Живым и павшим на окраинах великой державы во имя России.
Всем тем, кто остался верен долгу и чести.
Кто не поступился, не отступил, не сдался, не струсил и не предал.
Женщинам, умевшим любить и ждать.
Пролог. А улыбаться всё-таки больно…
Он молился неистово, стоя на коленях и не обращая внимания на немногих прихожан храма монастыря Мар Саркис – Святого Сергия и Бахуса, что в древней Маалюле. Почему он остановил машину именно у ворот храма? Ведь не собирался, торопился до этого, спешил засветло отмахать эти почти две сотни километров, а тут нога сама отпустила газ и нажала на педаль тормоза. Сама ли? Да нет, конечно, ничего случайного в том, что выбрал именно этот храм на вершине горы слева от ущелья: святые тоже были воинами. Никому, в общем-то, не было дела до этого русского с выбеленной сединой головой, в куртке с простреленным рукавом, с плохо замытыми пятнами крови на кевларовом бронике[1] скрытого ношения, что-то истово шептавшего с устремлённым на едва различимый лик древней иконы взглядом.
О чём он молился, оставив свой автомат и «ТТ» с двумя эргэдэшками[2] у входа в храм? Нет, он, конечно же, не просто положил их у двери на выжженные солнцем и выглаженные ветрами камни. Нет, совсем нет. Он их оставил у Виктора: такое выбрал имя их переводчик на всё время войны, и это было законом этой войны – скрывать своё подлинное имя от пристального взгляда врага во имя спасения своих близких. Оставил, потому что счёл святотатством с оружием войти в храм.
А Виктор остался у входа не только потому, что был другой веры, не только потому, что оберегал жизнь своего русского друга, а потому, что не хотел нарушать таинство моления.
Так о чём же он молился, этот русский в этой далёкой стране, корчащейся от боли войны?
Он молил Господа даровать мир этой земле.
Он молил Господа дать счастье женщине, которая с лёгкостью забыла его, забыла напрочь, навсегда, как будто и не было его вовсе. Впрочем, как забывала других, которые были до него, и, быть может, тоже забудет того, кто сейчас рядом, а потом, наскучивший, тоже уйдёт в небытие.
Он молил Господа быть милостивым к ней, потому что за грехи свои она уже платит жестоко, разрушающе себя и, не приведи Господи, ещё будет платить.
Он просил Господа простить её, а его наказать за её грехи, потому что осознавал вину свою в её грехе, да и сам был грешен.
Потому, что сам когда-то оттолкнул ради неё другую женщину, любившую его самозабвенно, испепеляющее и непрощающе. Потому, что иначе она и не могла любить, а теперь, любя по-прежнему, не отпуская и одновременно отвергая его, обрекая себя и его на одиночество, не желая понимать, что эта векторная любовь на самом деле вовсе не любовь, а страшная в своей обречённости месть отвергнутой женщины.
Он просил Господа дать успокоение его мятущейся душе, обретение покоя, который, по наивности считая, он может найти только с нею и теперь, оставшись в одиночестве, вновь был обречён на суетность.
Он просил Господа не позволить ему никогда больше пережить того потрясения, тот ожог, выжигание, испепеление, которые принесла встреча с нею. Пусть они уйдут навсегда, как ушла она.
Он о многом ещё молился, желая счастья близким.
Желая счастья тем, кто был с ним в минуты прощания.
Тем, кто ждал его и был дорог ему.
Тем, кого едва узнал, но сразу же поверил в них. Кто ставил свечи в храме за его возвращение.
За тех, кто вошёл в его жизнь и стал частицей её.
Он молился ещё долго, не вставая с веками вытертых до глянца каменных плит.
И далеко-далеко, в другой стране, они тоже молились за него, желая ему возвращения.
А её не было среди них. Не было и быть не могло – она давно уже не ждала его, с лёгкостью стерев из своей памяти. Потому что для женщины нет прошлого, если она разлюбила.
Зато были те, кто, несмотря ни на что, несмотря на то, что сам причинил им немало страданий, не отступили, не предали, остались…
Те, кто молился за него, моля его возвращения.
И ещё была та, которая любила…
Отец Павел положил ладонь на голову его.
– Отпусти грех убийства мне, святой отец, – произнёс он едва слышно.
– Ты кровью своею уже очистил душу свою. И потом, ты же за веру взял в руки оружие, потому что слово не остановит слепых и глухих к нему. Чем дальше от мира, тем чище душа. Самые горькие плоды на земле – блуд и душевная слепота. Самые сладкие плоды небесные – целомудрие и духовное созерцание. Иди с миром, сын мой…
«Не убивал я, отец Павел, не убивал – защищался. Может, душу свою спасал, а не тело вовсе. И тех, кто рядом был, спасал. И близких сердцу своему оставшихся там, в России. И Россию тоже спасал. Патетика? Да нет, просто осознание. Осознание того, чего другие ещё не осознают и, быть может, слава Богу, что не ведают.
А что греха касаемо… Да не блуд это был, дорогой вы мой отче! Любовь это была. Чистая. Настоящая. Грешная, конечно, но всё же искренняя, всепоглощающая, настоящая, которой раз дано испить…
Хотя… Не её ведь это была любовь, а его, только его, и только ему платить за всё, что было...»
Через три часа непрерывной гонки на предельно возможной скорости под взбиваемую пулями справа и слева, спереди и сзади жёлтую придорожную пыль их «тойота», огрызаясь короткими автоматными очередями, вырвется на пустынный берег моря и устало замрёт, присев у самой кромки прибоя.
И он, с неимоверным усилием разжав сведённые судорогой пальцы, освободит руль, выберется из салона, шатаясь от усталости, и, забросив на плечо автомат, медленно и сутулясь, направится к вспарывающим волну небрежно разбросанным вдоль берега камням.
Он опустится на жёлто-серый валун песчаника, устремив взгляд к горизонту, где пронзительная синь неба падает в нежную лазурь моря. А может быть, это море устремляется ввысь?
Там, за горизонтом, была иная жизнь, тихая и размеренная. Там, за горизонтом в той, иной, жизни его соотечественники наслаждаются солнцем, морем и пляжем и совсем не желают знать, что всего в сотне милей льётся кровь. Человеческая кровь, тёплая на ощупь, тёмно-красная, с мутящим сознание запахом. Конечно, это не их кровь, и не их боль, а чужая боль не больна, и зачем думать о том, что никак их не касается.
«Пока не касается», – ответил мысленно он своим мыслям.
Он достал мятую пачку «Джитана»[3], машинально размял сигарету, прикурил, с наслаждением затянулся.
Виктор опустился рядом, протянулся бутылку «Ксары»[4]:
– Будешь?
– Давай.
Три глотка из горлышка, затяжка, ещё три глотка, опять затяжка – и уже повело, едва, но всё равно хорошо.
«Ну, сидишь ты на этих серых валунах в чужой стране на берегу чужого моря, а зачем ты здесь? Что привело тебя сюда? Ведь не объяснить даже близким – не смогут понять. Каждый живёт в своём мире с иным измерением. Значит, ты вне их мира. Значит, ты лишний в их мире и, по большому счёту, вообще в этом мире. Значит, ты лишний среди них. Не только ты, но и Виктор, и Марат, и Василий, и Андрюха, и Игорь… А потому, ребята, может, не стоит мешать жить другим?...
Конечно, не стоит мешать. Но как всё-таки чертовски здорово вот так сидеть и просто смотреть на бегущую волну. Вслушиваться в пение прибоя, монотонное, как песня старого акына. Зажмурив глаза, с наслаждением принимать на покрытое пылью лицо морось брызг солёных….»
Как же мало было в его жизни таких минут умиротворения, хотя он сам выбрал жизнь суетную, на надрыве, со взлётами и падениями. Да о чём жалеть-то? Иной она просто быть не могла, и вряд ли закончит он свой путь в тиши дома в окружении домочадцев со смирением на лице.
Он вдруг представил, как они склонились вокруг него, скорбь на лицах, горят, потрескивая, свечи, священник соборует и курится ладан, а нотариус, склонившись над бумагами, записывает последнюю волю умирающего – и рассмеялся нелепости увиденного. Такого не будет, потому что такого просто не может быть!
Он споткнётся на бегу в какой-нибудь далёкой стране и успеет сказать тем, кто будет рядом, что пусть не говорят, что его больше нет и никогда не будет. И успеет попросить, чтобы только ей не говорили, что голос его утих навсегда. Пусть скажут, что его память, как чаша, по-прежнему полна только ею, потому что это она вошла когда-то в его сердце, заполнила собою всё и вообще не оставила места ему. Совсем не оставила…
Пусть скажут, что ушёл он ненадолго – дела, чёрт возьми, но он вернётся, совсем скоро вернётся, только подожди его, совсем немного, но всё-таки подожди…. А зачем?!
Да и зачем и кому говорить? Его же ведь больше нет…
Во всяком случае, для неё…
Грустные мысли.
Дурацкие мысли.
Никчёмные мысли…
Волна ворошила гальку, ворчливо отбегала от берега и тут же с новой силой набрасывалась на него и опять виновато откатывалась, не причинив зла. Маленькая собачонка в присутствии хозяина так же храбро бросается на вошедшего во двор незнакомца, яростно лает, прижимаясь мордой к земле, словно вот-вот вцепится зубами в ботинок, но держит дистанцию, держит, с нетерпением ожидая долгожданного окрика хозяина. И боится того самого ботинка, на который оскалила пасть. А вдруг в зубы? В самую морду? Не бойся….
Но жизнь ведь не волна, кусала вдоволь, да так, что боль не ушла, а затаилась на время и нет-нет, да прорвётся памятью прошлого. Памятью, в которой места ему оставлено совсем немного, а всё заполнила она. «…Ты пришла, чтоб тебя запомнили, ясным солнышком в вышине, и в пространстве, собою заполненном, не оставила места мне…». Так бывает. Редко, но бывает, когда захлёстывает страсть. Потом либо поддерживают горение, либо тлеют угольки, либо остывший пепел. И совсем уже реликт, когда любят жертвенно, обречённо, с самоотречением. Безумно. Безответно. Ненавязчиво. В себе. Но так любит только мужчина.
Женщина лишь принимает любовь, наслаждается ею, купается в ней, одновременно выжигая вокруг малейшую крамолу: он мой, его любовь только для меня, не сметь даже смотреть на него.
И это будет не любовь, а подчинение себе – ты мой и ничей больше. И ничьим никогда больше не будешь, иначе уничтожение. Тотальное. Всех и вся вокруг. Выжженная земля и он, выбранный ею мужчина, тоже выжигаемый до остывшего пепла. Без права на жизнь. А она… Она как раз имеет право на жизнь, даже за счёт его жизни…
Велика ли плата?
Быть может. Но только не для неё.
А если вдруг и не совладает с собою, раскроется, отдастся безудержной страсти, то только на мгновение и всё равно подспудно, на подсознании, оставит лазеечку для возврата обратно. Туда, в спокойный и устоявшийся быт, пусть и пресный, но привычный, из которого всегда можно будет вновь и вновь совершать короткие броски в иную жизнь, наполненную страстью. Туда, где тебя возводят на трон, где ты Богиня и весь мир подчинён только тебе. Только потом ты всё равно отказываешься от этого, наивно считая, что может быть нечто иное.
Нет, не бывает. В жизни только раз дано пробовать это вино. Терпкое, сбивающее напрочь. Даже не вино – зелье приворотное…
Он откинулся на мокрую гальку, раскинул руки, закрыл глаза. Хорошо-то как! Боже мой, как же хорошо!
«Не люби ты меня так сильно, не люби!» – стучит в висках. Ну почему? Почему?! Почему…
Да потому….
Это тогда он не мог понять, почему же нельзя любить её так, как любил он. Понимание пришло после расставания. Нет, сожаления не было и раскаяния тоже не было, а было именно осознание: в общем-то, любить, наверное, действительно не стоило…
Это для него было самоотречение, самосожжение, самовыжигание, а для неё так, забава, настольная лампа: захотела – включила, захотела – выключила. Женщина…
«Я другая. Я совсем другая! Ты всё придумал!!!»
Нет. Нет! Нет!! Не может быть!!!
Может. Ещё как может, и всё оказывается до банальности обыденным и узнаваемым, как только спадает пелена очарования. И вот уже нет Богини, и опустел трон, и где-то вдалеке тает силуэт, и нет таинства…
Другая. Конечно же, другая. Обыкновенная. Обманываться рад? Увы, так уж случилось. А жаль, ведь могла бы остаться другой. Единственной. Неповторимой. Обожаемой. Очарованием.
«Ты мне нужен, ты мне очень, очень, очень нужен!» – щемит душу, хватает, цепляет, держит! Держит!! Столько лет держит… А ведь поверил!
А что потом? Ну что потом?! Да ничего, проходная фигура, как в шахматах, но ведь там пешка может стать королём. Хотя в жизни и король довольно часто может стать в одно касание пешкой.
И лежит у ног любовь бескрылая и корчится… «Я был ступенькой лестницы твоей любви…»[5]. Ступенька, просто очередная ступенька… Да нет, ступенькой быть не стыдно, бывает, но главное в другом: не оступиться бы на следующей… Ей не оступиться…
А сколько их будет ещё, ступенек-то, в этой её жизни? Да и нужны ли они ещё? Может быть, уже довели до вершины, а теперь ведут вниз, ступени-то эти? Десять, двадцать, тридцать, сто ступенек вниз, в преисподнюю…
Ведь быть на вершине, на троне, быть возведённой туда не по родству, не по крови, а любовью – что Господь ниспошлёт выше этого!
Быть царицей, Богиней – не просто. Надо суметь сохранить статусность хотя бы перед тем, кто возвёл тебя на недосягаемую другими высоту. Надо! Ведь другие не дошли. Другие не избраны. Другие отброшены! Ты! Только ты!!
Не захотела. Или не дано?...
«Нельзя жить прошлым!» – тон назидательный, с гримасой отчуждения. Это уже приговор
Может быть, и нельзя, но как, как жить будущим, в котором нет прошлого? Как же оно держит, Боже мой, ну как же оно держит, это прошлое!
Тебя распяли, всё хорошо, даже чудесно – ты уже никому не нужен! Только улыбаться больно. Всё-таки чертовски больно...
А ведь была жизнь! Да ещё какая!!!
Рука Виктора легла на плечо:
– Пора, надо ехать. По темноте не прорваться нам…
«Не прорваться… Это точно, не прорваться. Хотя, дорогой мой друг, и не хочется, если уж по правде сказать. Пусть лучше здесь разметелят нас пулями, распятнают и разметят, но хоть есть шанс ответить. Выстрел на выстрел. Пуля на пулю. Кто ловчее. Кто точнее. Бог судия… А так может просто выцелить снайпер без права на ответ».
Он не Виктор – это псевдоним. Виктор – с ударением на последнем слоге. Виктор – значит победа. Он победит. Его народ победит.
Он поднялся, зашёл в воду, и волна мягко коснулась берц. Нагнувшись, зачерпнул в ладонь – а вода-то солонее, чем родное Чёрное море, – умылся и, не вытирая лица, зажмурился, подставляя его мягкому вечернему солнцу. «Боже мой! Как же хорошо!»
Он почувствовал, как отпускает его, как уходит напряжение и вместе с ним уходят мысли о ней.
– Поехали, действительно пора.
Это Виктор. Он торопит, потому что его ждут дома – жена, дети. А его кто ждёт?! Кроме снайпера, кроме этих выстрелов в упор, кто ждёт ещё?!
Нервы. Это самокопание в себе. Ну как же, такой хороший и вдруг отвергнут, вдруг не понят, вдруг никому – во всей Вселенной! никому не нужен!
А ведь мало уехать на край земли. Надо просто забыть о ней. Пора, давно пора. Клин клином? Не получится, слишком глубоко занозило. Но так дальше нельзя, это просто какое-то сумасшествие, умопомрачение. Ну что, будем забывать? Надо ли? Надо! Тогда будем! Будем жить!»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СВЕТ ДАЛЁКОЙ ЗВЕЗДЫ
Глава 1. Сентябрь 2007. Десять километров северо-восточнее Ткварчала[6]. Полевой лагерь Антитеррористического центра Управления специальными операциями Генштаба Минобороны Абхазии.
– Видишь вон ту яркую звезду на ковше Малой Медведицы?
– Да вот же, смотри, левее Бохунджары. Большой ковш – это Большая Медведица, а опрокинутый ковшик – Малая. Между ними слева, отдельно расположилась, это Дракон. В честь вашего спецвзвода. А ниже Большой, левее, россыпь точек – это уже Гончие Псы. Как будто в честь нас.
– Фантазёр ты, Сего. Наши звёзды либо на погонах, либо на могилах, – Бесо откинулся на спину, подмостив под голову разгрузку, достал сигарету, щёлкнул зажигалкой, с наслаждением затянулся.
– Ну тогда мне осталось лишь на могиле – я же давно человек сугубо штатский.
– Ага, штатский. Только что это здесь делает этот сугубо штатский человек? Ах, простите, сэр, надо полагать, что это у вас в руках вовсе не автомат, а телескоп, в который вы рассматриваете эти дурацкие звёзды?
– Да, в общем-то, то же самое он здесь делает, этот штатский, что и ты, мой дорогой Бесо. И в руках у меня, конечно же, вовсе не телескоп, а веский аргумент, и если ты не перестанешь ёрничать, я им огрею тебя по твоей бестолковой башке.
– Лучше не надо, – улыбка тронула уголки губ Беслана. – Ладно, давай дальше про свои звёзды.
– Вечером и утром – самая яркая Венера. Вторая по яркости после Солнца. Это моя звезда. А её – Полярная, она на всю ночь наш ориентир. Видишь, на самом хвосте Малой голубой маяк? Это её звезда, понимаешь? Она далеко-далеко, как эта звезда, но она знает, что я сейчас думаю о ней. Я всегда думаю о ней. И днём, и ночью. Вот такое несовпадение, как в жизни: моя вечером и утром, а её только ночью восходит.
– Понятно, почему ты вчера чуть в пропасть не свалился. Лучше бы под ноги смотрел, да о деле думал, а то: «О ней думаю». Ромео хренов, – съехидничал Беслан.
– Дурак ты, Бесо. Вот кажется, что звёзды совсем рядом, рукой достать, но это иллюзия: они далеко-далеко и свет их мерцающий и холодный. Вот так и моя женщина. Кажется, что рядом, а не дотронешься.
– Ага, мерцающая время от времени и такая же холодная…
– Она самая лучшая, Бесо. Самая-самая. Самая нежная, самая добрая. Самая мудрая.
– Это точно, что мудрая: ты здесь, а самая-самая там кувыркается. Надо полагать, с другим.
– Да нет, она другая.
– Ой, держите меня – семеро! Другая! – передразнил Бесо. – Да все они из одного теста. Впрочем, как и мы.
– Да нет, ты не прав. Так уж сложилось, Бесо, видно, не судьба пока быть вместе. А может, ещё всё изменится, а?
– Дурак ты, Сего, а не я. Большой уже мальчик, а не знаешь простой истины: бабе нужен мужик не виртуальный, а вполне осязаемый, здесь, рядом и сейчас. Чтоб она его за то самое место держала каждый день и каждый час, что не мешает ей находиться в поиске подходящего самца. Они же суки, они же так устроены. Бабе мало, чтобы её любили издалека: ей сейчас нужна любовь на каждый вечер, а лучше ещё с утра и в обед. А стишки или там картинки и всякая другая мура – это всё ерунда, чепуха на постном масле. И вообще запомни: женщина делает мужчину слабым.
– Не надо так, Бесо, она не такая.
– Конечно, не такая! Да все они не такие. Ладно, проехали, не хочу говорить об этом. Пойду лучше посты проверю.
Беслан пружинисто встал, потянулся, перекинул через плечо ремень автомата и растворился в ночи. А Бахтин, сомкнув руки на затылке и привалившись к ещё хранящему тепло камню, мечтательно смотрел на звёзды.
Где-то справа залаял шакал, отрывисто и пронзительно, вторя ему, совсем близко жутковато загукал филин, и опять всё стихло. Он слушал тишину ночи, привычно процеживая её, разделяя на звуки и шорохи, и наслаждался ею, отвергая саму мысль, что её внезапно разорвёт треск автоматных очередей.
Он многого не допускал, не хотел верить, не знал…
Он ещё не знал, что совсем скоро ощутит горький вкус потери.
Он ещё не знал, что совсем скоро станет совсем не нужен женщине, ставшей для него единственной, и что она вычеркнет его из своей жизни и из своей памяти легко и просто, будто его никогда и не было.
Он ещё не знал и даже не мог подумать, что будет сначала унижен ложью, а затем раздавлен равнодушием.
Ему ещё многого не дано было знать, да лучше бы и не знать вовсе, потому что это знание не только умножит печаль, но и лишит жизнь смысла. И тогда он пожалеет, что навсегда не остался в этой ночи и в этих горах.
Впрочем, ему ещё не раз жизнь представит возможность остаться навсегда в чужой стороне, но неведомая сила удержит его на этом свете. Может быть, сила любви другой женщины, о которой он совсем и не ведал?
В тот последний вечер она была предельно холодна, но надежды тонкий ручеёк ещё струился и всё не отпускал. И не вырваться из плена тоски и любви, хотя надо. Надо! Надо!! Но как? Как вытравить её из памяти?
А может, ещё жива любовь-то? Может, вернётся всё и вновь вместе, теперь уже неразлучно? Да нет, так не бывает.
Выбили стул из-под ног. Отсечённая голова скатилась с плахи. Как вымученно разомкнула губы, сжимаясь, словно страшась своих слов и ожидая удара:
– Прости, всё в прошлом.
Последнее время жил в ожидании этих слов, внутренне был готов к ним и всё же страшился их. Услышал – и будто в пропасть шагнул. Нет, это не тоннель – там, в конце, всегда свет. Это коридор, а коридоры, как известно, кончаются стенкой….
Жалел сейчас прожитое, давил комок в горле: больше нет настоящего и не будет будущего, себя жалел, её…
– Прости, всё в прошлом, прости, прости...
Мучительная гримаса вины на таком родном лице… Сколько сил ей стоило разомкнуть губы, как напряжена, как уходит взгляд в сторону, блуждает по комнате…
– Прости, прости…
Да простил, простил, убила, раздавила, а всё равно простил. Любил даже сейчас, когда резала на кусочки, любил через боль, прощал и жалел.
И как обмякла, как отпустило, когда он, касаясь её руки, тихо, совсем тихо и мягко произнёс: «Ну, что ты, милая, это жизнь. Всё хорошо, всё будет у тебя хорошо. И ты прости меня. Значит, не судьба, тебя не виню, сам виноват». А она уже судорожно, взахлёб, будто боясь не успеть сказать что-то важное, торопливо повторяла: «Никто и никогда, никто и никогда не любил меня так, как ты. Прости, пожалуйста, прости. Никто и никогда….»
Когда это было? Когда? Целую вечность. Как он жил всё это время? А кто сказал, что он жил? Умирал. Угасал. Жизнь протекала сквозь пальцы. И прокручивал, пролистывал в памяти с первого до последнего дня прожитое, ища разгадку, и билось в висках это её отсекающее: «Всё в прошлом. Прощай. Прости».
А ведь, отвергая его, она уже расчистила место в сердце своём для другого. Почему? Усталость, разочарование, желание иметь рядом того, кто просто будет всегда рядом? И всё-таки надеялся, что она ещё на распутье, что всё может вернуться, только не надо рвать по живому…
Пройдёт совсем ничего и всё же целая вечность и придёт эсэмэска:
– Да, миром правит любовь, но где ты был? Не звони и не пиши больше. У меня другая жизнь, и я счастлива.
Вот и всё, нет больше многоточия, нет ожидания – только точка. Хотя нет, даже не точка – пустота, удалённый файл. Ну что ж, счастлива – и слава Богу, что хоть ты счастлива.
Да не было вовсе у неё никакой любви – так, разнообразие, может быть, увлечение и страсть, но не более. Кто-то сказал, что у женщины два лица, одно из которых скрыто обманом. Маска. А может, это он сам сказал? И почему только два? Множество, на каждый день и даже в течение дня маски меняются, как в калейдоскопе…
– Смотри, как здоров сказано! «Сильнее любят нелюбимые, одни оставшись в стороне, наедине в ночи с обидами по неизвестно чьей вине…..»[8]. И вот ещё смотри какая сильная строчка: «Сильнее любят нелюбимые, любимых делая слабей…», – Ленка оторвала взгляд от страниц книги, врываясь в его мысли и разметая их. – Ты знаешь автора? Тут посвящение тебе.
– Конечно, знаю. Это Ефимыча строки. У него вообще есть потрясающие вещи. Хочешь, познакомлю?
– Хочу. Слушай, а зачем ты её на стене повесил? Богатым стать хочешь?
Взгляд скользнул по стене, зацепился за сотенную в рамке под стеклом, и голливудская улыбка обнажила строй ослепляющих белизной зубов.
Эх, молодость, остаётся позавидовать да и только: своих-то таких уже никогда не будет.
– Да нет, куда уж мне, да и к чему? Ты же знаешь моё отношение к деньгам. Это, скорее, символ.
Сказал и тут же подумал, что банальность это, штамп советский, хотя для него именно так и есть. С этим и шёл по жизни, да куда только пришёл?
– Какой символ? Чего?
– Это символ цены любви.
– Чьей любви?
– Не моей, конечно, – он усмехнулся. – Скорее, плата за любовь.
– А, понятно, любовь за деньги. А что ж так дёшево? И вообще, это тебя так оценили или её?
В её голосе нотки сарказма, губы вытянулись в нитку.
– Дурочка ты, это совсем не то, что ты думаешь. Это символическая плата за мою любовь.
– Ага, ну да, непонятно, но всё равно маловато. А какая же цена твоей любви? – она сделала ударение на слове «твоей»
Тень накрыла его лицо:
– Самая высокая – одиночество.
Он мысленно усмехнулся: к чему эта дурацкая патетика, это позёрство. Всё же очень просто.
Она на мгновение прижалась к нему, просительно заглянула в глаза – неожиданно вдумчиво-серьёзно, без праздного любопытства.
– Расскажи.
Взгляд его споткнулся наэтойзлополучной купюре, и память стала отщёлкивать прошлое кадр за кадром, перетасовывая его как карточную колоду и бессистемно мешая хронологию, одновременно досадуя на самого себя, что поддался и опять не может справиться с нахлынувшим. А ведь считал, что всё, затянулось, а оно саднит-то, ещё как саднит. «Ну зачем тебе знать-то о чужой жизни, девочка. Ты в своей разберись. Вон уже скольким голову вскружила, тоже же, небось, болью кого-то наделила, а зачем? Говоришь, что ищешь того, единственного, а может, уже и проискала? В этой жизни за всё приходится платить.
Я вот тоже вдруг поверил однажды, что наложились души одна на другую да и срослись. И не понять, не найти, где та линия раздела проходила, где заканчивалась одна душа и начиналась другая. И как вообще могли прежде идти врозь? Думал, теперь всё едино и навсегда, а оказалось вон как…
И жить теперь осталось только памятью. Памятью о ней. Жить прошлым без будущего и уже давно без настоящего. «Всё в прошлом, прости, всё в прошлом», – отрешённо шептали губы, а глаза – глаза, в которых тонул без памяти – тускнели и становились чужими. Уже чужими, впитывающими мир, в котором совсем не было меня.
Невольно вырвался вздох, и ему стало неловко за так некстати выказанную слабость. «Опять рвём душу, старик? Ты же умер для неё. Всё, тебя для неё нет больше на этом свете, а может, никогда и не было».
– Видишь ли, Лен, встретились однажды души, слились, будто столько лет и не шли порознь, и взлетели высоко-высоко, поверив, что никто и никогда не сможет их разлучить. Хотя нет, это только я поверил, что и меня будут любить так же самозабвенно и жертвенно, как сам любил эту женщину. А она, понимаешь, заранее знала, чем всё закончится, и всё твердила: «Не люби ты меня так сильно, не люби. Я другая, я совсем другая, ты всё придумал». А я не верил и любил, любил, любил до самоотречения. Придумал сказку, а вышло совсем иначе, и ноша для неё оказалась непосильной.
– Так что, она тебя бросила?
– Бросила, бросила… Слова-то какие болью веющие.... Да просто не прошли испытание временем и расстоянием – одна душа вновь полюбила, а другая кровоточит, медленно угасая, и лежит у ног отвергнутая любовь и корчится…
– Ты что, мне роман пересказываешь? Какая любовь, ты о чём? Сейчас другое время. Я спрашиваю тебя про эту сотенную, а ты мне про какие-то души, любовь, муки. Очнись, посмотри за окно, сейчас другой век!
«Что ей ответить? Что вообще она знает о любви? Знает ли, что такое жажда, безумная жажда видеть одну единственную, слышать её голос, ощущать её присутствие, даже не смея коснуться? Знает ли, как испепеляет эта безумная жажда? Да не чёрта ты не знаешь, и, может быть, никогда и не узнаешь: прагматичные вы нынче, пресные какие-то…».
Он неторопливо достал сигареты, закурил, сел в кресло и прикрыл глаза. Что случилось с ним тогда? Какое-то наваждение, даже сумасшествие.
Память накатила, и снова защемило, отбрасывая в давно прожитое и пережитое. Что толкнуло его тогда на эту встречу? Пожалуй, осознание всей своей обречённости на забвение, страх навсегда быть стёртым из её памяти, как стирают компьютерный файл, и всё же безумное желание ещё раз утонуть в бездонной синеве её глаз, услышать её воркующе-завораживающий голос. А ещё вера в то, что эта встреча позволит ему ещё чуть-чуть задержаться на этой земле.
Да, столько времени прошло, а как всё по-прежнему остро и больно и будто вчера она таит взгляд, избегая смотреть в глаза, что-то суетливо говорит, а потом, будто с обрыва в пропасть:
– Прости. Всё в прошлом. Всё было замечательно. Прости.
Он продержался год. Даже чуть больше. Стиснув зубы. Не звонил. Не напоминал о себе. Не встречался. Жить в одном городе и не встречаться – это ещё надо суметь. Сумел. Избегал её дорог – ходил по непересекающимся. Параллельными. Так и жизнь стала непересекающейся – параллельной. А потом накрыло безумие, и он сознательно нарушал слово, обещание, клятву не встречаться, данную себе, но не ей.
А ведь он никогда и не стоял на её пути – так, где-то сбоку, на обочине. Конечно, он никогда и не станет на её пути. Никогда не посмеет причинить ей боль. Он сделал всё для её счастья, он освободил её от себя.
Понимал, что лукавит перед собой, но эта встреча – только та единственная ниточка, связывающая его с жизнью – с прошлой и настоящей, а может быть, и будущей, и сейчас он не хотел обрывать её. Пусть хоть так, пусть тайком, но только бы увидеть её глаза, услышать её голос. Для чего? Зачем? Чтобы вновь пронзило болью? Чтобы ощутить вселенский холод её взгляда? Необъяснимо.
Семён согласился сразу:
– Лерка будет Снегурочкой, беру её на себя, а с тебя маскарад.
Он выложился, но достал костюмы Деда Мороза и Снегурочки, и оставшиеся до Нового Года дни металась душа, терзалась: а надо ли?
– Уже одиннадцать, самый раз, – Семён застегнул красный атласный халат, огладил окладистую фальшивую бороду и расплылся в довольной улыбке – Дед Мороз что надо!
– А два Деда Мороза – не перебор?
– Это всё-таки лучше, чем ни одного.
Машину оставили на соседней улице – так, на всякий случай, подальше от любопытных глаз.
Дверь открыл муж. Таким он и представлял его себе – высокий, уверенный, жесткий.
Семён решительно и шумно шагнул за порог, и будто гомонящая толпа балаганных красных халатов и белых бород заполнила коридор.
– Фирма «Малыш и Карлсон» поздравляет вас. Ваш малыш ещё, надеемся, не спит? Вы уж простите – столько заказов, – Семён тараторил громко и весело, подталкивая вперёд Лерку в наряде Снегурочки, а он, стараясь не выдать охватившее его волнение, молил только об одном: не обожги холодом глаз своих, не оттолкни, уже была однажды боль, с которой теперь приходится жить, не добавь ещё, и так через край заплескала..…
Из комнаты выбежал Санька. Боже мой, как он похож на неё. Она вышла стремительно, как всегда – порыв, летящая над морем чайка, едва касающаяся крылом воды, ещё не до конца понимающая, что там за шум – и замерла, прижавшись к дверному косяку. Руки обвисли бессильно плетями, выронив полотенце, и оно легло к её ногам маленьким белым сугробом. По лицу мелькнула тень страха и мольбы: «Что ты делаешь? Боже мой, что же ты делаешь?! Зачем?! Не надо! Не надо!! Не надо!!! Уходи, ну пожалуйста, уходи!».
Нет, она ничего не произнесла вслух, только вжималась в дверной косяк, а крик рвался и тонул в её взгляде и он ощутил, как торкнулось и отчаянно забилось её сердце, как налились слабостью её ноги.
– Здравствуй, малыш. Как тебя зовут? Саня? Я Дед Мороз и вот он Дед Мороз – тебе повезло, у тебя сразу два Деда Мороза, а это Снегурочка.
Вдруг на подсознании мелькнула мысль двусмысленности сказанного: два Деда Мороза и одна Снегурочка – какой-то треугольник. Боже мой, даже здесь треугольник! Она, вернувшаяся к мужу, тоже одна, но их всё равно по-прежнему двое, потому что он так и не перестаёт её любить.
– Мы подарки тебе принесли. Нам сказали, что ты очень послушный мальчик. Так, ну что тебе подарить? Что ты любишь? Хочешь, шоколадного зайца?
Семён порылся в мешке и извлёк шоколадного зайца.
Он помнил, как металась она однажды по магазинам в поисках шоколадного зайца – сынишка просил, и теперь он обыскал всю Москву, чтобы найти такого же шоколадного зайца и нашёл. Это его весточка оттуда, из прошлого.
– А вот это тебе груши и орехи. Они очень полезные. Их надо обязательно кушать. Почему белочка такая красивая? Потому что она кушает орехи.
Она любила именно эти груши – огромные сочные фиги, и он помнил это.
Муж ушел в зал: ему были неинтересны эти ряженые Деды Морозы и штатная Снегурочка, и было слышно, как он добавил звук в телевизоре.
Наигранная весёлость, дурацкие бороды, фальшивая коса – балаган! Да и жизнь тоже сплошной балаган, фальшь, наигранность. Игра в чувства, игра в искренность, игра в любовь. Только ложь правдива.
Банальная песенка спета, подарки розданы, оставаться неуместно. Он всё-таки перехватил её умоляющий взгляд: уходи, ну уходи же, не надо, нельзя так. Не надо боли, не надо теребить рану, она уже затянулась. А была ли?
Он, не в силах не смотреть в эти истекающие мукой глаза, гладил голову её сынишки и тихо твердил:
– Мне пора, Санечка, мне пора…
– Ты уже уходишь? – ребёнок ухватил его за руку.
– Счастья тебе, милый малыш, счастья.
Он говорил с её сынишкой, а продолжал смотреть только на неё. Глаза в глаза.
Её резануло «Малыш!». Он обращается к ней, это он ей желал счастья: ведь это только он называл её малышом, а она сердито отмахивалась: «Я не малыш». А ещё он называл её самой лучшей, самой красивой, самой-самой… Это он говорил ей: «Моё очарование», и её накрывала нежность, вырастали крылья, и хотелось взлететь.
В коридор вышел муж, протянул ему сотенную купюру:
– Возьми.
– Почему ему? Потому что стоял ближе?
– Бери, бери, – он сунул ему в ладонь купюру и вновь скрылся в зале.
Сначала обожгло: это что, его, как халдея целковым барин одаривает? А потом усмехнулся мысленно: «Ладно, возьму на память, шутом ведь сегодня сюда пришёл, скоморохом, вот и получи за своё скоморошество. Ишь, барин-то щедрый, отступные даёт, как не взять».
– Благодарствуйте, хозяюшка, премного благодарен, счастья вам в новом году, – он склонился в шутовском поклоне.
Закрылась дверь, стихли шаги на лестничной площадке, звуки растворялись в ночи… Что это было? Наваждение? Нет, он был здесь. Зачем? Зачем?! Зачем!!!
Она подошла к окну.
Дед Мороз стоял в пятне света уличного фонаря, без шапки и бороды, и смотрел на её окно. И на его непокрытую голову, кружась, ложились огромные хлопья снега. Мягкий и добрый снег в холодном городе.
А рядом ткнулся носиком в морозное стекло Санька, вытаив дыханием круглую проталинку.
Дед Мороз посохом вывел на снегу огромными буквами: «Я не могу без тебя жить».
Он сделал шаг из жёлтого пятна, и ночь поглотила его.
– Мама, он вернётся?
– Нет, мой милый, – она прижала головку сына к груди. – Он больше не вернётся.
– А на следующий год?
Она ещё сильнее прижала его. «Боже мой! Он никогда не вернется. Я его больше никогда не увижу», – ком в горле сдавил дыхание. Он сдержал слово, он сберег её для другого.
– Ну где ты там? – в голосе мужа звучало лёгкое раздражение.
Он заглянул на кухню, увидел блестевшие предательской влагой глаза.
– Что ты слюни распустила? Стол не накрыт, а ты тут… Давай, побыстрее, – и опять ушёл к своему телевизору.
А ведь только что здесь было её счастье, её судьба, которая ушла в ночь. Навсегда.
Нет, ничего не было. Не было никакой встречи – он всё придумал. Не было и быть не могло. Там его никто не ждал, и там он был никому не нужен. Была другая встреча, обжигающий равнодушием взгляд и бьющие наотмашь слова:
– Эта встреча не нужна была ни тебе, ни мне. Всё давно кончено.
А ведь по живому резанула, вырвала силой вроде бы слившуюся с другой душу, не слыша её крика от боли. Вырвала не по линии соединения, а как придётся, и эта навсегда сочащаяся рана вряд ли когда-нибудь примет другую душу, даже исцеляющую – не поверит.
– Сильнее любят нелюбимые, любимых делая слабей…. – он и сам не заметил, как повторил врезавшиеся строки.
– Ты чего? – дугой изломалась Ленкина бровь.
Он поднял взгляд, с силой вдавил окурок в пепельницу:
– Всё, Лен, всё, всё, теперь уже всё. Знаешь, о чём подумалось? Ведь любовь не бывает в прошлом – она или есть, или нет её, да и не расстаются с нею – расстаются, когда её нет. Но если была, то всё равно жива. «Сильнее любят нелюбимые…».
Ленкины глаза полосонули, как сваркой, зелёным огнём, и вырвалось жестко и зло:
– Ленка, ты чего это, сдурела, что ли? Тигрица, ты чего на меня вызверилась?
– Да, сдурела. С тобой вообще сдвиг по фазе гарантирован. Ну что, нравится наслаждаться болью, да? Ещё бы, ты так верен своей развенчанной королеве, ты предан любви к отвергнувшей тебя женщине, ты не такой, как все, ты – новый Печорин, потерявший смысл жизни, ты…..
– Лен, перестань, не надо, прошу тебя.
– Это ты перестань. Всё, хватит, сыта по горло. Ты посмотри на себя. Ты же сильный мужик, тебя же любят бабы, а ты напустил на себя дурь отверженного неврастеника.
– Да пошёл ты, – она опустилась в кресло, обессиленно бросив руки вдоль подлокотников. – Ну и чёрт с тобой, шизофреник. Только запомни, мой милый, простую истину: у живущего только прошлым нет будущего.
А если прошлое, разделённое надвое, разделённое на две памяти, на две параллельные памяти, живущие сами по себе, – это острая фаза болезни? Её пароксизм?[10] Впрочем, может быть…
Глава 3. Абхазия. Сентябрь две тысячи девятого. Клюква в сахаре
– Какое сегодня число?
– Кажется, семнадцатое. Да, всё-таки семнадцатое. Боже мой, как же летит время! Уже сентябрь, и уже столько лет мы вместе. Столько лет! Это же такой пласт временной!
Внезапно нежность захлестнула, и он захотел, подхватив на руки, закружить её, целуя губы, руки, плечи, но она остановила жестом.
– Лучше напиши о нашей любви, – она положила голову ему на плечо, коснувшись кончиками пальцев его руки.
Боже мой, как пьяняще пахнут её волосы! Дурманят, а не напиться. Какие по-детски тонкие пальчики, какая тонкая кисть! Любоваться – не налюбоваться!
– А зачем другим знать о ней? Она же ведь наша. Хотя, наверное, ты всё-таки права. Это раньше ни к чему было – мы жили ею, а теперь, видно, время пришло, - он произнёс эти слова буднично, втайне надеясь, что вот сейчас она встрепенётся и её ладонь протестующе ляжет на его губы: «Нет, нет! Не говори так, не смей! Любовь жива!»
Но нет, ничего не сказала, согласилась, значит, сердце не обмануло, покатилась любовь под горочку…
– Хоть и грешная она, любовь наша, а всё равно чистая, светлая, красивая, как ты. Ну, и как назовём нашу повесть?
Она на мгновение задумалась:
– Клюква в сахаре.
– Почему клюква? Да ещё и в сахаре?
– Я так хочу.
Это её мотивация: я так хочу. Во всём. Хочу – и всё. А действительно, почему? Впрочем, а почему бы и нет? Клюква – ягода северная, красивая, но красота её обманчива: кислая ягодка-то, да ещё и с горчинкой. В сахаре – горошина снежная, сначала сладкая, а потом всё равно горечь и кислота. Как у нас: сначала полоснуло – вспышка, молния, ожог, а потом всё тише, тише, тише …
Ты мудрее оказалась, девочка. Всё в этой жизни определяет женщина: любить ли, ненавидеть, позволять быть рядом или отталкивать. Мужчина он всегда ведомый. Это женщина позволяет ему быть ведущим.
– Напишу, милая, обязательно напишу.
Да нет, ничего не напишу. Писать о том, что прошло – всё равно, что рану вскрывать затянувшуюся. Если у тебя всё прошло, то во мне всё ещё живо.
Наверное, она почувствовала его внутреннюю боль – она всегда удивляла его своим каким-то космическим предчувствием. Или кошачьим?
– Ну что ты, не надо, давай жить настоящим.
– Настоящим? А в чём оно, настоящее наше? Мне кажется, что мы здесь в последний раз, – он прижал её к себе.
– С чего ты взял?
В голосе ни удивления, ни любопытства, а так, по - дежурному, чтобы хоть что-то ответить.
И на подсознании мелькнуло: «А ведь она согласна с тем, что они здесь действительно в последний раз. Даже не столько здесь, сколько вообще последний раз вместе. Неужели это всё? Но почему? Почему должно закончиться, если у него всё ещё по восходящей?
– Остываешь ты, милая, под откос пошли. В мелочах видно, в деталях, во взгляде, в жесте, в словах… Хотя нет, слова те же, а вот тон уже другой.
– Не придумывай.
Она резко убрала свою голову с его плеча, пальцы, её изящные пальчики скользнули вниз по руке, плавно перешли на обложку книжки, отодвинули её в сторону.
«Мураками. Ну, что она в них находит? Прошлый раз Коэльо, теперь этот японец. Это же пошлость, суррогат, за внешней красивостью – пустота. Всё на уровне полового инстинкта», – подумалось, но вслух не произнёс. Он однажды уже съехидничал, листая очередную муру вроде похождений Эммануэль:
– Тогда уж Миллера возьми. Там хоть инструкция по сексу, глядишь, и пригодится.
По её лицу пробежала тень недовольства, словно он подсмотрел что-то запретное в замочную скважину:
– Это же просто так, в дорогу, и вообще меня это не занимает.
Сказала, словно оправдываясь, а он увидел и в этих словах, и в отведённом взгляде, и в том, как она упрямо, подчёркивая независимость, вздёрнула головой, что ей интересна эта придуманная глянцевая жизнь, где всё подчинено страсти и доминирующему влечению самки к самцу. Он тогда виновато обронил:
– Да нет, что ты, я просто так, я тоже стараюсь не отстать от моды. Это же так гламурно читать и Миллера, и Коэльо, и остальное….
– Перестань, не ёрничай. Я же тебе сказала, что просто – взяла – в дорогу, – в глазах откровенное неприятие.
Он тогда больше ничего не сказал, а лишь подумал, что прежде ведь в дорогу ничего не брала. Да ей это было вовсе и не нужно, потому что жила предстоящей встречей, а потом жила уже встречей случившейся и не надо было жить чьей-то чужой и придуманной жизнью, потому что эта чужая жизнь была мелка и неинтересна. У них же было всё по-настоящему, да и разве можно было бы придумать их любовь. Это потом появился Коэльо, а теперь вот Мураками…
– Я устала, давай спать.
Вот оно и настоящее, как настольная лампа: захотела – включила, захотела – выключила, а он безропотно или почти безропотно подчиняется ей. Как же она изменила его за эти годы, научила жить любовью только к ней одной, к его единственной женщине, отдавая ей все мысли свои, все чувства...
Она отвернулась к окну, сбив подушку в сторону и натягивая одеяло.
Ну что ж, спать, так спать, даже когда сон не идёт, когда осадок на душе от ощущения безысходности и ненужности, когда...
Он ещё долго лежал с закрытыми глазами, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть её сон, вслушиваясь в её дыхание, ровное и почти неслышное, и, пересиливая обиду, поднималась нежность к этой женщине, такой родной и такой чужой, которая никогда не будет его и для которой он сегодня лишь просто попутчик, так, веха на пути, ступенька лестницы её любви, короткой, как июньская ночь, как сполох летней грозы…
Он давно уже не спал, но вставать не спешил, боясь потревожить её. Вот сейчас она проснётся – он почувствует это по её дыханию, по дрожанию век ещё закрытых глаз, таких лучистых, таких бездонных, таких чистых – пить и не напиться, улыбнётся и прильнёт к нему – просто обовьёт своими удивительно красивыми руками, и – о, если бы! – выдохнет: «Душа моя!», как однажды… Всего один только раз, но голос всё звучит и звучит – нежный, воркующий, горлинка лесная…
– Малыш, – опять позвал он и коснулся губами её щеки. Едва-едва, хотя хотелось вжаться губами в её тёплую шёлковую кожу.
– Отстань, – она резко отвернулась, натягивая на себя одеяло и отгораживаясь им.
Недовольство и раздражение прорвалось даже не в словах – давно стало обыденным сказать что-то резкое, обидное для него, но ничего не значащее для неё, а в тоне, в отрывистости фразы, будто отмахнулась, да и ладно. Только она может так произнести «храпел», чтобы вышло с тремя «р», но не кошачьими, мурлыкающими, бархатными, а раскатывающимися, словно говорливый Келасур разбивал на перекатах звуки.
«Ну вот и дождался, – с досадой думал он, идя к морю. – Нет бы сразу встать – и тихонько, крадучись, к двери. Впрочем, какой крадучись – для неё малейший шорох – как набат в ночи. Дома не высыпается, теперь он здесь спать не даёт. Эгоист, скотина, сволочь, так тебе и надо. Нежности захотел! «Малыш, малыш!». Дубина.
И вообще пора уж привыкнуть, что его очарование по утрам – колючка, кактус, ёжик, а весь день – кошка, гуляющая сама по себе. А ведь действительно кошка – грациозная, гибкая, пластичная, то стремительная, то расслабленно-вальяжная, капризная, недотрога... Багира. И любимая. Безумно. Надоел ей, прискучил? Да пора уж, столько лет… Неужели это всё? Да нет, она просто капризничает, ну правда же, просто капризничает? Ей же там, далеко отсюда, не позволяют быть именно такой – женщиной, повелительницей, царицей, Нефертити, Клеопатрой. Даже просто вздорной бабой не позволено быть. Только с ним она может быть такой. Только с ним… Он же ей вовсе не безразличен. Конечно, рядом с нею должен быть другой. Для неё важна фактура, а душа – это так, для книжек. Слушай, ну что ты всё додумываешь за неё. Да достал ты её своим храпом, достал, вот и прорвалось. Вот сейчас хоть чуть-чуть смежит веки, хоть чуть-чуть поспит и оттает.
Он бросил на холодную, продрогшую за ночь гальку полотенце, рывком стянул футболку, зябко дёрнул плечами, снял шорты, шагнул в лижущую берег волну. Словно тысячи колючек вонзились в тело, сначала озноб мгновенно добрался до самой макушки, а потом обожгло и сразу же стало тепло.
От берега к самому горизонту солнце красило в киноварь гребни волн, таял в дымке маяк, начинался новый день, и вместе с ним рождалась надежда, что, может быть, сегодня она будет другой? Может быть, хоть сегодня не будет жалеть о поездке сюда, о проведённом с ним времени, о том, что опять эта короткая встреча превратилась в одно бесконечное утомительное бегство от себя и обстоятельств, череду придорожных мотелей, в которых она не желала останавливаться, в эту неимоверную дорожную усталость.
А что он может предложить ей взамен? Ей нужен покой, отключение от всего и вся, ей так необходимы солнце и море, а он взамен предлагает машину и дорогу, да ещё и нежности, видите ли, ему недостаёт. Скажи спасибо, что тебя вообще ещё терпят. Ну, устаёт она от тебя, так, может, сам виноват в этом. Это ему никто, кроме неё, не нужен, а ей, как воздух, необходимо общение даже с его друзьями. Она купается в их восхищении ею, ей нравится нравиться. Она всегда немного кокетничает, едва-едва, но никто не смеет перейти установленную грань. Кем установленную? Наверное, и им тоже.
Она уже встала, когда он вернулся, но лицо ещё хранило следы сна.
– А вот и я. На сегодня больше хороших новостей нет, – он хотел, чтобы она улыбнулась, пусть даже не ему, а этому утру, рванувшему ввысь солнцу, нежной бирюзе моря…
– Где был?
Ни «доброе утро», ни хотя бы «привет». Просто «где был?» – холодно и пусто. И так видно, что ходил к морю: и волосы мокрые, и полотенце… И всё равно «Где был?» – отрывисто, взгляд мельком, вскользь. Ну, зачем ты так, малыш? Ты же другая, нежная, трепетная, чудесная-чудесная…Ты же знаешь, как я обожаю тебя…
– К морю ходил, - каков вопрос, таков и ответ.
Он взял её за плечи, притянул к себе, хотел поцеловать, но она вывернулась, упираясь ладонями в грудь и отталкивая.
– Не сейчас, успеешь, пойдем завтракать.
Успеешь... Нет, не успею, не напиться тобою всласть. Довелось испить нежности лишь однажды, когда раскрылась, выплеснула её через край и, словно испугавшись откровенности, опять в скорлупу, опять в свой домик, как улитка. И сразу защита – строгость, подчёркнутая недоступность, недосягаемость. Милая, ты же не там, у себя, ты же здесь, со мною, побудь хоть немного другой, ещё успеешь в свой панцирь. И так отпущено всего ничего. Ладно, отталкивай, всё равно любима, всё равно желанна, всё равно обожаема. Знаю, что немного осталось. Остываешь. Почти остыла. Ушла острота. Всё закономерно, всё по науке. Потом звонки станут всё реже и реже, а однажды ты просто сотрёшь номер в телефоне. Только во мне всё равно ничего не изменишь, ничего не сотрешь – ни ты, ни время не властны.
Просто не было любви. Было всё, что угодно, – увлечение, страсть, желание быть женщиной, обожаемой и желанной. А ведь она всё время предостерегала: не люби ты меня так сильно. Не люби. Я другая.
Ослушался. Ну что ж, поделом тебе, поделом. Чёрт возьми, какой всё-таки величайший фокусник эта любовь. Превращает любимого человека в то, что хотят в нём видеть, а потом вдруг мираж рассыпается прахом и обнаруживается, что всё было отдано пустоте. «Любовь сильна, как смерть, зато хрупка, как стекло». Это старик Мопассан, искушенный старик Мопассан, знавший цену любви женщины. Прав он, на все сто прав: хрупкая штука любовь, бережного обращения требует. А ты не сберёг её, любовь этой женщины, своего божества, так что вини себя и только себя. Ты вообще многого не сберёг в этой жизни.
Они сидели в кафе, площадка чуть выступала, нависая над рекой. Далеко внизу бормотал сварливый Келасур.
– Хочу вина и мяса.
Принесли заказ.
– Мясо жесткое, не хочу.
Она отодвинула тарелку, наморщила носик. Ну, это уже капризы. Хотя забавно, совсем как ребёнок.
Взяла бокал с вином, пригубила. Какие тонкие пальчики, точёные, почти детские. Хочется целовать их, перед нею стоя на коленях. Царую рончики, пани! Нет, не позволит, остудит взглядом. Но как же она всё-таки восхитительна. Она другая, не такая, как остальные. Нет жеманства, нет кокетства, хотя женское-то прорывается. Нет, пани, вот меня вы не обманете. Я же вижу, как взглянула вон на того местного мачо. Мазнула взглядом – цепким, потаённым, оценивающим – только мгновение, и тут же будто ничего не случилось. Взгляд самки.
Так ценители смотрят на лошадь – стать, экстерьер, высота в холке, сухая голень, прогиб спины, – и уже понятно, то ли в упряжь, то ли под седло. И на мужчин смотрит так же.
Впрочем, не показалось ли? Может быть, всё придумал? Это ревность, первобытная ревность ведёт его, ломает, корёжит. С нею невозможно никуда ходить – впиваются взгляды, маслянеют, пожирают, раздевают – глаз не оторвать. Она притягивает, завораживает, вызывает желание… Ему неприятны эти взгляды. А ей?.. Тень неприятия пробегает по лицу. Всем своим видом даёт понять, что ей не нравится. Внешне. А в глазах пляшут бесенята. Нет, милая, ты даже рядом с мужчиной продолжаешь отбор, нравится тебе это потрясение мужское, даже такое липкое, купаешься в нём… Смотри, не утони... Сука, – сказал бы другой. Не могу, хотя, конечно же, сука….
– Ты потрясающа красива…..
– Отстань, ты же знаешь, я не люблю, когда ты так говоришь, – сердито морщит носик, но он уже не верит: прекрасная игра!
– А ты всё равно обворожительна.
– Всё, хватит, – даже рукой отмахивается, а в глазах черти.
– Моё очарование, – он упрямо твердит своё, прекрасно понимая, что ни любовь его, ни нежность уже ничего не изменят, и трещинки давно превратились в пропасть, и давно она уже по ту сторону, и уходит всё дальше и дальше… Она ещё подержит его подле себя ровно столько, сколько необходимо, чтобы выбрать следующего. Сколько времени отпущено? Даже Господь не ведает – только она и никто больше.
Они идут к машине.
– Господи, опять куда-то ехать. Как же я устала от твоей машины. Не можешь купить другую?
Это она сказала вслух или подумала? Наверное, подумала. Он давно живёт её мыслями, он заведомо знает её реакцию на его ещё непроизнесённое слово, его жест, его взгляд. Знает, что ей приятно, а что вызывает неприятие. Как часто он делает то, что ей не нравится. Делает намеренно, чтобы рассталась легко, без надрыва – всё равно расставаться, а женщина не должна ощутить себя брошенной. Это она должна оставлять, не чувствуя себя виноватой. Он сделает так, что она даже не поймёт, что это он заставил её уйти от него.
Хотя большого искусства вовсе не требуется – это, скорее, самоутешение. Это он своё самолюбие тешит: какое благородство! Не должна быть брошенной! Ей не должно быть больно! Не должна чувствовать себя виноватой! Какая чушь несусветная! Да она же давно тебя не любит и просто по привычке, по инерции всё ещё рядом. Хватит иллюзий, очнись, в конце концов!
Они едут, ныряя в колдобины, мимо расстрелянных домов – испятнанные пулями и осколками стены, пустые глазницы окон, мимо заброшенных садов – всё веет запустением и поселившихся в них страхом и смертью.
Он хотел показать ей старый храм в ещё более старом греческом селе – красивое было село, богатое, потомками древних эллинов заселённое. Сейчас оно в запустении – Господь отвернулся от его жителей. Нет, пожалуй, в село они не поедут: к чему ей этот храм, коли к вере она равнодушна. Так ведь и он к церкви пришёл нескоро, путано, оступаясь, греша и каясь – без греха нет покаяния, а покаяния – без греха, своего ли, близкого ли человека…
Показать ей нашпигованные автоматными пулями стены бывшего сельсовета, как раз напротив храма, ещё раз пережить ту моросящую дождём сентябрьскую ночь, когда трассеры с трёх сторон протянулись к зданию, в котором он с двумя ребятами из разведгруппы укрылся на ночь и оказался в ловушке: выдал кто-то из местных.
Дом приткнулся к подножию густо заросшего кустарником и деревьями склона горы и с той стороны никто не стрелял, словно призывая: давайте уходите здесь, через этот кустарник, карабкаясь вверх. Они подавили в себе первое желание броситься в это обозначенное трассерами пространство – там наверняка их ждали – и, швырнув гранаты, следом выпрыгнули из окон прямо на головы засевших у храма гвардейцев.
А зачем ей вообще об этом рассказывать? Она и тогда не очень-то знала о том, что творилось на окраинах Союза, так зачем ей знать об этом теперь? Самому вспоминать тошно.
Он ехал небыстро, чтобы она могла любоваться красотой этих диковатых гор: отсюда начинался Кодорский хребет. «Тебе же нравится, правда? Ну скажи, что нравится», – мысленно умолял он.
И всё-таки не выдержал:
– Потрясающе, правда? Тебе нравится?
– Нравится, – улыбка тронула уголки губ. У неё очень красивые губы. Сладкие-сладкие. А как пахнут её волосы! Пьяняще, дурманяще, до головокружения. Создаст же Господь такое чудо!
– Это Беслетка,[11] – он свернул вправо под раскидистую крону инжира. Рядом с мостом, невзрачным и даже отталкивающим своей разбитостью, с торчащей арматурой и вздыбленными бетонными плитами круто горбатился диким камнем мост.
– По преданию, его построила грузинская царица Тамара.
Он совсем не хотел удивлять её своими познаниями истории этой страны. Её вообще ничем нельзя было удивить. Тем более ей было абсолютно всё равно, кто его построил, когда и зачем. Он просто наивно хотел, чтобы она тоже прикоснулась к истории этой поражающей первозданной красотой земли, разделила его любовь к ней, его восторг.
– Но это легенда, грузины придумали, чтобы доказать своё первородство на этой земле. Да и вообще вопрос ещё тот, была ли она вообще грузинской царицей. Во всяком случае, о Беслетке она наверняка и не ведала. Скорее всего, мост – дело рук римлян, но это только подчёркивает его древность. Представляешь, сколько веков он служил людям. Быть может, в древнюю Диоскурию пришли аргонавты в поисках золотого руна и на эти камни ступал нога Ясона или воинов Александра Македонского, а теперь вот и твоя.
– Откуда ты знаешь про этот мост? Почему ты раньше не показывал его?– она смотрела на него без улыбки, испытующе, понимая, что неспроста они здесь.
– Да так, – он мялся, решая, стоит ли погружать её в то, что хранит в себе его память. Постоял, сминая в пальцах сигарету и скользя взглядом по склонам гор, подошел к инжиру и провёл ладонью по стволу. – Привет, дружище, как же ты возмужал, сразу и не узнать. Постой, постой, так ты, оказывается, ранен был. Досталось и тебе, брат.
Гладкая серая кора инжира была посечена давними шрамами – осколки прошли по касательной, а из ствола смотрело донце автоматной пули. А вот ещё, и ещё, и ещё….
Он достал новую сигарету, присел на камень, закурил. Нет, ничего он ей рассказывать не будет. Всё равно не поймёт, да и не захочет понять – всё-таки они разные. Она уже сказала однажды: нельзя жить прошлым. Почему нельзя? Разве можно всё это забыть? Наверное, однажды она откажется и от памяти о нём – нельзя же жить прошлым! И будет жить настоящим, в котором его уже не будет... Непересекающиеся прямые, хотя однажды пересеклись и на короткое время слились. А теперь…Хорошо, если прямые. Параллельные. Каждый на своей. И вообще параллельные миры. Даже наверняка чужие. Так бывает, когда очень веришь в то, чего нет и быть не может.
А прошлое… Ну что прошлое. Оно живёт, оно бередит, тянет к себе. Там уже всё прожито, там уже всё ясно, а вот будущее пугает порой своей неизвестностью, да и будет ли оно, будущее? Это у него не было с нею общего прошлого: так, чуть-чуть настоящего и, скорее всего, без будущего. Интересно, а вспомнит ли она когда-нибудь его? Нет, нет, погоди, постой, не программируй – мысль материальна. Не надо так.
Прошлое. Нет, оно всё-таки его и только его. И живёт только в нём и ни в ком больше. А в ней жить просто не может потому, что это его прошлое.
Интересно, как всё сложилось. У одних размеренно и плавно с заранее угадываемым или даже предрешённым финалом, а у него – то взлёты, то падения, то крутые повороты и каждый раз новая точка отсчёта, новый бег времени. И получилось, что его сегодняшняя жизнь – это латентная форма запущенной болезни, взрываемая порой пароксизмами, возвращающими в начало отсчёта.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БИЛЕТ В ОДИН КОНЕЦ
Глава 1. Абхазия. Август девяносто второго.
Дыхание грозы.
Мераб припарковал «уазик» на привокзальной площади у автоматов с газировкой, неспешно выбрался, мельком зафиксировал взгляд на наручных часах – воронежский, как всегда, опаздывал, и вдруг почувствовал, как засосало под ложечкой.
– А ведь с утра и маковой росинки во рту не было, – машинально отметил он, прислушиваясь к ворчанию желудка.
Заглянул в чебуречную, как всегда гомонящую в сизом табачном дыму с визгливо-кричащей буфетчицей, словно у неё отнимали последние гроши, протиснулся к прилавку, купил сочный чебурек, выбрался на воздух и осмотрелся. Все скамьи были заняты, но Мераб просто сходил с ума от голода, а есть стоя, по его меркам, было верхом неприличия.
Он выбрал скамью, на доброй трети которой полулежал толстый и красный от жары дядька в огромной белой панаме, белых парусиновых штанах и белой тенниске в сеточку, обмахиваясь сложенной газетой. Взгляд его белёсых глаз, словно цепью, был прикован к громоздящейся перед ним горы чемоданов, коробок, баулов и сумок.
Мераб не то что не любил эту курортную публику, но как-то не очень жаловал её. Та праздность, привносимая извне в его город, развращала местных, отучая их работать. Мерабу порой было стыдно за свой народ, забывающий мотыгу и тоху, а заодно и традиции предков.
Мераб прицелился и с размаху опустил крепкие ягодицы на белые деревянные рейки скамьи, одновременно сдвигая «панаму» к центру.
«Панама», ошарашенная такой бесцеремонностью этого нахала, поначалу распахнул было рот, блеснув длинным рядом золотых зубов, но тут же осекся, напоровшись на мрачный взгляд Мераба. «Не иначе эта курортная сволочь солнце сожрала», – подумал Мераб и, сверкнув агатовым глазом, с наслаждение вонзил белые зубы в хрустящий бок чебурека. Сок, нежный, жирный, дурманящий чебуречный сок струйкой сбежал из уголка рта по подбородку, плутая в недельной щетине, и устремился было к распахнутому вороту клетчатой ковбойки, как тут же был остановлен взмахом ладони.
«Панама» поморщился: ну что ещё можно ожидать от этих дикарей, не имеющих понятия даже о такой малости, как носовой платок.
Материализовавшаяся ниоткуда половина «панамы», кубик с выпуклым задом и мощным бюстом, с обильным бисером пота на красном лице обожгла брезгливым взглядом Мераба и тяжело, с одышкой, дыша, визгливо набросилась на «панаму»:
– Чего расселся? Ты за вещами смотришь? Сидят тут всякие, а потом чемоданы пропадают.
Адлерский вокзал встретил Бахтина влажной удушающей жарой, запахом креозотных шпал, смешанным с едва уловимым ароматом цветущей экзотики, йода и гниющих водорослей, едва уловимым солёным бризом и растворенной в мареве лености и праздности. А ещё распахнутыми во всю ширь плеча объятиями Мераба.
– Ну ты, брат, даёшь, битый час толкаюсь среди этих… – он снисходительно кивнул за плечо. – Дай-ка я тебя обниму. Это сколько ж мы не виделись? Лет пять?
– Четыре, – Бахтин опустил сумку и обнял Мераба. – Ну и жара у вас.
Был он невысок и поджар, на вид лет тридцати, хотя на самом деле на пяток больше, а ещё улыбчив. Он вообще улыбался к месту и не к месту, этот на вид рефлексирующий интеллигент, скрывая то ли стеснительность, то ли робость. Самый что ни есть обыкновенный – то ли учитель, то ли вообще ботаник, а вовсе не специалист по агентурной и диверсионной работе, вот уже который год тесно связанный с военной разведкой.
– Да нет, это ещё не жара. Жара, по всем приметам, будет со дня на день, так что ты должен успеть подготовить моих ребят.
– Ну вот, с места в карьер. А где же знаменитое кавказское гостеприимство? Где вино, шашлык и жаждущие любви дамы? Где ласковое море и небо в алмазах? Проза ты, Мераб, как был сухарём без фантазии и романтики, так и остался им.
– А, послушай, дорогой, всё будет, только ты мне сначала ребят натаскай, – Мераб, подхватив сумку гостя, торопился к машине.
– Погоди, домой позвоню.
Вокзальные автомат междугородней связи глотал монеты, но упорно не соединял. Уже отчаявшись, Бахтин саданул ладонью по монетоприёмнику и неожиданно услышал в трубке длинные гудки.
– Алло, алло, мама, это я. Поздравляю тебя с днём рождения… да погоди, дай же поздравить! Да, да, уже в Симферополе. Всё хорошо, не беспокойся, меня встретили. Желаю тебе… Господи! Да не переживай ты, всё нормально, это же не командировка, а отдых. Да нет, серьёзно, ну какая на курорте может быть работа? Считай, месяц отдыха. Да, да, нет, хорошо, да, нет, ладно, ага, ладно. Ну пока, мам, целую.
– Вот так поздравил. Пусть я буду для них в Крыму, там поспокойнее, – как бы оправдываясь, он повернулся к Мерабу.
Тот заговорщицки хлопнул по плечу:
– Правильно, зачем огорчать стариков. Мои тоже не знают, чем я занимаюсь.
– Ну, что, поехали знакомиться с твоим войском? Далеко?
– Да нет, рядом, не успеешь заскучать, как будем на месте. А завтра… – Мераб закатил под лоб глаза, – завтра познакомлю с такими девочками! Пальчики оближешь! Короче, картина маслом: встреча дорого гостя в гареме турецкого султана.
Бахтин ухмыльнулся:
– Надеюсь, не в качестве евнуха? А то от тебя, дикого человека, всего можно ожидать.
– Дыкий, савсэм дыкий, вах, – Мераб дурашливо скорчил рожу и Бахтин, обняв его за плечи, рассмеялся.
После Мехадыра асфальт оборвался совсем неожиданно сразу за поворотом, и грунтовка запетляла, карабкаясь всё выше и выше, пробираясь сначала сквозь заросли колючки, потом между редких пихт, зато в изобилии теснящихся дикого инжира, магнолий и граба, пока не выскочила на поляну у подножия Бахрышхи.
– Ну вот и наша база, – Мераб кивнул на неказистое строение из нетёсаного камня, притулившееся к самому склону – то ли заброшенная ферма, то ли бывший склад, на навес с позеленевшим от мха шифером над длинным дощатым столом со скамьями вдоль него и выложенным огромными валунами очагом.
Сидевшие за столом играли в нарды, двое возились у костра, примащивая на треногу огромный казан.
– Никак опять мамалыгу затеяли варить, черти, только бы жрать да пить, дармоеды, – с внутренним раздражением подумал Мераб, но промолчал: неудобно перед гостем распекать ребят. Несколько человек сладко похрапывали в тени дикого инжира. Ещё трое стояли у восьмиместного старого «козлика»[12], заглядывая под задранный в небо капот, и лениво переговаривались.
– Да, явно не санаторий цэка и даже не пионерский лагерь. По-твоему, из этих клоунов можно сделать асов разведки? – Бахтин критически взирал на пёстрое войско Мераба - Не-е-е-т, я на такое не подписывался. Да это же беременные тараканы в эпоху неолита. Отдайте шляпу и манто, сегодня же уезжаю в Париж вечерней лошадью.
– Какая лошадь, дорогой, какая лошадь! Да я лично отвезу тебя на «волге», нет, «мерсе» хоть в Лондон, хоть в Нью-Йорк, только сделай из них хоть что-нибудь.
– В Нью-Йорк на машине не добраться, дорогой мой Мераб, там океан, а из дерьма конфетку не слепишь. Ну какие они к чёрту вояки, ты же видишь. Да, придётся проводить мой отпуск тоскливым взглядом.
– Вижу, дорогой, всё вижу, потому и позвал тебя. Сделай, а? Как брата прошу. Ведь война не сегодня-завтра, а у нас… – Мераб махнул в отчаянии рукой.
– Настолько серьёзно?
– Серьёзней некуда.
– Ладно, строй своих абреков.
– А ну, в одну шеренгу – становись! – зычно разнеслось по базе.
Сидевшее, лежавшее, храпевшее и бродившее воинство потянулось к Мерабу, стоявшему с вытянутой параллельно земле левой рукой. Кое-как толпясь, толкаясь и чертыхаясь, аморфная масса приобрела подобие шеренги, неровно колышась прибойной волной.
– Равняйсь! Смир-р-р-на!! – Мераб играл роль командира вдохновенно и самозабвенно. – Товарищ инструктор! Специальное подразделение по вашему приказанию построено. Командир – Мераб Кверквелиа.
– Вольно. Сколько их?
– Двадцать. Со мною двадцать один.
– Очко, – Бахтин криво усмехнулся. – Ну что ж, давайте знакомиться. Меня зовут Сергей. Мне поручено научить вас воевать. Я не буду учить вас убивать – эту науку постигнете сами. Я буду учить вас выживать. Выживать в любых условиях, тем более в одиночку, когда вся надежда только на себя. Будет трудно, очень трудно, но это ваш шанс на жизнь. Используйте его. Ясно?
– Да, ага, понятно, ясно, – нестройно прокатилось по шеренге. И лишь один на левом фланге, невысокий крепыш в линялой армейской панаме произнёс негромко, но чётко:
– Так точно.
– Кто служил в армии, поднять руку.
Нестройно и негусто поползли вверх руки.
– Ну а кто в строевых частях Родине долг отдавал?
Рук заметно поубавилось. Четверть от общего числа. Армия год шлифует, избавляя от мамкиной сиськи, а тут максимум за отпуск надо научить их хотя бы толике того, что умел сам. Это же бред беременной медузы в лунную ночь. Половина из них наверняка автомата в руках не держала. Ну что взять вот с этого, на пятом месяце беременности, да он же скиснет через четверть часа, если с полной выкладкой да бегом вон на тот взгорочек. А рядом, в очках, типичный ботаник, что из него слепишь?
Бахтин подошёл к «беременному»:
– Как звать-то, воин?
– Грач Таноян! Грач – это имя, – он помялся и как бы виновато добавил. – Птичка такая есть. Весенняя.
– Грач, значит. Так, так. Птичка, значит. Ну-ну. Служить-то изволили, Грач вы наш весенний?
– Так точно, восемьдесят пять – восемьдесят семь. ГСВГ[13], отдельный понтонный батальон. – Грач переступил с ноги на ногу и смущенно закончил. – Поваром был.
– Поваром? Это хорошо. Повара нам только и не хватало, – Бахтин вздохнул, и вселенская тоска мелькнула в прищуренных глазах. – Автомат-то хоть в руках держал?
– Довелось. На присяге. В общем-то, и стрелял ещё, – Грач шмыгнул носом. – Один раз, три патрона.
– Ну-у-у, три патрона – это уже что-то. Попал-то хоть в мишень, ворошиловский стрелок вы наш?
– Не-а, не довелось, – Грач стыдливо потупил взгляд.
– Так, так, довелось – не довелось. А вас, родимый, как звать-величать?
Бахтин остановился напротив не по годам расплывшейся, лет тридцати, фигуры в дурацкой пляжной панаме. В прочем, «фигура» была довольно добродушная, улыбающаяся и вызывавшая симпатии. Где угодно, но только не здесь.
– Сержант запаса Семён Шниперзон! – «панама» втянул до максимума живот, но он всё равно арбузом таранил шеренгу.
– Что, что? Чего? Куда?!
– Семён Шниперзон, сержант гвардейской Таманской дивизии.
– Ну а вас-то сюда что привело, родной вы мой сержант гвардейской Таманской дивизии. Вот он зачем здесь, – Бахтин кивнул в сторону Мераба, – и козе понятно. А тебя-то, казак ты мой палестинский, каким боком?
– А я, товарищ инструктор, – Шниперзон гордо вскинул голову, – по велению сердца! Я ведь коренной сухумчанин. Мои предки сюда, может быть, ещё с римлянами пришли.
– С римлянами, говоришь? Интурист, значит? Гвардеец таманской? И чем занимался в дивизии?
– Обеспечением. Ротный писарь второго танкового батальона.
– Понятно. И много вас таких, девственно непорочных, которые с римлянами пришли?
– Да ладно тебе, инструктор, ёрничать. Научатся. На Марсе тоже жизни нет, а мы всё надеемся. Они сами вызвались. Понимаешь, сами, – крепыш в линялой панаме стоял, расставив ноги и заложив руки за спину, и в его взгляде таилось неодобрение: «Ну что кобениться, других ведь не будет. Давай, инструктор, давай, дело делай. Время торопит».
Бахтину даже стало неловко, и он, как бы извиняясь, повернулся к крепышу:
– Где служил?
– Афган, Кандагар, ДШБ[14], разведрота, замкомвзвода старший сержант Геворк Дащян.
– Значит так, замок, вот ты как раз и нужен. Займёшься физподготовкой. Гонять до седьмого пота, чтобы к отбою трусы в скатку и «мама» не могли выговорить. Упор на выносливость, мне качки не нужны. Необходимо оборудовать турник, полосу препятствий и баню. На выполнение один час.
Повернулся к Мерабу:
– Мне список личного состава с указанием воинской специальности. Всех разбить на пятёрки. – И, уже обращаясь ко всем: – Поступаете в распоряжение Геворка. Его указания – мои указания. А вообще, мужики, лёгкой жизни не обещаю, зато то, чему научитесь, может быть, когда-то спасёт вам жизнь. Через час сбор на этом месте.
Намеренно не говорил, а бросал короткие и сухие фразы, негромко, но отчётливо, словно загоняя шары в бильярдную лузу и отсекая даже мысль о малейшем недовольстве:
– Всё, ребятки, лафа закончилась, здесь будет армия в самом жёстком варианте.
– Да мы не против, ты учи, только родителей не вызывай, а то у меня батя за ремень сразу хватается, – лукавая улыбка тронула губы коренастого, лет сорока пяти, абхаза в дурацкой соломенной шляпе.
– Грызи науку, Азамат, а то старый Аслан надерёт тебе задницу!
– Ага, за Асланом не задержится!
– Старик может, с него станется!
Бахтин тоже улыбнулся: ну вот и хорошо, контакт есть:
– Всё, всё, ребята, работаем, потом посмеёмся. Геворк, давай за дело.
Мераб, приладив на колене блокнот, составлял список, а Бахтин с тоской смотрел на суетящихся людей, оценивая их и сортируя.
– Вон того, в жёлтой майке, и длинного в трико запиши в одну группу. Вот этого сачка и тот мешок с салом – в другую. Да-а, взглянув трезво на некоторые вещи, понимаешь – надо выпить. Жаль, что сейчас нельзя.
– Ничего, дорогой, ничего, всё будет. Всё ещё будет.
Через час Бахтина ненавидела добрая половина подразделения, проклиная его род до седьмого колена. К вечеру, после марш-броска с камнями в рюкзаках, даже Геворк еле волочил ноги:
– Слушай, Сего, – он сразу окрестил его на армянский манер, и это имя надолго стало его вторым именем, замелькавшим потом в оперативных донесениях вместе с позывным «Старик». – Они завтра не встанут.
Он потёр ссадину на предплечье и поморщился.
– Рэмбо – первая кровь, – Бахтин усмехнулся, кивая на рану Дащяна. – Поживём - увидим. Сам знаешь: захочешь жить – на карачках поползёшь.
– Слышь, инструктор, а ты сам-то что можешь? Губы надувать любой дурак сможет, а ты вот сам покажи нам, на что способен.
Сухощавый, лет тридцати, абхаз, откинувшись на широкий ствол пихты, смотрел исподлобья зло, сверля взглядом холодных агатовых глаз.
«Отличный материал, – отметил для себя Бахтин. – Почему я его сразу не заметил? Хорош, нет слов, хорош. Ну что ж, проверим на стрессоустойчивость». А вслух бросил резко, умышленно провоцируя на конфликт.
– Фамилия?
– Какая разница?
– Фамилия, воин, – желваки прошлись вверх-вниз по скулам Бахтина: это уже Станиславский, это уже бенефис, но пока без аплодисментов. – Ты не в борделе с девочками резвишься, парень, да и базар надо бы фильтровать.
Сидевший даже не шевельнулся, но всё-таки глухо выдавил:
– Жошуа. Ну и что дальше?
Взгляды двадцати пар глаз впились в Бахтина: ну что, инструктор, слабо завалить Бесо?
Никто даже не заметил движения правой руки Бахтина к бедру. Никто не заметил, как в его руке замер нож. Никто не заметил броска от бедра вперёд. Но все увидели, как над головой Бесо Жошуа, будто в масло, вошёл в ствол пихты нож.
– Конечно, обидеть меня может каждый, – в нависшей тишине слова Бахтина прозвучали отчётливо, будто вколачивались гвозди в сосновую доску. – Только не каждый успевает извиниться. Как сказал не помню кто: «Свобода вашего кулака кончается там, где начинается мой нос». Нос у меня, конечно, не маленький, да вот достать его надо ещё постараться. Надеюсь, вопросов больше нет?
Бледность накрыла лицо Беслана Жошуа. Он медленно встал, как бы с трудом отклеился от пихты и шагнул к Бахтину.
– Так бы и сказал. Нечего тут ножами разбрасываться. Научишь?
– Если захочешь – научу.
– И меня, и меня, и меня, – разнеслось по шеренге и эхом раскатилось вдоль предгорья.
– Это совсем не нужно вам, ребята, поверьте, – примирительно и с едва заметной улыбкой произнёс Бахтин. – Это представление для девочек, а в жизни едва ли пригодится. И потом, это же целая наука и в этой школе учатся годами.
– А меня всё-таки научи, ладно?
Высокий и сухой, как карагач, носатый грек подался вперёд, жадно впиваясь взглядом.
– А ты, служивый, отколь будешь?
- Из Ткварчели я, шахтёр. Вообще-то горноспасатель, подрывник. Никос Феодоракис. Можно просто Коля, а фамилия означает сын Фёдора.
– Так тебе же, браток, цены нет! Дорогой ты мой Никос Феодоракис, Коля сын Фёдора, вот ты и займёшься обучением этой тяготеющей к анархии массы минно-взрывному делу, – он повернулся к Мерабу: – Ну что, на сегодня, пожалуй, хватит, как думаешь?
– Ещё как!
– Тогда отбой. Ночью гроза будет.
– С чего ты взял?
– Озоном пахнет.
Бахтин не предполагал, что через неделю, всего через неделю, четырнадцатого августа, в день начала Успенского поста, танковая колонна Госсовета Грузии ускоренным маршем, с ходу сбив пост абхазской гвардии у Охурей, уже пополудни завяжет бой в самом центре Сухума. И его поездка в Абхазию, казавшаяся поначалу необременительной и с большой долей вероятности сулившая курортный адюльтер, поездка сродни вылазки на пикник, превратится в долгое, затянувшееся на два десятка лет, сафари по уик-эндам.
Не предполагал, что потом много лет будет появляться там с завидным постоянством, порой всего лишь на несколько суток, под разной личиной и в разной ипостаси, с легендой и без: туриста или журналиста, собирателя древностей или праздного отдыхающего, любопытства ради бродящего почему-то не по берегу моря, а далеко в горах, процеживающего из вороха слухов, наблюдений, бесед то, что потом выкристаллизовывалось в короткие и жёсткие аналитические записки.
Не предполагал, что здесь он будет терять и приобретать – знакомых и приятелей, друзей и врагов, любовь и ненависть.
И когда однажды, уже после августа две тысячи восьмого, его оперативный псевдоним мелькнёт на страницах местной газеты благодаря женщине, которой был близок и дорог и которая ему была близка и дорога, когда ощутит плотную и жёсткую опеку местного СГБ[15], то решит, что миссия выполнена, и оборвёт связующую нить.
Но вдруг окажется, что уже не может без этой страны, что это уже диагноз неизлечимой и странной болезни по имени Абхазия, Апсны – Страна Души, даже осознавая, что когда-нибудь его прошлое может не выпустить отсюда и оставит его здесь, в этих горах, навсегда.
Глава 2. Четырнадцатое августа девяносто второго года. Взорванный рай
Та страшная, бессмысленная в своей первобытной жестокости война началась для каждого из них по-разному. И каждому из них она отмерила свой отрезок пути, который измеряется не метрами и не километрами, а часами, минутами, секундами или даже долями секунды.
У Никоса он был всего-то в два шага: спустя две недели его с перебитыми взрывом ногами под улюлюканье гвардейцев разорвут тросами два танка на северной окраине Члоу в Аджуйской Абхазии.
В июне девяносто третьего между Каманом и Шромой в густых зарослях колючки всего в дюжине метров от дороги будет лежать Мераб, и из распоротой осколками груди вместе с толчками крови будет медленно истекать жизнь. И угасающим сознанием он будет слушать, как совсем рядом по дороге, негромко переговариваясь, пройдут, так и не заметив его, ребята из Эшерского батальона, но не будет сил окликнуть их, и только слёзы отчаяния прочертят две светлые борозды на впалых щеках.
А начальник разведки Гумистинского фронта спустя неделю напротив его фамилии, макая перо в чернильницу, аккуратно, почти каллиграфически, в большой в клеточку тетради с чёрным коленкоровым переплётом сделает отметку: «Пропал без вести 17.06.1993 при выполнении разведпоиска в районе с. Шрома».
Вот такая вот короткая запись разбавленными синими чернилами поставит точку, хотя нет, всё-таки многоточие, в коротком жизненном пути Мераба Кверквелиа, старшего следователя республиканской прокуратуры, по отцу грузина, принявшего правду абхазов.
И таких записей в этой тетради напротив русских, грузинских, абхазских, адыгских, черкесских, армянских фамилий будет немало, потому как могила разведчика зачастую известна лишь бродяге ветру да парящим в небе орлам. Впрочем, ещё шакалам да воронью, растаскивающим их косточки.
Грач Таноян погибнет чуть раньше, в марте девяносто третьего на Гумисте. Вместе со штурмовой ротой Геворка он зацепится за левый берег реки, доберётся до самых дзотов, что на окраине кладбища, продержится почти двое суток, но упадёт, прошитый почти в упор автоматной очередью. Его, потерявшего сознание, затолкают в огромную трубу теплотрассы вместе с сотнями других пленённых раненых бойцов, и сварщик, не важно какой национальности, потому что зло национальности не имеет, не выпуская зажатую уголками губ сигарету, положит ровный шов, заваривая её.
Уже после освобождения Сухума Грача опознает мать по ладанке, когда-то подаренной её прадеду почти полтора столетия назад русским солдатом в осаждённом Баязете и передававшейся потом из поколения в поколение мужчинам её рода.
А вот Сене Шниперзону повезёт больше всех: ему закроет глаза Геворк с застывшей в них болью и удивлением свершившейся несправедливости (разве смерть может быть справедливой?!) на площади перед горящим Домом Правительства: шальная пуля войдёт в распахнутый в торжествующем победном крике рот и выйдет в затылок.
Семёна проводят прощальным салютом и поставят на могиле сначала православный крест, а потом перенесут в братское захоронение в городской сквер: всё-таки не пристало правоверному иудею лежать под крестом православным, хотя смерть давно уравняла их в вере одному Богу.
Геворк выведет свою роту на левый берег Гумисты, прорвётся в Новый Район, трое суток будет драться в автономке, потеряв всего восемь бойцов – восемь из почти полутора сотен!!! получит девять пуль, отлежится в тростнике, вернётся обратно, когда уже весь берег будет занят грузинами, проваляется полгода в госпиталях Москвы, Белгорода и Саратова, на костылях в сентябре вернётся со штурмующими Сухум подразделениями и дойдёт почти до Кутаиси.
Потом он нарушит вечный постулат: «Победителей не судят», потому что расстреляет мародёров, оказавшихся на его беду абхазами.
И он, награждённый высшим орденом – Орденом Леона, – будет вынужден долгие годы скрываться в России.
Но пока ни Бахтин, ни Беслан, ни Мераб, ни все остальные ещё не знали уготованной им судьбы.
С утра Бахтин с Бесланом, склонившись над пятисоткой[16], размышляли, спорили и в конце концов определяли места закладки боеприпасов и оружия на случай захвата республики, места баз для размещения разведгрупп, места возможного минирования дорог и коммуникаций.
– Мы с тобой, Бесо, за весь несуществующий Генштаб сегодня вкалываем, – Бахтин потянулся до хруста, разминая затекшую спину. – Эх, сотрясти бы сейчас мои незыблемые нравственные устои с какой-нибудь Мадлен из гагринского санатория, а, Бесо? Окунуться бы в славную негу любви….
– Там без тебя есть кому этих кобыл объезжать, – хмуро перебил Жошуа и остро отточенное жало карандаша очертило овал от Цебельды до Очамчиры. – Не нравится мне этот район, мозаика какая-то, прямо Ноев ковчег.
– Кобылицы, говоришь? А я бы забег сделал с какой-нибудь строевой лошадью, – не обращая внимания на озабоченность Беслана, Бахтин опять потянулся до хруста в позвонках и засмеялся.
– Что ты хрустишь, как хромовые сапоги? Совести у тебя нет, – констатировал Бесо.
– Совесть – это атавизм социалистической эпохи, а сапоги не хрустят, а скрипят, – лениво возразил Бахтин. – Зануда ты, Бесо, несусветная. Как здорово было нашим предкам: не понравился человек – убил, понравился – съел, а ведь я тебя терплю: не убил пока и не съел, так что цени. Ладно, шучу. Так что там за винегрет у нас?
– Сёла здесь перемешаны: абхазские, армянские, сванские, мегрельские, грузинские. Незамеченным ходить сложно. Потом, имей в виду, каждое выставит свои заставы, а то и засады. Тут надо что-то нестандартное.
И они вновь склонились над картой.
После обеда Феодоракис с дюжиной бойцов, разложив на дощатом столе желтоватые бруски тола, больше напоминающие хозяйственное мыло, детонаторы и бикфордов шнур, вдалбливал азы сапёрной науки.
Вторая группа, устроившись под навесом и обливаясь потом, внимательно слушала Бахтина.
– Запомните, вы обязаны научиться управлять своим состоянием, а отсюда и поведением. В первую очередь, научитесь правильно дышать. Скажем, в тёмном переулке милые мальчики, обделённые интеллектом, просят у вас закурить. Что бы вы ни сделали потом – это будет уже потом, но сейчас что главное?
– Да что там может быть главное? Главное – руки в ноги и шпарить вдоль по Питерской так, чтобы пятки сверкали, – усмехнулся Геворк. – Страшно небось.
– В общем-то, Геворк прав: первая реакция на подсознании – страх. Выброс адреналина вяжет руки и ноги, отключает сознание, панический поиск решения – и вот уже вы потерпели поражение, не вступив в бой. А как же надо себя повести в подобной ситуации? – Бахтин обвёл взглядом будущих разведчиков. – Выдохните. Просто выдохните, потом вдохните и ещё раз выдохните. Дыханием вы восстанавливает циркуляцию крови и подачу кислорода в мозг. Это первое.
Далее: мы уйдём от изучения ударов и бросков – это слишком долго и попахивает Голливудом. Мы коснёмся боевой анатомии – изучим несколько специальных точек и методов нанесения по ним ударов. Это крайне эффективно, и порой достаточно даже слабого на них воздействия, чтобы вывести противника из боя. И ещё: чувствуйте дистанцию – она должна быть чуть дальше вытянутой руки противника, чтобы он «проваливался» при попытке нанести вам удар, а вы уходили от него в сторону бьющей руки, оказываясь за спиной нападающего или, в крайнем случае, сбоку от него…
Он не договорил, остановив взгляд на несущемся к лагерю «уазике». Нехорошее предчувствие ворохнулось, стало неуютно, и сразу же пропало ощущение изматывающего зноя.
Машина замерла у самого навеса, распахнулась дверца, и на каменистую землю спрыгнул Мераб.
– Война. Они всё-таки начали, понимаешь, они начали! В Сухуме[17] на мостах[18] идёт бой. Самолёты обстреляли санаторий МВО[19], теперь долбят жилые кварталы. Б…..ь, не успели! – он силой опустил кулак на капот машины. – Ещё бы парочку недель, хотя бы ещё немного…
Лучше всех стоявших здесь Бахтин знал, что такое война, и лучше всех стоявших здесь понимал, что хотя они пока ещё все живы, но время уже разделилось на то, что было, и то, что будет, разделило их на ещё живых и уже мёртвых.
– Задачу? Да, задачу… Значит, так, – Мераб потёр виски и уже как-то глухо произнёс: – Надо срочно перебросить часть группы в Сухум. Старшим пошлём Беслана, пусть сам отберёт людей. А нам надо за сутки свернуть базу и всю материальную часть перебросить в Гудауту.
– Может, старшим лучше Дащяна? У него всё-таки афганский опыт.
– Нет, пойдёт Жошуа, – отрезал Мераб. – И с ним пойдут только абхазы.
– Как знаешь, тебе виднее, – Бахтин хотел сказать, что если ты доверяешь только абхазам, то остальным здесь делать нечего. И что он не прав, потому что Абхазия – это родина не только абхазов, но и Шниперзона, и Никоса, и Грача Танояна, и Дащяна, да и ему не безразличная её судьба, иначе его бы здесь не было. Но не сказал, решив, что сейчас эти слова будут ни к чему, да и не к месту.
Он ещё не предполагал, что это разделение на абхазов и неабхазов пройдёт через всю войну и что абхазы перетасуют русских, казаков, греков и всех остальных по своим ротам и батальонам, не посмев противиться лишь армянам собраться в отдельный батальон.
Может быть, потому, что местные русские и местные греки, местные евреи и местные немцы, местные эстонцы и местные поляки и все остальные местные неабхазы и не грузины поторопились поскорее выбраться из охваченной огнём Абхазии, предоставив самим абхазам делать выбор – сражаться или умереть. Но на подсознании он понимал, что нельзя так, нельзя, надо быть вместе и только вместе….
– Сейчас отправлю ребят и отвезу тебя на Псоу, – прервал его невесёлые мысли Мераб. – Спасибо тебе, что хоть чему-то научил.
Бахтин достал сигарету, но прикуривать не стал, а, размяв в пальцах, отбросил в сторону щелчком, обвёл взглядом враз притихших бойцов, в глазах которых застыл немой и тревожный вопрос: ну что скажешь, инструктор? Спасибо-то спасибо, да только его на хлеб не намажешь. Неужто уедешь? Неужто бросишь?
Запрокинув голову, скользнул взглядом по облакам, кучно сбившихся в табун почти на макушке хребта Тепебаше, и с потаённой обидой и горечью разомкнул плотно сжатые губы:
– Зачем ты так, Мераб? Зачем гонишь? Или я теперь не ко двору? Так я ведь больше не гость. Мы теперь здесь все одной крови, как сказал перед схваткой известный герой из сказки Редьярда Киплинга. Я остаюсь, Мераб.
Он произнёс эти слова спокойно, может быть, излишне спокойно и даже демонстративно спокойно, даже киношно-картинно спокойно, но именно тон, каким они были произнесены, загнал электрический разряд в землю.
Напряжение спало, на лицах мелькнули улыбки, и только Мераб ещё раз сказал:
– Может, всё-таки уедешь? Это же наша война.
– Ты прав, старик, это действительно наша война, – Бахтин сделал ударение на слове «наша». – Это ведь война не только с твоей маленькой Абхазией. Это война уже с моей Россией. Знаешь девиз спецназа? «Кто, если не мы» или иначе «Никто, кроме нас». На том стоим и стоять будем, старик. А от войны уже не уйти, она всё равно придёт следом.
И, уже обращаясь ко всем, добавил:
– Я многому не успел вас научить, и теперь вашим учителем станет война. Сегодня начало Успенского поста. Вот как бывает: вроде бы и абхазы, и грузины одной веры, православной, и всё же кровь пролилась, а первая кровь – это всегда кровь безвинных. И будет отмщение. Да поможет нам Бог. Но я не хотел бы, чтобы в ваших сердцах поселилась жестокость. Зачастую вам придётся делать выбор, и пусть он будет в пользу милосердия.
Театрально? Патетика? Нет, он сказал именно так или почти так, потому что знал законы войны. Знал её лицо и её гримасы.
Спустя полчаса Мераб, захватив группу Бесо, уже мчался в сторону Гудауты.
Вернулся он уже затемно. На немой вопрос обступивших его бойцов устало обронил:
– Ребята остались в городе. Пока держатся. Отбита атака по Нижнеэшерскому мосту. Подбили два танка. Бои в Новом районе. На Красном мосту тоже танки не прошли. Там работают ребята Гиви Камуговича из восьмого полка внутренних войск и гвардия. Вся проблема в оружии и спецах.
– Ставь задачу. Сейчас, видимо, промедление недопустимо, – Бахтин весь оставшийся день в отсутствии Мераба маялся в неведении и теперь даже по этим отрывочным сведениям оценил ситуацию.
– Не знаю, – Мераб потёр виски. – Понимаешь, не знаю! Там какая-то мешанина. Если в районе нижнеэшерского моста более-менее понятно, там успели как-то выстроить оборону и заминировать проезд – благо ваши офицеры помогли, – то наверху неразбериха. Наши вроде бы в Новом районе, но какая-то партизанщина.
Мераб на секунду замолчал и опять непроизвольно потер виски: боль, не отпускавшая вот уже который час, внезапно подобралась и сверлом впилась в голову.
– А Россия поможет нам?
Бахтин не видел глаз Дащяна, да, собственно, и лицо его в мутно-жёлтом свете фонаря проступало едва различимым размытым пятном, но в голосе угадывалась и надежда, и отчаяние, и даже обречённость: как никто другой этот парень, познавший Афган, осознавал цену возможностям практически безоружных людей перед регулярной армией, даже такой, как грузинская.
А что было отвечать ему, если знал не больше его. Хотя понимал, что власть российская уже бросила абхазов на растерзание и на помощь придут, в лучшем случае, такие, как он, по зову сердца и совести. Сказать правду – убить надежду, солгать – покривить душой, да и надо ли?
– Власть российская скорее нет, чем да. Хотя это война не только против Абхазии, а по большому счёту против России. Ведь не случайно самолёты нанесли первый удар именно по санаторию МВО[20], и этот вызов – чёрная метка России. Отто фон Шенхаузен Бисмарк, великий Бисмарк, советовал немцам: «Никогда ничего не замышляйте против России, потому что на каждую вашу хитрость она ответит своей непредсказуемой глупостью». Ответ уже есть: сегодня здесь я, на НижнеЭшерском мосту русские офицеры – ты же сам слышал, что Мераб сказал, наверняка есть ещё где-то, а завтра придут другие. И пока мы все вместе, Абхазия выстоит. С народом воевать бессмысленно, а с Россией тем более.
Мераб тронул Бахтина за рукав:
– Что будем делать?
Вопрос прозвучал неожиданно: Мераб уступал ему, русскому, в общем-то, случайному здесь человеку, право принимать решения. В ответ Бахтин положил свою руку на плечо и сжал плечо друга:
– Значит, так. Первое: сворачиваем лагерь. На всё про всё два часа. Думаю, более чем достаточно. Второе. С утра мы с тобою сначала в штаб – разведка не может быть сама по себе, она предназначена для поступления информации в мозг армии, каковым является именно штаб. В-третьих, заодно и мины перебросим: нам они сейчас ни к чему, а там всё-таки танки идут и надо минировать все проходы. Ну а пока надо хорошенько выспаться.
Никто не расходился, словно ждали ещё что-то очень важное, и тогда Бахтин, понимая, что приказ бессилен, просто попросил:
– Ребята, поймите, завтра будет много работы и понадобится свежая голова. Давайте спать.
До обеда они успели получить задание в Гудауте, проскочили по Гумистинскому мосту в Сухум, попали под вертолётную атаку – НУРСы вывалили кусок скалы прямо на дорогу, а очередь вспорола лишь обшивку машины, не задев бензобак – повезло, и вернулись обратно на базу.
– Никос, загружай мины в машину. Геворк, разбей всех на пятёрки так, чтобы в каждой был и минёр, и снайпер, - бросал отрывисто на ходу Бахтин, направляясь к умывальнику.
Затем он долго плескал в себя пригоршнями воду, смывая с лица грязь и остатки страха, вытерся, закурил и сел прямо в выжженную траву, в изнеможении откинувшись на серый ствол пахнущей скипидаром пихты. вытянув ноги и прикрыв глаза – напряжение последних суток наконец-то стало отпускать.
Лагерную суету разорвал вопль Мераба:
– Твою мать! Ты что сделал, дубина стоеросовая?! Ты зачем запалы вкрутил?!
Бахтин с трудом разомкнул веки:
– Мераб, что ты орёшь, словно яйца прищемили? Сделай свою оралу потише, прошу тебя, зачем так громко? Что стряслось?
– Понимаешь, эта жертва криминального аборта вкрутил запалы в мины и сложил их к нам в «уазик»!
Бахтин, чертыхаясь, встал и направился к машине. Феодоракис, уныло повесив свой похожий на грушу крупный нос и потупив взор, ковырял носком стоптанной кроссовки щебенистую землю.
– Никос, блин, ну, тебе ли объяснять, что запалы вкручиваются только непосредственно при установке мины. Как в детском саду, ей Богу, только за это не в угол ставят, а к стенке, ежели что.
– Я ж как лучше, Сего, а он орёт кастрированным поросёнком, – грек оправдывался нехотя и без нотки обиды, словно вразумляя недогадливых учеников.
– Это я кастрированный поросёнок?! – Мераб взвился свечкой, срываясь на визг. – Да я тебя…, твою маму… да я… да ты!.. Убью-у-у!!!
– Ша, Мерабчик, ша, дорогой, охолонь малость. Чего орать-то? Ну вкрутил, и что? Не взорвался – и слава Богу. Брэк, брэк говорю, – Бахтин успел стал перед разъярённым Мерабом, закрывая собою Никоса.
– Да они и не взорвались бы. Там же противотанковые мины, нажимные, а Мераб же не танк? – всё так же уныло проговорил Никос, так и не подняв взгляда и не перестав носком кроссовки ковырять землю.
– Ты, случаем, не танк, а, Мераб? – Бахтин уже с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться.
– Нет, – оторопело ответил тот, ещё не совсем понимая, почему Бахтин ухмыляется, вместо того чтобы наброситься на Никоса.
– Ну и хорошо, что ты не танк. Не взорвутся они, понимаешь, не взорвутся, потому как ты маленький и лёгкий, а мины рассчитаны на большой и тяжёлый танк, – Бахтин говорил назидательно, будто увещевая несмышлёныша.
– Не взорвутся, понимаешь, не взорвутся, – ворчал, остывая, Мераб. – А если взорвутся, что тогда скажешь?
– Ежели рванёт, то воспарит твоя душа, разлюбезный мой друг Мераб, в заоблачные выси и скажу я тогда проникновенные слова, что был ты замечательным парнем, да только вместо обещанного пляжного променада с роскошными амазонками подгадал для меня совсем уж некстати очень уж горячее общение с джигитами батоно Эдуарда.
– Вай, слушай, зачем так говоришь?! Всё будет, дорогой, всё ещё будет! И не джигиты они вовсе, а форменные бандиты!
– Эх, сейчас бы по чарочке за наше будущее, – Бахтин мечтательно улыбнулся. – Ладно, давай собираться. Ну что, неразумный сын древних эллинов, будешь ещё травмировать тонкую психику Мераба?
– Не-а, – буркнул Никос под нос, не поднимая взгляда.
– Не-а, – передразнил Мераб. – Вот и поговори с таким. А ещё лучше повоюй.
– Это ты верно заметил, дружище, с такими как раз в кайф воевать-то. Поехали, время, цигиль-цигиль ай-лю-лю. И прочти облико морале.
Бахтин ещё не знал, что многих из этих людей, ставших для него родными и близкими за эти несколько дней, он видит в последний раз. Он учил их, новоиспечённых «коммандос», метать нож - абсолютно никчемная забава, пригодная лишь для увлечения экзальтированных барышень. Учил их по наставлениям спецназа ГРУ[21] управлять своим состоянием, давя инстинкты и желания, не зацикливаться на жаре, холоде, голоде или жажде. Учил восстанавливаться, погружаясь в глубокий сон всего на четверть часа, или возвращать физическую силу и выносливость за пять – шесть часов сна. Учил не нести в себе агрессивность и акцентироваться только на долге, иначе – психушка.
Он научил их многому, и его наука, в общем-то, пригодилась, но война внесла свои коррективы.
Два часа спустя он и Мераб стояли, замкнув пальцы на затылке и уткнувшись лицом в пыльный тент «уазика», а компенсатор автомата больно царапал спину под мат гвардейцев.
Их остановили на окраине Гантиади. Первое чувство – страх, пеленающий от макушки до пяток. Что-то весело орущие и размахивающие автоматами, гвардейцы Кетовани проносились мимо на «уазиках» с сорванным тентом, бэтээрах и легковушках.
Они казались все одинаковыми – в одинаковой чёрной униформе и чёрных беретах, с одинаковой небритостью лиц, с одинаково распятым в торжествующем крике ртом. Это потом пришло осознание, что все они разные не только внешне, но и изнутри.
Наверное, Бахтин и сам стал белее снеговых шапок Арбаики, во всяком случае, ладони стали влажными и слабость накатила, сковала мышцы, и чертовски захотелось жить – неужто так мало отмерено, ещё так много не сделано, не написано, не нарисовано, недолюблено, чёрт возьми!
Всё случившееся дальше он запомнил отчётливо, покадрово, словно чёрно-белое кино, хотя красок в тот день было более чем достаточно, особенно красной.
Шедшая навстречу бэха[22] вдруг резко вильнула в их сторону, и Мераб, уходя от столкновения и боясь быть размазанным, прижался к скале. С брони ссыпались гвардейцы, и через мгновение Мераб и Бахтин уже стояли на коленях, воткнув лицо в дышащую жаром резину колёс и замкнув на затылке пальцы рук, а спину больно резал компенсатор автомата, до крови сдирая кожу. И через годы Бахтин будет ощущать эту саднящую боль, вспоминая тот день, и ему будет по-прежнему страшно.
Из остановленного автобуса гвардейцы вытолкнули сначала молодую женщину в пёстром летнем платье – восхитительно красивую, то ли гречанку, то ли армянку, видимо, полукровку, потому что такая красота бывает только у смешанной крови, и двух абхазов: худенького паренька – совсем ещё мальчика, и пожилого мужчину.
Женщину сразу же окружили, сорвали платье и стали насиловать под гогот и улюлюканье. Она билась истерзанной птицей, кричала, умоляя убить, но только не позорить, а из их обрамлённых щетиной ртов рвался гогот, и от этого становилось ещё страшнее.
Бахтин запомнил эти лица и всё то время, пока был там, искал их и находил. Находил и мстил. Мстил за эту незнакомую и совсем чужую женщину, за своё бессилие и пеленающий страх. Мстил, уничтожая их, потому что, по его разумению, им не было места на этой земле.
Мальчика и мужчину отвели в сторону от БМП, а мальчишка всё оглядывался и оглядывался на то место, где только что стоял оставленный ими автобус и где его уже не было, будто там было его спасение, и из глаз его текли слёзы. А мужчина глухо говорил ему: «Не смей плакать, не смей, ты же мужчина».
Их свалили одной автоматной очередью.
Высокий и неразговорчивый грузин, видимо, командир, извлёк из кармана Мерабовой рубашки удостоверение старшего следователя республиканской прокуратуры, увидел грузинскую фамилию, что-то спросил по-грузински. Мераб отвечал тоже на грузинском, а потом что-то стал горячо и резко говорить ему. Короткая перепалка – и вот уже старший, возвращая удостоверение, что-то коротко бросил своим, и стволы опустились к земле.
«Уазик» долго не желал заводиться, и Мераб упрямо гонял стартер, пока наконец двигатель, чихнув пару раз, не взревел и нервно, с перебоями, не заработал – напряжение и страх передались и ему.
Когда они уже проскакивали Гагры, Мераб разомкнул плотно сжатые губы:
– Хорошо, что отец не дожил до этого дня.
Бахтин знал, что у Мераба только мать была абхазка, а отец принадлежал к древнему грузинскому роду из Имеретии. И неожиданно мелькнула мысль: может, и к счастью, к его счастью, что старый Автандил заранее навсегда покинул эту грешную землю, а то ведь один Господь ведает, как повёл бы себя его Мераб, будь он жив.
И тут же устыдился своих мыслей: если не верить Мерабу, то вообще какого чёрта он здесь делает?
За Красным Крестом суетились абхазские ополченцы, кто-то наспех копал окопы и ячейки, кто-то сваливал на дорогу брёвна и камни, раздавались команды, которые никто не слушал и не торопился выполнять, и ощущалась задавленная внутрь неразбериха и нервозность.
И всё-таки и Мераб, и Бахтин, не сговариваясь, выделили из этой массы суетящихся людей невысокого и коренастого, лет тридцати, абхаза, который ровным, спокойным голосом что-то говорил подходившим к нему бойцам и те послушно кивали и куда-то уходили, а вместо них подходили новые, получали распоряжение и тоже уходили.
Незнакомец оказался комбригом наспех сформированной бригады ополченцев, решивших стоять здесь насмерть.
– Дальше нам идти некуда, – он рассудительно обвёл взглядом вокруг себя, словно призывая к пониманию. – А вообще-то зря они затеяли это. С народом воевать, что против ветра с…ть: не столько облегчишься, сколько обольёшься.
Мераб и Бахтин выгрузили мины, разложили их вдоль обочины и на окраине карабкающегося вверх кладбища, тщательно замаскировали, после чего коротко попрощались с комбригом:
– Мы вернёмся. Нас ждут в Гудауте.
Они вернулись в сумерках, в далеко не новой полевой офицерской форме российской армии со споротыми погонами. Комбриг не скрывал своей радости, тут же самолично заварил кофе – средний кофе по-абхазски: три ложки молотого кофе на две ложки сахара, заодно посетовал на нехватку оружия и людей и с нескрываемой завистью и надеждой, глядя на их автоматы, спросил:
– А ещё с десяток таких случайно не найдётся?
– Найдётся, комбриг, для тебя всегда найдётся, – без улыбки произнёс Бахтин. – Генацвале поделятся.
Едва над морем проявилась первая звезда, Бахтин и Мераб ушли в Старую Гагру. Они вернутся только через двое суток в заскорузлом от чужой крови хэбэ, пройдя обряд очищения. Всё последующее для них будет уже просто война – рутинная работа со своим личным счётом, открытым тогда, пятнадцатого августа девяносто второго, когда город пеленала чёрная августовская ночь, расчерченная хвостами падающих звёзд.
А ещё они приведут остававшихся на базе и терпеливо ждавших их возращения Никоса и Грача, Шниперзона и Геворка и остальных, чьи имена время сотрёт в памяти, но зато выжившие будут помнить его. Надолго ли?
Сегодня,21.08.1992 г., предположительно около 13 часов, на внешнем рейде Гагры неизвестными была захвачена десантная баржа с находившимися на борту 75 бойцами «Мхедриони» и выведена в открытое море. При попытке перехвата баржи между Гагрой и Пицундой катер был обстрелян из крупнокалиберного пулемёта, получил повреждения и вернулся в порт. Судьба баржи и находившихся на ней военнослужащих Грузии устанавливается. Проникновению диверсантов на баржу и её захвату способствовали крайне низкая дисциплина экипажа и нарушения в несении вахтенной службы, а также отсутствие надлежаще организованной службы береговой охраны.
Агент Астамур сообщил, что около 15 часов 21.08.1992 между Пицундой и Лдзаа была пришвартована баржа, в трюмах которой находилось несколько десятков военнослужащих Грузии. Последние были разоружены и направлены в фильтрационный лагерь в Гудауту. Абхазскими сепаратистами захват баржи расценивается как исключительно удачная военная операция. Имена диверсантов тщательно скрываются, однако в разговорах упоминается имя некого Сего. Полагаю, что речь идёт об одном из двух диверсантов, захвативших баржу. Принимаются меры по установлению их личностей.
Начальник оперативного отдела 6-й бригады
п/полковник Д.Танаишвили
Сов. секретно
Экз. единственный
Агент «Гаспарян»
Принял в у/м 26.08.1992
Начальнику информационно-
разведывательной службы
И.Батиашвили
Агентурное сообщение №29
Из источника, близкого к командованию Западным фронтом абхазских сепаратистов, стало достоверно известно, что захват баржи произведён двумя диверсантами, предположительно русскими, в то время, когда десантное подразделение отдыхало в трюмных помещениях и на палубе находился только вахтенный. Оперативный псевдоним одного из диверсантов Сего. Приметы выясняются.
Начальник оперативного отдела 6-й бригады
п/ полковник Д.Танаишвили
Особой важности.
Экз. единственный.
Гагра, 26.08.1992
Начальнику информационно-
разведывательной службы
И.Батиашвили
Спецдонесение
26 августа сего года, около 14 часов, двумя неизвестными славянской наружности в форме офицеров Советской Армии (один из них предположительно в звании старшего лейтенанта или капитана) совершено дерзкое нападение на Гагринский районный отдел внутренних дел. В результате нападения были освобождены ранее задержанные двое казаков, направлявшихся на территорию противника для участия в боевых действиях, а также четверо абхазов. По имеющейся информации, один из освобождённых, Валико Кагулиа, является кадровым сотрудником разведуправления абхазских незаконных вооружённых формирований. Захватив в качестве заложника начальника райотдела полковника Чанаву, нападавшие скрылись на автомашине «УАЗ» типа фургон с номерами Закавказского военного округа и санитарными крестами. Автомашина беспрепятственно прошла через наши посты в районе Красного Креста (линия фронта). На нейтральной территории полковник Чанава был освобождён. Проводятся оперативные мероприятия по установлению личностей нападавших.
Военный комендант г.Гагра
полковник М.Чхеидзе
Сов. секретно.
Экз. единственный.
Сухуми, 29.08.1992.
Командующему Гагринской группой войск
генералу Г.Каркарашвили
Анализ поступающей информации позволяет сделать вывод об отсутствии у абхазских сепаратистов выстроенной системы защиты от утечки сведений, имеющих оперативное значение. Налицо бахвальство мелкими удачами, пораженческое настроение от неудач, муссирование различных слухов, низкий уровень дисциплины и боеспособности, подверженность панике. В то же время постоянно поддерживается уверенность в помощи со стороны России, подтверждением чему является постоянный приток добровольцев из России. В то же время местная армянская диаспора занимает, в подавляющем большинстве, нейтральную позицию.
Начальник оперативного отдела армии
полковник С. Берулава
Особой важности.
Экз. единственный
Сухуми, 29.08.1992.
Командующему Гагринской группой войск
генералу Г.Каркарашвили
Анализ собранной информации позволяет сделать вывод о нахождении в районе Гагры – Леселидзе хорошо законспирированной разведывательно-диверсионной группы противника, совершившей в период с 18 по 27 августа ряд дерзких нападений на военные объекты и военнослужащих армии Госсовета Грузии.
Вероятно, что участники группы имеют опыт разведывательно-диверсионных операций, отличаются повышенной стрессоустойчивостью, профессионально владеют методами партизанской и контрпартизанской войны, визуальной и агентурной разведкой, стрелковым оружием и подрывным делом. Считаю необходимым исключить шаблонные методы обнаружения и уничтожения данной группы. В то же время предлагаю не отказываться от введения контрольно-пропускного режима на всей территории, контролируемой войсками Госсовета, с выставлением постов с 18 часов предшествующего дня до 6 часов следующего утра. Кроме того, полагал бы необходимым оборудовать ряд выносных постов по массиву Арбаики[26], включая г. Мамдзышха, для ведения скрытого наблюдения за перемещением лиц и единиц техники, подлежащих, в случае необходимости, проверке и задержанию.
В настоящее время сформировано специальное подразделение из числа лиц, служивших в подразделениях ВДВ, ГРУ, морской пехоте бывшей Советской армии, а также имевших боевой опыт в Афганистане, которому поставлена задача обнаружения и уничтожения указанной выше группы. Командиром группы назначен майор Картлава. Подготовку группы осуществляют офицеры спецназа ВДВ России Мазнев и Кумарин.
Начальник информационно-разведывательной службы
И.Батиашвили
Сов. секретно.
Экз. единственный.
Гагра, 30.08.1992
Начальнику информационно-
разведывательной службы
И.Батиашвили
Вечером 29.08. около 19 часов на 16-ом км старой фаэтонной дороге на г. Мамдзышха в организованную противником засаду попала колонна подразделений «Мхедриони», направлявшаяся в район бывших госдач членов политбюро ЦК КПСС. Прибывшая на помощь наша группа вынуждена была прекратить преследование противника в связи с наступлением темноты. Выбранное место засады, расположение огневых точек, тактически подготовленный отход с оборудованием растяжек свидетельствуют о том, что мы имеем дело с профессионалами, имеющими боевой опыт. Прошу разрешения на изменение тактики борьбы с бандитами, работая на опережение путём выставления засад на путях её возможного движения. При этом засады должны быть обеспечены связью и находиться на достаточно близком расстоянии.
Командир группы спецназа
майор Картлава.
Из приказа командующего группировкой войск Госсовета Грузии в Абхазии.
«…3. В отношении так называемых «добровольцев» из России», с оружием в руках воюющих на стороне абхазских сепаратистов, следует поступать как с бандитами в военное время, застигнутыми на месте преступления и подлежащих расстрелу на месте. Уголовное преследование в судебном порядке к ним не применимо…»
Из приказа Генерального Прокурора Российской Федерации.
«…прокурорам всех уровней следует иметь в виду, что лица из числа граждан Российской Федерации, воюющие на стороне абхазских незаконных вооружённых формирований, должны рассматриваться как наёмники и привлекаться к уголовной ответственности. Аналогичные меры уголовного преследования должны применяться к лицам, пересекающим административную границу России и Грузии, в случае предоставления грузинской стороной доказательств их участия в боевых действиях, либо в вооружённых формированиях абхазских сепаратистов…. В отношении лиц, воюющих на стороне Грузии, данные положения не применяются…».
– Вчера в Старой Гагре взяли Валико и двоих казаков. Сейчас они в милиции, а потом, скорее всего, их переправят в Сухум. Или в Жоэквару, в ущелье, там уже многих кончили.
Роберт поморщился, потёр руку: вчера во время артналёта нырнул в подвал, оступился и, пересчитав спиною дюжину ступенек, приземлился на бетонный пол, больно саданув локоть об угол стены. Хотя дело даже не в том, что локоть распух и ныл тупой болью. Надо выручать ребят, но как? Кто сунется в город? В его бригаде самоубийц пока не наблюдалось.
– Сведения верные? – Сего привычно крутил в руке нож и по лезвию метались, слепя, солнечные блики.
– Вернее некуда, – Роберт бросил сигарету. – Мадина сообщила.
Сего перехватил нож за рукоять, лезвием копнул землю, потянулся за окурком и, взяв его двумя пальцами, положил в ямку, прикрыв сверху камнем.
– Значит, так, старик. Два комплекта офицерской формы и машину.
– На хрена?
– Наших выручать надо? Надо. Ты можешь их вытащить из города? Нет. А я попробую. Так в чём же дело? Выполняйте, комбриг.
– Не боишься?
– Конечно же, боюсь. Это только дурак смерти не боится.
– Так чего же ты тогда с головой лезешь?
– А я на умного похож?
– Да, в общем-то, нет.
– Ну так чего же спрашиваешь? Давай, комбриг, давай, не разводи лабуду. Будем живы – психологией после войны займёмся.
В Старой Гагре у подножия Мамдзышты в своём гараже Ардаш, ворча, прикручивал номера к «уазику»:
– Ну куда вас черти несут? Эти волки вас не выпустят, семь шкур спустят до самых пяток. Дурацкая затея.
Ардаш сделал шаг назад, скептически взглянул на свою работу, сплюнул:
– Да липа же, липа, дураку видно.
Он был не совсем прав. Даже совсем неправ. То, что номер самодельный, в глаза не бросалось, но Сего, зачерпнув дорожной пыли, щедро прошёлся по нему.
– Вот так-то лучше.
– Всё у вас на авось. И воюете вы на авось. Если народ не поднимется, раздавят нас пиндосы.
– Так поднимайтесь, в чём вопрос. Что ж попрятались-то по щелям? Не отсидитесь, – Сего огрызнулся лениво и скорее по привычке: разговоры вести вы все мастаки, а как до дела, так в кусты. Не отсидитесь, ребятки, не отсидитесь, а за вас мы головы класть не будем. Мы здесь за Россию повоюем. Морду мы, конечно, этим кацо начистим, да только потом вы из наших могил отхожее место сделаете.
– А с чем воевать? Вот с этим? – Ардаш в отчаянии швырнул гаечный ключ в сторону, и глухой звук оторвался от серых камней, запутавшись в плотной изгороди лавра. – Вторую неделю война, а Россия менжуется. Рявкнула бы на эту рвань, враз бы тишь да гладь да Божья благодать.
– Ладно, не шуми, – Сего примирительно тронул его локоть. – Россия пока на поводке, ей не то что рычать, скулить не позволяют. Так что пока мы вместо неё, считай, авангард, а там посмотрим. Машину не жалко?
Ардаш погладил защитного цвета бок «уазика».
– Не сегодня, так завтра, а всё одно отберут. А так хоть делу доброму послужит.
Ардаш пригнал «уазик» из Краснодара после полуночи пятнадцатого в канун высадки грузинского десанта, поэтому даже соседи не знали о его приобретении. С утра на стареньком «жигулёнке» мотнулся в Мехадыр к Левону, своему куму, обсудил с ним последние события. Войну ждали со дня на день, но надеялись, что всё обойдётся. К тому же он армянин, а напряжение между грузинами и абхазами его трогало мало: дети, слава Богу, в России, а он при любом раскладе найдёт себе занятие. Левон же не соглашался: раз сегодня Тбилиси принялся за абхазов, то завтра примутся и за всех остальных.
На обратном пути у развилки за Гантиади Ардаш увидел несколько приткнувшихся к бетонному ограждению легковушек и людей, смотрящих вниз в сторону моря. «Что-то случилось», – подумал он, машинально притормаживая и вытягивая шею, пытаясь с водительского места рассмотреть то, что привлекло внимание стоявших на обочине. Выйдя из машины, он подошёл к ним. Левее погранзаставы с покачивающихся у пирса барж сбегали по сходням какие-то вооружённые люди и съезжали казавшиеся отсюда совсем нестрашными «бэтээры» с высоко задранными в небо стволами пулемётов.
– Это что, русские?
– Э-э-э, слюшай, какие русские? Что им здэсь дэлать, твоим русским? Это Грузия, здэсь ми хозяева. Нам они больше нэ нужны.
Совсем молоденький грузин ожёг взглядом Ардаша, и у того зазнобило между лопаток.
На корме барж полоскались на ветру флаги с рассыпанными по белому полю красными крестами. Как же он сразу не заметил? Крестоносцы. Новый крестовый поход. Зачем? Жили же ведь раньше, за столом сидели, роднились, а теперь …
Пожилой грузин что-то сказал молодому на картвельском, а потом по-русски громко и с сожалением:
– Дурак ты, – и, семеня и прихрамывая, заторопился к машине.
Надо бы ехать и ему, но что-то удерживало, а холод уже перебрался со спины в живот и засосало под ложечкой.
Выскочивший со стороны Гагры армейский «уазик» резко затормозил, и из него степенно вышел высокий военный с погонами подполковника, несколько мгновений, словно прицеливаясь, окидывал взглядом прищуренных глаз галечный берег с суетящимися фигурками, затем не торопясь и как-то по-крестьянски обстоятельно извлёк из салона ручной пулемёт с поцарапанной коробкой. Нагнувшись к рации между сиденьями, стал что-то говорить в микрофон.
До слуха Ардаша донеслись отрывочные фразы:
– …Идёт высадка… да, больше батальона… решил принять бой… попытаюсь задержать…
Бледность растеклась по лицу молодого грузина. Ардаш даже не заметил, как только что теснившиеся у бетонного ограждения люди вместе с машинами растворились, словно ложка соли в стакане воды.
Прилаживая сошки на бетонном блоке, подполковник что-то коротко бросил двоим военным, вылезшим из машины, и те залегли чуть поодаль, выставив автоматы в сторону моря. «Уазик» проехал чуть дальше к нависшему козырьком скальному выступу, хлопнула дверца, и молоденький солдатик, подхватив длинноствольную винтовку с оптикой, подбежал к подполковнику.
Тот повернулся к Ардашу:
– Вам бы, любезный, тоже лучше отсюда убраться. И поскорее.
Необычно густой, с металлом, голос был абсолютно убедителен именно своим спокойствием и предельной вежливостью.
Ардаш судорожно сглотнул, согласно кивнул и попятился к своему «жигулёнку». «Русские. Неужели вмешалась Россия? Почему их так мало? Где остальные?»
Машина едва тронулась, когда звук работающего двигателя заглушили сначала длинная, а затем короткие очереди. Вжав в поднятые плечи голову и влипая в руль, он гнал машину, с визгом входя в повороты, не зная, что стал невольным свидетелем отчаянного боя крохотной группы подполковника Лещука с двумя батальонами грузинского десанта.
Он не знал, что почти два часа эти четверо, отрезанные от города, будут, отстреливаясь, отходить к Псоу, цепляясь за каждый километр, каждый поворот, каждый выступ, каждый камень, отмечая их не только тускло отсвечивающими латунью гильзами, но и багровыми разводами. Последние патроны они расстреляют уже перед самым мостом, перекрытым бэтээром Нижегородского СОБРА, и собровцы, в нарушение приказа, огнём распластают грузинских гвардейцев на обжигающем асфальте, дав возможность Лещуку и его бойцам вброд перейти реку.
И эта река станет для них тем самым Стиксом, а собровцы Хароном, перевёзшим их в действительно царство мёртвых, хотя позади вовсю гуляла война, сея ужас и смерть, а впереди были Адлер и Сочи, заполненные песнями гастролирующей попсы и праздностью, с выхолощенной, а значит мёртвой душой.
Много позже Ардаш осознает, что благодаря именно этим четверым абхазы, наскоро собрав ополчение, получили карт-бланш и смогли на окраине Гагры у Красного Креста выстроить рубеж обороны.
Эти две недели, пока одна Гагра ликовала, а вторая корчилась от ужаса насилия, он не выходил из дома, со страхом ожидая прихода нового утра, но Бог миловал.
Вместо грузин два дня назад, уже в сумерках, со стороны Мамдзышты в его сад вошли Левон и двое русских. И хотя были они в офицерской форме, но что-то неуловимо знакомое мелькнуло в лице одного из них. «Да нет, показалось, – отмахнулся от мыслей Ардаш. – Мало ли их здесь было, русских-то, может, и видел где, да разве всех упомнишь».
– Слушай, кум, нужна твоя помощь. Отдай им свой «УАЗ». Так надо. Понимаешь? Так надо, – Левон с таким усилием надавил на «так надо», что он поверил: действительно так надо.
Когда Левон ушёл так же, через сад, как и пришёл, растворившись в ночи, Ардаш повернулся к нежданным гостям:
– Ардаш меня зовут.
– Зови Сего, – тот, что показался знакомым, слегка улыбнулся, – а его просто Серёгой.
Когда-то давно-давно, ещё в Карабахе, армяне прозвали его Хев-Сего – Сумасшедший Сего, а иногда каллягез[27], что почти одно и то же. Но тогда его звали так вовсе не потому, что он скрывал своё имя, – наоборот, его настоящее имя и звание знали не только армяне, но и азербайджанцы с той стороны, а вот здесь с самого начала укрылся за прозвищем.
– Значит, тёзки будете. Ведь Сего по-армянски, что Сергей по-русски, – Ардаш ухмыльнулся. – А может, и вовсе братья – звания у вас, смотрю, одинаковые, капитанские.
– А ты наблюдательный. В наше время это даже очень неплохо. Главное, чтобы связи с языком не было.
– Это как? – Ардаш сложил шалашом брови, выказывая недоумение.
– А это так, чтобы при длинном языке не страдала шея.
В голосе говорившего послышалась скрытая угроза, и это очень не понравилось Ардашу, но страх возражать ему пересилил.
И тут Ардаш вспомнил: Сего – это тот самый русский, что неделю назад заезжал к Левону и они занесли какой-то длинный ящик в подвал. Русский не подошёл к нему, а лишь улыбнувшись, кивнул издалека, и это не понравилось Ардашу: так на Кавказе не делают, но эти русские всегда живут по своим законам и норовят залезть со своим уставом в чужой монастырь.
Дремавшая на веранде соседка даже не заметила, как в полдень со двора Ардаша тихо выскользнула машина с выключенным двигателем и валко покатилась вниз к центральной улице. У перекрестка двигатель завёлся, и «уазик» резво двинулся вправо к центру города.
– Ну что, старик, опять без страховки полёт над пропастью?
– Нет, это наш нестабильный разум защищается от суровой действительности. И наше высокое сознание просто обязано переломить ситуацию, – философски изрёк Сего, поглаживая лежащий на коленях автомат.
– Ты сам-то понимаешь, что сморозил? Сознанием автоматный магазин не снарядишь, а патронов у нас, браток, с гулькин нос – дюжина на двоих. Трохи, тильки для сэбэ, как говорит хохол, – Серёга Кондаков вывернул руль до упора вправо, уходя от лобового столкновения с бешено несущимся навстречу прямо по осевой бэтээром с горланящими гвардейцами в чёрном, и длинно выругался. – Разъездились тут, пиндосы…..
«Уазик» ходко проскочил не работающий на перекрестке светофор – единственный в городе, подкатил к зданию райотдела, развернулся и тихо заурчал на холостых.
– Господи, спаси и сохрани, и помилуй нас, грешных, – Бахтин размашисто перекрестился. – Пошли.
Оставив дверцы «уазика» распахнутыми, Сего и Кондаков в два прыжка оказались на крыльце.
Худощавый парень в чёрной майке и армейский штанах, с недельной щетиной на впалых щеках и тусклым взглядом примащивал к стоящему на ступеньках у самого входа в здание плетёному креслу-качалке огромный полосатый пляжный зонт. Закрепив его, он мешком свалился в кресло, с наслаждением вытянув ноги, потянулся к лежавшему на камнях автомату, но не дотянулся и бессильно уронил руку, прикрыв веки: убивающая жара просто расплющила его.
– Гамарджоба, генацвале,[28] – Сего бесцеремонно толкнул кресло, и ноги картвела[29] взмыли вверх. – Как зовут, служивый?
У часового хватило сил открыть только одно веко:
– Гиви, – и без того тонкие губы растянулись в нитку блуждающей улыбкой.
Он успел привыкнуть к проскакивающим через город армейским машинам российских военных, сопровождающих через Псоу автобусы с отдыхающими, застигнутых войной прямо на пляжах Абхазии.
– Русских не трогать, – сказал на прошлой неделе полковник Чанава на оперативном совещании. – Благодарите Бога, что Россия заняла нейтралитет, а то они давно бы трахали нас в Тбилиси.
Гиви было заартачился, но Бесо, загремевший прямо из зугдидского следственного изолятора в гагринский десант, остудил:
– А мне по барабану, кто, кого, где и как, лишь бы было ширяево да бабло.
Гиви не относился к идейным борцам за независимость Грузии и в мхедриони оказался волею случая: через две недели заканчивались каникулы, а тут сосед предложил студенту тбилисского политеха[30] весёлый променад в Абхазии.
Веселье закончилось в Гантиаде при высадке десанта с катеров и барж. Сначала наискосок по груди перечёркнули короткой очередью соседа, потом заверещал от дикой боли, зажав живот руками и выкатив глаза, весельчак с кормы, весь путь мечтавший вслух, как он будет любить всех гагринских женщин. А затем Гиви накрыли и вжали в гальку трескотня зачастивших скороговоркой автоматов, крики и мат, и уже никакая сила не могла оторвать его от раскалённого полуденным солнцем берега.
Эту горстку сумасшедших русских сбили через полчаса, зайдя им в тыл со стороны гор, но они, отходя к границе, упрямо огрызались короткими очередями, цепляясь за каждый километр.
И алчущим псом жадно лакало гагринское шоссе горячую грузинскую кровь. То, что эти четверо или пятеро засевших наверху у дороги были русскими, у Гиви сомнений не было: и обрывки фраз, доносившиеся сверху, и форма российская, и профессионально выверенная расстановка всего нескольких автоматов и пулемёта так, что перекрёстным огнём они пластали десант, разметая его вдоль кромки прибоя короткими очередями и делая уязвимым отовсюду. И вообще только они могли так бесшабашно ввязаться в бой: один против сотни и вырваться.
А потом до самого вечера десант пробивался к Гагре, тесня абхазских ополченцев, пока те не отступили к Красному Кресту. Гиви проклинал тот день, когда согласился участвовать в этой абхазской авантюре, тайком моля Господа если не вернуть его домой, то хотя бы даровать жизнь. То ли Всевышний услышал его, то ли ухватил он удачу за хвост, только дня через два оказался приписанным к комендатуре, где и выбрал себе местом службы двери райотдела, открестившись от облав, зачисток, обысков, задержаний и арестов.
– Чанава у себя?
Гиви едва кивнул и опять уронил голову на грудь. «Господи, ну что нужно этим русским? Как же они надоели…».
– Слушай, пепелаци[31] в стадии куколки, тебя что, не учили приветствовать старших по званию? – вкрадчиво начал Сего и, уже с металлом в голосе, бросил через плечо Кондакову. – Капитан, взбодри-ка этого мимино[32].
В коридоре райотдела сразу же накрыла липкая духота, и пот защипал глаза. Запах чихиртмы[33] защекотал ноздри, вызывая приступ голодной тошноты. Боже мой, он же целую вечность не ел супа. А борщ! Наваристый, с мозговой косточкой, с пассированной свёклой, морковью и луком, приправленный чесночком и сметанкой – вах, пальчики оближешь! Ну как же хочется борща, чёрт возьми!
Вот уже неделю ни он, ни Кондаков, ни его группа даже не мечтали о горячем, перебиваясь кукурузной лепёшкой с водой.
Около дежурной части толпились люди: молодая женщина громко рыдала, уронив голову на плечо пожилой армянки; средних лет мужчина в линялой футболке, отчаянно жестикулируя, что-то доказывал орущему на него старшине; затурканный жизнью и службой майор с повязкой дежурного монотонно и глухо что-то бубнил в трубку.
На вошедшего русского капитана никто не обратил внимание. У оббитой тёмно-коричневым дерматином двери с табличкой «Начальник ГРОВД полковник Ш.Чанава» Бахтин на мгновение замер, смахнул со лба испарину и, сняв с пояса «эргэдэшку»[34], шагнул в кабинет.
Чанава, откинувшись в кресле, лениво накручивал телефонный диск, каждый раз с одышкой дотягиваясь пальцем. Чрезмерная для его возраста полнота была явным признаком целого букета болезней. На вошедшего капитана он взглянул через зацепившиеся за самый кончик носа очки в тонкой золотой оправе без неприязни и радости, а скорее с недоумением: «Ну, что ещё нужно этим русским?» Впрочем, и к России, и к русским он относился, в общем-то, по-доброму, порой сам теряя грань между ритуальным и довольно лицемерным кавказским радушием и искренним расположением к гостю.
Шалва Чанава умел встречать и провожать высоких милицейских чинов с таким кавказским шиком, что лучшего начальника гагринской милиции трудно было бы желать. Впрочем, был он хлебосольным не только по должности, но времена Союза канули в лету, московский бардак растёкся по всей державе, пляжи вальяжной и чопорной Гагры заполнил народ чином пониже с достатком пожиже, и Шалва почувствовал всю неуютность своего положения.
Раньше всё было ясно: как ты встретил тбилисских, а тем паче московских начальников, так и сложится твоя карьера. А теперь только успевай уворачиваться то от националистов Гамсахурдиа, то от старой лисы Шеварднадзе, то от нападок этих абхазов со своим самоопределением. Не хватало только армянам ввязаться для общего счастья, а ещё лучше русским – вот тогда уж точно небо покажется с овчинку. После того, как этот мерзавец Шэва заварил кашу, которую хлебать да хлебать, начав войну с абхазами, жизнь явно потускнела. Десант занялся мародёрством, абхазы крепко зацепились за окраину города, а он как начальник милиции ничего не мог поделать с захлестнувшим город беспределом.
Пока мысли тяжело ворочались, пытаясь выкристаллизоваться в какую-то логическую форму, чтобы определить алгоритм действия или противодействия бесцеремонности этого русского капитана, тот успел в одно касание преодолеть огромный кабинет и, полоснув, как лезвием, взглядом прищуренных серых глаз, перехватил запястье полковника и надел на палец, только что накручивавший диск, тоненькое металлическое колечко.
– Ша, Шалва, мы теперь обручены. Считай себя моей невестой, – взгляд дерзкий, пронизывающий, улыбка шальная, рука тискает запястье до боли. – А можешь тенью отца Гамлета, это как тебе хочется.
Рука капитана бесцеремонно взяла трубку и положила её на аппарат.
Ошалевший от наглости русского Чанава готов был взорваться, но взгляд скользнул на собственный палец, и крупный пот в мгновение залил толстые щёки полковника: на его указательном пальце плотно сидела чека от гранаты, издевательски покачивая усиками.
– Спокойно, Чанава, не делай лишних телодвижений, иначе твоя широкая душа покинет этот мешок с салом. Сейчас медленно отрываешь свою роскошную толстую задницу от кресла, и мы танцующей походкой медленно и грациозно, заметь, грациозно! телепортируемся в изолятор. Поверь, дружище, даже сбербанк не даст тебе таких гарантий, какие даю я: будь хорошим мальчиком, не огорчай свою маму. Понял, родимый? Кстати, ключи от камер где? Внизу? Ну, тогда вперёд.
Чанава с трудом передвигал ставшие ватными ноги, а Бахтин, приобняв его за необхватную талию, нашёптывал ему в ухо какой-то похабный анекдот, время от времени взрываясь громким хохотом. И несведущему могло показаться со стороны, что два закадычных друга встретились после долгой разлуки и никак не нарадуются друг другу.
Из распахнутой двери камеры рванулся спёртый воздух, до тошноты кружа голову и едва не сбивая с ног.
– Так, братцы, у крыльца машина. Сматываемся по-тихому, без прощальных речей и салюта. Задача ясна? Вперёд!
Шагнувший к выходу вторым Мишка Белянов, сочинский казак, вдруг заплакал, прижимаясь к плечу Бахтина:
– Суки, нутро всё отбили, второй день кровью мочусь. У-у, б…ь жирная, убью, падлу, – сухой кулак коротко ткнулся в подбородок Чанаве и тот, ударившись головой о стену, сполз на пол, закрывая лицо руками.
– Тихо, браток, тихо, успокойся, всё будет хорошо. Давай на выход, не задерживайся.
Белянов, размазывая по грязному лицу слёзы, засеменил к выходу, держась за поясницу и охая при каждом неловком движении.
Гиви даже не пошевелился, когда мимо него быстро прошли сначала арестованные, а затем Чанава с русским капитаном и сели в машину. Значит, так надо, не будет же он вопросы задавать самому начальнику городской милиции.
Мгновение – и урчавший на холостых «Уазик», взревев, с места, с пробуксовкой, оставляя запах подгоревшего сцепления, бросился прочь в сторону Сухума.
Чанаву высадили на нейтралке.
– Как видите, слово я сдержал, а коли что не так, то извините, Шалва, но иначе было нельзя. Не люблю, знаете ли, эти ковбойские штучки с погоней и стрельбой. Да и ребят, по правде говоря, зря замели. Так что мы с вами восстановили, что называется, статус-кво. Может, с нами? За неправое дело стоите, полковник. Неужто эта бодяга по душе?
– Да причём здесь, капитан, правое дело, неправое дело. Мне, может, эта война вот где сидит, – он черканул ребром ладони по горлу. – У меня, может, друзей здесь больше, чем там, – он кивнул за плечо. – Да только кто меня спрашивал, когда войну начинал. Ты не думай, капитан, что я испугался твоей гранаты там, в кабинете. У меня двое пацанов, понимаешь? И им отец нужен, живой отец...
– Да, конечно, понимаю, им нужен отец. А вот их мальчишкам отцы не нужны? – Бахтин кивнул на сидевших в машине. – Нет, полковник, правда не с вами. Прощайте. Не говорю до свидания, потому что свидание с вами, как понимаете, ничего хорошего мне не сулит. Честь имею, – Бахтин щелкнул каблуками.
Чанава смахнул ладонью обильный пот, молча повернулся и, сохраняя достоинство, зашагал к грузинским позициям, сутуля широкую спину.
Глава 4. Сентябрь. Асида
– Сам понимаешь, с агентурой у нас вообще никак. Всё больше слухи да домыслы, а в этом, как видишь, недостатка нет.
– Ну, так и что?
– А то, конь в пальто. Ты же оперативник, думай, голова, думай.
– Да что тут думать, сказал товарищ прапорщик, трясти надо.
– Какой прапорщик? – бровь Кондратьева изогнулась шалашиком.
– Да так, анекдот вспомнил, – невесёлая улыбка затаилась в уголках губ Бахтина.
– Я тебя, блин, не на балачки позвал, а ты всё шуткуешь?! – взорвался подполковник.
– На, ешь, – Кондратьев положил на стол кусок подсохшей кукурузной лепёшки, плеснул из термоса с обшарпанными боками чаю и пододвинул кружку Бахтину. – Ешь, ешь, – уже примирительно сказал он.
Сего в мгновение ока проглотил лепёшку, смахнул со стола крошки в ладонь, ловко метнув их в рот, запил, обжигаясь, чаем и, изображая наслаждение, откинулся на спинку стула. – Храни вас Христос, милостивый государь, от голодной и мученической смерти нерадивого раба божьего спас. Век должник ваш…
– Я тебе щас дам раба божьего. Я тебе щас такое устрою, что небо с овчинку покажется. Ему всё хиханьки да хаханьки, ему, видите ли, весело, идиоту. Я тебе что, клоун в цирке? – опять начал белениться Кондратьев, но Бахтин поднял руки вверх.
– Всё, командир, проехали. Я вот что надумал, давясь твоей гнусной лепёшкой. Меня в городе никто не знает, и я смогу покрутиться там под видом, скажем, бомжа. Неприметный такой бомжик, безобидный, может быть даже с дуринкой. На нашем языке это фланер.
– Не понял? – подполковник опять вздёрнул бровь шалашом.
– Фланер – это когда агент постоянно перемещается. Проводник поезда или, скажем, дальнобойщик, или моряк, то есть те, кто не привязан к объекту, не внутри его, понимаешь? Только контакт мне всё-таки будет нужен.
Кондратьев потёр лоб, прикидывая, что к чему, и оттаял:
– Ну что ж, идея здравая, и как только могла посетить эту забубённую головушку, даже ума не приложу.
– А тебе и прикладывать-то особо нечего. У тебя же всё по уставу: стой там, иди сюда и вообще: стоять – бояться! А тут искусство, полёт мысли, Станиславский!
– Ладно, артист, сдаюсь, твой выход. Дай Бог, чтобы не черканула тебя очередь автоматная, а тем более упаси Боже попасть к ним: с живого шкуру снимут. А вот насчёт контакта… – Кондратьев задумчиво посмотрел в зашторенное окно. – Пожалуй, дам я тебе одного человека. Женщина. Молодая. Только смотри у меня, без романов, а то знаю я вас, шантрапу подзаборную. Вы всё оперативными целями оправдываете, даже свой кобелиный раж. Девку мне не трогай, понял?
– Понял, чего уж не понять, – Бахтин дурашливо изобразил понимание и покорность судьбе. – Только девка-то как, хороша небось? Что ж с природой-то бороться?
– Кончай дурачится. Предупреждаю серьёзно: яйца оторву и сожрать заставлю. Девку не трогай – запрещаю.
Бахтин покинул кабинет Кондратьева далеко за полночь, а сутки спустя в предрассветных сумерках, размытых тёплым моросящим дождём, на окраине Сухуми неподалёку от маяка мягко ткнулась носом в гальку утлая рыбацкая лодчонка. Выбравшийся из неё человек пробормотал: «Разверзлись хляби небесные», совсем не к месту демонстрируя свои скудные познания в Святом Писании, оттолкнул лодку от берега, наклонил её, черпая бортом волну, положил в неё несколько голышей, до округлости обкатанных волной морской, отправляя её на дно, оглянулся, примечая место, и медленно двинулся к берегу, растворяясь в утреннем тумане.
Асида, устроившись за дощатым столом в тени старого ореха, на ручной мельнице перетирала кукурузные зёрна, смахивая струйкой набегавший холмик желтоватой муки в холщёвую сумку. Кукурузу привезла тётушка Кекела[35] из Шромы[36], доводившаяся ей дальней родственницей по материнской линии. Вообще-то в Асиде было столько намешано кровей: и абхазская, и грузинская, и греческая, и даже казачья, что родственников можно безуспешно отыскивать по всему белому свету. И эта гремучая смесь поневоле притягивала взгляды мужчин.
Сказать, что она была красивая – Бога не прогневить, хотя восприятие красоты у всех разное, но всё же молодость скрадывала изъяны, если они и были. То, что она чертовски привлекательна и обворожительна, признавала даже старая карга Алла Тогуа, вечно ворчащая и всем недовольная, яро ненавидевшая всех молодых и красивых женщин. А всё потому, что её беспутный Баграт не пропустил в жизни ни одну смазливую мордашку, не говоря уже о красавицах, в изобилии фланирующих полуобнаженными не только по санаторному пляжу, но даже – о Боже! – по городским улицам. Бесстыдницы! И как их только земля носит!
Алла, что-то стиравшая в старом корыте вот уже второй час кряду, нет-нет да взглянёт на Асиду: а ведь ничего не скажешь, красива, чертовка! Сложена-то как – пальчики оближешь! Невысока, но ноги не по-абхазски длинны. Волосы – будто медь патированная, а глаза как маслины – сочные, агатовые, с бархатистостью. И всегда строга, не подступиться – так отбреет, что сам себя забудешь как звать.
Незнакомец появился неожиданно. Был он в российской офицерской форме, стоптанных и пыльных берцах. В глазах усталость, впалые щёки, небрит – Алла Тогуа не жаловала военных с бросающейся в глаза запущенностью: ну какой, к чёрту, защитник, если самому нянька нужна. Рука цепко держала армейский вещмешок, и по тому, как взбухли вены на кисти, можно было судить о его тяжести.
Он опустил ношу прямо в выбеленную солнцем и пылью чахлую траву, нагнулся, и острые лопатки резко выступили, натянув хэбэ, ловко сбросил петлю и выложил консервные банки и буханки хлеба.
– Будем меняться?
Ни «здравствуйте», ни «пожалуйста», а вот так, запросто: давай меняться, а не то пойду дальше. Как тут не меняться, когда в разграбленных магазинах бесстыдной наготой обнажились витрины, в разбитых складах гулял ветер и сухумский рынок жил исключительно натуральным обменом.
Первой подсуетилась Алла: за буханку хлеба ушёл столовый сервиз, за две банки консервов совсем новое кашне и сахарница из коллекции фраже.
Асида равнодушно скользнула взглядом по продуктам.
– Не знаю, что и предложить. Может, сами посмотрите?
Офицер пожал плечами:
– Ну если только что интересное, – и неторопливо следом за нею скрылся в дверном проёме.
– На базаре появился русский нищий. Это наш человек. Твоя задача – обеспечить ему связь и прикрытие, – скороговоркой начал он, плотно прикрыв двери квартиры.
– Почему я?
– Так решил Центр. Это тот самый, что выручил наших в Гагре и пригнал баржу в Пицунду. За ним много всяких дел, и вся надежда только на тебя.
– Хорошо, но как я его узнаю?
– Узнаешь, сердцем узнаешь, – криво усмехнулся военный. – Да он там один такой – в джинсах рваных, в клетчатой рубашке, невысокий, тёмно-русый. Дуролом редкостный, хотя и несказанно везучий.
Он достал из сумки только что выменянный сервиз и сахарницу и положил на стол:
– На, отдай этой старой карге. Но не сейчас, а потом, может, после всей этой заварухи. Если доживём, конечно.
Сов. Секретно.
Экз. единственный.
г. Сухуми
3.09.1992.
Начальнику иформационно-
разведывательной службы
И.Батиашвили
Спецдонесение
2 сентября около 23 часов расположение батареи ствольной ракетной системы «Град» было подвергнуто артобстрелу, в результате которого одна установка полностью уничтожена, две других получили значительные повреждения и выведены из строя. В расчётах имеются убитые и раненые.
Полагаю, что данная акция стала возможна в результате действий абхазской агентуры, так как батарея была скрытно выгружена накануне с баржи на закрытой и охраняемой территории бывшего завода «Атолл»[37].
Прошу активизировать оперативно-розыскную работу среди пленных и местных жителей в целях обнаружения агентурной сети противника.
Командующий Сухумской группировкой
войск Госсовета
генерал Т. Баградзе
Сов. Секретно.
Экз. единственный.
г. Сухуми
3.09.1992.
Начальнику иформационно-
разведывательной службы
И.Батиашвили
Довожу до Вашего сведения, что 3.09.1992 около 3 часов ночи находившаяся на рейде баржа с боеприпасами для ракетных систем залпового огня и ствольной артиллерии по невыясненным причинам взорвалась и затонула.
Принятые меры по усилению охраны объектов оказались нерезультативными. Предполагается, что баржа стала объектом атаки диверсантов с моря.
Командующий Сухумской группировкой
войск Госсовета генерал Т. Баградзе
Сов. Секретно.
Экз. единственный.
г. Сухуми
5.09.1992.
Командующему Сухумской группировкой
войск Госсовета генералу Т. Баградзе
Спецдонесение
Сегодня, 5.09.1992 около 15 часов, в районе рынка был задержан бродяга славянской национальности, вызвавший подозрение у бойцов «Мхедриони». Последние, после краткого допроса, решили сопроводить задержанного в комендатуру, но на проспекте Мира во дворе дома №32 подверглись нападению. Задержанному удалось скрыться. Личность его не установлена. Приметы доведены до сведения всем подразделениям контрразведки, сотрудникам комендатуры, службы охраны тыла и патрулям. Имеются основания предполагать, что уничтожение батареи «Град», взрыв баржи с боеприпасами, нападение на патруль и освобождение «бродяги» – звенья одной цепи.
Активизирована работа агентурного аппарата.
Начальник иформационно-
разведывательной службы
И.Батиашвили
Первая неделя сентября выдалась сырой и дождливой. Впрочем, дождь мелкой сеткой накрывал город только ночью, под утро уступая место плотному туману, который к завтраку отступал в море, замысловато клубясь, а потом и вовсе растворялся в волнах.
Прояснялось редко, да и то ближе к обеду, когда солнце робко раздвигало облака, швыряло пригоршни золота в лужи, но вдруг, осознав всю неуместность своего появления в этот мрачный мглистый день, тут же спешило укрыться за рвано-клокастыми, напоминающими грязноватые обрывки ваты облаками.
Ночь не отдавалась со всей страстью во власть трескучих цикад вовсе не потому, что не было привычной духоты, не уходящей даже с началом осени.
Ночь распинали, как распинают насильники застигнутую в тёмной подворотне женщину,
Ночь сковывала город страхом, заползающим не только в сознание его обитателей – не жителей, а именно обитателей, потому что жизнь третью неделю медленно истекала из него, – но и в каждый дом, каждый подъезд, каждую квартиру.
Ночь разрывала автоматная и пулемётная трескотня, уханье артиллерии и вой «Градов». Жуткий вой «Градов», заставляющий терять рассудок.
Днём веером уходили с Бабушар[38] «сушки» – на запад за Гумисту, на север в сторону Каман и Шромы, на восток к Ткварчалу, неся ужас ракетно-бомбовых атак. Днём город облачался в военную униформу, по улицам носились машины, ощетинившись автоматами и пулемётами, и группами ходили или стояли на перекрестках грузинские гвардейцы, небритые, суровые и неприступные, внушая страх. Ещё бы: ведь город был в их полной власти, особенно с наступлением долгожданных сумерек.
Важа[39] Маргошвилиуже неделю исполнял обязанности начальника отделения военной полиции на Маяке[40], но чаще его можно было видеть на городском рынке. Во-первых, здесь было доходнее и сытнее.
Во-вторых, риск словить шальную пулю сводился к минимуму – эти чёртовы абхазы рынок не обстреливали. Нет, в мужестве Важе, конечно же, не откажешь: если и не витязь в тигровой шкуре, то отнюдь и не заячий хвост. Но вот подставляться не хотелось: домой в Телави лучше всё-таки вернуться со щитом, чем на щите.
Невесёлые мысли своего начальника прервал Тенгиз:
– Слушай, Важа, тут один русский бродяга всё время крутится. Может, проверить, что-то очень он мне не нравится.
– Мне вообще здесь никто не нравится, не то, что в нашем Телави. Так что, теперь всех проверять? Давно появился?
– Дня три-четыре. Только, Важа, он мне действительно не нравится.
– Дня три-четыре, говоришь? – Маргошвили задумался на секунду. – Ладно, займись им. А вообще зачем он тебе нужен? Отведи-ка его лучше в комендатуру.
– Эй, ты, бичо, иды суда, – Тенгиз лениво потянулся и небрежно махнул рукой. С первого же дня появления этого русского на рынке не легла к нему душа. Ну, не глянулся он ему, и хоть ты тресни. И вовсе не потому, что он был русским. Просто этот бродяга с полубезумным взглядом, шатавшийся третий день среди торговых рядов, мостившийся прямо в дорожную пыль сбоку от говорливой толпы гвардейцев или бойцов «Мхедриони», мелькавший в порту или на вокзале либо околачивавшийся около расположения батарей, вызывал у него какое-то внутреннее раздражение. Тенгиз давно заприметил его и намётанным взглядом охотника вычленил из сотен мелькавших за эти трое суток лиц: неспроста этот бродяга крутится здесь, ой, неспроста.
– Ну каму сказал, панимаешь, иды сюда, кацо, – Тенгиз явно огорчился непониманием русского. – Ты что, савсэм глухой?
Бродяга, не обращая внимание на Тенгиза и потупив взор, по-прежнему сидел на корточках, молча осваивая спиной обшарпанную стену здания рынка и гладя по голове прильнувшего к колену тощего пса. Собака жмурила глаза и ещё сильнее прижималась к ноге этого русского – две родственные бродяжьи души.
Блуждающий взгляд бродяги свидетельствовал об отсутствии его на этой грешной земле. Был он худощав и небрит, клетчатая ковбойка давно потеряла свой цвет, потёртые джинсы пузырились на коленях и обтрепались внизу, бахромой скрывая стоптанные каблуки ношенных армейских ботинок.
Тенгиз отклеился от стула, позаимствованного им неделю назад из абхазской квартиры дома напротив, вразвалку подошёл к бродяге, остановился, задумчиво покачался – вперёд-назад – на расставленных широко ногах. Пёс открыл глаза и глухо зарычал, оскаливая жёлтые клыки. Тенгиз выругался и пошарил вокруг взглядом в поисках палки. Бродяга вытянул вперёд руку, словно защищая пса. Не найдя ничего подходящего, Тенгиз стянул с плеча автомат и замахнулся, норовя прикладом ударить собаку. Та отскочила и залилась громким хриплым лаем.
Рынок, живший несуетливой и полусонной жизнью, встрепенулся и словно придвинулся сюда – даже лай пса внёс хоть какое-то разнообразие.
– Эй, Тенгиз, ты чего испугался? Это же щенок, а не нагази[41]. Ты на карачки становись и обгавкай её.
Лениво двигавшие кости в нардах полицейские громко рассмеялись.
Тенгиз опять замахнулся автоматом, но бродяга прикрыл собою собаку, принимая удар на себя.
– А, бозишвили![42] – вскипел Тенгиз и ударил ногой. Метил в лицо – попал в грудь, и бродяга согнулся, задышав учащённо, захватывая короткими глотками воздух – есть! достал-таки Тенгиз этого русского.
Пёс бросился к Тенгизу и вцепился ему в брючину. Тот завопил и замотал ногой, пытаясь сбросить пса. Подскочивший Каха сначала пнул ботинком в бок собаке, отчего та взвыла и кубарём откатилась к забору, а затем с носка залепил в подбородок бродяге. Голова его глухо ударилась о стену, но тут же удар ногой слева отбросил его от стены. Полицейские обрабатывали его не очень профессионально, короткими ударами без замаха, словно пиная футбольный мяч, а этот русский успевал насунуться на удар, сокращая его и тем самым уменьшая силу, но боль всё равно судорогой прокатывалась по худой спине.
Бродяга молчал, едва прорываясь стоном или вскриком от удара, и метался взгляд его от летящего в голову ботинка до лица мхедрионовца, прерываемый стоном или нечленораздельным вскриком. А собака ярилась, заходясь лаем, с остервенением бросаясь к ахалаевцам, осознавая своё бессилием хоть чем-то помочь тому, кто ещё мгновение назад ласкал её.
– Эй, что ты делаешь?! Зачем?!! Что тебе сделал плохого этот несчастный?!! – Натэлла, торговавшая кукурузной мукой грубого помола, возмущённо вскинула руки. – Будь прокляла та женщина, родившая такого сына!
– Не трогай мою мать, женщина! – вскипел Тенгиз, но разом обступившие его женщины возмущённо замахали руками, стыдя и сыпля проклятиями.
– Ладно, хватит, отведём в комендатуру, – махнул рукой Тенгиз. – Бабы, у них куриный ум, крошечный, как мой мизинец! Что с них возьмёшь! Давай, вставай, дарагой, в плэн пайдём.
Поднятый прикладами бродяга, постанывая и сгибаясь, побрёл вдоль улицы, склонив голову и размазывая ладонью сочившуюся из носа и разбитых губ кровь. А в мозгу занозило и отчаянно билось: «Неужели конец? Неужели это всё!! Ну почему?! Господи, спаси и сохрани!! Господи!!!»
Пёс плёлся следом, не прекращая лаять, но уже не так громко, хотя по-прежнему зло, а не по привычке, словно требуя отпустить своего приятеля, оказавшегося в неволе.
– Немедленно соедините меня с Каркарашвили. Алло, батоно Георгий, да дарует тебе Всевышний долгие лета. Это Ираклий. Да, да, спасибо. Батоно Георгий, кажется, мы задержали его.
– Кого его?
– Того самого русского, что в Гаграх освободил задержанных и захватил Чанаву, угнал баржу и здесь натворил бед.
– Где задержали?
– Не поверишь – на нашем рынке. Под видом бродяги таскался здесь, причём всё время крутился то около порта, то в районе складов, то на вокзале. Хотя, может, и совпадение, но очень уж всё сходится.
– Послушай, Илико, тебе кажется или не кажется. Это он или не он? Ты что, гадать учишься? Тогда лучше к тётушке Мзии обратись – весь Тбилиси знает, что тётя Мзиа не ошибается в отличие от начальника разведки Ираклия Батиашвили. Не морочь мне голову, Илико.
– Георгий, я могу ошибаться. Его ещё не доставили. Мне позвонил начальник отделения полиции рынка и сообщил, что они задержали бродягу и повели к себе на базу. Я просто сопоставил факты и предположил. Я сейчас сам поеду к Сосо[43] и посмотрю на этого русского.
– Хорошо, Илико, сообщи мне, как всё прояснится. Если всё так, как ты говоришь, то хотел бы видеть я этого Джеймс Бонда. Только будьте осторожны.
– Я всё сделаю, как надо, батоно Георгий. Лично выезжаю за ним.
Они прошли всего два квартала, когда из переулка вышла Асида. И Тенгиз, и Каха словно споткнулись и впились в неё взглядом: чёрное трикотажное платье выразительно подчёркивало бёдра и грудь, из-под наброшенной на голову косынки тёмной медью волнами ниспадали на плечи волосы, а от брошенного вскользь взгляда заныло под ложечкой.
– Э-э-э, паслушай, пэрсик, как тебя зовут?
Асида прожгла его холодом антрацитовых глаз, ничего не ответила и лишь переложила корзину из левой руки в правую. Платье плотно облегало ходящие вверх-вниз ягодицы, и Тенгиз даже застонал. Ну и дернул же его нечистый заварить кашу с этим бродягой. Да их в городе пруд пруди, хватай любого, а он, вместо того, чтобы вот с такой красоткой позабавиться, нашёл себе заботу тащиться через весь город с этим бомжем. Идиот.
Асида свернула во двор многоэтажки.
– Э-э, пагади, пастой, давай пагаварим, – Тенгиз явно не хотел расставаться и заторопился следом. – Паслюшай, ты можешь идти быстро?
Он сердито ткнул бродягу кулаком в спину, стараясь не выпустить Асиду из виду.
Девушка приоткрыла перекошенную дверь подъезда, противно заскрипевшую на одной петле, и прошмыгнула в тёмный проём.
Каха схватил Тенгиза за рукав куртки:
– Я тоже хочу.
– А с этим что дэлать ты предлагаешь? – Тенгиз кивнул на бродягу. – С собой возьмешь, да?!
– Ну что с ним станется? Найдём потом, куда он денется.
– Эй ты, жди нас здесь. Смотри, уйдёшь куда – отделаю, как Бог черепаху, мамой клянусь.
Тенгиз торопливо шагнул к подъезду.
Каха успел сделать следом всего один шаг, как земля вдруг ушла из-под ног, и он рухнул лицом в тёплую каменную крошку. Распахивая дверь, Тенгиз обернулся через плечо на шум, и тут же острая боль согнула пополам. Он взвыл, заставив вспорхнуть сонную стайку разместившихся в кроне инжира галок: носок ботинка пришёлся точно в голень. Приклад выроненного Кахой автомата опустился сначала на затылок Тенгиза, затем на позвоночник, и тот, перестав верещать, ткнулся носом в землю.
Асида выросла в дверном проёме:
– Давай сюда, скорее!
– Сейчас, погоди, сейчас, – руки Бахтина торопливо опустошали карманы конвоиров. Затем он перетащил их к инжиру, прислонил спиной к пахнущему солнцем стволу, сорвал бельевую верёвку и крепко примотал мхедрионовцев к дереву, затыкая рты подобранным здесь же тряпьём.
Подхватив автоматы, он ещё раз окинул взглядом своих бывших конвоиров, процедил сквозь зубы: «Пиндосы хреновы», потрепал собаку по холке: «Прощай, дружок!» – и нырнул в подъезд. Пробежав вместе с тащившей его за руку Асидой тёмным коридором, они выскочили в соседний двор. Солнце сразу же алчным псом лизнуло своим жарким языком кровь на его лице, и он почувствовал, как, подсыхая, стягивает кожу:
– Подожди, дай вытереться.
Бахтин выпростал из джинсов подол рубашки и насухо, кривясь от боли, вытер лицо.
– Вот так-то лучше. Эх, жалко бросать, – он с сожалением взглянул на автоматы.
Асида молча метнулась к стоявшей в углу двора тачке с вязанкой хвороста:
– Клади сюда, быстрее!
Со стороны могло показаться, что это брат и сестра или муж с женой, а может быть, даже отец и дочь возвращаются домой, толкая перед собой тачку с вязанкой хвороста – будет теперь чем очаг развести.
Эту ночь Бахтин провёл у Асиды. Он будет помнить эти часы слишком отчётливо, на клеточном уровне, потому что впервые за эту страшную войну был так близок с женщиной.
Сначала она нагрела трёхведёрную выварку и, бросив мочалку в корыто, приказала, кладя стопку одежды на табурет:
– Снимай своё рваньё и мойся. Вот это надень, тебе должно подойти.
Сего тщательно вымылся, соскрёб тупым лезвием щетину, плеснув на ладонь чачи, протёр лицо, морщась и охая – не одеколон, конечно, и тем более не лосьон, но всё-таки лучше, чем ничего, расчесал волосы и с удовлетворением оглядел себя в зеркало:
– Ну как я тебе, Асида? В женихи гожусь?
– А я думала, что ты совсем старый, – Асида улыбнулась. – А ты вон какой.
– Какой?
– Такой, – краска залила её щеки, и она отвернулась.
Неожиданно для себя, попирая все кавказские законы, он подошёл к ней, обнял её за плечи и прижал к себе, зарываясь в дурманящий запах её волос:
– Спасибо тебе, девочка, я теперь твой должник. Навсегда. Не рассчитаюсь.
Дрожь пробежала по её телу, но она не оттолкнула его, не вывернулась, а повернулась к нему и, неловко ткнувшись в грудь, вдруг заплакала.
– Ну, ты чего? Чего ты? – Бахтин растерялся. – Ну, чего ты, дурёха, всё уже позади.
– Я испугалась. Когда они пошли за мною, я чуть со страху не умерла. А ты такой молодец. Ты такой сильный. Ты настоящий мужчина.
Она ещё что-то говорила, торопливо и сбивчиво, а Бахтин гладил её спину и приговаривал:
– Ну всё, милая моя, всё хорошо, всё будет хорошо. Мне ведь тоже было страшно.
– А ты не врёшь?
– Ну страшно же, даже очень, поверь.
Ночь ещё бродила в тёмных и немых переулках города, когда они через городскую свалку пробрались к двенадцатой школе, за которой укрылся за бетонным забором российский десантно-штурмовой батальон триста сорок пятого полка.
Бахтин, отсчитав ровно четырнадцать пролётов, под пятнадцатым открыл лаз, скрытый от посторонних глаз деревянным щитом, пропустил сначала Асиду, а потом и сам пролез под забором. Теперь им ничто не угрожало, и он, неожиданно для себя, стиснув плечи Асиды своими руками и повинуясь какому-то внутреннему порыву, сначала робко коснулся губами её губ, а потом жадно стал целовать её, словно торопясь испить её всю, сразу, до последней капли.
Довожу до Вашего сведения, что 14 сентября сего года неизвестными в форме офицеров российской армии совершено нападение на пост в районе турбазы и Белого моста при попытке досмотра санитарного автомобиля УАЗ-фургон с номерами российской армии. Преследовавшие данную автомашину бойцы батальона «Мхедриони» на Беслетском мосту были подвергнуты интенсивному автоматному обстрелу, имеются убитые и раненые.
Ранее также имелись случаи использования формы офицеров российской армии абхазскими сепаратистами, в связи с чем с сего числа передвижение единиц транспорта с опознавательными знаками принадлежности к российской армии допускается только по маршрутам, согласованным с грузинскими военными властями. При отсутствии такового всем воинским подразделениям и милиции отдан приказ на открытие огня на поражение без предупреждения.
Командующий войсками
Госсовета Грузии в Абхазии
генерал Г.Каркарашвили.
– Грузинам стало известно, что в санатории[45] находятся семьи абхазских товарищей. Конечно, туда они не сунутся, но и прятать их там мы больше не можем: в любой момент грузины могут потребовать их выдачи. Надо их вывозить, иначе эти пиндосы обвинят нас в нарушении нейтралитета, будь он неладен. Своих я послать не могу – сам понимаешь, мы в стороне.
Генерал потёр виски: боль пульсировала, толчками гоняя кровь, то штопором ввинчиваясь в темя, то наваливаясь на затылок – сказывались бессонные ночи и нервное перенапряжение. Он не случайно пригласил Кондратьева, совсем не случайно: полковник занимался спецоперациями у Сосналиева[46], и даже в случае провала никто не обвинит военных.
– Возьмёшься?
– Разве есть другие варианты?
– В том-то и дело, что нет. Никто этого не сделает, кроме твоих ребят, но сделай чисто, Андрей, на кон поставлено очень много. Техническое обеспечение за нами, а вот легендирование и прикрытие продумай сам. Всё согласование только со мной или с начальником оперативного управления. В детали никого не посвящать.
– Есть. Срок исполнения?
– Это надо было сделать ещё вчера. Как понимаешь, времени у нас уже нет.
Кондратьев встал.
– Разрешите идти?
– Погоди, давай-ка за удачу.
Генерал достал из стола початую бутылку коньяку, плеснул в две стопки, пододвинул одну Кондратьеву.
– Кого пошлёшь?
– Есть двое сумасшедших.
– Знаю?
– И да, и нет. Скорее, на слуху.
– Гагринский изолятор не их работа?
– Угадали.
– Тогда верю: эти смогут. За их возвращение.
Начоперупр[47], высокий немногословный подполковник, молча тиснул руку. Достал из сейфа чистый бланк путевого листа, два офицерских удостоверения:
– Машина ваша засвечена, но другой нет, наши все наперечёт, сам знаешь. Документы – липа чистая, но лучшего тоже нет. Повезёт – проскочите. Главное – довезти до нижнеэшерского моста, а там, на блокпосту, будет ждать наш человек. При нештатной ситуации прорывайтесь через Беслетку на Константиновку – там перед селом у старой пацхи [48] сутки будет ждать проводник, либо через Яштуху и Шромы на Каман, но перед мостом надо уходить вправо вдоль Восточной Гумисты. В верховьях есть тропа, и вброд можно перебраться через реку, а там и до Западной Гумисты рукой подать. Впрочем, что тебе рассказывать, сам лучше меня знаешь. Маршрут сложный, но иного нет. Вопросы?
Бахтин потёр виски:
– А какие, к чёрту, вопросы? Всё ясно, как белый день: на авось, на Бога да на себя надежда. Завидное постоянство. Короче: безумству храбрых – венки со скидкой.
Казалось бы, невыразительный взгляд подполковника подчёркивал его безэмоциональность, но это только внешне. Он давно научился давить в себе чувства – они ещё та помеха на войне. Это только в кино боец кричит в исступлении и рвёт на груди гимнастёрку над телом павшего друга, клянясь отомстить. В жизни в лучшем случае вспомнит потом, уже после войны, если останется жить, да и то только третьим тостом. И всё же он сказал:
– Без них ты не имеешь права возвращаться.
Расположившихся на турбазе ахалаевцев[49] было никак не миновать: дорога расползалась на два языка – один к Белому мосту, другой к Красному, разводя встречные потоки.
По уже сложившейся традиции мост был дан на откуп Сосо, и его бойцы не пропускали ни редких прохожих, ни ещё более редкие легковушки, не получив отступные.
На появившийся армейский «уазик» сначала не обратили внимание – статус кво для российских военных пока ещё никто не отменял, но высокий, в чёрной униформе, с недельной небритостью на лице и чёрной повязкой на голове что-то коротко бросил остальным, и те лениво, с явной неохотой, сползли с «бээрдээмки»[50]. Один из них так же лениво, но всё же повелительно поднял руку, жестом требуя остановиться.
Из окна притормозившей машины высунулся армейский капитан – на вид типичный русак с дурковатой улыбкой:
– Гамарджоба, генацвале![51] Какие проблемы? С каких это пор машины славной российской армии останавливают грузинские витязи?
– Что везёшь? – неприветливо прохрипел тот самый высокий, что велел остановить машину, подходя ближе и протягивая руку к дверце. Остальные неторопливо подтягивались, охватывая «уазик» подковой.
– Вах, зачем такой серьёзный? – Улыбка медленно сошла с лица Бахтина, и уже окружавшие машину ахалаевцы попали в прицел прищура его серых глаз, заставив отдёрнуть руку. – Российские военные машины остановке и досмотру не подлежат.
Отрезвляюще-холодно и предельно отчётливо прозвучал голос, недвусмысленно давая понять братьям по вере одуматься и не переть на рожон. Для пущей убедительности капитан приоткрыл дверцу и погладил лежавший на коленях автомат.
Из подъехавшей «шестёрки» как-то неловко, боком, вылез ахалаевец со смешной шапкой бинтов на голове. Подойдя к «уазику», он окинул безразличным взглядом фургон, добрался до кабины, какое-то мгновение смотрел на капитана. На небритом лице его отразилось какая-то внутренняя борьба, мелькнула тень узнавания, гримаса радости, ненависти и страха скривила рот, обнажая в оскале неровные зубы, и рука потянула ремень автомата, висевшего за спиной.
У Бахтина зубы заломило, словно от ледяной воды: да это же один из тех, кто полторы недели назад задержал его на рынке. Рынок всегда полон самой ценной информацией от состоянии здоровья бабушки Цили, в квартире которой мхедрионовцы[52] накануне устроили погром, ища золотишко, до того, где разместилась батарея «Градов», методично долбившая Эшеры и даже Новый Афон. Но не для того же бежал он тогда, совсем не для того, чтобы сейчас столкнуться с одним из них нос к носу. Это же надо так глупо влипнуть. Ну не надо, парень, не надо, не поднимай шум, будь благоразумен, умоляю, не надо…
– Тихо, кацо, не делай глупость, – Сего качнул головой слева направо, втайне надеясь, что до ахалаевца всё-таки дойдёт, что эти двое русских руки вверх не поднимут, так просто не дадутся, а будут драться с отчаянностью обречённых, но тот что-то крикнул на грузинском, ныряя за спину командира.
– Серж, газу, – крикнул Бахтин, распахивая дверцу и вбивая очередь в бросившихся врассыпную ахалаевцев.
Было ясно, что город их к Эшерам не выпустит, и «уазик», кренясь на виражах и отчаянно ревя мотором, бросился к северной окраине. Кондаков выжимал все силы из машины, но разве могла она тягаться с легковушками, доставшими их уже на Беслетке.
– Пожалуй, Боливар не вынесет двоих, – сквозь зубы процедил Бахтин. – За мостом притормози, попробую задержать их.
Кондаков молча кивнул и ещё сильнее стиснул руль.
Проскочив мост, машина на мгновение притормозила, а затем рванула вперёд и скрылась за поворотом. Капитан выпрыгнул по ходу, упал, вскочил, в два прыжка достиг зацепившегося за обрыв инжира и, прижавшись к его пахнущему дорожной пылью и солнцем стволу, полоснул короткой очередью по первой машине. Пули через лобовое стекло вошли в салон «жигулёнка», и он, резко вильнув влево, свалился в кювет. Шедший следом «УАЗик» встал, как вкопанный, и из него посыпались, беспорядочно стреляя на ходу, ахалаевцы.
Бахтину, в общем-то, крупно повезло, что сцепился он не с кадровыми военными, не с бывшими афганцами, а с уголовным сбродом, явно не готовым к подвигу: укрывшись за валунами, в кювете или за стволами деревьев и выставив автоматы, они палили в белый свет, как в копеечку, давая ему возможность отвечать короткими очередями, тщательно выцеливая их.
Бледность растеклась по щекам капитана, и холодом зазнобило между лопаток, когда из-за поворота выскочила бээрдээмка и, не сбавляя хода, бросилась на мост. «А вот это некстати, ой как некстати», – обожгла мысль. Против этой бронированной штуки с автоматом не навоюешь.
Первая мысль уйти мимо старой печи для обжига извести вдоль Беслетки – там обрыв и заросли, а дальше этого пятачка бээрдээмка не сунется – была тут же отброшена: не успеть, ПКТ[53] не даст даже головы поднять. Эх, ну и вляпался. Хорошо, если Кондаков успел добраться до пацхи, а если нет? Всё равно надо уходить: время работает против него, и скоро, совсем скоро ему уже не уйти.
Бахтин выдернул кольцо, приподнялся и что есть силы метнул эргэдэшку[54], даже не надеясь попасть. Лишь бы был шум, лишь бы взорвалась перед машиной, лишь бы на секунду напугала механика-водителя – этих секунд ему хватит для броска к спасительным зарослям.
Граната громыхнула под правым колесом, и машина, словно споткнувшись, замерла. Из люка выбрался молодой парень и, втянув голову в плечи, петляя, бросился по дороге назад. Капитан повёл было вслед стволом автомата, но палец соскользнул со спуска на скобу: пусть это будет не его пуля и не сегодня.
Слева от подножия горы протянулись трассеры – какой-то смельчак нащупал его позицию и попытался достать, но Бахтин несколькими очередями заставил отказаться его от этой мысли.
Щелчок – и рукоятка затворной рамы замерла в крайнем заднем положении. Он ждал этого момента, как висельник надеется – а вдруг верёвка не затянется, а вдруг оборвётся, и всё-таки патроны закончились неожиданно. Они всегда заканчиваются внезапно, даже когда ожидаешь этого, отсчитывая каждый выстрел.
Две оставшиеся гранаты были брошены так, больше для острастки, чтобы на несколько секунд их пальцы соскользнули со спусковых крючков автоматов, чтобы головы втянулись в плечи и глаза зажмурились и чтобы эти выхваченные из боя несколько секунд тишины позволили бы ему уйти.
Он откатился вправо, рывком бросил тело за выступ нависшей над дорогой скалы, оступился и, выронив уже бесполезный автомат, заскользил по крутой осыпи, ломая кустарник, вниз, в спасительные воды Беслетки.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. САФАРИ ПО УИКЭНДАМ
Глава 1. Сентябрь две тысячи седьмого года. Тепло её ладоней
Она прижалась к нему, заглядывая в глаза:
– Ты опять уезжаешь? Ты же обещал больше никогда – никогда не ездить туда.
– Так надо, милая. Так надо.
– Ты вернешься? Ну скажи мне, что ты вернешься.
– Конечно, милая, я вернусь. Я непременно вернусь.
– А может, не надо ехать? Что-то на сердце неспокойно. Пусть другие. Пусть кто угодно, но только не ты.
– Да всё будет хорошо, малыш. Всё будет хорошо.
– Я не смогу без тебя. Ты мне нужен, ты мне очень-очень нужен.
– Я помню, милая. Я помню, что нужен тебе. Только тебе. И ты мне очень-очень нужна.
– Мы нужны друг другу, душа моя. Мы так нужны друг другу!
Сейчас он верил её словам. Готовность подчиняться полностью, тотально, довлела над ним и всеми его поступкам. Она стала для него божеством. Ей он поклонялся. Её голосу, её взгляду, её телу, её улыбке.
Иногда в нём прорывалось бунтарское, и тогда он специально старался досадить ей взглядом или словом. Так было, когда возвращались домой и она хотел сама выбрать отель и номер в отеле, а он оставил её ждать в машине и просто взял то, что было. Она обиделась. Хотя нет, это накопленное раздражение вырвалось, прорвалось, и она, может быть подсознательно, демонстрировала своё раздражение.
Их короткие и редкие встречи закономерно проходили этапы: радость, горящие глаза, потом повелевание, а затем начало отчуждения и собственно холод – мысленно она уже жила в прежнем мире. На прощание почти равнодушное: «Пока». А он всё равно сознательно шёл на то, чтобы только вновь увидеть её и опять обжечься.
В ней было столько нераскрытой женщины, что он с каким-то наслаждение художника или скульптора открывал всё новое и новое в ней. Каждым движением, каждым касанием. Она никогда не повторялась в своём открытии – повторялась только в прорывающемся равнодушии.
И так все эти годы или почти все. Нет, было однажды, даже не однажды, но было: в глазах – мука, тоска, прижалась, дрожь по телу так и ходит волнами, сжала так, что дышать нечем, и слёзы счастья сквозь задавленные рыдания.
– Почему плачешь?!
– Ты самый, самый, самый…Люблю, люблю, люблю…
Порыв. Потом выстраивание отношений – ушла острота, наступает привыкание, а затем всё становится обыденным и пресным.
А у него всё по возрастающей, всё к вершине – хоть бы этот путь был бесконечным. А она:
– Не загадывай. Пусть всё идёт так, как идёт, мы сами не знаем, что будет завтра. Не придумывай, всё не так.
А как? Как?!
Она пронизывала своим мудрым взглядом, и не проникнуть в него, не пускает. Теперь не пускает. Вот так и идти – рядом и всё равно врозь.
Жизнь почти прожита, всё суетно и пусто. Хотелось обычного – чтобы свой очаг, камин по вечерам, любимая рядом – прикоснулся, обнял, привлёк себе, задохнулся от нежности к ней. Цветы к её ногам. Не спать, прислушиваясь к её дыханию. Ловить трепет ресниц. Писать, рисовать, ездить, жить.
К финалу – одиночество. Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает.
Не совпало. Не судьба. А может быть, в этом и есть судьба – любить одну, любить одну и ту же, от редких встреч сходя с ума….
Отдаляешься, девочка, всё дальше и дальше. Работа, некогда…. Дежурные слова. Может быть, мало чувств только одного…
«Любовь по понедельникам…», – это знакомая как-то сказала. «Ну зачем мне эта любовь по понедельникам? Хочу тишины, покоя, хочу придти, нырнуть в тапочки, закутаться в халат, прильнуть к плечу любимого и просто молча сидеть на диване, ощущая, что ты не одна. Самое страшное быть одной, понимаешь? Да нет, ты этого не понимаешь…».
Да всё понимаю. Сам такой, только даже тапочек нет. А зачем, когда нет ничего. ….
А может, действительно бросить всё, рассчитаться с долгами и навсегда уехать куда-нибудь. Гоген сбежал на Таити, Хэменгуэй – на Кубу, Жак Брель тоже на какой-то остров умирать отправился.
Он же задыхается в этой суете.
И когда-нибудь она найдёт давно забытый его телефонный номер и наберёт. А он ответит, потому что всё равно будет ждать этого звонка. И она бросит всё, и приедет к нему, и он вновь утонет в её глазах…
Бред, сумасшествие. Такого не будет, потому что такого не может быть. С нею. Ведь она никогда не сделает этого.
– Ты вернёшься? Дай слово, что ты вернёшься…
Хотелось произнести: «А зачем? Зачем, если меня в твоей жизни скоро не будет?», но не сказал, смалодушничал, боясь разрушить возникшее между ними:
– Вернусь, я обязательно вернусь…
Глава 2. Абхазия. Сентябрь две тысячи седьмого
года. Управление специальных операций Генштаба. Неделю спустя
– Конечно, ты вправе отказаться, и тебя за это никто не осудит. Мы оторвали Абхазию от чеченского сепаратизма, но война не закончена. Ты же знаешь, она идёт каждый день, каждый час, каждую минуту – незримо, незаметно для постороннего взгляда, лишь порой напоминая о себе обывателю то взрывами, то убийствами. По одну сторону – наша Россия, по другую – весь мир. Ну а здесь и в Южной Осетии Грузия начала активную фазу партизанской войны.
Дмитриев, заместитель начальника управления, всегда был склонен к патетике и менторски-назидатель-ному тону – сказывалась прежняя профессия преподавателя военного училища. И хотя он был прав на все сто, Бахтин скривился, будто хватанул кислющий лимон.
Лучше его тропы от Ходжала до Каламри-суки мало кто знал. Пожалуй, только Алик, но тот сейчас занят Кодором[55] со стороны Латы, поэтому Дмитриев и остановил свой выбор на нём.
– На этом отрезке, – тонко отточенный карандаш коснулся карты, – у них наверняка есть база – столько взрывчатки и оружия на себе через Ингур не потащишь. Три подрыва за последние два месяца в радиусе не более трёх десятков километров. Значит, надо искать где-то здесь, – карандаш вновь коснулся карты, обводя кружок.
Вообще-то Дмитриев – мужик ничего, только зануда редкостная. Бахтину импонировала его рассудительность и умение вычленить из потока второстепенной информации главное, но педантичность и требование строго следовать утверждённому плану бесила. Дмитриев штабист, аналитик, но поиск – это же импровизация, это мгновенно принятое интуитивное решение за пределами стереотипов и шаблонов. Это песня!
– От прочёсывания местности мы отказались – сам понимаешь всю бессмысленность затеи. На засады ни силами, ни временем мы не располагаем – все тропы не перекрыть, агентурного сопровождения у нас нет, поэтому мы не знаем, где и когда они могут появиться. Одна надежда на его величество случай или удачу. Тебя фортуна баловала, потому выбор пал на тебя, хотя лично я был против.
– Извините за нескромный вопрос, но всё-таки почему против?
Дмитриев поморщился:
– Во-первых, ты давно штатский. Во-вторых, ты всегда тяготел к анархии: для тебя дисциплина – что нож острый. В-третьих, ты мне просто не нравишься. Достаточно?
– Вполне. Одним словом – нелюбимая жена. Ладно, валяй дальше свою дислокацию.
– Согласно утверждённому плану вы на автомашине под видом туристов выдвигаетесь к Сиде, оставляете там машину в администрации и дальше уходите в горы. Задача – по возможности отработать маршрут от Ходжала до Каламри-Суки. У них где-то там должна быть база. Вопросы?
– У матросов нет вопросов, только лишь желания.
– Какие желания?
– Бабу хотят.
– Чего? Не понял?
– Пардон, женщину.
Лицо Дмитриева приняло бурачный оттенок.
– Шутить изволишь?
– Да не, это так, поговорка.
– Фольклор, значит? Ну-ну, не зря я был против твоей кандидатуры.
– Да я и сам против, но что поделаешь: старик Державин вдруг заметил и в дальний путь благословил.
– Какой Державин?
– Всё, всё, молчу, брэк. А что погранцы?
– Группа Тарасова пойдёт вдоль Ингури. Во-первых, новобранцев на заставу выведут, а во-вторых, заодно берег обследуют.
– Состав, если не секрет.
– Да какой там секрет, на виду же пойдут. Так сказать, отвлекающий манёвр. Два наших офицера и дюжина срочников-абхазов.
– Несерьёзно. Там же сопливые пацаны.
– Это пограничный спецназ, а не пацаны и с ними два российских офицера. И потом, не твоего ума дело: эта операция разработана на самом верху.
Бахтин пожал плечами и промолчал.
Они сделали всё именно так, как распланировали в штабе. «УАЗик» оставили в сельской администрации на виду, намеренно засветились в магазине, громко споря, сколько воды и круп брать с собою, но затем почему-то прихватили полдюжины бутылок водки, которые рассовали по огромным рюкзакам с торчащими из накладных карманов длинными рукоятками горных молотков. И по этим торчащим молоткам, и по висевшей на плече у одного из них гитаре в плотном чёрном футляре, по их шуточкам, непосредственности и весёлости было сразу видно – геологи. До войны здесь, в горах, даже геологоразведочная партия стояла. Всё камни какие-то таскали, пили чачу и вечерами пели песни у костра.
Стоявшие у прилавка двое мингрельцев в давно видавших виды кожаных куртках перебросились парой фраз, снисходительно усмехаясь: ну, знамо дело, русские без водки – что застолье кавказское без тостов. А то, что воду с собою в горы тащат, хотя там её с лихвой, так потому, что бараны.
Конечно, они не знали и не должны были знать, что в футляре вовсе не гитара, а ручной пулемёт, в рюкзаках автоматы, рация, боеприпасы и гранаты, непременный сухпай[56] и что купленная водка будет вылита в реку, а бутылки разбиты.
Они шли, осторожно ступая по каменистой тропе, уклоняясь от протянувшей плети колючки, – опасность жила за каждым выступом скалы, за каждым поворотом, за каждым самшитом с длинными свисающими прядями мха, на переходе через реку – везде. Это могла быть старая растяжка, хотя вряд ли – слишком много лет прошло с тех пор. А вот нарваться на заминированный участок можно было легко и даже очень: могли поставить ребята из группы, могли поставить сваны, могли заминировать тропы уже диверсанты из «Белого легиона»[57]. Могли просто продать их маршрут. Может быть, их ждут в том самом месте, где погиб Димка, и тогда пулемётная очередь в упор. Хотя нет, если уж по большому счёту, то им нужен козырь – русские диверсанты с оружием в руках нарушили границу суверенной и мирной Грузии.
Три тысячи метров, три километра камня. Нанизанные на пики облака. Осклизлые от влаги валуны. Острая, как лезвие бритвы, каменная осыпь, режущая и рвущая кроссовки.
Впереди Женька – он и тогда шёл впереди. За ним Бесо и Багателия, он, ещё трое. Всего семеро, как тогда. Давно уже выбеленные сединами, но всё такие же мальчишки, идеалисты и романтики, вымотанные тяжёлым переходом, они пришли сюда не за наградами – дай Бог вернуться бы живыми, а чтобы ещё раз России послужить. Потому как немодные в это каиново время понятия долг, честь, Отечество для них не были пустыми словами.
На ночлег выбрали старый заброшенный сванский кош,притулившийся к ребристому выступу.
Бахтин сел прямо на пол, справа и наискосок от входа, привалившись к стене спиной и положив автомат на колени, подмостив под себя кусок плохо выделанной телячьей шкуры, пахнущей давно забытым, откуда-то оттуда, из детства, щекочущим и забивающим ноздри острокислым запахом, по привычке вцепившись взглядом в дверь из буковых тесин.
Он всегда, в любой ситуации, располагался именно так: вход напротив и немного правее. Эта привычка на уровне инстинкта контролировать вход даже не взглядом, а на подсознании пальцем на спусковом крючке давно стала правилом всей жизни. Даже в нынешней гражданской, всё ещё прерываемой короткими бросками на Кавказ. На сафари по уик-эндам.
Он и в кинозал брал билеты только на последний ряд, чтобы за спиной никого – лишь стена, дающая ощущение защищённости. Чуть поодаль двое других, расстелив на полу чехол спальника, раскладывали куски хлеба, сыра и вяленой, тёмно-коричневой, говядины. Ещё дальше у другой стены трое в камуфляжах, обхватив в охапку автоматы, спали вповалку, словно сбитые одной очередью, и их тяжелое дыхание изредка прерывалось коротким всхрапом – давала себя знать высота.
Сложенный у стены очаг из серого нетёсаного камня потрескивал сырыми пихтовыми поленьями, небрежно сваленными тут же у дышащего жаром зева печи. Время от времени горевшие поленья взрывались снопами искр, и бордовые отсветы бродили по стенам, выхватывая развешанные ременные петли, обрывок цепи, медные ковши, таз, кусок ряднины, выплясывали на тёмных от времени неровных потолочных тесинах, метались по лицам, делая их похожими на аскетические лица индейцев и ещё сильнее сгущая темноту
Дверь из широких и толстых буковых досок, грубо обработанных, серых от времени и непогоды, плотно прилегала к пазам, а небольшое окошко почти под низким, а потому давящим потолком едва угадывалось под непроницаемой для света и ветра плащ-накидкой.
В центре древнего коша, веками служившего местным чабанам кровом от непогоды, на отполированных добела плоских базальтовых плитах самозабвенно, закрыв глаза, танцевал сван. Единственный среди этих сумасшедших абхазов и русских, местный, кровник.
Был он в старой армейской куртке-афганке, таких же старых суконных армейских штанах, пузырящихся на коленях, заправленных в высокие, на полголени носки из овечьей шерсти, и берцах с вытертыми добела носами.
Он кружил, чуть запрокинув назад голову, держа в полусогнутых руках два трофейных английских штурмовых ножа. Время от времени он становился на носки, крадучись проходил по кругу, семеня мелко-мелко, то выбрасывая одновременно в разные стороны обе руки, то одну, то другуюпоочерёдно, до хруста в позвонках выворачивая голову в направлении вытянутой руки, то резким взмахом рассекая темноту.
Изредка клинки касались друг друга, и тогда в тишине, прерываемой лишь треском поленьев, раздавался короткий и зловещий лязг металла.
Это был не просто ритуальный танец воина – это был ритуальный танец войны. Танец с саблями. Он не вложит клинки в ножны, пока на его землю не придёт мир.
Они ещё не ведали, что шедшая вдоль Ингури группа подполковника Тарасова напорется на ждавшую их грузинскую засаду. Срочников уведут через реку, а Тарасова и второго российского офицера сначала будут пытать, а потом добьют ножами.
Его спасёт звериное чутьё опасности, и он, вопреки приказу, пойдёт не проложенным в штабе маршрутом, а изменит его. Через сутки они найдут то, что искали: цепочка следов натовских горных ботинок рядом со следами небольших копыт – то ли мулов, то ли небольших абхазских лошадей, пересечёт их путь и уйдёт к перевалу. След каблука глубоко вдавливался в глинистую землю, а носок отпечатывался лишь поверхностно. Так ходят люди, несущие тяжёлый груз на своих плечах. Это была та самая караванная тропа, по которой шёл переброс оружия и взрывчатки.
Он нанесёт координаты на карту, заберётся ещё выше, где пихтовый лес уступал место сначала редколесью, а затем альпийским лугам, убедится в отсутствии иных следов и вернётся к Сиде.
А трое суток спустя они вновь уйдут в горы уже на перехват каравана, дождутся его и в скоротечной схватке уничтожат, захватив «языков». Он вернётся, почти целёхонький, если не считать пустячных царапин на руке, и смертельно уставший, потому что тогда его ещё хранила любовь женщины.
Глава 3. Абхазия. Сентябрь две тысячи седьмого года. Центр антитеррора
Они зашли в бар, на долю секунды замерли у входа, охватывая взглядом всё помещение, а затем усталой качающейся походкой прошли к самому крайнему столику в углу. Бахтин ногой выдвинул стул и тяжело опустился на него. Бесо садился шумно, зацепив по ходу стол и едва не опрокинув стоявшие приборы. Зато Анзор бесшумно занял место за столом, незаметно для стороннего глаза поправил наплечную кобуру, окинул взглядом зал, зацепился за барную стойку, скорчил невинную рожу и зарядом страсти почти покорил Элану.
Бар предназначался для ооновских наблюдателей, но сотрудники абхазского центра антитеррора пренебрегали неписанными правилами – здесь было неплохое виски.
Они ушли из центра трое суток назад, и теперь Бахтин, подозвав официантку, улыбнулся:
– Элана, будем разлагаться, девочка, давай за возвращение каждому по чарке чачи. Самой лучшей. Твоей.
Он знал, что она принесёт самой лучшей чачи, самого лучшего вина, всего самого-самого, что он ни пожелает. И тайком будет пожирать его взглядом, потому, что для неё он самый-самый, не её, нет и, возможно, никогда не будет её, но всё равно самый-самый…
Наверное, всё-таки потому, что до сих пор не её.
Зал был полупуст, лишь у самого камина, откинувшись на спинку стула, сидел крепкий ооновец.
«Не янки, это точно, те слишком самоуверенны, пока не въедешь в пятак, – отметил машинально Бахтин. – Похоже, скандинав, хотя нет, скорее славянин или тевтон. Мы с ними всё-таки одной крови».
Ооновец словно прицеливался в них, щуря серый глаз, и некое подобие улыбки блуждало в уголках его губ. Потом он встал, взял свою стопку и початую бутылку виски и подошел к ним.
– Позвольте?
Едва уловимый жесткий акцент. «Нет, не братья-славяне, всё-таки либо варяг, либо немец. Хотя, пожалуй, последний», – подумал Бахтин и кивнул.
– Давай.
Офицер пододвинул свободный стул, сел, потянулся с бутылкой к стоящим стаканам:
– Вы позволите вас угостить?
Бахтин переглянулся с товарищами:
– Гуманитарку принимаем?
Те дружно кивнули, и кадыки дружно двинулись снизу вверх и обратно.
– Ну, лей, янки, коли не шутишь
Ооновец разлил по стаканам виски:
– Я не американец, я – немец.
– А по мне хоть чёрт с рогами, лишь бы во время наливал, – засмеялся Бесо.
– Мир этой земле, – немец поднял стопку, обвёл взглядом их усталые и не очень приветливые лица и опрокинул в себя виски. Он выпил по-русски, залпом, выдохнул, щелчком извлёк из пачки сигарету, затянулся.
– Ты посмотри, что с человеком сделали, – Бахтин улыбнулся. – Ну чисто наш парень, просто свой в доску.
– Вы думаете, что мы не знаем, чем вы занимаетесь? – немец словно не заметил иронии Бахтина. – Знаем, но не мешаем. Я не хочу, чтобы была только Америка, везде и во всём. Её и так слишком много. Я люблю свою Германию. Исторически мы часто оказывались врагами, но были всегда достойными противниками. К тому же мы самые близкие по духу.
– Поэтому вы моего батю три года в плену гноили? Так сказать, исключительно по-родственному? – губы Бесо плотно сжались, и Бахтин накрыл ладонью его руку:
– Погоди, дай понять, к чему всё это.
– Что такое «батю»?
– Это отец по-русски.
Немец помолчал, докурил сигарету, взял бутылку и ещё разлил виски.
– Не будем сейчас об этом. Тогда была война, но я не хочу, чтобы она опять пришла в мой дом. Пока есть Россия, Америка не сможет быть везде. А то, что вы вздули этих зарвавшихся пиндосов, так правильно сделали. Я одобряю. Только зря вы пользуетесь нашими джипиэс. Там есть определитель местонахождения пользователя, и мы вас всегда засекаем. И они тоже. Через неделю я возвращаюсь в Германию. Кто придёт на смену – не знаю, но на всякий случай имейте в виду.
Бахтин машинально отметил: немец назвал грузин пиндосами. Назвал презрительно, как белые называют чёрных. Сверху вниз. Назвал так, как звали их все эти годы он и его друзья. Ещё тогда, с девяносто второго. Значит, прижилось. Интересный парень, неплохо бы его передать Центру.
– Нет, меня не надо вербовать, – немец словно прочитал мысли Бахтина и улыбнулся. – Это будет пустая трата времени. Надеюсь, что когда-нибудь мы будем вместе. Во всяком случае, будем надеяться, что больше нас не стравят англосаксы.
– Тебя как зовут?
– Ральф.
– За тебя, Ральф.
Поднятые Бахтиным и его друзьями стаканы соприкоснулись со стопкой немца над центром стола.
– За нас, – поправил немец и вновь залпом опрокинул в себя виски.
Поднявшись, он кивком попрощался. Все встали, и каждый из них крепко пожал Ральфу руку.
Подскочила Элана, наклонилась, изгибом спины подчёркивая тонкую, в два обхвата ладонями, талию и выпуклость ягодиц – ну и сучка же ты, Элана, разве так можно перед мужиками, только что вернувшимися с того света? – с аптекарской точностью плеснула в стаканы. Бахтин едва заметно смежил ресницы, и она тут же исполнила его мысленную команду, подавшись всем телом к нему.
Он приобнял её за талию – Боже, какая страстная дрожь пробежала по её телу, ощутимая даже сквозь тонкую ткань кофточки – притянул к себе, такую послушную и готовую на всё:
– Ты восхитительна, девочка. Ты, как всегда, космически красива.
Так, чушь какую-то понёс, привычный трёп, но она залилась краской и на мгновение, всего мгновение, прильнула к его плечу, касаясь грудью – упругой, пылающей, налитой грудью ещё не рожавшей женщины. До чего же хороша, чертовка, аж дыхание захватывает…
Она действительно была красива и овалом лица с огромными агатовыми глазами, каким-то необычным их разрезом, и почти прозрачной оливковой кожей, и непослушно струящимися по плечам чёрными прядями, этим притягивающим взгляд изгибом талии и бёдер…
«Стоп. Только не это. Есть тепло, есть ожидание тебя, так пусть всё таким и остаётся, не надо рушить. И так позади одни руины. Ведь ничего не построится, одна пустота за всем этим. Ну, ещё одна бабочка сожжёт крылышки, а потом? Приехал, уехал, а что потом? Ну что потом?!»
Глава 4.7 августа 2008 года,23часа 17 минут.
Сухум, Генеральный штаб Министерства обороны Республики Абхазия
Зайцев зачастую оставался на ночь здесь же, в маленькой, смежной с кабинетом, комнате, устроившись на узкой железной солдатской койке.
Всю последнюю неделю его не покидало ощущение беды: и радиоперехваты, и результаты технической и агентурной разведок – всё говорило о том, что нарыв вот-вот должен лопнуть. Не зря же усилена грузинская группировка в Верхнем Кодоре, не зря же только начиная с апреля разлетались беспилотники[58], восемь из которых его пэвэошники[59]уже «приземлили». Не зря же всё лето натовские военспецы под флагами разных миссий мельтешили по республики, «случайно» оказываясь в самых оберегаемых от их глаз местах.
Щупали грузины перевалы и тропы, щупали глазами этих «джонов» и «питов», проверяя и перепроверяя результаты технической разведки. Значит, готовятся, чёрт возьми. Раз по весне не пошли, значит, не позже средины сентября полезут. Иначе – всё, до следующей весны передышка, пока перевалы не откроются.
Звонок «сотки» проник в мозг, ввинтился штопором, разбивая сон на тысячи пазлов, так и не собравшихся в единую мозаику. Совсем короткий сон, такой долгожданный, самый сладкий, самый первый, такой вожделенный, выпестованный долгими бессонными сутками, но так и не воплотившийся в реальность.
Генерал привычным движением выбросил руку, крепко ухватил трубку, автоматически фиксируя время:
– Генерал Зайцев. Слушаю.
– Это Шаманов. Разбудил, Анатолий Иннокентьевич? Извини, но сейчас не время. Этот сукин сын, этот американский выкидыш, всё-таки начал. По Цхинвалу работают «Грады» и ствольная артиллерия. Началось. Наверняка с утра пойдёт бронетехника и пехота….
Говоривший сделал паузу, словно решая для себя какую-то неимоверно трудную задачу, потом спросил с затаённой надеждой.
– Сколько тебе надо времени для подготовки удара по Кодору?
Сон сорвало, словно крышку кипящего котла. Ну, вот и свершилось то, к чему он шёл целых два года, с того самого июльского дня две тысячи шестого, когда грузинский спецназ занял верхний Кодор, раздавив буфер Эмзара Квициани[60].
Конечно, Эмзар раздразнил Мишико[61] своими заявлениями об автономии Сванетии от Грузии. Сваны давно уже пожалели, что в той недавней войне выступили на стороне грузин, не отсидевшись, как аджарцы или те же мингрелы. Впрочем, хоть и воевали с абхазами, но грабили всех подряд, особенно досталось отступавшим через Сванетию сухумским грузинам.
Поторопился тогда Эмзар с присущей горячностью заявить о разводе с Саакашвили и тут же поплатился: Грузия не собиралась терпеть бредовые идеи сепаратизма. Зачистив Верхний Кодор от сторонников Квициани, Саакашвили с присущим апломбом заявил:
– За несколько месяцев мы должны построить здесь мини-города – тысячи домов, аэродром, площадки для вертолётов. Отсюда мы ударим на Сухуми, рассекая Абхазию. На этот раз я сам поведу славных сынов Картвелии к победе.
И все два года изо дня в день генерал тысячи раз мысленно проигрывал предстоящую операцию, детально, до мелочей. Впрочем, на войне, как известно, мелочей не бывает.
Это был не просто вопрос престижа абхазской армии, не просто вопрос политический, для него это был прежде всего вопрос чести российского генерала. Ведь этот тбилисский шкодник не Абхазии втыкал нож в спину, выстраивая в тридцати верстах от Сухума остриё клина, готового вспороть упрямую республику и рассечь её надвое. Нет, он всаживал нож в Россию, в его Россию. И не Цхинвал гвоздили нынешней ночью ракеты и снаряды – это в недалёком будущем перепахивали российские города.
Он мог вычистить Верхний Кодор и два года назад, и год, и неделю назад – не было команды. Он не политик – он солдат. Одни кашу заваривают, другие расхлёбывают. Но ничего, его ребята расхлебают, не зря же два года натаскивал, заставляя вживаться в эти камни, вести бой на трёхтысячных высотах и выживать.
– Двое суток, – Анатолий Иннокентьевич даже вздохнул как-то с внутренним облегчением. Хорошо, что не перегорел, как спортсмен на старте, дождался.
– Раньше никак? Поторопись, прошу тебя, там могут не продержаться.
Поднять бригады резервистов – не посылать же мальчишек-срочников, перебросить через Цебельду к Лате – главное направление, сосредоточить штурмовые группы по флангам, забросить в горы артиллерийских и авиационных наводчиков, группы оперативно-тактичес-кого десанта, определить координаты целей, подтянуть ствольную и реактивную артиллерию, нанести удары авиацией…. Всё просчитать, всё выверить…
– Двое суток, – повторил Зайцев, и тот, другой, у другого телефонного аппарата понял, что генерал не выторговывает себе запасное время, что и этих двух суток ему в обрез, но он сможет нанести удар, не шлепок, а именно удар, резкий, хлёсткий, нокаутирующий.
Этот звонок нёс за собой бессонные ночи и высочайшую ответственность. Но он принёс и внутреннее облегчение[62].
Глава 5. Август две тысячи восьмого.
Искусство войны
«….9.08.2008 завершено скрытное развёртывание пяти ОМСБР[63] резервистов с выдвижением в район Цебельды и Латы. 10.08. и 11.08. осуществлены мероприятия по психологическому подавлению возможного сопротивления вооружённых сил Грузии и выводу мирного населения из зоны предстоящих боевых действий под угрозой осуществления бомбометания. Совершались разведывательные полёты над территорией от Цебельды до перевалов Каламри-суки и Хида вдоль Кодорского ущелья с заходом на территорию Грузии и охватом Сенаки, Поти, Кутаиси, Гори, Джвари….
…Учитывая высокую степень защищённости войск противника в районе опорных пунктов обороны 11.08. были нанесены авиационные бомбовые удары по целям и объектам Кодорской группировки...
Силами подразделений специального назначения были осуществлены высадки тактических десантов в районы: Чхалта, Квемо-Ажара, Омаришаре…
12.08 в 2.00 и 5.00 нанесены авиационные бомбовые удары по целям и объектам противника…
Подразделения созданной наступательной группировки на Кодорском оперативном направлении после нанесения авиационных бомбовых ударов, проведенной авиаразведки и артиллерийской подготовки одновременно с высадкой ТВД[64] в составе: 3 ШтГр[65] в районе – дом лесника (74083), 3, 4. 5 ШтГр в районе – горная поляна (78162), Чхалта (76164) перешла в наступление в 10.00 в направлении Квабчара, Чхалта, Омаришаре.
При преодолении переднего края отмечаются дерзкие и стремительные действия личного состава огср[66] СпН ст. л-нта К.
…В 16.00 высадив ТВД в районе Омаришари (78307), войска продолжили наступление в направлении Генцвиш, Омаришари, Южный Приют, перевалы Каламри – Суки, Хида…
…В 17.35 разведывательная группа, приданная 5 дшбр[67] СпН, вышла в район Сакен, выполнив поставленную задачу. Однако, воспользовавшись паникой среди отступающих подразделений противника, самостоятельно продолжила активные разведывательно-поисковые действия, внедрилась в отступающую колонну противника, достигла Джвари, где уничтожила Центр радиоэлектронной разведки НАТО… В отношении командира группы капитана Л… и бойцов группы Управлением специальных операций Генштаба проводится проверка…
… Полковая тактическая группа 108 дшп 7 дшд СКВО [68]с личным составом АТЦ МВД РА[69] в целях воспрещения наступательных действий ВС Грузии на восточном направлении выполнила ряд задач по блокированию подразделений 2-го управления специального назначения МВД Грузии и разоружению 2 пбр[70]…
… С 21.00 часа 11.08.2008 радиосеть МВД Грузии в Верхнем Кодоре перестал существовать…
… 12.08. штабы и подразделения военной группировки Грузии в Верхнем Кодоре под постоянным воздействием авиации и тактических десантно-штурмо-вых групп в течение ночи осуществили панический отход через перевалы Каламри-суки и Хида…
…. С 3.50 прекратился радиообмен в сети силовых структур Верхнего Кодора…»[71]
В кабинете было непривычно светло из-за накануне смонтированной неоновой подсветки огромной, в полстены, карты Абхазии. Начальник генштаба обвёл присутствующих усталым взглядом. Он не спал уже вторые сутки, не покидая своего кабинета, с той самой минуты, когда его поднял звонок Шаманова. Зато теперь он мог дать ответ по любому вопросу: расчёт сил и средств, их дислокация, направление ударов, высадка десантно-штурмовых групп, блокирование мостов и тоннелей и их молниеносный захват, постановка радиопомех, инструментальная разведка, нанесение бомбово-штурмовых ударов, подавление артсистем – всё было тысячу раз выверено.
В ту же ночь неурочные звонки в Россию подняли с постелей, вырвали из объятий сна ещё нескольких. В трубках «Самсунгов» и «Нокий» раздалось только одно слово, только для них понятное слово «Кодор», произнесённое так хорошо им знакомым голосом начальника оперативного отдела. И каждый из них, ещё не совсем очнувшись ото сна, сначала машинально отвечал: «Диоскурея» и, лишь осознав сказанное, начинал собираться в дорогу, оставляя на потом домашние проблемы, возмущённое роптание жён, неурядицы на работе или долги.
К Бахтину дозвонились только утром – мобильник разрядился, и он пребывал в неведении, пока спозаранку по давно укоренившейся привычке начинать утро с новостей, не включил «ящик» и не поймал привычный канал круглосуточных вестей.
И тут, увидев расчерченное огненными хвостами ночное небо над Цхинвалом, ещё не слыша закадрового голоса диктора, пронзило: Абхазия. Началось то, что он давно ждал и всё-таки где-то глубоко в душе надеялся, что этого не произойдёт.
Он схватил мобильник, увидел тёмный экран, выругался про себя и стал искать зарядку, как всегда некстати запропастившуюся, подняв на ноги весь дом. Включив телефон, он увидел пропущенные звонки и сразу перезвонил. К условленному слову он быстро добавил:
– Выезжаю, буду утром.
Теперь он слушал ровный голос генерала и думал, что вновь пригодился, хотя вызывали и его, и таких же битых жизнью мужиков вовсе не потому, что без них никак не могли обойтись, а потому, что с ними надёжнее. Потому, что на них будет возложено то, что не доверить срочникам или резервистам. Потому, что в списках ни одного подразделения российской или абхазской армий они сегодня не значатся. Их просто здесь нет, может быть, никогда и не было и наверняка никогда не будет.
Теперь они должны были повести тактические группы, всего дюжину крохотных разведгрупп по пять-шесть человек, чтобы в условленный час свалиться с высот на позиции врага.
– Задача ясна? Все свободны.
Когда все поднялись, генерал повернулся к Бахтину:
– Задержись. Есть особый разговор.
Он подошёл к карте, расчерченной синими и красными стрелами и особыми значками, понятными лишь ему да посвящённым, постоял, заложив руки за спину и покачиваясь с носка на пятку:
– Подойди. Твою группу в составе тактического десанта высадят вот здесь, севернее, между Клычом и Гвандрой. Обеспечите высадку десанта для захвата мостов в Генцвише и Омаришаре – без них мы не продвинемся ни на йоту, сам понимаешь. После этого сразу же в Сакен. В бой не ввязываться. Если обнаружат – отходите на Южный Приют и далее через перевалы Нахар и Клухор в Россию. В Северном Приюте наша застава. Они предупреждены и в случае необходимости окажут помощь.
– Интересно, чем?
– Они не будут в вас стрелять.
– Ну и на том спасибо.
– Ладно, не ёрничай. Сам понимаешь, политика, Россия официально в Кодорской операции не участвует.
– Значит, нас официально не существует?
– Ты думаешь, мне легко? Да, вас нет, и если кого-нибудь ранят или, не приведи Господи, убьют, никто не признает вас своими. Ну ты же не первый день здесь. Ты же всё понимаешь.
– Да понимаю я, всё понимаю.
– Скажу больше – никто из вас не будет представлен к наградам. Никто вообще не должен знать, что вы здесь. Что это именно вы сделаете невозможное. Официально всю операцию от начала до завершения проводит абхазская армия. Так надо. Вы же могли отказаться, но не отказались. Значит, этот ненужный разговор прекращаем.
Он крепко обнял Бахтина за плечи:
– Послужим напоследок России. Как говорили наши предки – во благо Отечества, во славу Божию. У тебя самая сложная задача, но я выбрал именно тебя. Справишься. Только прошу тебя: не зарывайся.
– Да нет, вы ж меня знаете.
– Знаю, знаю, потому и Христом Богом прошу: без гусарства и твоей партизанщины.
050: – Срочно уходите. Берите весь транспорт и уходите. Лишнее уничтожайте.
150: – Понял, все и так давно уходят. Рации садятся, что делать?
050: – Придумай что-нибудь…
150: – (нецензурная брань). А бензин где брать?! Тоже придумать?!!
050: – В Генцвише, Сакене…
150: – Какой Генцвиш? Мы его давно сдали!
050: – Сливайте бензин в остальные машины и срочно выходите. Русские захватили Сенаки, Кутаиси, Гори, двигаются к Тбилиси. Если вас перехватят – вам конец!
150: – Над нами постоянно висит авиация…
050: – Бомбят?
150: – Нет, только кружат.
050: – Снимите «иглами».
150: – (нецензурная брань). Тогда они нас точно всех раздолбают!
17:47. 111 – 150
111: – Что у тебя?
150: – Управление потеряно. Связи нет. Отходим.
111: – Сними все заставы и забери нижний пост.
150: – Там никого уже нет. Что делать с машинами? Брать на буксир?
111: – Вывозите только личный состав. Остальное уничтожайте или бросайте
(С 21-00 11.08.2008 радиосеть МВД Грузии в Верхнем Кодоре перестала существовать).
520: – Как выведешь людей, можешь взрывать. До чего дотянешься – всё взрывай.
03:30.
520: – Всё уничтожили?
Дж.: – Нет, такое ощущение, что мы в западне! Все попытки уничтожения объектов пресекались огнём противника!! Они демонстративно стреляют не в нас, но их так много!! Они гонят нас, как стадо баранов!
( С 03-50 12.08.2008 группировка силовых структур Грузии в Верхнем Кодоре перестала существовать)».
Они сделали всё, как и планировалось: высадка, скрытный выход к Генцвише, снятие мин с моста, приём десанта и бросок к Омаришаре, опять скрытое разминирование моста и опять приём десанта.
Ближе к вечеру вышли к Сакену. Внизу извивалась колонна, отчаянно сигналя, и даже сюда, наверх, доносилась брань.
Всё, они дошли, задача выполнена, остаётся ждать подхода абхазских бригад… А потом блаженство: отдых, сон…
– Слушай, кэп, а ты ездил когда-нибудь на таком джипе?
Бахтин покусывал травинку и, прищурив глаз, словно прицеливаясь, смотрел на отходящие грузинские части. Спрессованный криками и сигналами машин воздух и без того был тяжёл из-за поднимающейся от Кодора водной взвеси. В густой завесе пыли едва угадывались контуры «тойот» и спешащих солдат, на ходу бросающих ранцы, броники[79] и каски.
– Не довелось. Я всё больше на броне либо на «вертушке».
– А не прокатиться ли нам чуть-чуть? Ну посуди сам. Задачу мы выполнили? Выполнили. Раз выполнили, то свободный поиск допустим? Допустим. Ну так как?
Бахтин – проводник и, конечно, мог предлагать всё, что взбредёт в его голову, а капитан – командир, и в случае нештатной ситуации ответ держать ему. Но он не просто армейский капитан – он офицер спецназа ГРУ, и почему бы не стреножить этих пиндосов да на их же машинке к ним в тыл не рвануть? Там наверняка кое-чем интересным разжиться можно. Это здесь стрелять нельзя, а там перчику насыпать им на хвост сам Бог велел…
– Машинка, говоришь? А почему бы и нет?
Никто не заметил, как с обочины метнулись тени, отбросили тент с полугрузовой «тойоты» и, вышвырнув оттуда ошалевших солдат, вновь укрылись под тентом. Водитель бешено крутил руль, не обращая внимание на происходившее за спиной: главное, удержаться на хвосте впереди идущей машины, иначе в этой пыли недолго и в пропасть свалиться.
За Сакеном водитель притормозил и тут же получил прикладом в затылок, а его место занял Бахтин. Уже в сумерках колонна втянулась в Джвару и, не останавливаясь, двинулась дальше.
Никто не обратил внимание, как «тойота» отделилась ото всех, нырнула на соседнюю улицу и, подъехав к ощетинившейся антеннами одноэтажке, остановилась.
Дальше произошло то, что потом специалисты разбирали по деталям, пытаясь понять этих русских. То, что нападение на айтишный Центр технической разведки совершили именно русские, сомнений не вызывало. Но откуда они могли взяться в центре группировки, так и осталось загадкой.
Глава 6. Октябрь две тысячи восьмого. Сезон охоты
– Ты знаешь его, – Георгий положил на стол фотографию. – Нам порядком надоел этот парень. Он постоянно суёт нос не в своё дело. Вот материалы на него. Надо сделать хлёсткую статью. Ты же ведь не станешь защищать его, не правда ли?
– Почему он? Он же воевал здесь.
– Ну и что? Все воевали. Повторяю, он лезет туда, куда нос совать не следует.
– А вы не пытались поговорить с ним?
– Пытались. Ты же ведь огорчишься, если с ним что-нибудь случится? Он очень неосторожен, сам ездит в горы, а они так непредсказуемы.
– Ты уже начал охоту?
– Так ведь сезон наступил уже.
– Хорошо, – Асида придвинула папку к себе. – Только дай слово, что вы оставите его в покое.
– Слово офицера.
Бахтин никогда не видел генерала в такой ярости ни прежде, ни после.
– Да что случилось?
– Что? На, читай, эта твоя… – он хотел сказать что-то другое, но сдержался. – Твоя старая знакомая постаралась!
Он швырнул на стол газету. В глаза бросился броский заголовок: «Абхазия – полигон спецслужб[80]» и ниже «эксперт по внешней и внутренней политике Центра политической конъюнктуры Асида…».
Он в недоумении поднял взгляд на мерившего шагами кабинет генерала.
– Читай, читай, – уже остывая, но всё так же требовательно произнёс он. – Полюбуйся на эти художества. Сколько раз говорилось тебе: не лезь ты к ним, не суй свой нос. Достукался!
Бахтин пожал плечами, водрузил на нос очки и углубился в статью.
«…Пятнадцать лет назад мы одержали победу. Полтора месяца назад мы стали суверенным субъектом международного права. Роль России неоднозначна: тогда она вооружила Грузию… .
...Теперь мы признанное государство. У нас есть власть, армия, милиция, служба госбезопасности. И нам необходимо осознать: мы не марионетки в руках северного соседа. У нас много российских офицеров в армии. Может быть, излишне много, особенно в Генштабе и разведке…
...Но мы смогли сделать национальными милицию, прокуратуру и СГБ… Необходимо, чтобы они проводили национальную политику. Пока мы этого не видим. Пока ещё Абхазия – полигон для шпионажа. Мы не должны быть российским плацдармом для её кавказской экспансии…»
– Она что, с ума сошла?
– Да причём здесь она. Её использовали, и это факт. Но зачем? Ладно, читай дальше.
«… На фоне пока ещё тайного противостояния в наших горах бродят вооружённые до зубов люди в военной форме. Это не плод фантазии журналиста.
Кто они? Пусть на этот вопрос ответит СГБ. Я знаю одного из них – Сего. Он и ему подобные реализуют имперские амбиции России на Кавказе. Чтобы понять, какую опасность они несут нашей маленькой стране, я приоткрою завесу тайны его имени. Скажу сразу: я не отношусь к нему как к врагу. Он вызывает у меня уважение. Даже больше. А ещё страх.
Передо мною папка с грифом «секретно». Я знакома только с её частью – донесениями грузинских спецслужб…»
– Значит, досье действительно существует?
– Гоша уверял меня, что у них ничего нет.
– Гоша? Так вот чьи уши торчат. Ну, ну, почитаем, наверное, интересное кино…
– Ага, почитай, сынку, не поленись, много чего узнаешь интересного.
«Двадцать четвертого августа девяносто второго в Сухуме у рынка патрульными батальона Сосо Ахалая был задержан русский бродяга. В грязной рубашке и джинсах, без документов, небрит.
До этого сутки он провёл в порту, пока охрана не прогнала его. Ночью на барже, доставившей боеприпасы к реактивным установкам, прогремел взрыв.
На другой день он крутился сначала около гаубичного дивизиона в Новом микрорайоне, а вечером на Маяке, где стояли «Грады». Ночью позиции установок и гаубиц накрыла абхазская артиллерия.
Теперь же он бродил между танками, направлявшимися к нижнеэшерскому мосту.
Через час двоих патрульных нашли связанными и без оружия во дворе многоэтажки. Бродяга исчез. Солдаты пояснили, что слышали, как женщина называла его по имени: «Сего!».
Неделю спустя у турбазы была остановлена «скорая помощь». В ней находились двое российских офицеров. В капитане ахалаевцы опознали бродягу, напавшего на патруль.
Офицеры открыли огонь и пытались скрыться. У Беслетского моста их настигли. Тогда из кабины на ходу выпрыгнул один из них, открыл огонь, забросал гранатами бэтээр и скрылся.
В начале сентября у Гагринского РОВД остановилась «таблетка» с двумя российскими офицерами. Один остался в кабине, а второй оттолкнул часового и вошёл в здание. Он накричал на дежурного, вошёл в кабинет начальника, затем вместе с ним прошёл в ИВС. Полковник Чанава был бледен, на лице блестел пот. Из ИВС они вывели шестерых абхазов и двух казаков. Все сели в машину и поехали в сторону Красного Креста. Перед линией обороны капитан высадил Чанаву, после чего машина на бешеной скорости пронеслась помимо растерявшихся грузин.
Вот донесения об уничтожении местных сванов – проводников, помогавших грузинскому спецназу, уничтожение взвода «Белого орла» из засады на склоне Мамдзышты, угона катеров из Гантиади…
Ориентировка на задержание. Приметы русского, его имя – «Сего». Приказ Каркарашвили на выплату огромной суммы и орден Святого Георгия за его поимку или уничтожение. Последнее донесение датировано двадцатым сентября.
Вот короткая справка нашего разведотдела фронта с версиями: вернулся в Россию, погиб на задании, убрали чеченцы – он уничтожил целое их отделение за чрезмерную жестокость. Под их обеденным столом оказался фугас, разнёсший дом на куски вместе с ними.
Ещё один тетрадочный лист в клетку: действие группы Сего в Сванетии летом девяносто третьего на Восточном фронте.
С остальным знакомить не дали.
Читатель спросит: причем здесь шпионаж и Россия. Сего нет. Время другое.
Сего – легенда прошлой войны. Один из создателей нелегальной сети на оккупированной территории. Разведчик и диверсант. Перевоплощение, бравада, отвага и самопожертвование. Хотите иметь такого врага? Я – нет. Он не погиб. Он – в Абхазии. Это уже не смешно.
Двадцатого сентября прошлого года в районе Ходжала пограничники попали в засаду грузинских диверсантов. Итог – дюжина бойцов пленены, двое русских – подполковник и майор – убиты. Сначала их пытали, выкололи глаза, изрезали ножами, а потом добили выстрелами. Почему? Что они должны были сказать?
Сообщение пришло в обед. К вечеру я была в АТЦ. Нервозность, суета, отрывистые команды, мат, мерцание сигарет. Под стеной корпуса на траве военный. Славянин. Глаза закрыты, камуфляж наброшен на плечи. Правая рука в бинтах. Торчит два автоматных шомпола – примитивная шина на руку. Лицо бледное, на губах запекшаяся кровь.
Коснулась его плеча. Мгновение – и мою руку стиснули клещи. Я завопила от боли, упала на колени лицом ему в ноги. Захват разжался. Я поднялась, охая и потирая свою руку. Возмутилась – с женщинами так не обращаются.
От его взгляда по спине побежали мурашки и отнялись ноги. На меня смотрела смерть. Он ещё не вышел из боя.
Подъехал «уазик», выпрыгнули двое русских. Помогли ему подняться, сесть в машину, и они уехали.
Знакомый офицер рассердился:
– Не лезь, куда не следует. Мог и руку сломать. О нём спрашивать не надо: никто ничего не скажет. О нём мало кто знает. Он не наш, он оттуда, – и кивнул в сторону гор, за которыми была Россия. – Он ушёл с маршрута – волчье чутьё опасности. Это была засада на них, но попали наши ребята. Его группу вытащил спецназ Кишмария, когда у них почти кончились патроны.
Прошёл почти год, но этот взгляд забыть не могла. Четырнадцатого августа сидели с Ибрагимом Чадуа в кафе. Он был в Кодоре. Рассказывал про операцию. Оглянувшись по сторонам, тихо сказал:
– Там были русские.
– Армия?– удивилась я.
– Нет, не то. Другие.
Рассказал, что отступавших из Чхалты грузин вела наша разведка. Визуально. Видели, как в Сакене несколько русских обезоружили солдат, ехавших в «тойоте» и встали в колонну отступавших. В Джваре они открыли беспорядочную стрельбу. Паника, крики. Грузины решили – прорвались российские десантники и бросились из города. Русские ворвались в штаб, забрали документы, взорвали натовский центр радиоэлектронной разведки. Системы блокировки, подавления и активации мобильников, системы целеуказания и навигаторы джипиэс забрали с собою.
Он встретил их в Верхней Ажаре, но поговорить не дали – общение пресекалось. Видел только издалека. Их вывезли вертолётом.
Ибрагим – не фантаст, но рассказ из американских стрелялок. Помчалась в СГБ – там знакомый всё подтвердил.
На другой день была в «Апсныпресс». Коллеги сказали, что русский журналист потерял документы. Их нашёл Рубик Погосян и принёс к ним. Новостные листы «Апсныпресс», оперативная сводка «Ингури-пресс», газеты – правительственные и оппозиционные, конверт из-под аквафоновской симки с написанным от руки телефоном и пинкодом, командировочное удостоверение Минобороны и два журналистских – все российские, удостоверение полковника УСО Генштаба Минобороны Абхазии… и всё на одно имя. С фото на меня смотрел тот самый русский, который схватил меня за руку в прошлом году.
Журналисты сказали, что владелец этого ассорти скоро придёт.
Он появился через час в сопровождении очень красивой девушки, армянско-греческого типа, без акцента говорившей на абхазском.
Обыкновенный, в светлых рубашке и брюках, с усталостью на лице. В глазах – сила, загадка и что-то ещё, что держало. Поблагодарил, расспросил, как найти Погосяна, поставил на стол шампанское и кофе. Бутылку он держал за фольгированное горлышко, банку кофе за края – так не остаются отпечатки. И тут меня осенило: его русское имя созвучно армянскому.
Я бросилась следом за ним. На улице окликнула:
– Сего!
Он остановился не сразу, достал из заднего кармана брюк сигареты, прикуривая, повернулся в мою сторону. Моментальная фотосъёмка взглядом.
Я повторила:
– Сего!
На лице удивление:
– Вы мне? Вы ошиблись.
Я про АТЦ, про руку – он на своём: вы ошиблись.
В СГБ приятель выслушал, куда-то ушёл, вернулся и подтвердил: это тот самый Сего. Русский. Приезжает часто. Это сфера Генштаба.
В №32 от 1 сентября я писала, что Грузия не состоялась как демократическое государство, которое стремится развиваться по международным стандартам…
…Страны Запада своим бездействием посодействовали тому, что произошло в Южной Осетии. И это развязало руки Грузии. И сегодня даже ООН не может принять какое-то решение. Понятно почему. Страны сильно увязли в своих интересах. Понятно, что они хотят вытеснить Россию из региона и это стало главной идеей. Даже ценой уничтожения целого народа, только чтобы учесть свои геополитические интересы.
В Осетии российская разведка провалилась. В Абхазии показала свою силу. В Сванетии они имели свою агентуру – мы не могли. Русские помогли нашему Генштабу контролировать ситуацию в Кодоре, на Ингури, в грузинских Сванетии и Мингрелии изнутри.
Абхазия маленькая – здесь об этом теперь все знают. Политсовет Народной партии Абхазии в оппозиции нынешней власти. Но вошёл с ходатайством о присвоении генералу А.Зайцеву звания Героя Абхазии, о награждении другого замминистра А. Павлушко и других неграждан Абхазии. Это наша дань уважения России. Но! Вопрос к гражданам Абхазии: почему у министра обороны Мераба Кишмария заместители русские? Почему военной разведкой руководит аджарец-мусульманин Эдуард Эминадзе, он же Эмин-заде, этнический перс и правая рука Аслана Абашидзе? Почему российские журналисты оказываются полковниками нашей армии? Может быть, ещё чьей-то? Почему абхазская военная разведка слилась в экстазе с российской военной разведкой?
Пора поставить под контроль контрразведки госбезопасности разведработу всех структур. За противостоянием интересов следуют трупы. В Узбекистане, Казахстане и других странах СНГ арестованы российские агенты. Северному соседу показали – эти страны не кухня для России, где она может заваривать свою кашу. Нам пятая колонна не нужна. Теперь наша очередь заявить: кто не с нами, тот против нас. Наши горы – не Арбат.
… Абхазия как полигон разведок мира. Это опасная тенденция. Надо положить конец этому. Невзирая на прошлые заслуги перед нашей страной.
У службы госбезопасности есть вопросы к Сего. Четыре покушения на премьера Анкваба – одно после его приезда и три после отъезда. Обстрел 20 июня из автоматов в Сухуме начальника военной разведки Эмин-заде – после отъезда. Взрыв машины у службы безопасности в три часа ночи 26 сентября – во время нахождения здесь. Совпадения? Возможно. Сего не при чём? Верю. Но кто тогда? Пятая колонна в действии?
Ваш выход, господин генеральный прокурор. Ваше слово, господа из госбезопасности. Иначе будут говорить автоматы. Хотя они уже говорят.
Я встречалась с Сего. Двадцать шестого сентября на набережной мы сидели в кафе. Он пришёл не один. Я знаю сопровождавшего его – бывший оперативник. В войну – помощник коменданта в Ткварчале. Он сел в стороне так, чтобы видеть всё. Я спрашивала Сего. Он курил, пил кофе и смотрел мне в глаза. Проникал в меня. Я теряла контроль. Потом коснулся моего плеча. Стал спрашивать, я отвечала. О чём и что я говорила – не помню. Состояние гипноза. Потом он вновь прикоснулся, и я очнулась. Сопровождавший подал знак. Он поднялся, улыбнулся. Поцеловал руку. Галантен. Они ушли.
Пальмы. Бриз. Море. Пустое кафе. Я одна. Что-то рассказавшая Сего и ничего не узнавшая от него. Наваждение. Такие могут очаровать. Влюбить в себя. Заставить работать на себя. Что такие могут ещё, я знаю из его досье. Они могут всё.
У нас внутриполитические проблемы, противостояние. Если кто-то воспользуется услугами таких Сего, остальным мало не покажется. Я не против того, чтобы он приезжал к нам. Как турист. Я восхищаюсь его прошлым. Я боюсь его нынешнего. В своих бедах мы разберёмся сами. Мы уважаем Россию – пусть она уважает нас».
Бахтин молча положил газету на стол, достал сигареты:
– Разрешите?
– Что-то ты больно вежливым стал. Никак к культуре потянуло? Ладно, кури, наедай шею. Ну, что скажешь?
– Шедевр. Особенно вот эта строка: « проникал в меня». Это же Камасутра в чистом виде.
– Поёрничай, поёрничай, пока твою дурацкую башку не отвертели.
– А что, есть предпосылки?
– А ты думал, что всё это так, забавы ради?
– Да там же сказки Андерсена.
– Вот в этом и беда. Хотя… генерал задумался. – А ты знаешь, может быть, и хорошо, что всё так получилось. Они пошли ва-банк, перчатка брошена, и не поднять её просто грешно.
Глава 7. Октябрь две тысячи одиннадцатого.
Бархатный сезон
Они сидели на пустынном в этот час берегу, бросая гальку в набегавшую волну. Со стороны могло показаться, что этот немолодой, почти седой мужчина пришёл сюда с внучкой, но это было совсем не так. Лёгкий бриз рябил лазурную гладь моря, забирался под рубашку, приятно холодил разгорячённое тело.
– Лан, а Лан, пойдём домой, – плоский камень, брошенный с подворотом кистью, как бросают нож, запрыгал по самым гребням волн, взбивая брызги.
– Не хочу, – отрезала она, строптиво вскидывая голову. – Ты почему всегда один?
– Так получилось.
– А у тебя есть женщина? У каждого мужчины должна быть женщина.
– Была.
– Почему была? Она что, умерла?
– Да нет, слава Богу, она жива, здорова и по-прежнему чертовски красива. Просто это я для неё умер.
– Что значит умер? Ты же живой?
Длинные ресницы вспорхнули бабочками, и в тёмных, как спелый чернослив, глазах мелькнуло удивление.
– Нет, это только кажется. Внутри-то выжгло всё дотла.
Она с каким-то недоверием тронула его руку.
– Я тебя не понимаю. Объясни.
«Да, девочка, как же ты похожа на свою маму. Той тоже во всём требуется ясность. А почему, собственно, она должна быть похожа ещё на кого-то?», – в уголках губ его затаилась грусть, и тень пробежала по лицу.
– Она полюбила другого.
Голос предательски дрогнул, и он достал сигарету.
– Почему другого?
– Так получилось.
– А почему так получилось?
– Видишь ли, если в костёр не будешь подбрасывать дрова, он погаснет. Вот и у нас, видно, дров не хватило, и угли превратились в золу.
– Не понимаю, причём здесь дрова?
– Взрослые очень зависят от обстоятельств. Нас разделило расстояние. Потом рядом с нею оказался другой, возможно, лучше меня. И вообще главное оказаться в нужное время в нужном месте. Она хотела быть женщиной, а для этого рядом должен быть мужчина. Он вовремя оказался рядом, и она открыла ему своё сердце.
– А ты своё открыл кому-нибудь?
– Нет.
– Почему?
– Потому, что в нём есть место только ей. Слушай, маленькая, давай-ка сменим тему. И вообще есть пословица: «Если потерялась ваша собака – приобретите новую».
– Ты хочешь завести себе собаку?
– Да нет, это так, поговорка. Тут речь не о собаке вовсе. Просто клин клином вышибают.
– Какой клин? Это что такое?
– Ну, это иносказательно, Лан. Суть в том, что надо просто найти другую женщину, которую можешь полюбить.
– А зачем?
– Ты права: а зачем, если однажды всё закончится точно так же.
Она помолчала, неумело бросила камешек, и тот, взбив фонтанчик, ушёл ко дну.
– Тебе больно?
– Да, очень.
– Ты только не плачь, ты же сильный, а она плохая, раз не любит тебя.
– Ну что ты, ребёнок. Это только у детей бывает два цвета, а в жизни всё иначе. Нет, она хорошая. Просто я потерял право на её любовь. Хотя, может быть, никогда и не имел. Так бывает, что за любовь принимается что-то иное. Иногда хочется верить в то, чего не бывает. Вот ты веришь в сказку?
– В хорошую – верю, а грустные не люблю: они неправильные.
– Вот и я поверил, а сказка-то оказалась печальной.
– Значит, неправильная твоя любовь была.
– Слушай, кроха, да ты философ. Впрочем, может быть и так.
– Всё равно она плохая, а ты хороший.
– Да нет, милая, она всё равно права. Да и я же всё-таки ещё тот грешник.
– А тетя Мадина говорила маме, что ты настоящий мужчина и что такого любят бабы.
Он поперхнулся дымом, закашлялся.
– Д-да-а, ну ты и штучка. Нехорошо подслушивать разговоры старших.
– Я не подслушивала, я просто услышала.
Она помолчала, а потом неожиданно спросила:
– А ты любишь мою маму?
– Послушай, ты касаешься тем, которые не принято обсуждать с другими.
– Я не другая. Ты не хочешь отвечать?
– Понимаешь, твоя мама когда-то спасла мне жизнь. Она очень хорошая, но… – он задумался, подыскивая слова. – Даже если бы я любил её, то это всё равно ничего не меняет. Важно, чтобы любовь жила между двумя, а если один любит, а другой позволяет любить, то ничего хорошего не будет. Только маята одна.
– Она любит тебя.
– С чего ты взяла?
– Я же тебе сказала: ты настоящий. Так считает тетя Мадина, а она никогда не ошибается.
– А твоя мама тоже так считает?
Она задумалась.
– Наверное, да. Ведь она же не стала спорить. А почему ты сам не спросишь у неё?
Она по-птичьи наклонила головку, хитро прищурилась.
– Потому, что кончается на «у». Мы пойдём, в конце концов, домой?
– Нет, я не хочу.
– Послушай, Ланочка, мы должны идти. Мне скоро уезжать.
Она решительно встала, сделала шаг и вдруг остановилась, поворачиваясь к нему:
– А когда ты вернёшься?
– Не знаю. Пойдем, ну пожалуйста, пойдём.
– Ладно, пошли.
Они прошли с десяток шагов – выжженная добела тропинка, седая от пыли трава по бокам, напоенный солнцем воздух и разваливающая усталость. И вдруг:
– А ты обижал мою маму?
От неожиданности он остановился.
– Ты о чём?
– Ты когда-нибудь обижал мою маму?
Он помолчал, подцепил носком белёсой от пыли туфли камешек, подбросил вверх и с носка отправил его в заросли олеандра.
– Наверное, да. Понимаешь, трудно прожить, никого не задев и не обидев. Трудно прожить, никого не предав. Пусть по мелочам, но зачастую мы шагаем по боли, не замечая её, потому что это боль других.
Но настаёт время платить по долгам своим – ведь позади греха столько, что рад бы поделиться, да только согласиться ли кто разделить его. Дело в том, что я никогда ничего не обещал твоей маме. Я не говорил, чтобы она ждала меня, я не обещал ей вернуться. Однажды моя единственная женщина сказала: всё будет только для тех, кто умеет ждать. Это слова Бальзака – мудрый был мужик, знаток душ человеческих. Я поверил ей, я ждал, никого не пуская в сердце своё, а она ждать не захотела. А вот с твоею мамой я был честен и ничего ей не обещал, хотя она имела право надеяться и верить…
– А кто такой Бальзак?
– Так, француз один, но это неважно. Важно, что люди хотят верить сказанному, а потом жестоко расплачиваются.
– Я ничего не понимаю.
Маленькая головка в обрамлении копны каштановых волос запрокинулась, и не по-детски суровый взгляд требовал ответа.
– Знаешь, милая, взрослым часто приходится делать выбор, но порой от этого кому-то становится больно. Но потом за причинённую боль приходится платить. Порой всю оставшуюся жизнь, и хорошо, если недолго.
– Ты опять говоришь непонятно.
Она сердилась, и в этой детской сердитости было что-то трогательное. Он обнял её и прижал к себе, но она – вот ведь коза строптивая – вывернулась.
– Я уже не маленькая, не надо со мною, как с ребёнком.
– Да, конечно, извини. Только давай закончим этот разговор.
Он взял её крохотную ладошку в свою ладонь:
– Пойдём, Ланочка, пойдём, милая, мне нельзя здесь оставаться.
Они шли неторопливо вверх по сбегавшей к морю улочке – уже битый жизнью седой мужчина и маленькая девочка, цепко держась за его руку, уверенная в надёжности и силе этой руки. А он, задавливая боль, мысленно возвращался к той, для которой стал совсем чужим: ну почему она не поверила ему?
Асида всем своим видом – и недобрым взглядом, и в нитку сжатыми губами, и даже суетливо передвигаемыми по столу чашками – показывала недовольство. Именно показывала, демонстрировала, изначально отвергая его присутствие здесь.
– Ужинать будешь?
– Да нет, спасибо. Мне пора ехать.
Взгляд поблуждал по выщербленным каменным плитам, скользнул по металлическим воротам и калитке с рваными дырами от осколков – заварить бы, да всё недосуг, зацепился за витую виноградную лозу. Ему не хотелось уезжать, но она всё равно никогда не остановит коротким: «Оставайся». Тоска. Он опять никому не нужен. Он опять один.
– Я пойду.
В его голосе было не утверждение, а вопрос, и она это прекрасно поняла, но промолчала.
– Асида, милая, а зачем ты написала ту статью? Ведь я же не враг ни тебе, ни твоей стране.
– Разве в ней есть хоть доля неправды, Сего?
Сего. Ну почему опять Сего? Он уже давно не Сего, у него есть настоящее имя, есть профессия и вообще давно уже другая жизнь. Он другой! Другой!! Другой!!! Да, другие имена, другие легенды, но цель одна – Россия. Он же прежний! Для неё!!
– Дело не в этом. Почему именно ты?
– Так надо. Это лучше, чем если бы кто-то другой.
– Ты солгала – ты же знала меня ещё с девяносто второго.
– Всё в прошлом, там ты был другим.
Боже мой, опять эти жуткие слова: «всё в прошлом», «у меня другая жизнь. Не пиши и не звони». Почему они преследуют его вот уже который год? Почему женщины, которые были ему безмерно дороги, так легко отмахиваются даже не от него, а от той жизни, в которой он был рядом с ними.
– Не говори так. Я всегда оставался самим собою.
– Тогда ты был с нами.
– Я и сейчас с вами. Просто я никогда не отделял судьбу Абхазии от судьбы России.
– Это всё слова, фраза, патетика.
– Ты же знаешь, что это так.
– Нет, – она упорно отводила взгляд. – Теперь ты не с нами.
– Асида, что изменилось? Почему ты не писала так, когда мы шли по лезвию ножа? Когда я все эти годы был с твоей страной, когда порой чудом оставался жив? Неужели этого мало?
Его рука легла на её плечо.
– Так надо было. Я спасала тебя. Когда-нибудь ты всё узнаешь и поймёшь.
Глаза в глаза. Агатовые маслины, спелые, сочные, напоенные солнцем. Напитанные болью, мольбой, прощением, неприятием, зовущие и отторгающие, мятущиеся.
– Прости.
– А ты теперь, милая Асида[81], не львица и даже не кошка. На чём сломали они тебя?
Подбежала Элана, дёрнула за полу футболки.
– А ты привезёшь мне куклу?
– Конечно, – он встрепенулся: есть шанс ещё немного побыть здесь, с ними.
– Иди в дом, – брови Асиды метнулись к переносице.
Он поправился:
– Если не смогу, я её обязательно передам тебе.
– Большую.
Она неожиданно рванулась к нему, обхватила колени и всем телом прижалась к ним:
– Я не хочу, чтобы ты уезжал. Мама, пусть он останется.
– Нет, ему надо ехать. Я же сказала тебе: иди в дом.
Он наклонился и бережно поднял её на руки.
– Привезу, привезу, привезу, – шептал в каком-то исступлении, и перехватывало дыхание и щипало глаза.
– Уходи, умоляю, уходи, – Асида схватила Элану, пытаясь оторвать её. Наконец это ей удалось, и она с силой поволокла её в дом.
«Так, пора уходить. Чёрт возьми, к чему эти нервы? Пришел тайком, тайком и уйди, не тревожь их. Ну почему от тебя одна только беда? Всем. Всем. Всем…»
– Асида, постой, погоди…
Она остановилась.
– Даже приговорённый к казни имеет право на последнее желание. Не лишай меня такого права.
– Что ты хочешь?
– Это ответ на твою статью, – он протянул ей несколько листов бумаги. – Может быть, это защитит тебя от твоих друзей из СГБ.
– Они мне не друзья. Так надо было, пойми, так надо.
Помедлив, она взяла листы, подняла взгляд: в глазах таились слёзы.
– Ты прости меня, Сего, прости. Я помню всё, с первого дня до последнего, но так получилось…
– И ты прости меня, милая. Прости, – он осторожно взял её руки, прижал ладони к своему лицу, коснулся губами. Комок подступил к горлу.
«Э, парень, да ты стареешь, сентиментальным становишься. Не рано ли ещё…»
Он отпустил её руки, повернулся и пошёл, сутулясь, будто взвалив невыносимую тяжесть.
Глава 8. Метафизика развития. Каиново время
«Дорогая Асида!
Я обращаюсь к Вам не с дежурным «Уважаемая», а именно дорогая, поскольку после Вашей статьи Вы для меня теперь дорогого стоите…
… По законам формальной логики при неверных посылках можно вывести абсурдный силлогизм, в чём Вы просто преуспели по количеству неверных выводов.
То, что Вы ограничились неизвестным мне оперативным псевдонимом, не назвав моё имя, вписывается в законы детективно-приключенческого жанра: и интрига есть, и сюжет, и вроде бы герой на переднем плане, хотя на самом деле он второстепенен, он просто средство, метод воздействия на сознание и в достижении цели.
Прессавсегда обслуживала чьи-то интересы, так что вы отнюдь не исключение, создавая миф о таинственном русском в интересах неконструктивного криминально-коммерческого объединения нескольких амбициозных лиц на пути к власти любой ценой, и это обстоятельство вызывает сожаление.
Когда Вы вступаете в контакт с сотрудниками спецслужб, то будьте изначально готовы к тому, что будете использованы в их интересах, хотите Вы того или нет. Благодаря Вашим коллегам, нагнетавших истерию и передёргивавших факты, четыре года назад Абхазия уже стояла на грани гражданской войны, и лишь трезвая позиция патриотических сил внутри страны и России извне позволили избежать её. Я имею право на такую оценку, потому что был непосредственным свидетелем этих событий и отчасти их участником, что не скрываю.
Вода запоминает энергетику физической субстанции, а время имеет человеческую память, которая помогает не повторять трагедий прошлого. У заказчиков Вашей статьи полная амнезия, раз они начали разыгрывать краплёную карту вмешательства России во внутренние дела страны, не понимая, что у неё нет и не может быть абсолютного суверенитета….
…Меня не стоило «отслеживать» по фантастическим гэбэшным досье небезызвестного Вам Гоши, в девичестве Юрия Автандиловича. Как, разве он Вам не открыл своё родовое имя? Да он вообще скромняга, этот бывший старлей вневедомственной охраны, не замеченный в вылазках в тыл вражеский, не поднимавшийся в атаку, зато преуспевший в патологической страсти к задушевным беседам с пленными…
Смею Вас уверить, дорогая Асида, что Ваше фантастическое повествование прочитал с превеликим интересом и на одном дыхании: весьма занимательный киношный супербоевик, весьма далёкий от реалий войны, потому что описываемого Вами просто быть не могло.
Что касается меня, то я самый обыкновенный человек, подверженный вполне человеческим страстям и на русского а ля Рэмбо отнюдь не тяну в силу довольно скромных физических данных, возраста, лености и отсутствия тех героических навыков, коими Вы изволили меня наделить.
К слову сказать, Дэвид Моррелл, автор «Рэмбо», удавился бы от зависти, прочитав Ваше бессмертное творение. Я же, в отличие от его героя, да и Вашего, не умею плавать и скверно вожу машину, стреляю только из рогатки, а ножом даже колбасу не режу – боюсь порезаться, не то что метать его, боюсь темноты, мышей и змей, довольно суеверен и наделён ещё массой других недостатков, которые отнюдь не являются продолжением моих достоинств, коих вообще ни в прошлом, ни в настоящем, ни тем более в обозримом будущем не наблюдается.
Хочу сразу Вас разочаровать: я не воевал в Абхазии, да и вообще я человек довольно мирной профессии. В каком сне Вам привиделись какие-то немыслимые звания и должности, даже не могу представить.
Вашу Абхазию люблю давно и трепетно, с первого взгляда, хоть эта любовь и не взаимна. А поскольку любовь, как утверждают психологи и психиатры, состояние глупости, то люблю её, соответственно, любовью идиота, которому всё едино, хоть в лоб, хоть по лбу, хоть из кармана три рубля, хоть из машины ноутбук. Последнее было довольно циничным занятием в день памяти начала войны против Вашей Родины. Ну да Бог судья Вашим покровителям, дорогая Асида!
И всё же я очень Вам признателен, ибо теперь я надёжно огражден от случайностей – случайно сорваться со скалы или случайно утонуть в море, случайно получить по голове или случайно попасть под машину и вообще отойти в мир иной по недоразумению.
Теперь в случае наступления «случайного» события могут предъявить счета по полной, потому как на дворе не мутные девяностые, когда послевоенная фатальная «случайность» преследовала многих добровольцев… Другие времена, а нравы, как оказывается, увы, все те же.
Теперь по поводу развесистой клюквы в моей адрес. В девяносто втором я действительно отдыхал у моря в кругу друзей и о начавшейся войне узнал лишь на следующий день и то случайно, но выбраться домой сразу не удалось по известным Вам причинам.
Ваше красочное повествование о потном от страха Чанаве и неком Сего сотоварищи, поразительно дерзко вызволяющих из темницы борцов за свободу, вызывает лично у меня гомерический хохот. Да не было такого и быть не могло! Просто знакомые попросили узнать о судьбе своих родственников, задержанных гагринской милицией, вот и зашёл по пути в райотдел.
Чанава – человек милейший, добрейшей души, и вспотел он вовсе не от страха, а от жесточайшей жары, что при его-то тучности вполне объяснимо. Он так близко принял к сердцу мою просьбу, так расчувствовался, что самолично бросился открывать камеры и выводить сидельцев на белый свет. А потом вообще сам пожелал проводить их за город – вот что значит кавказское гостеприимство!
Случай с ахалаевцами Вы тоже изложили не совсем так и даже совсем не так. Сосо, конечно, был конченный мерзавец (кстати, его в девяносто восьмом, если мне не изменяет память, пристрелили в Москве), как и его отмороженный сброд, но мне встретились душевные ребята. Они воспылали ко мне такой любовью, так расчувствовались, что решили на память подарить мне свои автоматы, а от подарка, как известно, отказываться дурной тон. А что после этого они присели в тенёчке отдохнуть и не заметили, как заснули, так виной тому пьянящий сухумский бриз.
И про Беслетский мост, и про всё остальное тоже просто выдумки. Автомат за двадцать секунд расстреливает магазин, а чтобы вести получасовой бой надо, по крайней мере, целый склад боеприпасов. Если Ваш Сего возил с собою прицеп с патронами и сменными стволами, то тогда возможно, что он выдержал атаку гвардейцев на Беслетке при условии, что они были слепыми и не могли видеть цель.
У меня вообще не было никаких причин быть некорректным с представителями грузинских властей – ну, зачем мне, сугубо штатскому человеку, такие неприятности. И никто никаких катеров из Гантиады не угонял – просто была десантная баржа, которую одолжили двое русских, да и то в районе бывшей погранзаставы, а не в Гагре. Причём находившиеся на ней два взвода грузинских гвардейцев сами добровольно вызвались проследовать в Гудауту для сдачи абхазским вооружённым силам.
Нож по рукоять, монету в пальцах согнуть и пули всадить в мерцающую сигарету – сказки для экзальтированных девиц и не более. Такое бывает только в кино или в приключенческих романах в цветных глянцевых обложках.
Что касается Ходжала, то эта история отдельная и довольно тёмная. Знаю понаслышке, что причина трагедии не в абхазском головотяпстве, а в предательстве, но я к ней не имею никакого отношения и вообще не знаю, где находится АТЦ. Вы меня с кем-то спутали, что немудрено, учитывая Ваше воображение. У Д.Пристли есть хороший роман «Не будите спящую собаку» – дельный и мудрый совет для всех, проявляющих неуместное любопытство. Не только не стоит будить спящую собаку, но и дремлющих незнакомцев, тогда и не будет сетований на их неадекватную реакцию, или, как сейчас принято говорить, на ассиметричный ответ.
Что касается нашей единственной встречи в кафе, то и здесь Вы слукавили. Со мною действительно пришёл хорошо Вам известный Алик Пилия и то лишь потому, что Вас сопровождало трое (!) кавалеров специфической наружности и наклонностей. Ну я, конечно же, испугался и попросил товарища проводить меня.
В чём грешен, так это в том, что мы-то с Аликом уехали, а им пришлось бортировать все четыре колеса – мальчишество, конечно, с нашей стороны, несолидно, но сделанного не воротишь. Считайте, что это наша национальная забава – прокалывать колеса несимпатичным ребятам, тем более что тёплых чувств они ко мне почему-то не испытывали. Хотя напрасно, ведь старая школа оперативного мастерства оказалась более чем на высоте, но это комплимент не мне, а Алику. Зато какие у них были лица, когда они увидали свой стреноженный «джип», – умора! Многое бы дал, чтобы увидеть их ещё раз.
…Бессмысленно отрицать участие наших добровольцев в Кодорской операции – об этом знают даже младенцы в Абхазии.
Эти русские не требуют благодарности и более того – предпочитают оставаться в безвестности, потому что пришли на помощь Абхазии по зову сердца, бескорыстно, зная, что в случае ранения или гибели никто из родных не только не получит жалких копеек компенсации, но они даже не будут знать, где их муж или отец получил ранение.
Более того, они были готовы к тому, что могут навсегда остаться в горах Абхазии в безымянных могилах, если таковые вообще будут, что их имена не прозвучат в победных реляциях – таково джентльменское соглашение, ну а награды получат другие. Зато никто не обвинит Россию в использовании своих войск в Абхазии. Они жертвовали собою во имя будущих поколений, а к плевкам, в общем-то, давно привыкли.
Вы нашли замечательное определение: Абхазия – полигон спецслужб. Это действительно здорово, ёмко и, главное, отражает суть, хотя по-прежнему очень узко: это Кавказ – полигон спецслужб, в первую очередь Англии, США, Европы, Израиля, Турции. К ним добавилась разведка наших бывших «братьев» – Польши, Эстонии, Украины, Азербайджана. Но для сбора информации совсем ни к чему утюжить горы, взрывать, взламывать сейфы, тем более в Абхазии: достаточно иметь большой круг общения на рынке или в кафе, дружбу с журналистами или даже просто знакомство. Есть такой термин в оперативной работе: «использовать фигуранта втёмную», поэтому почти сто процентов сведений разведка получает от лиц, не подозревающих, что они стали источником информации.
И, конечно же, полный абсурд – проводить параллель между моим пребыванием в республике и вашими событиями: к чему страшилками заниматься? Стреляют у вас и взрывают чуть ли не каждый день, и Вы будете наивно утверждать, что это лазутчики из-за Ингури по ночам проникают в Абхазию и стреляют? А может быть, всё решают деньги, на которые так падки некоторые «патриоты»?
Россия мешает вашему суверенитету? Да у вас его никогда не было и не будет и это необходимо осознать. Ваш суверенитет будет существовать ровно столько, сколько Вам позволят. Ваши попытки выдавить русских из армии могут увенчаться успехом, но он будет призрачным, потому что с уходом российских офицеров Ваша армия развалится в силу клановости и криминализации, отсутствия профессионального интеллекта и просто безалаберщины, превратившись в безграмотный вооружённый сброд. Офицеров готовят не в кафе и не за бесконечными застольями, а в военных училищах, и Ваши покровители этого забывать не должны.
Уже сегодня отсутствие профессиональных кадров в правоохранительных структурах привело к парализации борьбы с криминалом и полной импотенции милиции и прокуратуры. Теперь вам осталось парализовать армию, и тогда Абхазия упадёт гнилым мандарином к сюзерену, которого выберет Америка или Европа. Но выборы отложены, и в настоящее время им будет только Россия как обладатель ликвидных углеводородов и своих геополитических интересов в Черноморском бассейне. Вот как раз с Россией Абхазия и может быть партнёром с учётом своих интересов, которые не могут идти вразрез с интересами моей страны.
Недели полторы назад пограничниками был перехвачен караван с четырёхстами бесшумными автоматическими винтовками М-3. Не эта ли рядовая операция вызвала гнев ребят из СГБ в мой адрес? Но я-то тут при чём? Надеюсь, Вы не настолько наивны, чтобы поверить в девственность Ваших спецслужб, которые слабы в арифметике и не учли всего-навсего каких-то четыреста стволов.
Так что Вы сыграли на криминальном поле за вражескую для Вашей страны команду против России и против Абхазии, избрав для этого мою скромную персону. Даже если бы я относился к соответствующему ведомству, то по негласному закону корпоративной солидарности Вы не имели право раскрывать меня, но табу нарушено. Мне послана «чёрная метка» не как сотруднику спецслужб, к коим я не отношусь, смею Вас уверить, а как человеку, который проник в сокровенное «неприкасаемых»….
…В чём Вы правы, так это в том, что я русский, горжусь этим и отношу себя к тем русским, для которых небезразлично будущее Родины, для которых слова честь, долг, патриотизм – определяющий вектор жизни. Это на первый взгляд нас мало, но не советую кому-либо испытывать судьбу: мы ещё многое умеем. Пусть Вам, уважаемая Асида, Гоша поведает, как двое русских «зачистили» врукопашную дюжину гвардейцев под Тамышем. Как тот самый Сего (не путать со мною) в оккупированной Гагре брал средь бела дня «языков», захватывал машины, выскальзывал из засад…
…Любовь России надо заслужить – прошла пора получать её безвозмездно и в любое удобное время: Россия не публичный дом по обслуживанию кавказских клиентов, и это надо осознать….
…Хотелось бы верить в искренность Ваших заблуждений, а не в ангажированность и заданность темы.
…Смею надеяться, что Вы не лишите меня права на ответное слово на страницах Вашей газеты, опубликовав это письмо. В противном случае я найду возможность донести до читателя своё мнение о Вашей фальшивке и её целях. Ваша «чёрная метка», конечно, не остановит меня, и как ездил я в Абхазию, так и буду ездить, не спрашивая ни у кого разрешения, а зачислить в список нежелательных лиц пока не в силах заказчиков статьи…»[82]
Сидевший напротив Асиды грузный мужчина швырнул газету на стол.
– Что это значит?!
– Письмо Сего. Я обязана была его опубликовать.
– Тебя кто обязывал?! Я?!!
– Не кричи на меня, Георгий, так требует закон. И потом. Если здесь что-то не так, давай ещё напишем…
– Что?! Переписку затеять?! Да ты в своём уме?!
– Почему ты кричишь? Что я сделала не так? Что здесь неправда? И потом, он больше сюда не приедет.
Георгий смотрел на Асиду, и взгляд его был тяжёл.
– Ладно, ступай.
Когда за нею закрылась дверь, Георгий поднял трубку.
– Операция отменяется. Пусть он уезжает.
Глава 9. Стылость осеннего утра
– Машенька!
Она резко обернулась, и по лицу пробежала тень, а в глазах, вмиг потемневших глазах затаился вселенский холод…
– Ну зачем, зачем? Не надо, понимаешь, не надо?
– Доброе утро, Машенька! Я просто хотел увидеть тебя…
– Ну не надо же! Эта встреча не нужна ни мне, ни тебе. Прошлого не вернёшь.
– Тебе всё равно, как я живу и вообще жив ли ещё?
– Не надо. Не надо! – сорвалась почти в крик. – У меня другая жизнь!
Она резко повернулась, будто отталкивая, и, не оглядываясь, быстро пошла в осеннюю морось, а он стоял, давя в горле ком: вот и всё, черта подведена. Ею. Так и должно было всё закончиться. Будь счастлива, любовь моя. Будь счастлива. Была жизнь. Была. Теперь будем просто доживать.
Мелкая сетка дождя накрыла город. Он сел в машину, уронил голову на руль. Щётки дворника монотонно заскребли по стеклу, размазывая потёки. Вот так и его любовь размазана. Круг замкнулся. Всё, как тогда: осень, швыряющая пригоршни дождя, ожог мелькнувшего взгляда её глаз, автобусная остановка. Всё, как тогда. Так начиналось. Так закончилось. Круг замкнулся.
Глава 10. Последнее сафари
– Капитан Салех[83] приказал уходить. Боевики обнаружили группу и попытаются захватить.
– А он?
– Остался прикрывать, и, чем скорее мы уйдём, тем больше у него шансов выбраться.
– Мы уйдём вместе.
– Нет, если с вами что случится, генерал Гафур ему не простит. Вы русские, вам нельзя попадать в плен.
Мина рванула совсем рядом, где-то на площадке между вторым и третьим этажом, и эхо разрыва заполошно заметалось в лабиринтах полуразрушенного здания, из стены вывалились кирпичи, и от сгоревшего пороха и пыли запершило в горле.
Бахтин и Фираз, сняв с предохранителя автоматы и загнав патрон в патронник, выскочили из подъезда, и тут же автоматная очередь взбила фонтанчиками каменное крошево. Вжимаясь в стену, они бросились вдоль узкого переулка, нырнули в пролом в стене, оставленный снарядом, отдышались и, ловя малейший шорох, осторожно двинулись вперёд.
Им предстояло преодолеть каких-то пятьсот-шестьсот метров в полумраке первых этажей плотно застроенных домов, стена к стене, и лишь всего четыре броска, по полсотни метров каждый, через простреливаемые снайперами улицы.
Но здесь каждый метр и каждая доля секунду имели свою цену и своё измерение, так что им предстояло пройти не всего лишь полкилометра, а целых полкилометра задавленного внутрь страха в ожидании смерти, поджидавшей их за каждым поворотом, каждым выступом, каждой дверью каждой комнаты.
Нет, всё-таки не так: им предстояло перебежать не всего лишь через четыре простреливаемые снайперскими группами улицы, а через целых четыре улицы. И самое страшное было даже не в том, что через десяток шагов ты становишься стендовой мишенью, а в том, что надо заставить себя оторваться от спасительной стены и сделать этот первый шаг на каждый раз перестающих слушаться ногах.
На первых двух улицах им повезло, и пули только прошли рядом, но не прервали бег. И Бахтин вновь поверил в свою счастливую звезду – значит, пока ещё нужен он на этой земле. Значит, уйди он – и опустеет она на целый микрокосмос, а для кого-то, быть может, рухнет целый мир, его мир, в котором живёт тот или те, кому он нужен.
Это потом придёт понимание никчёмности своей значимости в этом мироздании, хотя желал значимости только для той, единственной, однажды раз и навсегда затмившей целый мир….
Провешенный сирийцами через всю улицу полог обвис, и высота в самой нижней точке едва достигала полутора метров. «Лодыри, блин, ну прямо как абхазы, поленились пару подпорок поставить. Если снайпер на верхних этажах, то собьёт, как утку влёт», – подумал Бахтин, а вслух произнёс:
– Надо ползком.
Фираз отрицательно мотнул головой:
– Проскочим. Давай ты первый. Там уже наши.
И действительно из пролома в доме напротив выглядывали что-то кричащие и машущие руками солдаты.
Бахтин замешкался: усталость стала забивать тяжестью ноги, «сфера»[84] насунулась на глаза, и совсем не к месту подумалось, а не снять ли её вообще к чёртовой матери. Шаг стал короче, дыхание чаще, защипали от пота глаза, и земля, эта чужая земля словно надвинулась, когда сбивающие с ног два нокаутирующих удара в подбородок едва не опрокинули его, а третий подбросил вверх левую руку, мгновенно ставшую чужой и непослушной.
«Ну вот и всё, – обожгла мысль, и словно легче стало. – Как же всё некстати оборвалось. Только ведь жить хотел начать по-другому, а тут…».
На мгновение белёсая от известковой пыли земля с россыпью стрелянных автоматных гильз качнулась, словно пытаясь взмыть вверх, в это серое мглистое небо, заломили от боли зубы, и где-то на подсознании мелькнуло, что если он упадёт сейчас, то его просто добьют.
И вдруг он увидел лицо, её лицо с торжествующей улыбкой и осознал, что это она только что расстреляла его.
– Зачем?!
– Я не хочу, чтобы ты оставался в моей жизни.
– Но ведь я же ушёл?
– Нет, не ушёл. Я по-прежнему живу в твоей памяти. Ты показал, что твоя любовь настоящая, что ты принёс её в жертву ради меня. Ты остался верен ей и ни словом не попытался обидеть меня. Быть может, никто и никогда больше не будет любить меня так, как любил ты. Но я не хочу больше думать об этом. Я не хочу помнить тебя. Мне не нужна твоя любовь. Ты должен уйти навсегда. Моя любовь умерла, и я хочу, чтобы ты умер вместе с нею. Почему ты не падаешь? Ведь я же убила тебя.
– Ошибаешься, ты убила меня раньше, когда власть твоя надо мною была безгранична. Ты знала, что я могу не вернуться, но ты лишила меня даже права на прощание. Ты торжествовала, ты улыбалась, всем видом своим показывая: всё, тебя нет в моей жизни. Есть другой, он здесь, рядом, ты видел его, и мне всё равно, что ты думаешь о нём.
А ведь уже там, в аэропорту, ты желала, чтобы я не вернулся. Я наконец-то понял это, потому что задолго до этой последней встречи ты уже вычеркнула из своей жизни всё, что связывало нас раньше. Просто закрыла дверь и повесила огромный замок, а ключи выбросила, хотя там, за этой дверью, остались люди, которым ты была дорога и которым от этого отчуждения стало больно. Но разве тебя когда-нибудь трогала чужая боль?
– Неправда! Я не такая!
– Такая, милая, такая. Не тешь себя иллюзиями. Ушло таинство очарования, я прозрел и увидел тебя такой, какая ты есть. Переступишь, через любого переступишь во имя себя, потому что для тебя самая великая ценность – это ты, твои чувства, твоя страсть, хотя здесь уместно уже совсем другое слово.
Гримаса ненависти мелькнула на её лице, и она подняла винтовку, прицеливаясь.
Он взглянул на небо – серое, будто пыльное, однотонное, без облаков и солнца. «Какое оно скучное, будто саван», – мелькнула на мгновение мысль. Неожиданно прямо над остовом высотки просветлело, и он в этом свечении увидел глаза совсем другой женщины, полные отчаяния и мольбы, увидел, как она сняла со своей головы платок и набросила на него. И услышал голос: «Иди сюда, ну скорее же иди сюда!», и сделал шаг к стене, за которой его уже было не достать.
Наваждение, конечно же, наваждение. Кто придумал, что перед смертью человек оглядывается на прожитое, прокручивает жизнь свою покадрово, и отчётливо всплывает в памяти давно забытое? Кто оттуда вообще вернулся, чтобы поведать всё это? Неправда. Когда тебя убивают, тебе некогда вспоминать, ты весь во власти боли, вонзающейся в мозг, если только ещё не потерял от шока сознание. Хотя, может быть, и вспоминается прожитое, но это если только жизнь медленно истекает из тебя, даруя время на воспоминание.
Не было её здесь, потому что не могло быть. Быть может, в то самое мгновение, когда палец снайпера лёг на курок, она тоже вспомнила о нём и пожалела, что когда-то их связывало нечто большее, чем просто отношения мужчины и женщины. И захотела уничтожить эту память. Раз и навсегда.
Он просто воспринял её мысли, и это была последняя осознанная связь между ними, связь на подсознании.
Пули не сбили его наземь – лишь пошатнулся от сокрушительного удара, но устоял, сделал шаг, второй, и вот уже спасительный угол, за которым он недосягаем для снайпера. Привалившись к пропахшим пылью и гарью серым камням, он сжал рукой лицо, останавливая и кровь, и рвущуюся наружу боль. Из пролома в стене показались чьи-то руки, подхватили его и втащили внутрь. Кто-то короткими очередями бил в сторону домов, откуда его только что достали пули, кто-то приложил к подбородку что-то белое и мягкое, кто-то что-то громко кричал по рации, а знакомый голос настойчиво повторял:
– Надо перебежать ещё две улицы, надо, понимаешь?
И в этом голосе одновременно звучала тревога, что у него может не хватить сил, и надежда, что всё-таки он пройдёт. Говоривший стоял совсем рядом, заглядывая в лицо, но он слышал его плохо не только потому, что звуки боя глушили его слова, а ещё и потому, что мешал нарастающий шум тока крови в висках. Он понимал, что если упадет, обессилев, то его уже ничто не спасёт, потому что перетащить его через простреливаемую улицу снайперы не дадут.
– Я сам, шукран[85], я сам, – он попытался отстранить спецназовца, подхватившего его под руку выше раны, но тот отрицательно качнул головой, ещё крепче сжимая руку.
– Уходите, немедленно уходите, – голос переводчика звучал приказом, и он подчинился.
Через неделю, ещё не оправившись до конца, он доберётся вместе со спецназовцами до того дома, откуда их расстреливали снайперы, и увидит их обугленные останки – двое мужчин и женщина.
– Свои их кончили. Они там лежат, через две комнаты, – Салех кивнул куда-то за стену. – Мы сначала выстрелы услышали, а потом дым повалил и, сам понимаешь, запах мяса горелого. Понятно, раненых добили и теперь сжигают. Решили это зверьё взять. Повезло, что отвлеклись они, вот мы нейтралку и проскочили, а там уже понеслось. Били в упор, метров с пяти, фул контакт, а потом гранатами заполировали. Короче, там сейчас месиво, лучше не ходи. А это вот тебе – презент, так сказать.
Капитан протянул автоматический карабин с оптикой. Бахтин без особого интереса принял, повертел, отсоединил магазин и вновь защёлкнул на место, возвращая обратно:
– Старый знакомый, М-4, автоматический карабин Кольт модели 720, калибра 5.56. Видал я их в Кодоре в две тысячи восьмом. Так себе игрушка, для забавы, с Калашниковым не сравнить.
– Ты не понял, с него по тебе работала снайперша. Если бы с русской эсвэдэшки[86] в тебя засадила, мы бы сегодня здесь не стояли – калибр у вашей покруче будет и мощность не чета этой забаве.
– А с чего ты взял, что баба стреляла?
– Радиоперехват. По диалекту скорее ливийка, причём, похоже, из Киренаики. Шайтан их забери, изо всех щелей эти крысы в нашу Сурию[87] полезли. Но ничего, для каждой крысы своя крысоловка найдется.
– Так это… – он запнулся, подыскивая слова.
– Да, снайперская группа в полном составе. Посредине – она, снайперша, – Салех показал на рукой на обугленные останки на полу.
Да, именно так боевики поступали только с наёмниками. Он уже не раз встречал сожжённые тела боевиков, и лишь по обрывкам денег можно было догадаться, откуда пришёл сюда их прежний владелец. Шёл за чужими жизнями, а, оказывается, пришёл за своей смертью…
Что он испытывал, глядя на то, что совсем недавно было живой плотью? Сложно сказать, но только не было ненависти, не было торжества от свершившейся кары, а была жалость. Ведь наверняка была молода и красива – ливийки красивы, даже очень. Стреляла в него? Ну и что? На то она и война, чтобы стрелять…
Он осмотрел комнату, подошёл к завалу из камней и щебня в углу и, присев, ещё не отдавая себе отчёта, зачем и почему он это делает, стал разбирать его. Сначала показалась лямка заплечной сумки, а потом и она сама – густо покрытая серой пылью, но почти новая.
Расстегнув змейку, он опрокинул её содержимое на пол: футболка, косметичка, бельё, ливийские динары, доллары, паспорт… Зелёная обложка, арабская вязь, по центру стилизация орла…
Он взял его в руки, подержал, не открывая, внутренне не желая, чтобы он действительно принадлежал женщине, потом всё-таки открыл. С цветного фото смотрело на него улыбающееся женское лицо. «Красивая, даже очень, а в жизни, наверное, была просто потрясающая, – подумал он, и неожиданно ему стало жаль её: – И какого чёрта тебя занесло сюда, красавица? Чтобы вот сейчас лежать здесь куском обгорелого мяса? Всё может заканчиваться словом или взглядом. Чаще и словом, и взглядом вместе. Но всё равно остаётся многоточие как надежда: а вдруг? Смотрела ты на меня, может быть, что-то сказала. Прищурила глаз, нажала на спуск, а точку поставить не смогла. Хотя снайпер – это уже наверняка точка в длинном многоточии. А вот не сподобилось…».
Он протянул Салеху паспорт и вышел.
Женщина, опять женщина… Просто рок какой-то. Не слишком ли много их было в его жизни?
Всё, точка, хватит. Больше не будет, как не будет Сафари. Сафари по уикэндам.
Хотя… Быть может, единственное, что осталось, так это его сафари. То, чему был верен. Так может, пусть оно поставит точку? Где-нибудь в далёкой стране...
[23] Подлинные документы, обнаруженные после освобождения г.Гагры в октябре 1992 и после освобождения г. Сухум 27.09.1993.
[24] Георгий Каркарашвили, участник войны в Афганистане, капитан Советской Армии. В 1992 – 993 гг. командующий вооруженными силами Грузии в войне 1992 – 1993 гг.
[25] у/м – условленное место. Место встречи с агентом для получения информации.
[26] Арбаика (местн. Арабика) – горный массив между побережьем и Главным Кавказским хребтом севернее Гагры. Мамдзышха – гора над Гагрой.
[55]Кодор, Кодорский – наиболее протяжённый (около 100 км) и разветвлённый хребет Абхазии. В северной части хребет служит водоразделом крупнейших рек Зап. Кавказа – Кодора и Ингури и границей Абхазии и Сванетии. В средней части хребет разветвляется. Граница Абхазии проходит по восточной ветви — хребту Акиба. Через перевалы Клухор, Хида и далее по ущелью Кодора в Абхазию вторгались гунны, хазары и прочие завоеватели; эти места абхазы называли Аррымюа «дорогой войск». По Кодорскому ущелью проходила так называемая Военно-Сухумская дорога.
[60] Эмзар Квициани – бывший уполномоченный президента Грузии в Кодорском ущелье. Пытался создать автономию Сванетии.
[61] Мишико – пренебрежительное прозвище Михаила Саакашвили, в то время президента Грузии.
[62]Уместен вопрос: почему звонили именно ему, русскому генералу Зайцеву, а не министру обороны или даже самому президенту. Ответ получим через годы или десятилетия, а может быть, и никогда. А пока просто скажем: потому, что кончается на «у»: умный и так поймёт, а дураку и знать-то ненадобно.
[63] ОМСБР – отдельная мотострелковая бригада (в Кодорской операции Абхазия задействовала исключительно резервистов, отказавшись от применения подразделений, укомплектованных солдатами срочной службы).
[71] Из доклада Начальника Генерального штаба ВС Республики Абхазия генерал-лейтенанта А. И. Зайцева на оперативном совещании по итогам Кодорской наступательной операции. Некоторое время спустя и А.И.Зайцеву было присвоена звание «генерал-пол-ковник».
[72] Материалы оперативного управления Генштаба за 8.08.-12.08.2008.
[73] Рейнджеры – подразделения спецназа МВД Грузии, в состав которых входили инструкторы НАТО.
