Чабаны встали с рассветом, едва снежные пики хребта окрасило алым и огненно-рыжие языки поползли вниз. Сначала над хребтом показалось слепящее бело-желтое свечение, щедро озолотившее засверкавшие белые шапки вершин, потом, как-то сразу и величаво, показалось и само солнце. Сумерки длинными синими тенями стремительно сползли со склонов и спешно укрылись в теснинах и расщелинах.
Наскоро позавтракав сухой лепёшкой с чаем и накормив собак, приторочив к сёдлам пастушеский скарб, тронулись в путь. Оставался последний переход к летним пастбищам, истомившихся за зиму в ожидании их отар. Позади остались открывшийся от снега перевал, зябкие ночи у костра на брошенных прямо на камни курпачах[[1]], родная Согдиада с серо-коричневыми безлесыми склонами с уже выжженной весенним солнцем травой. К вечеру им надо добраться до заросших арчой северных склонов гор, у подножия которых расположились цветущие разнотравьем луговины долин.
На этот раз настала очередь Порсо вести отару. Он ехал впереди, изредка оглядываясь и натягивая узду так и норовившего перейти на рысь коня. Рядом неспешно трусил Зур, тоже изредка оглядываясь и что-то басовито рыкая на своем собачьем языке, понятном не только остальным отарным овчаркам, но и овцам, послушно семенящих следом. Свое право быть вожаком саги чупони[[2]] он отстоял не только в схватке с другими собаками, но и мудрым бесстрашием в сражениях с волками и даже медведем, оставившим прошлой весной своим когтем шрам на широком лбу Зура.
Растянувшуюся почти на версту отару сопровождали алабаи, не давая сойти с дороги и подгоняя отставших. Где-то в средине этой колышущейся овечьей реки возвышался в седле Баходур в распахнутом на груди чапане[[3]], подпоясанным цветастым платком, окидывая взглядом окрестности из-под низко надвинутой на глаза папахи.
От былого величия Согдийского царства остались развалины крепостей и сторожевых башен на выступах скал да эта давно неезженая дорога, местами густо усеянная осыпью камней от схода лавин. Она помнила ещё воинов Искандера[[4]] и вьючные караваны купцов, но теперь по ней два раза в год – весной и осенью проходили только овечьи отары.
Солнце карабкалось в зенит, всё сильнее прогревая настывшие за зиму склоны, уже взявшееся короткой щетиной свежей травы с яркими желтыми, синими, алыми и сиреневыми пятнами цветущих крокусов. Вниз шумным, извивающимся, блеющим, лающим, остро пахнущим распаренной овчиной потоком стекала отара, а навстречу ей поднимался напоенный травостоем воздух, смешиваясь с этим овечьим запахом, и щекотал ноздри.
Часа в три пополудни дорога надвое рассекла зааминский хребет, горы расступились и отара выплеснулась в долину, растекаясь грязно-белыми ручейками.
Пока чабаны ставили палатку и разводили костер, саги чупони[[5]] по несколько раз оббегали отару, как бы очерчивая границы пастбища, и наконец расселись на небольших возвышенностях, зорко осматривая склоны заросших арчой гор, таящих опасность.
– Тебя недаром зову Порсо[[8]], – сказал Баходур. – Что думаешь?
Порсо опять устремил взгляд вдаль. А что тут думать? Это сука могла вырыть углубление между камней и затаиться, чтобы ощениться от сторонних глаз. Даже для неё рождение щенят таинство. Но щениться суки будут недели через две, а кобелю-то к чему где-то таиться? Нет, беда разлучила алабая с отарой, беда.
Чабаны были в том почтенном возрасте, когда впору сидеть на скамье подле дома и вспоминать прожитое, опираясь на иргай и перебирая чётки. Но молодежь не хочет жить, как веками жили их отцы, деды и прадеды. Другие времена, другие нравы. Порсо вздохнул и взглядом прошёлся по дороге, ведущей к перевалу. Его темное, как высушенный урюк, лицо, изрезанное глубокими морщинами, ничего не выражало. – Вафа не мог потеряться или отстать. Матёрый пёс, настоящий саги дахмардак[[9]]. Через год сам вожаком станет. Нет, здесь что-то не так. Что-то случилось. Надо искать.
– Подождём до утра, – веско сказал Порсо, будто припечатал печать на никчемной бумаге, делая её документом. – Если не появится, то сам поеду искать.
***
Алабай не появился ни вечером, ни ночью, ни утром. Он не мог появиться ни сегодня, ни завтра, ни вообще когда-либо. Он был обязан охранять овец и он остался там, где упала сломавшую ногу ярка. Сначала она отстала, на ходу сощипывая редкую траву. Потом, подгоняемая алабаем, бросилась догонять остальных, но копыто соскользнуло в расщелину между камнями и лодыжка предательски хрустнула. Она заблеяла тонко и пронзительно, но уходящая отара не слышала её голоса. Теперь она лежала, изредка подавая голос, и даже не пыталась встать. Ей было больно, наверное, очень больно, раз огромные коричневые глаза подернулись влагой. Алабай лизнул её в морду, словно успокаивая, и лёг рядом, положив свою морду на вытянутые лапы.
За отарой от самого перевала шли волки. Они не вступали в открытую схватку с алабаями и выжидали, когда можно будет зарезать зазевавшуюся ярку и, забросив её на спину, стремительно рвануть прочь. Они знали Вафу, как знали клыки стремительного Ахтара[[10]], бесстрашного Бабрака[[11]], огромного Бурча[[12]], вожака Зура[[13]], как и еще пятерых молодых собак, ещё не заматеревших, чтобы в одиночку противостоять им.
Вафа шумно втягивал в себя воздух, раздувая черные бархатные ноздри и нервная дрожь волнами прокатывалась под его густой шерстью. Он чуял стаю и знал, что рано или поздно, но схватка неизбежна – короткая, яростная, жестокая с предрешенным исходом. Но оставить овцу и уйти Вафа не мог. Он – алабай, отарная собака, он должен защищать эту бестолковую ярку, так некстати сломавшую ногу.
С рассветом он обошёл место, где лежала овца, пометил камни, чтобы его запах мог отпугнуть волков и забить запах ярки. Он уходил даже за поворот вверх к перевалу, чтобы ещё на дальних подступах хоть на какое-то время своим запахом остановить волков. Когда они поймут, что он один, то спустятся сюда и попытаются сначала отжать его от беспомощной овцы, а потом, решившись, бросятся на него.
Волки появились ближе к полудню в нарушение всех волчьих правил. Алабай ждал их вечером и даже ночью – самое разбойничье время, но они пришли днём. С запавшими боками, на которых клочьями висела линялая шерсть, с клубящейся пеной в углах оскаленной пасти, с затуманенными алчность желтыми глазами.
Вафа зубами ухватил ярку за шкуру на холке и, трепыхающуюся от непонимания, перетащил её под скалу, став между нею и волками, обнажив клыки. Они оставили ему свободным путь в долину, но он остался, лишь сильнее припал на широко расставленные передние лапы и прижав голову к груди. Он готов был к сражению, как гладиатор, только горы молча взирали на его готовность к схватке. Ну что для них какой-то алабай и какая-то овца, когда они были свидетелями таких сражений!
***
Ещё затемно с рассветом Порсо отправился в обратный путь. Он знал, что алабай не мог отстать, значит, что-то случилось, значит, он в беде и надо спешить. Он торопил коня, изредка подстёгивая его камчой, всматриваясь слезящимися глазами в карабкающуюся вверх дорогу, то прячущуюся за поворотом, то теснимую высокими скалами, то подступающую к самому обрыву.
Чабан появился из-за поворота, когда волки, скаля пасти, полукольцом охватывали Вафу, чтобы с трех сторон броситься на него. Сорвав с плеча карабин, Порсо раз за разом прицельно трижды выстрели в волков, но пули лишь выбили искры из камней и рикошетом ушли ввысь. Однако волки не бросились назад, а лишь отступили, скаля закипавшей пеной клыки. И лишь когда Порсо спешился у лежавшей овцы, они, поминутно оглядываясь, нехотя протрусили за покатый склон холма.
У лежавшей овцы чабан спешился, достался из ножен пщяк[[14]] и подошёл к ней. Она, подняв голову, тонко заблеяла, словно жалуясь на судьбу. Вафа сидел рядом и смотрел на чабана, словно говоря: " А зачем же я тогда двое суток охранял её, сохранял ей жизнь, чтобы ты, сейчас, забрал её?"
Порсо в раздумье посмотрел на пронзительной голубизны небо, на вспарывающие его острые пики Тянь-Шаня, на алабая, лежавшего около беспомощной ярки, положив голову на вытянутые лапы и, вздохнув, спрятал нож обратно в ножны. Он неторопливо приладил ножны и камчу к сломанной ноге овцы, привязал их снятым с пояса платком и, взвалив ей на коня впереди седла, тронулся в обратный путь.
Волки, забравшись на высоченный валун, смотрели на них и неожиданно затянул свою занудную волчью песню, разорвав своим воем вдруг наступившую тишину, и их силуэты четко прорисовались на фоне пронзительно чистого голубого неба.
Порсо отпустил поводья и конь, поминутно фыркая и задирая голову, ускорил шаг, переходя в рысь. Алабай бежал рядом и чуть сзади, изредка оглядываясь на стоявших на гребне волков.
