«…Редкая птица долетит до середины Днепра». Мальчик Ваня проснулся вновь и вновь, как давно заученное стихотворение, повторяя в уме эти слова. Прицеп тяжело урчащего старенького трактора мерно покачивался на весенней дороге. Пахло прелым сеном, машинным маслом, весенним лесом и чем-то очень знакомым, напоминавшим ежегодные поисковые экспедиции с отцом. Младший брат Георгий, вертелся в кабине рядом с трактористом, часто поглядывая в боковое зеркало, показывая рожицы, кривляясь, и заметно радуясь тому, что именно ему досталось такое хорошее место. С самого рассвета, вот уже несколько часов, они вместе с папой, его друзьями и знакомым батюшкой едут в новое, пока незнакомое место – к истоку Днепра.
Ваня устроился поудобней, закутавшись в плащ-палатку, прижавшись к теплому боку дяди Сережи. Закрыл глаза. Вспомнил школу, Марию Ивановну стоящую чуть сутулясь у доски. Она водила указкой по карте, по тонкой голубой ленточке, изображавшей великую реку, сухо, оперируя сплошными цифрами и фактами, рассказывала об ее длине, ширине, величине. Потом, словно вспомнив что-то, открыла портфель, достала потрепанный томик Гоголя из «Школьной библиотеки», улыбнулась и начала медленно, нараспев читать: «Чуден Днепр при тихой погоде…». Ребята сразу притихли, словно завороженные, впитывая великорусскую речь писателя.
– Вот откуда эти слова – подумал Ваня. Он вспомнил, как бабушка тихим зимним вечером читала им «Вечера на хуторе близ Диканьки». За окном подернутым инеем было темно, холодно, завывала метель, а в печке дружно потрескивали дрова. Они сидели с братом, закутавшись в теплый старый платок, слушая мягкий, ласковый бабушкин голос: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру. Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод, и прибрежным лесам ярко осветиться в водах. Зеленокудрые! Они толпятся вместе с полевыми цветами к водам и, наклонившись, глядят в них и не наглядятся, и не налюбуются светлым своим зраком, и усмехаются к нему, и приветствуют его, кивая ветвями. В середину же Днепра они не смеют глянуть: никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный! Ему нет равной реки в мире. Чуден Днепр и при теплой летней ночи, когда все засыпает, и человек, и зверь, и птица; а Бог один величаво озирает небо и землю, и величаво сотрясает ризу. От ризы сыплются звезды. Звезды горят и светят над миром, и все разом отдаются в Днепре. Всех их держит Днепр в темном лоне своем. Ни одна не убежит от него; разве погаснет на небе». Ваня представлял каждую фразу и словно видел парящую над водной гладью птицу, и звезды с ризы Господней, падающие и исчезающие в водной глубине.
А в школе он еле видел этот «чудный» Днепр со своей любимой последней парты. И не совсем понимал, как где-то там далеко, за этим лощеным листом бумаги, покрытым условными знаками, плавают корабли, стоят большие города…
– Почему взрослые все так запутывают?
Ваня привык к небольшой речке разделявшей их село. Небольшим ручейком она начиналась с невысокого холма, стоявшего посреди редкого, заболоченного леса. Заботливыми руками кто-то установил над истоком осиновый сруб, оббил верх металлом и вода, поднимаясь из глубины, устремлялась в трубу, затем в небольшой прудик и, вырвавшись на свободу, прокладывала себе путь между корней деревьев в темно-коричневом торфяном грунте. Узкую полоску воды, блестевшую на солнце, было хорошо видно из окна Ваниного класса и с крыльца их старенькой школы, с незапамятных времен размещавшейся в одноэтажном деревянном флигеле бывшей дворянской усадьбы. С тех пор как они с братом жили в деревне у бабушки, эта речка стала для него чем-то обыденным, вроде рассвета утром, и заката вечером. Он радовался, когда со сверстниками удавалось побегать по ее заболоченным берегам, окунуться в ее светлые, прохладные воды, послушать необыкновенные истории, связанные с ней. Говорят, что она впадала в один из притоков Днепра. Речка была неширокой и неглубокой, и только весной разливалась так, что на противоположный берег попадали с трудом. За старенькой совхозной баней стояли поросшие густо кустарником, покосившиеся руины бетонного дота и мальчишки постарше перебежав по плотине, забирались внутрь через пролом в стене, разыскивая пустые гильзы, каски и прочие следы далекой войны.
– Не ходи туда – говорила бабушка. Страшные это места. Все детские годы ее прошли в воспоминаниях матери и соседок, как собирали здесь по холмам и оврагам до самых морозов и ранней весной тысячи тел погибших наших солдат. Ваня и сам сторонился, и даже боялся, этих политых обильно кровью мест.
Следующим уроком стояло рисование. Мария Ивановна, сев за стол задала свободную тему и стала проверять тетрадки. Ребята радостно загалдели, и только встретив ее спокойный, внимательный взгляд, притихли, углубились в работу. Ваня высыпал из пенала цветные карандаши. …Небольшой корабль под парусами шел по широкому Днепру к темно-зеленому морю. На корме его стояли святой адмирал Феодор Ушаков в длинном темном плаще, с православным крестом в правой руке и юный Павел Нахимов, в форме гардемарина. Радуга, словно ворота, соединяла один край листа с другим. Серые чайки, напоминавшие самолеты на параде, вытянув крылья, летели над ними.
– Какой ты, Иван, фантазер! – часто говорила бабушка, заглядывая к нему через плечо в альбом. – В жизни так не бывает.
Ване нравилось ее внимание, и он молча, кусая конец простого карандаша, углублялся в неведомый мир. …Там святой Георгий выносил из плена на коне мальчика с кувшином в руке. Илья Муромец рубил мечом змея с кривой саблей выползавшего на берег. Святой Мамас ехал верхом на льве выгонять из родных горных мест турок. И двуглавый орел, сидя на скале, одной головой зорко глядел на запад, а второй рвал французское знамя.
Мария Ивановна отложив ручку, смотрела в окно на проходящие вдоль школьного забора жалкие остатки совхозного стада. «Вот и мне к зиме придется со своей коровой расстаться. Опять заболела, и сено летом заготовить будет некому. Да и соседка вчера, остановив у колонки, не смолчала: «Дочушь! Что же ты ее родимую мучишь?».
– Петров! Ваня! Ты, что не слышишь звонок? Сдавай альбом!
– Мария Ивановна! Сейчас, ну еще одну минуточку!
Ваня продолжал сосредоточенно докрашивать Георгиевскую ленточку на Андреевском флаге, реющем за спиной Павла Нахимова. Выезжая в поисковые экспедиции с отцом, десятки раз и они с братом держали трепещущие на ветру, словно живые флаги у новых крестов и братских могил.
Рассказывая о родном крае, Мария Ивановна сосредоточенно сообщала о динозаврах, ящерах, мамонтах и прочих ископаемых, может быть живших на этих холмах миллионы лет назад.
– Какие у нас могли быть здесь ящеры? – подумал Ваня. Впрочем, в прошлом году, когда они ездили на экскурсию по древним городам, в одном из музеев, им почти серьезно показывали кости то ли змея, то ли ящера зарубленного местным святым.
– Петров! Опять ты ворон ловишь!
– Мария Ивановна! А папа рассказывал, что вместе с преподобным Герасимом Болдинским внутри огромного дуба жил и старый ворон. Здорово!
– Это вы все себе придумали. И Бога, и святых своих.
Воспитанная в годы хрущевской «оттепели», она твердо верила только в то, чему ее учили в институте, и что написано в доперестроечных учебниках и словарях, внутри так и не приняв произошедшие изменения. Ее сын, молодой, холеный, перспективный чиновник быстро взял на вооружение любимое мамино изречение. Принимая в теплом и светлом кабинете очередного просителя, жалующегося на текущую крышу, холодные батареи и прочие бытовые трудности, он, ловко усевшись в кожаном кресле, приобретал участливый вид, и мягким, вкрадчивым голосом говорил: «Это вы себе придумали, что вам плохо. Потерпите, и вам будет хорошо!». С ним, как и с Марией Ивановной спорить было невозможно.
Две недели папа с друзьями собирался. Широкая, открытая окнами на юг веранда, пристроенная к бабушкиному дому, наполнялась привычными предпоходными разговорами, продуктами, палатками, вещмешками, коробками и Ваня радовался от ожидания нового предстоящего путешествия. Огромная карта, склеенная из нескольких листов, занимала половину стола, и папа, словно старый капитан, заложив, хорошо заточенный карандаш за ухо, склонялся над ней, прокладывая новый маршрут. Когда все расходились, Ваня подходил к столу, всматривался в необычное переплетение дорог, тропинок, рек, речушек, болот, ручьев, лесов и полей. И цифры, цифры… В каждом квадратике по несколько штук. Он пытался найти деревни Бочарово и Дудкино, около которых начинался Днепр, внутри проведенного отцом небольшого круга, а видел сплошную сеть непонятных ему значков. Вот это, что-то скрытое внутри и привлекало. В школе просто – вот Волга, она впадает в Каспийское море. А рядом Днепр – он течет до Черного моря, до того темно-синего пятна, что в самом низу карты.
На следующий день все взрослые вновь у стола. Мигает одноглазый навигатор, шумит вентилятор компьютера. Папа устанавливает спутниковые координаты места, куда мы собираемся, сверяет с бумажной картой; говорит про разбитые лесовозами дороги и труднопроходимые болота.
– Какой в болоте спутник? – подумал Ваня и вышел из дома на улицу. Дядя Петя в холодной, рубленной из толстых бревен пристройке, делал заготовки для крестов, и Ваня бегал сюда с братом наблюдать, как из высушенных необрезных досок рождались ровные, красивые, прочные бруски. Они шлифовались, пропитывались чем-то пахучим, покрывались бесцветным лаком, становясь светло-золотистыми и приятными на ощупь. Хотелось подойти, помочь просверлить отверстия под шурупы, и хоть что-нибудь покрасить. Когда друзья папы разъезжались по домам, Ваня тихонько заходил в мастерскую, трогал свежие, теплые заготовки, и водил пальцем по прожилкам, так напоминающим папину карту. Затем он пробирался в гараж, где стоял уже плотно загруженный джип отца, садился в кабину, брался за руль и гудя словно работающий двигатель представлял их новую экспедицию.
Утром всей компанией, взрослые и дети, собирались у бабушкиного дома, еще раз проверяли снаряжение. «Попрыгали!» – командовал папа, и все дружно прыгали, убирая все лишнее и подтягивая ремни рюкзаков. «Попрыгали! Все лишнее, долой!». Им с братом нравилась эта команда. Они весело скакали вокруг отца, подхватив свои небольшие вещмешки, спальники и коврики. Когда они в походах начинали капризничать и не хотели убирать за собой следы пребывания – мусор, кострище и прочее, папа напоминал свою любимую поговорку: «Разведчику нужна сноровка, увертка, хитрость, маскировка». Им с Георгием так хотелось быть похожими на папиных друзей, и они дружно начинали наводить на поляне порядок.
Ваня вспоминал, вечерние посиделки взрослых в их старой квартире, их интересные разговоры за самоваром. И большого, добродушного, похожего на медведя дядю Сережу, который не пришел в гости в очередной раз. Ваня слышал, что он почему-то «не попрыгал» и зацепил саперной лопаткой за растяжку «духов». Дядю Мишу, невысокого, крепкого, как гриб боровик. Его лихую челку, вечно выбивавшуюся из-под заломленного набок берета. Рассказы о том, что выводил он до последнего ротный «БМД» из-под обстрела гранатометов и подорвался на фугасе в одном из ущелий Кавказа. Вспоминал многомесячные командировки отца. И тихо плачущую маму перед иконой Богородицы, когда кто-то, позвонив, коротко сказал: «Наши ребята до сих пор не вернулись». Ее поездки в подмосковный госпиталь. И как привезли домой отца опиравшегося на тяжелую дубовую палку, почему-то поседевшего, ставшего без нескольких пальцев на левой руке, редко снимавшего на речке тельняшку, скрывавшую рваную рану на спине. Вскоре от московских либералов-демократов пришел приказ о расформировании его полка. Папа вышел в отставку «по выслуге лет» и сильно изменился. Стал молчалив, редко шутил. Лишь иногда походя к стоявшей на серванте фотографии его бывшего батальона, сглатывал слезы, прижимал Ваню к себе и говорил: «Ничего! Прорвемся, сынок!». Он долго не мог устроиться в новой для него жизни, говоря, что «автомат ему привычнее, чем компьютер». Пока осваивался, мама сказав: «Я устала от постоянной нищеты и ваших армейских привычек и шуточек» – оставила их, уйдя к другому более успешному дяде. Несколько последних лет они и жили то у бабушки, то у отца в их новой городской квартире. Вскоре все как-бы наладилось. Папа нашел старых друзей, создали хорошую фирму. В доме появилось много разных икон, и у них с братом свой уголок. И уже не садились за стол без молитвы «Отче наш…», и не вставали без «…благодарим Тя, Христе Боже наш…». Вера прочно вошла в их дом, и батюшки в длинных черных рясах стали так же привычны, как и папины друзья в ботинках, камуфляже, тельняшках и беретах.
…Они ехали уже целый час в прицепе трактора, а мощные и блестящие японские внедорожники, еще недавно дружно катившиеся караваном по трассе, грустно стояли на краю деревни. Трактор, надрывая двигатель, медленно пробирался через огромные лужи и колдобины, по грязной и запущенной лесной дороге.
– Редкая – это, наверное, необычная птица? Бабушка объясняла Ване, что «редкая», значит – «не каждая». А он, не поверив ей, искал именно редкую птицу. Она стала его маленькой тайной. Ваня размышлял о ней весь последний день. Теперь, когда начало Днепра, становилось все ближе и ближе, озирался вокруг, пытаясь в весеннем переплетении распустившихся берез, золотистых осин и темно-зеленых елей рассмотреть ту неведомую птицу.
– Интересно, какая это птица? Павлины в таких лесах точно не живут. В столичном зоопарке он видел павлина, довольного и сытого, тяжело перелетавшего с одного шеста на другой и лавировавшего сложенным хвостом.
– Нет – это точно не павлин.
Прошлым летом у батюшки в скиту он видел аистов. Они спокойно бродили по скошенному полю, около храма и звонницы. Ваня с интересом наблюдал за ними из окна нижней кельи, где они всегда останавливались с папой. Аисты ловко выхватывали из поднимающейся молодой травы зазевавшихся, разогревшихся на солнце лягушек и не обращали ни на кого внимания.
– Но аисты живут всегда рядом с людьми. Да и они такие большие, разве захотят они лететь до середины Днепра? Может это скворцы или ласточки? Весной они с папой делали и развешивали домики для скворцов. И они, прилетая, облюбовывая свои новые жилища, носили в них солому и стружки с отошедших от снега грядок.
– Нет. Скворцы, наверное, в таких лесах не живут.
В середине мая Ваня любил сидеть на мостике, переброшенном через небольшой пруд в огороде их дома и наблюдать, как черные, с белыми грудками ласточки, набирая в клювы глины, лепили свои гнезда под карнизом дома. А потом весь июль дружно кормили птенцов, задорно высовывающих свои желтые клювы наружу.
– Ласточки красивые, но это тоже не они.
На краю деревни, в заболоченном озерце летом всегда плавали серые дикие утки, но они были для него так же привычны, как и соседские гуси.
Трактор преодолел очередной подъем, прошел еще один поворот, а Ваня все пытался представить себе редкую птицу. «Скоро приедем, и там я ее обязательно найду». На обочине он заметил небольшую, пеструю птицу с хохолком, смешно кивающую и перебегающую с места на место. «…У дороги чибис» – пропел он про себя несколько слов. «Нет, чибис здесь не редкий». Они поднимались все выше и выше по поросшим густым, смешанным лесом холмам. «Почему Днепр начинается на такой высокой горке?». Зимой они ставили с отцом и его друзьями кресты на источниках. Ване почему-то казалось, что Днепр должен непременно вытекать из глубокого, сырого, темного оврага, из под поросшего мохом камня, лежащего в корнях старой разлапистой ели. Таким он помнил чтимый издревле источник, находившийся вблизи от скита. Ваня знал о нем с ранних лет. Бъющий из-под земли, журчащий между камнями ручей, окруженный преданиями про стоявшую здесь раннее деревянную часовню, потонувшую в песке вместе с чудотворной, древней иконой Пресвятой Богородицы, как только появились в их краях лихие, красные латышские стрелки. Сюда приходили зимой, крестным ходом на Крещение с батюшкой освящать воду. «Во Иордане крещающуся, Тебе Господи…». Папа перед праздником читал про Иордан, небольшой горной речкой, спускающийся со склонов, покрытой снегами горы Ермон в Ливане, проходящий мимо Голланских высот, впадающий в Генисаретское озеро, пробивающийся среди пустынных гор Иордании и исчезающий в Мертвом море. Про его теплые, мутные воды, поросшие тростником, кустарником и деревьями. А батюшка после воскресной службы рассказывал о Спасителе, ходившем по берегам Иордана с учениками, об Иоанне Предтече, Герасиме Иорданском, приходившим к его водам со львом. «Но, Иордан так далеко, что паломники ходили к нему пешком аж по целых полтора-два года. А наш источник рядом, за холмом, и чем он не Иордан?». К нему ходили с бабушкой за водой, когда засаливали молодые огурчики. Здесь брали воду, когда болела у нее скотина, и когда возвращались с походов по ближним лесам...
«Редкая птица…». Трактор выбрался на широкое поле, обогнув рукотворную сосновую рощу, заурчал и остановился на опушке. «Первый пошел!». Все дружно начали выгружаться. «Тут начинается Днепр» – гласила табличка с выжженными на доске большими буквами, прибитая к двум зарытым в землю деревянным столбам. Ваня оглядывался вокруг, пытаясь сразу увидеть исток великой реки. Вокруг были поля, лес и небольшая тропинка, ведущая вглубь сосонника. Пока все снимали вещи с тракторной тележки, он побежал с братом вперед, на разведку, наперегонки. Лесная поляна, поросшая мелким кустарником и небольшое болотце с красноватой от ила водой. Открытая со всех сторон, на четырех столбах часовенка с Казанской иконой Богородицы и вырубленный из цельного ствола сосны крест. На небольшой табличке выбит текст: «Низкий поклон тебе седовласый Днипро». Еще один навес с иконой Спасителя, рядом с ней написано по-русски, и на другом каком-то незнакомом языке. Подошел батюшка, прочитал: «Зупынысь, подорожний. Ти знаходышься биля вытоку великой ричкы Днипро. Збережи ii ». И перевел: «Остановись путник. Ты находишься у истока великой реки Днепр. Береги ее»...
– Видите, молодцы, кто-то написал на разных языках. Днепр то наш течет по землям трех республик. И Господь нам говорит: «Заповедь новую даю вам. Любите друг друга…». Что нам делить? Ведь все мы братья по вере и по крови.
В центре поляны – огромный сделанный из пня стол и такие же скамьи. Ваня с братом несколько раз оббежали вокруг поляны, заглянули под все кусты, осмотрели все кочки и вернулись назад. «Интересно, где же живет здесь редкая птица? Наверняка у нее гнездо вон за той осиной, на болотце, на той широкой кочке. Но она далеко, вокруг топко и мне к ней не пройти».
Начался водосвятный молебен. Батюшка, опуская крест в воды Днепра, пел: «Спаси, Господи люди Твоя, и благослови достояние Твое…». Было радостно и на душе светло. Ваня подпевал вместе со всеми. Установили и освятили большой крест с Казанской иконой Пресвятой Богородицы, испили чистой днепровской водицы. «Где же наша птица?» – думал Ваня.
Вскоре переехали на расположенное неподалеку сельское кладбище. Местный старик Михей, из старообрядцев, словно сошедший со старой картины, с белой покладистой бородой, в картузе, в галифе туго заправленных в сапоги, показал одну из братских могил солдат защищавших Днепр осенью 1941 года. Пока копали яму под основание креста, он рассказывал об истории этих мест, где реальное переплелось с мистическим и давно стало преданием. «Старики говорили, что на этом поле, ближе к истоку, стояла деревянная часовня. А место было глухим и лесистым, такое, как и сейчас. И нарекали его Клецой, а еще раньше Рождеством, так как была здесь церковь в честь Рождества Христова. И текла отсюда, из болота, называемого «мшарой», по нашей святой Иордани освященная водица до самого Черного моря. И жили все народы по этой великой реке, дружно, без проблем и границ. А после октябрьского переворота все расстроилось. Рассорил всех лукавый. И пришел страшный, злой ворог – немец. Верно, сам Гитлер приказал захватить эти святые места. Да наши тоже долго не дремали, весь август и сентябрь строили здесь укрепления. А к началу октября подошла и стрелковая дивизия…» Взрослые молча трудились, батюшка готовился к службе. Все слушали и словно наяву видели, как уставшие батальоны сибиряков и ополчения прямо с марша занимали позиции, готовясь встретить врага.
– Да вот помню, бывало и такое. Отец мой с братом, дома не сидели, а ушли в лес. И только немец стал ближе, возьмут на дороге проходящей через болото, да и разберут настил. Насадят на его месте свежесрубленных березок и елочек и засаду устроят. Только тех ворогов и видели. Сгинули, родимые... Потом и они хитрее стали. Пройдут, опутают деревья между собой колючей проволокой, мин наставят и сидят в секретах по островкам. Сколько наших солдатиков тут полегло? Один Бог знает.
… Дверь в темную, посеревшую от осенних дождей часовню, чуть приоткрыта. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий. Помилуй нас грешных!». Солдаты останавливались на мгновенье, некоторые, проходя мимо даже крестились. И размеренные слова молитвы словно проникали в каждое сердце, расходились по округе, успокаивали всех. Седовласый старшина, сняв шапку, зашел внутрь. Кроме старого монаха совершавшего поклоны у Нерукотворенного Образа Спасителя внутри нет никого.
– Уходи отец, немцы то совсем близко!
– На все, сынок дорогой, воля Божия! Иже крестом ограждаеми, врагу противляемся, не боящееся того коварства, ни ловительства…
Фашистские дивизии на несколько дней словно завязли в начале Днепра. Длинные осенние дожди превратили поля вокруг в жидкую кашу, и много хваленой немецкой техники завязло в болотах, так и не успев вступить в бой.
Наши бойцы, глубоко зарывшись в уже промерзший грунт, стояли прочно, несмотря на залитые наполовину водой окопы и блиндажи, и непрерывный огонь вражеской артиллерии.
– Ну, что, хлопцы! Нет на свете такой силы, чтобы нас в бою сломила! Сержант, поправив прицел ротного миномета, отправил в ствол очередную мину. Тот, глухо рявкнув, выкинул очередной смертельный подарок в сторону залегших немецких цепей.
Только через две недели, фронтовые газеты вермахта сообщили о том, что Днепр форсирован на всем протяжении от начала до Днепровского лимана.
В наши дни об их подвиге будет напоминать небольшая плита с несколькими словами: «Здесь у истоков Днепра в начале октября 1941 г. кровопролитные бои с фашистами вела Красноярская 119 стрелковая дивизия. И на своем рубеже врага к Москве не пропустила». И несколько обелисков, дотов, рвов и окопов по холмам и пролескам.
– Слава Христу! Дожили до светлых времен. Теперь можно и кресту поклониться – сказал дед Михей, перекрестившись.
Подняли крест, зажгли свечи. Георгий, обняв древко с российским флагом, улыбался своему святому, нарисованному на груди сурового двуглавого орла. Ваня, взяв выносной крест, внимательно вслушивался в слова литии, и смотрел под ноги. «Со духи праведных скончавшихся…» – пел батюшка.
Ваня на минуту отвлекся, поднял голову. …Два серебристо-серых журавля, вытянув шеи, осторожно переступая между старыми сучьями, упавшими с деревьев, словно плыли по небольшому болотцу, раскинувшемуся у опушки леса. Легкий, мягкий туман, поднимавшийся от воды, временами скрывал эту необычную пару. Черные длинные шеи, обрамленные белыми полосами, красные головы, золотисто-коричневые клювы – они были словно гостями из сказки. Ване хотелось закричать: «Папа, папа! Вот они редкие птицы!». Он с трудом сдерживал себя, сохраняя тайну и попевая за всеми «Господи, помилуй!» на ектенье.
Журавли, чуть прикрытые пригорком, спокойно ходили, время, от времени наклоняясь, разыскивая что-то под собой. Кажется, их никто, кроме него и не видел.
«…Во блаженном успении вечный покой, подаждь Господи, вождям и воинам на поле брани убиенным, и сотвори им вечную память. …Вечная память, вечная память, вечная память…». Резкий залп салюта разорвал тишину, и гильзы редким золотистым дождем посыпались на землю. Журавли вздрогнули, испуганно оглянулись, подтянулись, легко оттолкнулись от земли и полетели. Через мгновение, вытянув шеи и ноги, раскинув широко крылья, они уже парили высоко над людьми. Сделав небольшой полукруг, трубно прокричали что-то свое, и скрылись за лесом. «Полетели к Днепру, наши редкие птицы. Хорошо им там» – подумал Ваня, и мысленно осенил себя крестным знамением.
