Кандидат химических наук, ведущий научный сотрудник одного из столичных институтов Иван Митрофанович Величкин шагал родной сельской улицей. Чувствовал себя он по крайней мере прежним Ванюшкой Вариным. Так его по-улошному называли в детстве. Одна, без отца, его растила мать Варвара. Приземистый, начавший обзаводиться животиком, но еще не ощущающий полноты тридцатипятилетний мужчина ступал бодро и весело по родимой землице и оглядывал свою Марьевку. Воспоминания роем толпились в его крупной округлой голове и, не выстояв положенную очередь, толкали друг друга.
Тут, у этого тополя со старчески изломанными корявыми ветвями, он хвастался перед ребятами первыми наручными часами – большими, как будильник, – «Уралом». Целое лето гонял колхозных бычков, из заработанных денег мать выделила часть на часы. Не говоря уж о подростках, у взрослых мужиков не у всякого в ту пору были на руках часы, а Ванюшка имел. Мать Варвара баловала своего единственного «сыночку», свою единственную надежду (прижила она его в военную годину, сердце её уже чуяло вдовью судьбу). Пришёл тогда Ванюшка со светящимся «Уралом» на «улицу» – на вечерние гульки-посиделки. Парни то и дело жгли спички, подзаряжая светом фосфоресцирующий циферблат. Потом в темноте разглядывали горящие зелёным кошачьим огоньком стрелки, цифры. Подошел к кучковавшимся парням и Колька Камышов, охламонистый малый. Не разобравшись, в чём дело, плюнул Ванюшке прямо на часы. Ванюшка психанул и полез задираться. Но Колька объяснил:
– Думал, у тебя рукав горит…
Иван Митрофанович широко улыбался и зыркал по сторонам своими узкими умненькими глазками.
А вот знакомая, с бельмастым окошком хатёнка Раи Журавлевой. Где ты, Раечка-краса, длинная коса? Не обделяла ты сердечным взглядом Ванюшку Величкина. Докучал он тебе и твоим родителям, подвязывая к окну поздним вечером нехитрое приспособление, изобретённое гораздыми на выдумку мальчишками, с картошкой, ниткой и, отсиживаясь за плетнем, тарабанил в оконную шибку, не давая Раечке уснуть.
Распрекрасное настроение на душу Величкина нахлынуло не только от приятных воспоминаний. Удачно сложилась его командировка в один из южных городов, управился до срока и на обратном пути выкроил время навестить мать. И явился как раз очень и очень кстати. Мать в простроченной ватной телогрейке, укутанная шалевыми платками, сидела в нетопленом, холодном доме.
Поплакав и успокоившись, она жаловалась на судьбу:
– Три дня подряд как отдежурила в очереди на топливном складе – и без толку. Не купила угля. Там она и очередь лишь с утра держится. А потом как наедут с машинами и с бутылками, перепьются заведующий, весовщики – не подступиться ни к кому. Нахрапом лезут – куда там мне, старухе, с ними совладеть. Кричала и плакала – кто там меня слушать станет…
Мать была самым больным местом в хорошо начавшейся биографии Величкина. Одну зиму он забирал её к себе в Москву. Еле высидела Варвара те, показавшиеся самыми долгими за прожитую жизнь, месяцы в скворечнике (так мать называла высотный дом на Кутузовском проспекте) на девятом этаже. Не могла она сказать ничего худого о невестке, та, тоже учёная женщина, относилась к свекрови не то чтобы с душой, но по-хорошему. Внучок особо не докучал бабушке, в учебе подгонять не надо было. Кушал только неважно, в одежонке ещё и ничего, справненький, а как вылезет голышом из ванны, рёбрышки-лопатки торчат, как у неоперившегося птенца, слушает бабушкины причитания.
Занудилась, затосковала она в этих бетонных стенах, скорее всего оттого, что был у неё свой, собственный домик. Сразу после встречи Нового года засобиралась домой, в деревню; как солдат считает оставшиеся до конца службы банные дни, так и мать дожидалась весенней капели.
И после наотрез отказалась зимовать в Москве.
– Пока ворочаюсь, буду жить в своей хате, – так и заявила сыну.
Дровишки Иван Митрофанович быстро заготовил. У соседа наточил топор, напильником навострил пилу. Перепилил-переколол всю древесную рухлядь, скопившуюся во дворе за многие годы. В садочке срубил засохшие вишни, сливы, яблони – устроил там основательную чистку. Понемногу-потихоньку да и заставил весь сараишко поленницами.
– Дров мне, сынок, на две зимы хватит, – колготилась мать. – Теперь бы уголька.
– Будешь, мамаш, и с черным златом, – отвечал ей Иван Митрофанович и по-хозяйски заколачивал гвозди, подлатывая дыры в угольном закроме.
И вот сегодня, позавтракав, он с утра направился хоть из-под земли, но добыть топливо.
Не надо думать, что всё это Величкин делал лишь для того, чтобы потом, после в заставленной мудрёной аппаратурой лаборатории во время очередного «перекура» словно мимоходом бросить коллегам:
– Подзапас я для матушки дровишек-уголька, сидит теперь у печки в низеньком бревенчатом домике, сына в гости ждет, а у него всё дела, дела…
Так он, действительно, потом, после скажет.
Но для матери Иван Митрофанович и вправду стремился сделать всё, что позволяла ему суетливая жизнь учёного, чтобы хоть как-то скрасить её одинокую старость. Не пожалел летнего отпуска и основательно отремонтировал домик: сменили полностью верх избы, вместо прежней камышовой крыши – серошиферная, полы новые настлали, стены снаружи самолично оббил железными листами и выкрасил, чтобы матери больше не хлопотать каждую весну об обмазке и побелке. Доставил ей старенький «Рекорд» первых выпусков, надёжный телевизор, работает как хорошие часы – всё старой легче коротать долгие вечера.
Впрочем, в последние годы мать в свою очередь старалась особо не загружать сына заботами. Чем смог помочь – и на том материнское спасибо.
– Пиши, сынок, почаще, – всегда наказывала при расставании. – Много писать там тебе некогда, так ты на открыточке напиши три словечка, подержу я в руках её, тобою присланную, – и мне легче станет на душе, спокойней.
Величкин с рождения был человеком добрым к людям, отзывчивым на любую просьбу. Общающиеся с ним люди сразу подмечали в нём эту черту и пользовались Величкиным порой через край. И дома, и на работе у него на глазах всегда находился список неотложных дел: куда-то позвонить, кого-то попросить, что-то достать. Исполненные желания (преимущественно друзей, знакомых и просто – соседей по подъезду, почтальона, случайных собеседников и ещё бог знает кого) вычеркивались, а рядом так же быстро приписывались новые. Жена нет-нет, да и упрекала Ивана Митрофановича за такую, как она говорила, неосмотрительную, необдуманную расточительность жизни. Сынишка, чутко улавливающий настроение, взаимоотношения родителей, и тот подносит как-то Ивану Митрофановичу детскую книжечку, тычет туда:
– Пап, тут про тебя написано.
В стишке повторялись строчки: «Вот так и получается – всю жизнь на нас катаются». А Величкин или отмалчивался, или просто улыбался в ответ и нёс сей «тяжкий крест» бесконечных забот даже с каким-то удовольствием. И уж что-что, а эта редкостная материнская просьба (в исполнении её он не сомневался), пожалуй, тоже была своеобразным допингом нынешнему чудесному настроению.
Над Марьевкой, как и по всей округе, в эту январскую пору вдруг возникали словно из ничего в сером небесном пространстве тихие, только народившиеся, совсем молоденькие снежинки, покачиваясь лодочкой, неторопливо и бесконечно летели навстречу земле. Солнце сюда не пробивалось сквозь плотную облачную занавеску, а тут и так было светло и чисто.
Иван Митрофанович, не закончив шаг, замер. Его отвыкшая от живого птичьего голоса душа опять и опять явственно услыхала звонкое и коротенькое:
– Теньк! Свись-свись!
Разглядел: в ближнем палисадничке на ветке качалась подвязанная тоненькой веревочкой птичья кормушка, в ней яростно работала клювом черноголовая с белыми щёчками синичка. Сало, наверное, долбит – догадался Величкин, в детстве сам он вешал такие кормушки. И ещё заметил: на зубце штакетины в зелёном платьице с широким чёрным галстуком, притороченным прямо на шейку, тоже сидела синица. Она и посвистывала товарке. Потревоженные остановившимся Величкиным, синицы разом вспорхнули и пропали – будто их и не было, только качалась на ветке кормушка.
С минуту постоял Иван Митрофанович на пустынной автобусной остановке – у телеграфного столба с жестяной желтоокрашенной табличкой. Марьевка была райцентровским пригородом, большая часть жителей уже работала на городских заводиках, стройках, так что автобусы в село ходили довольно-таки регулярно.
Дожидаться транспорта Величкин не стал, решил добираться пешим ходом. Да тут и идти-то, приятная прогулка – лугом, через мостик над уснувшей речкой, опять лугом, а там и остановка уже городского автобуса.
По дороге Иван Митрофанович наметил брать угольного быка за рога.
– На топливном складе мне делать нечего, – сказал вслух сам себе. Придётся ведь ему, кандидату наук, ломить шапку перед пьяненьким и нагловатым завскладом. Ломить, да ещё и возвратиться ни с чем – такое тоже могло случиться. Да по правде и ломить её пусть недорогую, кроличью, у себя на родине Величкину очень не хотелось.
Направился он на городской почтамт, где размещался и телеграф. Приятно удивился, увидев кабину с междугородным телефоном-автоматом.
– Прогресс, прогресс в провинции.
Наскреб в кармане «пятнашек» и сунул монету в рот автомату. Услышав гудок в телефонной трубке, набрал по памяти шестизначный номер. Цифры, кстати, были причудой у Ивана Митрофановича: складывал-умножал их с ходу, как электронная машина, пройдет по улице и назовёт потом десятки номеров проехавших мимо автомашин, и уж что-что, а телефоны – мог выдавать кучей, быстрее справочной службы «09».
Звонил Величкин в областной центр нужному человеку, который там занимал пусть и не очень видный пост, но здесь, в районе, его должность считалась видной и значила. В своё время Иван Митрофанович помог этому человеку, как земляк земляку, завести в столице деловые знакомства, а тот в свою очередь, назвав служебный и домашний телефоны, говорил:
– Будет нужда, звони в любое время дня и ночи.
– Да ну, из-за чего тревожить, – отнекивался тогда Величкин.
И вот, глядишь ты, нужда явилась.
Заслышав знакомый голос, Иван Митрофанович по-кавказски начал разговор издалека, как с вечно сияющих нетающими снегами горных вершин:
– Рад приветствовать тебя, дорогой Иван Иосифович!
Потом объяснил ему, что звонит от матери из родного райгородка и по какому случаю.
– О, Господи, мне бы твои заботы, – пошутил Иван Иосифович и продолжил уже серьезно, – сейчас я переговорю с председателем вашего райисполкома, а ты мне позвони ещё минут через пятнадцать.
Торчать в проходной комнате переговорного пункта Величкину не хотелось, и он вышел на свежий воздух в засыпанный снегом старый, ещё довоенных лет тополёвый парк, начинавшийся прямо у порога почтамта. В парк выходили и парадные двери педучилища, мясо-молочного техникума. Так что Иван Митрофанович не без удовольствия потоптался, походил расчищенными дорожками, поглядывая на снующих туда-сюда, как на каком-нибудь заграничном конкурсе красоты, на разодетых в совсем куцые или длинные, до самой земли одежи, размалёванных чаще крикливо – девушек. «Мисс-райгород» он выбрал сразу: голенастая блондиночка отрешенно, – ему сразу явилась в ум пушкинская сказка, – выступала, будто пава. Поближе она оказалась не просто павой, не поворачивая головы, кинула на него, как показалось Величкину, испытующе жгучий взгляд.
– Ишь ты, цаца, – сплюнул он походя. – Сопли под носом, а цену себе знает.
Когда Иван Митрофанович снова прислонил к уху телефонную трубку, то услыхал слегка огорченный голос Ивана Иосифовича:
– Митрофанович, а это, оказывается, у вас там, действительно, сейчас проблема.
– Если бы не проблема, я не стал и тревожить, – ответил Величкин.
– В принципе я договорился, – стал объяснять Иван Иосифович. – Правда, не сразу, но уголь матери подвезут. Но ты после нашего разговора зайди к предрику. Парень он свойский. Скажешь материн адрес. Да и личное знакомство для тебя будет нелишне.
Иван Митрофанович направился в районный Дом Советов.
В приемной райисполкома было пусто, лишь одна секретарша старательно выстукивала двумя пальцами на машинке какую-то бумагу. Пухленькая, розовощёкая, в пёстрой, крупными лиловыми цветами блузке, она, оставив печатание, с вниманием выслушала Величкина и пригласила:
– Александр Иванович одни, проходьте.
Величкин открыл дверь, за ней оказалась и другая, а там уж и сам кабинет.
«Просторно, хоть в хоккей гоняй, – мимолетно подумал и второй раз отметил про себя: – Прогресс в провинции, прогресс».
Председатель райисполкома разговаривал по телефону и свободной рукой указал Ивану Митрофановичу на ближний стул. Величкин, видом своим стараясь показать, что он не вникает в телефонный разговор (он и действительно был ему безразличен), стал оглядывать кабинет. Входной тамбур скрыт полированной полкой-стенкой, где за стеклом размещались книги, красовались сувенирные поделки в широких нишах. Вдоль стен зеркалом отсвечивающие деревянные панели, в тон им симпатичная мебель, зелёной травой на полу ковёр во весь кабинет. Ещё одна дверь, ведущая, видимо, в комнату отдыха.
– Богато живёте, со столичным размахом, – сказал Иван Митрофанович предрику, когда тот положил трубку. Александр Иванович сразу догадался, кто к нему зашёл. Поднялся, вышел из-за стола. Знакомясь, долго и крепко жали руки друг другу.
– Не на кабинет смотрите, – ответил он на слова Величкина. – На знамена! – и указал выпрямленной ладонью в угол, где на специальных подставках стояли в ряд бархатные, облитые золотистомахровой тесьмой знамена. Не удержался развернуть руками одно из полотнищ.
– В работе марку держим, – заявил не без гордости, рисуясь. Был он, конечно, чуток постарше Величкина, но смотрелся молодо – такого спортивного типа весь собранный мужчина. Молодила его и короткая стрижка.
– Иван Иосифович, – кивнув головой вверх, сказал председатель райисполкома, – звонил мне по вашему вопросу.
Он возвратился на своё место и приступил к деловому разговору.
– Вначале поясню вам ситуацию, сложившуюся в районе с углем.
Голос Александра Ивановича звучал напористо, даже воодушевленно.
– Ошиблись мы в человеке, не совсем добросовестного подобрали руководителя в райтоп. Это одно.
Убавив тон, он попроще высказался:
– За воротник закладывает крепенько.
И снова заговорил с прежней силой:
– На одного валить всё, конечно, нельзя. Ещё существеннее промашка вышла: для лучшего учёта продажи топлива населению ввели талоны, но уголь ошибочно (областной руководитель распорядился, не зная нашей инициативы) распределён и по талонам, и по организациям. То есть кто-то двойную норму купил, а другие пока ничего.
Величкину всё становилось ясным как белым днем. Но от этой ясности душе было не легче. Заметив, что собеседник опустил глаза вниз, изучающе вглядываясь в тёмную полировку стола, и истолковав это, как потерю интереса к дальнейшему разъяснению, председатель райисполкома перешёл быстрее к делу.
– Мать ваша, насколько мне известно, проживает в Марьевке. А село это у нас сейчас как нейтральная полоса между городом и деревней. В перспективном плане развития оно является уже городским микрорайоном. Пока же – территория сельсовета, хотя всё трудоспособное население работает в городе. И сельский Совет, и правление колхоза, знаете, наверное, расположены в другом селе. К своему отдалённому участку, к своим пенсионерам у руководителей порой руки не доходят. Вот, возможно, ещё почему ваша мать осталась без внимания.
Александр Иванович, внося ясность в суть дела, раскладывал всё как по полочкам.
– Чем я вам конкретно могу помочь?
Иван Митрофанович сразу оторвал глаза от сияющей крышки.
Председатель райисполкома на квадратный бумажный листок уместил размашистым почерком фамилию матери Величкина и её домашний адрес.
– Ровно через неделю уголь будет доставлен по назначению.
Председатель не дал даже высказаться Ивану Митрофановичу, следующей фразой он перечеркнул только возникшую у Величкина просьбу о том, нельзя ли ускорить доставку, поскольку он через пару дней должен уезжать.
– Быстрее не могу сделать – отгружаем уголь в дальние колхозы. Сам дояркам клятвенно пообещал обеспечить их топливом. Животноводство сейчас, сами понимаете, ударный фронт. Тонна-две, конечно, судьбы не решат, можно выделить. Но мне не хочется нарушать свою же команду: распорядился уголь никуда на сторону не отпускать.
Александр Иванович сбавил голос:
– Да и недельку, я думаю, можно перетерпеть. Дровишки же есть? А уголька мамаша немного наскребет, «энзэ»-то, видимо, имеется.
Иван Митрофанович невнятно пробормотал что-то похожее на «перетерпим как-нибудь».
Александр Иванович стал спрашивать:
– Как там столица-матушка? Вы как учёный-химик с производством минеральных удобрений, с комбинатами не связаны?
Подробно и исчерпывающе ответив на все вопросы, Иван Митрофанович поднялся, сказав:
– Заранее признателен вам, не могу больше отрывать от дел.
Расставались они будто давние друзья. Александр Иванович проводил Величкина до второй тамбурной двери и, может быть, вышел бы и в приёмную, да тут зазвонил телефон. Замахнувшись с плеча рукой, как для удара, председатель райисполкома кинул выпрямленную ладонь в руку Ивану Митрофановичу и сильно пожал её.
Обязательная улыбка враз слетела с лица Величкина, только вышел он из стеклянно-витринного подъезда.
В том, что мать будет теперь с углём, он не сомневался. Знал, правда, и другое: мать, охая, выслушает с вниманием рассказ о хождениях сыночка. Скажет:
– Спасибочки тебе за хлопоты.
А на другое утро после отъезда Ивана Митрофановича засобирается вновь в очередь на топливный склад.
– Попробую её таки убедить, что всё в порядке, пусть не беспокоится, – размышлял сам с собою Величкин.
А на душе у него неизъяснимо почему (он точно чувствовал, что не от этой истории с углём) было тошно. В памяти вдруг возникло давнее: во втором или третьем классе, явившись утром на занятия, он начал выхваляться перед ребятами, сочиняя, что домой пришёл из армии отец, в офицерском наряде и, главное, с автоматом и военными лыжами, которые гнутся в дугу и не ломаются.
– Будем с ним ходить на охоту, – расписывал маленький Величкин.
Мальчишки поверили и уже устроили очередь, договаривались, кому за кем приходить к Величкину смотреть на автомат.
Обман раскрылся. И Величкин, забившись на печку в самый дальний угол, горько плакал. Мать сидела рядом, гладила его. Плакала беззвучно и говорила, что папка у Ванюшки и вправду был военный, он не придумал. Был у него и настоящий автомат. А придти домой папка не сможет – погиб он на фронте. И на его могиле стоит такой же позолоченный каменный солдат с горько обнаженной головой, как в городе.
Может, явилось давнее в память тридцатипятилетнему Ивану Митрофановичу потому, что проходил он как раз мимо того памятника?
Впрочем, воспоминание это не первый раз ему являлось в нелёгкие минуты, никому он его не поверял.
Величкин весь вздрогнул от оглушающе резкого автомобильного гудка. Поравнявшись с ним впритык, к тротуарной дорожке пристыл большущий, в голубом цвете грузовик. Распахнулась дверца, и из кабины на всю улицу оглашенно заорал голос водителя:
– Ванюшка! Величкин! Да я ж тебя с ходу признал, собацюру! Залезай сюда.
В кабину приглашал Колька Камышов, которого (надо же!) Иван Митрофанович вспоминал нынче поутру у старого тополя.
– Глядь, чешет по улице что-то знакомое, давлю на тормоза! – взахлёб, не скрывая радости, говорил без передыху Колька. – Я же тебя как-то по телевизору видел. Лежу вечером на диване, смотрю «Время» и тут услышал:
– Будет выступать кандидат наук Иван Митрофанович Величкин.
Шары у меня на лоб – гляжу и не признаю тебя.
Да я потом ребятам в своей автобазе с месяц мозги заколачивал: вот, говорю, со мной рядом, за одной партой, какой человек сидел. А они ржут в ответ – по тебе, мол, видно. Подождите, говорю, смеяться, ещё не то услышите про Величкина. Точно я мыслю? – Камышов засмеялся, выказав новый ряд чисто белых зубов. Толкнул Ивана Митрофановича в бок.
– Чего там ошиваться по кабинетам? – не слушая, гудел Камышов. – Проблемы строить. – Тут же высказался, как он намерен действовать: – На обед сейчас не поеду, лишнюю ходку сделаю, а к вечеру заскочу в райтоп, глядишь, никакой очереди не будет, колхозные машины уже загрузятся, пожалуй.
Пересчитав бумажки, спросил:
– Ничего, если грузчикам переплачу трояк-пятёрку, чтобы уголь получше выбрали да попроворней накидали?
– Зря ты, Коль, всё это затеваешь, – досадовал на себя Иван Митрофанович. – Втравил тебя.
…Утром следующего дня, натянув старенькую одежу, ссохшиеся в чулане сапоги-кирзачи, Величкин вовсю орудовал вёдрами и похватно совковой лопатой загружал угольный закром. Рядом суетилась старенькая мать.
Колька Камышов всё же добыл уголь.
От приглашения посидеть за столом, выпить, отказался:
– Месячник по безопасности движения проводится. Гаишники дённо-нощно на дорогах…
Сказал, подавая на прощанье руку:
– Ванюш, утри ты им нос, столичным!
Пётр Чалый
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
