Сосед моей тетки Женька лежал в большой горнице старого деревянного дома на двух широких неструганных досках, застеленных серой застиранной скатертью. Будучи по возрасту моим ровесником, он ушел из этого мира быстро, не дожив даже до тридцати. Под церковным погребальным покрывалом он как-то весь вытянулся, стал тонким и стройным. Светло-серое от падающего через занавески света, лицо его еще совсем не обезображенное смертью светилось чисто выбритыми щеками и подбородком. Иногда казалось, что легкая улыбка чуть трогала его губы. «Во блаженном успении... Кем он был наш Женька? Блаженным, юродивым, просто человеком не желающим жить по правилам этого мира?», – думал я. Мой тонкий белый шерстяной костюм удивительно подошел ему. В нем и белоснежной рубашке под горло, Женька лежал весь светлый и торжественный, словно жених. Помню несколько лет назад, все эти вещи я приобрел на одном из столичных рынков для поездки в Анталию. И только дома, глядя на себя в зеркало, понял, что выглядеть в них буду нелепо. Выбросить стало жалко, и отвез их в деревню Женьке. Он принял тогда мой сверток спокойно, и ничего не спрашивая, сунул его под стреху сарая. «Неужели все это время он там его хранил, не разворачивая. И почему его содержимое не изменило свой цвет?». Я стоял обуреваемый своими мыслями, а народ продолжал приходить в дом.
Вообще вокруг Женьки с самого детства происходило много необычных событий. Я всегда его помнил кротким, замкнутым, как бы отрешенным от мира сего. Мы зацикленные на себя, затянутые плотно своими вначале детскими, а потом и взрослыми мелкими проблемами и проблемками крайне редко обращали на него внимание. Есть в деревне какой-то чудной человек и есть. Что от этого в жизни меняется? Помню, даже иногда смеялись над ним, обзывали его «босоногим» и «уродивым». Жалели его только девчонки. Да и моя бабушка, подозвав его, выносила ему на скамейку под липу миску щей, отдавала ему мои поношенные вещи.
Женька остался сиротой, когда ему не исполнилось еще шесть лет. Отца его Алексея завалило землей при попытке расчистить запущенный колодец. Мать – Анна, быстро посерев и так и не оправившись от переживаний, отправилась вслед за мужем, через год после его кончины. Тогда приняла опекунство над Женькой его бабушка, мать отца. Да и она, пережив сына не более десяти лет, скончалась. Каждая из этих смертей, обрастая слухами и подробностями, будоражила тихую деревенскую жизнь. И в то же время никто не удивлялся происходившему. С родом Женькиного отца связывали одну примечательную историю, корни которой уходили в предвоенные годы прошлого века. Как и везде советская власть активно насаждала коллективизацию и в наших местах. Центральная усадьба колхоза размещалась тогда в соседнем селе Покровском, славившимся своими ярмарками, мастеровитыми мужиками и рукодельными женщинами. Более двух веков его украшал добротный каменный храм, возведенный на средства бывшего хозяина усадьбы в честь Покрова Пресвятой Богородицы. Незадолго до Отечественной войны приезжал из района в село представитель исполкома и потребовал председателю колхоза сломать церковь, употребив кирпич на строительство нового скотного двора. До этого храм наш и так уже стоял несколько лет без пения, засыпанный по самые подоконники старым, прелым зерном. Последнего батюшку – отца Константина, арестовали еще в двадцать девятом. Сослали, расстреляли? Никто не знал. Вообщем сгинул добрый человек. Народ принял неприятную новость спокойно, без лишних рассуждений и ропота. К этому времени все кто что-то лишнее говорил и не принимал народную власть, отправились вслед за отцом Константином «в места не столь отдаленные». И больше оттуда не возвращались. Дважды председатель собирал собрание и, говоря о грядущей безбожной пятилетке, пытался найти желающих ломать церковь. Не помогали ни угрозы, ни уговоры. Неожиданно согласился Женькин прадед Петр, которому было тогда чуть больше двадцати лет. Каким-то неведомым способом он забрался на купол храма и, обмотав веревкой крест, бросил один конец председателю. В тот день они, чуть не сломав трактор, лишь согнули его. Уйдя хмурые и недовольные, изрядно выпив самогона, они еще долго не могли успокоиться. На следующий день принялись за колокольню. Крест ее после долгого сопротивления с шумом сорвался вниз, пробив кровлю притвора. Председатель, грязно ругаясь, ходил вокруг, стараясь пнуть его ногой. В это время небольшой, лишь в несколько килограмм колокол, чудом сохранившийся на звоннице, сорвался вниз. Только лишь поздним вечером, приехавшая из района милиция забрала тело председателя и колокол, как вещественное доказательство. Народ, два дня молча наблюдавший за всем эти безобразием, понятно ничего не видел. Женькиного прадеда для порядка подержали несколько дней в районе, да так ничего толком не узнав, отпустили. Он презираемый всеми переселился с молодой женой в соседнюю деревню, и казалось, что все забылось. Перед войной у них родился сын Павел, Женькин дед. Вскоре начавшаяся война с немцами вырвала из Покровского и окружающих деревень несколько десятков человек. Прадед Женьки, прошел всю войну и получил лишь легкие ранения. Супруга его, работавшая дояркой, зло хвасталась в магазине: «Вот мой Петя безбожник, а живой пришел. А вы своему Богу молились, и где теперь ваши мужики?!». Деревенские женщины понятно огрызались, а многие вдовы избегали ее, молясь у домашних божниц о безвестно пропавших героях. Постепенно жизнь налаживалась. Разоренные немцами деревни, чуть отстроились, поднялись. Неожиданной не стала новость – Петр, забыв спьяну заглушить трактор, полез что-то подтягивать, тот поехал и раздавил его. Понятно, что хоронить такого никто не пришел, да и закопали его вне сельского кладбища. С этого и начались непрерывные смерти в их роду. К окончанию восьмилетней школы остался Женька круглым сиротой, без бабушек, дедушек, тёть, дядь и прочих положенных всякому человеку родственников.
«Ангел, чистый ангел», – перешептывались между собой соседки хозяйки дома, у которой он в последнее время жил на скотном дворе, в старом заброшенном сарае.
Женька успел прослыть в наших краях юродивым. Все привыкли к его сгорбленной фигуре в засаленной за несколько лет фуфайке, к непонятного цвета футболке и сапогам на босу ногу. Он так и ходил весь год, зимой и летом. Пас коров и овец, колол дрова, копал огороды. Все живое тянулись к нему. А он отдавал часто последний кусок каким-то бездомным псам, облезлым котам и птичкам. Так и ходил он по деревне в окружении всей этой живности. На шее его всегда висел небольшой образок Пресвятой Богородицы, и он часто что-то бормоча, целовал его. Иногда даже можно было различить слова: «Царице моя…».
– Жень, ты что поешь? – спрашивал я.
– Царице моя…
Только потом, когда я стал регулярно ходить в церковь, понял, что он поет или просто постоянно повторяет: «Царице моя преблагая, надежда моя Богородица…». А народ по простоте так и стал звать его «Царицыным». Говорят, у Женьки хранилась чудотворная икона Божией Матери с источника. Еще после войны, на разоренном в безбожные времена роднике кто-то из деревенских жителей поставил добротный дубовый крест и повесил старую икону. В праздники и трудные времена женщины ходили к Богородице поблагодарить Ее и испросить помощи. Они меняли над образом полотенца, и вязали вокруг по деревьям платки и разные тряпочки. Церквей тогда действующих практически не было, только один собор в городе, и место это заменяло храм. Приезжали к источнику из других деревень и даже из соседних районов. Однажды пьяные охотники, так и не убив ни одного зверя, стреляли по иконе. Видели тогда Женьку, который плача обмывал израненную доску в ручье, а потом, целуя и прижимая к груди, нес куда-то к себе. Народ ходил к нему, копались в сарае в старом тряпье. А посмотрев, что на найденном образе ни ликов Богородицы и Младенца, ни рук от дроби не осталось, отдали доску ему. Темными осенними и зимними видели, как светилось что-то в дверном проеме сарая. «Сожжет убогий всю деревню», – шептались между собой. Проверяли, когда Женька уходил в лес за дровами или чистить родник, да так ничего – ни спичек, ни лампы керосиновой, ни фонарика не находили. Впрочем, жалели его почти все. Просто, стесняясь этой своей жалости, часто пытались прикрыть ее нарочитой грубостью. А когда никто не видел, старались дать ему лишний кусок, или тряпку, или копеечку – вдруг юродивый помолится. Когда храм в Покровском вновь открыли, видели даже и батюшку, отца Василия, приезжавшего на источник и о чем-то долго говорившем с Женькой.
– Батюшку, батюшку привезли.
– Молодой, смотри. Высокий.
– Да, нет, я его знаю, он уже давно служит. Помнишь, кладбище у нас в Покровском еще до приезда отца Василия освящал.
– А наш-то где? К теще поехал.
– Язва ты Мария, никак не успокоишься.
– Тихо, вы тетки, галдите, как сороки. Нет у вас ничего святого.
– Молчим, Петрович, молчим.
Батюшка, которого привезли с соседнего Никольского прихода неторопливо, молча, расстилал на столе парчовый, крестами покровец. Раскладывал на нем крест, требник, кропило, свечи. Так же спокойно начал облачаться и разжигать кадило.
– Будем так отпевать покойного? Или гроб подождем?
– Прости батюшка, наших мастеров лукавый попутал. Привыкли, что Женя то наш малого роста. А он глянь, как вытянулся. Гроб переделывать пришлось, да и могилу мужики докапывать поехали. Не рассчитали, значит.
За окном резко, рвано зашумел старый трактор. Все стояли у крыльца и смотрели в его сторону. Тот пытался выбраться из промокшего, чуть покрытого туманом оврага. Колеса с трудом попадали в разбитую после дождей колею. Его мотало из стороны в сторону, но тракторист упорно, с надрывом продвигался в сторону деревни. Наверху в телеге на куче лапника сидели мужики, придерживая руками новый Женькин дом. Картина привычная. А было невыносимо грустно от невозможности хоть что-то изменить поправить в этой жизни такой же непролазной, как осенняя грязь.
Сняли гроб, любовно поструганный и обожженный паяльной лампой. Со стороны ног добавили его больше чем на тридцать сантиметров.
– Да мужики, дела.
– Ладно, не рассуждайте. Давай будем заносить гроб в дом.
В горнице двое среднего возраста мужиков ловко подхватили Женькино тело на простыне и аккуратно опустили в гроб. Он и на третий день так и оставался мягким, податливым, словно крепко и надолго заснул.
– Легкий-то какой.
– А ты Вась, пожил бы пару недель у него в сараюшке, смотришь, и ты чуть похудел.
Начавшийся только их разговор прервал подросток лет тринадцати, бережно прижимавший к груди небольшую доску, завернутую в старое полотенце.
– Отец Павел, икону вот Богородицы в сарае у убогого нашли. Что благословите нам с ней делать?
– Кто-нибудь из женщин протрите, пожалуйста, эту икону чистой тряпкой, да и поставьте на стол под Спасителем.
– Все, дорогие мои, молимся!
Батюшка, поправив крест, не спеша, широко перекрестился. «Благословен Бог наш…». При первых словах возгласа все подтянулись, притихли. И потекла молитва. Мерцали свечи, стоявшие в стаканчиках с песком по краям гроба. Переливалась красноватым светом лампада, ярко горевшая в углу у иконы Господней. Похороны Женьки вдруг примирили и успокоили всю округу. За последние годы по разным причинам переругались все. И обычно если кто-то умирал, к нему в дом собирались только родные и соседи. А тут и из соседних деревень приехали. Да и не звали ведь никого. Хороший видать, Богу угодный был человек Женька.
«Еще молимся …и о еже проститися ему всякому прегрешению вольному же и невольному», – читал батюшка нараспев ектенью. «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй», – подпевали ему нестройно старушки. Все привыкли – Женька, и Женька… А ведь он действительно, Евгений – благородный, значит человек.
«И вижу во гробех лежащую, по образу Божию созданную нашу красоту, безобразну, безславну, не имущую вида…», – пел со старушками батюшка стихиру. Смерть не красит человека. И Женька не был прекрасен, а славы он и при жизни никогда не искал. Только сейчас многие понимали, что с его кончиной что-то чистое, недоступное человеческому восприятию уходило из наших краев.
На кладбище в Покровское Женьку везли в телеге того же старого трактора, чуть прикрыв крышкой, чтобы не растрясло. Сзади всю дорогу шел батюшка с крестом, несколько женщин с иконами покрытыми рушниками и еще несколько десятков человек, кто считал необходимым проводить раба Божия Евгения в последний путь.
«Святый Божий, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас!». Многократно повторяемые эти слова волной переливались за всей процессией через поля, пригорки, мимо светлой березовой рощи, которую так любил Женька, через тихую нашу речку до самого храма и кладбища.
Последнее свое пристанище Женька нашел в двух десятках метрах от алтаря к северо-востоку от храма. Старый клен раскинул над его могилой широкие ветви, словно и там закрывая его. Батюшка, совершив литию, тихо, нараспев говорил о том, что «блаженны, чистые сердцем…» и как душа раба Божия радуется, видя наше молитвенное предстояние.
Благословив широко накрытый поминальный стол, батюшка, попросил отвести его на источник. Мы неторопливо шли по неширокой лесной тропинке, вьющейся между деревьев к оврагу. Я вспоминал о тщетности моих трудов в столице, квартире, машине, работе и прочих суетных вещах. Только сейчас я обратил внимание, что тропинка была расчищена, лишние ветки срублены, на склонах сделаны ступеньки. На самом краю оврага, над аккуратно закрытым дощатой крышкой небольшим срубом сделан навес. Рядом стоял невысокий самодельный крест, покрашенный голубой краской. Ограда, скамейки. «Да, вот тебе и Женька. Интересно, сколько лет я здесь не был? Суета сует, все суета».
Батюшка, сняв под навесом ковш, испил воды, перекрестился и поправив бороду сказал: «Споем Царице». И не услышав ответа начал: «Царице моя, Преблагая…. Приятилище сирых и странных пристанище...». Я как мог, нестройно и тихо старался ему подпевать.
Мы, еще долго, молча, под мелким моросящим дождем, стояли у источника, и только одинокий дятел весело постукивал по стволу высокого ясеня наклонившегося над оврагом.
– А икону Пресвятой Богородицы восстановим брат, отреставрируем, не переживай. Есть еще мастера. Потом поговорю с отцом Василием, может и в храме поставит. Что же ей Царице нашей пропадать.
Иеромонах Даниил
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
