В нашем сельце голубей постоянно водил лишь чудаковатый дед Ковган. Взрослые посмеивались, глядя, как старый на верхотуре обустраивает голубятню, слушая, как хвативший лишку мужик всем встречным-поперечным нахваливает породистых вертунов.
На народе его уж не единожды кляла старуха.
– Поехал топтун продавать картоху, мешок за голубей отдал. Повыздыхали б они!
Ковган прикрывал ладонью щербатый рот и бурчал себе под нос:
– Развезла, мат-тери потихонечку.
Дедова голубиная забава обсуждалась и осуждалась в селе старшими, как баловство, тем более непотребное для мужика. Потому-то мать и не хотела заводить в хозяйстве голубей. Корила:
– Свистуном хочешь расти!
А они чудились мне и во сне, быстрокрылые, что самолётики, летуны. Как иду встречать корову из стада, ноги сами поворачивают ко двору Ковгана. Устроюсь за щелястым плетнём и гляжу, не нагляжусь на дедову стаю. Каких голубей в ней только нет, и каждая птица на своё лицо. Точёная головка и хохлатая, иная даже с двумя чубчиками, хвост распушенный и трубой, есть по-ласточьи раздвоенный, мохноногие и розоволапчатые. Уж пером нарядны, все краски выпросили себе в птичьем роду – от чисто снежных до пестрокрылых, воронёных, иссиня-чёрных. Тесно им вместе в непросторном дворике, порхают друг над дружкой, кто сердито, кто ласково – выговаривают своё воркованье.
Выйдет Ковган – рослый старик, как он и вмещался в малой саманной хатёнке – только ступит из сеней, птицы скопом кидаются к нему. Кружатся над хозяином, на плечи садятся, у ног толкучка, не воркуют – гудут. У деда и густые брови, камышовой стрехой нависшие на глаза, сросшиеся на переносице, распрямлялись. Крякнет довольный:
– Их, туды же, выделуют!
Поднимет стаю. Захлопают на излёте крылами, а как вырвутся в поднебесную высь – круг за кругом плывут, без единого взмаха парят крыло в крыло. И вдруг срываются из строя турманы, пошли вертеться кубарем вниз, через голову, через хвост. Летуны из летунов в птичьем грае.
Куда мне тут помнить, что за коровой следить приручен – забывал обо всем на свете. А дед Ковган радовался что дитё, бил себя мосластыми ладонями по карманам обтёрханного пиджака и приговаривал с присвистом:
– Ить! Выделуют!
Случалось, привороженный голубями провороню стадо, норовистая Жданка распоряжалась сама собой, творила шкоду – всегда находила лаз в чужой огород, нахраписто ломилась в кукурузный угол и не сколько жевала – стаптывала былку. Уж и лупцевали её по крутым бокам, отваживая охоту шкодить. Под горячую руку перепадало и мне от матери.
Донял я-таки её – согласилась завести голубей.
Стояли в ту пору сенокосные дни, отец косил траву на дальнем лугу. Оттуда и привез он кучерявый сноп пахнущего речкой ракитника, показал, как плести гнездо голубника.
– Выбирай три лозины потолще, чуть сгибаем их, связываем концы – лодочка получается. Теперь начинай заплетать проёмы тонкими прутиками. Вставляй в бока ещё ребрышки из толстых лозин, чтобы полнобоким вышел голубник, – объяснил отец коротко. Ведь возвращался с луга затемно и усталый, докучать ему, выморенному, не будешь. Утром надеялся расспросить подробнее, схватился чуть свет, а отец уехал на луг ещё раньше.
Взялся сам плести голубиное гнездо.
Лодочка, о которой толковал отец, не выходила – упругую лозу гнёшь, а она вроде живая норовисто вырывается из рук.
– Для чего рломишь рлозину? – картавя, допытывался сосед Витёк, с любопытством малолетка глядел на мои потуги. – Рлоза как прлужина. Зачем гнёшь?
– На пты! – буркнул ему раздосадовано, чтобы он отвязался с расспросами.
– Гусям ярмо делаю. – Точно так отваживал меня отец, когда я совал нос не в свои заботы. Витёк обиженно насупился, чуть потоптавшись, шмыгнул носом, поддёрнул штаны, которые держались на одной лямке, другая оторвалась, – и ушёл.
Первое гнездо всё же пришлось раскурочить, до того кривобоким выплел. Где там голубям в нём прижиться, не мостясь откажутся от гнездовья. Заново размерил прутья, связал основу и стал заплетать её не торопясь, так как учил отец. Гнул лозины, постукивал, уплотнял проплетённый ряд, чтобы голубник был не слишком щелястым. Пальцы себе натрудил, зато получились похожие на ребячьи лодочки два гнезда.
К вечеру поспел обустроить и саму голубятню в сарайчике, где зимой держали корову. Гнёзда укрепил на палках под камышовой крышей. Отделил голубятню от коровьего закута, положив из обаполовых досок настил на поперечные балки, что под стропилами. Чердак в коровнике получился. В дощатой двери выпилил дыру, чтобы голуби свободно могли сюда влетать-вылетать.
Толковая выходила голубятня – в любой холод всегда тепло у коровы, камышовая крыша не протекает, сырости нет, и, главное, просторно: расплодится голубиное семейство, есть куда его разместить.
Глядя на мои хлопоты, мать ворчала, но по-доброму:
– Заставь дело делать, разве так бы старался. А то, сердечному, и поесть некогда.
Оглядел голубятню отец, одобрил.
– Пройдет. – Чуть поправил дощатый настил. А увидев дыру в двери, сердито прицокнул языком, покрутил недовольно головой.
– Стекло из оконца недопетрил вытащить? Готовый лаз. В холода на ночь проще дыру заткнуть.
Больше ругать не стал. Обрадовал новостью:
– Насчет голубей с Ковганом дотолковался. Выделяет пару. Завтра сходишь к нему сам.
Той ночью сон был не в сон. Спозаранку уже летел домой от деда, придерживая руками полы рубахи. В пазухе горячие птичьи комочки бились, щекотали, царапались. Сам летел птицей, еще бы не радоваться – наконец-таки обзавёлся собственными голубями. С виду они не из лучших. Ковган выбрал цветом серых и голоногих – без распушенных мохнатых шпор, бесчубых. Молоденькую, будто оснеженную пару, на какую я заглядывался, дед пожалел дать.
– Уже летают, сразу домой вернутся. А эта парочка еще подлётки, только крылами хлопают. Пообвыкнут, приживутся у тебя. Плодиться начнут – всяковых выведут, белых-красных.
Тем и я себя тешил: какие-никакие голуби, а мои. Летать и кувыркаться будут не хуже Ковгановых, научу.
Раз голубята несмышлёныши, пока чуть подрастут – решили в хате их подержать. Отец выделил фанерный короб, пристроили его в запечном кутке, там и поселили птиц. Поползал же подле них, потёр штаны на коленях. Квочкой-наседкой учил их, как курчат, клевать пшено. Вначале голубята всполошно метались по коробу, а, попривыкнув, держались стенки, лупали стекляшками глаз на мой согнутый палец, каким до одеревенения пришлось тарабанить по картонке, по рассыпанным зёрнышкам.
Смотрю, присмирели, сами стали тюкать клювиками. Не зря-то молвится о голоде – не тётка, заставил клевать пшенные шарики.
Скоро птицы признали во мне хозяина, не пугались. Сдёрну с короба тряпичную завеску, голубята, опережая друг дружку, разом выпрыгивают на пол. Частят лапками по некрашеным половицам. Скосят головку набок, не мигаючи уставятся на тебя пуговичными глазятами. Так замрут на минуту – и снова кружат по комнате.
Мать припоминала стародавнюю пословицу-загадку о ложках с мискою-тарелкою борща – у пролубки все голубки. Схоже толпились птенцы, да и я с ними, у чашки.
– Голуба, голуба, – приговаривал и гладил ладонью голубят, и они уже не вбирали в себя боязливо головок, принимали ласку.
– Ох, ты и радуешься через край, – говорила мама.
Предчувствия её оправдались. Недолго пожили мои голубята.
Прибегаю как-то домой, глядь – завеска тряпочная с короба ссунулась и пусто там. Шасть под лавку, под стол, под кровать – нет птиц. А на потолке чердачный лаз открыт. Забрался туда, со свету в темноте ничего не видать. Кликнул:
– Гули! Гули! Гули!
Из-за печной трубы зеленым цветом сверкнули огоньки.
– Кот?
Рукой нащупал растрёпанные перья.
– Кис! Кисонька! – притворно стал заманивать кота к себе. Сразу поддался на ласковые уговоры, ткнулся мягкой шерсткой мне в ладонь. Тут его и цапнул за загривок.
– Ах ты, гад! – Со всего размаха камнем шмякнул кота на пол. Только мяукнул по-звериному. После выволочки надолго забыл дорогу в хату.
А я страдал у опустелого короба. В голос зашелся слезами, благо в доме не было никого.
В расцарапанном котом когтями кулаке держал глинистое с серым отливом перо.
Вихрем смело стаю ворон, надолго было зависших на высоком верхосушье старой вербы. Взлетели суматошно, вразнобой оглашено галдели простуженным «кар-р-р! кар-р-р!»
Осыпался белой пылью иней с опушенных ветвей непроломного дикороста.
А уши заложило тоненьким непреходящим звоном.
– Пушкой бабахает! – Витёк, как кот, унюхавший лакомый кус, завидуще вперился глазами в мой самопал.
– Дай стрельнуть!
Сноровисто стругнул в медную трубку немного серы со спичечной головки, растолок её гвоздем. Остерегаясь, натянул резинку, отвёл руку с самопалом в сторону. Разом прижмурили глаза, когда он выкрикнул:
– Пли!
И прижал пальцем резиновый курок.
Вновь кнутом стегануло по ушам. Ждали выстрела – всё одно: голову заставило втянуть в плечи, ноги в коленках подкосило.
Когда уж и отзвенело в ушах, Витёк не спешил возвращать самопал.
– Меняемся?
– Ещё чего? Удумал. – Пугач мне стоил немалых трудов. – Сам сделай такой, а потом погляжу – захочешь меняться.
– Была б трубка – сделал, не просил. – Витек и так, и сяк вертел самопал, принюхался к стволу. – Точь-в-точь порохом пахнет. – Допытывался. – Полспички хватает на заряд? А целую головку серы стругнуть со спички, не разнесет трубку?
Выспрашивал, а сам торговался:
– Хочешь, сизарей тебе отдам. С голубником в додачу.
Знал, с какой стороны придобриться. Самопал, конечно, обрел нового хозяина. А я заполучил розовокрылых сизарей. Пускал их обживать свою голубятню.
– Чтобы не улетели, – поучал лопоухий Витёк, – выдерем им хвосты и маховые перья из крыльев. Пока новые крыла отрастут, голуби привыкнут жить у тебя.
– Больше ничего не придумаем? – Мне жалко было драть перья у живой птицы, но не признавался об этом меньшему приятелю. – До весны ведь не отрастут. Глядеть на них, куцехвостых, не захочется.
Перевязали на время голубям крылышки осмоленной суровой нитью-дратвой, которую отец свил из простых нитей, чтобы валенки подшивать.
Так сизари и попали в заточение. Улететь никуда не могли, шустро ныряли по настильным потолочным доскам и без пользы трепыхались перетянутыми крылами. Заслышав шелест над головой, корова Жданка бросала жевать сено, насторожив торчком уши, испуганно косилась мордой на потолочину, прислушиваясь к непонятным звукам. Вскоре привыкла к новым постояльцам. Птицы даже вспрыгивали ей на спину. Умостившись, сидели на крутых боках в шерстке, как на теплой печке, распушив перья. А Жданка, как ни в чём не бывало, неутомимо работала челюстями да время от времени глубоким вздохом качала бока, что кузнечные меха.
Теперь по утрам мне прибавилось забот с голубями. Вскакивал с постели раньше обычного, наскоро укладывал нужные на день школьные книжки-тетрадки, второпях завтракал и, вступив в растоптанные старые валенки с галошами, поспешал в коровник. Хватался за вилы, старательно подчищал, выбрасывал в навозную кучу свежие коровьи лепёхи, выбирал из ясел остатки несъедобного корма и разбрасывал грубые травяные стебли ровным слоем в углу, где ложилась отдыхать Жданка.
Ухаживать за коровой меня приручил отец сразу же, как я обзавёлся голубями.
– Почем зря не отирайся в голубятне.
Подчистив у Жданки, лез на потолочину и первым делом доливал воду в жестяную консервную банку. Как одичалые сизари всполошено забивались в самый дальний угол. А я старался ворковать по-голубиному, успокаивал и приглашал к столу на завтрак. Выговаривал как можно ласковей:
– Голуба! Голуба!
Услышав стук рассыпавшегося по фанерке пшена, птицы бочком-бочком являлись из-под стрехи на свет и стеснительно урывали по зёрнышку. Перепрыгивали с места на место, поглядывая то на меня, то друг на дружку. Разохотившись, выбивали такой дробью по досточке, что Жданка зло косилась кривым рогом в потолок.
Мать нет-нет, да поругивалась:
– Окаянная птица, пакостит на корову.
Глядя, как я, позёвывая, насильно отрываю себя от сонливой утренней подушки, ворчала жалеючи:
– Не знала бабуся хлопот, купила порося.
А сама ведь тоже быстро привязалась к голубям. Подсыпала зёрнышек, если я надолго отлучался из дому. Краем уха слышал – отцу рассказывала:
– Что молодые, днями милуются, песни выпевают. Так ухаживают дружочки.
Вскоре гнездовье огласилось писком, означив прибавление в птичьем семействе. Можно было высвобождать голубям опутанные крылья. Птенцы насовсем привязали голубей к новому дому.
На исходе мая, когда уж весна повстречалась с летом, на солнцевосходе выгонял из-под камышовой стрехи стайку голубей. Сам надолго зависал на плетне, устроившись меж суковатыми кольями. Запрокидывал вверх голову и оглашено кричал что-то радостное всему иссиня бездонному своду.
Живыми самолётиками взмывали над хатой голуби, чуть не задевали зеленолистую вершину старой груши, макушку тополёвой свечи – и вырывались в небесный простор. Куда их догнать! Широко распахнув крылья, без единого взмаха торили воздушный путь ввысь – встречь солнцу.
И мне желалось, как птице, лететь туда – в запредельные пространства, где неба край…
3.
Так выпало: почти целый год не был дома, в отчем сельце.
Учился. На летних каникулах познавал спиной романтику, как писал наш институтский стихотворец, – работал на строительной целине. Сказать проще: нуждался в приработке к студенческой получке, ведь жить приходилось больше на стипендию, на помощь со стороны рассчитывать не доводилось.
На стройке задержались впритык до сентября – домой не попал, – начался учебный год. А зимние каникулы были последними в институтской поре. Друзья-приятели выхлопотали бесплатные путевки и зазывали в путешествия. Я же засобирался домой, истосковался по всему родному. Душевные желания роднились с заветным словом первого философа на Руси Григория Сковороды, чьи сочинения заполучил случаем (заинтересовался тем, что русский Сократ живал в моих краях, на Слободской Украине), открыл его для себя – и не мог расстаться.
«Не ищи щастья за морем, не проси его у человека, не странствуй по планетам, не волочись по дворцам, не ползай по шаре земном, не броди по Иерусалимам… Воздух и солнце всегда с тобой».
Поплакала мама.
– Заждалась тебя, сынок.
С отцом обговорили, чем мир жив.
После бродил полями, займищами, окрестными дубравами. Чтобы мои вроде бездельные хождения не казались в сельце странными, для отвода досужих глаз прихватывал отцово ружье. Ему двустволку когда-то подарили как лучшему колхознику, но к охоте премия так и не пристрастила. Объяснял:
– В роду у нас не было охотников.
– Этим подтверждаются ученые предположения, – хвалился я вычитанными познаниями. – Живем на грани Леса и Степи. Из кочевников-охотников и скотоводов – здесь зародилось поколение оседлых землепашцев. Зародилось давно, прикидывают – три-четыре тысячелетия тому минуло.
– Вынеси ружьё на мороз, а то моль источит, – посмеивалась-подтрунивала мама над неудалыми охотниками.
В хождениях мне представало памятное, дорогое.
Овражистый склон будто изрублен неумелой рукой, сплошь – одна в одну – шрамовые насечки краснозёмными, желтоглинными кручами, которые называли Кобчиковыми. Здесь летом цепкоглазые орлики – кобчики, распростав серокрапчатые крылья, недвижно зависают в небе над увалом, высматривая поживу.
Сколько по этим кручам ползал снежными днями на лыжах, на санях, а то – и на животе. Сколько пещер тут было вырыто. Самая крутая обрывистая горка не забыта и посейчас: прихвастнул перед дружками, зажмурясь прыгнул, да и остроотточенным наконечником лыжной палки распорол щёку, так и осталась на лице шрамом отметина.
Когда на лекциях истории Древней Руси преподаватель говорил о набегах кочевников в край славян, выражался сострадательно:
– Горела степь!
– то мне виделись именно Кобчиковы кручи. Поздней сухой осенью заигрались здесь, распалили костёрчик меж овражками, пламя ворохнуло ветерком на ковыльную гриву – вспыхнула порохом. Вмиг прокатился из яра к самой вершине холма, прочертив черную грань, страшный огненный ком. На наше счастье, пожар унялся сам – пламя загасло у размытого песчаного водостока.
В Гарбузянском яру в начале лета собирались ребята со всего суходольного сельца, гатили земляную насыпь для пруда. Это теперь-то каждый овраг перехвачен широкими плотинами с озёрной водной гладью. А тогда в жаркую пору на безречье-безозёрье отводили душу в той малой запруде, где до проливного ливня держалась плотинка.
Стройкой заправляли парни постарше. Безобманно учитывали, сколько ты дернин – ровно вырезанных штыковой лопатой земляных кирпичей, уложил в насыпь. Отнёс норму – разрешается искупнуться. На ходу сбрасываешь штаны и сигаешь в грязную лужу. Нет, лужей запруда не казалась, в ней и плавать научились, в моряки вышли.
По весне размывали следы запруд талые воды.
А вот околичные вязы как были в памяти высоченными, такие и есть. Густоветвенной грудью прикрывают от суховейной напасти вишнёвый сад, дорогой не только мне, но, должно быть, и ей – однокласснице. Белыми-белыми невестушками красовались вишни нашими майскими ночами. И нам, только переступавшим порог юности, всю лунную ночь, как в песне, напролёт высвистывал соловей. Лишь нам пел? Или так казалось?
Развёл нас, разлучил шлях в Росстани-лощине.
За селом на зимнем поле густо зеленела мерзлая озимь. Тут растирал в кровь ладони, когда пахали зяблевый клин. Начинал работать прицепщиком, подручным механизатора, а тракторист мой тоже впервые объезжал машину – хоть убей, не могли примениться к плугу – то глубока, в пояс борозда, то поверху скребут лемеха. Вот и приходилось до остервенения, сдирая кожу с ладоней, крутить оржавелый круг руля на плуге.
Зато после густые овсы озёрным платком застлали росстань-долину, какая развела меня и с хлеборобским уделом. Уже выдержал приёмные экзамены в институт, уже получил вызов на учебу. Лихим жнецом, срезав остатнюю полоску овса, вывел комбайн из загонки. На зеленотравый в лесополосной тени островок сходились ужинать комбайнеры.
– Отбываешь на студенческие харчи? – спрашивали у меня.
– Отбываю, – отвечал легко и весело. Слишком легко и весело.
…Перебросив ружьё на отдохнувшее плечо, возвращался набродившийся домой, поднимался из яра петлявшей вверх улочкой – и запнулся у белой хатки деда Ковгана, которая печной трубой уже клонилась к горушке, приседала глубже, по самые оконные ставни нахлобучивая шапку крыши. Сгорбленная старушка во дворе выкликала кур из сараюшки, просыпала зерно на плотно утоптанный снег.
Голубей тут не было.
– Убил свои ноги… – с шуткой встречал отец.
– Поест теперь в охотку. – Хлопотала у обеденного стола мама, старалась лучше накормить своего сердешного. – На лежанке отогреется.
По нажитой ещё в детстве привычке, устроившись поудобнее в тепле, клал перед собой стопку книг, перелистывал их поочередно и – какой строке внимала душа – задерживал томик в руках. Тут от чтения оторвала меня мама, высмотрела в окне:
– Глянь-то, наш голубь прилетел. Заявился бродяга.
– А что – разве перевели голубей? – буркнул я, неохотно поднимая голову.
– Не рассказывала тебе? – говорила мама, торопилась, пока я снова не уткнулся в книгу. – Кот Марьин, будь трижды клятый, повадился в наш сарай – и долазился: в одну ночь передушил всех голубей. Прямо перед твоим приездом. Только самый старый уберёгся как-то и сразу утром с перепугу улетел.
Уж с отцом решили: всё, откинулся от дому. Теперь, смотри, вернулся. Тянет родимый угол. Дома и солома едома.
Мама радовалась как дитё. Не отрывалась от оконной рамки, приложив козырьком ладонь ко лбу, всматривалась во двор. Я тоже отложил книжку в сторонку, прильнул к оттаявшему на солнце краю промёрзлого стекла.
– Мам, он же не один прилетел, – известил обрадовано.
На деревянном коньке сарая (поставили новый, укрытый шиферными листами) пританцовывал наш одичалый сизарь подле голубицы. Хвост распушил опахалом, нахохлился от холода, приплясывает по крыше и кланяется, будто ненароком, боясь скатиться вниз, взмахивает крылом и теснит, подталкивает гостью ближе к краю, заставляя её залететь в сарай.
– Обтрепался-то как, – жалостливо приговаривала мама.
Даже из окна было хорошо видно, что у голубя в опахале хвоста выдраны перья, на кончиках крыльев поблескивали ледяные капельки. Грязью обрызган. Но – не унывал, что вид у него не жениховский, задиристым парубком ходил вкруг голубицы.
Дальше корытечка, с которого во дворе кормились куры, голубица не пошла, как ни старался ей угодить ухажёр. Поклевала зерно и исчезла. А следом за ней взлетел наш голубь.
Недолог срок каникул. Надо было скоро собирать рюкзак. О том мне уже напоминал сурчиный посвист электровозных гудков, доносившихся в степовую глушь с ближнего железнодорожного полустанка.
Мама, как всегда перед моими отъездными сборами, ходила по дому опечаленная. Хотя старалась скрывать грусть, подшучивала:
– Расти вас, сынки, а потом только и знай – готовь сумки.
Вытирала уголками платка глаза, колготилась у печки.
– Что ты дымишь, как богом наказанная. Очи дымом проело, – в сердцах громыхала кочергой и ворчала на отца. – Сухих дров на распал пожалел занести.
Отца и печку не стоило винить. Дым сивым полотном тянулся, гудел в трубе, не он ел матери глаза.
И у меня самого вроде сто кошек по душе когтями скребли.
Поставила мама на стол прокоптелую сковороду с глазуньей – яичница, блины не лезли в горло. Выпил залпом кружку молока и встал. Мама всё причитала:
– Что ж ты мало поел? Оголодаешь за дорогу.
Заворачивала в листки, вырванные из старого, школьных лет учебника, тёплые пирожки.
– На вокзале, в поезде съешь. Там захочется.
Вскинул за плечи рюкзак. Вышли во двор.
Рассвет уже взялся розовым светом – окрасил одинаково снег, всю округу.
Смотрим – на коньке сарая пристыл сизарь.
– Опять прибился-таки ко двору, – сказал отец.
Голубь тут же проворно слетел на снег, к корытчатку кинулся. Кур-то ещё не выпустили – зябко с утра, а корм отец уж посыпал на радость воробьям. Вынырнула, откуда ни возьмись, голубица. Не заносилась, в охотку клевала зерно. А сизарь успевал воркотать, порхать подле подружки.
За воротами остановил отца с матерью.
– Дальше не провожайте.
Слёз на людях не хотелось видеть.
– Оставайтесь. Скоро приеду, – махнул рукой и зашагал. До уличного поворота всё чувствовал на себе взгляд мамы. Оглянулся – стоит.
Моя рука невольно взлетела и сразу же резко опустилась, словно пытаясь отогнать напрочь тоскливые думы. Поправил рюкзак и пошёл большими шагами к автобусной остановке, разгребая ногами сыпучий февральский снег.
Пётр Чалый (Россошь Воронежской области)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
