Испуганный голос Николеньки разнёсся по двум этажам и бежал впереди мальчика. Ночная сорочка путалась в ногах. Тапочки одна за другой вырывались вперёд. Протянутые руки искали подмогу.
– Няня! Нянюшка!
Одна дверь открылась, другая. Девочки повскакали с постелей и выбежали в длинный коридор, наполненный утренним полумраком.
– Николенька, что с тобою? – неслись голоса сестер, а мальчик торопился к лестнице, ведущей вниз, на первый этаж, где в маленькой комнатке жила няня.
– Голубь мой сизокрылый, – торопилась старая женщина по крутой лестнице вверх. – Скорей ко мне.
Няня протянула вперед руки, и в них нырнул Николенька. Прижался к тёплой груди няни.
– Да что с тобой? Али опять нехороший сон приснился?
Николенька никак не переведёт дыхание. Прижался к няне. Плечи вздрагивают, а руки, что обхватили шею женщины, подрагивают.
– Ну, ну, уж скоро с меня будешь, а всё снов пугаешься. Мудрёное ли дело приспать лихоманку какую.
Двери в комнаты девочек закрылись. Они белые, высокие, открывались и закрывались без скрипа, будто по щучьему велению. А в Николенькину комнату дверь настежь. На диванчике, что примостился к правой стене, подушка смята, одеяльце пуховое на полу валяется.
– Ты смотри-ка, что вытворял во сне-то, – усаживает в кресло няня Николеньку. – Будто и взаправду лешак какой приснился.
– Не лешак. Меня на Покровке кучер чуть кнутом не отхлестал.
Николенька, а это было видно по его побелевшим губам, всё ещё никак не приходил в себя. Он ещё был там, в отголосках утреннего сна. Хоть и говорят, утренний сон короток, а вот поди ж ты, не отпускает мальчика.
– Да ты расскажи, что с тобой сотворилось?
Няня Наталья Осиповна поправила одеяльце на диване. Подняла с пола подушку, расправила уголки и положила на постель. Легонько подошла к мальчику, так же легонько, будто перышко, подхватила Николеньку, поднесла к образам и перекрестилась:
Вслед за няней перекрестился Николенька и ткнулся носом в шею старушки. От неё, как всегда, пахло крапивным настоем, ладаном и вызревшим тестом.
– Ну, поведай, что же с тобой такое на Покровской-то приключилось?
Няня поправила подушку, подтолкнула её с обеих сторон, и голова Николеньки уютно легла на мягкое пёрышко. Под самое горлышко подтянула одеяльце, высвободив наружу руки, и присела рядом, совсем-совсем с краюшку.
– Идём мы будто с матушкой по улице. Люди кругом, снуют туда-сюда. Оглянулся – мамы нет. Я в одну сторону – нет. Я в другую – и там её нет. И вдруг сидит передо мной человек. Одежда на нём рваная. Сам весь бородой заросший, а глаза большие и в слезах. Он ничего не говорит, а только руку тянет в мою сторону. Но я слышу, что он у меня милостыню просит.
Мне его нисколечко не жалко. Мало ли таких на Покровке каждый день, особенно в праздники. Ну, вот ни капельки мне его не жалко. Что, говорю, есть ты хочешь? Мне нечего тебе дать. И так мне весело стало, что я громко, во весь голос, рассмеялся.
А мужик на меня смотрит. Горько глядит. Он не упрекает меня, а только слёз больше из глаз появляется.
Стою я перед ним и ещё громче смеюсь, и в это время подлетает пролетка. Кучер вожжи потянул, лошадь аж взвилась надо мной, и засвистел кнут перед моими глазами.
Не смей смеяться над бедным. Нет, не так он сказал. Он прокричал: над обездоленным. И так посмотрел, что страх меня всего пронзил, прямо насквозь. Няня, я так испугался. Вскочил и побежал к тебе.
– У нас под Лукояновом, когда я ещё молодая была, девчушкой совсем, по домам старушка ходила. Жила подаяниями. Кто какой кусок подаст, тем и питалась. Как вечер наступал, стучалась по очереди то в один дом, то в другой – ночевать-то надо было где-то, не на улице же оставаться. Ладно, летом, а зимой как? Придёт, бывало, на приступок у печки примостится и сидит тихонько. Выжидает: оставят хозяева или проводят на улицу? Никто не выгонял. Свои семьи большие, самим порой есть нечего, а всегда за стол приглашали.
Я однажды и говорю отцу:
– Батюшка, как надоела эта старуха. Придёт, и будто у нас теснее становится. Может, запрём дверь?
Отец тогда ни слова не сказал, а дед, он уж совсем к тому времени старый стал, тихонько так откликнулся:
– Сидит нищий у дороги, милостыню просит. Проходит молодка мимо, будто и не видит просящего. Идёт мужик на сенокос. Остановился, кошель на траву поставил, и всё, что припас себе на обед, всё нищему отдал. А тот принял милостыню, встал и в ноги мужику поклонился. Когда с поклона распрямился, глядит косец, а перед ним сам Господь стоит и в ноги кланяется. Кто знает, в каком образе Он к нам приходит. Можа, старушка-нищенка и есть Образ Божий?
Няня отчего-то вздохнула глубоко и Николенькину правую ручку поцеловала.
– Матушка у тебя заступница такая. Батюшка какой тяжёлый крест несёт – каждый день в храме за нас, людей, молится и службы свершает. Да ты подумай, какой фамилией тебя природа надарила: Добролюбов, – няня подумала чуток и по слогам повторила, – Доб-ро-лю-бов. Какие слова-то в неё сложила: добро да любовь. Ты уж, сынок мой сердечный, не подведи имени своего.
***
Рождественская ёлка в уютной гостиной поставлена. Запах хвои заполнил все комнаты. Даже с крылечка, что выбегает на неширокую улицу в сторону глубокого оврага, можно почувствовать: в доме готовятся к празднику.
И не только в доме. На улице, попробуй только выйти, со всех сторон какой-то звенящий гул. Особенно он явный около дома Добролюбовых.
Лыкова Дамба, малюсенькая новая улочка, что выросла прямо за густыми деревьями параллельно главной улице Нижнего Новгорода Покровка, примостилась к самому обрыву. Крутой косогор чуть-чуть потеснился, а на узенькой равнине стали люди ставить дома. У кого высокие, у кого низенькие. Приземистые, но все каменные.
А под Лыковой Дамбой весь склон и наезженную телегами дорогу облепили торговцы. Купцы сюда не заглядывали – им хватало лавок по всему Нижнему Новгороду и на ярмарке, что раскинулась на просторе, окружённом Окой и Волгой. А сюда, под гору, каждое утро спешили мужики, бабы, молодки, парни и везли картошку, морковь с капустой, живых гусей и уток. Коробейники гуляли по базару и навяливали нехитрые украшения, платки, ложки деревянные, муравой расписанные.
Сюда постоянно ходили за покупками Добролюбовы. Взрослые всегда с детьми, потому как весело было ребятишкам глазеть на разноцветный базар. Нравилось помогать матери нести плетёную корзинку и смотреть, как в неё ложились и падали всякие вкусные всячины. Вот и сегодня, накануне Рождества, семейство священника отца Александра побывало под горой, а к дому в гору поднимались тяжело – целый короб продуктов накупили. Из корзинки даже живой гусь шею вытягивал и жёлтыми глазами смотрел на заснеженные склоны и нарядных людей.
Дома на столе, прижавшись друг к другу, – зайчики и медвежата, причудливые стеклянные бусы. Пройдёт чуть-чуть времени, и украшения уютно пристроятся на пушистых еловых лапах. Пониже – зверушки. Посередине захороводятся цветы, а выше к макушке разбегутся звёзды, точно такие, как на праздничном небе. На самой макушке заблестит Вифлеемская звезда.
Николеньке нравились рождественские вечера. Они были шумливы после торжественной службы в храме. Никто не торопил укладываться в постель, хотя тяжёлые часы постоянно напоминали: «Спать пора, спать пора». В доме гуляло веселье. Каждого ждали подарки, и как было любопытно, что же такое лежало сугробом в свёртках под ёлкой.
– Хорошо нашему Николеньке, – говорила мама, обращаясь к детям, – у него весь январь сюрпризный. Пока гуляем Рождество, там и день рождения примчится. До двадцать четвертого совсем ничего остаётся.
Вот уже закончена праздничная служба в Никольской церкви. Чаще всего сюда, а в Рождество и подавно, многочисленная семья Добролюбовых ходила именно в этот храм. Здесь служил не просто священник отец Александр, а глава семейства Добролюбовых.
Вот уже поздравили прихожане с праздником друг друга, подарили скромные подарки родным и незнакомым – и кто в храме был, и кто молился у паперти. Николенька, выпросив у матери несколько монеток, положил их в протянутые руки и добрался до няниных баранок. Люди кланялись ему, он кланялся людям, и вместе с мамой и сёстрами, братом дожидались, пока из храма выйдет отец. А как только тот выходил, быстро направлялись к дому.
Гостиная ждала хозяев горевшими свечами, поблескивающей ёлкой. Посередине, как всегда, стол, покрытый белоснежной скатертью, а на нём двухведёрный самовар отвернулся носиком к окошку, голубые, будто подернутые инеем, тарелки, такие же блюдца с чашками. Конфеты, бублики, пироги.
Когда успела переодеться нянюшка, а только несёт уже золотистого гуся. Вот утром он глупо смотрел на всех, а теперь лежит на подносе барином. А вокруг него яблоки, груши, лимоны.
Рождество Твое, Христе Боже наш,
озарило мир светом знания,
ибо чрез него звёздам служащие
звездою были научаемы
Тебе поклоняться, Солнцу правды,
и знать Тебя, с высоты Восходящее Светило.
Господи, слава Тебе!
Поёт семья Добролюбовых во главе с батюшкой. Поёт, и нет сейчас счастливее на свете Юленьки, Володи, Анны, Антонины, Николеньки, матушки с батюшкой, няни.
Матушка садится за фисгармонию, и дом наполняется музыкой. Весёлой и светлой, как праздник. Она вырывается из гостиной и спешит вверх по лестнице, в комнаты детей и родителей, а нагулявшись, стучится в подтаявшие стёкла окон и пристаёт к прохожим. Те замедляют шаги и всматриваются в светящиеся окошки дома священника.
Батюшка подходит к подаркам. Вот минута так минута! Самая настоящая рождественская. Радостная и счастливая.
– Что получил на Рождество, голубь мой сизокрылый? – наклоняется няня к Николеньке.
– Ивана Александровича Крылова.
– Кого, кого? – переспрашивает нянюшка и видит, как сияют глаза мальчика.
– Баснописца. Экая ты, нянюшка, непонятливая. Книжка такая с баснями.
– А, вона оно что… Лето красное пропела, оглянуться не успела…
– Как зима катит в глаза, – вместе продекламировали Николенька с няней. И все засмеялись громко, зааплодировали, и через этот веселый гомон еле-еле различили звон дверного колокольчика.
– Вот и гости у нас. Кого это Христос к нам послал? – батюшка, было, направился в прихожую, да Николенька перегнал его:
– Это Фенечка пришла, наша Фенечка!
В открытых дверях стояла девчушка. Нарядная, с подарком.
– С Рождеством вас Христовым, – зарделась от внимания Фенечка, – это вам подарок, отец Александр.
– А это тебе, Фенечка, – протянул Николенька девочке томик с баснями.
***
Фенечка жила с отцом в доходном доме, что построил Александр Иванович Добролюбов рядом со своим жилым домом. Николеньке никак не удавалось выяснить, зачем это возводить ещё один, если жить в нём семья не собиралась.
– А ты как думаешь: легко ли мне содержать семью да вместе с этим на Лыковой Дамбе дом строить? – Николенька всё-таки выбрал момент и набрался храбрости, спросил батюшку об этом. Они сидели за столом в комнате родителей. Горела лампада перед иконой, на столе, у которого примостились отец с сыном, лежали Псалтирь и молитвенник. – Ты не знаешь, какой малюсенький домик у нас был, когда мы с матушкой поженились. Двоим-то нам хватало, а тут вы пошли один за другим, тесниться начали. Надумали мы тогда дом просторнее ставить, а средств маловато. Вот архитектор знакомый мне и посоветовал: стройте ещё и доходный, сдавайте его внаём, долги и выплатите.
Да, в Нижнем про нас идут разговоры, будто люди мы состоятельные, к аристократии приписывают.
Не бедствуем, это правда, но и не излишествуем. Сам видишь: хоть и стараемся не отказать себе ни в чём, а копейку к копейке складываем. Иначе-то как? Ты вот подрос, совсем взрослым становишься. Скоро учителей надо нанимать. А там сёстры подрастут, и с ними такая же история. Тут долги за строительство висят, обмана много, вот так и появился у нас доходный дом. Может, и не велика прибыль, но люди постоянно едут в Нижний, от них и нам помощь.
Николенька больше времени проводил с сёстрами и братом. От матушки не отходил, а вот с отцом редко пересекались: батюшка ни свет, ни заря уходил на службу, потом храмовые дела, преподавательские, общественные, домашние заботы и возвращался, когда семья укладывалась спать. Хоть и редкие встречи были с сыном у отца, они оставляли в сердце Николеньки возвышенное торжество. Иногда батюшка хоть минутку, но находил время.
– Как день прожил, Николай?
Только батюшка всегда к нему так обращался: Николай, и Николенька в такие минуты ещё тщательнее выпрямлял и без того прямую, стройную спину, и ему казалось, что он взрослел на глазах даже у самого себя.
Николенька волновался перед отцом. Что его заставляло страшиться родного человека, сказать трудно, но слова путались, и плавная речь рвалась, будто по ступенькам прыгала.
– Читал, за сёстрами присматривал, – и протягивал листки, исписанные отцом. А на них составленный Александром Ивановичем реестр домашних книг. Их четыреста с лишним, разных, и возле авторов карандашом галочки проставлены. Около тех, которые Николенька должен был читать.
Николенька любил книги. Все, особенно матушка, с добрыми улыбками вспоминают постоянно, как он наизусть декламировал крыловские басни. Половину слов не выговаривал, а паузы соблюдал правильно – видно, смысл петербургского острослова понимал, как надо.
– Не много, не много, – просматривал листочки батюшка, останавливался на одном, втором кружочках, карандашными галочками обведенных, – ну, да что тут, рано бегло-то читать. Вот восемь исполнится, позову тебе гимназиста, авось книжки и будут поддаваться. Зинаида-то Васильевна разве за всем поспеет?
Ты учти: в книгах – мир, разный, и умный, и злой. Его постигать надобно, примерять на себя и окружающих и подкреплять умом святых отцов. Вон на той полке в шкафу как раз жития и стоят. Почитал Карамзина и костромских угодников следом. С них первые сведения о Руси пошли в народ, ипатьевские летописи никому ещё не навредили.
Александр Иванович встал из-за стола. Поднялся Николенька.
– Иди спать ложись, да надеюсь, кощунства не повторится больше?
Батюшка перекрестил сына, а тот вышел из родительской комнаты, прошёл по коридору и открыл дверь в свою. Только здесь он расслаблено опустил плечи, сел за сто.
А дело было так. Выхватил из книжного шкафа книжицу. «Англия и Италия». На титуле – имя автора: Архенгольц. Заманчиво! И Англия – заманчиво, и Италия, а уж фамилию автора и подавно с одного раза не выговоришь. Раскрыл. Картинки интересные, а предложения, с трудом изначально прочитанные, такие повествования рисуют – не оторваться.
Сумерки незаметно заползли в комнату. В соседней, где были девочки, голоса потухли, а книжка не отпускает. Николенька знает: свечи запираются на ночь. Понапрасну их жечь не разрешено. Как же быть? И тогда Николенька придумал. Он поднялся на стул, дотянулся до гвоздика, а на нём крепилась лампадка у образов, снял её, поставил на стол. Света ни как от свечи, а всё равно видно.
Палец подчеркивает слово за словом, и вот уже Италия раскрывает перед мальчиком свои тайны и секреты.
Он не услышал, как тихо отворилась дверь, как отец вошёл в комнату. Он не слышал, как отец подошёл и встал за спиной.
– Хорошее дело чтение, хорошее дело и почитание. Отца своего, мать свою. Сказано же тебе было, когда мы спать ложимся. А у тебя что? Ни меня, ни мать не слушаешь? Нет греха больше, чем оскорбление и неуважение родителей, – проронил отец и поторопился к двери. – Это не я сказал, это Иоанн Златоуст произнёс.
– О чём вы, батюшка? – бросился во след мальчик, но дверь захлопнулась.
Утром Александр Иванович не вышел к чаю. Щебетали девочки. С вопросами к Николеньке приставал Володя, а тот его не слушал. Сидел за столом расстроенный.
– Кто огорчил тебя, душа моя? – присела рядышком матушка.
– Провинился перед отцом. Книгу интересную читал, а светила мне лампада. Я её снял и на стол поставил.
Николенька смотрел на маму широко раскрытыми глазами, наполненными слезами. Одна прозрачная горошина скатилась по щеке, вторая, и горький ручеёк вот-вот готов был разлиться всхлипыванием.
– Да что ты, Николенька. Успокойся, вы оба друг друга услышать не захотели, – прижала сына. – Растёшь ты у меня, взрослеешь, а сердце хранишь ранимое. Как бы я рада была, если бы ты таким у меня и остался.
***
Зинаида Васильевна Добролюбова слыла женщиной приветливой. Среди нижегородских красавиц считалась одной из первых. О доброте её ходили легенды. Умная, утверждали все.
Большого образования не получила, только домашнее, но в семье Покровских особо почитались книги и науки. Отец Василий, отправляясь по делам храма, где служил, всегда и для себя, и для дочери привозил книги и журналы. Кольцова вёз, Пушкина, «Историю Государства Российского», нотные тетради. Зинаида прочитывала всё. Старенький рояль тоже не простаивал.
В руках её иголка и нитка творили чудеса. Отец, придя со службы, любил попить чаю с пирогами, испечёнными дочерью.
А когда шла под венец с Александром Добролюбовым, весь народ любовался: красивая пара получилась. И вот уж сколько лет прошло, а красота эта не спадала.
Николенька часто усаживался в родительской комнате у окна, делал вид, что смотрит на заснеженный сад, а сам глаз не сводил с матушки. Та будто и не замечала внимательного взгляда сына, улыбалась и читала вслух любимого Кольцова.
Они, когда младшие укладывались на послеобеденный сон, сидели вместе и вели разговоры.
– Ты, Николенька, не считай его суровым, – это Зинаида Васильевна о муже своем говорила. Она видела и чувствовала, как тревожит сына отцовское к нему отношение. То нежное, то порою жёсткое. И переживала от этого, тревожилась. – Он просто изработался весь, верит всему и каждому, а его нет-нет, да и обманут. Тяжело ему одному. Ты вот подрастай поскорее, будешь ему помощником. Подрастёшь, всё равно людям верь. Людей много хороших.
– А как же правда? – во все глаза смотрел на неё Николенька.
– Каким бы человек ни был, он всё равно правде верен. Лукавит иногда, бодрствует, что всё ему нипочём, что ничего противоестественного он не совершал, а правда постоянно ему напоминает: не то сказал, не так поступил. И человек страдает часто. Ты запомни ещё: не всегда сказанная вслух и в лицо правда – есть благо. Если кто-то оступился – не по-твоему подумал, поступил глупо, нельзя человеку это сразу ставить в вину. Он сам всё поймёт и оценит. Сто раз потом покается.
Разговоры с матушкой, порою, не давали Николеньке заснуть долго. Он вспоминал каждое матушкино слово и примерял их на себя, как и те, что сказала она, когда шли они вечером с Зеленского съезда. Там, почти на склоне горы, стоял пятистенный дом, принакрытый широкой крышей. Посмотреть со стороны – будто в шапку-ушанку наряженный. В доме этом жил добрейший на свете человек – родная Николенькина бабушка.
– Она день и ночь молится за нас, а за вас особенно. Уж очень ей хочется, чтобы из вас добрые люди получились. Помнишь, как в сказках: старых уважай, младших не обижай.
Как-то оставила Зинаида Васильевна Николеньку за старшего. Сама вместе с Натальей Осиповной за Оку отправилась. По делам, не для прогулки. А когда вернулись, мальчик жаловался: устал он с ребятами.
– Мало ли что в жизни случается, а ты, Николенька, им до конца своих дней опора и подмога. Кто же придёт на выручку, как не родной человек? Потому-то и должен ты быть сильным.
Зинаида Васильевна ни разу не обмолвилась, что и родителям он заступник и помощник. Николенька об этом как-то раз её и спросил.
– Ты что это такое выдумал? Это уж заведено: старший сын в ответе за отца с матерью. Мне ли тебе об этом говорить? Возьми в руки любую книжку, особенно нашу, русскую, и ты прочтёшь о почитании родителей своих, сродников.
В семье Добролюбовых любили читать вслух и любили слушать. Посядутся все около матушки, и она начинает сказку. Книжка большая, нарядная, с картинками. Почитает-почитает и передаст книжку Николеньке. Взоры девочек и брата Володи устремляются в его сторону. Не шелохнётся никто. Хорошо читает матушка, а Николенька лучше. У матушки больше мягких ноток в голосе, а Николенька звонко читает, будто артист какой.
Однажды остановился неожиданно, осторожно прикрыл книжку, встал и громко так продекламировал:
О, как бы желал я такую способность иметь,
Чтоб всю эту библиотеку мог в день прочитать.
О, как бы желал я огромную память иметь,
Чтобы всё, что прочту я, всю жизнь не забыть.
О, как бы желал я такое богатство иметь,
Чтоб все эти книги себе мог купить.
О, как бы желал я иметь такой разум большой,
Чтобы всё, что написано в них, мог другим передать.
О, как бы желал я, чтоб сам был настолько умён,
Чтобы столько же сочинений мог сам написать.
И выбежал из комнаты. Все бросились за ним, да Зинаида Васильевна остановила:
– Николенька вернётся, а меня вы на кого одну оставляете?
Николенька вернулся. Он прятался в саду. Встретился глазами с матушкой и улыбнулся радостно – на него смотрели глаза милого доброго друга.
***
– Братец, тебя просит батюшка к нему зайти. Не мешкай, сразу иди, – Тоня и в комнату не зашла, только чуть-чуть дверь приоткрыла.
Николенька не мешкал. Поднялся из-за стола, постоял, положил ручку на исписанный листок.
– Не знаешь, зачем зовёт?
– Нет, конечно.
В гостиной, куда обычно батюшка приглашал детей, Николенька взглядом натолкнулся на высокого юношу. Тот стоял, облокотившись на фисгармонию. Видно было, что между ним и батюшкой шёл разговор, а по приходу Николеньки он оборвался.
– Доброе утро, батюшка. Мне сестрица сказала, что вы звали.
– Звал, Николай, звал. Вот знакомься. Это Михаил Костров. Семинарист, изучает философию. Будет с тобой с этого дня заниматься.
– А как же Садовский? Он после одиннадцати должен на уроках со мной быть.
– С Садовским я рассчитался. Вот тебе новый учитель. В семинарии ему дали преотличную характеристику. Я так подумал: тебе с ним будет лучше.
Николенька ещё раз взглянул на Кострова, тот внимательно на Николеньку.
Мальчику не понравился этот Михаил Костров. На лице была написана заносчивость, но глаза смотрели прямо и умно.
– Избалованный, – поймал себя на мысли Костров. – Изнеженный.
«Несладко придётся», – думал семинарист, глядя на подростка Добролюбова.
– Вы чего же напряглись оба? – подтолкнул сына отец Александр. – Хотя бы для приличия руки друг другу пожали. А как ваши учебные дела пойдут, мы тут с Зинаидой Васильевной проследим.
– Мы поладим с тобой, – шагнул к Николеньке новый учитель.
– Вы со всеми так? – протянул руку молодой Добролюбов.
И в этот момент Костров понял: перед ним не мальчик. Перед ним стоял уважающий себя человек.
– Если… если вы хотите на «вы», то так и будет, – смутился семинарист и крепко пожал протянутую руку.
– Вот и славно, завтра и за дело, – отец открыл дверь Николеньке.
Михаил Костров оказался юношей толковым. Николай Добролюбов и не заметил, как ловко оседали в памяти и приходили на выручку запутанные иногда правила русского языка. Откуда, так и осталась для ученика непонятной, родилась в нём и укрепилась тяга к латинскому и греческому языкам. А уж литературные занятия приводили обоих в неописуемый восторг.
Зинаида Васильевна с чаем поднималась наверх и останавливалась перед дверью в комнату сына. Оттуда наперегонки летели: «почему?» и «вот почему», «отчего?» и «вот отчего», «как?» «да вот так». – И когда матушка заходила в комнату, ни сын, ни его учитель-семинарист даже не замечали её. А вечером Зинаида Васильевна рассказывала мужу, как идут учебные дела, и Александр Иванович все больше проникался к Николаю и выказывал свое отцовское удовлетворение…
…Так пролетели три года. Александр Иванович привел одиннадцатилетнего сына в высший класс духовного училища. Преподаватели после экзаменаторства в один голос признались:
– Немыслимо. Такая начитанность, такая осмысленность ответа у нас редкость. Поздравляем вас, Николай Александрович…
***
Отчего люди не летают, как птицы? Отчего не летают? Отчего?
Свеча дожила до огарка. Петербургская осень укладывала слякоть на дороги, дома и наводила скуку.
Перед открытой книгой с пьесой Островского сидел Николай Александрович Добролюбов. Рядом его критическая статья в журнале «Современник».
Отчего не летают? Летают, ещё как летают. Мыслью своей, порывами души, уважением к человеку, любовью. Разве он, двадцатипятилетний критик, достиг бы высот литературного мастерства, если бы каждый день не прилетали к нему серьезность души батюшки, трепетность матушкиной души, которых уже нет на этом белом свете. Разве бы он понял что-то в этой жизни, не переложи на себя заботу о сестрах и братьях?
Трудно сейчас сказать, как было тогда, в далеком девятнадцатом веке. Скорее всего, так.
Как же хорошо, что именно так всё и свершилось, и Николенька вновь честностью своей, совестливостью обретает новых друзей уже в веке двадцать первом.
Летают люди. Как птицы, летают.
Иван Чуркин (Саров)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
