Настёна умерла в одночасье, как-то тихо и незаметно. Как, впрочем, и жила – неприметно и неназойливо. Все ходила по дому, стряпала, прибиралась. А после обеда легла, отвернувшись к стене, да и умерла.
Старик ворчал по привычке, пристроившись с валенком, шилом и дратвой под старым абажуром, пока Настёна неслышно передвигалась по комнате. Мельтешит, старая, от работы отвлекает, с мысли сбивает. А когда легла, стало поначалу неуютно, словно недостает чего-то. Защемило вдруг сердце, задавило тугой, вязкой болью. Повернувшись в сторону жены, поднял голову, прислушался.
– Настёна, слышь, Настёна?
Жена не отвечала. Суетливо сунул под табуретку починку, кряхтя, поднялся, держась за поясницу, подошел к кровати, нагнулся. Всё-таки возраст – годы, что ни говори, уж поманили на порог костлявую. А в нынешний год совсем сдала Настёна, ослабла. Только вот тропу последнюю первым торить он будет.
Так уж исстари в роду повелось: первыми уходили из жизни мужики. Кто на фронте сгинет, кто от ран, кого судьбинушка в край Колымский невольничий забросит, а так чтобы до конца путь пройти, сколь отмеряно, по пальцам пересчитать, не собьёшься.
Жена дышала спокойно, чуть слышно, и еле уловимая улыбка трогала уголки губ.
Старик вернулся, достал валенок, пододвинул табурет ближе к свету, сел, неторопливо затянул дратву, по привычке перекусил зубами нитку. Починка вышла на славу. Жаль, Настёна не видит.
Старик опять покосился в сторону жены. Та по-прежнему лежала всё – так же лицом к стене, укрыв худенькие острые плечики вытертым до нитки клетчаты одеялом.
Сложил аккуратно в берестяную коробку нехитрые инструменты, задвинул её в стол, принёс веник, замёл в угол ошмётки подошвы и обрывки дратвы.
Какое-то неясное беспокойство ворочалось внутри, мешало сосредоточиться, и старик опять покосился на спящую. Поставив у печи веник, осторожно, стараясь не шаркать войлочными ботами со стоптанными внутрь каблуками, подошел к жене. Всё также на левом боку, и глаза по-прежнему закрыты, только вот губы как-то сжаты и лицо… Что лицо? Чужое какое-то лицо, неживое как будто…
Страшное догадка ворохнулась в груди, и словно что-то острое пронзило изнутри и залило острой болью слева под лопаткой, а ноги налились тяжестью.
– Настёна, ты чего это, а? Ты что удумала, старая?! Вставай, Настёна, слышишь? Вставай! – он требовательно потянул её за руку, и та безвольно и как-то неловко сползла на пол.
Набежали слёзы, застилая туманом, и старик грузно осел на край кровати.
– Как же так, Настёна? Мне-то теперь что делать.
Он плакал, гладя ладонями лицо жены и целуя её губы, солёные от его слёз.
Никогда при жизни он не был с нею так ласков и нежен, как сейчас, и от этого ему было вдвойне больнее и горше. Чувство вины свербило душу. Ну почему же умерла Настёна, а не он? Чем Бога прогневила? Ведь это же он, грешный до кончиков ногтей, и поколачивал её в молодости, и баб чужих жаловал, и, охальничая, песни пьяные орал, когда она, пристроившись в углу, тихо молилась за его непутевую душу. По всем законам ему первому ответ держать, а оно вон как повернуло. И от этой высшей несправедливости худую костистую спину сильнее забили рыдания.
Никому не сказал старик о свалившемся горе, хоть и жили сын с дочерью совсем рядышком. Разом постарев на десяток лет, сгорбив плечи, шаркая, с трудом дотащился до сарая. В дальнем углу отыскал для себя заготовленные с прошлой весны сухие сосновые доски, выструганные и подогнанные по росту. Расчистив на полу место, стал сбивать гроб. Гвозди вколачивал отрешенно, думая о своей Настёне. Молоток, срываясь со шляпки, дважды рассекал кожу у ногтя, окрасив его багрово-лиловым, но боли не почувствовал.
Уже за полночь вернулся в дом. В старом скрипящем шкафу отыскал платок с огромными белыми цветами по небесному полю, так любимый Настёной – надевала-то всего раза три, подошел к ней и бережно, словно боясь разбудить, повязал голову.
Спазмы опять перехватили горло, и слёзы вновь побежали по щекам, растекаясь в мелкой сетке морщин. Он машинально поправил одеяло, подоткнув с боков, обнял высушенное годами тельце – Боже, махонькая-то какая! будто впервые увидел её, припал к груди и глухо, с надрывом, разрыдался:
– Прости меня, Настёна, прости дурака старого, за всё прости, – прорывался сквозь слёзы хриплый, осевший голос. Потом рыдания перестали сотрясать его острые плечи, и лишь мелкая дрожь изредка била спину. Приподняв голову, мысленно ворошил прожитые годы, с нежностью и даже какой-то жадностью заглядывая ей в лицо. И ему казалось, что Настёна, его Настёна, внимательно слушает его, по привычке молча, не перебивая.
Большие настенные часы отсчитывали время. Его время. И старик подспудно, каким-то необъяснимым чутьем понял, что живет последние часы, а может быть и минуты, и что время не может разлучить их. И он внезапно осознал, что Настёна, его Настёна была той самой пуповиной, связывающей его с этой жизнью, и которая внезапно, некстати, не вовремя оборвалась. Эх, пожить бы еще, да уже не к чему. И от понимания этого ему вдруг стало легко.
Трудно поднявшись, вышел на крыльцо. Рассвет ярился красным, и солнце, выныривая из-за дальнего леса, окрашивало золотистым макушки сосен.
Старик присел на ступеньку и. зацепившись остановившимся взглядом, задумавшись, потерял счёт времени, просматривая, словно чёрно-белое кино с редкими вкраплениями цветного, свою жизнь. И всё остальное, кроме Настёны, оставалось где-то в тени, а именно она выкристаллизовывалась ёмко, выпукло, заполняя собой всё его жизненное пространство.
Солнце уже разбросало тени по двору, когда старик, очнувшись, встал и, волоча отяжелевшие ноги, побрел к калитке. Неожиданно сердце слабо толкнулось в груди, и сразу перехватило дыхание.
«Что, костлявая, весточку шлёшь? Погоди, не здесь, не время, сам скажу», – мысленно просил старик, идя к дому сына.
Разбрызгивая грязными фонтанами наполненные прошедшим дождем глубокие колеи, с пьяной удалью и ухарством на новеньком тракторе пронёсся сосед Лёнька. Куры с заполошным кудахтаньем вылетели из-под колес и возмущённо. Укрывшись в зарослях сирени, обсудили невесть откуда свалившуюся невесть откуда напасть в виде Лёнькиного трактора.
Из-за заборов доносились голоса, рассыпался смех. Поднимающееся в зенит солнце наотмашь ударило в глаза россыпью солнечных зайчиков, запрыгавших в лужах. Село жило обычной жизнью, не подозревая о свалившемся на старика горе.
Открыв капот старенькой «Лады», сын из-под руки взглянул на вошедшего в заскрипевшую калитку отца и медленно выпрямился.
– Ты чего, батя?
– Мать наша померла, сынок. Вчерась померла, – добавил он каким-то уставшим и очень будничным голосом и побрел за околицу села, ссутулив коромыслом спину.
Батя, ты чего, батя?! Батя, ты, это, постой, погоди, мы сейчас. – Сын растерянно теребил гаечный ключ, с ужасом осознавал свалившуюся весть. – Ты куда это, батя!
Старик, словно запнувшись, неловко засеменил ногами, а потом, не оборачиваясь, глухо бросил:
– За ромашками. Любила она ромашки-то.
На окраине села, сразу за пыльным шляхом, до самой рощи накрыло белой ромашковой метелью взгорок. Старик, не торопясь, выбирая самые крупные и рослые, нарвал охапку цветов и, прижимая к груди, опять заплакал, но уже тихо, давя рыдания.
На подходе к дому сердце вновь ударило со сбоем, и опять перехватило дыхание. Широко распахивая синеющие губы, старик усилием воли подал тело вперед. Туда, к своей Настёне. Перебирая штакетник холодеющими пальцами, упрямо двинулся к крыльцу, с трудом взобрался и тут опять обречено почувствовал, как сердце обрывается затухающими толчками. В голове гудело, перед глазами плыли круги – розовые, красные, багровые…
Он добрел до кровати, накрыл скрещённые руки жены ромашками, пахнущими пылью и солнцем, опустился перед лежащей на кровати Настёной на колени, мягко положив голову ей на грудь, сминая цветы, и умиротворенно, словно сделал великое дело, улыбнулся:
– Я пришёл, Настёна. Цветы вот принёс… Тебе… Я с тобой…
Когда в комнату вбежали сын с невесткой и затолпились в коридоре вездесущие бабы, старик был уже мертв…
Сергей Бережной
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
