Посреди России, рядом с железной дорогой, на берегу речушки Княжицы, приютилась деревня Листопадка. Живёт в ней Миша Вяткин, обыкновенный мужик, каких тысячи, хотя утверждают, что каждый человек – вселенная. Это уж слишком громко сказано, и вряд ли касается простых смертных, но рассказать можно о любом, потому что нет одинаковых судеб.
Летние ночи коротки и светлы. Если Вяткин трезв, ему надоедает сидеть в сторожке, рядом с проходной нефтебазы, выходит наружу и долго смотрит на пробегающие поезда. Раньше все они останавливались на станции, которая считалась плечевой, имела даже паровозное депо, но оно превратилось в развалины, и нынешним поездам дальнего следования нет надобности сбавлять ход, проносятся с какой-то пренебрежительной лихостью, будто не только катятся, а ещё и скользят по рельсам, сухо шелестя металлом по металлу. Только два поезда – соликамский и шарьинский – делают пятиминутную остановку.
Куда-то изо дня в день спешат люди, едут в одну и в другую сторону. Перестук колёс словно бы отвечает: туда-туда-туда… Что говорить, суеты нынче прибавилось, все норовят чего-то предпринять, раздобыть. Многие сунулись в торговлю. В базарный день в райцентре не протолкнёшься, понаедет торгашей с большущими клетчатыми сумками: иному машину негде поставить. И покупатели снуют. Откуда деньги-то, если в здешнем захолустье все колхозы-совхозы развалились?
Взять его, Мишу Вяткина, много ли чего купишь на две тысячи, которые платят ему в сторожах? Иной раз тоже поедут с женой в район, она хоть купит какую-нибудь одежонку девчонкам, а он, в лучшем случае, сгоношит граммов сто пятьдесят водки: всё же не зря ездил, и обратная дорога повеселее…
С нарастающим шумом приближается скорый. Видны только слившиеся в белую полосу окна, как будто эта полоса света летит сама по себе над землей. Луч от электровоза упирается в лес, сжимается и пропадает совсем, перестук колёс ослабевает и затихает вдали.
«Хабаровский прошёл, – отмечает Вяткин. – Долго ему бежать, через всю страну.»
А вот, уже встречный гонит впереди себя плотный сноп света и оглушительно гукает перед станцией. С какой-то тоскливой безнадёжностью смотрит Вяткин на мелькающие огни поездов, словно все уезжают куда-то, а его забыли здесь, на нефтебазе. Да и кому он нужен, если жена, бывает, не выдержит и обзовет алкашом.
Некуда ему ехать и не за чем. Отлучался из своей Листопадки только на службу в армию, прокатился далеко, на северный Урал, но что видел, кроме воинской части? Зато возвращался домой окрылённый, потому что ждала его Надя, худенькая, большеглазая, выросшая в тесной станционной комнатухе барачного типа. Он ещё в школе влюбился в нее и, зная в какой бедности находилась она, намеревался сделать её счастливой. И что получилось? Не далось счастье ни ему, ни Наде.
Поначалу жили в родительской избе, потом отделились, купив другую, поменьше, но и она казалась Наде хоромами, по сравнению с барачной теснотой. Родилась дочь, через некоторое время – вторая. Словом, семья как семья.
Устроился Вяткин в бригаду по ремонту пути: работа не из лёгких, требует разрядки. Вернутся путейцы на станцию – сообразят, отправив гонца в магазин. Другие мужики пьют, да голову не теряют, не зря говорится: пей умненько, и завтра поднесут. Миша Вяткин не умеет контролировать себя. То дочь подобрала его в скверике возле вокзала, то свои деревенские привели под руки: благо, Листопадка – всего в километре от железной дороги. Кончилось дело увольнением.
Удалось определиться на хлебоприёмный пункт, но началась эта катавасия с перестройкой, колхозы разорились, перестали сеять: какой тут хлеб? Понятно, что Вяткин одним из первых попал под сокращение штатов. Мыкался без всякого дела, потому что кому нужен такой работник, а в округе все знают его, как облупленного.
И вот скатился до сторожей: стариковское занятие не для сорокалетнего мужика. Сидит в своей скворечне, оборудованной на столбах, посматривает на станционные окрестности, коротая медлительное досужее время. Если бы не железная дорога, совсем бы можно умереть от скуки. Слава богу, стучат поезда, мелькают огни, вскрикивают электровозы, пугая сонную тишину.
Вяткин завидует пассажирам поездов, ему представляется, что все они едут либо в гости к родственникам, либо на отдых. Иные в Москве пересядут в самолёт да махнут в тёплые страны, потому что хватает у них денег и на дорогие билеты, и на заморские курорты. А у него путь один, от Листопадкии до станции и – обратно. Он и не помышляет о большем. Живёт в городе двоюродная сестра, но что он там забыл? К тому же, муж у неё шибко учёный, преподаёт в техникуме. Гусь свинье не товарищ.
Наутре Миша в очередной раз выходит из будки, как бы на капитанский мостик, потягивается и поёживается, хотя земля ещё не остыла, лишь добавилось свежести в воздухе. Он первым встречает рассвет, видит, как широко разливается заря, насыщаясь алыми красками, как всплывает из этой небесной плавильни кажущееся близким огромное солнце. Медью озаряются водонапорная башня, привокзальные тополя, крыши домов. В низинке у речки Княженицы розовеет лёгкий парок тумана: малейшего дуновения хватило бы, чтобы развеять его, но ветерок ещё не проснулся, не шевелит листву на молодых березках перед въездом на базу
Нынче особый день, будет получка, и потому последние часы дежурства тянутся томительно долго. Скоро ли появится на дороге грузноватый косолапый Василий Кузьмич, зав нефтебазы, которую без него и представить не возможно, поскольку работает он здесь лет двадцать и на пенсию не уходит, хотя под кожаной кепкой широко сияет лысина.
Ещё надо ждать, когда вернётся из банка Анна Николаевна, а время будто остановилось. Вяткин нетерпеливо втягивает в себя щекочущий запах бензина, который всегда внятен над базой. Чтобы отвлечься, начинает считать вагоны товарняка, растянувшегося едва не на километр, но скоро сбивается со счёта, его внимание переключается на пассажирский поезд, набирающий ход со станции. Это – свой, шарьинский, он подбирает всех местных пассажиров. А тоже резво пошел, уже доносится из леса как бы затихающий конский топот.
***
Кузьмич – мужик грубоватый, но справедливый, в социализме воспитывался, нынешнюю власть кроет по чём зря, и в этом Вяткин с ним солидарен: никудышная власть, нет у ней заботы о рядовом человеке. Одним не угодил начальник: не выдаёт на руки зарплату. Миша только расписывается в ведомости, а деньги тут же получает Надя. Вместе выходят из ворот базы.
– Дай сколько-нибудь, хоть пивка выпить с получки, – попросил он, помаргивая из-под козырька полотняной кепочки.
Был привлекательным парнем, а во что превратился? Похудел, куртка обвисла на плечах, лицо какое-то помятое: все пятьдесят дашь.
– Знаю я ваше пивко, – недовольно отозвалась жена, однако, сознавая сегодняшние законные Мишины права, протянула ему пятьдесят рублей.
– Ну, что пятьдесят? Дай хотя бы сотню.
– Много ты сотен-то зарабатываешь? А на что жить будем? Шёл бы домой: огород раскидал, когда загородишь? Курицы лезут.
– Я недолго, приду и загорожу.
– Отстань уж, недолго… Пошли, говорю, домой.
– Сейчас приду.
Она безнадёжно махнула рукой, зная, что уговаривать его нет смысла, но всё же порылась в сумке и протянула Мише ещё три червонца.
– Не напивайся, ради бога!
– Не-е…
Здесь пути их разминулись: жена направилась прямушкой к Листопадке, Миша – к станции. Невелики деньжата в кармане, а всё-таки повышают права человека. Шагая с победным настроением, посматривал на удаляющуюся Надю. «Терпеливая она, иной раз и полает, так ведь все бабы такие», – примирительно думал Вяткин.
На вокзальной площади ощущается особый горьковато кислый станционный запах, как будто не выветрившийся с давних пор, когда пыхтели паровозы. Поджидают автобус городские отпускники, вокруг сумок бегают нарядные детишки. По перрону прохаживаются два милиционера, у одного на ремне прицеплены наручники: до чего дожили! Раньше милиционер-то с пустой кобурой ходил. Тут и там стоят машины, люди бродят по магазинчикам и ларькам.
Вяткин с сознанием своего полноправия выпил пива, как будто мучила жажда.
В углу скверика томился Лёня Рябой. Лицо у него шадровитое, крупное, нос как-то тяжело отвис.
– Это точно. Сижу и смотрю, откуда у людей деньги? На машинах разъезжают, по магазинам шастают. А нашему брату – полная отставка. Вот, когда я шоферил, привезёшь водку или вино на склад райпо, разгрузишь – тебе дают две поллитры: так положено, списывают на бой при перевозке.
– Надо же! – восхитился Вяткин. – Нельзя было терять такую работу.
– Раз отобрали права, другой… Сам понимаешь, это самое… – Щёлкнул себя пальцем по подбородку.
– И у меня похожая история.
– Ты всё же при работе, – оценил преимущества собеседника Рябой, окидывая взглядом площадь, словно в ожидании чего-то спасительного. – Вон, смотри, из машины вылез какой-то туз бубновый! Белая рубашка, остроносые ботинки, сумочка в руке, как большой кошелёк. Подошёл бы и сказал: вот вам, мужики, на вашу бедность хотя бы по сто рублей.
– Чего захотел! Сытый голодного не разумеет.
Явился не какой-то случайный спаситель, а Коля Фунтиков с большущим мешком порожней посуды. Мал мужичок-очкарик, а, вон, какую добычу ухватил! Прислонил мешок к тополю, поотдышался.
– Где столько насобирал? – удивился Вяткин.
– А у Колесовых свадьба была, прихожу – тётя Рая говорит: бери, не знаем куда девать порожняк.
– Здорово погуляли! – не без зависти одобрил Рябой. – Тут рублей на двадцать сдашь.
Подсел на лавочку Иван Мирошкин, тоже поставил сумку с посудой. На ногах – стоптанные домашние тапочки, рубаха линялая, порвавшаяся у плеча, лицо припухшее, так что глаза едва приоткрываются.
– Проснулся – хоть спички вставляй, – признался он.
– Во-во, интересно бы посмотреть на тебя со спичкам-то! – хохотнул Рябой. – Ну, как совсем закроются?
– Сейчас сдадим стекло и купим, – с надеждой глядя на свой мешок, пообещал Фунтик.
– Помереть можно! Чего фургон-то не едет? – продолжал гневаться Мирошкин.
– У меня есть полсотни, – будто поддразнил Миша Вяткин. Все глянули на него, как на спасителя, – но лучше взять бутылёк.
– Конечно, лучше! – хором согласились мужики.
С куревом выручил проходивший железнодорожник, жадно потянулись к пачке сигарет.
– Вот, сразу понятно – человек! – оценил Лёня Рябой. – А подойди вон к этим, – кивнул на горожан, дожидавшихся автобуса, – у них один ответ: не курю.
Их раздражало даже обычное благополучие людей, выходивших с покупками из магазинов. Подъехал директор местного сырзавода Крутиков, машина повыла и поморгала вслед ему, а он с достоинством прошагал в здание вокзала.
– Видал, какой загорелый да гладкий, идёт, как буксир, – заметил Коля Фунтик. – В Грецию с женой ездил, говорят, тысяч пятьдесят истратил.
– Ну-у!
– Это сколько поллитров можно было взять?
– И не сосчитать!
О чём бы не заводили разговор, сводился он к одному.
– Настоящие-то миллионеры в городах, – молвил Рябой. – Сколько всяких афер показывают вокруг этих миллионов!
– Хапуги! – Желчно сплюнул себе под ноги Иван Мирошкин. – Наплевать на них, пусть хапают. Когда подохнут, надо бы им вместо берёзовых веток денег насовать.
– Нельзя. Они и на том свете выкупят себе место в раю. – Повеселел Фунтик.
– Там этот номер не пройдёт, хватит того, что здесь побезобразили, – изрёк Вяткин и задал совсем серьёзный вопрос: – Кстати, кто стоит у ворот рая?
Силились вспомнить, да разве вспомнишь то, чего не знал.
Между тем, возле водонапорной башни остановилась «Газель», и со всех улочек к ней потянулись, звякая порожней посудой, здешние жители. Вроде бы не так много их, а за неделю столько опорожнят бутылок, что фургончик загрузят доверху.
– Ждать их будем? – спросил Рябой, пересчитывая на ладони мелочь.
– Я пойду к Фаине, а ты купи чего-нибудь зажевать, – распорядился Вяткин.
Фаина – женщина уважаемая, у неё можно отовариться в любое время и, главное, много дешевле, чем в магазине. Её дом с широкой верандой знают все.
Вяткин нажал кнопочку звонка на дверях веранды, приветливая хозяйка тотчас и появилась: пышная такая, белая, в бесшумных тапочках.
– Здравствуй, Фая!
– Привет, Мишь!
Подал ей деньги, вынесла завёрнутую в газетку бутылку. Никто не знает, какую жидкость продаёт она, потому что на бутылках хоть и написано: водка, но не зря же цена-то ей всего пятьдесят рублей.
Выпивали, как обычно, под вётлами у пожарного пруда. Тут расставлены ящики, принесённые от магазина, на сучке хранится стакан, из которого все пьют по очереди, не брезгуя друг друга и не страшась никаких болезней. И, конечно, замусорен, притоптан это пятачок изрядно.
Вернулись сдатчики посуды и с ними – Костя Смолин, изгнанный из районного спорткомитета и из футбольной команды. Ему чуть больше тридцати, а он уже основательно пристрастился к выпивке, но продолжает носить линялую футболку, вытянувшееся в коленях трико о обшарпанные кроссовки. Тоже затянуло парня в это болото.
Явился ещё один тип, Яшка Малыгин, отсидевший два года за кражу мотоцикла. Этого хлюста сразу видно по татуировке: прятал бы её под рубашкой, так нет, расхаживает в майке, выставляя свои художества напоказ. Мало того, затеял бузу, в которой перепало и Мише Вяткину…
В свою Листопадку возвращался на автопилоте, благо, без провожатых добрался до дома. Помнил, как жена помогала ему лечь на раскладушку, а дальше – будто чёрная плита придавила, даже не пошевельнулся до утра.
Ещё не открыв глаза, пощупал себя, как бы желая убедиться, что жив. Какое-то время лежал затаённо, оглядывая избу и приходя в себя. Конечно, Надя не пустила его в постель: велика радость спать с такой пьянью. Чувство вины и раскаяния пронизывало всё существо Вяткина. «Говорят, душа страдает. Как же ей не страдать в таком отравленном теле?» – самокритично размышлял он.
По оконному стеклу тихо шуршала рябиновая ветка: надо бы отпилить её, да бог с ней, стекла не протрёт.
Надя стукнула дверью и остановилась в проёме переборки одетая в куртку. На голове – платок. Её молчаливая укоризна действовала на Мишу хуже всякой брани. Невыносимо было смотреть в её большие печальные глаза. Что она зазнала в своей неустроенной жизни? С детства и по сей день – одна маета, полунищенское существование. В колхозе теперь работы нет, стоит она посменно с жёлтым флажком у железнодорожного переезда, получая чуть больше Мишиного. А дочери растут, одной – четырнадцать, другой – двенадцать, им много чего требуется. Сейчас, слава богу, каникулы, бегают в чём попало, но начнётся учёба, каково им против других?
В такие похмельные часы чувство вины перед женой и детьми угнетало Мишу Вяткина особенно. Он лежал неподвижно, как перед наказанием, стараясь не смотреть в глаза жене.
– Ну что? Опять назюзился, опять пришлось мне сторожить за тебя, а мне ещё идти дежурить на переезд. Я что двужильная?
Теперь Вяткин понял, почему жена вошла с улицы в куртке и платке. Получалось, что вдвойне провинился перед ней.
– Выручаю тебя, дурака, а то давно бы выгнали и с этой работы.
Сущая правда. Чего тут возразишь?
– Долго ли с огородом-то будешь волынить? Приду, загорожу… Связался с этими опойками. Как только не облопаетесь всякой дрянью? Посмотри, на что похож стал, хоть бы рожу-то побрил! – продолжала Надя. – Крышу второй год собираешься покрыть, лето кончается, а ты палец о палец не ударил.
– Денег нет на рубероид.
– А на пьянку есть! – Надя ушла на кухню и уже оттуда с отчаянием, сквозь слёзы, закончила: – Что это за жизнь? Все нервы ты мне измотал!
Хорошо, что дочери спят в горнице, но всё равно они слышат перебранку родителей. Поднялся со скрипучей раскладушки, глянул в зеркало и, недовольно поморщившись, вышел полуодетый на улицу. Роса холодила ноги, вода в умывальнике тоже остыла за ночь, но ему в самый раз было взбодрить себя. Пофыркал и, не вытирая лицо, потоптался возле упавшего прясла огорода. Как не упасть, если доски и жерди сгнили?
Чтобы как-то оправдаться перед женой, надо было первым делом починить забор, а на дворе лишней доски не найдёшь, вот и топтался Вяткин, избывая куревом тесноту в груди.
Всходило солнце, одинаково щедрое ко всем людям. Приветствуя его, звонко голосили петухи. Привычно тянуло печным дымом, пока не прострочил мотоцикл, отравивший улицу горечью выхлопов. Туман, наползавший каждую ночь на Листопадку, отступил к речке, пытаясь схорониться в редком ивняке. Не выразительное, плоское местечко выбрали для деревни её поселенцы. Если бы не станция, был бы здесь самый настоящий медвежий угол. А речку-то с какой стати назвали Княжицей? Робко пробивается она низинкой, едва поблескивая среди осоки и кустарника, и теряется в лесу, где путь её совсем труден.
Вспоминая вчерашний день, Вяткин морщился, как от боли: и то сказать, поламывало в переносице. С чего хоть драку-то затеяли? Надя, конечно, права, нашёл с кем компанию водить: Рябой, Фунтик, Мирошкин, уголовничек Яшка – самая станционная пьянь. Это всегда так, поутру начинается раскаяние.
Резвой козочкой проскакала к рукомойнику старшая дочь Оленька, худенькая, большеглазая в мать.
– Куда поднялась? Спала бы.
– Мы по грибы собираемся, сейчас Таньку разбужу.
– Смотрите, не заблудитесь.
– Не, я места знаю, – проявляя самостоятельность ответила дочь.
– А я займусь забором, – оправдываясь и перед ней, сказал Вяткин.
Где было взять хоть какие-нибудь доски? Пошёл к отцу, жившему теперь одиноко в своей избе. Выручает старый, хоть и невелика у него пенсия, но иногда даст сотню другую на необходимую покупку девчонкам.
– Привет, пап!
– Здорово! – сдержанно отозвался отец, укладывавший дрова в кладницу.
– Ты уже переколол, Я бы тебе подсобил.
– Управляюсь помаленьку, – сказал отец, не надеясь на его помощь.
– Рановато валенки-то надел.
– А в самый раз, потому что ломит ноги, нельзя мне застужаться.
– Да-а…– не зная как высказать сочувствие, молвил Миша. – Хочу посмотреть, нет ли у тебя каких-то досочек, забор поправить.
– Повыбери там, за двором.
Доски были не первой свежести, тоже от прежнего забора, но всё же ещё годились в дело. Миша сложил их у крыльца и сел на лавочку покурить с отцом.
Тот заметил:
– Чего не бреешься-то? У тебя – жена, дочки: кому приятно? Я, вот, и то слежу за собой. – Поширкал заскорузлыми пальцами по подбородку.
– Сейчас поскоблюсь, – уступчиво ответил Миша и признался: – Вчера выпили крепко на станции, пришёл домой и проспал дежурство: Надя за меня ходила.
– Пей, да дело разумей: уж больно ты невоздержанный. Достукаешься, выгонит Кузьмич, – попенял отец. – Я тоже не святой, но ведь не спился, потому что пью не за углом с кем попало. А ты чего распустился?
– Ладно, пап… Сейчас Надюха журила, теперь ты, – недовольно прекратил разговор Миша.
– А как же иначе? Говори спасибо, ещё терпит она тебя.
– Лучше налил бы малость похмелиться, а то муторно как-то.
В огороде у отца не то, что при матери, но кое-что посажено. Сорвал Миша пару огурцов да дёрнул луку, и зашли в дом, и похмелились: сразу отодвинулись куда-то все заботы-печали, и день окрасился приятными красками. Старательно перетаскал доски, принялся стучать молотком, зная, что заслужит прощение жены. Так оно и произошло, Миша клялся, что больше подобное не повторится.
Однако уже вечером, по пути на работу, купил в станционной аптеке пузырёк боярышника и, придя в свою будку, разбавил настойку водой в стакане. Не успел пригубить, задребезжал телефон.
– Алло! Миша! Явился, значит, – раздался хрипловатый голос Кузьмича, при этом Вяткин машинально задвинул стакан за чайник, как будто зав базы был на пороге. – Куда вчера запропастился? Говори спасибо жене, что выручила. Ещё раз допустишь прогул, пеняй на себя.
– Извини Василий Кузьмич… Так получилось… Быват…
– Вот тебе и быват, – передразнил начальник и положил трубку.
Слышать угрозы Кузьмича не впервой, поэтому и на сей раз они не произвели на Мишу Вяткина должного воздействия. Глотнул из стакана, располагаясь по-хозяйски за столиком: куда спешить-то, ночь долга. Можно даже закурить, несмотря на запрет.
Выходил на площадку подышать свежим воздухом, посмотреть на станционные огни. Любил он провожать взглядом стремительные поезда, мысли его как бы расширялись. Думалось о дальних городах и даже – странах. У Вяткиных не было своего телевизора, а недавно сосед-дачник сказал: «Миша, бери телевизор, я всё равно повезу его выкидывать». Телевизор вполне исправный, а они – на свалку! Теперь Вяткин с каким-то детским удивлением смотрит на экран, узнавая разные события в мире. Не показывают только, как живут в чужих краях деревенские люди: наверное, лучше, чем в Листопадке.
Стучат колёса, прочёркивают темноту вагонные окна; то глохнут в лесу вскрики электровозов, то возникают новые, рождая в Мишиной душе неясные позывы. Одно понятно ему: люди, которые едут в поездах, живут совсем другой жизнью, недосягаемой для него. Он навечно прописан здесь, в этой сторожевой будке, в Листопадке, которую пассажиры, вероятно, даже не замечают. Под хмельком, когда возникала некоторая мечтательность, трогательно было сознавать свою обречённость на нынешнее существование, но кто знал, что вскоре и оно окажется невозвратно-желанным.
***
Началось с того, что к вокзалу подъехал встречать брата Сашку Андрюха Ширяев, а с этим Сашкой Миша Вяткин сидел за одной партой: ну как не отметить встречу! Отметили. Сели в старенький «УАЗик», приватизированный Андрюхой в годы развала колхозов, и на свою беду очутился Вяткин в Горшкове: тоже ближней деревне, только расположенной по другую сторону железной дороги.
Братья Ширяевы на радостях были терпеливы к нему, дважды наведывались к старухе-самогонщице, так что Вяткин опять потерял контроль над собой. Всё же неустойчиво побрёл домой, минуя станцию прямой тропкой. Одолеть насыпь ему оказалось не по силам, докарабкался до рельса, ухватился за него, а в это роковое время прогрохотал состав…
Несчастного заметили проходившие женщины.
– Кто там копошится?
– А? Да это – Миша Вяткин из Листопадки, – ответила вторая, мол, не привыкать видеть его пьяным.
Но, когда они приблизились к нему, их взяла оторопь при виде окровавленного Миши и болтающихся на рельсе отрезанных пальцев. Сам он матерился и скрежетал зубами, находясь под алкогольным наркозом.
Его доставили в районную больницу. Он и там, во время операции и перевязки продолжал пьяно бурчать, не сознавая трагизма случившегося. Даже увидав перед собой заплаканное жалостливое лицо Нади, не пришёл в себя, бормотал что-то несвязное. Ей было больней, чем ему: глядя на покалеченного мужа, она в бессилье только закусывала губы, осторожно трогала забинтованные культи, и новая волна горечи подкатывала к горлу.
– Боже мой!.. Боже мой! – тихо произносила она, качая головой и не обращая внимания на сочувственные взгляды притихших соседей по палате. – Что ты наделал, Миша?! Какую беду натворил!
Не к нему обращалась, потому что он был невменяем, а печалилась вслух…
Из больницы выписался и приехал на станцию самостоятельно. Когда шагал через площадь, местные смотрели на него, как на фронтовика, вернувшегося по ранению, снова, в сотый раз, пересказывали друг другу случившееся с ним несчастие. Он и сам содрогнулся, глянув на сверкающие нити рельсов, сходящиеся в одно лезвие, пронзающее даль лесной просеки: будто резнуло его тем стальным лезвием.
Возвращался домой, а на душе была такая тяжесть, словно шёл на суд. В задумчивости постоял на мосточке над Княжицей. «Утопиться бы, – как-то пренебрежительно по отношению к себе подумалось ему, – да где тут утопишься, если воробью по колена?»
Уже сентябрило. Солнце померкло за серой наволочью ходких облачков. Над полем метались, борясь с ветром, вороны, а в вышине прощально прокурлыкали журавли, Вяткин проводил их тоскливым взглядом.
С деревенских берёз срывало и гнало по улице жёлтый лист.В колеях кой-где холодно блестела вода. Куцехвостые курицы жались к изгородям и домам. Бабы, сошедшиеся у колодца, притихли, глядя на покалеченного Мишу, на его забинтованные руки. Жалели его и осуждали, мол, вот, до чего пьянка доводит.
Домашние обедали. Дочери только пришли из школы, Надя, видимо, должна была дежурить ночь. Все поднялись из-за стола, когда Миша шагнул в Переднюю. Чувствовал себя виновато-растерянно, сознавая, что подвёл семью.
Надя приткнулась к его плечу, не сдерживая слёз. Дочери настороженно смотрели на забинтованные руки.
– Мы собирались завтра к тебе, – сказала Оленька.
– Пап, больно? – спросила Танюшка.
– Нет, теперь не больно.
– Всего один палец на правой руке? Удивилась Оленька, хотя знала об этом.
– А на левой – два. – Миша пошевелил уцелевшими пальцами, но утешения не получилось.
Поборов слёзы, Надя вынесла с кухни тарелку щей, сама перестала обедать, смотрела, как-то сжавшись, страдая за него, как неловко старался он прихватить ложку большим пальцем и мизинцем левой руки. Щи расплёскивались, Миша шумно и торопливо прихлёбывал. Хорошо ещё, что мизинец-то сохранился случайно. Лучше бы, конечно, на правой руке.
– Ой, Миша! Даже смотреть на твои увечья больно: вот, до чего пьянка доводит. – Покачала головой Надя и снова плаксиво скуксилась. Рано поблекла её красота: под глазами тёмные полукружья, горькие складки по углам рта, морщинки набежали на лоб. В девках красиво подвивала свои светлые волосы, а при нынешних заботах лишь забирает их простенько под гребёнку.
– Василий Кузьмич уже взял на твоё место Петра Завьялова.
– Может быть, временно?
– Не знаю.
– Инвалидность оформлю.
Надя снова с жалостью глянула на него:
– В сорок-то лет – инвалид! Сколько раз тебе было говорено, не вяжись с этими алкашами – нет, тебя так и тянет к ним! Они шляются по станции, а у тебя – семья, какое-то хозяйство. Вон, тазы подставляю: пошли дожди, с потолка закапало.
Миша виновато посмотрел на таз, стоявший возле печки, в нём поблескивала невысохшая вода. Не починил вовремя крышу, теперь уж не починить.
– Ведь не только руки, и голову мог потерять на рельсах, – продолжала Надя, напуганная случившимся, и ему стало не по себе от такого предположения: представить только…
– Больше капли не возьму в рот, – пообещал он, решительно сведя брови.
Жена недоверчиво, с грустью посмотрела ему в глаза:
– Ой ли? Зарекалась коза ходить в огород.
– Я – серьёзно.
– Поздно, Мишенька, спохватился: изувечил себя, теперь, вот, сиди, как стогодовалый старик.
Дочери тревожно молчали, слушая столь строгий приговор. Что говорить, подвёл всю семью. Какая теперь он опора для неё?
Рано стало смеркаться. Дочери включили свет, сели за учебники. Надя оделась потеплей и ушла в ночную смену, с восьми до восьми утра.
Вяткин помаялся неприкаянно в избе да вышел на улицу, накинув фуфайку. Кое-как прикурил. Как будто после долгой разлуки смотрел на освещённые окна изб, прислушивался к звукам угомонившейся деревни: брехали собаки, кто-то проскрипел немазаной цепью велосипеда, отдалённо ботала нынешняя музыка.
Выйдя за огород, посмотрел на станционные огни, на нефтебазу, где сторожил взамен его Петр Завьялов. «Чёрт лысый! Впёрся на моё место», – ревниво подумал Вяткин.
В поле, за перелеском, где скрывалась соседняя деревня, было темно и глухо, только дорога продолжала неутомимую работу: стучал очередной поезд, отпугивая всех со своего пути утробным гуканьем и мощным снопом света. Вяткин наблюдал за этим стремительным движением с безопасного расстояния, не беспокоя себя мыслями о дальних городах и странах, сосредоточившись на своём несчастье. Дорого обошлась ему оплошность, да и оплошность-то это не назовёшь, поскольку ничего не помнил. Как теперь жить? Ведь не старик, чтобы сидеть на завалинке. Не возьмёшь ни топор, ни молоток, потому что на правой руке торчит один большой палец. Самому страдать весь век, и жене с дочерьми – маета. В воздухе горчило горелой картофельной ботвой, и на душе было горько от непоправимости случившейся беды.
Вернулся в избу. Дочери тихо посидели около телевизора да пошли в горницу.
– Не холодно ли там спать? – спросил он.
– Не, вдвоём-то угреемся.
Ему не спалось. Ночью подкрался дождик, зашуршал по стенам. Через некоторое время начало капать в один таз, в другой… Капли падали редко: тук…тук… – словно по темечку долбили, укоряя нерадивого хозяина. Рябиновая ветка настойчиво поскрёбывала стекло, казалось, она просилась в избу, продрогнув в сырой осенней ночи. От всей этой неустроенности, от постигшей беды и жалости к самому себе щипало в глазах, теснило грудь.
***
С Василием Кузьмичем разговор получился короткий. Едва Вяткин открыл дверь в его пропахшую бензином конторку, как он, твёрдо опершись руками на замызганный столик, прикрытый календарём и стеклом, произнёс без обиняков, как бы угрожающе:
– А-а, явился!
Вяткин положил на стол бюллетень.
– Да зачем мне твой больничный! Заплачу я тебе, что положено. Однако, брат, пиши заявление на увольнение по собственному желанию. – Поморщившись при виде покалеченных Мишиных рук, добавил: – Хотя, какой ты нынче писарь? Анна Николаевна, напиши за него заявление, а он пусть какую-нибудь каракулю черкнёт.
– Василий Кузьмич, да я могу сторожить-то. С выпивкой, считай, завязал, даю слово.
– Это я слышал, – отмахнулся начальник. – От тебя только и жди каких-нибудь происшествий. Ведь надо под поезд угодить! Как ещё голову-то не сунул?! Сам посуди, какой ты нынче работник? Я уж Завьялова взял на твоё место…
Больше Вяткину надеяться было не на что: уж если в сторожа не сгодился, так кому он ещё нужен? Без всякой цели побрёл на станцию. На площади было не так людно, как летом, но друзья-выпивохи привычно кучковались в углу скверика, и початая бутылка холодно поблескивала на лавочке. Обрадовались:
– О, Миша! Давай, к нашему шалашу! Протяни полстаканчика.
– Нет, мужики, не буду, – отказался он, искушаемый желанием выпить.
– Видали, он не будет! – изумлённо хихикнул Коля Фунтик. – Вот это – да!
Подстали и остальные:
– Трезвенник нашёлся! Не могу поверить: скорей Княжица в обратную сторону потечёт.
– Полно, выпей! Курица и та пьёт.
– Подрываешь бюджет страны.
Его поддержал Рябой:
– Нечего неволить человека, раз такое несчастье случилось. Не приведи Господь так пострадать: покажи, что у тебя с руками.
Увиденное произвело впечатление, перестали зубоскалить. Ему прикурили и подали сигарету. Даже место на лавочке уступили.
– Уволил меня Кузьмич, – пожаловался Вяткин приятелям.
– Конечно, какой ты теперь работник? Мы все, считай, безработные, да как-то живём.
Вяткина не утешила такая солидарность отверженных, не выдержав своего зарока, глянул на быстро пустеющую бутылку и сам попросил:
– Ладно, плесни маленько.
Хотели поддержать стакан, он неловко прихватил его тремя пальцами обеих рук. Было мучительно наблюдать со стороны за его действиями, когда он, по-птичьи запрокинув голову, едва не расплескал водку. Но всё же сумел удержать себя от дальнейшей выпивки, докурил сигарету и, притоптав её, поднялся с лавочки:
– Не обессудьте, нету настроения.
Без лишних объяснений пошагал через площадь в направлении своей деревни. Приятели в сочувственной растерянности смотрели ему вслед, точно прощались с ним навсегда…
В Листопадке удивлялись, дескать, образумился мужик.
– Напугался он шибко, потому что был на краю жизни, – уточняла старуха-соседка.
И действительно, случившееся вызвало в Мишиной душе серьёзное потрясение, страшно было подумать о той роковой минуте.
Но испуг прошёл. Снова стали замечать, как Вяткин возвращается домой под нагрузкой, снова начались Надины переживания за непутевого мужа-калеку.
Уже по снегу его подобрали парни, возвращавшиеся со станции. Заметили в сумерках, что кто-то шастает впереди, мотаясь из стороны в сторону: шёл, шёл и споткнулся, громко бормочет разную ругань, а подняться не может.
– Миша Беспалый, – сразу определили парни ещё издалека. Таким прозвищем называли теперь его за глаза.
Взяли его под руки, при этом он матерился и слабо сопротивлялся, не узнавая своих:
– Кто вы такие? Куда меня ведёте?
Однако, парни доставили его до крыльца, и, кто знает, если бы не они, может быть, отморозил бы Миша оставшиеся пальцы. Какое же наказание господне должен претерпеть человек, чтобы отказаться от пагубной страсти?
Бедная Надя. Утром она в очередной раз выслушает Мишин зарок, но пройдёт день, другой, и снова дочери будут смотреть на отца с молчаливым укором и растерянностью, а она – всю ночь не спать, страдая от безысходности и роняя слёзы в подушку.
Юрий Бородкин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
