До Москвы рукой подать. На горизонте виднеются высокие каменные дома, по ним по утрам гуляет солнышко, и окошки ясно видны в деревне Черёмушки.
Зато Москве не интересна эта раскидистая деревушка. Не слышны оттуда голоса утренних петухов. Не долетает до столицы хлебный запах русской печки. Москва живёт сама по себе – Черёмушки живут сами по себе.
Уж сколько лет так идёт, Васюта и не помнит. Как перебралась вместе с дочерью и зятем сюда из рязанских земель, так и утонула в хлопотах. В страхе, в молчании и в бесконечной работе. Всего-то и остаются в памяти знакомые луга и дом родной в милой скопинской стороне.
Лапшихины там, в уютной деревушке Лопатино, жили крепковато. Корова была, да и не одна в иные годы. В хлеву овцы. Погреб, набиваемый ранней весной слежавшимся снегом, хранил до поры до времени свиные окорока. А уж про огородные припасы и говорить нечего – часто запрягали лошадёнку и ехали на границу. Это в места, где воедино сходится Московщина и Рязанщина. На торг спешили, а возвращались хоть и с не великими, а всё равно с денюшками.
Так было. Да вроде бы и совсем недавно было, а поди ж ты, сколько времени пронеслось с того дня, как раскулачили Лапшихиных. Двух сыновей Василисы заарестовали и отправили куда-то за Урал, а сама она собралась, уговорила дочку Катю и зятя, и укатили тёмной ночью, куда глаза глядят.
Многие тогда в сторону Москвы тронулись, и Василиса от народа не отстала. За ездового всю ночь и день следующий на телеге просидела, глаз не сомкнула. Катя с Егором нет-нет, да и прикорнут немного.
– Давай местами поменяемся, – предлагает зять, да только Василиса его не слышит. Недалеко у неё мысли, рядышком совсем, во вчерашней жизни. Вот отец радостный, довольный – всё в доме идёт чинно и ладно. Отчего печалиться? Мать души не чает в своём Дмитрии, трудится день и ночь. Братья уже от семьи отделились – живут своими домами. В праздники к родителям приходят, мёд-пиво пьют, песни играют.
Вспоминается, как в соседнее село венчаться на тройке мчались. Как стояла под венцом, никого не видя, а только слушала, как батюшка молитвой поучал, как жить в замужестве надобно.
И Василиса, сильная характером и трезвая умом, изо дня в день берегла церковное наставление. И вот теперь, разлученная сырой землей с мужем, тащится Бог весть куда. Да не одна, а целым семейством. Куда одной-то в края незнамые, неведомые?
– Везде люди, – придерживает вожжи Василиса, – может, выживем?
Не думала и не гадала она, что всё так обернётся. И кто руку на её семью поднял? Соседи, которых не раз выручала. Кто косы в руках не держал. Кто работы боялся. Прыгнули в советы, и ну дома чужие терзать, людей на ветер выбрасывать. А какие мы кулаки? Спины от работы отдыха не знали. Руки от неё, матушки, будто у кузнеца.
И взаправду, посмотрела на руки свои и улыбнулась:
– Крепкие, слава Богу.
– Ты чего-то спросила? – Катя дотронулась до материнского плеча.
– Да так я, сама с собой заговорила, как Полина, соседка наша. Помнишь, она, бывало, и с овцой наговорится, и с огурцом словом обмолвится. Ничего, дочка, не пропадём. Тяжело начинать сначала, да куда нам деваться?
Уж ты сад, ты мой сад,
Сад зелёненький,
Ты почто рано цветёшь,
Осыпаешься?
Так всегда раньше бывало: наработается, детей приберёт, мужа накормит, выйдет на завалинку и запоёт. Одна, и не видит, как соседки подсядут.
Егор Зыкин из работящих. Василису любил, потому и не ушёл отдельно жить.
– Как же мы тебя покинем, скажешь тоже, – проронил однажды он Василисе. – Мы до скончания века с Васютой жить будем.
Нравилось это матери. А как по-другому, если чужой человек от неё не отказывается?
Ты почто рано цветёшь,
Осыпаешься?
Сколь далёко, милый мой,
Собираешься? – подхватили вполголоса дочь с зятем материнскую песню.
Так вот, в раздумьях и тревогах, привезла она своих под Москву, в деревню Черёмушки. Привезти-то привезла, да только беглых тут пруд пруди, переночевать никто никого не пускает.
– Ложимся, детки, под телегу. Утро вечера мудренее.
II
На Канатке спокойно и тихо. Лёгкий ветерок шаловливо заигрывает с репейником. У крылечка дремлют ведра с коромыслом. Удравший из-под маминого тепла жёлтый цыпленок никак не может приоткрыть глазки и потому тыкается во все стороны, будто кланяется.
– Эко тебя вынесло, – наклоняется Васюта и подхватывает на руки мягкий пушистый комочек. – Ну-ка, дуй-ка под материнское брюхо.
У палисадника – пять метров в длину и метр в ширину – лавочка. На неё и присела Васюта.
– Так и оставил не пришитыми штакетники. Сколько ни говори Егорке, всё некогда да недосуг.
– Ты с кем это? – на верхней ступеньке крыльца девчушка.
– И что тебе не спалось, вскочила в такую рань? – Васюта протянула руки навстречу внучке.
Та скатилась с крылечка, взобралась на скамейку и прижалась к бабушке.
– Поди, всю ночь не спала, всё в лес собиралась? Да как же я, Милуша, без тебя уйду?
Милуша и вправду не раз просыпалась. Голову поднимет: нет, бабушка спит. А то ведь часто такое было: уйдёт одна и целый день пропадает.
– Завтра день-то какой! – выдохнула бабушка Васюта. – Всем праздникам праздник. Одно слово – Троица. Бывало, идёшь по деревне, а все дома нарядные. В одном окна берёзовыми ветками обряжены, в другом за наличниками букеты цветов красуются. Самый неказистый домушка в этот день невестой смотрелся. Вот и мы с тобой в лес за берёзовыми ветками отправимся. Придут мать с отцом со смены домой, вот уж радости будет. Они тоже хорошо помнят, как Троицу в Журавинке встречали.
– В какой Журавинке? Мы же из Лопатина приехали.
– Ты гляди-ка на неё – приехали. Когда мы в Черёмушки перебрались, о тебе и помину не было. А деревня наша…
Бабушка примолкла. Люсю к себе плотнее прижала.
– Ты знаешь, мы сами много раз путались. В метриках так у нас у всех и прописано – рожденные в Лопатино, а люди чаще всего нашу деревню Журавинкой прозывали. А за что? Журавинки в наших местах родится видимо-невидимо. Придёшь к болотцу с корзиной, а оно всё пунцовое, будто кровавое пятно разлилось. Да такое большое – глазом не окинешь. А то как же? По весне Ока разольется, все овраги затопит, до нас аж вода доходила. И год такое, и второй, и третий. Осока растёт, трава другая. Вода постоит, постоит и давай киснуть, в болото превращаться. А на нём кочки, а на кочках тут как тут журавинка вырастает.
– Это трава что ли такая?
– Эх, ты, непонятка какая. Это у нас клюква так прозывается. А за что её так окрестили? Ближе к осени на наши озёра и болота журавли слетались. Посмотришь и думаешь: не иначе, как со всего белого света собрались. Сядут стаями и давай по кочкам расшагивать, эту самую клюкву клевать-собирать. Она и не спелая пока, с одного бока только и зарумянится, а журавлям всё нипочем.
– И вам клюквы не оставляли?
– Как бы ни так! Её разве всю-то поклюёшь? Да им ведь ещё дальше лететь надобно. Лето уже одеяльце на себя примеривает, прохладно, а до тёплых краев далековато. Поднимутся в небо, и давай курлыкать. Прощаются с нами, людьми, значит, благодарят, что накормили сладкой ягодой, не помешали, не прогнали.
– Хорошие люди там жили?
– Почему жили? И сейчас живут, это ведь с нами так жизнь поступила. Да я вот не в обиде на неё. Не приди сюда, не было бы у нас такого чуда, – Васюта нагнулась и ладонями личико её обняла. – Видишь, лоб тебе от отца достался. Высокий, ровный, умная будешь. От матери глаза карие и волосы смоляные. Стойкая станешь. От меня к тебе мои скуластые щеки перешли. Румянец в жисть не сойдёт. Мы на тебя в обиде всегда будем: всю красоту с нас собрала, нам ничегошеньки не покинула.
Бабушка засмеялась громко, подтолкнула Милушу свою, и зашагали к лесу.
Она так и не смогла понять, почему Черёмушки Черёмушками назвали. В округе, куда ни глянь, ни одного деревца душистого. А лес хороший, просторный, светлый.
– Душа слезами наливается, – говорит она внучке. – Не горькими, нет, радостными. Он, лес-то, знаешь, как тебя понимает? Вот послушай.
Прислонилась к берёзке и запела:
Соловей кукушку уговаривал:
«Кукушка, кукушка, давай улетим,
Улетим далёко, в дальние края-а-а-а…»
И вдруг в вышину полетели соловьиные трели: р-р-р-р…
Люся замерла от неожиданности. И взаправду, будто соловей защёлкал.
– Как это у тебя получилось? – вымолвила изумлённая девочка.
– Так это не у меня. Это так березняк мне подмог. Вот запоёшь среди берёз, и голос ввысь улетает, да не просто улетает, а звенеть начинает. Уж на что у меня низкий голос, а поди ж ты, как взвивается. Давай-ка вон туда, к ёлкам перейдём.
А когда перешли, бабушка продолжила:
Мы совьём, кукушка, тепло гнёздышко,
Выведем, кукушка, два детёныша:
Тебе куковёнка, а мне соловья…
И опять: р-р-р-р…
– Слышишь, как голос на землю упал? И не поднимется. Это так ёлки на него сказываются. Да ты сама попробуй.
– Я боюсь, – прошептала девочка.
– Эт кого же ты боишься, Милуша? Меня что ли, али леса напугалась?
– Голоса боюсь своего.
– Вот выдумала. Ну-ка, начинай вместе со мной:
Твой же куковёнок будет куковати,
а мой соловьёнок будет распевати…
Попробовала по-соловьиному голосом пощёлкать, нет, не получилось так, как у бабушки.
– Да ты не плачь. Нутро-то у тебя ещё непонимающее, а как поймет жизнь чуток, так и голос полетит. И на свою радость, и на людскую.
III
Усталость дорожная совсем свалили Егора и жену. Не заметили они, как уснули, только сели на домотканый половичок, а уже утро.
Спала ли Василиса, трудно сказать, но уже стояли прислонённые к дрожкам лопаты. Ровно три.
– Завтракаем бысрехонько, ребятки мои, и к стройке приступаем.
– К какой ещё стройке? – не очухается после дороги и сна Егор. – Чего ты ещё задумала, жила ты наша безустальная?
– А давайте так под Москвой и лежать будем, счастье-то само с неба на нас и ухнется. Землянку рыть надобно. Как будто специально остановились на этом месте. Видите, под бугор землица побежала. Я с утра многих проведала, что раньше нас сюда прибило. Многие уже повыкапывали и основались там. Живут, ничего, мы привычные. Да не мы первые, не мы и последние.
Васюта рукой на лес показала.
– Вишь, ещё кто-то в Москву торопится. На хлеб-соль надеются. Да что же? Не пропадут. Везде люди живут… А перебьёмся зиму, весной дом ставить будем. Мне вон мужик, что рядом с нами закопался, сказал, будто в лесу сушняка много. Натаскаем и домик наш земляной обиходим... Осень скоро…
Пока землянку обустраивали, успели с людьми познакомиться. От них и узнали: за рекой Чурой больница. Тяжело в ней, а работать можно. Туда женщин молодых из крестьян с радостью берут.
– Тебе, Катя, прямая туда дорога. Ты умная у меня, словоохотливая, а на работу не привередливая, – поучала Василиса дочку. – Другой-то пока вряд ли нам сыскать?
На следующий день Егору весть принесла:
– Видишь, труба высоченная в небо упирается. Мы что все эти дни: откуда хлебным запахом тянет? Так это там хлебозавод. Ты ли не справишься с мучным мешком? Сила в тебе богатырская. Туда и сходи, спросись на работу. Гадать не стану: примут.
Приняли и дочь, и зятя. Катя в Канатчиковую больницу стала ходить, санитаркой, посменно, зять на хлебозавод, пекарем, и тоже посменно.
И зажила Васюта с Зыкиными. А весной, как песчаная грязь просохла, сухостоя навозили, и вслед за соседями домик поставили. Без денег, помочью. Мир не без добрых людей.
Ну и что, что небольшой. Три окошка на улицу глядят, боковое на проулок таращится. Крылечко из четырёх приступок, сенцы. Комната одна. В ней справа от двери русская печка место заняла, слева – кровать железная. В красном углу стол, рядом две табуретки, а под окнами скамья ладная. Вот и всё убранство. Бедновато, и что же? Зато в доме своём елью пахнет, щами и всегда свежевымытыми половицами.
Огород раскопали, кур завели. Дети работают, Васюта с хозяйством управляется.
Так и дожили до июня двадцать девятого года. Именно в начале лета маленький домик в Черёмушках огласился громким голосом новорожденной.
– Милушей назовём. Вы как хотите, а мне всю жизнь хотелось иметь внучку Людмилу, аккуратное имя, – сказала детям. Сказала, словно точку поставила.
Будто вчера это только было, а сколько времени прокатилось. Вот подросла совсем. Бежит и не устаёт. Хоть бы разок на что-то пожаловалась. Когда все вместе и ребята на смену не идут, куда девку определить? Мне и печки хватает. Катя с мужем на кровати, а Милушу куда деть? Со мной не хочет – душно. С родителями не положишь. Вот и нашли место – в красном углу под столом. Спит, не капризничает. Понятное дело: неудобно, да терпит. Это хорошо, это в нас пошла.
С ребятами больше якшается. С девками редко. Это же надо – на велосипед Пашкин уселась. И едет ведь. Шаровары что ли сшить? Не ровён час, за платьишко цепь ухватится – разобьётся напрочь.
Идёт Васюта с внучкой из леса, сама с собой разговаривает. Берёзовых веток наломали, целое беремя несёт. Милуша букет цветов. Сказала, матери на работу. И сбегает, отдаст, ни за что не остановишь.
– Ба, а ты где сейчас?
– Тута, али не видишь?
– Да ты грустная такая, так всегда, когда ты о чём-то думаешь.
– Больно ты глазастая. Вот про тебя думаю, про себя. Про Катю. Трудно ей. Ты видишь, Москва уж к нашему дому подкатила. Вот-вот нас снесут. Что делать тогда будем? Опять что ли новое место обживать? Не выдержу… Да что это я? А давай нашу!
– Давай, только я не умею.
– Огород что ли копать песню-то петь? Не боись, давай со мной.
И Василиса запела:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина…
Люда подхватила. Тоненько так, неровно, несмело:
Головой склоняясь
У самого тына…
Так с песней и добрались. Воды колодезной попили и давай домик свой обряжать, к Троице готовиться.
– Ты к матери придёшь с цветами, не говори, какую красоту мы с тобой сотворили. Не скажешь?
– Ни в жисть.
– Придёт наша Катя с работы и ахнет. Вот уж похвалит, порадуется. А вечером мы с тобой тесто на курник затеем, завтра соседей позовём. А то как же? Троица.
IV
Люда редко, но бегала к матери. Покрутится возле бабушки, да и направится к Чуре. Речке не глубокой, но вёрткой. На том берегу как раз и стояли красные здания больницы. Некоторые высокие. Некоторые приземистые. Все они обнесены железным забором.
Её сначала никто в больницу не пускал. Потом узнали, чья она. На проходной только и спрашивали:
– К матери что ли?
Девочка кивала и тихо отвечала, как бабушка научила:
– В смене она нынче.
Вот и в этот день, как только из леса вернулись, как с украшениями закончили, Люда отправилась к матери. Цветы, что собрала в букет, в банку с водой поставила. С банкой и пошла.
– Ты опять что ли в лечебницу? – встретился Пашка. – И чего ты туда таскаешься, там же страшно.
– Нисколько. Там людей много. Там мама.
– Цветы-то кому несёшь?
– Маме. Она их в коридоре поставит, где врачи находятся. Знаешь, как им будет приятно.
– Ну, неси, неси, – Пашка всегда подсмеивался над подружкой, – смотри только в реку не свались. Там доски на переходе склизкие. Может, подмогнуть?
Девочка не ответила, она торопилась к матери. Каждый раз, когда та уходила на работу, Люде становилась скучно. Хоть Васюта не давала покоя, то расспрашивала, то сама без умолку говорила, ей хотелось к матери. Она её любила и жалела. Было в ней радости к дочери море необъятное, а как-то всё равно радость эта с грустью перемежалась. Глаза карие, большие. Голос тихий и спокойный. Вроде бы и крепкая, а сама себя защитить не могла.
Однажды дочка спросила:
– Тебя кто-то обидел?
– Жизнь и обидела.
– Это как так?
– А вот подрастёшь, я тебе и расскажу.
Мать с дочерью часто усаживались у бокового окошка. Из решета, покрытого нарядным полотенцем, доставались пяльцы. На них крепилась белая-пребелая тряпица. На столе раскладывалось разноцветное мулине.
– Давай-ка, дочка, луг наш одуванчиковый вышивать.
– А давай лучше вашу родную деревню. Мне о ней бабушка рассказывала.
– И что же она тебе говорила?
– Про Оку-речку, про болота, про журавлей, что прилетали ягоду собирать.
– Ну, давай по-твоему . Ты только без дела не сиди. Бери вот зелёную нитку, на крючок завязывай и делай первый крестик.
– Боюсь.
– У нас никто ничего не боялся никогда. И ты не бойся… Давай, давай, первый стежок твой. А ты что это алую нитку нанизала? Давай с зелёной начнём. Траву разукрасим.
– А мне спелую ягодку хочется.
– Что ж, с неё и начнём. Ты стежок, я стежок. Вместе наша картинка и получится.
Один стежок, другой, третий. Один мамин, другой дочкин, третий опять мамин… В открытое окошко влетает травянистый ветер. Мирно играют маятником ходики. Кот свернулся калачиком у ног. А по избе разлилась мамина песня.
Люда не поднимает головы. Ей видится, как карие мамины глаза становятся зелёными. Их расцвечивают так слезинки. Они собираются в глазах, но не капают, так и стоят всю песню, будто голос спугнуть боятся.
Ей нравится, как поёт мама. Голос у ней звонкий, не такой, как у бабушки Васюты. У той он будто из груди вырывается, из какой-то неведомой низины. Иногда кажется, что прорывается он сквозь туман и захватывает с собой это тяжёлое облако. У мамы же все наоборот: голос просторный, он не останется рядом, ему надо вырваться из окошка и улететь. На луг, к речке, к лесу.
А ещё Люде по душе, что мама всегда в песне слова повторяет. Вроде бы и не нужно это совсем, а песня милее становится.
Один стежок, другой, третий. Один мамин, другой дочкин, третий опять мамин…И вот уже Люда следует за мамой:
Я красива, да бедна,
Плохо я одета…
Пока разговоры, пока песня, и вот уже мама уступила место дочери, и та одна рисует нитками лопатинскую картинку.
– Вишь ты, что сотворили, – наклонилась над дочерью с внучкой Василиса. – Никак наши места? Трава зелёная, а ягод-то, ягод-то… Давайте на переборку красоту вашу повесим, напротив Николая Чудотворца. Пусть наш любимый святой на ваше рукоделие любуется.
Не заметила девочка, как речку перешла, как к больничным воротам подбежала. Мать, будто знала, на крылечке стоит, улыбается.
– Это тебе, к Троице, – вымолвила запыхавшаяся девочка.
– Ваша дочка, Екатерина Васильевна? – спросил подошедший мужчина. Он в белом халате, очки на мясистом носу, волос седой.
– Моя, вот цветов насобирала, нам принесла.
– За цветы особая благодарность. Одна к лесу бегала?
– Нет, дяденька, с бабушкой. Завтра же Троица.
– Видите, какая заботница. Нам такие работницы нужны будут. Подрастёшь, придёшь к нам работать?
– Нет, я лётчицей буду.
– Вот оно что! Это замечательно, – направился мужчина к дверям в корпус. Обернулся и повторил, – замечательно. К звёздам – это превосходно.
– Кто это? – спросила Люда.
– Это главный наш врач, Илья Натанович. Это ты откуда придумала про лётчицу?
– Буду, мама, буду.
V
Вот она – Троица. Готовились к ней все Черёмушки, Зыкины особенно. Маленькой Люде было всё интересно, но больше её занимало, почему так в доме именно этому дню предпочтение отдаётся.
– Да глупенькая моя, – у бабушки нос и щёки в муке, – так ведь ты на Троицу на свет белый появилась. Ну, скажи-ка: не радость ли у нас? У Кати нашей? У Егора? У меня? По-новому не помню, а по старому числу аккурат на Троицу и родилась.
– Прям вот на самую Троицу? – не успокаивается девочка.
– На самую, на самую. Всё так и было. Окошки, обряжённые берёзкой. Трава в сенях свежескошенная. Солнышко улыбчивое. И ты, только-только воздуха летнего вдохнувшая. Вот и получается, что у нас двойной праздник.
Васюта раскатывает тесто. Оно рыхлое, пахучее, на столе уже, а всё равно пыжится, пыхтит. Внучка по бабушкину велению из теста верёвки катает, а потом из верёвок косу плетёт. Это для курника. Как только лепёшка будет готова, положит бабушка в неё начинку сладкую, а Люда лепёшку сверху косой украсит. Постоит курник немного, и в печку. Та недавно истоплена, жар бережёт для стряпни, а как только ртом своим пирог схватит, возьмётся его со всех сторон румянить. Пирога ещё и на столе нет, а запах от него по всей избе, да что по избе, по всему проулку гуляет.
Для Кати тоже дел уготовлено немало – гости, что придут к Зыкиным, её руками должны быть накормлены. Егору стол большущий под окошками на траве-мураве поставить нужно. И родственники, и соседи – все к Васютиной семье придут. Они так и говорят:
– Пойдём к Зыкиным песни петь.
Соседи, родственники уже расселись за столом. Идут поздравления с праздником, гуляет за столом беседа. Вспоминают больше, кто как в своем родном месте Троицу проводил. Среди взрослых сидят тихонечко Люда с Пашкой, уминают за обе щёки сладкий курник.
– А петь-то будут? – толкает в бок Пашка.
– Я почто знаю? Спросил тоже, – глядит на него Люда.
– А говорили, что пойдут к Зыкиным петь.
И в эту минуту, будто почувствовав детское нетерпение, зарождается за столом песня. Робко сначала, будто стесняясь:
Как у месяца, как у ясного
Золоты рога, позолочены…
В голос соседки, что тоже прибилась к Москве из Рязанщины, вплетается мужской. Люда понимает: отец запел.
У Иванушки кудри русые
По плечам лежат, словно жар горят...
А уж бабушкин голос она ни с каким другим не спутает – он низенько так, сначала ровно, а потом всё напористее, поднимает песню из-за стола и задерживает над головами:
Кудри русые по плечам лежат,
По плечам лежат, увиваются.
Как к нему гости соежалися,
На его кудри дивовалися…
И вдруг в этом плавном, широком пении проливается совсем юный, девичий голос. Он взмывает вверх и льёт на землю необыкновенную радость:
Что за кударьки, что за русые
По плечам лежат, увиваются?..
Это мама, почувствовав дыхание песни, добавляет своим голосом полёт.
– Вот всегда так, – думает девочка, – мамин голос как будто тучи чёрные прорывает и светит, хоть капельку, солнышком.
– Ты-то что сидишь? – бабушка Васюта встала из-за стола, подошла к внучке. – Давай, Милуш, запевай.
– Что ты, бабуня? – Люсина голова вросла сразу в плечи, а по щекам раскатился румянец.
– А чего, взаправду, начинай, – это Пашка, – я слышал, как ты на речке пела. Хорошо тебя слушать.
– Как я тебя учила, так и начинай, – подталкивает Люду. – Ну-ка, становись на лавку, что б тебя все видели.– И поднимает внучку.
– Да ты не переживай, я те подмогну.
– И мы с тобой, – улыбается мама. – Запевай, запевай.
Люда смотрит то на бабушку, то на маму с отцом, то на Пашку.
– Я не знаю ни одной песни.
– Давай нашу, любимую.
И Люда, сама себя не помня, пропела:
Соловей кукушку уговаривал…
Бабушка Васюта, что так и осталась стоять около внучки, совсем-совсем тихонечко вплела свой голос в некрепкий голосок девочки, и все, кто сидел за столом, подхватили напев, и песня волною пошла гулять по зелёному простору. А когда затихла, тихонько произнесла:
– Вот и смена моя подросла… Как будто дома побывала…
– Так ты же дома, – удивилась Люся.
– Нет, Милуша, здесь я будто в гостях. А дома… дома – это там, где растёт журавинка.
Сухонькая, высокая, в платочке, повязанном по обычаю на калгушку. В цветастой юбчонке, в неизменном праздничном мелексиновом пиджачке, сшитым своими руками.
– Пора тебе, бабка, на покой. А тебе, дочка, все мои песни отдаю на сбережение.
Отошла чуток от стола, из кармана пиджака достала вышитый платочек, рукой взмахнула.
Ты воспой, ты воспой
В саду, соловейко…
И пошла по кругу, кланяясь гостям, будто в хоровод их приглашая. Те встали около Васюты и тоже по кругу:
Ох, я бы рад тебе воспевать,
Ох, я бы рад тебе воспевать…
Откуда бабушка достала эту песню, из какого ларца вынула, Люда не знала. Она никогда раньше её не слышала. Не поняла она, как в середине хоровода оказалась, как ладошки вытирали слёзы. А лицо улыбалось, светилось навстречу Васютиной песне.
Потерял, растерял я свой голосочек,
Потерял, растерял я свой голосочек…
VI
Прошли ещё два Троицыных дня, и Люда Зыкина начала готовиться в школу. Только об этом и разговору было – и дома об этом, и с подружками о том же, и с закадычным дружком своим Пашкой.
Школа стояла недалеко, даже речку не нужно было переходить. В первый класс собрались все приезжие, хотя Москва уже вплотную подобралась к Черёмушкам.
– Интересно, а когда мы школу окончим, мы прямо вот в Москве и будем жить? – постоянно приставал Пашка.
– Ага, сейчас, – поддразнивала его Люда. – Вот придут рабочие, наши домушки посносят и повезут нас в городские хоромы. Живите на здоровье.
– А то как же тогда? – не унимался Пашка. – У тебя вон отец с матерью на Москву работают, у меня тоже. Мы подрастём, на неё же работать будем.
– Давай сначала вырастем, а то, как бабушка не скажет, от горшка два вершка, а всё в люди метят.
– Твоя бабушка уж больно вредная бывает, вот и напридумывает вечно. А что? Я как вырасту, на завод пойду. Только не на хлебный. Чего там делать? Бабы должны хлеб печь.
– Ага, бабы. Отец вон мой знаешь, какие там мешки с мукой ворочает да чаны с тестом по цехам гоняет. Ни одна баба не справится.
– А ты прям и видела?
– Отец рассказывал. Он знаешь, какой усталый со смены приходит. Нет, я в завод не пойду.
Люся встала с пригорка.
– И куда же ты?
– Я в лётчики пойду. В самые что ни на есть заправские. По тарелке слыхала, какие они сильные, если такой махиной управляют. Мы с мамой в город ходили, там я вышку разглядела. С неё люди с парашютом прыгают. Давай как-нибудь сбегаем?
– Так это, поди, денег стоит?
– Накопим. Ты копеечку, я копеечку. За стрехой где-нибудь спрячем, и будем туда подкладывать. Скопятся, мы на вышку с тобой и махнём.
– Неужто не побоишься?
– А чего бояться? Если люди прыгают, а мы что с тобой хуже их, что ли?
Лето прокатилось незаметно, и первого сентября тысяча девятьсот тридцать шестого года Люда Зыкина пошла в школу, в первый класс. К этому дню мама сшила ей тёмное школьное платье, такой же, коричневатый, фартук, с крылышками на плечах. С бабушкой они долго на базаре искали ботинки. Нашли, хоть и старенькие, немного поношенные, но выглядели по-городскому.
Накануне учительница выдала всем детям книжки – азбуку. Её вот положить было некуда, и Васюта придумала: достала из сундука новый платок, расстелила его на стол. На серёдку положила букварь, сверху карандаши, отрезала ломоть хлеба, и тоже в платок, а потом углы завязала крест-накрест, и получилась самая настоящая сумка.
Такая вот нарядная Люда и отправилась в первый класс. Шла, ног под собой не чуя. Ей казалось, что все только на неё и любуются.
В школе её ожидал ещё один сюрприз: у крыльца стояла учительница, а с нею мужик. Перед ним на тонких железных ножках – деревянный ящик.
– Это, дети, фотограф. Мы сейчас все встанем вместе, и на память у нас останется фотография. Пройдёт время, вы на неё посмотрите и увидите себя красивыми, нарядными.
Люде досталось место во втором ряду, с краю. Перед ней присел Пашка.
– Вы чего же – в школу пришли, или вас картошку копать пригнали? – кричит ребятам фотограф. – Смотрите-ка сюда, улыбнитесь, сейчас из ящика птичка вылетит.
– Обманываете, дяденька, – в ответ ему Люда.
А сама улыбается. Фотограф себя серым полотном прикрыл и из-под него отвечает:
– Вот посмотри, посмотри. Точно птичка вылетит.
Сколько не улыбалась Люда, птички так и не дождалась. Зато, когда класс по партам расселся, учительница, обращаясь к Люде, спросила:
– Ты кто же у нас такая?
– Зыкина, – ответила девочка.
– И читать также резво можешь?
– Нет, я не все буквы запомнила.
– Зато она песни поёт здорово, – крикнул Пашка.
– Давай, Люда, спой для нас, – учительница подошла к Зыкиной. – Не стесняйся, спой. А ты какие песни знаешь?
– Да всякие она знает, – ответил за подружку Пашка. – И старые, и новые.
– Старые, это какие? – заулыбалась учительница.
– Это бабушкины, а новые – это которые по радио передают. Старые они грустные. Давай, Люсь, весёлую.
Набралась смелости Зыкина и запела:
Вдоль деревни,
От избы и до избы,
Зашагали
Торопливые столбы…
…Пела Люда Зыкина, и никто – ни учительница, ни ребята, ни закадычный друг Пашка – не могли знать, что для них сейчас поёт будущая великая русская певица Людмила Георгиевна Зыкина. Именно её голос и у нас, и в далёкой Индии, в Америке, в Африке, на другом каком континенте будут считать голосом России – великой Державы.
Не на год, не на десятилетия – на века Земля подарила себе Зыкину.
Послушайте Зыкину, и вы поймёте, какие мы, русские, сильные, талантливые, добрые.
Иван Чуркин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
