Мама
умерла внезапно, незадолго до рассвета. Она не чувствовала никакой слабости,
была в полном сознании и произнесла всего два слова "Глоток воды!"
Смерть и
до этого подступалась к ней, трижды нам уже казалось, что конец совсем близок,
но каждый раз мама отгоняла ее от себя. Теперь же смерть просто пришла и
забрала ее, наступила безо всякой логики, без какой-либо видимой понятной
причины. На постели перед нами осталась лишь внешняя оболочка той, которая
долгие годы была нашей матерью.
Я
запечатлел поцелуй на ее лбу, и слезы выступили у меня на глазах при мысли о
том, какой же нелегкой была ее жизнь.
Что,
подумал я, может предъявить она смерти, переступая порог вечности? Ведь должна
же быть какая-то связь между конечностью земной и вечной жизни, какой-то
маленький мостик! Если человек не находит его, смерть становится концом пути.
Как хочется знать, была ли в маминой душе, когда она уходила в иной мир,
какая-то опора?
Мы
быстро, как и полагается в таких случаях, сделали все необходимое. Дядя побежал
получать разрешение на похороны, а другие родственники тем временем отправилисъ
на машине на кладбище подготовить место рядом с семейными могилами. Я вместе с
двумя родственниками пошел в магазин похоронных принадлежностей, где мамина
смерть стала предметом торга.
Толстый хозяин магазина потребовал пятьсот
фунтов за обмывание, саван, катафалк и доставку на кладбище и, видимо, уловив
отразившиеся на моем лице сомнение и недоверие, заверил: "Все будет по
высшему разряду". Один из моих спутников замахал руками и негодующе
воскликнул: "Побойся Бога, дядюшка! Трехсот вполне хватит!" Гробовщик
шепотом, словно раскрывая великую тайну, сказал: "Клянусь, сегодня это
цена каждого покойника". И, глядя прямо ему в глаза, добавил:
"Поверь мне".
Жизнь,
алчная и хитрая, выжимала из смерти все, что могло пойти ей, жизни, на пользу.
Спустя
примерно пять часов, несколько автомашин двинулись в сторону кладбища, стараясь
не затеряться в уличной толчее.
***
После
смерти мамы моя старшая сестра с детьми перестала посещать ее дом. Сказала:
"Я не могу приходить и видеть, что ее нет". А младший брат в течение
двух месяцев повторял, что время от времени видит, как мама безмолвно
прохаживается по гостиной. Порой, когда он был один в кухне или ванной, ему
даже казалось, что она разговаривает с ним. Вскоре брат обратился к психиатру
за снотворным или успокоительным. Врач объяснил, что он страдает слуховыми и
зрительными галлюцинациями — явление частое у людей, потерявших любимого,
дорогого человека. Все мы жалели брата, поскольку он жил в квартире,
сохранявшей мамино дыхание, окруженный мамиными вещами. Мы на себе испытали,
как это трудно. Собираясь у младшего брата, мы чувствовали незримое присутствие
мамы.
Жена
брата Сурайя, тревожась за его здоровье, задумала постепенно сменить всю мебель
в квартире, полагая, что это разрядит атмосферу. Однажды, придя к ней, мы
обнаружили в прихожей новый гостиный гарнитур. Сурайя слегка смутилась и,
вытирая руки о фартук, извиняющимся тоном пробормотала: "Небольшая
перемена". Она словно просила прощения. Осмотрев гарнитур, мы похвалили
его. Но я почувствовал, что присутствие мамы, которую я привык видеть в одном и
том же прежнем кресле, стало менее ощутимым Потом Сураия сменила старую газовую
плиту, купив новую в рассрочку. После этого пропал образ мамы, стоящей у плиты
с облупившимся эмалированным чайником. А когда исчез низенький столик, за
которым она завтракала каждое утро, все мы молча осознали: то, что оставалось
от нашей кормилицы, поившей и поставившей нас на ноги, ускользает в небытие.
Наконец,
Сурайя решила покрасить стены квартиры светло-зеленой масляной краской. И место
порхавшей между вещами маминой души занял повешенный на стену ее больной
портрет в золотой раме. Портрет этот, вместо того, чтобы внушать желание
всматриваться в мамино лицо, наводил на мысль, что пространство, оставленное ее
душе, ограничено размерами рамы и что отныне она должна довольствоваться этой
наспех выбранной обителью.
* * *
Когда
маляры приступили к покраске стен, а может быть, незадолго до этого, я, выходя
на улицу, стал часто и без всякой причины поднимать голову и смотреть в небо.
Если же со мной был спутник, которому мое поведение могло показаться странным,
я спешил перевести взгляд себе под ноги или на витрину ближайшего магазина. Тем
не менее взгляд, устремленный к небу, не оставался незамеченный.
Я
высматривал там, наверху, нечто неизвестное, никогда ранее мною не виденное:
большое белос облако или какие-то неясные чудные очертания или душу в виде
тучки, напоенной слезами.
* * *
Во время
маминых похорон я плохо отдавал себе отчет в происходящем, и в памяти удержались
лишь некоторые моменты.
Вот мы
входим на кладбище через высокие железные ворота, возле которых галдят дети,
сидят нищие и чтецы Корана. Мои затуманенные глаза скользят, словно во сне, в
чьем-то сне, по именам покойных, выбитым на высоких мраморных надгробиях.
Большинство имен знакомых мне. Среди них имя Тахани, моей двоюродной сестры. У
нее была двухэтажная вилла в большом саду, где в благодатной земле росли
манговые, лимонные и другие плодовые деревья. Там всегда царил покой, и воздух
отличался удивительной чистотой. Поодаль были разбросаны дома немногочисленных
соседей. В тринадцатилетнем возрасте я был влюблен в Тахани, даже в ее
уменьшительное имя Тута.
Она была
старше меня на десять лет. Но в глубине ее болыпих ясных глаз что-то дрожало и
переливалось, как свет звезды в ночном небе. К пятничному визиту в ее дом я
начинал готовиться с четверга. Покупал свежий номер журнала "Сто
анекдотов" и весь вечер усердно читал их, заучивая на память все, что мог
запомнить, а потом долго не засыпал. В пятницу вставал чуть свет. Надевал самое
лучшее из своего небогатого гардероба. Шел на соседнюю улицу, садился в
автобус, удобно устраивался возле окна и всю дорогу разглядывал пустынные
улицы, по которым пролегал длинный маршрут. Виды менялись, но Тута все время стояла
у меня перед глазами.
Мы с
Тутой подолгу гуляли в саду, мне как ребенку зто не возбранялосъ. Я рассказывал
ей всякую всячину, а она в ответ звонко смеялась. "Правда? Не может
быть!" — и заливалась смехом, от которого пробегал свежий ветерок по
пропитанному лимонным запахом саду. Я без устали рассказывал анекдоты, а она
все смеялась и смеялась, да так, что слезы застилали ей глаза. И вдруг нежно
поцеловала меня в щеку, и лицо ее залилось румянцем. От растерянности я застыл
на месте как пригвожденный. В чувство меня привел произнесенный с невинным
видом ее вопрос о том, как поживает мой дядя, который только что окончил
университет. Я так никогда и не узнал до самой ее преждевременной смерти,
скрывалась ли за зтим вопросом любовь к дяде или ко мне. Я был слишком мал,
чтобы спрашивать. А она — слишком взрослая, чтобы быть откровенной.
Свет
далекого детства, просиявший в моей душе возле могилы Туты, был ослепительным,
казалось, что я пришел на кладбище не для прощания с матерыо, на руках которой
все мы выросли, как ягоды на виноградной лозе, а на встречу с Тутой. И не
медленно я почувствовал угрызение совести и стал упрекать себя за тайную
радость, которую испыгал, вспоминая о Туте двадцать лет спустя. Я не ожидал,
что струны старой любви способны вновь зазвучать в моей душе с такою силой.
Смерть будто передала мне последний привет из прошлой жизни.
«Неужели
энергия души нетленна? — спросил я себя. — Куда исчезают тепло и любовь,
которыми люди одаривают друг друга? Может быть, они накапливаются где-то по
своим особым законам и продолжают каким-то образом существовать? Но где... и
как?»
Я не
сошел в могилу ни с матерью, ни с отцом в тот день, когда их опускали в
бездонную глубину. Не мог. Смерть — это приговор, а похороны, когда ты видишь,
как глаза и щеки скрываются под землей, — приведение его в исполнение.
И вот,
после похорон мамы и свидания с Тутой, прогуливаясь по улицам в одиночку, я
стал часто непроизвольно устремлять взгляд в небо, пытаясь найти в нем нечто
неизвестное, что-то похожее на медленно плывущее облако душ, ищущих своих
любимых.
Перевела
с арабского
Валерии Кирпиченко
*Об авторе
Первый
сборник рассказов Ахмеда алъ-Хамиси (родился в 1948 году) "Мечты, птицы и
карнавал", написанный им в содружестве с двумя другими молодыми
египетскими новеллистами, вышел в свет в Каире в 1967 году. Долгое время Ахмед,
сын известного египетского поэта Абдаррахмана алъ-Хамиси (1920-1987), прожил в
Москве, где занимался переводами русской художественной литературы на арабский
язык, а также публицистикой. Ему принадлежат, в частности, книги "В
чеченских горах" (1997) и "Москва слезы знает" (1998). Но все
это время он не переставал писатъ рассказы. Вернувшисъ недавно в Каир, Ахмед
алъ-Хамиси готовит к изданию сборник рассказов, который будет называтъся
"Мгновения".
Ахмед Аль-Хамиси. Каир, Египет
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
Мама
умерла внезапно, незадолго до рассвета. Она не чувствовала никакой слабости,
была в полном сознании и произнесла всего два слова "Глоток воды!"