Андрей Павлович, по подворью Гаранин, с вечера долго не мог уснуть. Сон не шёл, отгоняемый каким-то внутренним беспокойством. Обрывки мыслей беспорядочно переносили то в прошлое, тасуя возникающие картины карточной колодой, то возвращали в сегодняшнее. Да и старый продавленный диван с просевшими пружинами и местами выеденным мышами нутром вдруг стал неудобным, каким-то кочкастым и жёстким. К тому же вроде бы и хворь достала, и в то же время не сказать, чтобы что-то так уж и болело. Какая-то немощь сковывала, пеленала, забирала силы. «Что-то ты совсем заблажил, старый», – посетовал на себя Андрей Павлович, но всё-таки встал, с натугой, на плохо слушающихся ногах протащил себя на кухню, налил чашку воды, отпил пару глотков и обессилено вернулся обратно.
Далеко за полночь забылся, словно провалился во что-то тёмное и вязкое, и очнулся уже с рассветом. Сквозь давно не мытое стекло проливался сизый свет, размывая очертания предметов.
Он сполз с дивана, сунул ноги в старые, но удобные своей просторностью туфли с облупившимися носами и вышел во двор.
У Коркиных, соседей слева, заполошно заорал петух, будоража округу. Через дорогу, видно, у Савкиных, загремел подойник – знать, Пелагея вышла доить свою Зорьку. Из будки высунул голову Звонок, широко зевнул во всю пасть, обнажая жёлтые от старости покривлённые клыки, потом вытащился целиком, потянулся, сделал два шага в направлении хозяина и снова улёгся на вытоптанную им же землю.
– Ну, ты, брат, совсем распаскудился, уж и голос подать лень. Так-то ты хозяйское добро сторожишь, дармоед, – Андрей Павлович ворчливо зачерпнул из ведра черпак воды и плеснул её в собачью миску. – На, попей водицы. Вот помру – совсем один останешься, кто тебя тогда на свой кошт возьмёт, такого старого и ленивого?
Гаранин вдруг поймал себя на мысли, что, может быть, он действительно сегодня умрёт, и сначала ему стало как-то неуютно от осознания этой неизбежности, а потом сразу как-то легко и свободно. Так вот почему не шёл сегодня сон, так вот почему силы покинули его высохшее тело.
Он подошёл к псу, опустился на корточки, положил руку с косицами туго переплетённых вен на собачью голову:
– А ведь и взаправду помру я сегодня, паря. Дай-ка я тебя с цепи спущу, брат, тоскливо, небось, на цепи-то всю жизнь сидеть…
Он расстегнул ошейник и вместе с цепью отбросил в сторону. Пёс поднялся, пытливо заглянул в глаза хозяину, вдруг лизнул прямо в лицо горячим шершавым языком и по-щенячьи жалостливо заскулил.
– Ну-ну, без нежностей, чего ты, пора уж мне.
Гаранин прошёлся по двору, зачем-то поправил завалившийся столбик вросшего в землю штакетника и вздрогнул от некстати ворвавшегося в мысли крика коркинского петуха.
– Эко тебя, болезного, чёрт корячит, – чертыхнулся старик и заглянул за забор.
На стелющейся ветке грецкого ореха горделиво восседал огненно-рыжий петух. Гаранин любил наблюдать за ним, подслеповато щуря выцветшие глаза.
Вот петух, скосив жёлтый глаз на обнаруженное на земле зернышко, радостно возвещал о своём открытии, зазывая свой гарем на трапезу, после чего важно и горделиво окидывал взглядом округу.
Вот, раскидав в стороны крылья и пригнув к самой земле вытянутую шею, нёсся за улепётывающим котом. Распушив хвост и вытаращив глаза, кот взлетал по стремянке на чердак и укрывался в пропахшем мышами залежалом сене, а петух, распластав крылья и выгнув шею, издавал победный клич. Вот он, до этого лениво прохаживавшийся по двору, вдруг срывался и, чертя распластанными крыльями землю, устремлялся за орущей курицей.
– Здорово, Палыч, – окликнул соседа Коркин, дородный мужик лет пятидесяти, лениво потягиваясь и зевая. – Ты чего это спозаранку по заборам лазишь?
– Здравствуй, Василий, да вот на твоего кочета любуюсь.
– А чё, справный петух, дурной только – орёт ни свет ни заря, всю округу на ноги поднимает. Ну, ничего, я ему к ноябрьским сделаю усекновение головы – то-то лапша наваристая будет, а себе нового заведу. Надо породу улучшать. Так что, Палыч, по осени лапшички отведаем. – Да не губи ты красоту такую. На породу моего лучше возьми. Он до кур уж очень охоч, уважает это дело, а на лапшу я тебе двух курок дам. Несушки никакие, а на мясо в самый раз. – Андрей Павлович астматически дышал, стараясь выровнять дыхание: слов с горсть, а запыхался, будто мешки ворочал. Помолчав, он повёл взглядом по двору и вдруг неожиданно добавил:
– А я, Василий, сегодня помру.
Последние слова соседа застигли Коркина как раз в тот момент, когда он растянул во всю ширь толстые, густо поросшие волосом руки, прогнув назад спину и с силой потягиваясь. Сначала он оторопело так и застыл, туго соображая, что ж это такое сказал сосед, а потом резко подался вперёд и очень веско изрёк:
– Ты это, того, Андрей Палыч, не мели попусту. Она, мысля-то, ить штука матерьяльная. Господь сам знает, когда прибирать нас. Эко додумался такую глупость сморозить. Негоже так, нехорошо.
Андрей Павлович смутился, сполз с забора и поковылял к калитке. Он ещё не решил, куда и зачем идёт, но оставаться на месте нехотел.
Солнце уже облизало коньки крыш и теперь путалось в густой кроне старой ветлы у колодца. Андрей Павлович неторопливо брёл по улице, по самой средине, а из дворов то тут, то там доносились звон подойников, мычание коров, гомон птицы и ленивый брёх собак.
Дойдя до околицы, он опустился прямо в седую от пыли полынь и долго-долго смотрел на убегающий к самому лесу шлях. «Да, жизнь пролетела, как один день, – подумал Андрей Павлович и вздохнул. – Вроде и недавно совсем вот здесь встречала меня Пелагея с войны, а уж и жены нет – Господь прибрал аккурат на Страстной неделе уж три года назад. Да и село не узнать, совсем другим стало. Вон, дома какие отгрохали, асфальт проложили, из нужды выбились – только бы жить да жить. А вот веселья прежнего и простоты не стало. Не собирается молодёжь на выгоне, не рвёт тишину ночную тальянка разудалая. Да и молодёжи, по большому счёту, почти не осталось. Чуть станут на крыло и сразу же в город подаются. А там как же жить без корней своих? Пожалуй, ушла душа из села за околицу да вернуться позабыла».
Он ещё посидел какое-то время, потом тяжело поднялся, окинул ещё раз открывающуюся даль, синеющий на горизонте гребень леса, стелющийся по самому логу туман и едва различимые вербы вдоль речушки и побрёл обратно.
У калитки переминался с ноги на ногу Коркин.
– Ты, Андрей Палыч, тово, боронки мне свои не позычишь?
– Да бери. Только на что они тебе, чай, лето ж на дворе, не весна. Что бороновать-то надумал? – Дык я так, на всякий случай. Да не, ежли ты не помрешь, так я возверну, мне чужого не надо.
Он переступил с ноги на ногу и как-то виновато пошарил в траве взглядом.
– Никак потерял что, али как? – не преминул воткнуть шпильку соседу Андрей Павлович и тут же с сожалением вздохнул: ну, что, право, соседа корить, коли сам в дальнюю дорогу собрался. – Да ты не тушуйся, бери, всё одно прахом пойдёт.
Коркин вошёл вслед за Андреем Павловичем во двор и хозяйским взглядом окинул покосившуюся сараюшку, скособоченное крыльцо, позеленевший от времени шифер. А ведь лет эдак с десяток назад справное хозяйство было у соседа. Да, не должен человек бобылём век доживать, неправильно это.
– А хозяйство кому отпишешь?
– С собой не заберу, не боись. Мне на том свете оно без надобностев. Бери боронки-то насовсем, во-он под навесом дожидаются.
Коркин подошёл к сараю, ухватил в каждую руку по боронке и быстро-быстро засеменил к калитке. Андрей Павлович не обиделся торопливости соседа: хозяйственный мужик, вдаль смотрит, но в душе остался осадок. Как-то не по-христиански Василий поступил, Господь может и не одобрить.
Он вспомнил, как в сорок четвёртом в Белоруссии Петьке Варакину срезало осколками подошву на кирзачах и иссекло голенища. Взводный посоветовал тогда:
– Ты, Петро, сыми сапоги с убитых, мне в строю боец нужон.
Варакин поостерёгся по полю ходить: вдруг на немца-подранка нарвёшься и пулю схлопочешь. Подошёл к лежащим в сторонке убитым бойцам, долго выбирал подходящие сапоги, тщательно осматривая подошву, иногда простукивая её, пока не остановился на сапогах ездового Сапегина. Взводный был на все сто прав: всё равно похоронная команда сняла бы не только обувку, но и ремни, и шинелку, ежли не очень попорченную, да только не одобрили бойцы Варакина, а пулемётчик Сивков так прямо и сказал:
– Негоже так, Пётр, со своих снимать – примета плохая. Уж лучше с немца.
– Нешто, ему таперча всё одно, а мне ишшо немца бить надо. А ты, собственно, что против командирского приказа имеешь? – Варакин натянул сапоги, притопнул, похлопал по голенищам и поднял недобрый взгляд на Сивкова.
Тот ничего не ответил, только ушёл в дальний угол окопа от греха подальше.
Только полчаса спустя, невесть откуда прилетевшая одна-разъединственная мина легла аккурат под ноги Петра Варакина, оторвав ему по колени обе ноги вместе с сапогами.
Андрей Павлович поморщился от некстати вспомнившейся давней истории и мелко перекрестился:
– Да что ж это я так-то о Василии? Не приведи Господи, беду накличу на соседа, дались мне эти боронки, будь они неладны.
Он суетливо засеменил по двору, заглянул в сарай, вынес оттуда литовку, ногтем щёлкнул по полотну. Сталь отозвалась долгим тонким и чистым звуком, словно маленький колокольчик. Потрудилась коса на своём веку всласть – вон как сточилась, а металл знатный, могли ж делать, когда захочется.
Он ещё раз щёлкнул по металлу, с удовольствием послушал звук и пошёл к забору.
– Василий, а Василий? – окликнул он соседа и извиняюще попросил: – Возьми косу-то, мне она тоже без надобностев.
Коркин с готовностью подошёл к Андрею Павловичу, взял косу, прикинул длину ручки – маловата, пожалуй, но не беда, можно и свою приладить, и, ещё раз окидывая хозяйским взглядом соседский двор, произнёс:
– Ты, Андрей Палыч, еж ли ещё что надумаешь, скажи, я не откажусь.
Андрей Павлович кивнул и побрёл, ссутулив плечи, к крыльцу. Войдя в горницу, достал из шкафа припасённые на смерть костюм и рубашку, аккуратно сложил их на табурет, рядом поставил почти новые туфли, взял веник и подмёл пол.
Управившись, он вышел во двор, набрал в ведёрко песку, взял лопату и побрёл на кладбище. Могилы Пелагеи и сына были рядышком, и он с каким–то внутренним удовлетворением отметил: ну вот, скоро опять будем все вместе. Песочком просыпал вдоль холмиков, присел на лавочку, закурил.
***
Жизнь прошла как один день, вроде и не жил вовсе. Не довелось внуков попестовать – рано ушёл Толя, ох рано. Оборвался род Гараниных, несправедливо как-то: единственный сын был, а и того Афган забрал. У Савкиных оба сына воевали и целёхонькими вернулись. Хотя грех так думать: для родителей, что один сын, что двое – всё одно рана открытая.
Солнце потянулось в зенит, а он всё сидел и сидел, задумчиво повесив голову, вороша в памяти жизнь прожитую.
Коркин возился во дворе, когда соседский пёс вдруг завыл протяжно, будто застонал, и от этого воя ему стало не по себе. Он заглянул через забор, но соседа нигде не было.
Андрея Павловича нашли на скамье – он так и умер, как сидел, склонив голову. Среди своих.
Сергей Бережной (Белгород)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
