О старой няне моей, Ульяне Фёдоровне, я сохранил самое сердечное воспоминание; не знаю, можно ли так любить родного сына, как она любила меня. У неё когда-то были и свои дети и внуки, но всех их отнял у неё Бог: кто умер ребёнком, кого убили на войне, а один, любимый внук её, во время пожара Москвы пропал без вести. Но бедная няня никогда не теряла надежды его увидать; грустно было смотреть на старушку, когда бывало зазвенит у крыльца колокольчик, как она выбежит в сени посмотреть, не её ли это Петруша приехал.
Няня жила в тёплой, уютной светёлке, на полках которой всегда стояли банки с вареньем, ящик с пастилой, а на окнах бутылки с наливками, которые она приготовлять была большая мастерица. Старушка была неграмотная, а потому и приглашала к себе по вечерам нашего конторщика Тимофея читать ей духовные книги, в которых, я думаю, ни он, ни она и десятой доли не понимали. Из романов, помнится, я видел у неё только один: «Лолота и Фанфан», сочинение Дюкре-Дюмениля, роман, который она называла по своему «Ланета и Фантан»; да ещё какую-то книжку, с полуоторванным заглавным листом, на котором оставалось только: «У Люби, Гария и Попова». В светёлке её сенные девушки плели кружева. Няня, страстная охотница до музыки, заставляла их петь, и кружевницы, постукивая в лад звонкими, деревянными коклюшками, пели песни, а старушка им вполголоса подпевала; песни эти большею частью были заунывные, в особенности одна, от которой я заливался горькими слезами. Стихи этой песни я забыл, но содержание, как теперь, помню: это кто-то, потеряв предмет своей любви, выстроил себе домик о четырёх окнах: посмотрит в одно окно, увидит море синее; посмотрит в другое – увидит пески зыбучие; посмотрит в третье: увидит – леса дремучие; а в четвёртое посмотрит, увидит могилку, а на могилке растёт репейничек. Куда как жалко!
Раз, в ослепительный зимний морозный день, смотрю я в окошко няниной светёлки и – Боже мой! что я вижу! прямо под окном стоит человек в одной рубашке и портах, босой, с огромным картузом на голове, и крестится на нашу церковь. Я опрометью бросаюсь на двор, куда уже успела высыпать вся наша дворня, и отец мой стоит на крыльце и приказывает вести юродивого скорее в дом и на всякий случай ставить самовар. Вошёл юродивый в залу и долго крестился на образ, не снимая с головы своего страшного картуза; помолившись, он поклонился на все четыре стороны и сказал:
– Извините, бояре, что шапки перед вами не ломаю; я и перед святыми образами в ней стою.
– Не хочешь ли водочки согреться? – спросила его моя добрая тётка.
– Не пью, родная.
– Ну, так чайку не хочешь ли?
– И его не пью.
– Чем же нам тебя отогреть?
– Мне не холодно! – И он указал на крупные капли пота, которые из-под огромного картуза текли по его лицу.
Юродивого усадили подле печи. Тут я успел внимательно разглядеть его: он был не стар, хотя длинные волосы и борода начинали седеть; лицо приятное, сухое и бледное; рубашка и порты из грубой посконной холстины, но чистые; странный картуз не сидел плотно на голове, а покачивался из стороны в сторону при каждом её движении; голые ноги юродивого едва-едва раскраснелись от холода.
Долго он молчал и не сводил глаз с Ульяны Фёдоровны, и все мы молчали, как бы ожидая, что скоро случится что-нибудь необыкновенное... Вдруг юродивый встал и бросился в ноги старой няне; с него свалился картуз и громко зазвенел по полу: он был железный, с пуд весу.
Няня страшно побледнела, старые колени её затряслись...
– Петруша? – спросила она всем сердцем.
– Он! Он! Родная моя! Ненаглядная моя! Он сам! – И юродивый целовал её ноги.
Няня всплеснула руками и бросилась к нему на шею...
Когда восторги так давно желанного свидания поуспокоились, старая няня начала расспрашивать внука. И рассказал он, как с самого детства почувствовал непреодолимое желание быть паломником; но зная, что бабушка ни за что не согласится с ним расстаться, он и решился бежать в то самое время, как загорелся их дом в Москве, с тою мыслью, что все подумают, что он погиб в пожаре, и что никто не станет его искать. Тогда ему было лет семнадцать, и с тех пор он всё шатался по свету; наслышно выучился многим языкам, и куда-куда его не приводило желание поклониться православной святыне! Был и в Соловецком, и в Киеве, и в Баре, и в Иерусалиме, был и на Афонской Горе; тут посетил он благочестивого старца-схимника, долго беседовал с ним через окно, в которое ему подавали по просфоре и по кружке воды в день, и в ту же ночь, заснув под открытым небом в лесу, он видел сон. Сна своего он не хотел рассказывать: но во сне он чувствовал такое невыразимое блаженство, что когда проснулся, грустна и постыла показалась ему земная жизнь. С этой минуты он решился истязаниями и постом убивать своё грешное тело, жить одним воспоминанием своего божественного сна и надеждою на неизреченное блаженство, которое ожидает праведников за гробом и которое Бог удостоил его предвкусить при жизни.
– Я было намеревался тотчас же поступить в схимники, – сказал Петруша, – да что делать? Божественный наш Учитель изрёк: дух бодр, плоть немощна; а у меня многогрешного и плоть, и дух немощны. Прежде чем навсегда расстаться с миром, хотелось проститься с бабушкой...
В тот вечер, несмотря на слёзы и заклинания бедной старушки, юродивый, скушав кусок чёрного хлеба и запив его водой, отправился в путь; но прежде заперся с бабушкой в светёлке и долго о чём-то шептался с нею. Когда няня проводила внука за ворота и, рыдая, бросилась к нему на шею, он ей сказал:
– Не плачь, моя родимая! Не плачь, моя ненаглядная! Схожу теперь, куда мне путь лежит, и зайду ещё раз с тобой проститься, – а там и на Афонскую гору, в схимники...
В эту ночь няня не ложилась спать, зажгла лампаду у образов и всё молилась. На другой день утром пришла она к моему отцу и попросила у него сани и тройку лошадей.
– Куда тебя Бог несёт? – спросил он её с удивлением. Старушка лет пять уже, кроме церкви, никуда не выходила.
– В Лебедянь, на ярмарку, кое-что закупить. Да, кстати, и жалованье моё, за год вперёд, прикажите мне выдать.
Дали няне денег, окутали шубами, усадили в сани, закрыли медвежьею полостью и отправили в Лебедянь с надёжным кучером и сильным, рослым лакеем, вооружённым дубинкою, потому что ещё накануне мы слышали, что по дороге видели стаю волков. Вечером благополучно воротилась няня домой с большим узлом покупок, разложила их в зале на столе я начала показывать и рассказывать, сколько за что заплатила; тут был и атлас французский, и бархат веницейский и парча московская, и позументы, шелки, бахрамы золотые и проч.
– Эх! знай я, что ты такая богатая, – сказал мой друг, усатый сосед, – я бы тебя давно за себя замуж взял.
– А я бы так и пошла за тебя, за старого греховодника! – отвечала няня. – Это всё я накупила... только не скажу, зачем, – после узнаете.
Няня отправилась к себе, сама уложила покупки в сундук и заперла его тяжёлым замком, хотя очень хорошо знала, что у нас в доме никогда ничего не пропадало.
На другой день, чем свет, в светёлке началась кутерьма: кружевные подушки выносились в девичью, а бутыли с наливкой и банки с вареньем в кладовые; у окна устраивались пяльцы; на большом столе в порядке раскладывались вчерашние покупки, и няня, вооружённая сжимавшими кончик её носа очками, аршином и большими ножницами, мерила, кроила, прилаживала и проч. Окончив всё, что ей было нужно, она послала за нашим ружным священником и попросила его отслужить молебен с водосвятием.
– А что это вы, Ульяна Фёдоровна, какую работу затеваете? – спросил священник.
– Работу Богу угодную и душеспасительную, отец Иван! – отвечала няня. – Даст Господь, сподобит исповедаться, всё вам, батюшка, открою на духу.
Когда отслужили молебен, и священник окропил светёлку святой водой, няня заперлась в ней одна до самого вечера, и никто не знал, что она там делала; хотя сенные девушки и подходили на цыпочках к дверям, чтобы посмотреть в замочную скважину, но догадливая старушка забила её от себя дощечкою.
Вечером она отворила дверь, и когда вошли к ней, то в светёлке ничего не увидали особенного, кроме запертого сундука и накрытых чистой простынёй и тщательно увязанных пялец.
Няня, не кушавшая ничего весь день, спросила себе чаю с булкой, послала за Тимофеем конторщиком и попросила его прочитать ей житие святого Василия Нового. Конторщик Тимофей возразил было, что св. Василий Новый празднуется в марте, а что теперь январь, но няня отвечала ему: «Уж это моё дело». На другой день та же история: та же таинственная работа днём, тот же чай с булкой вечером и чтение жития того же святого; только по воскресным дням няня, заперев светёлку на ключ и положив его в карман, ходила к обедне.
Так прошёл месяц. Старушка худела с каждым днем, но добрый, весёлый и беззаботный нрав её ни на волос не изменялся. Настала весна, но, несмотря на тёплые дни, няня не решалась выставить в светёлке окон, боясь, чтобы кто-нибудь не влез к окну и не подсмотрел, что она делает. Вот раз, как теперь помню это, накануне Вознесения, я сижу у отца в кабинете за грифельной доской; вдруг вбегает, запыхавшись, девушка, которая ходила за няней, и говорит прерывающимся от скорой ходьбы голосом:
– Павел Матвеич! Ульяна Фёдоровна приказала вас со всем семейством просить к себе.
– Больна? – спросил испуганный отец.
– Кажись, ничего, а лежит в постеле, сейчас изволили исповедаться и причащаться.
Входим в светёлку. Няня, повязанная белым шёлковым платком, в белой кофте, лежит на кровати, покрытая белой простыней, а у изголовья стоит отец Иван, не успевший ещё снять епитрахиль; у образов зажжена лампада, а на большом столе, накрытом скатертью, лежат в порядке церковные воздухи.
– Вот чем я занималась взаперти, – сказала няня, указывая на стол, – с моими слепыми глазами, моими дряхлыми руками вышила двадцать воздухов. Потрудитесь, Павел Матвевич, разослать их в двадцать церквей.
Мы начали рассматривать воздухи. Они были великолепны и работаны с таким вкусом, какого мы в старушке и не подозревали.
– Зачем же именно двадцать воздухов вышила ты, няня? – спросил я её. – Или сил более не хватило?
– Глупенький ты этакой, – сказала она с улыбкой, – а сколько считается мытарств?
Я этого слова и не слыхал и вопросительно взглянул на отца, а он на священника.
– Двадцать, – отвечал отец Иван.
– Ну, вот видишь ли! Двадцать мытарств и двадцать воздухов, – сказала няня и опять улыбнулась.
– Как ты себя чувствуешь, Ульяна Фёдоровна? – спросил её мой отец, желая переменить разговор.
– Ничего, – отвечала няня.
– Что ж ты лежишь? Не устала ли от долгой работы?
– Я не устала, а умирать сбираюсь....
Отец с удивлением посмотрел ей в лицо: оно было спокойно и весело; он взял её за руку, рука была тепла и пульс бился слабо, но ровно.
Когда мы вышли из светёлки, отец мой спросил у отца Ивана, не знает ли он, какое отношение церковные воздухи имеют к мытарствам?
Старый священник объяснил нам таинственную загадку.
– У нас на святой Руси, особенно в нашей Р[язанской] губернии, – сказал он, – существует поверье, что всякий, кто своими руками сошьёт святый воздух, тот по смерти избавляется от одного из мытарств, подробно описанных св. Димитрием Ростовским в житии св. Василия Нового. Ульяна Фёдоровна, надеясь избавиться от всех мытарств, вышила их двадцать...
– Справедливо ли, нет ли это поверье – об этом не мне судить, – продолжал отец Иван, – но нет сомнения, что всякая жертва, всякий труд, предпринятые во имя Христа Спасителя, суть жертва и труд Ему угодные.
Послали спросить няню, не хочет ли она чего покушать?
Она велела сказать:
– Ничего не хочу: я жду.
Во весь этот день и во всю ночь горела у неё лампада перед образами, и конторщик Тимофей вполголоса читал ей псалтырь. Все мы беспрестанно ходили навещать старушку; она лежала всё в том же положении на спине, скрестив руки и закрыв глаза. Поздно за полночь мы ушли спать, приказав девушкам тотчас же разбудить нас, если, сохрани Бог, что случится.
Взошло весеннее солнце. Кто-то тихо постучался в светёлку...
Отворили дверь. – На пороге стоит юродивый...
Старушка открыла глаза, улыбнулась ему последнею улыбкою и прошептала:
«Ныне отпущаеши»...
Публикуется по изданию:
«Книжки для школ». № 5. «Старый дворецкий, Няня и Юродивый Гриша». Издание Общества распространения полезных книг. М.: Печатня С.П. Яковлева. 1871. С. 22-39.
Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой
Михаил Бибиков
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
