Июльское солнце с утра вошло в полную силу. Но тут, под широко разбросавшей густые ветки белой акацией-самосевкой, палящего зноя не чувствовалось, устойчиво держалась прохлада, медово пахли кисти запоздалых из-за непогожей весны цветков, спрятавшихся в сочной зелени. В субботние – воскресные дни, как пчёлы за взятком, сходились сюда мужики. По заведённому порядку выгребали из карманов заготовленные на этот случай рублишки, в складчину причащались вином. Находились обычно и карты. За игрой, беседами незаметно проходил день. Место, окрещённое острословом – кабачком «Зелёный гай», было удачным и потому, что из-под низко свисающей ветвистой крыши будто на ладони просматривался двор колхозной конторы, крылечко сельсовета, и магазинная лавчонка в двух шагах, а, главное, с улицы приглядывайся, не приглядывайся – всё надежно скрыто листвой деревьев и в пояс разросшимся лопухом. Плотники поставили дощатый столик в опояске узких скамеек. Работавший когда-то на пароконной пожарке с ручным насосом-качалкой Ефим Малиев прикатил железную бочку из-под горючего с вырубленным верхом. Он врыл её в землю, налил воды. Гореть здесь нечему, огня остерегаться не приходилось, зато есть куда сбрасывать окурки, обгорелые спички, кружочки винных пробок, конфетные обертки – и под акацией соблюдалась чистота.
Просто перебрасываться в подкидного сегодня не нашлось интереса, решили проигравших обделять при выпивке. Сыграли кон, ещё один – завеселели, громче заговорили. На гомон подошла к мужикам старая Половяниха, жившая не на здешней центральной колхозной усадьбе, километров за пять – в Липовом хуторе. Наскучило ей торчать одиноко, дожидаючись сельского начальства, к тому же – припекало нещадно, не спасал и холодок-тенёчек от большущих щитов с разрисованными ввысь стрелами. Да и просчиталась – нарядилась не по погоде в прибережённую на выход на люди чёрную юбку и тёмную немаркую кофту. Хотела старуха сказать привычное «Бог в помощь!», да вовремя придержала язык, поняв, что эти слова не к месту.
– С праздничком, мужики!
– Спасибо! Благодарствуем, – ответили разом, не отрывая глаз от карт. Когда полный отбой лег в колоду, самый старший по возрасту в кругу игроков, представительный с виду – крупный телом старик – Никита Гаврилович, покряхтывая, повернул лысую голову к Половянихе. Старуха его неплохо знала – он всю жизнь проходил в колхозных начальниках, был бригадиром, заведующим молочной фермой, даже председателем. Хорошо поставленным басовитым голосом, выдававшем в нём человека, державшего в руках вожжи власти, Гаврилович поинтересовался:
– А какой нынче праздник, Ольга, не ошибаюсь, Тимофеевна?
– Лентяям – каждый день веселье. – Довольная удавшейся подначке, старуха беззвучно засмеялась, широко раскрыв запалый беззубый рот. – Встали б отцы да поглядели, ох, и отчертовали бы вас. Не пожалели батога.
– Перепало бы, – не стал возражать долгообразый и худой Ефим Малиев. Изработанными костлявыми ладонями загрёб карты к себе. Что крылья мельницы ветряка, длинные, крест-накрест перевитые, перехваченные бугристыми жилами руки у него ещё в цене. Хоть печь сложить, из дубовых плашек-тросток кадку сладить, оконную раму связать, обувку подбить – мужик мастеровитый. Для таких вот старух, как Половяниха, Ефим все годы один служит по современным понятиям за весь бытовой комбинат.
– Даже по радио поют: трудовые будни праздники для нас! Слыхала? – поддерживая шутейную беседу, отозвался Никита Гаврилович.
Хотя за что стоило попрекать мужиков – сполна отработавших своё, отвоевавших, раз выпала на долю смертная жатва, на которой остались живыми, – вышедших теперь на заслуженную пенсию. Конечно, на дворе страдная пора. Схлестнулись сенокос с косовицей хлебов, по горло захватили сельского жителя. Не обошла страда стороной и их, пожилых сельских жителей. Из игроков каждый на степных крутогорах помахал вдосталь косой «вострой», запас сена домашней скотине. Кому по силам – на колхозной работе ещё отмечаются в скирдоправах, плотниках, сторожах. На поле больше нужда в трактористах, комбайнерах – в жадных до труда молодых руках.
– Ишшо не сносилась, бабуся? – кликнул сидевший крайним молоковозчик Михаил Переруб. Плосколобый, тем и приметный, будто стёсана наискось у него сверху голова, да так размашисто, что и переносица отхвачена, прямо в лоб врастает длинный нос. – Примостись рядком, поговорим ладком.
– В ногах правды нет. Пешком шла? – допытывался Никита Гаврилович. – По такой жаре шкандыбать не в радость.
– Своя ноша не тянет, – объяснила Половяниха. Не отказалась от приглашения, сухотелым бочком притулилась на край скамьи. Поинтересовалась:
– Начальства не видели?
– Похмеляются по кустам, – отвечал за всех Никита Гаврилович, любивший в глаза и заглазно критиковать, впрочем, не бездельно, местное руководство. – Придумала, когда их искать, рано утром в конторе заседают, жнива.
– Передавала – просила, чтобы приехали, не являются.
– А председатель сельсовета к вам на Липовое покатил, – сообщил Переруб, не отрываясь от карт.
– Неужто я с ним разминулась, – сокрушалась старуха и, обрадованная, что нашлись собеседники, есть кому высказаться, торопливо заговорила о своей беде. – Поскандалила с соседкой, Марфа Заколодняя озлила. Пять квочек завела, высидели шайку курчат, спасу от них нет – бегают теперь в мою картошку, повадились выгребать. Попросила по-хорошему: огороди межу. Тебе нужно, кричит, сама и городи. В бурьяне против двора нарочно палкой ходы попротыкала, чтобы курчатам лучше лазить. Шугнула её цыплят со своего огорода. А она меня в грудь пихнула. Поточилась я назад и шлёпнула в яму. Не поднимусь, спина не разгибается, уткнулась в колени головой. А Марфа меня ногой, носком прямо в бок копыряет, с кулаками сучится. Закричала я изо всей мочи, свинарки выбежали на голос, помогли встать. Отволодали.
– Нехорошо получилось, нехорошо, – посочувствовал Никита Гаврилович. – Участковому милиционеру надо заявить, он ей, Заколодней, пропишет на полную катушку за хулиганство.
– А ещё весной, когда телятник у нас горел, Марфа хотела меня зарезать, – услышав поддержку, разохотилась выкладывать своё Половяниха. – И межу в огороде перенесла в мою сторону. Начала ей доказывать, она косой на меня намахнулась. Тогда ещё на неё хотела пожалиться. Люди отсоветовали. Зря послушалась.
– Одна живешь, Тимофеевна? – переводит разговор на другой лад Ефим Малиев.
– Сама, сама, с кем же ещё? – кивает головой старуха.
– Может, примак нашёлся, – гнёт своё Ефим. – Не сносилась же, раз с Марфой воюешь.
– Лучше расскажи нам, как по молодости из Москвы домой пешком шла, – просит Никита Гаврилович.
– Тыщу километров! Своим ходом? Вы даёте! – неверяще смотрит на высохшую старушонку Михаил Переруб. В кругу собравшихся в тени акаций он самый молодой, в пенсионерах инвалидом. Отдавило ему тракторными гусеничными траками ноги, а на скрытых широкими клёшами заношенных штанов ботиночных протезах ходит уверенно. Когда стоит на месте, слегка покачивается вперёд-назад, вроде водочки выпил. Если не знаешь, что Михаил безногий – не догадаешься. Телят пас верхом на лошади, теперь молоко по дворам собирает и на сепараторный пункт отвозит. Никита Гаврилович подробно обсказывает Перерубу: когда организовали колхоз, Половяниху по ошибке раскулачили. Всю семью вывезли отсюда, из чернозёмного хутора, в северные края. А когда разобрались, муж её письма писал куда следует, то отпустили их. Вначале мужа с детьми, а потом и её. В Москве ворон ловила на Казанском вокзале, Половяниху и обчистили. Пешком домой притопала.
– Месяц шла, – подтвердила старуха. – Свет не без добрых людей. Помогли добраться. Ты всё помнишь, Никита, забыла, как тебя по батюшке?
– Гаврилович, до сегодняшнего дня.
– Ты тоже нас раскулачивал?
– Было, – соглашается Никита.
– Памятливый, отчего и полысел, – судит Половяниха.
– Зато мухи его не кусают, – посмеялся Ефим. – Не усядутся на макушку, скользко им.
– Сколько тебе годов? – допытывалась у Никиты Гавриловича старуха.
– Семьдесят три.
– А мне уже восемьдесят три. Пора на покой, к своим собираться. Не смилостивится Господь.
– Это ж надо – из самой Москвы! – не перестает удивляться Переруб и пристаёт с расспросами. – Бабусь, ты скажи, как дорогу находила? По рельсам, по шпалам курс держала? И не затерялась?
Половяниха только отмахнулась.
– Моя мать, царство ей небесное, дважды в Киев ходила молиться к святым мощам.
Старуха не была настроена на далёкие воспоминания, больше заботили теперешние болячки. По новому заходу стала рассказывать о ссоре с соседкой. Благо, мужики слушали её, не перебивая, молча, и сосредоточенно делили оставшееся в бутылке вино. Выговорилась Половяниха, самой наскучило. Спросила о другом:
– Где ж памятник делаться будет?
– Там, где церковь стояла, на святом месте, – указал Переруб. Поинтересовался: – У вас тоже кто погиб в войну?
– Сына моего Ивана записали на памятник. Забрали неженатого. Пишет: учусь, мама, на начальника, офицером стану. Я ему: не надо, Ваня, откажись, под пулю быстрее попадешь. Так оно и вышло.
– На фронте не спрашивало, кто ты, – вмешался Ефим Малиев. – Било и старших, и рядовых, не разбирало – в одну могильную яму укладывало.
Кивала головой Половяниха, из-под низко нахлобученного на лоб лёгкого платка всё же выбивалась прядь седых волос, лицо в морщинах, что кора старого дерева, глубоко посаженные глаза, взглянула ими на мужиков, светятся живым лучом, сказала:
– Всё ломается: люди, железяка и то изнашивается. – Подняла свою клюку со стершимся жестяным наконечником. Усмехнулась тонкими губами, добавив к чему-то, – тюрьма токи стоит, как врытая.
– Куда без неё, – согласился Переруб. – Сосед мой не спит, пока ничего не сопрёт в колхозе, а я не сплю, как украду.
– Ивана твоего, Тимофеевна, первым призвали в армию. – Протёр пучком толстых пальцев лоб, подумал в наступившей тишине. – Нет, точно: на него первого в сельсовет и похоронную бумагу прислали.
– Положил голову сынок, некому теперь оборонить, – вновь затевала прежний разговор старуха по третьему кругу. Не успела высказаться, увидела: прямо впритык к парадному порогу правления колхоза на запыленном «газике» подрулил председатель. Половяниха подхватилась и шустро заспешила туда.
– Погодь у машины, а то разминёшься с ним в коридоре! – шумнул ей вслед Переруб.
– Будет он там её слушать. – Махнул ладонью, уверенно упреждая события, Никита Гаврилович. – У него одна песня с жалобщиками: направит или к сельскому председателю, или к партийному секретарю.
Мужикам было хорошо видно, что старуха перехватила начальство у крылечка, когда председатель вышел назад из конторы. Долго он с ней не стоял, торопили свои заботы. Сказал, что отрубил (под акацией услыхали):
– Председатель сельсовета в курсе, разберётся!
Придержав карты, мужики разом и негромко засмеялись угаданному. Смотрели, как председатель, хоть и с брюшком мужчина, легко сел за руль, с ходу тронул машину, как резвого коня, развернулся и погнал её дальше. Только сухой пылью обдало Половяниху.
– Полегчало, Тимофеевна? Отпустил грехи? – спросил Ефим Малиев, когда старуха возвратилась. – Хоть бы попросилась, чтобы домой, на Липовое, довёз. Не пешком идти.
Спокойным беседам помешал Фома Сидорович. Явился, сердито шоркая по высохшей земле стоптанными подошвами кирзовых сапог, какие он не снимает зиму-лето. Твердолобый, как Фома. Уж тут сельский священник когда-то не промахнулся, точно по адресу влепил имя. Живёт Фома вечно недовольный на вся и всех, старостью отощал в сухую былинку от чёрной зависти, и повод для неё у него всегда находится. Сейчас накинулся с ходу на Переруба.
– Не даёшь коня! Кизяк с овчарни не на чём привезти.
– Показывал же тебе: колесо негоже, рассохлось, – пытался вразумлять его Михаил. Куда там, слюни во все стороны брызнули.
– Брешешь!
– Собака брешет, да и ты с ней рядом! Хоть и грех тебе, старому, такое говорить, – вспыхнул спичкой Переруб.
– Добьёшь телегу, заготовки молока сорвутся, – нарочито степенно рассудил Никита Гаврилович, пробуя перевести разговор на шутейный лад. – Много кизяка нарезал, Сидорович? Дорвался до бесплатного. Что делать им-то будешь? Топишь ведь печку зимой не кизяком, угольком да дровами обходишься.
– Баба в кизячном жару хлеб печёт, – отвечал так же сердито Фома. – За магазинной буханкой ноги бьёшь, а её завезут раз на неделю, и – жуй, не хочу. Сам знаешь, чёрствой булкой хоть о дорогу хлопни.
– К Макаровичу сходи, – подсказал адрес хозяина другой телеги Ефим Малиев.
– Присоветовал! – сгоряча Фома сплюнул чуть не на стол. – Не даёт повозку. Тоже брешет – сломанная! Сам так сено на ней возами прёт!
– Не колготись! – не отступался Ефим, надеялся успокоить собеседника. – Поставь магарыча любому встречному трактористу, не пожадничай, он тебе чёрта живого доставит на дом.
– Ставил, кому надо и кому не надо! – кипятился, уже вроде огрызаясь, Фома Сидорович. – Внук бабкин, её двоюродного племянника сын, за дурника бутылку выхлебал. – Повысил голос, как с трибуны выступал. – Не первый случай.
– Забил памороки своим навозом! – не выдержав, начальнически прикрикнул на Фому начавший сердиться Никита Гаврилович. Приказал: – Вытаскивай из загашника трояк, раз к нам заявился. Поддержи компанию.
Подгадал и учитель, вовремя подошёл. Начал узнавать, у кого свежими огурцами можно разжиться. Разводил тонкими не по его прямым плечам руками, вроде оправдывался:
– На огуречнике завязи много, не осмелятся расти. И внучку как раз привезли в гости, дитю витамины требуются. – Пожаловался. – Хилым растёт на городских харчах, часто прихварывает.
– Молоко у меня бери, лучше всякого лекарства, – сразу напросился Фома Сидорович, вконец обиженный на молокосборщика. Знал, что Переруб получает зарплату от продукта. Потому заявил: – В закуп сдавать молоко перестану.
Перебросились в разговоре на болезни.
– Когда уже учёные головы придумают живую воду? Выпил – и все хвори с человека сползли, – размечтался Михаил Переруб.
– Да она уже придумана, – успокоил его Малиев и указал пальцем на быстро осушенную посудину мрачно-зелёного стекла.
Не признававший фабричного курева, дымивший всегда самокрутку из табака-самосада, Ефим вычитал на газетной осьмушке о том, что в заморской Бразилии путешественники обнаружили доселе неизвестное миру туземное племя.
– «Попытки ближе познакомиться с индейцами предпринимались в течение четырёх лет. – Ефим старательно выговаривал печатную новость. – Исключительная осторожность и недоверчивость аборигенов к белым людям, по словам учёных, объясняется тем, что племя постоянно подвергалось разного рода преследованиям».
– Бабусь, слышь, об тебе речь. Тоже, как «боригена», подвергают преследованиям. – Михаил Переруб сбивал разговор на весёлый лад. Но его не поддержали.
– Сами собой живут люди, – вместе с мужиками подивилась и Половяниха тому. – Вроде сейчас никуда не схоронишься, всё исколесили.
В охотку посмеялись над Никитой Гавриловичем. Рассорился он недавно с безруким Кузьмой, с каким приятельствовали – водой не разлить. Одним вентерем в пруду рыбу ловили.
– Начал дурить. – Промокая платком взмокревшую от смеха, как отлакированную, лысину, Гаврилович детально обрисовал случившийся скандал. – Явится на ставок пораньше, выберет себе в сумку карасей покрупней, а потом меня дожидается делить оставшихся. «Не иначе дождю быть, в грязь рыба зарывается, не ловится», – передразнил он гнусавым голосом бывшего приятеля. – Выследил его, прихватил за воровским делом, да принародно разъяснил, кто он есть.
– И за грудки брал? – допытывался, хватал себя за живот от хохота Переруб.
От души посмеялась и Половяниха. Не совладав с собой, закашлялась, слёзы вышибло. А когда вытерла глаза, улучив момент, стала узнавать:
– Где белый порошок дают, каким картошку кропят? За день по полведра колорадских жуков на огороде набираю. Сил моих нет нагибаться за ними. Плодуча американская тварь.
– Ко мне сейчас домой зайдем, одарю тебя ядом-хлорофосом, с запасом брал у агронома, – пообещал помочь Никита Гаврилович.
– Вот спасибо! Вот спасибочко! – одно повторяла старуха. – Дай Бог тебе здоровья. Не знаю, как благодарить. Не зря сегодня пришла сюда.
– Окропи, бабусь, Марфе Заколодней курчат, чтоб они картошку всю тебе не выгребли, – услужливо посоветовал ей Переруб.
– Господь с тобой, сынок! – Взмолилась старая. – Так у людей зла друг на дружку сколько!
Засобиралась Половяниха в обратный путь. Пришлось и Никите Гавриловичу оставлять приятную компанию. Учитель уговорил, завербовал Ефима Малиева, направились к нему за огурцами. Михаил всё же пообещал не успокоившемуся Фоме Сидоровичу повозку. Позвал его с собой:
– Колесо пойдём сменим, вроде валялось у конюшни нерассохшееся.
Солнце радо стараться – палило по полудню.
Когда вышла из холодка акаций, удивилась сама себе Половяниха:
– Подвинулся день. Засиделась, что в гостях.
Пётр Чалый (Россошь Воронежской области)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
