняв информацию, довольно подметил:
– Значит, жить будет, станет крепкой!
А Укони щебетала, разговаривая с ней:
– Мотлюм у нас сильный, умный! Всегда в тундре свежего мяса добудет, рыбу поймает, живи с ним да живи!
И глянув на девочку, с гордостью произнесла:
– Никуда мы с тобой от Мотлюма не уйдём, никому не нужны!
Как метеориты мчатся по небу, как солнце быстро идёт по небосклону, так же быстро и пролетел вечер, казалось бы, недавно начавшийся. Путники хорошо поели, нагрелись от костра, ещё чуть посуетившись, укутались, зарылись в меховые одежды и крепко уснули.
Первой, как обычно, проснулась Укони, каким-то особым чутьём она чувствовала утро. Фигура её, гибким силуэтом сгибалась к костру, руки находили тлеющий уголёк, замерзающие губы раздували его, робкий огонёк начинал играть, соединялся с другим прутиком, и через какие-то минуты, в шалаше играл своими согревающими бликами костёр – начинался новый трудовой день.
Неохотно возвращалось тепло в жилище. Но огонь делал своё дело, сначала известил всех своим ярким светом и пощёлкиванием горящих полешек, а потом и струйками своего тепла стал проникать даже под тёплые одежды.
Огонь для ненца в тундре – это самое важное и на виду находящееся божество. Огонь греет, готовит, сушит и даёт жизнь и силу жизни. Мотлюм часто разговаривал с огнём.
«Пора вставать», – решил Мотлюм, сквозь одежды поглядывающий на пляшущие в костре огоньки пламени. Увидев, что Мотлюм проснулся, Укони не оглядываясь, сказала:
– Багульника на, чай сварила тебе!
– Хома, – буркнул он и встал со своего спального места.
Огонь. Огонь – это первое, что даёт человеку жизнь в тундре и лесу. Мотлюм искренне верил, что огонь – это живое существо, особенно, когда смотрел на него. Мотлюм вглядывался в языки пламени и видел разные рожицы. Огонь мог согреть, огонь мог обжечь и не согреть, огонь мог дать жар и тепло, а мог поиграть и уйти. Огонь может гореть, а не захочет – и не будет, шипеть будет, дымить, не усидишь возле него, а когда потухнет, то на душе плохо будет, а то и горе случится. Или в лучшем случае – неудача. Никогда где попало Мотлюм не разводил его, а если и разводил, то только тогда, когда он необходим, – в чуме, приготовить поесть, на святых местах. В это утро огонь горел ярким пламенем, озарял всех своим ярким пробуждающим светом, а прозрачный дым улетал вверх, в светящееся в чувале шалаша небо. Укони уже подложила Мотлюму дневные кисы с чижами, впереди сложный и длинный день.
Вот так, в суете сует, в тяжестях и отдыхах, в морозах и метелях, обоз Мотлюма прошёл основной путь, нарты переехали уже его реку Казым, до чума оставалась одна одышка. Мотлюм остановил передового быка, привязал его к копылу. После чего подошёл к одной из обозных нарт, покопался там, и достал настоящий православный колокольчик, и привязал его к своему передовому быку, к лямке на шее. Он должен известить Тойчу о триумфальном приезде. Невольно лицо расплывалось у Мотлюма от радости перед предстоящей встречей. Всё радовало взор Мотлюма, а как же, каждое дерево, каждое озеро было не только знакомо ему, но и было родным, ибо здесь проходило его детство и взрослые годы, скажи ему сейчас после такого дальнего и тяжёлого странствия: «Час твой настал – умри!» – и Мотлюм бы покорно умер.
Но судьба ему давала ещё много лет жизни и большую миссию, которую он должен был выполнить. Улыбалась и Укони – рой мыслей и радостей, кружили её воображение перед встречей с родным чумом и очагом. Мысли её копались уже в заветных и ведомых только ей уголках и местах, в которых хранились предметы, нужные лишь только ей одной.
Мотлюм поднял хорей и нарты полетели вперёд, к тому месту, в которое тянула их с чужбины душа. Дрожала душа у Мотлюма: вон через тундрочку виднеется шапочка леса. Там и есть чум!
Неистово на шее передового звенел колокольчик, слушая его, Мотлюм улыбался про себя и думал: «Тойча скоро услышит его и пойдёт навстречу, наверное, тоже обрадуется, надоело одному там нас ждать».
Лесок приближался всё ближе и ближе. «Странно, – подумал Мотлюм, – а почему не лают собаки?» Еще пара сотен метров ближе к чуму и ещё, и вот он сам – заиндевелый...
«Никого нет! А где Тойча? А где собаки?» – мелькали в голове Мотлюма беспокойные мысли. У чума Мотлюм остановил нарту, осторожно поглядывая вокруг, привязал передового быка и стал оглядывать своё лесное подворье. Кому, как не ему, знающему таёжную азбуку как свои пять пальцев, без труда удалось понять и установить ситуацию. Мотлюм посмотрел на Укони и сказал:
– Дней пять, как ушёл. И собак взял! Куда вот только,
кому он нужен, где?
Эйфория радости проходила, на смену ей приходила госпожа тревога. Оставалось более основательно осмотреть всё вокруг чума.
– Разводи огонь в чуме, – распорядился он Укони.
Мотлюм снял с себя гусь из оленьей шкуры, положил его на нарту, и пошёл по привязям собак. Собакам Мотлюм делал домики из жердей, которые обкладывал дёрном из мха. Домики не продувались ветром, и в них собаке было теплее. Место вокруг чума, было исхожено лисами, росомахами, были следы волка.
– Как по дому ходили! – Громко выругался Мотлюм.
Чум Мотлюма располагался в просторном сосновом бору, чум, кораль для оленей возле него, с южной стороны в сот– не метров – речка, впадающая в Иенто– Яй, на которой стоял запор на рыбу, лабаз для хранения необходимого, того, что мешало в чуме и ряд оленьих нарт для разного назначения.
У собачьего чума верёвка была съедена, не отвязана. У второго собачьего дома также и... кровь. Понятно. Тут орудовали волки, а лисы и птички подчистили их место преступления. «Вот только где Тойча», – задумывался Мотлюм, обследуя окрестности своего жилища.
Ноги повели по тропинке к рыбьему запору. Осторожно Мотлюм ступал, ничто не уходило незамеченным от его взгляда. Вот – кустик карликовой берёзки, а на нём – кусочек рубахи, которую носил Тойча. От такой находки у Мотлюма забилось сердце, предчувствуя недоброе. Ещё три шага, и тесёмки его кисов. Мотлюм потянул за ней и из снега вышла голень ненецких кисов с кровью. Тут уже стало понятно – волки. Не было вокруг следов чужих нарт, только следы волков, лис и росомах.
Ноги Мотлюма быстрей и быстрей повели к запору, в желании быстрой разгадки причины события, которое разыгралось в их отсутствии. Вот и запор – деревянная изгородь поперёк реки, кругом всё усеяно следами зверей и морда, не опущенная в воду.
«А-пэй», – тихо сказал Мотлюм.
Бедняга Тойча проверял морду, и, как только он вытащил её из воды, его окружили волки. Бой был недолгим, звери-убийцы в лёгкую расправились с незащищённым ничем человеком, а время и звери, птички и грызуны, после волков, быстро довершили дело. А когда покончили с человеком, ринулись к чуму и съели собак. Осунувшийся в печали, Мотлюм возвращался к своему чуму.
Из чума уже курился дымок, не заходя в него, стараясь хоть как-то унять печаль, Мотлюм принялся за свои вечные труды. Надо распрячь и привязать оленей – завтра ехать к Мэйко. Независимо от души руки работали. Как в тумане отогнал нарты в бор, привязал оленей, вернулся в чум, и опять по этой кровавой тропке вернулся к речке, продолбил майну в запоре и поставил на место деревянную морду. Без рыбы в тундре жить плохо.
Сумерки наваливались на землю ещё больше, но Мотлюма они не волновали, он думал: «Что делать? С чего начинать?»
Бесшумно шагая к чуму, он не знал выхода, смахивая со щёк слёзы. Рука привычно откинула шкуру у входа в чум, Мотлюм шагнул туда, и увидев Укони с девочкой в руках, тяжело выдохнув, сказал:
– Ну что, будем жить дальше!
Укони крепко и нежно в руках держа девочку сказала:
– Это моя девочка «Мань нингащки».
пос. Берёзово,
Ханты-Мансийский автономный округ – Югра
Леонид Бабанин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
