На обочине укатанного до каменной твердости просёлка машина застыла, как вкопанная – резко и вдруг, коротко проскрипела. Остановилась прямо перед телеграфным столбом, чуть не наехав на подпиравшую столб укосину.
С нас разом согнало сонную хмарь, зашевелились, разминая затёкшие за долгую дорогу руки-ноги.
– Попробуем проскочить? – пошутил кто-то из ребят, указав рукой в проём меж столбами. – Голову береги!
Наш нерасторопный шофёр сидел как вроде и не с нами в одной кабине – за каменной стеной. Не выказав ничего на разукрашенном оспой лице, он, размыкая сухие и шершавые губы, обронил:
– Хутор Царевский.
– Жду вас тут, у столба, – коротко ответил я и с охотой выбрался из машины.
«Бобик» взмыкнул, заурчал с новой силой и покатил дальше, вскидывая на ухабах своим куцым задом.
Проехали мы, газетчики, в раздобытках материалов для своей небольшой, но вечно прожорливой «районки» за долгий июньский день уже немалый путь, к тому же так расщедрилось солнце, что в добела прокалённом небе растаяли показавшиеся было с утра лохматые тучки. Нещадная жара, изматывающая душу тряска и, казалось, нескончаемая пыль сморили вконец. Потому хоть и подгоняло время – ребята должны скоро вернуться, мне же нужно поспеть проверить жалобу, – я всё-таки постоял в тенечке придорожной пожухлой белой акации, сонливо шелестящей кистями привялых резных листочков. Согнал ладонью пыль с лица и огляделся, осмотрел этот хутор со старорежимным именем – Царевский.
По некрутому склону лощины – подковой в один ряд дворы, десятка три, не больше. С пригорка вплотную хутор обступало уже начавшее золотиться ячменное поле. Разномастные крыши хат и сараев прятались в вишнёвой и яблочной зелени. Чисто ухоженные огороды сбегали к лугу, где в хороводах кучерявились густо разросшиеся ракитовые кусты, низинная дикоросль. А дальше, за как оснеженным меловым крутогором, опять начиналось поле и уж не кончалось, а таяло, терялось в степном пространстве.
Шел я обочь петляющей наезженной колеи по узко вытянувшемуся затравелой лентой ровному выгону. Впрочем, ровным он только казался, весь же был исполосован, изрыт в апрельскую грязь большими и малыми колёсами в резиновой и железной обувке. Колдобины-кочки надёжно прятались в траве. Их сторонились ещё по весне ездоки, натаптывая путь, потому дорога змейкой выгибалась вдоль хуторской улицы.
У колодца, выложенного серыми бетонными кольцами, не мог не задержаться. Прямо из ведра напился ключевой воды и расплескал её всю до донышка, смывая с себя остатки сонливой дорожной одури.
И что ещё поразило: хлебный запах выкинувшего колос и дозревающего ячменя, медовый дух разнотравья не пропадал в пекле летнего дня, держался устойчиво в недвижном стеклянном зное.
После суетливого, шумноватого и пыльного городка, который и люди, и машины всеми силами превращали, как писали в нашей газете, в грохочущий индустриальный центр области, этот затерянный среди полей хуторок казался чуть ли не самым благостным местом на земле.
Но так только казалось: хуторской ряд начал ломаться, встречались уже покинутые подворья. Груды дочерна прожжённых кирпичей спешила обступить ведьминым кругом густо-зелёная крапива.
Выбежав из общего порядка, отдельно, по-солдатски вытянувшись, стоял скорее всего бригадный дом. Никаких пристроек вокруг, под карнизом, во всю стену – вылинявший кумачовый плакат, вровень с крышей – шест, увенчанный флажком, звучно поименованным флагом трудовой славы. Безошибочно я и направился туда, хоть в послеобеденную пору вряд ли кто там был. На моё журналистское счастье, у порога стоял порядком истрёпанный, собранный из разного цвета деталей мотоцикл – отдыхал, как загнанная лошадь, привалившись к столбику, зависнув на нём.
На дощатых сходнях в холодке сидел, видимо, хозяин мотоцикла – мужчина в белом капроновом брыле, нахлобученном на макушку большой головы. Черные жесткие волосы будто прорастали сквозь шляпу – торчали в мелкой сеточке дырочек. Меня так и подмывало начать разговор с шутливых вопросов: снимается ли у вас шляпа с головы? Как вы ухитряетесь спать в ней, не измяв?
Мужчина мельком взглянул на меня и продолжал сосредоточенно елозить напильником по лезвию тяпки. Железо неприятно взвизгивало, заставляя ёжиться, как от зубной боли.
Я представился и пожал протянутую пухлую руку.
– Где найти вашего бригадира Зеленского?
– А его не надо искать. Я бригадир и есть, Егор Николаевич.
Сразу же поинтересовался, как я добрался на хутор.
– Пожаловались на вас в редакцию, Егор Николаевич, – сообщил я ему о цели своего приезда.
– Ого, дожил, – вроде удивлённо отозвался бригадир. – Кому это я под хвост соли насыпал?
Из записной книжки выудил я вчетверо сложенный тетрадный лист, развернул его, глянул на неровные строки – и протянул письмо бригадиру. Тот не без любопытства разгладил бумагу, лист у него как раз поместился на растопыренной ладони, и стал читать про себя, шевеля лишь губами.
Я тоже не без интереса следил за бригадиром: в письме говорились малоприятные для него слова:
«Уважаемая редакция! Пишет вам инвалид войны Никита Фёдорович Моргун. Работаю я почтальоном и живу в хуторе Царевском. В свободное от работы время накосил на лугу две копны сена для своей личной коровы. Косил в сырых местах и в лозах, то есть там, где не пройдёт тракторная косилка. Старался делать доброе дело, так как корм там всё одно пропадает. Увидев это, бригадир Егор Николаевич Зеленский приехал на тракторе с тележкой, самолично вилами погрузил моё сено и отвёз его на ферму. Защитите от самоуправства бывшего полицая.
К сему – Никита Моргун».
Закончив чтение, бригадир перестал улыбаться. Толстыми, негнущимися, чуть подрагивающими пальцами он по прежнему сгибу ровненько сложил листок и вернул его мне.
– Все обсказано верно.
Помолчал. Не дождавшись от меня слова, продолжал говорить:
– Сахарной свёклы нам добавили, а полоть некому. Тут сенокос подоспел. Накладка вышла: вместо тяпок за косы все было взялись. А свёкла зарастает. Сурепка в пояс, не проруби – волки там скоро заведутся. Собрали с парторгом всех хуторских на собрание, объяснили, как нам в районе на совещании говорили: свёкла для колхоза – культура политическая, стране нужен сахар. Сообща договорились сначала прополоть свеклу. Пайки поделили на трубу, на каждый двор, семьями люди вышли в поле.
– А с сенокосом как? – улучив момент, спросил я, стараясь не уводить разговор, как мне показалось, в сторону.
– Скажу и про сенокос. Управятся с ним сами механизаторы. Пообещали людям привезти сено на дом. Не так уж трудно так сделать. Кто пожелает, можно будет на неудобьях, в лесополосах подкосить, травы там ещё не перестаивают. Так и договорились на собрании.
Егор Николаевич, будто вспомнив о тяпке, лежавшей до того на коленях, спохватился и, зажав её рукой, как в тисках, прошёлся по лезвию напильником с обеих сторон, осмотрел его и опробовал на ноготь. Заключил:
– На наковаленке отбить бы надо.
Встал и попытался полоть траву у крыльца, подсекая её под корешок, как косой, – коротким и резким ударом.
– Бреет подчистую, – сказал я. Надо же было что-то сказать.
Бригадир то ли пропустил мои слова мимо ушей, то ли просто ничего не стал отвечать. Опершись на ручку тяпки, как на палку, он продолжал говорить своё. Стоял, ссутулившись, опустив крутые плечи.
– А с Моргуном у нас вышел разлад. Утром, на свёкле, бабы заявляют мне: Никита сено косит на Конском лужку. Попробовал утихомирить их: Никита – инвалид войны, без ноги человек, не придыбает же он на своей колодянке бураки полоть. А бабы в голос: наши, мол, с той же войны совсем не пришли, так теперь никакой защиты. Завелись – и пошло-поехало...
Плюнул я, заскочил на мотоцикле в Конский лужок, разыскал Никиту. Он там всего пару ручек прошел – неширокий прокос. По-доброму начал разговор: так, мол, и так, потерпи четыре, от силы пять дней, не срывай прополку. Сено тебе привезем первому, не обижали никогда и не обидим. А Никита на дыбы: ты мне не указ! Намахивается косой. Тут я и вскипел. Кругом одни принципы вышли. Сказал, что отвезу всё сено, им накошенное, на ферму. И – отвёз.
Бригадир выпрямился и, отвернувшись к мотоциклу, стал прилаживать к сиденью тряпку.
– А дальше что? – спросил я после недолгого молчания.
– Живём, – ответил бригадир. – Свёклу почти пропололи. Еду вот на свою делянку, к вечеру закончу. Луг хлопцы скосили, выгребли и скопнили сено. Завтра начнём возить. И на ферму, и людям сразу.
– Моргуну по договоренности – в первую очередь? – допытывался я.
– Как и обещал – в первую. – Егор Николаевич подёргал за тряпку, проверяя, надёжно ли привязал, покопался в моторе, готовясь оседлать мотоцикл. Спросил:
– Ещё объяснения требуются?
– Насчёт полицая, – осторожно вернулся я к жалобе и долго про себя подыскивал подходящие слова: наговор, оскорбление, клевета...
– Было, – резко ответил Зеленский. – В своё время разобрались. Если что, то не работал бы бригадиром.
Егор Николаевич круто развернул мотоцикл и поставил обрыжелый ботинок на заводную педаль. В упор взглянул на меня и не стал отводить в сторону сузившиеся глаза. Я понял, что разговор наш окончен, и хотел спросить, где живет Моргун. Судя по всему, мне всё же нужно было свидеться и с жалобщиком. Но бригадир опередил меня, указав:
– Там двор Никиты, где телега стоит.
Чтобы как-то спокойнее разойтись, я попытался спросить, кто нарёк хутор Царевским.
– Черт его знает, – ответил бригадир, думая, видимо, своё. – Я предлагал в сельсовет – сменить название. И бумагу составили. Да где-то вверху затормозили нашу просьбу. Сказали: неперспективный хутор, доживём и со старым именем.
С тем и распрощались.
Бригадир ускакал с тяпкой допалывать свою пайку. Ускакал – вполне подходящее здесь слово. Мотоциклист, действительно, нёсся, подпрыгивая, наводя страх на купающихся в дорожной пыли кур.
Я же шагал выгоном, распугивая в полыни кузнечиков, они так и сыпались росяными каплями в разные стороны. Шёл и рассуждал: в том, что бригадир поступил правильно, сомневаться не приходилось. Меня мучило другое – разлад вышел у бывших солдата и полицая одной и той же войны.
* * *
Полицаев выпало видеть и мне. В сорок втором в родном придонском селе с полгода хозяйничали фашисты. Шёл мне тогда седьмой год (жили с мамой, отец ушел на фронт и не вернулся). Ту оккупационную осень, ту зиму, я, наверное, хоть иногда и хочется, но не вытравлю уже из памяти.
Полицаев вижу как сейчас: поздним вечером нудился сам в нетопленой хате, мамка ушла красть солому Зорьке. На припечке дымила коптилка. А я кутал в тряпку кота и рассказывал ему: скоро заявится мамка, покормит Зорьку, а Зорька даст нам молока. Затопим в грубке-печке и наварим картошки. Говорил больше про еду, потому что про неё только и думалось голодному. В сенях стукнула щеколда, мы с котом бросились к порогу и остановились: в хату вошла не мамка – двое дядек. Обряженные в куцые зелёные шинели, белые повязки на рукавах. Я их знал, они были наши, сельские, одного звали Трофимом, а другого Иваном. Спросили, где мать.
– К бабе Дуне за солью пошла, – сказал я, как наказывала говорить мать. Дожидаться они её не стали, пофукали на красные с мороза руки, забрали винтовки и ушли.
А поутру они явились снова. Трофим молча накинул на рога Зорьке налыгач-бечёву, Иван навыкат (вот-вот выскочат) серые глаза, прикладом отпихивал в сторону мать, тыкал прямо в лицо, ругался – слюна летела и на меня. Она и посейчас на меня летит, эта слюна, – во сне. Как привидится – так обязательно перед хворобой. Не верил и не верю снам, а этот сбывается.
Кричали с матерью в один голос, плакали.
А Зорьку увели. Впереди за налыгач тянул сгорбленный Трофим, подгонял, прикладом бил в исхудалый коровий тощий бок озверелый Иван.
Вскоре ночью Зорька вернулась, на рогах – кусок обрезанной бечёвы. Мамка подоила корову и сразу же отвела её к своей сестре, жила та на краю села.
Разыскивать Зорьку ни полицаи, ни немцы с итальянцами не пришли. Не до того было, из-за Дона в село ясно слышался пушечный грохот, и фашистские войска толпами шли-ехали на заход солнца. Ночью набивались в хату, как скот в загоне, ступить негде было, грелись стоя.
После, помню, мать сказала, что Зорьку вызволил из плена Трофим. Люди говорили, что Трофим прятал у себя в погребе и наших солдат. Как оно было на самом деле, не знаю. Только Иван ушёл с немцами, так о нём никто и ничего после не слышал. А Трофим остался дома и посейчас живёт в селе. И зла, по-моему, на него никто не держал.
* * *
Размышлений моих о том, что полицаи тоже бывали разные, хватило как раз ко двору Моргуна. Чуть не споткнулся, наткнувшись на спрятавшиеся в густой траве оглобли телеги-одноколки. Отъездила она уже немало, судя по отполированному, как зеркало, сиденью. Но смотрелась телега как новая – чистая, ухоженная, из втулок колёс выступала смазка.
Из-под густых ветвей акации весело глядел на улицу двумя окошками обитый дощечкой и выкрашенный в небесный голубой цвет невысокий домик; незамысловатой резьбой украшены наличники, ставни разрисованы белой и зеленой краской. Под самые окна выкинули светло-зелёные сабли фиолетовые фонтанчики – ирисы, в здешних степных местах их отчего-то окрестили «петушками-петухами».
У калитки меня остановил звонкий и звучный лай: из-под крыльца мячом выкатилась чёрная лохматая собачонка, цепь сдерживала её, но она подпрыгивала и гавкала на совесть. Со стороны огорода по натоптанной дорожке, бережно отгибая рукой вишнёвые ветки, припадая на деревянную колодянку, шагал довольно-таки сноровисто мужчина. Задевал за рослую картофельную ботву широченными сатиновыми шароварами, которых давно мне уже не приходилось видеть. В них Никита Моргун (а это был, конечно, он) походил на запорожского казака-сичевика, какие в кои-то века сбегали от власти шляхты, селились здесь, в Придонье – в российских степях. И кустистые усы Моргун отрастил не напрасно.
Прикрыв глаза от солнца ладонью, он на ходу всматривался в меня, пытаясь опознать незваного гостя. Цыкнул на собаку, та сразу умолкла, и первым заговорил, размахивая руками:
– Хвост – во, уши – во, а самого цуцика и нет. Гавкает, правда, добре, за что и держим.
Узнав, кто я, он опять хлопнул себя ладонью по ноге.
– Сказано: у хохла ум сзади – сделаешь, а потом подумаешь. – Говорил, не давая мне и рта раскрыть. То ли извинялся, то ли удивлялся. – И надо же, старый дурак, человека от дела оторвал. Из-за копны сена, пропади она пропадом.
Протёр и без того чистую лавочку и усадил меня.
Я попытался успокоить: заехал мимоходом, делу моему это нисколько не повредит.
А мой новый знакомый всё не мог усидеть на месте. Полез в подвал, постукивая колодянкой по кирпичным ступенькам сводчатого выхода.
– Напою топлёным молочком. Холодненьким, из глечика – в городе такого нет.
Пока Никита лазил за молоком, во двор, подгиная головы, в щель под воротами пролезли утки – белые, пухленькие, схожие, как сёстры. Собачонка смотрела на них вначале спокойно, затем как взбесилась – запрыгала, залаяла. Моргун посмотрел и хворостиной отлучил часть уток из стайки, они в ту же щель проворно, покачиваясь с боку на бок, улепетывали на улицу. И собачонка затихла, преданно посматривала блестящими глазёнками на хозяина, то высовывала, то прятала язык.
– Чужих уток признала, – сказал Никита Фёдорович, бросил хворостину в угол двора.
– Так с сеном всё уладили? – спросил я, пытаясь вернуться к жалобе.
– Уладили, ну его к нехристю. Завтра всем начнут развозить. Погорячился я, черти слупили. Тут ещё Егор наскочил, как скаженный.
Пили с моим собеседником студёное молочко, в городе такого, действительно, пробовать не доводилось. Светло-коричневую пенку и вершок слил он в мою кружку. Пояснил:
– Тут самый смак.
О чём мы только не переговорили с Никитой Фёдоровичем в этот предвечерний тихий час. О его почтальонских делах – что выписывают и читают хуторяне, о колорадском жуке, который заедает картошку, а она как раз в цвету, и ядами её опрыскивать негоже.
Жёлтыми прокуренными пальцами держал он сигарету. Такими же прокуренными мне казались его редкие, совершенно седые с желтизной на висках волосы.
Допытывался и я у него, отчего хутор называют Царевским.
– От деда слыхал байку, – говорил неторопливо, но быстро Моргун. – Вроде, первым тут мужик поселился по прозвищу Царевский. От него и пошло...
Спросил я и о бригадире.
– А Егор сам ворошить старое не стал?
– Не стал, – ответил я.
– Да и мне не надо было затевать в том копаться, – с досадой на себя сказал Никита Фёдорович. Но всё же рассказал, не отмолчался.
– Перед приходом немцев Егора по годам не призвали в армию. А малый он рослый был. Вот и заставили его караульную службу нести. Всего с месяц пробыл в полицаях. Никому он ничего худого не сделал. Хутор освободили, а он сразу пошёл на фронт. В орденах вернулся домой.
Трактористом в эМТээС хорошо работал.
Да и сейчас на хуторе лучше бригадира не найти...
Никита Фёдорович опять встал с лавочки. И мне нужно было собираться в обратный путь. Но Моргун придержал. Сорвал у иссохшего лозового плетня пучок зелёной травы. Размял узорчато-резной листочек, понюхал и подал траву.
– Любисток – слышал про такой цветок? Возьми. Мне нравится, как он пахнет, настоящий степовой запах.
Выслушав все мои «спасибо», Никита Фёдорович вдруг вернулся к прежнему разговору.
– Одна только думка у меня, нет-нет, да и крутится в голове. Никак её не могу додумать. Не взял бы Егор тогда немецкую винтовку, хоть он с ней ничего худого не сделал, глядишь – против меня под Сталинградом на одного немца меньше было бы...
У телеграфного столба с пропитанной креозотом укосиной мне пришлось дожидаться ребят дотемна. Мой спутник, старший по должности и потому занимавший переднее сиденье, сразу начальственно спросил:
– Разобрался ты с полицаем. Гнать их надо, зараз, в шею!
* * *
Машина неслась по ярко высвеченному мощными фарами коридору. Вокруг же налегла непроглядная ночная тьма. Но я знал: так только казалось. Постоишь, присмотришься, глаза пообвыкнут, и много можно разглядеть в самой тёмной ночи.
А в кабине газика томяще пахло любистком.
Пётр Чалый
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
