В рязанском городке Шацке жил в позапрошлом столетии интереснейший человек – предводитель местного дворянства, известный мемуарист, князь Владимир Волконский. Пожалуй, он первый, кто своими воспоминаниями смог передать картины радости и ликования, кои увидел на государевой дороге, спеша на прославление мощей старца Серафима в Саров.
Вплоть до монастыря, а дорога не близкая, – беспрерывная цепь богомольцев. Шли старики и такие калеки, что понять было трудно, как эти люди вообще могут двигаться, а шли они десятки, сотни верст, в самую жару в середине июня.
"Помню старенькую-старенькую сгорбленную старушку, – вспоминал князь, – сама от древности едва двигалась, а тащила за собой тележку – небольшой ящик с деревянными кружками вместо колес, и в этом ящике была положена – иначе выразиться нельзя – еще более древняя старуха, уже десятки лет недвижимая, а подвигались они таким образом по обочине дорог уже много месяцев, чтобы поспеть к торжеству: поспели, я их видел там, обе довольны – сподобились".
Вместе со спешащими неорганизованными паломниками по дороге торопилась делегация от мордвы. Их одежда, головные уборы и невиданные украшения производили впечатление чего-то древнего, полудикого, языческого. На фоне юбок и сарафанов русских баб фантастически смотрелись татары в своих цветных халатах. Картина поражала.
Хорошо было, все на этой дороге были друг другу действительно други. "Как же не хорошо, когда мордва, татары, министры, бабы, придворные мундиры, грязнейшие зипуны, наряднейшие дамы, почти потерявшие человеческий облик кликуши, рваное торбище и последняя модель Ламановой – все это было вместе, и никто не чувствовал неловкости, не замечал разницы – ее просто не было. Были разные переплеты, а содержание одно".
Как бы мы теперь, по прошествии стольких лет, ни пытались раскрасить событие, сомневаться все-таки приходится. Трудно себе представить блестящего генерал-адъютанта, прижатого к рваному зипуну слепого богомольца. Или яркую, по наипоследнейшей моде одетую даму рядом с рваным торбищем, изображающем одежду. Но на самом деле на этой дороге было единение, не кажущееся, а искреннее, полное. У всего собравшегося народа, у каждого человека, из какого бы слоя он ни был, было то радостное настроение, которое, наверное, радовало и святого Серафима.
Это было в 1903 году, а раньше… В первые годы восемнадцатого века появился в саровских лесах странник.
Имя его доподлинно известно – Иван Карелин, выходец из заволжского края.
Выгнали Карелина из обжитых мест жуткий голод, случившийся в то время на Волге, да церковные нововведения: приписывалось сменить устоявшиеся веками православные традиции и подчиниться совершенно другим – службу церковную вести по-новому, иконам поклоняться свежеписанным, крест класть не по-привычному.
Вера раскололась, как жизнь оборвалась. И не только голод (Иван Карелин смог бы прокормить себя), сколько преданность старым традициям согнала мужика из родного дома, и отправился человек странствовать, искать место, где будет душе спокойно.
Путь оказался не близким. Прошагав, опираясь на посох, сотни километров, остановился Карелин на опушке дремучего леса. Перед ним блестела змейка воды. Река. Значит, есть рыба, а Карелин рыбаком был отменным, не случайно впоследствии кормил ухой всю братию.
Под ногами алыми брызгами разбросаны кустики спелой земляники. И тишина, да такая, что закладывает уши. Тепло, несуетно, уютно.
Но вдалеке лопотала водяная мельница. Сюда и направил свои стопы путник, решив сделать привал и заработать кусок хлеба. Мельнику приглянулся крепкий и ловкий в работе мужик. И задержал он у себя Карелина.
В один из вечеров из старого городища пришел на мельницу отшельничавший в ту пору Иоанн, первый начальник саровской братии. Он сразу же обратил внимание на нового мельничного работника. Знакомство начиналось с ежедневных бесед, а беседы переросли в богослов c кий спор о сути старых обрядов, о преимуществе новых.
Иоанн потом оставил «Сказание о первом жительстве монахов в саровских лесах», посвятив Карелину несколько скупых предложений. Но и из них видно, что заволжский старовер навсегда изберет это место местом своей жизни, не помышляя тогда, что именно отсюда польется малиновым звоном по миру слава Саровского монастыря.
Перебрался Карелин на городище, где мужики содержали каждый свою землянку и вели общее хозяйство. В их порядке выкопал он себе домушку. Молчаливые в основное время отшельники собирались на общую молитву или шли на службу в близкое село Кременки – своего храма не было.
Иоанн, будучи человеком мудрым, продолжал неспешно вести многочасовые беседы с Карелиным и смог из противника выпестовать единомышленника. Как протекали беседы? О чем они говорили? Известно только им двоим. Но в конце концов в особо торжественной обстановке Иоанн постриг в монашество Карелина, он-то и вошел в историю Саровской пустыни как первый постриженник на саровском городище с нареченным именем Ириней.
Только-только пришли уверенность и спокойствие, только-только братья стали прислушиваться к каждому сказанному слову, только-только Иоанн, отлучаясь из городища по долгу, оставляет Карелина править вместо себя, как незванно-негаданно случилось горе. Никто и тогда, а сейчас тем более, не знает, что случилось, отчего Ириней умер так рано.
Похоронить его решили на церковном кладбище в Кременках. Потом уже, по прошествии многих-многих лет, село решило выстроить новую церковь, каменную, взамен деревянной, народ сходом постановил: не тронуть, сохранить могилу первого саровского монаха Иринея.
Так она и заглядывала скромно в небо – в трех метрах от храма, на могиле некогда стоял памятник, выложенный из камня местным печником и побеленный известкой.
С егодня могила поросла травой – по колено анис, клевер, ромашка и широкие крылья лопухов. Попробуй отыщи. Но вот ведь что примечательно – под горой, на которой красовался храм, а рядом скромно берегла время могила первого монаха, появился домик о трех окошках.
Какими путями попал он в Кременки – неизвестно. Только стояла под церковной горой маленькая избушка с притуленными к ней тесовыми сенями. В ней и поселился в пятидесятые годы теперь уже прошлого столетия странный, преклонного возраста человек. Высок, строен не по годам, с умными глазами, с огромной черно-седой бородой и в монашеской одежде. Приветлив.
Дверь в его дом никем, кроме хозяина, не открывалась. Улыбаясь людям, он не встречал ответного приветствия. Попадаясь навстречу, каждый уступал дорогу, пряча глаза.
Монах. Фигура в то время запрещенная, но по селу упорно гуляли слухи, что человек этот – из тех, последних, которых пересажали, перестреляли, саровских монахов.
Кому наплевать было на политику – так это детям. По вечерам мы заглядывали в поблескивающие лампадным светом маленькие оконца, но ничего, кроме сплошной темноты, разглядеть не могли. Интересно же знать, как живет этот черный человек, а дверь открыть страшно.
Интерес подпитывался еще и тем, что монах за поклоны и молитвы дает большой кусок белого хлеба, густо намазанного медом. В то полуголодное время о сладости вообще не говорилось: семья из девяти человек ухитрялась выпить ведерный самовар чая с малюсеньким на всех кусочком сахара.
Желание попробовать меду с белым хлебом заставило меня, шестилетнего мальчишку, осторожно, а скорее со страхом, перешагнуть порог загадочного дома. Это потом сюда я буду приходить как к себе. Но это потом.
Комната маленькая, темная. Много цветов. Слева от двери большая русская печка. По стенам – иконы, не украшенные по-деревенски фольговыми лепестками, а написанные на досках, как в церкви. И человек, стоявший перед зажженными свечами на коленях.
Он не произнес ни звука, а молча указал на место подле себя. Я повиновался. Мед был искусителен.
Коленки болели, а тут еще вдруг перед глазами толстая-претолстая книга с совершенно непонятными буквами. Читать? Меду не надо.
Но я его получил, и был рад несказанно, когда ступил на росистую тропинку, решив раз и навсегда больше сюда не ходить.
Был следующий вечер, за ним десятки вечеров, а я все шел и шел к маленькому домику, в котором стало тепло и уютно, как дома, и встречали меня в нем все те же мерцание свеч и спокойный голос бородатого человека.
О чем говорили – не помню, только раскрытая старинная книга не казалась мне больше непонятной: буквы сами собой складывались в слова. И меду больше никогда не хотелось.
В один из таких вечеров, усадив меня на колени, монах сказал:
– Больше ты ко мне никогда не придешь. Вот тебе на память икона, она монастырская. Видишь: Спаситель на ней, Нерукотворный. Береги, она не раз тебе поможет.
Откуда он знал, этот умный, добрый человек, что дома я получу взбучку, которая навсегда отобьет охоту приходить в монашеский дом. Но так случилось. Я ни разу больше не встретил его. Потом уже, по прошествии многих лет, пытался выпытать имя загадочного человека. Тщетно, только говорили все, что это один из последних саровских монахов. Он неожиданно появился в Кременках, неожиданно и пропал, оставив навсегда название места под церковью – Монахов пригорок…
Нам-то, малышне, было невдомек, а старые люди относились к этому дому особенно. Они хранили тайную догадку, откуда появился этот промытый дождями и временем до цвета застарелого мха домик. Потом уже, по прошествии многих лет, мне пришлось услышать, как в тридцатые годы сначала из Сарова, а потом из Дивеева перевезли его, стоявший некогда на дальней пустынке, и оставили в Кременках. Под горой. Рядом с храмом. Рядом с могилкой первого саровского монаха.
А в двух верстах отсюда – бескрайнее небо, удивительно яркая зелень и ровная аллея столетних берез, спешащих к горизонту. Поют соловьи, и зацветает давно не паханое поле. Зацветает ромашками и люпином место, предназначенное для хлебной нивы.
Тишина и раздолье, будто и не существует рядом Сарова, куда ведет некогда живая, а теперь знакомая только историкам и краеведам Большая посольская дорога, прозываемая с 1903 года Царской. Дорога эта, бойкая когда-то, говорливая, нынче поросла высокой травой. Березы, посаженные специально к приезду царя, дали молодую поросль (и не раз), а та оставила свою, запутав местами явно просматриваемый ровный луч рукотворного пути, ведущего и царя, и разноплеменный народ в лоно Саровского монастыря, чтобы навечно прославить имя монаха и сподвижника Серафима, а вместе с ним и будущий город.
Чуть ниже осталась полоска нетронутой насыпи – дорогу для царя выравнивали, поднимали в низинных местах. Эта старая березовая аллея не сама собой выросла: крестьяне из близлежащих деревень вместе с монахами и паломниками выкапывали в лесу уже большие деревья и сажали их в специально прорытые канавы, обильно поливая землю. Благо, речка рядом, и в двух шагах звенят несчетные родники.
Сотрудник музея "Саровская пустынь" Алексей Подурец, весьма сдержанный на эмоции, даже не пытался скрыть волнение. Оказалось, о Царской дороге он знает все или почти все, и не первый раз здесь, а поди ж ты – волнуется. Это с его помощью и помощью его друзей из музея мы сегодня узнаем еще об одном удивительном месте саровской округи.
Дорога эта известна с шестнадцатого века, по ней мчались послы из Москвы в Казань и обратно. И хотя ей пятьсот лет, народ о ней помнит, только как о Царской.
Действительно, такое большое стечение народа на дороге было только в 1903 году, хотя она не пустовала с того самого дня, как только в России узнали – из газет ли, по слухам ли, что готовится канонизация Саровского чудотворца, и в этом торжестве примут участие сам царь и его семья.
Для этого случая в короткое время решено было улучшить Посольскую дорогу. На всем пути следования Николая II от Арзамаса до Балыкова, а там уж и Саров, путь приводился в порядок: устанавливалась специальная железнодорожная платформа в открытом поле, чтобы царь ненароком не утоп в арзамасской грязи. По Кременкам укладывался белый камень, чтобы государь оценил состояние своих деревень. Срывались бугры и пригорки, делалась высокая насыпь, чтобы путь был ровен и прям. Всюду у дороги строились бараки, походные кухни – кипятка и хлеба хватало всем. Даже медицинские пункты дежурили круглосуточно.
Никто сегодня не знает имени инженера, вызвавшегося за короткий срок построить дорогу к приезду высочайшего гостя, а то, что он предложил самым примитивным образом выровнять ее, помнили многие. Рубились большие сучкастые сосны, крепились к лошадям, и такой пучок и лошади, и мужики тащили по чуть-чуть вспаханной земле. А затем деревом же, но только ровным и гладким, укатывали участок, густо смачивая его водой.
На всем пути царского следования устанавливали крепкосколоченные резные, нарядные арки. Они тоже требовали затрат, и из потаенных холщовых мешочков доставались деньги. Народ нес их в общий котел, не жалея. Особенно красивой была арка у Балыкова – места последней остановки царя, где кончалась Нижегородская губерния и начиналась Тамбовская, где открывались владения монастыря.
Николай II в своих дневниковых записях оставит: "Прокатились легко, дорога была не утомительна... Особенно были красивы крестьянки, мордовки тож". Конечно, эти крупные высокие бабы были на голову выше помазанника. Они, собственно, определяли основной народ, к которому ехал царь, определяли настроение людей, которые конкурс выдерживали только для того, чтобы побыть в охранных подразделениях и одним глазком посмотреть на царя-батюшку.
Среди тех, кто встречал царя на описываемой сегодня дороге, была девочка из села Кременки. Память недолговечна, тем более, рассказывала она об этой встрече уже будучи глубокой старухой, когда жизнь перевалила за девяносто. Но на старость забывчивость многих деталей и подробностей списывать не стоит: и в такие лета баба Поля Савосина рассудка не потеряла. Она оставалась умна и памятлива.
Так вот, именно эта бабушка, устроившись поудобнее на завалинке, в один из праздников вспоминала, как она вместе со всеми жителями села сначала готовилась, а потом встречала царя и его окружение, как сначала робко, а потом "бёгом бежала" за царской каретой. И не столько ей хотелось смотреть на царя, сколько на царского кучера.
Вообще, царскому кучеру стоило бы посвятить отдельную новеллу, ведь именно он открывал праздничную кавалькаду, и тысячи глаз его первым выхватывали из свиты высоких гостей, а только потом царствующую семью.
Высокого роста, огромных размеров, с интересной фамилией Коньков, его на козлы усаживало несколько здоровенных мужиков – сам он в силу своего веса не мог подняться на законное место. Прекрасно отутюженная ливрея, как влитая, сидела на Конькове. И один его вид буквально завораживал взгляды, которые должны были достаться царю и царице.
А село гремело церковным колоколом, играло разноцветными сарафанами и рубахами, перекинутыми через огородные заборы. Не было еще такого, чтобы перед каждым домом на лужайке стоял стол, а на нем дулся и парился самовар, окруженный сахаром, медом и ватрушками. Смотри, как живем!
Одних денег набрали уйму, чтобы в центре села, где вымостили камнем настоящую площадь, поднять памятник царю-освободителю. Именно здесь кучер и натянул вожжи, и растроганный такой встречей царь подарил прекрасного письма икону Серафима Саровского. Долго береглась она в местной церкви, да жаль, проспали такой дорогой подарок – пять лет назад украли ее неизвестные под покровом дождливой ночи.
Запомнила Поленька Савосина, как всем селом вели царя к Явленному роднику и поили его из деревянного ковша хрустальной водой. Интересно было, выйдя за околицу, идти по такой привычной и такой сегодня незнакомой дороге: ровная черная лента, окруженная с обеих сторон березками. И поди ж ты – листья не завяли, как будто век тут росли. А навстречу плыли праздничные звуки монастырских колоколов.
К аждое лето отправляются местные жители на Царскую дорогу по грибы-ягоды. Благо, белых и груздей здесь растет видимо-невидимо, а уж крупнее и слаще земляники, чем тут, во всем свете не найти.
ЯВЛЕННЫЙ РОДНИК
Никогда не забуду давнюю предпасхальную ночь. Накануне получил нагоняй от большого начальника: "Или ты уничтожишь крест над родником, или расстанешься с работой и ее больше не найдешь!"
Слабым оказался – побоялся воспротивиться. Вооружившись топором, пилой, отправился исполнять приказ. Крест, сработанный из дуба, изукрашенный художником-самоучкой, столетие стоял над родником, из которого било несколько ключей с изумительно холодной серебряной водой.
Лежат рядом разбойничьи инструменты, сижу сам среди тихой ночи и вдруг явственно понимаю, зачем я здесь, над чем хочу надругаться, исполняя чужую злую волю. Молнией пронеслись короткие воспоминания.
Вот я с бабушкой готовлю пасхальную краску для яиц – бережно очищаю луковицы от скорлупы и складываю ее в чистейшую посудину.
Вот бережно подношу фитилек спички к лампаде перед Спасителем, и она вспыхивает, потрескивает и наполняет дом чудным светом.
Вот помогаю разгладить вышитое еще бабушкой моей бабушки полотенце, чтобы положить на него румяные, только что вынутые из печи пироги и пышки.
А вот стою вместе с бабушкой в храме и жду не дождусь, когда зазвучит самая светлая молитва: «Христос воскресе из мертвых…» и все начнут поздравлять с Воскресением, уважительно троекратно целуясь.
Теперь я тать. Из этого родника пила монахиня Алена Арзамасская, принимая в свой отряд разрозненных разинцев. Этой водой окроплял паломников Преподобный Серафим Саровский. В кружке, поднесенной Николаю II, переливалась в свете лампад эта родниковая вода.
Только в эту минуту понял, как чудовищно нелепо мы живем, как жестоко обходимся с тем, что оставлено нам в наследство, и дал себе слово: если буду иметь возможность, то первое, что сделаю, расскажу детям, как прекрасна моя родная земля и люди на ней. Зачем это надо? А затем, чтобы ни у кого и никогда не появлялось мысли уничтожить крест, поставленный далеким предком над хрустальным чистым родником.
В двенадцати километрах от нашего села, если ехать или идти лесом, основали в XVIII веке монахини Понетаевского женского монастыря небольшую обитель – скит. Какими путями они оказались в том месте, сказать сегодня трудно. Говорят, пришлись им не по нраву монастырские порядки, и сестры ушли в Муромские леса. Другие сказывали, что за провинность нескольких послушниц выдворили из монастыря, и те обосновались на берегу тихой, спокойной речки.
Как бы там ни было, не нам искать причину образования скита, только богомольные женщины собственными силами выстроили каменное помещение, обустроили там кельи и небольшую церквушку. Вели хозяйство трудолюбиво, жили смиренно, молились.
Речка Сатис, на правом берегу которой и стоял скит, кормила их рыбой, поила студеной прозрачной водой. В пяти верстах от скита – Саровский мужской монастырь, в двадцати – Дивеевский женский.
Не скрылись сестры от людей – в лесу всегда полно народу: кто по грибы, кто по ягоды, благо место это урожайное на лесные дары. Мало того, местным жителям понравилось выбранное сестрами место, и некоторые из них срубили срубы и поставили рядом со скитом дома в одну коротенькую улицу.
Так и стали жить миром, помогая друг другу.
На задах, где к домам примыкали огороды с картошкой, рос сосновый лес. Сосны стройные, высокие, гладкие, только макушки были иголками покрыты. Воздух чистый и прозрачный. Заприметили люди, что, когда бушует ураганный ветер, на этом месте всегда тихо и спокойно, будто и нет непогоды вокруг. Обратили они внимание и на то, что среди сосен сохраняется небольшая поляна – шагов в тридцать, и не растут на ней сосенки, хотя вокруг молодняка много.
Мало того, однажды люди были просто-напросто озадачены: слой хвойных иголок, накапливаемый не одним десятилетием, развалился пополам, как если бы его кто-то большим ножом разрезал, и показался из-под земли камень, похожий на медведя. И вот ведь чудо – камень стал расти, освобождаясь от хвои и земли, да и расти-то стал замысловато: восточный конец острый, а все остальные – тупые, горбатый какой-то, а в самом центре два углубления, аккурат только можно коленями в них встать.
Часто стали теперь монахини возле этого камня совершать утреннюю и вечернюю службы. Зажигали свечи, приносили с собой иконы и пели. Далеко по лесу раздавались эти благостные голоса, и лес всегда замирал, прислушиваясь к молящимся. Затем примкнули к монахиням и поселенцы.
Только однажды вот прибежала на скит испуганная девочка. Она искала отбившегося от дома теленка и пришла к камню. Все там было так же, как и прежде, только что-то встревожило девочку, взволновало. Она искала глазами то тревожное и не могла найти. Взглядом обшарила землю – ничего, колючки, реденькая трава, похожая на осоку. Перевела глаза на камень – и здесь все, как и вчера, видела: серое основание, заостренное, с двумя ямками. А сердцу тревожно. Подняла глаза, а на сосне, высоко от земли, сияет в лучах заходящего солнца образок. Висит образ, да на такой высоте, что без специального приспособления его и не повесить. Нет, кора на сосне не поцарапана. Нет, на земле от лестницы углубления не оставлено.
Кто же это сделал? Как же это сделали? С этими вопросами и прибежала в скит девчушка. Молчаливые сестры выслушали ее, встали на колени и помолились, а потом, взяв в руки горящие свечи, отправились к камню.
На камне молился монах. Стоя на коленях, он воздевал руки к образу Божией Матери и шептал молитву, слова которой то вылетали из груди, то застывали на устах. И хотя был вечер, закат догорал, показалось людям, что сквозь высокие сосны пробивается рассеянный свет и льется на камень, на котором молился монах.
Разговорились после молитвы, оказалось, что монах пришел сюда из Сарова и зовут его отец Серафим.
– Сами ноги сюда меня привели, привели и оставили, – так он ласково объяснил девочке свое присутствие здесь. – Напрасно ты испугалась, радость моя, образок-то я с собой принес, а прикрепил его на сосне с Божией помощью.
С тех пор часто люди видели на камне молящегося саровского монаха, подходили к нему после молитвы и подолгу разговаривали. Иногда вместе стояли на молитве.
– Батюшка, – обращались к нему люди, – неужели не болят ноги, коленки-то ведь в углублении на камне?
– Времечко придет, моя боль у других ее снимет, – мудрено отвечал он.
А однажды утром, когда о батюшке Серафиме уже по всему свету летела молва, подошла к нему молодая женщина и склонила голову:
– Благослови, отче.
– Хоть и давно я здесь на камушке не был, а тебя узнал, ты та девчушка, что когда-то напугалась. Присядь подле.
Женщина присела, но не на камень, а возле, на землю.
– Немного мне уже отпущено, и вряд ли я еще приду сюда, – тихо произнес батюшка Серафим, – а уходить не хочется, хорошо здесь.
Действительно, хорошо. Тихо льются солнечные лучи. Спокойно и приглушенно поют птицы. Неслышно роняют сосны на землю иголки, наполняя воздух горьковато-кислым запахом.
– Прими от меня подарочек, – батюшка порылся в холщовой сумке и достал из нее кустик травы. Женщина такой еще здесь не видела. – Это черника, ягода такая, темная, синяя. Занедужат твои детки – да, да, их будет двое у тебя, – а ты приди к моему камню, положи на него веточку и помолись. Дома листочек оторви да в стакан с водой и брось, а потом этой водицей детей и напои. Поможет.
– Батюшка, так кустик-то маленький, – вырвалось у той.
А батюшка только улыбнулся, встал перекрестясь, поднял котомку и пошел, не обернувшись ни разу.
Через несколько лет, когда батюшки Серафима уже не было на этом свете, увидели по весне люди возле камня растущие кустики черники, да столько их было много, что пройди от камня километр, другой, третий – везде сосны и черника. Теперь в нашей округе это самое черничное место. И не знаешь его, а пойдешь – непременно с ягодами вернешься, да еще и возле камня посидишь, себя и свою совесть послушаешь.
А недавно у камня специалисты московские побывали с какими-то заковыристыми приборами. Говорили потом, будто идет от него какая-то необыкновенная сила.
К аждой весной глинистый пологий овраг украшает себя белоснежными кудрями черемухи. Растет ее здесь видимо-невидимо. Знать, место для душистого дерева благостное – солнечное, теплое, влажное. Бьют из склона чистые хрустальные родники, и сколько их – сосчитать трудно. Из каждого родника напиться можно, из каждого – лицо умыть, а тропка проторена только к одному. И зовут его местные жители Явленным.
Голос этого родника издалека слышен. Идешь большой дорогой, еще и на тропинку к склону не сворачиваешь, а будто колокольчики слышны – мелодию никакими звуками не повторишь, ни на каких инструментах не сыграешь. Задерживается шаг, и человеческое ухо начинает трепетно прислушиваться к этому голосу, который и тревожит, и волнует, и манит.
Шаг, другой, третий. Тропинка тонет среди цветущей траве и ведет к этой праздничной песне. Вот и склон. Вот и белая черемуха. Вот и куст ракиты, из-за зелени зримо просматривается взмах креста.
Красиво, что и говорить. Приятно, будто уже окунулся в эту живительную влагу. Прохладно, хотя день июльский, жаркий.
Еще несколько шагов, и открывается полностью крест – темный от времени и непогоды, но крепкий, будто вчера поставленный любовной рукой. В центре креста – образок, маленький по размерам: Преподобный Серафим. Стоит на коленях на камне, молится.
А родник, выбиваясь прямо из-под креста, не спешит нести свою прозрачную холодную влагу в ручей, а свивается в колечко, задерживает на миг свой бег и превращается в серебристо-прозрачное зеркало. Задержись на миг, протяни ладонь и дотронься до дрожащей земляной слезы. Вот он – Явленный родник, к которому спешат и большие, и маленькие, который поил своей ни на что не похожей водой многие столетия людей, да и поить будет каждого, кто еще не раз придет сюда.
В наших местах бытует много легенд об этом роднике, но из всех одна заслуживает особого внимания, она утверждает, почему люди из десятка ключей отдают предпочтение этому. Надо сказать, что ни один из родников не имеет своего имени, этот имеет...
Давно это было – самые старые люди не назовут вам года. Шли женщины с покоса по пыльной июльской дороге с лугов. На плечах грабли, на них – плетеные липовые кошели, в которых у кого яйцо осталось, у кого кусок черного хлеба, а кто и в короткий перерыв земляники для малых детей набрал. Скажут малым детям: «Лисичка прислала». Белые платочки на глаза повязаны – хоть и вечер, а солнце печет жарко. Белые кофты, такие же передники поверх юбок одеты. На покос собирались, бывало, как на праздник.
Молчат женщины: за день все переговорено, все перепето, да и устали.
Дорога в гору и в гору, вот она попетляла среди ржи и выбежала на пригорок, аккурат к тому месту, где в ложбинке родник журчит.
– Испить бы да умыться, – промолвила одна.
– До дома недалеко, потерпим, – отозвались подруги.
Только встали все разом и повернули взгляд к склону. Возле ракиты почудилась им фигура. Присмотрелись, и вправду – стоит старичок в одеянии монашеском, волосы седые, длинные, борода такая же. Стоит, а сам рукой машет, женщин подзывает. Переглянулись бабы, грабли с кошелями в рожь положили и свернули на тропку, к роднику. Идут, друг дружку подталкивают, а старичок все рукой подзывает: идите, мол, не робейте.
Подошли ближе и видят: монах-то и не на пригорке стоит, а как бы парит над родниковой водой. И не монах это, а батюшка их родной – Преподобный Серафим. Упали женщины на колени, а батюшка подошел к первой, крестным знамением осенил ее и тихо так, ласково произнес:
– Знаете ли вы Дивеевскую Канавку?
– Знаем, отче, – отвечали испуганные женщины.
– По ней каждую ночь совершает свой ход Владычица, – произнес Серафим, и светлые слезы потекли из его глаз, да так обильно, что стали бисером падать на родниковую гладь.
– И это слышали, батюшка, – ответили женщины и, глядя на лицо Преподобного, тоже заплакали.
– Послушайте, что вам скажет старик. Прежде чем пройти по Канавке, Владычица этой водой родниковой свое Пресветлое, Премудрое Лицо умывает. Умоет и в воду поглядит. Смотри-ка, радость моя, – тронул он за плечо одну из женщин.
Взглянула та на водное зеркало, а вода зарябила, закружилась мелкими кругами. Стали эти мелкие колечки большими кругами расходиться, а затем вода и вовсе успокоилась. Увидела женщина в падающих лучах солнца на родниковой глади знакомый с детства по иконам лик.
– Господи, это же Божия Матерь!
И от родника пошел по ложбинке прохладный воздух, пропитанный свежестью и благоуханием, каждого лица коснулся, омыл его и очистил усталые глаза: будто и не было тяжелого сенокосного дня. Очнулись женщины и видят: опять по родниковому зеркалу круги расходятся, а от пригорка, с которого говорил с ними Преподобный, только голубоватое облачко к небу поднимается.
С тех пор прошло немало лет, но до сегодняшнего дня родник прозывается Явленным, и легенда эта передается из поколения в поколение.
Действительно, это особое место не только по красоте, но и по какой-то необъяснимой силе, скрывающейся в серебристо-прозрачной воде родника. Придет к нему усталый путник – приобретет силу. Принесет сюда больную голову – очистится взор. Напьется из бьющегося ключа – наполнится тело здоровой бодростью. Здесь и трава зеленее, шелковистее. Здесь и воздух будто материнской лаской пропитан. Здесь и душе становится спокойнее.
Б абушке Василисе пошел девяносто четвертый, а встретишь ее на улице – ни за что не скажешь, что ей столько лет. Невысокая, сухонькая, живая и какая-то уютная. Всегда аккуратная в одежде и разговорчивая. Мимо себя человека не пропустит, ко всякому с низким поклоном. Ее домик стоит на крайней улице села, крепкий домик, хотя ей ровесник, с резными наличниками и белыми коленкоровыми занавесками на окнах. Приветливо смотрит он на прохожих, как и его хозяйка.
Бабушка Василиса в особом почете среди односельчан, и почет этот объясняется верой, которую сохраняла старушка всю свою жизнь. Оказалась непослушной властям в те времена, когда над Церковью потешались все, кто только хотел. А как же иначе? Кто же молитву утреннюю совершит в селе, если не Василиса? Кто, бывало, по покойнику почитает? Некому, кроме Василисы.
Грамота же церковная Василисе давалась трудно, не шло евангельское слово, что хочешь делай. На что отец смиренник, мухи не обидит, а и он подсунет бывало молитвенник дочери, та только рот раскрывает, шепчет, силится буквы в слоги соединить – ничего не получается. Тогда он возьмется над ней посмеиваться:
– Не наградил Господь разумом.
– Однажды, лет семь или восемь мне уже было, – так рассказывада бабушка Василиса, – поднял меня батюшка утром рано, туман по реке белый-белый, прохладно. Точно помню – Яблочный Спас, август на исходе. Поднял и говорит:
– Пойдем-ка к Пашеньке.
Пашенька. Паша Саровская. Юродивая.
–Да ты что это, батюшка, надумал, она тетка норовистая, прибьет еще.
Сама-то я ее не видела, хотя в это время она жила в соседней деревушке, в Рузанове, а люди разное говорили: и что жизнь предскажет, и день смерти назвать может. Ужас, а батюшка и слушать не хочет: пойдем, и весь сказ. Попробуй-ка поперечь.
Умылись мы с ним, молитву исполнили и отправились.
Дорога близкая. Мимо Явленного родника с горы спустились, ложбинку перешли, а там уж за березовой рощицей и Рузаново. Совсем недалеко. Пашин домик стоял в центре одной-единственной деревенской улицы. Неказистый, о двух окошечках, но проулок чистый: ни крапивы, ни полыни, ни лопуха.
Деревня только-только просыпалась, кое-где позвякивали ведра: бабы воду таскали, мычали редкие телята – есть просили.
Вот таким утром мы и подошли к дому блаженной. Постучали дверной щеколдой – никто не отвечает, а дверь открыта. Батюшка меня подталкивает, а я боюсь и шага сделать.
– Не бойся, не съем, – прозвучал низкий глуховатый голос где-то сзади.
Какое там не бойся, кажется, голова и вовсе в плечи вросла. Но поборола страх и повернулась на голос. Стоит в двух шагах от нас старуха, похожая на мордовку. Я ее со знакомой теткой сравнивала, которая каждую Казанскую из Саранска в Дивеевский монастырь приезжала на лошади. Как только, бывало, покажутся дроги на улице, батюшка радостно вскрикнет: “Вон наша мордовка едет!”
Паша мне вдруг напомнила тетку: лицо круглое, скуластое, и платок повязан так, будто на жатву человек собрался. Стоит Паша в двух шагах и пристально на меня смотрит, а потом порылась в полах широченной черной юбки и достает яблоко. Нет, неправду говорю – яблочко, зеленое-зеленое, будто водою налито, а с одного бока красные-красные полосочки. Достала яблоко, внимательно на него посмотрела, вытерла его чисто-чисто о передник и мне протянула:
– Съешь, горе луковое.
А горе-то луковое яблоко не берет.
Батюшка было руку протянул, а она ему:
– Не хватай, тебе и без того много...
По дороге домой присели мы у Явленного, умылись, попили да домой в жбан воды налили. Здесь и съела я Пашино наливное яблочко. А вечером раскрыл отец передо мной Евангелие. Взглянула я на строчки, а буковки-то не в слоги, а в целые слова собираться стали. Словечки, словно реченька, потекли.
Саров – Дивеево
Иван Чуркин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
