Ледоход нынче начался рано, где-то в середине мая. Было такое чувство, что Байкалу надоело носить ледяной панцырь, и он раскачал бугристый, синё взблескивающий в тусклых солнечных лучах упругий покров, обломал в нём края, оттуда хлынула чёрная тягучая вода. Нередко среди ночи начинало грохотать, глухо ухать, да так дивно, что просыпалась едва ли не половина поселья. Старики выходили на крыльцо, глядели в сторону Байкала, говорили негромко, и не то, чтоб с робостью, с лёгкой растерянностью, скорее:
- Ить надо ж, до чего грозен!.. Не приведи Бог, оказаться нынче на льду. Душу вынет…
А пошто бы и нет? Иль не бывало так, что человек, в эту пору забредший на льдисто чистый наст, возвращался в поселье в великом смущении и долго ещё держал в памяти то, что привиделось на море? Только и то верно, что сказать об этом кому - либо не мог. Как если бы что-то мешало. А может, кто-то?.. Человек делался вроде бы сам не свой. Люди видели это, но не находилось никого, кто попрекнул бы ошалевшего, сказал бы что-то противу него. Всяк понимал: это смущение от моря, и его не надо тревожить дурным словом, придёт срок, само опустит сердце, уйдет восвояси.
Однажды и Володя Конкин оказался посередь студёного моря невесть по какой надобности. Теперь этого и не помнил. Однако ж твёрдо знал, что не от желания опустить бормаш в лунку, пробитую во льду. Он не любил зимнюю рыбалку. Не было тяги к этому. Скорее, и в те поры, когда Байкал вознамерился сбросить ледяной покров, он оказался в море по собственной дурости. Отчего-то ему нравилось делать так, как другие не посмели бы… Если кто-либо говорил, что не стоит нынче спускаться на лёд, уж больно худой, того и гляди, осядет и унесёт в пучину того, кто окажется на нём, Володя Конкин упрямо твердил:
- Враки… Почём ты можешь знать, как поведёт себя Байкал? Может, ему приятней быть подо льдом, чем, освободясь от его, без путя глазеть в небо?.. Чего он там не видал?..
Кажется, по этой причине, от нежелания соглашаться с кем бы то ни было, Володя Конкин и очутился в те поры на льдистом насте. И чуть погодя, когда упрямство подоостыло в нём, глянул вокруг и заробел. Он заробел ещё и потому, что рассмотрел в белом пространстве зависшие над морем чёрные тени. Тени были настырны, сталкивались друг с другом, норовя дотянуться до него длинными когтистыми лапами, и, когда казалось, вот-вот коснутся лица, Володя Конкин делал шаг в сторону, а коль скоро оскальзывался, то и тогда увёртывался от них: благо, худое жилистое тело подчинялось ему, хотя лет Володе Конкину нынче было за шестьдесят. Это по паспорту, не по сути сердечной. Впрочем, чего тут городить-то?.. Он уж давно не Володя Конкин, скорей, дедушка Конкин. Только так на поселье мало кто обращался к нему. А всё потому, что он обижался, когда слышал хотя бы и от пацанвы:
- Дедушка, а ты почё всё куксисся, куксисся, чисто воробей? И одёжка на тебе чудна кака-то. Не нашенска навроде бы. А, дедушка?..
Отворачивался от пацанвы, но она была страсть как настырна и как если бы понимала про то, что не глянулась Володе Конкину, и всё тянула, плетясь за ним по улочке:
- Дедушка, а, дедушка?..
Иной раз доводила его до белого каления. И тогда он выдёргивал из голяшки хромового сапога, начищенной до светящегося блеска, гибкую жёлтую плеть, распускал её, пощёлкивая, и взмахивал ею над кудлатой жёлтокудрой головой и говорил сердито:
- Вот как опушу сердешную на неразумну башку, вот тогда взвоешь!..
И пацанва отставала. Оставляла его в покое. Но не потому, что боялась: Володя Конкин никогда не прибегал к помощи плети, а держал её при себе для форсу, - пацанва оставляла его в покое потому, что ей наскучивала забава, тянуло к чему-то другому…
Среди тех, кто нынче вышел на крыльцо, разбуженный грохотом, донесшимся от моря, был и Володя Конкин. Он стоял и прислушивался к нему, и на душе было тоскливо, вспомнил, лет пять назад ледоход застал его в море. Правду сказать, он тогда струхнул изрядно, однако ж не так, чтоб потерять себя, нет, сообразил, что делать. И хорошо, что так-то… В сажени-другой от него льдистый наст треснул и через пару минут покрылся крутыми шипящими промоинами. Если бы Володя Конкин пошёл теперь к берегу, то и сгинул бы, не дойдя до поселья. Что-то подсказало ему, теперь лучше идти в сторону моря, там лёд наверняка потолще будет, надо быть, меньше обтёсан водяным скальпелем. Он тогда, хотя и с опозданием, добрался-таки до отчего дома, а потом долго говорил старухе про то, как измаялся, однако ж и в те поры, когда застудил всё в себе и думал, что уж не дотянет до берега, не утратил головы и всё рассчитал, как надобно…
Володя Конкин нынче жил с восьмилетним внуком. Приболел малыш, потому и был отлучён от школы на год. Врачи сказали, что его надо бы «свозить» на природу, там он окрепнет, тогда можно его снова усадить за парту. Когда б не это, разве вспомнил бы сын про отца, живущего в Подлеморье?.. Пожалуй, что нет… А так, чего ж, приехал на отчину с внуком, сказал, что тот поживёт пока тут, а там видно будет.
- Да и тебе так лучше, - сказал сын. - Всё не один. Скучно, поди, одному - то?..
Володя Конкин не ответил, едва дождался, когда сын уедет, и занялся внуком. Перво-наперво спросил у него, как тот относится к казакам?..
Внук с недоумением покрутил головой, не зная, что ответить. Про казаков он, кажется, и не слыхал ничего. «Э, темнота!.. - вздохнул Володя Конкин. - Но да ладно, обучим, выташим из темноты незнанья». Оглядел мальца с головы до ног. «Худюший-то, страсть как! Они чё там, в городе, худо питаются? Да нет, навроде бы… Про сына этого не скажешь, люто замордастел, вон и глазки едва углядываются на розовощёком лице». Велел внуку скинуть штанишки, заместо них принёс из кладовой широкие синие портки на лямке, старенькую сатиновую рубаху. Много чего можно было сыскать в закутье! Почитай, со смерти жены, а этому уж пять лет будет, не лазал туда. А надо бы навести порядок. Но да всему своё время.
Малец заупрямился было, однако ж под строгим дедовским оглядом дал послабку своему упрямству. К тому ж ещё и то повлияло на него, что Володя Конкин сказал чуть погодя, когда малец напялил-таки на себя старенькую одёжку:
- А за своё шмутье не беспокойся. Я его для примеру снял с тебя. Скоро пойдем к бабке Люсе. Она ужасть мастеровитая, сошьёт те казачью справу. Закачасся!..
Сел на низенький широкоступный стульчик, вытянул худые, в редких рыжих волосёнках, босые ноги, подобрал на коленях синее галифе, поправил на груди выцветшую гимнастёрку, застёгнутую на все пуговицы. Это для того, видать, чтоб внук полюбовался на казачью справу, сказал строго:
- И ты казак будешь. Хошь?..
- А чего, и буду... - вроде бы утвердительно проговорил малец. Он понемногу начинал привыкать к деду, про которого знал, что тот есть, но не знал, что он из себя представляет. Может статься, поэтому попервости опасался его. Но опаска оказалась недолгой, растаяла, когда Сергуня, так звали мальца, выйдя на подворье, увидал стоящий под навесом велосипед. Старенький, местами изрядно поржавевший, однако ж на ходу вроде бы, даже колёса не спущены. Забежал в избу, сказал, чуть помешкав:
- Я тоже умею на лисопеде-то. У соседского пацана был, дык я брал у него и ездил…
Володя Конкин не сразу понял Сергуню, потом сказал:
- Это хорошо, что умеешь… Сгодится.
- Дык я возьму лисопед-то? Прокачусь…
Володя Конкин неспеша отложил в сторону изрядный кусок грубошёрстной ткани, которым в своё время его наградила казачья управа (Он тогда ездил в райцентр для закрепленья своей фамилии в новом званьи), спросил:
- Ты про тот, что стоит на подворье?.. - Вздохнул: - Я на ём, было время, развозил почту. Бери, чего ж, коль ишо на ходу. Я уж давненько не садился на его. Без надобностев.
Сергуня хотел бы теперь же «спытать» велосипед, но Володя Конкин охолодил его порыв:
- Погоди… Давай попервости сходим к бабке Люсе.
Они так и сделали. И скоро были на малом, едва прибранном соседском подворье. Бабка Люся, как и Володя Конкин, жила одна: муж помер, а обе дочери в позапрошлогодье покинули отчий дом и нынче живут в городе. Звали к себе мать, но она сказала: «Чего я там потеряла в дыму да в копоти? Я уж тут стану доживать свой век». Дочери, расстроились, конечно, но оспаривать решение матери не посмели.
Бабка Люся приняла гостей в просторной, застеленной цветными половичками, глазастой, в четыре широких окошка, горнице. Была она мала ростом, худотела, в ситечной косынке, упадавшей на плечи. Подойдя, долго приглядывалась к гостям маленькими слезящими глазками, то и дело поднося к ним фартук , чуть погодя сказала, охая:
- А я, Вовка, не сразу признала тебя. Глазти сделались худеньки, не сразу и отличат, где бело, а где чёрно. Беда прям!.. - Помедлила, спросила: - Ты чё притащился-то? Ить знаю, без путя-то не ходишь по людям?.. Ась?..
Володя Конкин сказал про свою надобность. Старуха долго отнекивалась, ссылаясь на то, что плохо видит, а по сему едва ль сумеет уважить затею соседа.
- Управлюсь ли? А чё, как нет?.. Обсмеёшь, небось, старую-то на всюё поселье?.. Опять же и дело для меня новое, сроду не ладила казачью справу.
У неё заблестели глаза, когда взяла в руки кусок сукна. Володя Конкин не слепой, заметил и с напором сказал:
- Да ладно те, бабка! Штоб ты да не управилась? Ни в жисть не поверю!
Уверенность на Володю Конкина не с неба упала. Бабка Люся была и впрямь мастерица. Обшивала чуть ли не всё поселье. И, даже когда с глазами не заладилось, всё одно садилась к ножной швейной машинке, та стояла в горнице у окошка, и вела строчку, ни разу не покривив её, хотя бы та и была размечена на шелку. Не зря ж про старуху говорили, что у неё третий глаз на лбу, она и прибегает к его помощи при надобности. А кое-кто сказывал и вовсе чудное, будто де она и руками видит, там у неё тоже что-то такое есть.
Правду ли сказывал, нет ли, в том ли дело-то, главное, не умели на поселье обойтись без неё, потому и обращались при случае. И бабка Люся редко кому отказывала, понимала, чего будут люди без большой надобности переться в райцентр?.. В конце концов, не отказала она и Володе Конкину, только спросила, хмыкнув:
- Стало быть, это твой внучек?.. И ты хошь, чтоб он навроде твово вырядился? А чё как он поумнее тя будет и не захочет?..
Володя Конкин крякнул, оценивающе поглядел на Сергуню, сказал:
- А он уже захотел…
Бабка Люся взяла в руки металлическую метровую ленту, свёрнутую в кружок, распустила её, подозвала к себе пацана и долго чего-то замеряла, то вздыхая, то радуясь, замаяла пацана вусмерть, прежде чем отпустила его. Напоследок сказала:
- А ничё парнишечка-то, хоша и худоват и под мышками у его красненько. - Обернулась к Володе Конкину: - Я те мазь дам, настоенную на дёгтярном масле. Ты ею помажь мальчишечку, и враз сойдет с его привязливая напасть.
Вышли от бабки Люси, постояли на низеньком, из тонких жердинок, ссохшемся крылечке, после чего Володя Конкин сказал:
- А не пойти ль нам, внучек, на берег, не поглядеть ли, как Байкал-батюшка раздвигает льдины, обшамывает их?.. Дивно, поди, тебе будет?..
Сергуня солидно, как ему подумалось, кивнул рыжеволосой головой, соглашаясь. А на самом деле получилось это у него неловко, точно бы клюнул кого-то, незримо зависшего в воздухе, иссиня жёлтым, острым подбородком. Володя Конкин, хитровато прищурясь, улыбнулся, широкий, в поллица, красноватый нос стал еще шире, как если бы растёкся по лицу, но ничего не сказал…
Пришли на берег, примостились на трухлявом разлапистом пеньке. Длинные гибкие коренья обвили его, зацепили и вяло скулящие на ветру белые берёзки, над ними кружили тож белые чайки и кричали… Сергуне не поглянулось, как они кричали что-то несусветное, а потом утягивались в море и там тоже кричали…
Он сказал об этом Володе Конкину, и тот, помедлив, возразил:
- А ничего такого… Просто чайки наскучали по солнцу и по чистой воде. Небось, и они, как и все мы, раньше плевали на воду, а теперь в бороду. - Рассмеялся: - Хотя какая ж у их борода-то?..
Байкал лежал перед ними, и был он во льду, однако ж не везде, местами черно и скользяще поблескивали промоины. Вода в них, сделавшись нетерпеливою, как если бы обретя душу, взбугривала синюю поверхность и обкатывала её. Но медленно и не настырно, словно бы опасаясь чего-то, от неё не зависящего, сильного и дерзкого.
Надо сказать, эта странная, ни к чему конкретно не относящаяся опаска была примечаема и в едва зримой малости. К примеру, в тонком ивовом кусте, невесть почему забредшем чуть ли не по колено в воду и ждущем от неё, вяло и стонуще бурлящей, какой - либо напасти. Мало ли как поведёт себя своенравная и отпущенная на волю вода, если кому-либо ещё и подчиняемая, то лишь ветру, изменчивому и своевольному?.. Ива не была взращена в воде, она нынче там оказалась: берег вроде бы просел, а может, и не так вовсе, и это только показалось Володе Конкину, а на самом деле выхлестнуло воду из ближайшей промоины и опустило на низкий в этом месте берег. Пошумливал ветер.
- Баргузин, - сказал Володя Конкин.
Сергуня старательно протёр глаза засаленным обшлагом куртки, которая была на нём, старенькая, найденная Володей Конкиным в закутье, буркнул словно бы с неохотой:
- А я знаю про него.
- Да ну?..
Сергуня осмелел:
- Папаня, когда подопьёт, поёт обычно: «Славное море, священный Байкал. Эй, Баргузин, пошевеливай вал, молодцу плыть недалечко…»
- Да ну?.. - снова сказал Володя Конкин, но уже понапористей и с большим интересом. - Поёт, стало быть?..
- А-га, - пуще прежнего осмелев, сказал Сергуня. - Бывает, и слезьми плачет. И тогда маманя долго ругается.
Володя Конкин задумался: морщины как если бы из небытия выбежали на смуглый загорелый лоб, - сказал, вздохнув:
- Это хорошо, что плачет. Стало быть, живёт в ём память, и я здря говаривал про его, будто де он про всё запамятовал начисто. - Со вниманием поглядел на внука, обронил, как-то разом сникнув: - И пошто мы укоряем друг дружку, не пытаясь даже понять? Чудные люди! Зачастую нету в нас и малого чутья. То и худо!..
Они недолго пробыли на берегу. С гор упал ветер, холодный, напористый, и Володя Конкин испугался, что Сергуня подхватит простуду, поднялся с земли. Малец, хотя и с неохотой, потянулся за стариком. Отчего-то не хотелось ему страгиваться с места, точно бы что - то удерживало. А и впрямь, удерживало. Он вдруг ощутил на сердце сладкую, ни к чему не влекущую тревогу. Она не то, чтоб разворошила всё в нём, но как бы подтолкнула к чему-то в себе самом. Наверное, это было рождение нового чувства, и проходило рождение не где-нибудь, а на морском берегу, и потому было особенно дорого Сергуне. И он не хотел бы расставаться с ним, но Володя Конкин сказал:
- Надо идти, не то застудишь горло. Матушка твоя говорила, чтоб ты кутал горло, а ты даже шарфик не нацепил. Запамятовал иль как?..
Придя в избу, они затопили печку, принесши дрова с подворья, а потом долго сидели у раскрытой печи. Та слегка поддымливала, но не так, чтоб едко и вовсе даже не садняще для глаза. Дым не скапливался в избе, уходил в неплотно прикрытые двери.
Володя Конкин любил смотреть на огонь в печи. Он и прежде не однажды сиживал так и о чём-то лениво думал. Заметил, и Сергуне понравилось смотреть на горящий огонь. Заволновался, начал теребить пальцами редкую курчавую бородёнку, и всё покрякивал, почему-то не умея прибегнуть к помощи слов.
Сергуня посмотрел на деда и углядел в его лице волнение, спросил:
- Чего - то случилось?..
Володя Конкин с лёгким неудовольствием: неприятно, что внук угадал в нём, - сказал:
- Да нет... - А потом, сам того не ожидая от себя, спросил: - Чё, глянется наблюдать, как горят дрова?.. Вижу, глянется. И мне тож… А дрова - то ладные, в дальнем березнячке заготовленные. Гаркие…
Потом они пили чай, и на сердце у Володи Конкина было легко и спокойно, он потихоньку, чуть только приметно, наблюдал за внуком, нравилось, что тот, подражая деду, пил чай не поспешая, аккуратно придерживая блюдце пальцами обеих рук. Время годя вышли из-за стола. Володя Конкин достал из столешни маленький, с изрядно побитыми уголками, чёрный альбом с фотографиями и сел на кровать… Сергуня пристроился подле него, с краешку. Сидели и, перелистывая толстые жёлтые страницы, разглядывали фотографии. Про меж, них были и вовсе старенькие, почти выцветшие. Только и можно было угадать что-то. И Володя Конкин угадывал, сказывал негромко:
- А это прадед твой в казачьей форме. И отец у его тож в форме. Хорунжий, стало быть. А чуть в стороне от их, глянь-ка, дедов дед… Все из казаков. И самый старшой из их в Георгиевском зале прописан. Я про это не однажды слыхал от тех, кому довелось побывать в Москве. Мне-то самому не выпало.
Замолкал ненадолго, а потом продолжал свой сказ, который, было видно, пришёлся по душе внуку. А иначе зачем бы тот всё переспрашивал:
- А и впрямь прадед мой агличан спихнул в море, когда те полезли на нашу землю?..
Отвечал, вскинувшись и всем своим видом показывая, что и он ещё молодец, каких поискать:
- И такое было. Много чего было.
Время текло быстро. Не заметили, как начало вечерять. Тогда и вышли на подворье, чуть только освещённое тусклым от фонаря на столбе да от откошек упадающим светом. Но это не помешало Сергуне поставить велисипед на середину двора. Раза два заскакивал на него, и всё неудачно, падал на землю, не успев надавить на педали. Велосипед был высокий и совладать с ним оказалось не так-то просто.
- Эк-кий ты неловкий, - сказал Володя Конкин. - Ну, почти как я в молодые годы. Когда с батяней ездил в степь к знакомым бурятам, я с лихим скакуном живо управился. Видать, в крови это у меня. А когда приобрел лисопед, то и не сразу поехал… Но ничего… обучился! И ты обучишься.
Уж и луна взошла, круглая, синё отсвечивающая, когда Сергуня оставил в покое велосипед и, изрядно вспотев, сел передохнуть на крылечко рядом с Володей Конкиным. Чуть погодя, задрав голову, сказал с удивлением:
- А луна тут большая.
- Чё, в городу поменьше будет?..
Сергуня хотел бы сказать: поменьше, - но сдержался, вдруг пришло в голову, что он прежде и не видал луну, плывущей по небу. Впрочем, он теперь не сказал бы, что это так. А если так, то почему, что ж он, иль вовсе не бегал потемну по улицам? Да нет, бывало и такое, хотя и нечасто.
- Чё молчишь-то?.. - спросил Володя Конкин, ощутив перемену в настроении внука. Но скоро запамятовал про это, сказал весело:
- Завтра примерим казачью справу. А потом, глядишь, и в райцентру махнём? Ась?.. Надо ж показать себя людям!
Сергуня уж запамятовал про ту справу. И теперь, услышав, не обрадовался. Нет, он, конечно, ничего не имел против неё. Ну, надо, так надо, и он станет похож на казака с фотографии. Был там один такой, малой ещё. Всё ж ему не хотелось поспешать. Его б воля, он погодил бы… Но спорить с дедом не хотелось. «Это ж надо, как чудно всё обернулось, - думал Сергуня. - Я и не ожидал, что на Байкале будет интересно. Потому и не тянуло сюда. Но разве поспоришь с маманей? «Ехай, - сказала. - Поднаберёсся силёнок, и я опять же отдохну маленько от тебя. К тому ж и врачи советовали. Давай уж, не жуй резину, собирайся!..»
А чего было собираться? Всего делов-то - накинуть на плечи куртку и напялить на голову шапчонку какую ни то…
Сергуня, поняв, что спорить с маманей себе дороже, живо сладил всё надобное в долгой дороге. Впрочем, к его удивлению, дорога оказалась не такой уж долгой. Другое дело, многое для него было в диковинку. К примеру, когда проезжали тоннели. Казалось, что попал в подземное царство, и скоро ему предстоит встреча с его жителями. И он досадовал, когда тоннель заканчивался, и с нетерпением ждал, когда появится другой и опахнёт студёной пасмурностью. Верил, уж теперь - то он не промахнётся и углядит кое-что из другой жизни, про которую не хотел бы думать, что её нету. «Она, конечно же, есть. Токо, может статься, не сходна с нашей».
А справа оказалась впору: и в плечах не жала, и штаны ладно облегали ноги, не пузырились на коленях. Выйдя со двора старухи-швеи, Сергуня сказал деду, что хотел бы побродить по поселью, посмотреть, как люди живут, и себя показать. Нет, он, конечно, сказал про это не совсем так, а по-своему, по - мальчишечьи, но Володя Конкин понял его именно так, и охотно согласился. И долго глядел, как внук, ещё не привыкши к новой одежде, удаляясь, то и дело одёргивал на себя гимнастёрку, а однажды чуть было не сбился с шага, запутавшись в галифе, всё ж через малое время наладился и пошёл уверенней.
На сердце у Володи Конкина поменялось, светлее, что ли, сделалось, и привычная весенняя охолоделость, что висела в воздухе, уж не казалась тягостной, умельчающей живущие в нём чувства, дробящей их на множество сколок, иные из которых невесть куда уплывали, оставляя заместо себя гнетущую пустоту. Теперь от неё, скорбной, и следа не сыщешь. Теперь и мысли его были обращены не только к себе, а и к внуку, неожиданно вошедшему в его жизнь. Правду сказать, попервости он сомневался, что так будет, почти убедил себя, что станет хуже, чем раньше, потому и посмурнел в лице. Это заметил сын и сказал:
- Не бойсь, он не будет тебе в тягость. Смирный пацан-то, по чужим огородам не ходок.
Володе Конкину было неудобно за себя, за то, что не сразу почувствовал радость, что нынче жила в нём Но, когда сын уехал, и он остался один с внуком, вот тогда-то, исподтишка наблюдая за ним, отмечая в нём родственное собственному душевному настрою, впервые ёкнуло у него на сердце, и мысль подстерегла сшить мальцу казачью справу. Обрадовало, что тот не выказал недовольства. Во всяком случае, Володя Конкин не углядел этого. Или не захотел углядеть?.. Может, и так. Но это уже не важно. А что же тогда важно?.. Крякнул, досадуя на себя. Не любил, когда что-либо смущало. Нравилось ощущать себя справным мужиком, не способным обращать внимание на разного рода нестыковки, которые нет-нет да и вносили в душу смуту. И теперь он слегка забеспокоился, что внук задержался где-то. Вышел на крыльцо, и тут обратил внимание, что велосипеда нет на прежнем месте. Догадался, куда тот подевался, и у него отлегло от сердца: «Стало быть, внучёк не из тех хиляков, что прячутся по подворотням. Сыскал себе приятелев. И теперь, поди, гоняет с имя на лисопеде».
Володя Конкин ещё не знал, что нынешнее его нетерпение теперь редко когда будет отпускать его, а как бы даже поселится в нём, и он смирится с ним и будет думать, что всегда жило в душе. Он хотел бы, чтоб внук побольше находился в избе, а того всё тянуло на улицу. Благо, ледоход нынче прошёл быстро, отпустил море, и то привычно заколыхалось, колеблемое ветрами, теперь уже не хлёсткими, а как бы несущими с собою тепло. А чего ещё пацанам надо, чтоб, сведя со двора велосипед, сбечь на ближнюю лесную поляну и там гонять до упаду?..
Володя Конкин так привыкнет к этому сердечному настрою, что не в состоянии будет и подумать о перемене в своей жизни. Станет подыматься с кровати чуть свет и топтаться на кухне возле печки, норовя приготовить что-либо вкусненькое для внука. И, удивительно, это у него, не привычного к бабьей работе, будет получаться. Он очень быстро научится печь пирожки с картофелем и с капустой, а то и с повидлом; иной раз и духмяные пряники станут выскакивать из-под его руки.
Будет уставать, конечно. Ну и что?.. Но тогда почему в редкие минуты, когда руки окажутся ничем не заняты, в голову начнут приходить тревожные мысли? Пуще всего будет не глянуться, что лето быстро идёт на убыль. И уж вовсе расстроится, когда в дальних крутобёдрых гольцах сделается белым-бело, а потом приспеют северные ветры. Проснувшись, станет слушать их буйное гудение за окошком и будет долго лежать с открытыми глазами и ворочаться с боку на бок. Когда же приедет сын и скажет, что заберёт с собой Сергуню: мол, пора ему в школу, - внутри у Володи Конкина что-то оборвётся и в глазах помутнеет, но он возьмёт себя в руки и негромко опустит:
- Ничё не поделаешь. Надо, значит, надо…
Когда же сын с внуком выйдут за ворота, он долго будет стоять на крыльце и смотреть им вслед, а потом увидит в закутье изрядно побитый велосипед, вздохнёт и зайдет в избу. Услышит, как скребётся сверчок в дальнем кухонном углу и на душе сделается томительно и горько.
Ким Балков
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
