Бабка Авдотья, маленькая, полнотелая, с потухшими серыми глазами и с редкими рыжими взъерошенными волосами, отчего создавалось впечатление, что она редко прибегала к помощи гребня, хотя это было не так, и она не попустилась собою, несмотря на то, что находилась на отчем подворье по большей части одна, согнувшись в три погибели, выгребала короткопалым совком из кутуха, бормоча под нос: «Ах, вы, мои милаи, и каково скоренько успели нагадить?.. Ить вчера токо прибирала за вами, а нынче уж опять понабито. И чего вы у меня такие разбитные-то, а?..»
Куры, как если понимая про старухино неудовольствие, негромко кудахтали и словно бы с досадой покачивали остроклювыми головками. Но делали это не то, чтобы сердясь на старуху, а словно бы по привычке. Надо ж как-то отвечать на привычно обронённое хозяйкой слово. Они и отвечали как могли. Но этого нельзя было сказать про длиннохвостого краснопёрого петуха. Вот уж кто не знал чуру ни в чём. Он мог и с бабкой Авдотьей поспорить и заступить место в кутухе, где она хотела бы почистить. Вот и теперь она только потянулась туда рукой, он как бы назло тут же растопырил крылья и заколготил что-то надсадливо. «Ох, и упрямец, а?.. - сказала бабка Авдотья, смахивая со лба пот. - Ну, в кого ты такой? Тот, что был до тебя, не отличался упрямством. Умел подластиться и никого не забижал. А ты… Ладно хоть, теперь по чужим дворам не лазишь. Сидишь себе в кутухе иль по двору бродишь лениво. И не просто так сидишь, поди, иль бродишь-то? Небось клюв точишь, чтоб опять в утешенье своему нутру соседским петухам задать трёпку?.. У, фулиган!.. Скоко ж на тя жалоб-то было? Даже сосед, человек не злой, сказывал, что пора пустить тебя на похлёбку. И пущу. Видит Бог, пущу!..»
Но она только грозилась. И петух, судя по всему, догадывался про это, и потому не проявлял и малого желания уступить бабке Авдотье.
Они ещё какое-то время переталкивались. В конце концов, петух вынужден был пойти на попятную. Это когда хозяйка бросила в кутух хлебных крошек. Петух сорвался с места и живо накрыл их своим телом, а потом, нахохлившись и бормоча: «Кхо-кхо-кхо», стал разбрасывать их курам. Надо сказать, он не отличался жадностью, а насыщал себя лишь когда куры наедались. За то и нравился не только своим товаркам, а и бабке Авдотье.
Теперь у неё в кутухе было пять кур и петух. А ещё утица. Старуха по сей день не поймёт, отчего та у неё появилась?.. Никак местные ребятишки озорства ради подкинули утиное яйцо в курятник, где на яйцах сидела пестрятка. А ещё почему бы?.. Когда цыплята вывелись, бабка Авдотья сразу разглядела утёнка и диву далась и даже подумала, что это для неё знак какой-то. Она не сразу решила, хороший ли, плохой ли, хотя попервости немало думала про это. Но время годя уж ни о чём не помнила, а лучше сказать, не хотела помнить, боялась только, как бы пестрятка не заклевала чужака, однако ж и та, видать, ничему не удивилась и приняла утёнка. Впрочем, что ж тут чудного? Пестрятка и всегда-то отличалась добрым нравом и во всякую пору откликалась на хозяйкин зов и ни в чём не перечила ей, а порой даже пыталась угодить. К примеру, когда её товарки норовили пролезть в дыру, которая образовалась в плотно сбитом заборе после того, как соседский бычок, оборвав цепь, побуйствовал в предворотье, пестрятка и шагу не сделала от крыльца, где в ту пору сидела старуха, привычно положив поседелую голову на руки, и тихонько перебирала краснопузых червячков, выловленных ею в огороде, и складывала их в банку. Самой-то бабке Авдотье червячки не надобны были, это лет пять назад и она хаживала по байкальскому обережью с длинным гибким удилищем. Но теперь она чуть только помнила про это. Да в том ли дело-то?.. Просто пообещала соседу, желтолицому мужику с длинными большими загребущими руками, насобирать для него баночку красных червей. У него самого не понятно почему не водились в огороде черви. А обещание надо держать, хотя бы дано было невесть какому человеку. Не больно-то бабка Авдотья уважала соседа. Да и пошто бы варганилось по-другому, если тот, едва добравшись до пьяного стола, тут же терял всё, что роднило его с людьми. Становился страсть до чего груб и словоохотлив не в меру, про всё в те поры вспоминал: и про то, как хаживали с её мужем на незаконные рубки леса, и как сплавлялись в море на моторках и ставили сети едва ль не на самой его середине, и как умело уходили от рыбоохраны. Короче, готов был разболтать о чём угодно. К тому ж и прибавить мог, чего сроду не было. Это ж он пустил по поселью слух, будто де Петюнька, сын бабки Авдотьи, потому и проживал нынче большую часть времени в райцентре, что нашёл там зазнобу из богатого варначного рода. «Стало быть, охмуряет девку. А когда охмурит, станет жить с ею в воровском особняке, где чего токо нет, дерьма разного в год не разберёшь».
Бабка Авдотья услыхала про это, однажды пришла поутру, осилив в себе робость, на соседское подворье, кликнула хозяина. Тот вырос на пороге добротного, ладно укладенного по старой свычке, без единого гвоздя, пятистенника, большеголовый, с синюшно розовыми ушами, смурной, должно быть, с похмелья, спросил глухим дребезжащим голосом:
- Те чё, старая, надо?..
- А того и надо, чтоб ты объяснил, к какому такому роду присосался мой Петюнька, что ты плетёшь про это на каждом углу?
Сосед сделал круглые глаза, а может, ничего такого и не сделал: глаза у него во всякую пору были круглые, - обиделся, сказал задышливо:
- Ты чё плетёшь, старая?..
И тут же стал божиться, что этого не говорил:
- Чё я буду молоть языком, иль дурак?..
- А чё, умный?..
Бабка Авдотья, удивляясь себе: сроду ни с кем так не говорила, старалась делать всё тишком, не выпячиваясь, - вздохнула, ушла. Она недолго сердилась на соседа. Не умела сердиться долго. Может, за это её и прозвали на поселье Божьим одуванчиком?.. А может, потому, что лицо у неё во всякую пору было белое-белое? И нипочём ей ветры байкальские, которые горазды обжигать всё что ни попадя лютым ли морозом, жгучим ли зноем, а его они приносили с собой Бог весть откуда: с одной-то стороны над распадком, где стояло поселье, зависали громадные острогрудые скалы, а с другой на много вёрст расстелалось море… Разве что изловчались пробиваться по самому дну ущелья, заросшего густым колючим кустарником?.. От этих ветров лица у жителей Подлеморья дубели, делались дивно черны, про иного из них не сразу и скажешь, что он русак с головы до ног. Но бабку Авдотью не поменяли ветры, у неё и по сей день лицо как у младенца, и малая чернота не коснулась его. Иль не чудно это?.. Ведь и она об руку с бабами подолгу пропадала на берегу, вытягивая невод с уловом. Это теперь она, как сама про себя сказывала, уж ни что не годна. Силёнок и вовсе не стало. Бывало, и с укладкой дров не сразу управлялась, растягивала свычное с её натурой дело едва ль не на седмицу.
А время текло помаленьку. Утёнок рос вместе с цыплятами, и мало в чём отличался от них повадками: мог так же оголтело пихаться, завоёвывая себе место у корытца с водой, а то вдруг забирался в серое нутро подкрылечья и подолгу сидел, забившись в угол. Одно было неприятно: у него чаще, чем у цыплят, пересыхало в горле, и он больше других спотыкался на ровном месте, а то и вовсе останавливался и сидел на горячей земле, распушив крылья и норовя спрятать под них голову.
Бабка Авдотья заметила это и забеспокоилась, пошла к соседу за советом, тот и сказал, не помешкав:
- А ничё, дева, не поделаешь, всякая животина своего требует. Так и твоя утица, подросши малость, уж не обойдется без воды. - Помолчал, счёсывая с рыжей бороды опилочные ошметья: - Я вот чё посоветую: ты в корытце, да чтоб поглубже было, налей воды и поставь возле кутуха. Вот и станет утица купаться в ём, глядишь, и повеселеет.
Бабка Авдотья, придя домой, так и сделала. Тем и угодила утёнку, да нет, уж не утёнку - утице, хотя еще и малой, едва только попробовавшей силу крыльев. А было это третьеводни. Вдруг утица замерла посреди двора, а потом разбежалась на кривоватых ножках и взлетела. Но, видать, испугавшись чего-то, может статься, высоты, поспешно опустилась на землю.
Это верно, пять курочек да петушок - золотой гребешок, да молоденькая утица - вот и вся живность бабки Авдотьи. Прежде было побольше. Она держала пару коз. Была во дворе и собака. Большая, приблудная. Однажды теперь уже покойный муж привёл её домой и сказал, что пристала к нему, когда он был на сенокосе. Вдруг выбрела из тальника, покачиваясь на длинных жёлтых ногах. Остановилась подле него и потянулась к нему остроносой мордочкой.
- Я спросил у псины, ты откель будешь и пошто лезешь к чужому человеку? Ить я и прибить могу. Было дело, даже дрын взял в руки да погрозил им. Токо она не испужалась, разве что взвизгнула как-то слабо, по-щенячьи. Мне стало жаль её, псину-то. Накормил как мог. А когда пошёл домой, она увязалась за мною. - Вздохнул: - Неча делать, пущай живёт у нас.
А потом, помешкав, муж про собачью сторожбу начал говорить, но Авдотья перебила его, впрочем, и малости не осерчав, усмехнулась грустно:
- Да чего сторожить-то у нас? Было б чего сторожить. - Поглядела на собаку, сказала, вздыхая: - Пущай будет по-твоему. Чё с тя взять-то, коль ты у меня блажной?
Муж хмыкнул, потерев высокий, в тонких густых морщинах, лоб круглой влажной ладонью:
- Какой есть…
А собака чудная попалась. От мужа ни на шаг не отставала и всё старалась угодить ему. Если его долго не было в избе, а это случалось, когда он уходил в море с рыбаками, садилась на берегу возле пирса и подолгу выла. Бывало, её прогоняли, но время спустя она опять оказывалась на прежнем месте. Зато и радовалась не приведи как, когда хояин возвращался с рыбалки, суетилась вокруг него, норовила лизнуть в лицо, а то вдруг начинала лаять, да не так, чтоб это раздражало кого-либо, а весело, услаждая уставших рыбаков своей беспечной задиристостью. А то ещё… Вдруг да и пропадала на день-другой. Попервости хозяева пробовали искать собаку. А потом привыкли к её отлучкам. После них она неизменно возвращалась на отчее подворье. И всякий раз приносила что-либо: то изрядно задубевшую заячью тушку, то оленье стёгнышко. Думали, что она бегала в тайгу, там и добывала себе на пропитанье.Но однажды она принесла баранью голову. Тогда и догадались, что ещё и лазила по чужим дворам. Испугались ужас как… Никто бы сроду не уличил в воровстве Авдотью и её мужа. Были чисты как стёклышки. А тут такое… Небось натерпишься страху! Долго всякими разными путями, и угрозами тож, отучивали собаку от дурной страсти. И отучили-таки… Но вот однажды сосед пришёл к ним разобиженный кем-то. Уж потом узнали, кем?.. Сказал, распахнув калитку:
- Я на вас в суд подам.
Удивились хояева подворья:
- Да за что бы - в суд-то?..
- Как, за что?.. Надысь ваша собака накинулась на меня и порвала штаны на мне.
Долго не могли поверить в это Авдотья с мужем. И так, и этак проворачивали у себя в голове, а всё выходило не то… Тогда и спросила тихоньким голоском Авдотья:
- А у тебя чё в руках-то в те поры было?
- Доски… - неуверенно сказал сосед.
- Чьи доски - то?
- Ну, знамо дело… - замялся сосед. - Ну, взял на пирсе, вчера какой-то чужак привёз стройматериалы.
- То - то и оно, что взял. И взял без спросу, - сказала всё тем же тихоньким голоском Авдотья. Вздохнула: - Вишь ли, не любит пёс, когда кто-то чужое берёт. Свирепеет даже.
Сосед опешил:
- Не может быть! - Однако ж сбавил тон: - Ладно уж, не буду никуда заявлять. Да и не поймут на поселье, ежели чё… Уладим по-соседски.
- Уладим, милай, - оживилась Авдотья. - Пошто бы нет? А штаны ты притаскивай. Отлажу, так и быть. Станут как новенькие, почитай что, с магазину.
- Тю, и впрямь одуванчик, хотя бы и Божий, на всё согласна, - хмыкнул сосед и ушёл.
А потом случилась беда. Муж застудил лёгкие, заболел и уж не вставал с постели. Маялся он недолго. Под Рождество Христово отошёл в мир иной. После того, как похоронили его, собака и вовсе сделалась сама не своя: днями слонялась по подворью и всё чего-то вынюхивала, и - выла, да так тоскливо, что у Авдотьи сжималось сердце. Не могла ничего делать, всё валилось из рук. Бывало, садилась рядом с исхудавшим псом ( в последнее время тот стал отказываться от еды, разве что воды из миски попьёт вяловато) и тоже выла… Приходили бабы, чтоб успокоить её, поддержать… Да она не замечала никого, смотрела на них невидящими глазами. А собака меж тем навадилась бегать на кладбище. Днями пропадала там. Прибегала, садилась возле могилки хозяина под чёрным берёзовым крестом и тихонько поскуливала. Она там и подохла. Сын бабки Авдотьи закопал псину чуть в стороне от кладбища.
Всё это махом пронеслось перед глазами бабки Авдотьи и утянулось в густую синеву неба. На душе стало вроде бы полегче. Но, может, ей показалось? Было ведь, и не раз, как если бы опускала сердечная щемота, однако ж через какое - то время опять наваливалась на неё, с места не стронешься. Но, может, это ещё и потому, что силы-то у неё уже не те были. Вон и за козами не всегда поспевала. А за ними догляд требовался. И какой!.. Где уж тут было управиться с ними? Пришлось после того, как сын уехал из поселья, отвести их на соседский двор. Не бесплатно, конечно. Опять же, нынче какие деньги?.. Много ль чего на них купишь?.. Они вроде есть у тебя, а вроде бы и нету.
Бабка Авдотья прошла в комнату, села на жёсткий диванчик, стала дожидаться, когда придёт разносчица пенсий. Нынче приспел день особенный, едва ль не на каждом подворье суетились, дожидааясь денежного пособия: на поселье теперь жили одни старики. А молодые… Да что молодые? Кто отъехал, а кто в бега подался. И не то, чтоб от скукоты. Нет, конечно. После того, как развалился рыболовецкий колхоз, нечего стало делать в поселье: работы-то никакой… А заняться частным промыслом?.. Да нет уж, себе дороже. Рыбоохрана была больно лютая, и не только отбирала сети иль рвала их на куски стальными крюками, а и штрафы накладывала такие, что не осилить их никому. Ну, разве что тому, у кого деньги водилсь. А они нынче редко у кого водились.
Бабка Авдотья немного посидела в комнате под образами, а потом, охая, поднялась с диванчика, прошла на кухню. Надо ж принять разносчицу, угостить её хотя бы чайком. А можно угостить и чем покрепче. Уж долгое время в посудном шкафу, висящем на стене, стояла початая бутылка водки. Сын бабки Авдотьи не больно-то охоч до неё, а сосед редко когда заходил в соседскую избу. Зато когда заходил, то и круто расправлялся с водочным припасом. К примеру, в прошлом месяце чуть только подсобил бабке Авдотье во дворе: дровишек наколол да прибрал в закутье, самой-то хозяйке беда прямо лазать туда, спина сильно болит… - и забрёл в избу и отвёл душу.
То ещё ладно, что сосед, подвыпив, петь любил, и песен старых дивно знал, а бабке Авдотье нравилось слушать. Бывало, садилась напротив соседа за стол, и, подперев кулачком круглую белую щёку, слушала… Великая она охотница была послушать песню. Иной раз и поддерживала певца, подтягивала хотя и робко, тихо так, как если бы опасалась, что кто-то узнает про это и попрекнёт.
Изба бабки Авдотьи стояла на отшибе у обильно заросшего тонкожилым ивняком, бойко бегущего по узкому тёмному ущелью горного ручья. И разносчица пенсий, востроглазая, длинноногая женщина с тощей грудью и с тонкими, в розовых цыпках, короткими ручонками, в просторном, едва ль не до пят, сером плаще, даже в лютую жару застёгнутом на все пуговицы, приходила сюда в последнюю очередь, уж когда посетит все дома. Она любила, освободясь от опасной ноши, посидеть со слабоголосой, смирной старухой за низким кухонным столом, выскобленным до тусклого блеска, и выпить чарочку-другую, а потом, чувствуя, как мягкое тепло разливается по уставшему телу и как легко делается в ногах, пожалобиться на свою окаянную жизнь. Знала, хозяйка со вниманием выслушает и посочувствует. А не то и сама пригубит из чарочки. И тогда глаза у неё повеселеют, и она скажет тихонько:
- А и ладно, живём жа!..
И это невесть почему отгонит от гостьи грусть-печаль, и она тоже заметно повеселеет, и заблестят живым огнём глаза у неё, уже было потускневшие, тогда и она скажет:
- А и впрямь, чего это я?..
Вот и нынче разносчица подзадержалась у бабки Авдотьи. Ушла, когда вечерние тени заволокли каменистые подошвы скал и над ближней снежной вершиной завис белый месяц, а от ручья потянуло несильным, слегка знобящим ветром. Хозяйка вышла на крыльцо, чтоб проводить её до калитки. Там и подзадержалась. Не сразу отыскала глазами утицу про меж колобродящих кур и забеспокоилась. Отчего-то в последнее время не умела отогнать тревожную мысль про то, что утица долго не задержится на её подворье. И что же тогда будет?.. Ей почему-то казалось, что тогда она осиротеет, как если бы утратит связь с тем миром, про который столько слышала, но почти ничего не знала про него. А по правде сказать, иной раз так хотелось проникнуть туда, обозреть хотя бы одним глазом. Странно, что она думала, будто де это возможно, и поможет ей в этом утица, столь дивным образом оказавшаяся на её подворье. Она относилась к ней не только как к живому, зависящему от неё существу, а и как к чему-то неземному, вдруг осветившему её дни. А что если утица и впрямь улетит? Что тогда?.. Небось тогда осиротеет она и утратит в душе своей. Но почему так должно случиться? «Как почему?.. Не зря, поди, сосед сказывал, что так уж было кое с кем». Но тут же и взбодряла себя: «С кем-то - да… Токо не со мной». Она и сама не сказала бы, почему так решила. А вот решила, и всё тут. Вот и теперь, едва отыскав утицу, а та опять залезла в подкрылечье, там и подрёмывала, почувствовала, как на сердце, подёрнутом беспокойством, полегчало и уж не сдавливало надсадно. Утица, кажется, тоже была довольна бабкой Авдотьей. Когда та заглянула в сырую тьму подкрылечья, тут же учуяла её и вылезла оттуда.
- Ну, чего ты всё одна да одна? - с лёгким укором сказала бабка Авдотья. - Ить рядом не чужие тебе. Пестрятка опять же… Небось и она нынче сошла с торки?.. А не то пошто бы неприкаянно шастала по двору и вызыркивала кого-то? Небось тебя?.. Иль не так?..
Утица, как если бы ощутив свою вину перед хозяйкой, всё льнула к её к ногам и попискивала.
- Ты уж не бросай меня, когда и вовсе окрепнешь и на крыло встанешь. Слышь?..
Долго бабка Авдотья ходила по двору, а потом заглянула в огородец, где у неё росла мелочь разная. И всё это время следом за нею поспешала утица и прислушивалась к её тихому говорку и, как если бы понимая про старухины заботы, с одобрением, покрякивала. Во всяком случае, бабке Авдотье хотелось бы так думать, и она думала так, и была довольна собой. Редко когда она была довольна собой, а тут вроде бы отпустило в душе. И она с удовольствием вспомнила, как возилась с утёнком, который однажды приболел шибко, не мог даже встать на лапки, и всё лежал на боку и ни к чему уж не тянулся, как если бы всё для него стало безразлично. Она занесла его в избу и начала отпаивать молоком и всякими травяными снадобьями. Про них знала, что не принесут вреда, а при случае помогут. И помогли. Утёнок одыбался, и старуха опять пустила его к курам. И те вроде бы тоже были довольны, что утёнок выздоровел. Даже краснопёрый петух, отыскав чего ни то, подбрасывал утёнку, распушив хвост. И тот не отказывался от угощения и тут же заглатывал зёрнышко ли, черного ли хлебца крошку.
Бабка Авдотья зашла в избу, села за кухонный стол, положила пред собой пенсионные деньги и, бормоча под нос: «Это - Петюньке, завтре приедет; надо быть, не задержится. Это - соседу: обещался запасти дровишек на зиму. Это - за свет. А уж это - мне на хлебушко да на сахар» - разбросала их по кучкам. Самая малая досталась ей самой. После чего отнесла деньги в горницу, положила их за иконку Божьей матери.
Утром приехал сын. Был Петюнька мал ростом, чуть повыше матери, с узкими, потерянно, как если бы даже виновато глядящими на мир, серыми, как у матери, глазами, с полными, красными, невыразительно очерченными губами, со слабой впалою грудью, в широкой сатиновой рубахе и в роговых очках.
- Мама, - сказал, близоруко щурясь. - Маманя…
И потянулся к старухе и обнял её худыми загорелыми руками. Она прижалась к его груди и услышала, как неровно, точно бы захлебываясь, через раз, бьётся его сердце и забеспокоилась:
- Ты, случаем, не болеешь?.. Чтой-то у тебя внутрях вроде бы как ослаблено?..
- Что ты, маманя? - сказал Петюня. - С чего бы мне болеть? С какого - такого припёку?..
- А и не зарекайся, милай, и не говори попусту. Не гневи Господа, лучше помолись ему, поблагодари, что не оставляет тебя своей милостью.
- Я и молюсь. Хожу в церковку. А после службы, бывает, и поговорю с батюшкой. Батюшка добрый, никогда не откажет в благословении.
Глаза у Петюни сделались грустные, а вместе как бы даже вдохновенные, какие всегда бывали и раньше, когда он говорил о чём-то, что пришлось ему по душе. Бабке Авдотье казалось, что сын в такие мгновения посещал дальние заоблачные миры, куда так тянется сердце, но куда нет доступа обычному смертному. Она радовалась этому, а вместе пугалась, всё-то мнилось, вдруг да он не вернётся оттуда?.. Там, поди, хорошо и ясно, и свету много. А что, если ему там поглянется, и он начисто забудет про свою земную жизнь?.. «Что ж тогда я буду делать одна - то на всём свете?..» Бывало, что изводила себя начисто, и в те поры неприкаянно слонялась по избе ли, по подворью ли, и мало что углядывала подле себя, даже про утицу, о которой, кажется, помнила всякую минуту, забывала, а коль скоро та липла к ногам, то и сказывала с недоумением:
- Ты кто такая? И чё те надо?..
Ах, Петюня, Петюня!.. Хлебнула с ним лиха бабка Авдотья, потому как слабеньким да подверженным простуде рос, приставала к нему и малая болезнь из тех, что бродили по Подлеморью. Тут же и забирала его в полон. Может, поэтому она рано научилась отличать целебную траву от обычной и готовить травяные настои и поить ими сына?.. А может, просто была у неё тяга к этому, и перешла к ней от матери? Та считалась первейшей лекаркой в Подлеморье. Может, и так... Кто скажет?
Когда ж подняла Петюню, тут-то и увидала, что он далёк от ближней жизни, не умел приспособиться к ней. Выяснилось, что и в море не ходок. Это когда взяли его в рыболовецкую бригаду. Оказалось, и при малой волне у него начинала кружиться голова, и тошнота подступала к горлу. И он подолгу не мог избавиться от неё, даже когда сходил на берег. В конце концов, башлык, предводитель рыбачьй артели, широкогрудый, с обоженным байкальскими ветрами черноскулым лицом, ещё не шибко старый мужик вынужден был сказать Авдотье, что не выйдет из её сына рыбака:
- Поищи для него на берегу работёнку какую ни то… - А увидев, как пасмурнело лицо у Авдотьи, тогда ещё никто не звал её бабкой, добавил с лёгкой одышкой в осипшем голосе:
- Ты больно - то не огорчайся. Что тут поделаешь? Бывает и так.
А работы на берегу не нашлось. Тогда и вспомнила Авдотья про одну свою знакомую. Была та родом отсюда, с Подлеморья. Но теперь жила в райцентре. И ладно жила. Сказывали, в большие хозяева выбилась. Работников держала. «А пошто бы ей не взять к себе моего Петюню? Он не лодырь. Токо телом слабенький».
Уж много лет минуло с той поры, когда, прихватив с собой сына, она села в поезд, а через пару часов вышла в райцентре. Пробыла там недолго, ну, может статься. дня три. Однако ж успела сговориться со знакомой. Та не стала отнекиваться, сказала:
- Пущай остаётся. - Оглядела Петюню с головы до ног: - Дохленький какой - то. Иль худо кормишь?.. Но да ладно, и для него найдётся занятье. Коров станет пасти. По - другому нынче нельзя: волчары иль злые людишки перережут всё стадо, оставь токо без присмотра. А при надобности подсоблять мне будет в торговлишке. Я ить чё?.. Я и на вокзале торгую рыбой. Кручусь-верчусь, света белого не вижу. А чё делать? Жить - то надо.
С тяжёлым сердцем уезжала из райцентра Авдотья, боялась, и тут Петюня не приживётся, не придётся ко двору, а хуже того, забижать вдруг станут?.. Но ничего такого не случилось, и сын, когда приезажал домой, говорил, что у него всё ладно, плохо только, платят мало, а иной раз и вовсе забывают побаловать зарплатой.
- Но да ладно. Мы люди не гордые…
Он сказывал так - то, а глаза блестели нехорошо. Как если бы что-то утаивали: предрасположенность ли к болезни иль самуё болезнь?.. И бабка Авдотья вдруг да и утрачивала в душе и норовила заглянуть в глаза ему, и, когда это удавалось, её придавливал страх холодной своею лапой; она прямо - таки чувствовала этот холод и долго не могла прогнать его и мучалась, изводила себя. Иной раз пыталась сказать про свой страх сыну, но не могла вымолвить ни слова, как если бы кто-то мешал ей.
Петюня был поздним ребёнком. И она, и муж её уже смирились с тем, что у них не будет детей, когда она забеременела. И попервости непонятно было, радоваться этому иль огорчаться. В те поры в Подлеморье был участковый врач, и он часто приходил к ним и осматривал её, и грустно покачивал головой. Видать, и он опасался чего-то. Но всё сладилось.
Сколько помнитла бабка Авдотья: она относилась к сыну не сказать, чтоб с нежностью, как не сказать, чтоб без неё. Было и то, и другое. Это время спустя она полюбила его так болезненно остро, что у неё порой дух захватывало. А потом, глядя на сына, который часто болел и не любил выходить со двора и мало с кем из своих свертников сошёлся, у неё появилось чувство вины перед ним. А ещё страх… Невесть отчего родившийся. Муторный и скользкий. Она боялась лишний раз подойти к сыну и приласкать его. Всё время казалось, что не это ему надо, а что-то другое… Ах, если бы знать, что!.. Она в доску расшиблась бы, а сделала так, как глянулось Петюне.
Когда солнце опустилось за снежно - белые скалы, а небо сделалось розово - красным, бабка Авдотья с сыном вышли из дома, чтобы посидеть на крылечке и полюбоваться тем, как медленно, будто нехотя угасает день, а заместо него рождается ночь и неспешно рассыпает окрест длинные чёрные тени. По первости тени кажутся слабыми, не способными задержаться на ближних деревьях, отчего те утрачивают в себе нечто благодатное и кажутся шибко искривлёнными, охолоделыми, как бы не от мира сего рождёнными, угрюмоватыми и чуждыми людскому глазу изваяниями. Бог весть кто и в какую пору изваял их и поселил на грешной земле! Если не Господь, то кто?.. По мере того, как тьма сгущалась, деревья скидывали с себя вечернюю оторопь и уж не походили на несродные с их древесною сутью изваяния, а на нечто трепетное и живое, хотя теперь и плохо обозначаемое в пространстве, колеблемое вечерним ветерком и нашептывающее про что-то дальнее, до чего вряд ли кому из рождённых на земле дотянуться.
Бабка Авдотья и Петюня посидели на крыльце, а потом спустились по ступенькам. Тут и подкатилась к ним утица и загоготала, захлопала крыльями.
- Вот ить хлопотунья! Чуть токо сойду с крыльца, она тут как тут. И всё путается под ногами. Путается. Шагу не даёт ступить, - с гордостью сказала бабка Авдотья, запамятовав про то, что сын относился к утице равнодушно, а порой, углубясь в свои мысли, и вовсе не замечал её. Он и теперь только кивнул и тут же заговорил про другое, о чём старуха не хотела бы знать. Наверное, ещё и потому, что не больно интересовалась тем, откуда у теперешних хозяев сына неприятие людей, живущих в Подлеморье?.. Она-то сама думала как?.. «Ну, ясное дело, пьют, а то и подерутся, и наговорят друг на друга невесть чё, однако ж через день-другой очухаются и помирятся, и за дело возьмутся, хотя бы нынче и надобное токо им».
Бабка Авдотья не уловила в голосе Петюни упрёка в адрес его хозяев и огорчилась, но не захотела показывать этого сыну, отвернулась и засуетилась пуще прежнего, взяв в руки метлу и помахивая ею, хотя во дворе вчера прибрала, дожидаясь «родну кровиночку», вон даже жёлтые сыроватые щепки аккуратно, горочкой, сложила подле поленницы. А потом пошла в избу. Следом за нею потянулся Петюня. Был он по-прежнему тих и задумчив, как если бы что-то мучало его. Во всяком случае, бабка Авдотья так и решила. Это когда она опять заговорила про утицу: мол, страсть как беспокойна стала, чуть что, бежит к морю, а потом подолгу плавает в ближних водах.
Старуха понимала, что сыну это не интересно, но не умела совладать с собой, как если бы кто-то упрямо подначивал её: скажи да скажи…
- Я уж чего токо ни утворяла, бывало, надолго запирала её в кутухе в надежде, что та забудет про близость моря. А толку-то? Чуть не догляжу, она тут же убегает с подворья. Порой расправит крылья и полетит… И я с ужасом смотрю на её: а вдруг не вернётся?..
Утром Петюня уехал, хотя старуха просила его остаться хотя бы на день.
- Нет, - сказал. - Хозяйка осердится.
Бабка Авдотья не вышла его провожать: засаднило на сердце и дышать стало больно. Долго укоряла себя за это, а пуще за то, что и нынче путём не поговорила с сыном, вроде бы как засмущавшись чего-то. Вот ведь напасть-то!.. Она по-прежнему робела перед ним, хотя теперь, кажется, поменьше. Это раньше, когда он рос хилым да слабым, чуть ли не ежечасно чувствовала свою вину перед ним. Думала: «Ить я родила его, когда мне было за сорок. И потому чего-то недодала ему. Когда б родила пораньше, хотя бы годков на пять, то и был бы он крепок телом и духом твёрд». По этой причине она лишний раз старалась не встречаться с ним взглядом. Всё-то мнилось, что в глазах у него что-то такое… ну, что-то такое, точно бы сын укорял её. И она иной раз уходила на берег Байкала, к Чёрному камню, и прислонившись к нему, во всякую пору замшело студёному, давала волю слезам.
А время текло быстро, вот и осень наступила, и дни стали короче, и деревья пожелтели, и лесные птахи уж не трезвонили подобно малым медным колоколам в церковке, щебетанье их сделалось слабым, едва улавливаемым, и надо было сильно навострить уши, чтоб услышать его.
В самое предзимье, когда прибрежные воды Байкала покрылись наледью, откуда-то прилетела стая серых уток, недолго кружила над морем, с шумом и кряканьем опустилась на дальнюю, высоко вздыбленную волну, на какое-то время потерялась, и бабка Авдотья, которая в эту пору шла по узкой, насквозь продуваемой ветрами, улочке, подумала, наблюдая за утками: «Уж не захлебнулись ли бедолаги?..» Нет, не захлебнулись. Она снова увидала их, но уже на ближней воде. И порадовалась, а вместе и огорчилась. Подумала, коль скоро утки задержатся тут, могут и сманить утицу. Сказывал сосед, что очень даже может быть…
Приехал Петюня. Она покормила его, помнившегося заметно похудавшим, осунувшимся, отчего тут же лишилась покоя и запамятовала про уток. Чуть погодя уложила сына в постель. Глаза у него горели пуще прежнего, притягивали к себе, и она не могла оторваться от них. И, хотя сын смотрел в сторону, показалось, что смотрел на неё, но теперь без укора, а с тайным желанием, чтоб она поняла, как ему непросто жить в людях.
Почему она так решила? Наверное, подсказало сердце. Но чем она могла помочь ему? Предложить остаться дома?.. Да захочет ли он? В поселье нынче никого не найдёшь, с кем он как-то мог бы общаться. Все его сверстники покинули отчину в поисках лучшей доли. «Чудно, однако ж, - вздохнула бабка Авдотья. - Да есть ли она где-то на земле, которая была бы лучше?..» Сомненье взяло её, и уж не отвертеться от него: всё - то пребывало рядышком, - а чуть погодя и отчаянье. Это когда посреди ночи сын застонал, заметался в кровати… Она потихоньку растолкала его, спросила с тревогой в слабом голосе:
- Чё с тобой?.. У тебя никак жар?..
Петюня не ответил, пробурчал что-то под нос и отвернулся.
Она всю ночь просидела возле его кровати. Надеялась, что он простыл, и к утру ему полегчает. Но нет. К утру Петюне сделалось хуже. Тогда она позвала соседа, попросила его посидеть у постели больного, а сама навострилась в соседнее поселье, где жил старый фельдшер. Вернулась за полдень. И не одна…
Фельдшер, угрюмоватый, скупой на слова, близоруко щурясь и почёсывая в затылке красными толстыми пальцами, сказал вяло и дребезжаще:
- В больничку надо. Никак у него воспаленье лёгких?.. - обернулся к бабке Авдотье: - Не тяни. Седни же на «Матане» свези в райцентр.
Она так и сделала, а потом вернулась в поселье разом похудавшая, с иссиня белым лицом и с непроходящей душевной болью в серых глазах.
Сосед глянул на неё и сказал как бы даже виновато:
- Эк-ка тебя скрутило, старая!..
С того дня и пошло: бабку Авдотью теперь можно было встретить разве что на полустанке. Обычно сидела там под дырявой дощатой крышей на худой скрипучей лавчонке и дожидалась поезда. Так продолжалось седмицу, а может, и побольше. Но вот ей сказали, что сын пошёл на поправку. Тогда и она успокоилась и прибрала в избе, где всё было перевернуто вверх дном. Навела какой-никакой порядок и на подворье. Обратила внимание на то, что утицы не было среди кур. Побежала на берег Байкала, глянула в ту строну, где плавали дикие утки, крикнула, что есть мочи, иль так показалось, что крикнула:
- Милая, ты где?!.. Милая?!..
Чуть погодя подле неё появилась утица, стряхнула с себя холодные водяные капли. Бабка Авдотья обрадовалась и долго говорила с нею, хотя толком и не понимала, о чём?.. Наверное, о том, что не стоит ей отлучаться из дому. Мало ли что?.. Злых-то людей нынче, охочих до чужого добра, не приведи сколько. Опять же и белоголовый коршун уж который день кружит над ближними водами. Не дай-то Бог попасть ему лапы! С ужасом вспомнила слова соседа: «Чего ты с ею возисся поболе чем с курями? Отруби башку и брось в кастрюлю, навари супу и меня пригласи. Уж не откажусь, приду, да с бутылочкой со своею». Хитро заблестели глаза у него, а вместе и жадно. Испугалась: «Да чего ты? Чего?.. Она ить для меня теперь как это вот мужнино колечко на пальце. Пошто бы я стала сымать его?..» А и верно, пошто бы?.. Иль можно поменять душу?.. Такое и в дурном сне не приснится. «Ить не зазря ж она увидала свет на моём подворье?.. Ить это добрый знак… И сулит он надежду. И может, не токо мне?..»
- Пропадёшь, ежели перестанешь меня слушать, - взяв утицу на руки, сказала бабка Авдотья.
Утица покрутила головой, как если бы согласилась со старухой. Одобрительно поглядела на неё круглым, изжелта красным глазом. Всё ж на другой день, едва тяжелый осенний рассвет опустился на захолодавшую за ночь землю, утица, как если бы про всё запамятовав, покинула отчее подворье. А чуть погодя и бабка Авдотья проснулась. Это когда до её ныне изрядно ослабевшего слуха донесся грохот выстрелов. Сразу поняла по звуку, что стреляли из дробовых ружей. А значит, стреляли по уткам. По тем самым, что невесть по какой причине всё ещё не улетели в тёплые края. Держась за сердце, вышла во двор, позвала утицу. Та не откликнулась. Тогда бабка Авдотья потянулась к калитке и, не захлопнув её за собой, ходко, хотя в груди побаливало, пошла по улочке к тому месту, откуда доносились выстрелы. Она припоздала. Лодка с охотниками и с побитой птицей уже отплыла в море. А скоро её и вовсе стало не видать. Но бабка Авдотья не теряла надежды. И едва ли не до полудня простояла на берегу, пристально вглядываясь в набегающую волну. И на следующий день пришла сюда же. И через день тоже… Когда же поняла, что уж не увидит утицу, ощутила острую щемоту на сердце. И с тех пор не расставалась с нею. И даже приезд сына не поколебал в ней. Она чувствовала себя обманутой, только вот непонятно, кем?.. Знать бы про это, тогда, может, и легче бы стало. А может, и нет. Скорее всего, нет…
Ким Балков
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
