Полёт на вертолёте кажется безопасным: медленный, невысокий, одно плохо – грохот такой, что невозможно разговаривать, приходится молча посматривать на плывущую внизу тайгу или лесотундру, замечать, как змейкой проползёт по ней река или блеснёт очередное озерко: ничего другого здесь нет, потому что нет никаких признаков жилья.
Для Паши Трошина, проработавшего несколько лет вахтовым способом в Северо-Западной Сибири, такие полёты были не в новинку, даже стали чем-то обыденным, как говорится, трясёт да везёт. Так было и на этот раз, но случилась ужасная катастрофа, какими печально известна авиационная статистика последних лет: вертолёт начало болтать из стороны в сторону, сильно затрясло и накренило, последовал гибельный удар о землю. Страшно даже вспоминать об этом. Очухался, ощупал себя, как бы убеждаясь, что руки-ноги целы: от удара заплыл глаз, боль сковывала левый бок и плечо, как потом оказалось, сломал два ребра, повредил ключицу. Поднявшись на ноги, стоял в каком-то тупом недоумении, как оглушённый, с опаской осматривал место крушения в надежде не очнётся ли кто-нибудь ещё. Заметил, как пошевелился моторист Костя Смольников, добродушный весельчак, ловко игравший на гитаре. Обрадовано склонился над ним:
– Костя, что с тобой? – спросил умирающего, не зная чем помочь ему.
Тот что-то прошелестел побелевшими губами и отвёл безразличный взгляд, уставившись куда-то в небо. Так и застыл с густо потемневшей на виске и в волосах кровью.
Из девяти человек, находившихся на борту, каким-то чудом остался в живых только он, Паша Трошин, и то покалеченный. Трудно было поверить в гибель всей бригады: только что обыденно разговаривали, подшучивали друг над другом, и вот – безжизненные трупы среди обломков вертолёта. Едкий запах гари и тишина над роковым местом, такого и в кошмарном сне не привидится. «Боже мой!.. Боже мой!»– испуганно шептал он, вспомнив в ужасную минуту о Боге.
Приближался вечер. Идти куда-то не имело смысла, это означало бы верную смерть. Оставаться на месте было жутко, но необходимо. Рядом с погибшими товарищами, в этой глухомани, где на сотни километров нет ни одной живой души, предстояло провести ночь, показавшуюся вечностью. Довелось натерпеться страхов, одно было спасение – костерок.
С замиранием сердца прислушивался и вглядывался в темноту, прижимаясь спиной к ели и стараясь не шевелиться. «Хоть бы дерево-то было потолще», – опасливо думал он, как будто сзади его мог кто-то схватить за плечи. Мёртвых бригадников не воскресишь, но, если бы теперь, в ночи, кто-то из них вдруг очнулся и заговорил, Паша похолодел бы от ужаса.
«А что, если меня не найдут? – пугал он себя ещё пуще. – Тогда уж лучше бы разбиться вместе с другими, чем медленно подыхать в этой глухомани… Господи, спаси! Господи, помоги!» – бормотал он про себя, боясь оторваться от ненадёжно защищающего дерева. Хорошо, что до темноты успел собрать сухарник, и теперь экономно подкидывал его в костерок. За его пляшущим огнём всё чудилось какое-то угрожающее движение, будто кто-то наблюдал за ним. Не зря сказано, лес видит, а поле слышит.
Совсем некстати вспомнился мрачный анекдот: тот же Костя Смольников рассказывал его. Идёт мужик ночью мимо кладбища, смотрит, стоит человек. Этот, второй, спрашивает:
– Что, приятель, боишься покойников?
– Ещё бы!
– А чего нас бояться-то? – был ошеломляющий ответ.
Тогда хохотали над чёрным юмором, теперь было не до смеха. Сердце опустилось, он застыл в неподвижности, когда что-то приглушенно хрустнуло в непроглядной темени. Почему-то боялся не зверя, а неведомой нечистой силы, да и как не бояться, если она неодолима? «Будет ли конец этой ночи? Скоро ли рассветёт?» – тоскливо думал он.
Когда развиднелось, поуспокоился, обошёл место катастрофы, задержался возле мастера Василия Зыкова, лежавшего ничком, словно не веря, что он погиб: здоров был мужик, говаривал: «Если на столе одна бутылка, то мне тут делать нечего».
Лётчик, красивый кудрявый парень, выпал из кабины. Трошин откинул обломок винтовой лопасти – лицо разбито в кровь. На одном из погибших заметил сумочку, какие носят на поясе, и вдруг его потревожила робкая мысль, которая вчера не могла придти в голову: «А ведь у них должны быть деньжонки! В любом случае они пропадут: прилетят милиционеры, эмчеэсовцы, повывернут карманы. Свидетелей здесь нет», – уговаривал он себя. Надо сказать, Паша Трошин был обыкновенным мужиком, которого не заподозришь в чем-то неблаговидном, всё же сумел устоять перед искушением, хотя и силён нынче бес, приспособившийся соблазнять людей деньгами. «Руки отмыть можно, а совесть не отмоешь», – остерёг он себя…
Пережитое останется в памяти на всю жизнь. Ужас катастрофы, кошмарная ночь – это ли не испытания для человека? «Почему же именно меня сохранил Господь, тогда как остальные приняли смерть?» – не раз спрашивал себя Трошин, усматривая в этом везении мистический смысл. В ту роковую ночь многое он передумал и переосмыслил, без сомнений поверив в Бога, и как было не поверить, если некого было призвать на помощь, кроме Его? Решил непременно креститься и исполнил своё намерение.
Специально съездил из города в Сельцо, где под замком стоял родительский дом. В Сельце был знакомый священник, отец Михаил, служивший в здешней церковке в новое время. Он совершил привычный обряд, благо, теперь не надо было ни от кого таиться. Велел прочитать по молитвеннику символ веры, после чего, освящая воду в купели, заметил:
– Взрослых можно и прямо в реке крестить. Святой Владимир крестил киевлян скопом в Днепре, и сам Иисус крестился в Иордане.
Но к реке не пошли, хотя она протекала рядом под горой. Отец Михаил только покропил Пашу водой со словами: «Крещается раб Божий Павел. Во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святого Духа, аминь». Троекратно обвёл со свечами вокруг купели и надел приготовленные крестик и белую рубашку.
– Спасибо, отче, – промолвил Трошин.
– Благодарить надо Отца небесного.
С лёгким чувством перерождения вышел Трошин на улицу, как будто оставив за порогом паперти все грехи и ошибки прошлого. Разглядывал и поправлял серебряный крестик, веря в его чудодейственную охранительную силу. Встречные сельчане приветливо здоровались, словно разделяя его настроение.
Остановился перед домом, поразглядывал его: небольшой, в три окна по фасаду, но родной и уютный. Ещё постоит под хорошей-то крышей, а матери пришлось помучаться при старой драночной, протекавшей в последние годы. И всё же славно было приезжать в Сельцо во время отпуска с женой и сыном, который оставался у бабушки на лето. В доме всё было обихожено женской рукой, пахло пирогами (больше уже не поешь такой пышной ватрушки или черничника со свежими ягодами). Для матери самой большой радостью и утешением в её неудавшейся жизни были его, Пашины, приезды. Из-за своей сломанной судьбы пристрастилась она к выпивке, и три года назад её похоронили.
Про отца особый сказ, поскольку Паша был пригульным ребёнком. Что это означало для него и для матери, знает любой деревенский житель: как будто запятнаны на всю жизнь.
***
Надо было устраиваться на работу. Образование у Паши не ахти, потому что трудно было деревенскому парню приживаться в городе среди чужих людей.
Есть в городе завокзальная улица со странным названием Вспольинское Поле, где в советское время размещались торговые базы, переоборудованные нынче в магазины различных стройматериалов. В одну из таких торгующих организаций и приняли Пашу по сути грузчиком: привезли рубероид, кровельный лист, деревоплиту – надо разгрузить, отпустили что-то покупателю – надо погрузить, а платить нынешние хозяева метят поменьше.
Пошёл на завод: возьмёт? Взяли только в литейку. Что это такое, объяснять не надо: пыль, грязь, жара, но хоть заработок приличный. И тут не повезло, потому что на другой же год начались эти разговоры про кризис и увольнения, вскоре завод вообще приостановил работу.
Ему казалось, город отторгает его. С детства он чувствовал как бы отчуждённость от своих сверстников, у которых были благополучные семьи, и теперь в нём сохранилась какая-то настороженность по отношению к людям, иногда доходящая до скрытой враждебности к ним: вы модно одеваетесь, ездите в дорогих машинах, зато я презираю вас. Средств для установления справедливости у него не было, даже выпивка только угнетала.
Помыкавшись без дела, доложил о своём решении за ужином:
– Поеду в Сельцо, Торопов даст какую-нибудь работу: всё-таки дальняя родня он нам.
– Не надоело тебе мотаться туда-сюда? И так доездился до беды, – упрекнула жена Галя. – Поищи здесь что-нибудь.
– Чего теперь найдёшь? Везде – безработные.
– Давай, папа, поживи в деревне: можно будет приехать к тебе в любое время, – не совсем всерьёз высказался сын Витя. Он парень уже взрослый, самостоятельный, работает водителем на «Газели». На такой работе надо быть трезвым, он и не тянется к водке – молодец.
– Витя, ты ещё не подначивай! – обиделась Галя. – Живём не пойми как: один здесь, другой где-то. Надоело!
– Сельцо – это не Сибирь, всего три часа езды, – уговаривал Паша не столько жену, сколько себя. – Потребуется, наведаюсь домой.
В середине лета, когда деревня так манит к себе, неторопливый местный поезд понёс его в родную сторону. Дорога хорошо знакомая, каждый год стучал по ней, особенно, когда жива была мать. Как всегда, ехал в приподнятом настроении, за окном поезда простирались заволжские леса, откосы и опушки радовали густой зеленью, разноцветьем, мелькали таинственные извилистые речки. И, конечно, была надежда, что у себя в селе он всегда найдёт поддержку.
От станции автобус «Пазик» катился сначала по асфальту, потом с характерным подвывом по гравийному большаку, и вот оно, спрятанное в лесах Сельцо, с маленькой церковкой, с берёзами возле нее.
По лесенке поднялся в прохладную избу, где мало что изменилось после матери, только постель была незастлана, да пахло отсыревшей печью. Бросив посреди избы рюкзак и сумку, сразу затопил её, и, когда полешки по-настоящему взялись, начали потрескивать, стало как-то охотней находиться в ожившей избе.
Паша Трошин неприхотлив, рос без отца, в армии служил на границе, потом – эти поездки в Сибирь, а здесь – дом родной. Достал из комода будильник, пусть тикает, оживляет тишину. Ожидая, когда накопится тепло, с чувством полной свободы выпил стопку водки и вышел обкосить возле крыльца, и хоть трава была высока и неподатлива, в охотку помахал косой. Теперь можно было посидеть на лавочке.
Над дровяным навесом, в густой черёмухе, попискивали птицы, в заулке, как обычно, садилось солнце, слышно было, как скрипел колодезный ворот. Так было с тех пор, как Трошин помнил себя, и эта обыденность вселяла спокойствие, как будто всё главное в жизни уже было пройдено. Но разве возможно такое в сорок пять лет?
Размышления прервал своим появлением Вася Гаврилов, живущий через улицу: приостановился в калитке с торжествующей улыбкой и разведёнными руками, словно дождался счастливой встречи с близким родственником. Спецовка на нём линялая, кепочка мятая, щетинка искрится инеем, пластмассовые тапочки – на босую ногу. Поопустился, а ведь был исправным механизатором, бывало в районке про него писали. Он лет на десять старше, но для односельчан разница в возрасте не имеет большого значения.
– О-о, кого вижу! С прибытием, Паша! Здравствуй, дорогой!
– Спасибо, Вася!
Хлопнули по рукам, даже приобнялись, потоптались на скошенном в обоюдном душевном порыве.
– Смотрю, дым поднялся из трубы, ну, думаю, значит, Паша явился. На долго ли?
– Как получится: работу буду просить у Торопова.
– А что, в городе не найти?
– Трудно. Надоело тыкаться куда попало.
– У нас того хуже, совхоз закрылся, всё развалилось, – махнул рукой Гаврилов. – Дай сигаретку.
Закурили. Сосед, как бы озадаченно, помаргивал, наморщив под козырьком кепочки лоб.
– Да-а, дела нынче – табак, что ни включишь радио – только и слышишь: кризис, кризис… – заключил он. – Мне, к примеру, не понятно, что это такое? Как работали, так и работайте, нет – останавливают заводы и прочее.
– Чего тут понимать? В зависимость к Америке попали – вот и вся причина. Одно слово – капитализм, просто объяснил Трошин. – Ладно, Вася, это не нашего ума дело, пойдём-ка лучше примем по стопочке за приезд.
– Кто бы возражал! – Прихлопнул в ладони ободрившийся Гаврилов.
Потопали в избу. На столе появилась банка скумбрии и кусок колбасы: много ли надо двум мужикам? С удовольствием звякнули стопками.
– Вот, такая наша жизнь, Паша, – продолжал Гаврилов. – Не нужны мы стали государству.
– Это верно. Сам-то где теперь?
– Два так, перебиваюсь шабашками: кому крышу покрою, кому баньку соберу, научился и печки класть. А ведь я технику знал, как свои пять пальцев, – высказал он сожаление. – И трактора, и машины растащили в короткую пору – всё прахом пошло. Я считаю, вредительство было. Как же иначе? Смотри, коровник пустой стоит: разве не безобразие?
Трошин с пониманием кивал, он помнил, как Вася Гаврилов добросовестно работал в совхозе, бывало каждый день в семь утра, хоть часы проверяй, запускал свой трактор, стоявший по ночам возле дома.
– Значит, в Сибири ты после той аварии не бывал?
– Нет. Хватит с меня одного такого предупреждения.
– Однако, повезло тебе. Вчуже страшно от того, что ты рассказывал. Я в жизни не летал и не полечу, слава Богу. У нас тоже, считай, тайга: много ли деревень-то осталось? Всё поросло лесом. Не зря Торопов гонит пиломатериалы, он теперь всем тут распоряжается, может быть, и примет тебя, поскольку вы какая-то родня. Я работал у него, да как-то выпимши поругался, назвал его хапугой.
Гаврилов поразглядывал фотоснимки в рамке на простенке, принялся рассуждать:
– Тетя Нюра, как живая! Это она под окнами снималась. У нас с ней всегда было уважение, ты сам знаешь. Привезу сено или дрова, поставит, конечно, бутылку и сама со мной выпьет, а денег с неё никогда не брал. Это – дедушка Миша совсем молодой, ещё до фронта, видать, в городе снимался. Нет, на него ты не похож, ты пошёл в Кузнецовых, в тебе – больше батькиного, у того, помоложе-то был, тоже волосы немного вились. На днях видел его, вместе ехали в автобусе.
– Постарел, наверно?
– Да не сказать, что сильно. Везёт сумку провизии да пачку вощины: ульи держит. Дом у него в Будилове – на заглядение, пятистенок: ты, наверно, бывал?
– В детстве, по глупости, заходил. – Помрачнел Трошин. У меня, считай, нет отца.
– Конечно, грех на нём на всю жизнь…Ладно, Паша, не будем ворошить старое: обычай дорогой – выпить по второй…
Быть в соседях, быть в беседах. Потолковали про житьё-бытьё, проводил Трошин гостя и долго ещё сидел в сумерках у крыльца, думал о матери, о своём детстве. В их семье не было мужика. Деда, погибшего на войне, он не знал, с благодарностью вспоминалась бабка Сима, немногословная, добрая. Бывало, прибежит он с гуляния весь в снегу, она терпеливо развесит одёжку над челом печи и скажет:
– Полезай-ка, погрейся.
– Хорошо на печке после морозной улицы, не заметишь, как потянет в сон.
Мать могла бы ещё пожить, и как славно было бы им сейчас вдвоём! Отец, Кузнецов Иван Фёдорович, жив, но у него своя семья. Паша с ним не знается, ему даже фамилию записали по матери.
В кармане зазвенел телефон, звонил Витя:
– Привет, пап! Ты чего? Обещал позвонить как доедешь и помалкиваешь. Деньги экономишь?
– Да нет, просто как-то не успел.
– Как доехал?
– Нормально. Протопил печку, сижу у крыльца. Красота! – с оптимизмом ответил Трошин.
– Представляю… А я только с работы пришёл, ездил в Иваново, и вот звоню. От мамы тебе привет.
– Всё у меня в порядке, не беспокойтесь.
«В самом деле, не где-нибудь нахожусь, а в родном Сельце, в своем доме», – согласился с собой Трошин, глядя на успокаивающий разлив зари.
Не хотелось уходить с улицы. Вот уж и луна выкатилась из-за крыши соседнего дома, как будто любопытно ей было увидеть Пашу, сидящего на лавочке, и она его заинтересовала, подумалось: «Почему она так блестит? Ведь, говорят, там пыль какая-то, сухие впадины, одним словом, всё серое, землистое».
Любил он это вечерние часы, когда, покуривая под хмельком, можно поразмышлять, вспомнить прошлую сельскую жизнь, своих одногодков, Всё далёкое в такие минуты как бы приближается, томит душу грустью невозвратности.
***
Первым делом побывал на могилах бабки Симы и матери. Кладище уютное, не где-нибудь на отшибе, а за алтарём церкви, под сенью старых берёз. Не один век на этом маленьком пятачке хоронят сельцовских жителей, и как-то всем хватает места, хотя это объяснимо: вот в их оградке – только двое Трошиных, остальные могилы потеряны, а не станет его, Паши, и эти сравняются с землей, и во всех семьях так.
Кресты вытёсывал и выстругивал сам, не больно красиво получилось, но крепко, а вот оградка подгнила и расшаталась, давно собирался соорудить новую. Постоял, глядя в задумчивости на кресты, произнеся тихим голосом:
– Вы уж на меня не обижайтесь, будет у вас хорошая оградка: запасу штакетника и сделаю.
А пока привычно выгреб опавшие листья. Никто не прошел мимо, никто не окликнул его, не нарушил его отрешенности, только окна алтаря светились и днём, там была своя, не понятная Паше Трошину жизнь…
Нет теперь в Сельце совхоза, но есть предприниматель – лесоторговец Торопов Николай Андреевич. Он мог бы жить в райцентре, а обосновался здесь, где родился и вырос: сгрохал себе двухэтажный особняк из отборной сосны с башенкой наверху, откуда хорошо обозревать окрестности. Подойдёшь к такому дому и сразу почувствуешь себя маленьким человеком.
В дом идти не требовалось, Трошин явился к хозяину в бывшую совхозную контору. Получилось удачно, Торопов был в настроении, руку подал как будто приятелю, поспрашивал про вертолётную аварию и на просьбу ответил определённо:
– Понятно, Паша… Надо выручать земляков… – Не договорив, принялся объяснять по мобильнику какому-то клиенту: – Доска интересует? Тридцать пять и двадцать пять миллиметров, тоньше нет. Если у вас кругляк свой, привозите – распилим без проблем… Дороже того, что стоит, не возьмём… Пожалуйста.
Немногим старше он Паши, а приобрёл брюшко, и лысинка проглядывает. Ещё бы! Ему приходится кумекать что к чему, не то что простым мужикам. Побывал в районе каким-то начальником, а, как началась эта перетряска, сообразил, что лучше заняться предпринимательством.
– Значит, так, – вернулся он к начатому разговору, – в лесу у меня всегда есть работа, но ты, насколько я понимаю, туда не рвёшься. Шоферских прав у тебя нет?
– Нет.
– Пойдёшь складировать готовый пиломатериал, грузить его, когда подойдёт машина, ну, это не так часто. Заработок большой не обещаю, тысяч десять – по деревне сойдёт…
Недельку отдохнул Трошин, поудил рыбку в Вочеме да принялся за работу. В бригаде их четверо, за старшего (он и возрастом старший) Иван Шубняков. Дело не хитрое: необрезные доски подтягиваются на рельсовых тележках, сам Шубняков подаёт их под дисковую пилу, а напарник Фёдор Горохов протягивает дальше. Паша Трошин с Сашкой Забелиным штабелюют доски и бруски на подклады. Плохо, что пила звенит, хоть затыкай уши, зато, когда её выключат да выйдут покурить на солнечном пригреве, наступает тишина. От досок, на которых сидят пряно пахнет смолкой, Тут уж можно поболтать о том, о сём.
Что у мужиков на уме, когда сойдутся в минуту отдыха? Первым делом – выпивка.
– Эх, братцы, сейчас бы взять бутылёк! – мечтательно вздыхает Горохов. С виду он не ахти здоровяк, щупловатый, остроносый, да и годков порядочно, но до выпивки охочь. Сведя две глубоких морщинки на переносице, всё время прищуривается и напряжённо помаргивает, будто решает какую-то трудную задачу.
– Какой ты новый толковый! Вот, будет получка в пятницу, тогда и сообразим, – рассудил Шубняков.
– Это почти неделю ждать, а без поливки и капуста сохнет.
– Э-хе-хе! Сравнился!
– А чего? Гоните монету – сгоняю, – вызвался Сашка.
– По любому тебе бежать, ты самый молодой…
Позабавили себя только разговором, а деньжонок не собрали. Внимание привлекла проехавшая машина хозяйского сынка Славки.
– Вот, парню двадцать один год, а он без дела болтается, на машине разъезжает, – покачал головой Шубняков.
– Чего ему? Катается в своё удовольствие, коли папа позволяет.
– Всё-таки осудительно быть захребетником.
– И в армию не ходил.
– Ну, какая тут армия?! Наверно, батька откупился.
– Говорят Нинку Колесову он обманул, а жениться собирается на какой-то из города.
– Хорош хлюст!..
В поле зрения созерцающих критиков попадает другой объект: под горку к реке, ведя за руку девочку, спускается дачница Ольга, приехавшая к родне. Мужики знают её имя, да больше и знать ни к чему. Несмотря на молодость успела располнеть, так что тесно ей даже в лёгком сарафане. Плечи круглые, по шее стекают витые струйки золотистых волос, ноги крепкие, розовые, словом, женщина притягательная и при этом статная, походка у неё просто замечательная, какая-то важная: каждый шаг, будто подарок, грудь несёт высоко, с достоинством.
– Идёт, как баржа плывёт, – восхитился Горохов и попередразнил дачницу. – Что, Саня, поманиват?
– Самого тебя поманивает.
– Не, эта не по мне, пожалуй не справлюсь – слишком объёмная, к тому же – городская дама, а мы люди простые. Вон, Паша знает обхождение с городскими, – успел поддеть и Трошина.
Между тем, женщина пощупала воду ногой и, раскинув руки, повернулась лицом к солнцу.
– Во, в купальнике-то – полная картина. Сашь, тебе бы бинокль теперь в руки.
– Сам-то чего глаза пялишь?
– Так, ради интересу: за погляд денег не берут.
На то и перекур, чтобы позабавиться, сидя на штабельке досок. Поодаль слева, вдоль угора тянется улица, из-за берёз проглядывает церковный крест, как бы охраняющий Сельцо, справа широко открывается пойма Вочемы, шагает с удочкой рыбак, девочка копошится на запеске у воды, женщина продолжает загорать… После своего второго рождения Трошин смотрел на всё это с особой отрадой, сознавая, что мог больше никогда не побывать в своём Сельце.
– Ладно, ребята, не наша еда виноград, – заключил Шубняков. – Кончай перекур!
Снова зазвенела пила, и голоса потерялись в этом прерывистом звоне.
***
Летом в деревне – благодать, дни долгие, тёплые. Вечерком Паша сбежит к реке, поставит пяток жерлиц, смотришь, утром снимет щучку: вот тебе и пропитание на целый день.
На ягоды приезжала Галя, потом пошли грибы – любимая пора здешних жителей. Он тоже не отставал от других, как только выпадет свободное время, корзину в руки и – в бор за реку. Да ещё недельку гостил Витя, вдвоём-то было охотно ходить по грибы. В осеннем лесу – какой-то сдержанный, мягкий свет, безмолвие; бродишь среди этой тишины и забываешь обо всём на свете.
Вечером дома тоже приятное занятие – разбирать грибы, нанизывать белые на сушильные спицы, ставить их в печку: запах в избе после этого неповторимый. Трошин был приспособлен к деревенской жизни, груздей насолил не хуже любой хозяйки и даже отвёз ведро в город, да ещё – корзинку клюквы, ею сельцовские всегда запасаются. Жена думала, он совсем вернулся, но смягчилась, когда подал заработанные деньжата (куда их тратить-то в селе, кроме выпивки?)
Глубокая осень – самое скучное время что в городе, что в деревне, но тут у Паши Трошина появился другой интерес. Ехал из райцентра в своё Сельцо, вошёл а автобус – Татьяна Марышева улыбается, хлопает ладонью по незанятому сиденью, дескать, садись. Неторопливо поплыли по раскисшей дороге: мотор подвывает, пассажиры толкуют про всякую всячину, а у них с Татьяной свой разговор.
– Привет, Паша! Чего-то накупил?
– Да так… продовольствие.
– Ну-ну, ты ведь теперь на самообслуживании, – подшутила Татьяна. Конечно, изменилась она с тех пор, как гулял с ней после армии, но по-прежнему из-под бежевой вязаной шапочки на левый висок выпадала прядка русых волос, а в глубине карих глаз таились игривые огоньки. Давно разошлись их пути, давно смирились они с этим, если так распорядилась судьба.
– Себя накормить – не проблема, – сдержанно ответил Трошин.
– А я зимние сапожки купила Иринке, ей надо одеваться поприличней.
– В редакции работает?
– Ага. Она ещё в школе заметки писала, вот её и взяли в районку.
– Молодец! одобрил Трошин, удивляясь тому, как девчонка, которая росла вместе с его Витькой, приезжавшим на лето к бабушке, столь скоро повзрослела да ещё нашла такую серьёзную работу.
– Вот, смотри, какие! Татьяна достала из пакета сапог. Трошин повертел его в руках, для чего-то расстегнул и застегнул молнию, продолжая думать о прошедшей молодости, о том, что они с Татьяной могли быть мужем и женой, и тогда весь жизненный план исполнился бы совсем иначе.
– Скоро у неё день рождения – хороший подарок, правда?
Трошин согласился кивком головы, хотя сапожки никак не интересовали его, и, вообще, разговор был обыденным, какой бывает между людьми ничем не обязанными друг другу.
– Значит, перестал ты летать в Сибирь, – не то спросила, не то просто отметила Татьяна.
– Пожалуй, перестанешь, если хочешь жить.
– И надолго ли в селе?
– Пока не знаю.
– Я иду другой раз, смотрю, свет у тебя в окнах: как-то не привычно.
– Зашла бы, – тихо сказал он.
– Какой ты простой! – Татьяна весело взглянула на него и повернулась к окну, как будто можно было что-то разглядеть в осенней темени.
От автобуса шли вместе, не доходя до Татьяниного дома, остановились на минуту. Паша взял её за руку, Татьяна остановила его:
– Паша, в селе везде – глаза. Твоя Галина далеко, а мой рядом, вон – свет в окнах.
– Вспомнилось, как провожались мы с тобой.
– И мне вспомнилось, да что уж теперь… Иди, а то начнётся брехня по селу. – И сама первая направилась к дому.
Этой ночью Трошин побеспокоено вставал курить, задумчиво сидел на табуретке на кухне, вспоминал молодые годы, когда жизнь могла пойти по другому сюжету.
***
После армии Паша Трошин остался в городе, приняли в бригаду ремонтников пути трамвайного управления: работёнка не из лёгких, но по молодости сила была не растрачена, а, главное, дали место в общежитии. И деньжата появились, в отпуск приехал в костюме, матери привёз шерстяную кофту, одним словом, немного прибарахлился. Даже мотоцикл купил по дешёвке, катал на нём Таньку Веселову.
Есть что вспомнить: ничего подобного в жизни больше не повторится. Остановятся где-нибудь на высоком берегу Вочемы и стоят, утаившись от всех, глядя друг другу в глаза. Танька такая гибкая. жаркая, прильнёт к нему, запрокинув голову, дыхание прервётся в неутолимом поцелуе, голова кругом идёт, сердце выпрыгнуть хочет…Но никакого баловства она не допускала, и у него намерения были серьёзные.
Потом, отталкивая фарой темноту, с ветерком возвращались в село и опять, как заворожённые, стояли возле крыльца, бывало, что забудутся, а уже утренняя заря начнёт заниматься. В школе не очень обращал на неё внимание, а тут лишила покоя.
– Когда теперь приедешь? – спрашивала Танька.
– Как только дадут отпуск…Обожди, устроюсь получше и увезу тебя в город, – обещал Паша, не очень надеясь на такое устройство, но было в этом обещании обнадёживающее утешение для них обоих.
Реальная жизнь оказалась прозаичней мечтательных порывов: суженая нашлась не в родном Сельце, а в городе. Галя тоже работала в трамвайном депо и жила в том же общежитии, где и познакомились на праздновании нового года. Сначала попереглядывались (Паше приятно было ощущать на себе взгляд её серых глаз с изучающим прищурцем), потом пошли танцевать. Галя посмеивалась над его неумелостью, а он только раззадорился в своём ухаживании. Стали встречаться едва не каждый день, и дело скоро закончилось регистрацией в загсе.
Оба понимали, что теперь они имеют право претендовать на отдельное жильё, и добились получения однокомнатной квартиры, в которой живут до сих пор, а при нынешней власти ни о чём ином и мечтать не приходится. Слава богу, родительская изба сохранилась, где можно отдохнуть душой.
Помнится, как он явился в Сельцо после женитьбы: Галя несла полугодовалого Витьку, он – сумки. Казалось, все односельчане смотрят и осуждают его. Стыдно было перед Татьяной, обещал взять в город, а привёз оттуда жену, да ещё с ребёнком на руках.
Татьяна не упрекала его: встретятся, поздороваются, для приличия перекинутся парой слов, как будто между ними ничего и не было. Осенью и сама вышла замуж за Володю Марышева, не столько полюбви, сколько с досады на Пашу. Так и разошлись их дорожки, будто на росстани.
Может быть, и не прогадала она, потому что Володя мужик серьёзный, вином шибко не балуется, работящий, из Сельца никуда не порывался: по нынешним неустойчивым временам так-то жить оказалось надёжней.
Обо всём этом потревожено передумал Паша, придя домой. Чтобы отвлечься, включил старенький чёрно-белый телевизор, но ничего интересного не нашёл, сидел просто так, привалившись к столу, размышляя о том, что Татьяна могла быть хозяйкой в этой избе, но много воды утекло с тех пор, как они были молодыми; из стройной гибкой девчонки Татьяна превратилась в полномерную привлекательную женщину, взгляд её живых карих глаз как-то смягчился, да и сам Паша изменился. уже сединка вкралась в волосы после той жуткой ночи в тайге. Посмотрел на свой снимок на простенке: это он фотографировался в новом костюме перед женитьбой, крепкий был парень, волосы плотной шапкой, кажутся не тёмно-русыми, а чёрными. Всё это осталось как будто в чьей-то другой жизни.
«Повезло Володе Марышеву», – не без зависти и даже с неприязнью молвил он про себя, как если бы тот обокрал его. Кого было винить в этом, кроме самого себя?
***
Осень в Сельце. С верховьев Вочемы, с северной стороны, потянуло холодом, стало прихватывать инеем землю, на лужицах заблестел тонким стеклом ледок. Ни на рыбалку, ни в лес не поманивает, самое милое дело, придя с работы, затопить маленькую печку и сидеть возле неё на низенькой скамеечке, глядя на успокоительный огонь. От плиты, от железных рукавов скоро набирается желанное тепло. Куда теперь торопиться? Особых дел по дому нет, вечера тёмные, ночи долгие…
Вот послышались шаги на крыльце, тихонько хлопнула дверь, шаги по лестнице: Татьяна переступила порог. Принарядилась в бордовую куртку, на ногах – кожаные сапожки, улыбается с каким-то смелым торжеством, дескать, не ожидал такого явления.
– Ты чего-то и не запираешься в такую-то темень?
– А чего особенного у меня взять? Сейчас закрою. 0 Он поднялся со скамеечки.
– Не надо, я заперла. Ты ведь приглашал, вот я и пришла.
– Проходи, проходи, чай будем пить.
Татьяна задёрнула поплотней занавески, заглянула к нему на кухню:
– Господи, чего у тебя на столе понаставлено!
– Так ведь кухня… А мы посидим в передней. Можно выпить, если не возражаешь?
– Давай, за нашу запоздалую встречу, – ободряя себя улыбкой, согласилась Татьяна.
Пили чай, сидя рядышком, глаза в глаза, наслаждаясь близостью друг друга. Вспоминалась Паше порывистая Танька Веселова, а перед ним была как бы другая женщина, с другой фамилией. Ему нравилось, как она привычно поправляла прядку волос у виска. Разрумянилась, расстегнула кофточку:
– Тепло у тебя.
– Печка топится. Вообще, у нас изба тёплая.
– Я бывала у тёти Нюры, она уж снохой меня называла, – легко, словно шутку, вспомнила Татьяна, а для Трошина её слова прозвучали укором: сколько лет прошло, и всё равно он чувствует себя виноватым перед ней. Однако, оправдываться не имело смысла, только побарабанил пальцами по столу и произнёс:
– Мама говаривала, прожитое, что пролитое.
– Это верно. Ты, наверно, удивляешься, что пришла? Сегодня у меня свободный вечер: Иринка обещалась завтра, а Володя уехал в город.
– Я знаю, мы грузили его машину.
Володя Марышев работает на Камазе с прицепом, возит пиломатериалы на продажу.
– Смелая ты, – добавил Трошин, взяв Татьяну за руку.
– И ты, кажется, не был робким.
– Пашь, давай уедем куда-нибудь,– с улыбкой молвила она.
– Разве это серьёзно?
– Нет, конечно, – согласилась Татьяна. – Я так, пошутила…
Тепло, уютно было в этот осенний вечер. Поднялись из-за стола и долго стояли в обнимку, как когда-то в молодости. Щёлкнул выключатель света, только красновато отражались на переборке печные угли. Им казалось, что тёмная ночь надёжно укроет их грех, но разве бывают в селе тайны?
***
Стал Паша Трошин похаживать к Татьяне, выжидая редкие моменты, когда Володя отлучится в дальний рейс, а то и она наведывалась к нему. Казалось, всё шито-крыто, благо зимой рано темнеет и поздно светает.
Однажды, придя на работу, задумчиво курил на штабельке досок. Проходивший мимо Иван Шубняков, как бы между прочим, обронил:
– Что, Паша, тяжело после ночной-то смены? Хе-хе!
Красноречиво так хохотнул. Трошин пристыжено насторожился, ничего не ответив. «Откуда ему известно? Не сам же выслеживал за мной, значит, кто-то поделился новостью. Кто?» – озаботился он. Ответ на этот вопрос вряд ли мог быть.
Не удалось избежать молвы. Привыкнув обсуждать сельские новости, быбы судачили возле магазина:
– Вчера иду – у Марышевых ругань в дому.
– Об чём?
– Кто знает? Больше Володя выкрикивал, не шибко разберёшь. Останавливаться не удобно.
– Чего знать-то? Шашни у Таньки с Трошиным. Володя бывает в отъезде, а кот из дому – мыши в пляс.
– Пожалуй, что так. Он ещё после армии ухаживал за ней.
– Понятно, мужик сам по себе живёт: воля кого угодно портит.
– Я бы, на месте Галины, не отпустила его.
– А в Сибирь-то он ездил, лучше что ли?
– Ну, то пёс знает где, а то в своём селе.
– Да что про мужика говорить? Я так Татьяну осуждаю: дело ли при живом муже хвостом крутить?..
Пришлось столкнуться с Володей. Как-то во время погрузки он остановил за машиной, где их не могли слышать при стуке дизеля, и предупредил:
– Слушай, Паша, если я застану тебя с Татьяной, пеняй на себя.
– Уж больно ты грозен! – чувствуя своё превосходство в силе, ответил Трошин.
Володю аж трясло от негодования, в глазах, в сжатых до побеления кулаках было столько решимости, что, казалось, вот-вот кинется в драку, но, слава Богу, обошлось без неё, только повторил угрозу гневным прерывистым голосом:
– Я своё сказал, а ты думай… Будь уверен, найду способ сквитаться с тобой, если даже сяду в тюрьму.
– Пошёл ты куда подальше! – с раздражением оборвал Трошин и, чтобы не услышали их разговор, едва сдерживая себя, чтобы не оттолкнуть Володю в снег, прошагал мимо. «Угрожает хмырь! Да я тебя размажу! – горячился он. – Хорошо, что никто не слышал нас». Но что можно было доказать кулаками, если ты не прав, виноват, грешен?..
Донеслось и до жены. В один отнюдь не прекрасный день Паша только пришёл пообедать, глянул в окно – к дому приближается Галя, шагает часто, будто торопится куда-то. Радость плеснулась и тотчас погасла, уступив место тревожному предчувствию: «Чего это она? Вроде бы не собиралась». Замер, будто в ожидании удара.
Вошла и сразу – в переднюю.
– Здравствуй! – сухо поздоровалась она, не назвав его по имени.
– Здравствуй! – так же коротко ответил он. – Ты как-то неожиданно…
– Это не имеет значения.
Прижалась плечом к косяку и стоит, упорно-выжидательно глядя на него. В эту минуту жена показалась Паше маленькой, беззащитной, хотелось обнять и утешить её.
– Чего не раздеваешься?
– Я приехала только посмотреть в твои бесстыжие глаза, – сразу ударила Галя.
– Что ты в самом деле?
– Я-то ничего, а вот ты… – Галя не нашла нужного слова, достала из сумки листок бумаги и с гневом припечатала его к столу. – Читай!
«Галя, пишу тебе, потому что хочу предупредить, что твой Павел завёл шашни с Танькой Марышевой. Об этом знает всё село…» – прочитал Паша, чувствуя жар в голове. Подписи под письмом не было, значит, – анонимка: нашлась какая-то «доброжелательница».
– Что скажешь на это? – припирала к стенке жена.
– Ну, гуляли мы с ней в молодости, на том всё и кончилось, ты это знаешь. Что теперь, не встретиться, не поговорить? – попытался защититься Паша.
– Ты мне мозги не пудри! Уж если человек письмо прислал, значит, далеко зашло.
– Не слушай всякую брехню…
– Дыма без огня не бывает. Нам с тобой больше не о чем разговаривать, – заключила Галя, взяв листок со стола. – Оставайся здесь, я тебя на порог не пущу: завтра же врежу новый замок. А сейчас пойду к этой стерве!
– Галя!
– Была Галя, – дрогнувшим от обиды голосом ответила она.
Перепалка с Татьяной, видимо, была недолгой, потому что вскоре Галя прошагала по улице обратно мимо Пашиных окон. Что было делать? Выбежать, остановить её? Не получится, только выставишь свой позор на всё село. «Боже мой! Вот это влип в историю! Теперь стыдно на люди показаться, – сокрушался он, чувствуя себя как бы заточённым в собственном доме. – Какая зараза накатала анонимку? Поди, угадай. Видишь ли, заботливая нашлась!»
С чувством безнадёжности то ходил туда-сюда по избе, то останавливался возле окна. Потускнел солнечный день, теснота сдавливала грудь, разом почувствовал усталость, пуще чем после тяжёлой работы.
***
Наконец-то дождались погожих дней. На пригреве закапало с крыш, в полях слюдянисто отсвечивал снег, отполированный последними метелями, и солнце уже не просто сияло во всю небесную ширь, а прижимало к застуженной земле тепло.
Природа едва очнулась, но уже началось пока ничем не проявленное движение жизни в застывших деревьях, и люди почувствовали какое-то брожение крови, вызывающее позыв на улицу, в поле, в лес, поближе к пьянящему своей свежестью воздуху, к солнцу.
Паша любил эту светлую пору в деревне, с первыми признаками весны его всегда тянуло домой, и он при каждом удобном случае стремился в Сельцо, к матери, хотя бы денька на два-три…
Вышел на крыльцо и зажмурился, постоял, привыкая к ослепительной белизне снега. У двора была свалена куча обрезков после распиловки брёвен: вчера привезли ребята на тракторе, потому что не хватило ему заготовленных дров. Принялся рубить их на чурбане, такая спорая работа была ему в охотку, разогрелся, скинул фуфайку.
Увлёкся, глядь, неторопливо вышагивает по тропке отец, Кузнецов Иван Фёдорович, мужик крупный, в лисьей шапке с кожаным верхом, чёрном полушубке, в большущих валенках фабричной катки. Поставил сумку на снег, снял рукавицу:
– Здорово, Паша! Трудимся?
– Да вот, привезли обрезков с пилорамы…
– Это – разве дрова? Одна кора, больше дыму будет, чем тепла, – по-хозяйски рассудил Кузнецов.
Паша встряхнул пачку сигарет, отец отказался:
– Не балуюсь этим делом, да и пчёлки не любят запахи. Накинь фуфайку-то – остынешь, – позаботился он.
– Нормально, погодка наладилась.
– Да-а, отогреваемся, слава Богу. – Иван Фёдорович приподнял шапку. – Скоро ульи выставлять, а то сидим всю зиму, как в берлоге.
Паша дососал сигаретку. Поднялись в избу. Иван Фёдорович, не мешкая, достал из сумки банку мёду, поллитровку и свиное сало. Сел на табуретку к столу, погляделся и вывел сравнение:
– Небольшая у вас избёнка против моей-то.
– Нам хватает, семья невелика.
– Узнал, что ты живёшь тут, решил проведать. А ты совсем не являешься в Будилово.
– Чего я там забыл?
– Ну, всё-таки…Чай, не чужие мы с тобой, – посетовал Иван Фёдорович.
– Что уж теперь, если жизнь прошла порознь? Ладно, батя, за встречу!
Звякнули стопками, пожевали шпиг. Паша разглядывал отца, стараясь угадать в нём собственные черты, хотя и сам знал, и люди всегда говорили, что он похож больше на мать. Иван Фёдорович то степенно поглаживал седые, но мало поредевшие волосы, то, подперев сильной пятерней подбородок, задумывался и тоже со вниманием поглядывал на Пашу, словно сомневаясь, что перед ним сидит сын.
– Говорят, тут у тебя неприятности получились? – Иван Фёдорович неопределённо ткнул большим пальцем за плечо.
– Гм! И до Будилова донеслось! – едко хмыкнул Паша.
– Плохие вести не лежат на месте.
– Приезжала на днях моя, растрезвонила на всё село. – Паша недовольно поморщился и торопливо налил по новой, чтобы как-то заглушить совесть.
– Сам виноват, обидел жену… Будь умён, – наставительно заметил Иван Фёдорович.
– Да ладно, батя! Тебе ли говорить об этом? Мама раньше срока умерла, я вырос безотцовщиной, – не удержался от упрёка Паша.
Иван Фёдорович продолжительно, с какой-то тоскливой болью посмотрел на него, видно было, что тяжело было ему снести такой удар, даже желваки задёргались. Попытался оправдаться не только перед сыном, но и перед собой:
– Я оступился в молодости, а ты семью имеешь, мужик в серьёзных летах. Ну, казни теперь меня, высказывай, имеешь право! Только мне и самому нелегко носить всю жизнь такой грех. Понимаю, что никто мою вину перед Анной и перед тобой с меня не снимет.
Невеселая получалась беседа, да и не рассчитывал на неё Иван Фёдорович, когда направлялся в Сельцо. Долгое время не виделись, а встретились без какой-либо радости. Что поделаешь? Разбитый горшок не склеишь.
– Ладно, батя, не будем бередить старое, – примирительно сказал Паша.
– Ты и меня пойми, Павел, один я остался в своём большом доме: Катерину похоронил в прошлом году, дочки обе – в городе. Вот, ты всё – батя да батя, как будто чужие мы с тобой, – посетовал Иван Фёдорович.
– Да уж так получается…
И в самом деле, Паша почти не знался с отцом, жившим в Будилове другим семейным интересом. Язык не поворачивался назвать его папой. Была и останется обида за униженное детство, за поломанную судьбу матери. Вот, сидят они за столом, выпивают, разговаривают, а близости всё же нет. Однако делить им нечего, надо как-то поддерживать нормальные отношения.
Словно соглашаясь с его мыслями, смягчив сердце выпивкой, Иван Фёдорович продолжал:
– Всё же побывай как-нибудь в Будилове, я буду рад. У меня много разного инструмента, рыболовных снастей, мотоцикл давно стоит без дела: возьми чего надо. Какой я нынче рыбак или мотоциклист?
Встав из-за стола, Иван Фёдорович поразглядывал семейные снимки Трошиных, молча повинился перед Анной и, уже надевая полушубок, высказал совет:
– С женой разлад ликвидируй, в ноги ей упади, а помирись. – Не дожидаясь ответа, добавил: – Ладно, Павел, пошёл я. Не забывай дорогу в Будилово.
Тяжёлые шаги по лестнице удалились, бухнула дверь, тихо стало в избе. Паша забывчиво постоял у окна, глядя вслед постаревшему отцу: всё же шевельнулось в сердце что-то трогательное. Как ни крути, одна кровь.
Поддел ложкой мёду, не спеша пробуя его на вкус. Сладкий подарок, но каким памятным счастьем было бы, если бы отец принёс эту банку в детстве!
***
Март на исходе. Какие ясные, приветливые выстоялись дни! Кажется, самому солнцу весело в просторной небесной голубизне, даже, когда уйдёт оно за горизонт, ещё долго плавится над лесом широкий огненный закат, и странно видеть в той вечерней стороне, в непотускневшем бирюзовом небе самую яркую звезду всех времён года, свет которой кажется каким-то торжественным и досягаемо близким.
Скворцы ещё не прилетели. Первым настраивает свою барабанную дробь пестрый дятел, то ли живущий в Сельце, то ли появляющийся здесь, как вестник весны: бодрое получается начало. Потемнели дороги, пообтаяли крыши, зашевелились люди, освобождаясь от зимних одёжек.
В такую пору трудно усидеть в избе. Пашу поманивало на реку, закинул за спину приготовленный с вечера рыбацкий ящик, взял под мышку ледобур и пошастал на лыжах к дальнему Круглому омуту: всегда кажется, что чем потаённей место, тем больше рыбы.
Направился прямиком через длинное поле. По насту шагалось легко, иногда останавливался, щурясь на ослепительный снег, прислушивался к тетеревиному бормотанью. Большое, ещё нераскалённое солнце катилось сбоку, в лесу оно потерялось, здесь утомляли глаза синие тени и царила глубокая тишина, только слышно было, как поскрипывают ремешки лыж. Под пологом елей и сосен продолжал прятаться неуступчивый морозец, и воздух был по-зимнему резкий.
Не теряя ориентиров, иногда подходил к речным излукам. На быстринах Вочема освободилась от льда, а кой-где даже проступили забереги. Узкая промоина вклинилась и в Круглый омут, где побывали какие-то рыбаки, которые натоптали тропку по ледовому мостику, сохранившемуся над промоиной. Паша благополучно перешёл по нему на противоположную сторону, где оказалось больше насверленных лунок. Опустил в лунки две удочки и стал наблюдать за кивками, сидя на ящике.
Поклёвки были редкими, тем не менее кучка плотвиц на льду прибавлялась. Солнце играло вовсю, так что к полудню стало пригревать, хоть скидывай фуфайку. Было удовольствием просто посидеть на любимой реке, а тут ещё удалось выудить на жерлицу щучку. Приятное занятие, за которым не замечаешь как проходит день. И Паша спохватился идти домой, когда было уже часов шесть вечера.
Поскольку ледяной мостик через протоку мог ослабнуть на дневном пригреве, на всякий случай перекинул на другую сторону бур и ящик. «Люди тут ходили пешком, а уж на лыжах проскочить проще», – рассудил он.
Увы, не удалось проскочить. Мостик рухнул под ним, Паша соскользнул с лыж назад, в полынью: спасло то, что предусмотрительно отстегнул ремешки креплений. Выбрался грудью на лёд, отчаянно ботая ногами, но кромка льда обвалилась под ним. Пришлось повторить попытку, продолжая ботать тяжеленными валенками, боясь неосторожным движением снова обрушить кромку, а ещё сковывал страх того, что может затянуть под лёд.
Кой– как вскарабкался, вырвался из лап смерти, с ужасом глядя с берега на чёрную воду, качающуюся в полынье. Вместе с ней качались лыжи, зацепившиеся носками за противоположный край льда. Надо было их доставать, потому что без лыж его ждала погибель и на берегу: снег был глубок.
Сломал длинную иву, стал ползком подбираться поближе к лыжам, опасаясь снова рухнуть в воду. Цепляя лыжи за ремешки, слава Богу, выудил их из полыньи. Дрожа от холода, торопливо выжимал одежду, но много ли тепла, если она и валенки мокрые? У фуфайки остались сухими только плечи. Ледобур и ящик с уловом остались на домашней стороне, а он растерянно топтался на противоположном лесном берегу. Боялся ещё раз ступить на лёд, поэтому решил идти не к себе в Сельцо, а к посёлку лесозаготовителей, до которого было немного ближе.
Отыскал заброшенную дорогу, старательно направился по ей, сознавая, что теперь можно было спастись только непрерывным движением, но в мокрой тяжёлой одежде, на мокрых лыжах, при всём усердии подвигался он медленно. и наст в лесу был совсем слабый, лыжи вязли в снегу. Приходилось спорить с усталостью. «Нельзя останавливаться, нельзя! Только бы добраться до жилья. Господи, помоги мне!» – твердил Паша, замечая, как в лесу густеют ранние сумерки.
Вскоре стемнело, и звёзды проклюнулись над просекой. Из-за этой темноты и подстерегла его беда, когда съезжал в овражек: лыжа зацепилась за сучок валёжины, Паша уткнулся в сугроб, и в этот момент отломился носок лыжи. Теперь вовсе была не ходьба, а мучение, сломанная лыжа утыкалась и зарывалась в снег.
Наконец послышался обнадёживающий лай поселковых собак, и всё же долгим показался ему оставшийся путь, к тому же, стало подмораживать, и фуфайка на нём вскоробилась, начала леденеть снизу. В конце, выбившись из сил, он совсем бросил лыжи, как надоевшую обузу, и побрёл напрямую к ближним огням. Перевалился через какую-то треснувшую под ним изгородь, тотчас встревожились собаки, подбежали люди с фонариком.
***
Утром, узнав о том, что Паша Трошин не вернулся с рыбалки, встревожилось всё Сельцо. Отправились по его лыжному следу и, найдя ящик с ледобуром, посчитали Пашу утонувшим. Только и разговору было про нечаянную беду, мол, что да как могло случиться. Уж собирались как-то известить Галину…
А под вечер невредимого Пашу доставили из посёлка на машине, и в окнах его избы привычно зажёгся свет. Только не прошли даром купание в ледяной Вочеме и долгая ходьба в мокрой одежде. На другой день поднялась температура: как только окутывался одеялом, бросало в жар, а без него ознобно потрясывало.
После работы зашли Иван Шубняков, Фёдор Горохов и Сашка Забелин, полюбопытствовали про его приключения. Конечно, посочувствовали, но тут же, расположившись, как дома, за столом, распили бутылку водки, дескать, за спасение и выздоровление. Повеселели, стали подшучивать друг над другом и Пашей. Сашка по привычке завернул байку:
– Встретились два охотника. Один убил двух зайцев, спрашивает другого: «А ты?» «Десять ёжиков», – отвечает. «Это зачем?» «Жене – на воротник, тёще – на стельки».
– О – хо –хо! – загоготали, забыв по какому случаю явились, даже Паша тихо посмеялся в постели, нисколько не осуждая приятелей.
– Всё же везучий ты, Паша, опять спасся, – сказал Фёдор Горохов, – считай, дважды заново родился. Как говорится, третьего не миновать…
– Тьфу! Тьфу! – остановил его Шубняков. – Постучи по дереву!
Дружно постучали по столу.
– Другому бы ни за что не выбраться из полыньи: только представить себе – фуфайка, валенки, всё намокло, тяжеленное, да ещё – жуткий холод. Бр-ры! Мы уж попрощались с тобой, когда увидели на омуте брошенные вещи: шапки сняли и стоим.
– Долго жить будешь, – добавил Сашка
Надымили куревом полную избу, пожелали выздоровление и ушли, считая, что теперь он под родной крышей, значит, в безопасности.
Ночь Паша не сомкнул глаз, но, измаявшись, всё же забылся на короткое время, и привиделся ему сон, будто стоит он под окнами не зимой, а в жаркий летний день, и видит, подходит к нему вахтовый мастер Василий Зыков, в камуфляжной робе, в большущих резиновых сапогах. При этом подумалось: «Неужели не жарко ему»?
– Как поживаешь, Паша? – будто с укором спросил Зыков, мол, все погибли, а ты умудрился уцелеть.
– Здесь, в Сельце пока. Заходи, посмотришь.
Направились в дом.
– Вы-то как там? полюбопытствовал Паша.
– Хорошо у нас. Видишь монастырь? Тут рядом, побывай как-нибудь.
Шли в избу, а оказались опять на улице, где вместо сельской церквухи, как наяву, виднелись золочёные кресты и купола монастыря. И белая-белая ограда вокруг него. Даже во сне Паша засомневался, чтобы такой великолепный монастырь мог находиться у них в Сельце. Зыков, между тем, уже удалялся в сторону монастыря, хотелось остановить его, но крикнуть не получалось, мешало какое-то удушие…
Проснулся Паша в поту, с чувством разочарования по исчезнувшему чудесному видению монастыря, но после некоторого размышления это чувство сменилось тревогой, поскольку вспомнилось, что увидеть во сне церковь – к терпению, а самое главное, никто из сибирских бригадников ни разу ему не снился, и вдруг пожаловал Василий Зыков. «Это душа его явилась ко мне. Видишь ли, в какой-то монастырь приглашал, хорошо, что я не пошёл за ним, – расшифровал сон Паша. Нащупал нательный крестик и перекрестился. – Оберегает меня ангел-хранитель: второй раз спасаюсь от смерти. А Федю Горохова дёрнуло за язык пророчить, мол, третьего не миновать. Неужели, и в самом деле, меня преследует рок? Господь наказывает меня за грехи, скорее всего так», – беспокоился он. Закрывал глаза и снова видел сияющие купола монастыря за белой стеной, словно в реальности возникшего в конце сельской улицы. Не понятно было, почему такое красивое видение – к терпению?
Так и получилось. Температура не спадала, казалось, сделалось горячо даже в глазах. Он поднялся, побродил по избе в валенках, но от солнечного света в окнах закружилась голова, вернулся в постель.
Обрадовался, когда пришла Давыдиха, которая умела врачевать и людей и скотину. Иные считали её колдуньей, только зря, потому что она была обыкновенной знахаркой. Это нынче в любой рекламной газете наперебой предлагают свои услуги разные, якобы потомственные, целители, гадалки, прорицатели и прочие шарлатаны. Для Сельца оказалось достаточно Давыдихи, знающей травки и некоторые наговоры. Конечно, и такое веданье не без греха, но что поделаешь, если одно без другого не бывает?
– Ну, что с тобой, Павел Иванович? – уважительно повеличала старуха.
– Надоть так оплошать! И кто придумал эту зимнюю рыбалку? Куда тебя понесло на Круглый-то омут? – ворчала она, внимательно глядя на него. Глаза у неё какие-то не здешние, были чёрными, теперь выцвели, но сохранили проницательность.
– Не знаю, тётя Шура. Сильно простудился. Я уж зарок дал: больше зимой на реку – ни ногой.
– Раньше никто зимой-то не ловил: есть что ли нечего? – Пощупала сухими пальцами руку и лоб, велела повернуться спиной. Принялась втирать какую-то пахучую жидкость. – Пощиплет немного, потому как скипидару добавлено.А грудь понатираешь сам: пузырёк оставлю.
Отошла со своей сумкой на кухню. Слышно было, как бормочет там:
– Мать всем травам плакун-трава, помоги рабу божию Павлу… – Вынесла заварной чайник: – Пей этот сбор – хорошо помогает: от земли – трава, а от Бога лекарство.
Принялась заговаривать, стоя возле кровати:
Ты, злая трясовица уймись, а не то прокляну в тар-тарары. Ты, огневица, охладись, а не то заморожу тебя крещенскими морозами. Немочь и простуда, отвяжись от раба Павла моим крепким словом…
Поверил Паша в бабкины снадобья, натёр себя настойкой, напился травяной заварки и несколько успокоился, дожидаясь результата. И всё же не возможно было уснуть, лезли в голову, перебивая друг друга, разные мысли: то думал про Татьяну, то повторял свой разговор с женой, то с ужасом вспоминал роковое купание в Вочеме. Могло затянуть под лёд и – каюк. Жуть какая!
Отец Михаил говорил: «Кого Господь любит, тому посылает испытания, и он же дарует спасение». «За что любить-то меня, если церковь рядом, а я сходил в неё всего один раз и то не мог выстоять службу и ничего не понял в ней? Крестился в сорок пять лет, а что проку-то?» – признавался себе Паша.
Лежал с открытыми глазами. Месяц позаглядывал в окна и то ли скрылся за домом, то ли потускнел перед рассветными сумерками. Вот уж совсем разбрезжилось, однако и новый день не сулил ему ничего хорошего, потому что по-прежнему бросало в жар. От Давыдихиного лечения не стало легче, нужна была больничная помощь.
Утром, пока Витя не ушёл на работу, позвонил ему, дескать, договорись с начальством, чтобы разрешили съездить в Сельцо. Оставалось ждать приезда сына, это было надёжнеё всего.
***
Приходил Торопов, предлагал отвезти в райбольницу, Паша отказался, сказав, что ждёт приезда Вити. Долгим показалось это ожидание.
Сын прибыл во второй половине дня, легко взбежал по лестнице: спортивный малый, на полголовы выше отца, в любом дела проявляет мужскую хватку.
-Здорово, пап! Чего случилось?
– Пошёл рыбачить на Круглый омут, по глупости провалился в воду – весь мокрый, а до дому не вдруг доберёшься, сначала побрёл в посёлок…
– Это ты говорил по телефону. Как чувствуешь себя?
– Скверно, Витя. То в жар, то в озноб кидает, температура большая.
– Надо как-то ехать. Одевайся помаленьку да показывай какие вещи взять с собой.
– А как мать отнесётся к моему приезду?
– Конечно она в большой обиде на тебя, но не будет же скандалить с больным: выздоровеешь – разберётесь, не мне вас учить, – как серьёзный посредник рассудил Витя. – Когда собирался ехать, она наказывала, чтобы мы не забыли всё выключить, хорошо запереть дом.
«Понятно, что переживает за мать, держит её сторону и осуждает меня, только не выказывает этого», – отметил Трошин. Пока одевался, сын складывал в сумки вещи. Обычно кое-что получше припрятывали, на этот раз самому было не до того, терпеливо сидел в машине, пока Витя проверял всё в избе, вывёртывал электропробки.
В то время возле машины топтался Вася Гаврилов, он думал, что Трошины задержатся до утра, намеревался поболтать и, может быть, посидеть за столом, теперь же только высказывал сочувствие:
– Да-а, Паша, видишь, как получилось! Где беде быть, там её не миновать. Не поддавайся хвори, поправляйся, выздоравливай. Чай, в городе медицина поможет. Теперь уж на тепло повернуло, Бог даст, скоро увидимся.
Трошин слушал его рассеянно, только сказал спасибо и вяло помахал рукой, когда машина тронулась. Вначале попритряхивало, а по шоссе покатились ровно. Низкое солнце светило в боковое окно, зажигало снега, так что в глазах возникала резь. В кабине скоро набралось тепло, впору было скинуть куртку.
– Пап, не расстёгивайся и шапку не снимай, потерпи, – заботился Витя.
Закрыв глаза, Трошин ехал в полудрёме, в таком настроении, как будто попрощался с Сельцом навсегда. Вспомнил, что так и не удосужился поставить новую оградку на могилах бабки и матери. «В лесу живём, на лесопилке работаю, можно было заготовить материал», – стыдил он себя.
Постепенно мысли его обратились к городу. Что ждёт его там? Как помириться с Галей? Сказанное сыном несколько обнадёживало, но грех перед ней вряд ли останется прощёным. Было тяжело даже сидеть, хотелось лечь, однако он не жаловался, чтобы не отвлекать сына. «Уж не воспаление ли лёгких у меня?» – настораживался он.
Вот уж свет фар закачался над просекой, позади осталось больше половины пути.
– Хорошо ты вздремнул, – заметил Витя.
– Да я так, только глаза закрыл.
– Ничего, сейчас приедем домой, – подбадривал сын. – Утром отвезу в поликлинику.
– Как дела у вас с Валей?
– Нормально. Мы больше у них находимся: родители относятся ко мне хорошо.
– Ничего нормального в этом, Витя, нет. Распишитесь, как положено.
– Успеем. Нынче многие так живут.
– Пусть живут, это не пример для тебя. Подумай.
– Ладно, – отнекнулся Витя.
Мотор продолжал убаюкивать. По сторонам дороги стеной тянулся обтаявший ельник, настойчиво прошивали темноту фары, иногда резко вспыхивали встречные, и, казалось, дорожной просеке не будет конца.
Утомляла не только болезнь, но и беспокойные мысли. Вроде бы, можно считать себя удачливым человеком, поскольку какая-то сила оберегает его, а, с другой стороны, преследует роковое невезение. Снова вспомнил обеспокоившие слова Феди Горохова. «Надо было ему ляпнуть: третьего не миновать! Чего доброго, накаркает», – раздражительно думал он. Поди угадай, какие опасности подстерегают в жизни. Судьбу не выбирают, и, как она распорядится, не дано знать никому.
С верхотинки показались огни города. Как переступить порог квартиры? Как примет Галя? Как посмотреть ей в глаза? Хорошо, что в дом они войдут вместе с Витей. Предстоит тяжёлый разговор с покаянием, а ещё будет суд совести.
Юрий Бородкин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
