В тот последний вечер она была предельно холодна, но надежды тонкий ручеёк ещё струился и всё не отпускал. И не вырваться из плена тоски и любви, хотя надо. Надо! Надо!! Но как? Как вытравить её из памяти?
А может, ещё жива любовь-то? Может, вернётся всё и вновь вместе, теперь уже неразлучно? Да нет, так не бывает.
Выбили стул из-под ног. Отсечённая голова скатилась с плахи. Как вымученно разомкнула губы, сжимаясь, словно страшась своих слов и ожидая удара:
— Прости, всё в прошлом.
Последнее время жил в ожидании этих слов, внутренне был готов к ним и всё же страшился их. Услышал – и будто в пропасть шагнул. Нет, это не тоннель – там, в конце, всегда свет. Это коридор, а коридоры, как известно, кончаются стенкой….
Жалел сейчас прожитое, давил комок в горле – больше нет настоящего и не будет будущего, себя жалел, её…
— Прости, всё в прошлом, прости, прости...
Мучительная гримаса вины на таком родном лице… Сколько сил ей стоило разомкнуть губы, как напряжена, как уходит взгляд в сторону, блуждает по комнате…
— Прости, прости…
Да простил, простил, убила, раздавила, а всё равно простил. Любил даже сейчас, когда резала на кусочки, любил через боль, прощал и жалел.
И как обмякла, как отпустило, когда он, касаясь её руки, тихо, совсем тихо и мягко произнёс: «Ну, что ты, милая, это жизнь. Всё хорошо, всё будет у тебя хорошо. И ты прости меня. Значит, не судьба, тебя не виню, сам виноват». А она уже судорожно, взахлёб, будто боясь не успеть сказать что-то важное, торопливо повторяла: «Никто и никогда, никто и никогда не любил меня так, как ты. Прости, пожалуйста, прости. Никто и никогда….»
Когда это было? Когда? Целую вечность. Как он жил все это время? А кто сказал, что он жил? Умирал. Угасал. Жизнь протекала сквозь пальцы. И прокручивал, пролистывал в памяти с первого до последнего дня прожитое, ища разгадку, и билось в висках это её отсекающее: «Всё в прошлом. Прощай. Прости».
А ведь, отвергая его, она уже расчистила местечко в душе своей для другого. Почему? Усталость, разочарование, желание иметь рядом того, кто просто будет всегда рядом? И всё-таки надеялся, что она ещё на распутье, что всё может вернуться, только не надо рвать по живому.
Пройдёт совсем ничего и всё же целая вечность и придёт эсэмэска:
— Да, миром правит любовь, но где ты был? Не звони и не пиши больше. У меня другая жизнь и я счастлива.
Вот и всё, нет больше многоточия, нет ожидания – только точка. Хотя нет, даже не точка – пустота, удалённый файл. Ну что ж, счастлива – и слава Богу, что хоть ты счастлива.
Да не было вовсе у неё никакой любви – так, разнообразие, может быть, увлечение и страсть, но не более. Кто-то сказал, что у женщины два лица, одно из которых скрыто обманом. Маска. А может, это он сам сказал? И почему только два? Множество, на каждый день и даже в течение дня маски меняются, как в калейдоскопе.
— Смотри, как здоров сказано! «Сильнее любят нелюбимые, одни оставшись в стороне, наедине в ночи с обидами по неизвестно чьей вине…..». И вот ещё смотри какая сильная строчка: «Сильнее любят нелюбимые, любимых делая слабей…», — Ленка оторвала взгляд от страниц книги, врываясь в его мысли и разметая их. – Ты знаешь автора? Тут посвящение тебе.
— Конечно, знаю. Это Ефимыча строки. У него вообще есть потрясающие вещи. Хочешь, познакомлю?
— Хочу. Слушай, а зачем ты её на стене повесил? Богатым стать хочешь?
Взгляд скользнул по стене, зацепился за сотенную в рамке под стеклом, и голливудская улыбка обнажила строй ослепляющих белизной зубов.
Эх, молодость, остаётся позавидовать, да и только – своих-то таких уже никогда не будет.
— Да нет, куда уж мне, да и к чему? Богатство, всё-таки, не в деньгах. Это, скорее, символ.
Сказал и тут же подумал, что банальность это, штамп советский, хотя для него именно так и есть. С этим и шёл по жизни, да куда только пришёл?
— Какой символ? Чего?
— Это символ цены любви.
— Чьей любви?
— Не моей, конечно, — он усмехнулся.— Скорее, плата за любовь.
— А, понятно, любовь за деньги. А что ж так дёшево? И вообще, это тебя так оценили или её?
— Дурочка ты, это совсем не то, что ты думаешь. Это символическая плата за мою любовь.
— Ага, ну да, непонятно, но всё равно маловато. А какая же цена твоей любви? – она сделала ударение на слове «твоей»
Тень накрыла его лицо:
— Самая высокая — одиночество.
Он мысленно усмехнулся: к чему эта дурацкая патетика, это позёрство. Всё же очень просто.
Она на мгновение прижалась к нему, просительно заглянула в глаза – неожиданно вдумчиво-серьезно, без праздного любопытства.
— Расскажи.
Взгляд его споткнулся наэтойзлополучной купюре и память стала отщелкивать прошлое кадр за кадром, перетасовывая его как карточную колоду и бессистемно мешая хронологию, одновременно досадуя на самого себя, что поддался и опять не может справиться с нахлынувшим. А ведь считал, что всё, затянулось, а оно саднит-то, ещё как саднит. «Ну, зачем тебе знать-то о чужой жизни, девочка. Ты в своей разберись. Вон уже скольким голову вскружила, тоже же, небось, болью кого-то наделила, а зачем? Говоришь, что ищешь того, единственного, а может, уже и проискала? В этой жизни за всё приходится платить.
Я вот тоже вдруг поверил однажды, что наложились души одна на другую, да и срослись. И не понять, не найти, где та линия раздела проходила, где заканчивалась одна душа и начиналась другая. И как вообще могли прежде идти врозь? Думал, теперь всё едино и навсегда, а оказалось вон как…
И жить теперь осталось только памятью. Памятью о ней. Жить прошлым без будущего и уже давно без настоящего. «Всё в прошлом, прости, всё в прошлом» отрешенно шептали губы, а глаза — глаза, в которых тонул без памяти — тускнели и становились чужими. Уже чужими, впитывающими мир, в котором совсем не было меня.
Невольно вырвался вздох, и ему стало неловко за так некстати выказанную слабость. «Опять рвём душу, старик? Ты же умер для неё. Всё, тебя для неё нет больше на этом свете, а может, никогда и не было».
— Видишь ли, Лен, встретились однажды души, слились, будто столько лет и не шли порознь, и взлетели высоко-высоко, поверив, что никто и никогда не сможет их разлучить. Хотя нет, это только я поверил, что и меня будут любить также самозабвенно и жертвенно, как сам любил эту женщину. А она, понимаешь, заранее знала, чем всё закончится и всё твердила: «Не люби ты меня так сильно, не люби. Я другая, я совсем другая, ты всё придумал». А я не верил и любил, любил, любил до самоотречения. Придумал сказку, а вышло совсем иначе, и ноша для неё оказалась непосильной.
— Так что, она тебя бросила?
— Бросила, бросила…. Слова-то какие болью веющие.... Да не прошли просто испытание временем и расстоянием — одна душа вновь полюбила, а другая кровоточит, медленно угасая и лежит у ног отвергнутая любовь и корчится…
— Ты что, мне роман пересказываешь? Какая любовь, ты о чём? Сейчас другое время. Я спрашиваю тебя про эту сотенную, а ты мне про какие-то души, любовь, муки. Очнись, посмотри за окно, сейчас другой век!
«Что ей ответить? Что вообще она знает о любви? Знает ли, что такое жажда, безумная жажда видеть одну единственную, слышать её голос, ощущать её присутствие, даже не смея коснуться? Знает ли, как испепеляет эта безумная жажда? Да не черта ты не знаешь и, может быть, никогда и не узнаешь – прагматичные вы нынче, пресные какие-то».
Он неторопливо достал сигареты, закурил, сел в кресло и прикрыл глаза. Что случилось с ним тогда? Какое-то наваждение, даже сумасшествие.
Память накатила и снова защемило, отбрасывая в давно прожитое и пережитое. Что толкнуло его тогда на эту встречу? Пожалуй, осознание всей своей обречённости на забвение, страх навсегда быть стёртым из её памяти, как стирают компьютерный файл, и всё же безумное желание ещё раз утонуть в бездонной синеве её глаз, услышать её воркующе — завораживающий голос. А ещё вера в то, что эта встреча позволит ему ещё чуть-чуть задержаться на этой земле.
Да, столько времени прошло, а как всё по-прежнему остро и больно и будто вчера она таит взгляд, избегая смотреть в глаза, что-то суетливо говорит, а потом, будто с обрыва в пропасть:
— Прости. Всё в прошлом. Всё было замечательно. Прости.
Он продержался год. Даже чуть больше. Стиснув зубы. Не звонил. Не напоминал о себе. Не встречался. Жить в одном городе и не встречаться – это ещё надо суметь. Сумел. Избегал её дорог – ходил по не пересекающимся. Параллельными. Так и жизнь стала не пересекающейся – параллельной. А потом накрыло безумие, и он сознательно нарушал слово, обещание, клятву не встречаться данную себе, но не ей.
А ведь он никогда и не стоял на её пути – так, где-то сбоку, на обочине. Конечно, он никогда и не станет на её пути. Никогда не посмеет причинить ей боль. Он сделал всё для её счастья, он освободил её от себя.
Понимал, что лукавит перед собой, но эта встреча — только та единственная ниточка, связывающая его с жизнью – с прошлой и настоящей, а может быть и будущей, и сейчас он не хотел обрывать ее. Пусть хоть так, пусть тайком, но только бы увидеть её глаза, услышать её голос. Для чего? Зачем? Чтобы вновь пронзило болью? Чтобы ощутить вселенский холод её взгляда? Необъяснимо.
Семён согласился сразу:
— Лерка будет Снегурочкой, беру её на себя, а с тебя маскарад.
Он выложился, но достал костюмы Деда Мороза и Снегурочки, и оставшиеся до Нового Года дни металась душа, терзалась: а надо ли?
— Уже одиннадцать, самый раз, – Семён застегнул красный атласный халат, огладил окладистую фальшивую бороду и расплылся в довольной улыбке – Дед Мороз что надо!
— А два Деда Мороза – не перебор?
— Это всё-таки лучше, чем ни одного.
Машину оставили на соседней улице – так, на всякий случай, подальше от любопытных глаз.
Дверь открыл муж. Таким он и представлял его себе – высокий, уверенный, жесткий.
Семён решительно и шумно шагнул за порог, и будто гомонящая толпа балаганных красных халатов и белых бород заполнила коридор.
— Фирма «Малыш и Карлсон» поздравляет вас. Ваш малыш ещё, надеемся, не спит? Вы уж простите – столько заказов, — Семён тараторил громко и весело, подталкивая вперёд Лерку в наряде Снегурочки, а он, стараясь не выдать охватившее его волнение, молил только об одном: не обожги холодом глаз своих, не оттолкни, уже была однажды боль, с которой теперь приходится жить, не добавь ещё, и так через край заплескала..…
Из комнаты выбежал Санька. Боже мой, как он похож на нее. Она вышла стремительно, как всегда — порыв, летящая над морем чайка, едва касающаяся крылом воды, ещё не до конца понимающая, что там за шум — и замерла, прижавшись к дверному косяку. Руки обвисли бессильно плетями, выронив полотенце, и оно легло к её ногам маленьким белым сугробом. По лицу мелькнула тень страха и мольбы: «Что ты делаешь? Боже мой, что же ты делаешь?! Зачем?! Не надо! Не надо!! Не надо!!! Уходи, ну пожалуйста, уходи!».
Нет, она ничего не произнесла вслух, только вжималась в дверной косяк, а крик рвался и тонул в её взгляде и он ощутил, как торкнулось и отчаянно забилось её сердце, как налились слабостью её ноги.
— Здравствуй, малыш. Как тебя зовут? Саня? Я Дед Мороз и вот он Дед Мороз – тебе повезло, у тебя сразу два Деда Мороза, а это Снегурочка.
Вдруг на подсознании мелькнула мысль двусмысленности сказанного: два Деда Мороза и одна Снегурочка – какой-то треугольник. Боже мой, даже здесь треугольник! Она, вернувшаяся к мужу, тоже одна, но их всё равно по-прежнему двое, потому что он так и не перестаёт её любить.
— Мы подарки тебе принесли. Нам сказали, что ты очень послушный мальчик. Так, ну, что тебе подарить? Что ты любишь? Хочешь, шоколадного зайца?
Семён порылся в мешке и извлек шоколадного зайца.
Он помнил, как металась она однажды по магазинам в поисках шоколадного зайца – сынишка просил, и теперь он обыскал всю Москву, чтобы найти такого же шоколадного зайца и нашёл. Это его весточка оттуда, из прошлого.
— А вот это тебе груши и орехи. Они очень полезные. Их надо обязательно кушать. Почему белочка такая красивая? Потому что она кушает орехи.
Она любила именно эти груши – огромные сочные фиги и он помнил это.
Муж ушел в зал — ему были не интересны эти ряженые Деды Морозы и штатная Снегурочка, и было слышно, как он добавил звук в телевизоре.
Наигранная весёлость, дурацкие бороды, фальшивая коса – балаган! Да и жизнь тоже сплошной балаган, фальш, наигранность. Игра в чувства, игра в искренность, игра в любовь. Только ложь правдива.
Банальная песенка спета, подарки розданы, оставаться неуместно. Он всё-таки перехватил её умоляющий взгляд: уходи, ну, уходи же, не надо, нельзя так. Не надо боли, не надо теребить рану, она уже затянулась. А была ли?
Он, не в силах не смотреть в эти истекающие мукой глаза, гладил голову её сынишки и тихо твердил:
— Мне пора, Санечка, мне пора…
— Ты уже уходишь? – ребёнок ухватил его за руку.
— Счастья тебе, милый малыш, счастья.
Он говорил с её сынишкой, а продолжал смотреть только на неё. Глаза в глаза.
Её резануло «Малыш!». Он обращается к ней, это он ей желал счастья — ведь это только он называл её малышом, а она сердито отмахивалась: «Я не малыш». А ещё он называл её самой лучшей, самой красивой, самой-самой… Это он говорил ей: «Моё очарование» и её накрывала нежность, вырастали крылья и хотелось взлететь.
В коридор вышел муж, протянул ему сотенную купюру:
— Возьми.
Почему ему? Потому что стоял ближе?
— Бери, бери – он сунул ему в ладонь купюру и вновь скрылся в зале.
Сначала обожгло: это что, его, как халдея целковым, барин одаривает? А потом усмехнулся мысленно: «Ладно, возьму на память, шутом ведь сегодня сюда пришел, скоморохом, вот и получи за своё скоморошество. Ишь, барин-то щедрый, отступные даёт, как не взять».
— Благодарствуйте, хозяюшка, премного благодарен, счастья вам в новом году, — он склонился в шутовском поклоне.
Закрылась дверь, стихли шаги на лестничной площадке, звуки растворялись в ночи…. Что это было? Наваждение? Нет, он был здесь. Зачем? Зачем?! Зачем!!!
Она подошла к окну.
Дед Мороз стоял в пятне света уличного фонаря, без шапки и бороды, и смотрел на её окно. И на его непокрытую голову, кружась, ложились огромные хлопья снега. Мягкий и добрый снег в холодном городе.
А рядом ткнулся носиком в морозное стекло Санька, вытаив дыханием круглую проталинку.
Дед Мороз посохом вывел на снегу огромными буквами: «Я не могу без тебя жить».
Он сделал шаг из желтого пятна, и ночь поглотила его.
— Мама, он вернётся?
— Нет, мой милый, — она прижала головку сына к груди. — Он больше не вернётся.
— А на следующий год?
Она ещё сильнее прижала его. «Боже мой! Он никогда не вернется. Я его больше никогда не увижу», – ком в горле сдавил дыхание. Он сдержал слово, он сберег её для другого.
— Ну, где ты там, — в голосе мужа звучало лёгкое раздражение.
Он заглянул на кухню, увидел блестевшие предательской влагой глаза.
— Что ты слюни распустила? Стол не накрыт, а ты тут… Давай, побыстрее, — и опять ушел к своему телевизору.
А ведь только что здесь было её счастье, её судьба, которая только что ушла в ночь. Навсегда.
Нет, ничего не было. Не было никакой встречи — он всё придумал. Не было и быть не могло. Там его никто не ждал, и там он был никому не нужен. Была другая встреча, обжигающий равнодушием взгляд и бьющие наотмашь слова:
— Эта встреча не нужна была ни тебе, ни мне. Всё давно кончено.
А ведь по живому резанула, вырвала силой вроде бы слившуюся с другой душу, не слыша её крика от боли. Вырвала не по линии соединения, а как придётся и эта навсегда сочащаяся рана вряд ли когда-нибудь примет другую душу, даже исцеляющую – не поверит.
— Сильнее любят нелюбимые, любимых делая слабей…. – он и сам не заметил, как повторил врезавшиеся строки.
— Ты чего? – дугой изломалась Ленкина бровь.
Он поднял взгляд, с силой вдавил окурок в пепельницу:
— Всё, Лен, всё, всё, теперь уже всё. Знаешь, о чём подумалось? Ведь любовь не бывает в прошлом – она или есть, или нет её и с нею не расстаются – расстаются, когда её нет. Но если была, то всё равно жива. «Сильнее любят нелюбимые…».
