Пришествие в сей мир начиналось для меня благостно, если исключить послевоенный голод. Уже из пятидесятых годов XX века голод сорок седьмого виделся лишь мрачным эпизодом моей жизни, в остальном полной солнцем, ливнями, радугами, чистыми снегами и смутными упованиями, среди которых мнилась и надежда осмотреть Шар, на который я высадился безоружным в начале Второй мировой.
Со временем мне довелось узнать от философов, что человек рождается свободным. Но я этого не помню. Как только пробудилось моё сознание, я заметил, что самым надежным спутником в моей жизни является неволя, а несколько позже сообразил, что попал в паутину, сотканную из пропаганды, инстинкта совокупления и технического прогресса. Еще позже некто Дешан, монах XVIII века, подтвердил мои догадки, что человек находится в бесконечном противоречии с обществом, в котором живет, и рождение его есть скорее несчастье, чем счастье, – жизнь дарит человеку редкие минуты радости, за которые приходится платить годами страданий на пути (как это ни смешно) к смерти.
Однако из пятидесятых, повторяю, жизнь простиралась в счастливую бесконечность. Из детства будущая смерть казалась необязательной.
В семилетнем возрасте я нарисовал карандашом волка и море. Волк, Лобо, пришел из Сетона-Томпсона. Откуда пришло море, не помню. Вероятно, меня покорило Пространство – воображенное. Я не видел моря живьём до восемнадцати лет. Моё воображение всегда опережало натуру, и, когда довелось увидеть море, – я узнал его.
После школы подал документы в Калининградское военно-морское училище, но не прошел по зрению. И поступил на факультет Энергомаш Харьковского политехнического института с прицелом: монтировать турбины на кораблях – то есть, всё же добраться до моря.
На последнем курсе института я чуть перевел стрелки – решил податься в писатели, без отрыва от моря. Получив направление в Николаев, прибыл туда, на Южно-турбинный завод, в августе 1962 года.
В Николаеве обзавелся женой и пишущей машинкой. И проник в городской яхт-клуб.
В сентябре того же года впервые вышел в море на парусной яхте. Всё было свежо и ново для меня, даже норды и зюйды, хотя к ним я уже привык по книгам о море. Север или юг никогда не волновали меня так, как норд или зюйд, и теперь я с воодушевлением произносил эти волшебные термины. Со мною на борту пребывали еще трое парней. Помню их смутно – было не до них. Я испытывал неслыханные ощущения восторга. Необычностью поражало всё сущее, всё, что было привычным на суше: дождь, туман, солнце, ветер. С детства я испытываю благоговение перед островами. Яхта, широко известный в те времена "Дракон", оказалась более чем островом, она была островом плавучим – способным перемещаться и открывать неведомые земли.
По пути выяснилось, что иногда приходится, находясь на борту, справлять нужду, большую и малую. Я долго терпел, стыдясь. Не выдержал, обратился с вопросом и получил философский ответ: "За борт". Малую нужду, пояснили мне, всегда нужно справлять с подветра, дабы моча не кропила рулевого. Большую нужду – тоже, разумеется, с подветра, сидя над планширем и держась за ванты или полулежа на стакселе, – это, последнее, весьма эстетично и комфортабельно. При этом важно, сказали мне без шуток, не изгадить борт и стаксель.
Я понял теорию процесса и быстро освоил практику.
Говорю об этом не для эпатажа. Всякий, кто поднимается на борт небольшого судна, неизбежно сталкивается с этим вопросом. Процедура хождения по нужде на борту корабля еще всплывет в этой книге при неблагоприятных для меня обстоятельствах.
Мы пришли в Очаков, отметились у погранцов и легли на обратный курс. За Русской косой, на входе в Бугский лиман, задуло вдруг до пяти баллов от норд-веста, и пришлось идти под острым углом к ветру – крутым бейдевиндом. "Дракон" врезался в очередную волну, вырывался из воды и буквально прыгал на волну следующую. Я испытывал ощущения, какие испытывает всадник на галопирующем коне. Секущий ветер в лицо, холодок райского наслаждения в груди. И вот – среди восторгов – я вдруг испытал новое ощущение: тошноту. Легкие, и потом всё более назойливые и отвратительные позывы к рвоте. Мне было стыдно перед экипажем, который горя не знал, и я стискивал зубы, дабы удержать в себе морскую болезнь. Уже понял, что это она и есть. В одну минуту морская болезнь сбрила наголо все мои радостные потрясения. Теперь меня не покидала надежда спастись. Как же так?! Столько красоты – и всё вдребезги?! Зачем?! И почему, кстати, нипочем остальным?!
Я сполз в кокпит, лег на ватники, скрючился, закрыл глаза. Чуть полегчало, и так, на омерзительной грани рвоты, прошло несколько часов. До рвоты я так и не доплыл. Уже ночью, когда мы вошли в дельту Буга, волнение упало, и я выполз на палубу «Дракона».
Тошнота отступила.
Но не ушла страшная память о ней. Я знал теперь, что подвержен морской болезни – жуткой тошноте, от которой становится желанной смерть.
Мысли о морской болезни не оставляли меня. Не оставляли и мысли о яхтах. Я не мог забыть, как прекрасен мир с борта яхты до того момента, когда на этот борт поднимается морская болезнь.
В яхт-клубе Николаева я был зачислен в экипаж моего "Дракона", но выходил в плавания и гонки на всех яхтах, какие торчали у причалов, – набирался парусного опыта. Выходил в море, с ужасом вспоминая тошниловку и надеясь, что обойдется. Морская болезнь являлась, однако, исправно. Мучаясь, я мечтал вернуться на берег. Как-то так получалось, что мне всякий раз удавалось ускользнуть – добраться до суши без рвоты.
Так я и жил под парусами – между наслаждением и омерзением. Парус был для меня Богом Красоты. Морскую же болезнь я считал данью Богу. Она, морская болезнь, страшнее смерти, не могла отвадить меня от Паруса.
***
В десятилетнем возрасте я гадал, для чего родился. В 20 лет искал цель, которая приведет к Успеху. В 30 – считал сорокалетних стариками. В 40 – начал новую жизнь. В 50 – умирал, но выжил. В 60 – решил, что ещё не вечер. В 70 – положил глаз на девушку втрое моложе меня. В 73 сделал два открытия. Первое: достижение любой цели в этой призрачной жизни не является успехом, но лишь средством на пути к очередной цели и, наконец, к последней – высшей – цели: мгновенной смерти, без мучений. Второе: жизнь убийственно коротка, а религии, науки, географические открытия, искусства, президенты и личности в истории – не более, чем цветные блики на экране, скрывающем абсолютный ноль космоса.
Прежде чем рассказать об одном из них – о блике, который странным лучом осветил мой закат, – мне придется обрисовать некоторые ключевые моменты предыстории, чтобы вы почувствовали, откуда ветер дует.
События пред- и собственно истории не выдуманы; имена не изменены. Все действующие лица представлены мною с любовью и всепрощением. Те же, кто увидит себя в неприглядном свете, не обессудьте, – это случайность.
Я не мог быть последовательным, иначе разговор затянулся бы на тысячу и одну ночь. Иными словами, я делал существенные сокращения, и, разумеется, что-то в текстах потеряно. Но – что именно? Соль в том, что правда и ложь имеют в человеческой природе равные права, а я – смолоду – преимущественно врал, и поэтому теперь, на склоне лет, вынужден – ради финального равновесия – говорить только правду. То есть, гарантирую, что все сокращения сделаны за счет вранья.
Если рассказывать о реальных отношениях людей в их буднях, опуская матерщину, получаются сериалы, далекие от жизни. Сейчас, в ХХІ веке, поздно кокетничать в стиле изящной словесности. И всё же в моих записках матерщина не будет гулять так густо, как, скажем, во властных кабинетах. Я чту изящную словесность – без булды. Но в экстремальных ситуациях избегаю трёх точек.
И еще один момент. Мы живем в эпоху Сумерек. Гниль завелась не только в штате Айдахо, – смердит и моя держава. Причем, она, моя, смердючее многих других держав. И к этому приложили руку не какие-то гнусные пришельцы или оккупанты, но племена, извечно её населяющие. Ни бескорыстной дружбы, ни благородства, ни братства, ни равенства, ни справедливости. Суды – коррупция. Прокуратура – понты. Ментура – пьянь. Власть – банда. Парламент – сучьё. Народ – биомасса.
Всё это касается, понятно, и прочих республик, империй и королевств.
Дело идет к Финалу.
Возможно, нас всех спасет Конец Света.
И что же делать индивиду перед последним порогом?
I
Вспышка
Большую часть моего пребывания на Земле я отдал трём страстям: боксу, литературе и яхтингу. Были и другие увлечения, но профессионально я оперировал только кулаком, словом и парусом.
***
В боксе (второй средний вес) я пробился до кандидата в мастера спорта. Этой фразой – касательно первой страсти – ограничусь.
***
В 23 года я пришел к литературе и с тех пор бросал её лишь однажды – но на 14 лет. Об этом чуть подробнее.
Молодой максимализм заставлял меня смотреть презрительно на региональную периодику, и я штурмовал "верховные" журналы Советского Союза. На всё, что посылал в московские редакции, получал отказ и, считая, что дело только в классе игры, следовал своему пониманию класса: точности слова, простоте и ясности текста. Одна из сердобольных редакционных дам открыла мне "низкую истину": центральные журналы "самотёк" не публикуют, поскольку катастрофически не хватает печатных площадей для десяти тысяч патентованных литературных членов. Я шел именно из "самотёка", я был посторонним, как герой Камю. И мне открылась суть реальных отношений промеж литераторов. Кто мог принудить критиков бесплатно поднять пишущего на перья? В хорошем, понятно, смысле. И "с каких дел" означенные тысячи верховных литературных ястребов должны были подвинуться на своем насесте или разрешить постороннему клевать жемчужные зерна литфонда? Для таких поклёвок вовсе не были нужны ни т.н. талант, ни профессионализм, ни особый писательский слог, ни оригинальный стиль и пр. Требовалось, – как, повторяю, понял я, – вовсе не качество игры. Требовались руки, связи, друзья, кумовья, – в окололитературных сферах; по нынешней терминологии – "крыша". Впрочем, не только это. Расторопные отверженные могли придумать частные варианты спасения. Один из них – гражданин Украины Александр Апальков, – потеряв надежду публиковаться, учредил в городе Каневе собственный литературный журнал с оригинальным названием "Склянка Часу" и послал на хер критиков и текущих классиков. И прекрасно печатался в своем журнале, не давая взяток упомянутым ястребам. В его журнале нашли приют и другие отверженные – прозаики и поэты.
К сорока годам я прошел путь от дилетанта до профессионального писателя, не опубликовав ни строчки. Все рукописи, которые я отсылал по почте в редакции журналов, бесследно исчезали. Я мог бы тешить себя сходством с Мартином Иденом, но ему возвращали вместе с отказами его рукописи. Мне же приходили только отказные – и я, размышляя над свежими идеями, был вынужден перепечатывать на пишущей машинке старые тексты, дабы засылать их в очередной литературный гадючник. С упорством идиота считал, что однажды всё чудесным образом переменится.
Позже я сообразил, что, если бы меня начали публиковать, я бы остановился в своем ремесле на уровне первой публикации. Этот закон я открыл, просмотрев биографические справки писателей разных мастей.
В конце семидесятых годов прошлого столетия харьковские журналы и газеты напечатали несколько моих рассказов, а туземные журналисты спели мне дифирамбы, – но это не могло выглядеть победой. Стена, которую я пытался сокрушить, шаталась, но так и не пала.
При Советах на безуспешный штурм издательств и редакций я извел тридцать лет жизни. После краха советской империи мои рассказы начали безотказно печатать в харьковских и киевских журналах, а с 1996 года я надолго поселился в упомянутой выше "Склянке Часу" Александра Апалькова.
***
Третья линия жизни – парусная – тоже ведет меня с 23-х лет. Как раз о ней намерен рассказать в деталях.
Я всегда мечтал о собственной парусной яхте. Несмотря на склонность к морской болезни.
Поначалу надеялся приобрести яхту. Но то, что нравилось по классу и размерам, дорого стоило, а то, что было по карману, не устраивало. С годами я пришел к выводу, что яхту, которая меня удовлетворит по всем параметрам, я должен строить сам.
Мечты о собственном корабле довели меня до того, что я увёл у феодосийского вора двухмачтовую шхуну. Осенью 1979 года, я, сорока лет, женатый, имея тринадцатилетнюю дочку, встретился в Феодосии с давней подругой – нелегально, само собою. И там же порвал с нею. Так странно сложились обстоятельства, что именно в день разрыва мне попалась на глаза вышеупомянутая шхуна, – стояла на якоре в Феодосийском порту. Должно быть, тогда я был на грани безумия. Угнал шхуну – в шторм, ночью, один – с намерением бежать за Босфор, как-то в европах обустроиться, и уже потом забрать к себе жену и дочь.
Не обошлось без морской болезни, но я мучился недолго. Лопнул штуртрос, шхуна потеряла управление и разбилась у Золотых Ворот Карадага. Той ночью мне полагалось красиво затонуть, но не дремала, как видно, мать с молитвами.
Разрыв с подругой и гибель угнанного корабля бросили меня в жестокую депрессию, из которой я (месяца через полтора после моих феодосийских драм) выбрался, встретив Катю, девицу двадцати одного года.
В итоге бросил жену.
Я называл её Людой или Милой – как когда. Она была не мила, но иконописными были черты её лица. Иконописной она была и в своей душе. В муках родила мне дочку, которую я назвал Ией. Слишком верной была Мила для меня – неверного. Я предал её. То есть, я – предатель. Каюсь – но всё сложилось так, как должно было сложиться. Иначе я был бы не я.
Бросив Милу с дочкой, я расстался, попутно, с квартирой. В поисках крыши над головой влез с помощью Юры Матейченко, школьного друга, в монтажный отдел харьковского Турбоатома, – рассчитывал, пребывая в длительных командировках на электростанциях, обживать служебные квартиры завода. В мае 1982 года, после миграций по атомным станциям Союза, я приехал, надолго, в Припять, город энергетиков при Чернобыльской АЭС. Приехал не один, – с Катей. К тому времени она уже была в положении.
***
К этому же времени я укрепился в мысли, что человек является в мир, чтобы осмотреть свой Дом от альфы до омеги. Не пешком, понятно, я намеревался обойти Шар Земной, но на парусной яхте. Владеть ею и обогнуть на ней Землю, несмотря на страдания, связанные с морской болезнью. То есть, стать писателем, добиться успеха, разбогатеть, построить яхту, совершить плавание вокруг света и вернуться к письму – рассказать ближним, каков Он, наш общий Дом. Еще не увидев Его своими глазами, я – с моим воображением – знал, как он великолепен, знал, что Он – единственный Ковчег, на котором нам, людям, суждено жить и погибнуть. В осанне Земле – океанам и островам – я видел смысл своей жизни и своё предназначение.
***
Преследуя первую цель, я поступил на заочное отделение Литинститута имени Горького в Москве; строительство яхты отложил до лучших времен – но не сомневался, что эти времена наступят.
На Южно-турбинном заводе в Николаеве отслужил четыре года и вернулся в Харьков. Работал на заводе "Коммунар", продолжал писать рассказы и рассылать по редакциям столичных журналов. Прибился к яхт-клубу в Старом Салтове. Случилось также несколько раз перегонять яхты из Одессы в города на Днепре.
В конце шестидесятых прошлого века я построил парусный швертбот. Мне помогали двоюродные братья: Игорь, старший, и Женя, младший. Строили по выходным, в пригороде, во дворе дома тети Фроси. Небольшое судёнышко, четыре метра длиною и метр с лишним шириною, мы вооружили двумя парусами – стакселем и гротом. Корпус "Трампа" – так я назвал швертбот, – был близок к размерениям олимпийского "Финна". Полтора десятка лет я ходил на этой яхточке и научился управлять "Трампом", как жокей конём, непринужденно удерживая его на курсе двумя шкотами и румпелем. Приходилось катать друзей, и они удивлялись моей сноровке, я же удивлялся их удивлению, – без проблем они могли бы стать профи в этих делах, если бы общались со шкотами и румпелем пятнадцать лет. Случалось, само собою, развлекать дам, и я бывал горд не шутя, поскольку мог держать и румпель, и шкоты левой рукой, а правой обнимать. Или наоборот.
***
Мой успех как писателя зависел не только от меня. Но только от моих усилий зависело строительство океанской яхты. И я знал меру своих усилий. То есть, знал, что они безмерны, знал, что сокрушу все препятствия на своем пути.
Еще задолго до Припяти я знал также, что буду бежать за Железный занавес. Яхта была нужна мне для того, чтобы не только бежать "из". Мне ведь еще нужно было где-то жить. Причем, я хотел жить с комфортом. Для этого океанская яхта подходила идеально, я мог жить на ней, как на собственном острове, автономно, вдали от каких бы то ни было посягательств на мою свободу.
Такие романтические пейзажи рисовало моё воображение.
***
В 1982 году, уже пребывая в Припяти, я потерпел последний при Советах провал: получил отказ из киевского журнала "Радуга" после того, как два моих рассказа были уже поставлены в план года. И я забил осиновый кол в сердце литературного вампира, который паразитировал во мне, пия мою кровь, – в одну из ночей, один на один с бутылкой, я развел костер на берегу реки Припять и сжёг всю свою литературу.
Спустя два месяца Катя родила мне первого сына и назвала его моим именем.
Я родился вновь сам. Вдохновлённый безгранично, явился на заседание правления припятского яхт-клуба с заявлением о намерении строить яхту, океанскую. Мне ответно покивали, без явной иронии. В каждом яхт-клубе имеются люди, которые годами или десятилетиями "куют чего-то железного", и в каждом яхт-клубе валяются брошенные остовы недостроенных ковчегов. То есть, над моим заявлением не смеялись, но пропустили мимо ушей.
Я же знал, что буду строить свой корабль, чего бы это ни стоило.
Для дела требовались проект, деньги, материалы. О лишних деньгах можно было только мечтать. Я рассчитывал на шнапс, служивший в те времена валютой, и на моё положение шефа по турбине. Проблему шнапса решил просто – занялся самогоноварением. За проектом корабля слетал в Ленинград к яхтенному конструктору Александру Стружилину, который возглавлял в те времена ленинградское КБ «Океан». Выпроваживая меня из Ленинграда, Стружилин набил мой рюкзак медным крепежом разных размеров, хотя и напутствовал пессимистично: "Не по себе дерево валишь, Володя!"
Мои финансы пели романсы, но я имел самогон и шефские возможности добыть на халяву металл, эпоксидную смолу, стеклоткань, – моим хозяйством была атомная электростанция страны Советов.
Для строительства яхты требовался ещё и дуб. Требовалась морская фанера. И требовался эллинг. Самым дешевым в моём случае оказался вариант эллинга железобетонного.
Еще замышляя строительство яхты, я списался со своими двоюродными братьями, Игорем и Женей. Предложил им общее использование будущего корабля при условии, что они войдут в долю деньгами. Женя обещал помочь. Игорь также обещал помочь, но не деньгами, а участием в строительстве во время своих отпусков.
***
Нас было на станции трое – шефов из Турбоатома – Саша Олейниченко, Саша Руденко и я.
В начале 1983 года был сдан в эксплуатацию 4-й блок ЧАЭС и в конце года вышел на проектную мощность 1000 мегаватт. После пуска 4-го блока мы, шефы, перешли на монтаж 5-го и 6-го блоков и, кроме того, участвовали в ремонтах действующих турбин. Старший по чину Саша Олейниченко, мой одногодок, проникся симпатией к моим побочным океанским планам и позволял отлучаться в случае необходимости. Как правило, я пользовался разрешением Олейниченко для налета на местных лесников – за дубом. Охота за эпоксидной смолой отлучки не требовала. Как не требовала отлучки и охота за железобетонными изделиями. Всё это находилось рядом: эпоксидку я добывал у монтажников – за самогон, а железобетон на складе неликвидов – бесплатно.
Будет ошибкой полагать, что я начал с криминала – кражи первой партии бетонных ригелей и колонн на складе неликвидов. Я не воровал. Просто взял их – колонны, ригели и панели. Явился к бетонным сокровищам на грузовике (нанятом за бутылку) в сопровождении автокрана (нанятого за бутылку), загрузил грузовик ригелями и колоннами, и спустя полчаса кавалькада прибыла в яхт-клуб. Никого из местных яхтсменов я не призывал в подельники, но, когда на территории яхт-клуба вышел из кабины грузовика, чтобы показать место, куда сваливать груз, ко мне подошел парень, которого я видел впервые, мощный усатый блондин, на полголовы выше меня, и без слов взялся стропить первый ригель.
После разгрузки я сказал нежданному помощнику:
– Будем знакомы, дядя. Я – Володя.
– Слава. – Он пожал мне руку своею рукой, обширной, как лопата. – Я капитан крейсерского швербота "Кум". Давно намечал строить большую яхту, но всё никак не мог начать. Ты начал. Если хочешь, будем действовать вместе. Шкипер – ты. Тебе, между прочим, подошла бы мицуха – белая фурага с якорем.
Он был младше меня на 15 лет.
Нас связала общая цель, и эта связь оказалась прочнее связи кровной. Мы стали единым целым.
В начале 1984 года к нам пристал еще один яхтсмен – Витя Луньков, по кличке Красавчик, одногодок Славы; а летом приехал из Харькова Игорь, мой старший брат, двоюродный, профессор Харьковского института радиоэлектроники.
Дело наше двинулось. Его уже не смогло остановить другое дело, уголовное, которое возбудили против меня в горотделе милиции. Во время очередного моего налета на склад неликвидов кто-то из ответственных лиц выследил меня и определил, где оседают пропавшие ригели и панели. Я нисколько не сомневался, что всё устаканится, – ведь возил железобетон не к себе на дачу. И точно. Среди членов яхт-клуба имели место партийные бонзы – заместитель секретаря парткома стройки и секретарь парткома станции; упомянутые партийцы задним числом состряпали бумагу, в соответствии с которой Управление строительства якобы продало железобетон (уведенный мною) Дирекции ЧАЭС для спортивных нужд. И криминал против меня усох, не успев обрасти корнями.
Уже когда на колонны эллинга легли ригели и на них расположились железобетонные плиты, в нашу команду вошел еще один поклонник паруса – Сергей Боханченко, молодой, как и Слава с Красавчиком.
***
Первым помощником был Слава. Горел идеей не слабее меня. Парусом он заболел еще на срочной службе, в Североморске. После службы женился и в поисках жилья оказался в Припяти. К моменту нашего знакомства жил в своей квартире с женой, Верой, и трёхлетней дочкой Аленой. Слава обладал ростом 190, усами, незаурядной силой, прочностью кости и переменчивым нравом – чаще легким. Когда, рассказывая анекдот, доходил до финиша, смеялся первым, быстро проводил указательным пальцем под носом и шмыгал им. Но иногда мрачнел и сознавался, что не верит мне, – то есть, считает, что как только яхта будет спущена на воду, я присвою её и угоню в Австралию или Новую Зеландию. Почему именно в эти экзотические земли? Потому, может быть, что мы сознались друг другу в мечтах бежать из Союза – подальше – и поселиться на острове. Австралия и Новая Зеландия располагались достаточно далеко и, кроме того, были, в сущности, большими островами. Я успокаивал Славу и стыдил за сомнения в моей благонадежности.
В те припятские годы Слава неизменно оказывал мне знаки внимания как Учителю. Я не разочаровывал его и в большом, и в малом. В частности, мы наметили получить классность – удостоверения парусных рулевых. Эти "ксивы" можно было добыть в Киевском яхт-клубе "Энергетик". У меня и у Славы имелись права рулевых ІІІ класса, и Слава рассчитывал сдавать экзамен на второй класс, но я как максималист убедил его, что мы должны сдать сразу на І класс. Не только убедил, но и помогал готовиться. Когда дело дошло до экзаменов и принимавший их известный в те времена яхтенный капитан Вадим Георгиевич Любимский задал Славе каверзный вопрос по теории гонок, я помог соратнику выйти сухим из воды.
Красавчик (Витя Луньков) не был женат, но отличался такой общительностью и чувством юмора, что его женитьба была не за горами. Он и женился вскоре на Ольге, местной знаменитости, которая вела в Припяти школу танцев.
Меня в яхт-клубе называли Дядей. Эта кличка прилипла ко мне, потому что я сам всех называл дядями.
Слава обходился без прозвищ. Сергей Боханченко был просто Бохан.
***
Я помогал Кате ходить за малым Вовиком, но, даже прогуливая сына в коляске, держал курс на яхт-клуб. И там, если сынок обделывался, подмывал его микрозад водой из реки Припять.
Мы все, причастные к яхте, работали, как никогда не работал ни один стахановец или ударник комтруда. По выходным – само собою. По вечерам, после работы, каждый день. Нередко – по ночам.
И всё чаще я нарывался на скандалы в доме. Мои речи о том, что рождение сына именно сейчас есть потрясающий знак правильности моего пути, нисколько не убеждали Катю. Не спасали меня и намеки на то, что я тащу воз и нужно помогать тащить его, а не тормозить, и что будущая яхта будет стоить неслыханных денег, и наш сын, таким образом, станет богатым наследником. В иные моменты тяжких переговоров с Катей я патетически вопрошал, кто она для меня – дар небес или мрачное испытание? Она смеялась в ответ на мои восклицания и не обнадеживала. Мне же не приходил в голову естественный вопрос самому себе: "Почему небо обязано делать мне великие подарки?"
***
К осени 1985 года мы закрыли эллинг стальными воротами, уплотнили щели, смонтировали стальной стапель, кран-балку над ним, верстак длиною14 метровдля обработки стрингеров, плаз для разметки шпангоутов, добыли фуговальный станок с циркулярной пилой. Были готовы встретить зиму 1986 года так, чтобы работать и в морозы. Эллинг походил на лабораторию. 32 лампы дневного света под белым потолком, идеально ровный бетонный пол, щелкающие регуляторы температуры отопителей, десять технологических лекал на стапеле, клееный из двух плетей дубовый привальный брус. И особая гордость – призматический форштевень, тоже дубовый и многослойный, который мог бы ломать льды. На торце форштевня стояла бутылка коньяку, которую экипаж будущего корабля решил распить перед установкой первой полосы обшивки.
Мы брали у станции всё, что требовалось. Бохан работал электриком, но как несун был слабоват. За троих трудился Красавчик: обеспечивал нашу стройку бетоном, арматурой, рубероидом, досками от опалубки. Действовал, как правило, по ночам. Поднимал и меня на ночные подвиги. Слава – за троих – тащил со станции кабели, лампы, инструменты, крепёж, отопительные батареи и терморегуляторы к ним. Но первым делом обеспечил меня компактным самогонным аппаратом из нержавейки.
Женя, мой второй двоюродный брат, прислал из Харькова контейнером 500 листов фанеры, купленной им на долги.
Нашу стройку мы называли, разумеется, стройкой века. Весь город знал, что в яхт-клубе стоит на стапеле океанская яхта. Приезжали гости из Киевского крейсерского яхт-клуба – посмотреть. Добрался до нас даже Стружилин, посидел на верстаке, разводил руками. Выпил шнапса, сказал, что ошибся во мне и что я валю дерево по себе.
Я валил дерево по себе, хотя проблемы устрашали – росли, как головы гидры. Но я верил, жадно верил, что дерево свалю. Как свалил полтора десятка дубов – через содействие, понятно, лесников, вспоенных моим самогоном. Я вёл вахтенный журнал "стройки века", но, к сожалению, не фиксировал расходы спиртного.
Раньше я, между прочим, считал дубами лишь те деревья, которые растут на открытых местах, – могучие, узловатые, сучковатые. В густых лесах поймы Ужа я увидел диво – дубы высотою в сорок метров, прямые, как мачтовые сосны, и без веток на стволах. Только где-то высоко трепетали их скромные кроны.
Но это случилось не сразу. Два года – 1983 и 1984 – и в лето, и в зиму, – я обхаживал местных лесников.
Битва за дуб стала одной из памятных страниц в моей борьбе. В итоге мы получили шестиметровые доски и уложили их в эллинге до потолка, с прокладками между слоями досок для того, чтобы они высыхали равномерно и не коробились. Штабель дубовых досок стал нашей очередной гордостью. Из этого дубья мы готовили и форштевень, и киль, и привальные брусья, и ветви транца.
25 апреля 1986 года – я запомнил это навсегда – Слава во время передышки, прожёвывая бутерброд, сказал мне:
– Я начинаю верить, что мы сделаем это.
– Никто и ничто не может помешать нам, – ответил я. – Если на то Божья воля.
***
После взрыва 4-го блока ЧАЭС и эвакуации Припяти я почувствовал себя на краю бездны. От необратимого душевного сдвига меня уберегла мысль о возможности вывезти из Припяти набор яхты, инструменты и оборудование.
Я получил квартиру в Харькове. То есть, получил её не я, а Катя, моя жена, как эвакуированная из Припяти (я имел харьковскую прописку в квартире матери). Слава, подавая заявку в Минсредмаш на новое место жительства, назвал Черкассы, а я должен был при удачном перемещении яхты из Припяти обменять на Черкассы харьковскую квартиру. Всё это время мы работали повахтенно на ЧАЭС. Это, кстати, тоже спасало меня от дурных мыслей. Работа на ЧАЭС в качестве ликвидатора последствий катастрофы была безумной, и я, сам полубезумный, чувствовал себя там в своей тарелке.
Слава получил квартиру в Черкассах и обосновался в местном яхт-клубе.
Нашу проблему с переправой яхты решил Эрик Поздышев, тогдашний директор ЧАЭС. Мы четверо – экипаж яхты – извлекли 8 тонн груза из припятского эллинга в рефрижератор и вывезли в Чернобыль, там перегрузили на КАМАЗ с прицепом и доставили в яхт-клуб Черкасс. Я с Катей и семилетним Вовиком переехал в этот город на Днепре в 1989 году. Купил близ Черкасс, в селе Боровица, старую хату с участком земли, и там мы со Славой начали возводить еще один эллинг.
В 1991 году Катя родила второго сына. Назвала его Яном.
В том же году Бохан (из припятского экипажа) передал нам со Славой 5 тысяч рублей на продолжение строительства яхты, и я положил их на отдельную сберегательную книжку. Но уже в 1992 году Слава оставил меня – прислонился в Киеве к известному яхтсмену Евгению Платону, который нашел спонсоров и собирал команду для украинской яхты "Гетман Сагайдачный", – она должна была принять участие в топ-гонке "Witbread 93-94". Осенью 1993 года Слава ушел в кругосветку, с прицелом, по его словам, заработать кучу денег и продолжить наше дело.
Деньги Бохана – 5 тысяч рублей – повисли на мне. В Боровице я в одиночку достроил эллинг – ангар длиной19 метрови10 метровшириной. Установил на стапеле технологические лекала, 32 клееных стрингера длиной14 метрови первый слой обшивки. К тому времени 5 тысяч Бохана превратились в пыль, как "сгорели" и мои деньги на сберкнижке и все сбережения народа бывшей империи. Но до последнего времени меня угнетала мысль, что "гибель" денег Бохана я не могу оправдать исключительно форс-мажором кризиса. Связываясь иногда по телефону с Боханом, я вспоминал об этих деньгах, и он говорил, что я ему не должен, но, между прочим, замечал, что его 5 тысяч рублей на тот момент, когда пришли к нам, можно было конвертировать в 500 баксов.
***
Во время расцвета кризиса в селах Украины начались кражи. В 1996 году, после очередного наезда из Черкасс в Боровицу, я увидел, что эллинг разграблен. Из него вытащили всё. Чуть позже он сгорел, кем-то подожжённый. Как романтик, я всегда ищу аналогии. Нашел их в истории лондонского "Дома Волка" в Лунной долине.
Тогда же, в 1996 году, через 14 лет после начала яхтенной эпопеи, я поставил крест на парусах и, как блудный сын, с покаянием вернулся к литературе. Мне исполнилось 57.
Прошло еще 14 лет. За это время Слава обошел вокруг света второй раз в гонке элитных океанских катамаранов, стал гражданином Острова – Британии – и обосновался в Бристоле. Красавчик получил вид на жительство в Германии. Бохан по сей день обслуживает "саркофаг" ЧАЭС и живет в городе Славутич. Я в 2004 году стал первым журналистом Черкасщины и редактором газеты "Черкасские ведомости", в 2006 году – членом Союза писателей России, до 2010 года издал семь книг, в частности роман "Восхождение в Бездну", который в апреле 2007 года занял первое место в номинации "Книга года – символ времени" на международной книжной ярмарке в Харькове, где были представлены более 300 издательств Украины, России, Польши.
***
Антон Чехов говорил: "Жизнь каждого человека – сюжет для небольшого рассказа". Чехов ошибся. Сюжет даже небольшого рассказа может забрать хотя бы несколько минут. Жизнь значительно короче. Жизнь есть вспышка – молния, которая на мгновение выхватывает каждого из небытия.
После семидесяти меня окружили болячки. Не хватало дыхания, аритмично колотилось сердце, немели ноги.
Круг сужался, и я увидел в конце тоннеля тьму.
И написал завещание.
ІI
Призрак корабля
Сейчас я живу в двухкомнатной квартире, с двумя сыновьями. Старшему – Володе – 30. В своё время он закончил Юридическую академию с красным дипломом. Младшему – Яну – скоро 22. Он успел бросить с третьего курса мореходное училище, с четвертого – университет. Старший устроен, и я за него спокоен. Младший – неустроен. Профессии нет. Ему не на что жить. Кормится за мой счёт дома или где-то на стороне, – у него есть девушка, и, возможно, он вживается в роль альфонса. Я хотел бы надеяться, что всё перемелется, – младший станет Президентом или вором в законе. Но, боюсь, этому не бывать. Президенты и воры в законе – люди железной воли и упорства. Мой младший упорен только в безделье.
Но при всём при том он – открытая душа.
Я понимаю, что надоел обоим сынкам, и пора знать честь. Особенно надоел младшему. Мы делим с ним одну комнату на двоих, а он хотел бы делить комнату с друзьями, или с девушкой. Мои советы – все до единого – Ян отвергает с порога, днями сутулится за компьютером, худой и бледный, по ночам якобы играет ударником в музыкальной группе. Однажды чёрт меня дернул взглянуть, что это значит. Музыка свелась к попсовому громыханию в мрачном баре-каземате. Зрителями были только подруги "музыкантов" – налитые пивом или смурные от наркоза девочки. Мне было бесконечно жаль их всех. Никогда им не вырваться из "мрачных казематов" родины-мачехи.
Если я говорю младшему, что он ведет гибельный образ жизни, сынок отвечает, что хочет погибнуть. В отчаянии я теряю уверенность в достоинствах своего жизненного опыта – боюсь уверовать в правоту сына, который, возможно, интуитивно идет к гибели в ногу с гибнущим человечеством.
***
Завещание я написал, но как-то не умиралось, – сердце колотилось аритмично, однако колотилось, заставляло жить.
Мои немые ноги я пытался привести в чувство прогулками к Днепру босиком по песку. Прогулками по песку и – смехом. Последний способ борьбы с недугами я перенял еще в молодости у Жюля Ренара: "Мы пришли в этот мир – посмеяться". Позже нашел поддержку в суждении Ницше: "Быть может, я лучше всех знаю, почему человек смеётся: он один страдает так глубоко, что принужден был изобрести смех".
Во время одной из прогулок, в ясный майский день 2011 года, глядя на стадо многоэтажек над заливом Днепра, я увидел чудо. Вернувшись домой, лег на диван, задрал ноги на стенку книжного шкафа и набросал в воображении эскизы фантастического романа.
Я уже не сомневался, что отброшу все прежние планы и войду в ад новой книги. Причем, сразу сообразил, что промедление смерти подобно. Провидение могло выждать с переправой меня в Лучший мир, но я рисковал опоздать с рассказом об увиденном чуде! Мне было странно, что никто до сих пор не поймал жар-птицу – грандиозную идею, которая, как я понимал, витает в воздухе.
"Кристалл" – такое рабочее имя дал я задуманному роману. Уже считал его моей последней книгой. Роман двинулся стремительно, как будто мой Бог помогал мне воплотить Идею в книгу до Убытия.
За компом я не мог долго сидеть – ноги леденели, как бы стиснутые в испанских сапогах. Приходилось подниматься, уходить в прибрежные пески, а, вернувшись, я ложился на диван, задирал ноги на книжный шкаф, и затем опять садился к столу.
Главным местом действия в финале романа наметился остров. Мне был нужен реальный остров, желательно скалистый – того требовали мой глаз и моё чувство. Таких островов рассыпано немало в океанах, но моему острову полагалось размещаться в центре цивилизации. В конце концов, я нашел Его – в архипелаге Li Galli, неподалеку от итальянского городка Позитано.
Писатель поймёт меня – прежде чем действовать на острове, я должен был прикоснуться к нему живьем.
"Кристалл" остановился. Я погонял себя, но утомился окончательно.
Единственная моя статья дохода – пенсия, 3 тысячи гривен. На пенсионной банковской карточке я держал 10 тысяч гривняков. Еще имел автомобиль "Magentis", купленный на деньги от продажи квартиры матери. Дома хранил наличными 6 тысяч евриков – останки того же капитала. То есть, я имел свободных денег – в переводе на баксы – 9 тысяч. Для налета на Позитано их достало бы с головой.
Но не было уже ни сил, ни вдохновения.
***
С 2007 года я иногда связывался по скайпу со Славой. По его приглашению в 2008 году провел 20 дней в Бристоле. Там Слава снимает коттедж, где живет со второй женой, Снежаной. С ними – две её дочери и сынок от Славы, Даниэл, которого Снежана родила уже в Бристоле.
Тогда, в 2008 году, в одном из наших разговоров я обмолвился, что хотел бы доживать век на своём корабле, на что Слава ответил, что здорово упали цены на рыбацкие сейнеры в Швеции и Норвегии, и можно, мол, купить что-нибудь этакое и перестроить под жилище на воде. Эти наши беседы ни к чему не обязывали.
После моего возвращения в Украину переговоры со Славой по скайпу стали традицией. Он привычно называл меня Дядей, я его – Братом. Он был моим другом и моим кумиром, непогрешимым в морских делах, да еще и не склонным к морской болезни. Это, последнее, поднимало его надо мной на недосягаемую высоту. Житию Славы я посвятил роман "Gimagimis", который в 2010 году добыл мне звания лауреата и дипломанта двух литературных премий и восславил в интернете, хотя моя популярность, семидесятилетнего, уступала популярности пятнадцатилетнего Джастина Бибера.
В сентябре 2011 года Слава в очередной раз вышел на меня через скайп. Мы обменялись новостями, и Слава сказал, – между прочим, – что на берегу возле верфи, где он иногда подрабатывает плотником, уже второй год стоит яхта Carter-33, которую владелец, Питер Бернс, никак не может продать, хотя и снизил цену до смешной.
Через несколько дней Слава предложил мне купить яхту Питера и назвал двузначную цифру – ее цену в тысячах английских фунтов.
– У меня нет таких денег, – сказал я.
– Ты всю жизнь мечтал о своей яхте.
– Эти мечты похоронены, как и желание оживлять покойника.
– Не верю.
– Допустим, куплю. Что дальше?
– Перегонишь вокруг Европы.
– Я устарел для подвигов.
– А Френсис Чичестер? Сделал вокруг шара петлю, и Королева посвятила его в рыцари.
– У нас нет Королевы. И Чичестеру было 65, когда он вышел из Плимута. А мне 73.
– Зато яхта вдвое моложе. Ей 37.
– ?!
– Она в отличном состоянии. Я недавно ремонтировал деревянную посудину столетнего возраста.
– Эта яхта тоже из дерева?
– Пластик.
– Сорокалетний пластик в отличном состоянии? А осмос!
– Не путай грешное с праведным. Осмос развивается в корпусах, построенных на основе полиэфирных смол. А тут – эпоксидная смола. Корпус – вечный!
Слово "вечный" зацепило меня.
– Я помогу, – сказал Слава. – Доведу до Гибралтара.
– Мы, если, помнишь, замышляли длину13 метров.
– Яхта вполне обитаема. Кают-компания в полный рост. Носовая каюта – для интима. Всего спальных мест – семь. Длина10 метров. Не 13, да. Не шик. Но это крупная яхта. И не настолько громоздкая, чтобы нанимать экипаж. Ты сможешь управляться с нею в одиночку. И жить там сможешь. Питер жил на яхте со своей дамой.
– Денег же всё равно нет... А имя? Яхту как зовут?
– Peticache.
– Это что-то означает?
– "Маленькие наличные". На слэнге – карманные деньги... Произносится – "Петикеч". Но не забывай, Дядя, нужно еще не меньше тысячи фунтов на спасательные средства и 2-3 тысячи фунтов на продовольствие, топливо, стоянки в маринах.
– Попробуй сбить цену, Брат.
Слава возмутился с гонором английского аристократа:
– Не в моем характере! Там только начинка потянет за десяток тысяч фунтов, – дизель "Perkins", GPS, радар, солнечная батарея, ветрогенератор, обогреватель "Airtronic", динго с подвесным мотором, авторулевой, магнитола.
– Торгуются во всем мире. Даже лорды.
– Жалею, что связался с тобой, – холодно перебил меня Слава.
– Поздно жалеть! Деньги найду.
– Другой разговор. Выход из Бристоля наметим на 19-20 июня. И как у тебя с английским? В маринах без него не обойтись.
– Могу понять элементарные вопросы и ответить.
– И вот, ещё. Нас двоих мало для работы по вахтам.
– Возьмём в экипаж моих сынков.
– У тебя что – много денег?
– Я хотел бы на прощанье сделать сынкам подарок.
– Разве им мало того, что ты подарил им жизнь?
– Я подарил им смерть, Брат.
– Всё! Достал своими закидонами.
***
Назавтра Слава опять вышел на скайп.
– Лучше привлечь пару местных, – сказал. – Англичане, желающие пройти под парусами до Гибралтара, платят владельцам яхт не меньше 5-и тысяч фунтов. Получится? Хорошо. Нет? Решим задачу иначе. Короче, соображай.
Не имея денег даже на покупку, я соглашался на всё. Небо даровало мне возможность вкусить от райского яблока – Земли! Ведь Земля (без людей) и есть Рай. И – попутно – заглянуть на Li Galli!
Я не врал, когда сказал Славе, что деньги найду, – надеялся продать свой "Маджентис" и, к тому же, имел "железных" друзей и родственников.
Быстро продать "Маджентис" не удалось, и я вышел через скайп на Юру Матейченко, друга детства. Юра пообещал одолжить 5 тысяч баксов, даже произнес красивое латинское слово "dixi" ("я сказал!"), но денег так и не передал. Более того, замолчал – как будто провалился сквозь землю.
После такого облома я сунулся по телефону к другу текущему, Александру Апалькову. С ним съел пуд соли – был в дружбанах последние 16 лет. Двумя неделями раньше я намекал ему, что буду вынужден обратиться за помощью, и Саша обнадежил. Сейчас (в телефонном разговоре) я запросил у него 3 тысячи баксов. Считал, что деньги уже в кармане.
Саша отказал.
– Но ведь ты обещал помочь, – напомнил я смиренно.
После паузы Саша вдруг дико вскрикнул:
– Вова! Не дам!!!
Мне оставалось отключиться – в телефонном смысле – и рассмеяться. Хотелось бы думать, что рассмеялся и Саша.
После разговора Апальков тоже замолчал.
Я созвонился с двумя племянниками – двоюродным и родным. Двоюродный, Лёша, отбился тем, что сейчас у него "плохо с наличкой". Вооруженный опытом с Апальковым, я больше не тревожил Лёшу. И не звонил мне он.
То есть, уже к середине октября 2011 года я потерял на пути к "Петикеч" двух верных друзей и родича. Но я не хотел их терять! Пытался понять причину разрыва. Размышлял. Поначалу пошел ошибочным путём. Мужская дружба, – решил я, – золотой самородок О'Генри; можно любоваться им, но не стоит долбить зубилом с целью определить: натуральный он или фальшивый. Однако я вовремя вспомнил поговорку: "Хочешь потерять друга – дай ему в долг". Не желая занимать мне денег, друзья и родич не хотели меня терять. Вот в чём соль! Они – настоящие! И пытались оттолкнуть меня с целью благородной: сохранить меня в друзьях. Мне понравился ход моих размышлизмов. Если бы не проблема денег, я был бы счастлив открытием, что имею надежных друзей, не желающих меня терять.
История моей борьбы за денежные знаки – тема отдельной книги. Я не рискнул проверять вышеупомянутую поговорку на старшем сыне – наверняка он не дал бы мне взаймы, дабы не потерять меня. Я продолжал, однако, рисковать. Обнаружились персоны, которые не знали, как видно, знаменитой поговорки. Я получил от родного племянника, Сергея, полторы тысячи зеленых без всяких условий. Вера Панкратова, черкасская поклонница моих талантов, заняла тысячу евриков. Наталья Банько, знакомая из Канева, которая в кризисные 90-е сыграла для меня роль баронессы фон-Мекк, согласилась занять две с половиной тысячи долларов и предложила взять в помощники её 24-летнего сына – тоже Сергея, – который, по словам Натальи, заплакал, услыхав о плавании, – однако он заканчивал интернатуру и мог освободиться не раньше конца июня. В Каневе я получил у Натальи обещанные деньги и повидался с её сыном. Он не обнимал меня с благодарностью, не плакал счастливыми слезами, выглядел деловым не по возрасту и обращался ко мне на "ты". На всякий случай я уточнил у Натальи, сознаёт ли она степень риска, доверяя мне сына, но она не отказалась от своего предложения, да и её Сергей, похоже, не позволил бы ей отказаться.
– Нас ждёт не прогулка, – сказал я ему. – Будет много работы, опасностей и ещё много работы, и много опасностей. Ты хорошо понимаешь это?
– Понимаю, – кивнул Сергей. – Эдвенчер.
– Что?
– Эдвенчер, – Сергей написал пальцем на стене, и я угадал слово Adventure. – В русском словаре, – продолжал Сергей, – "авантюра" толкуется как "рискованное и сомнительное дело, предпринятое в расчёте на случайный успех", а также как "легкомысленная затея; опасное или необычное приключение".
– Слово "приключение" – бесцветно, сухо, – заметил я. – Авантюра" – сияет всеми цветами радуги. "Приключению" я предпочитаю "авантюру".
– И я! – согласился Сергей.
– Что ж... Ты мне подходишь, Эдвенчер. Может быть, и английским владеешь?
– Владею.
***
Деньги стекались, но медленно. Слава торопил меня, а в середине октября передал ультиматум Питера Бернса: если денег не будет до первого ноября, он, Питер, начнёт продавать яхту по частям. То был критический момент. Я погрузился в авантюру слишком глубоко, и, когда уже выбирал между прыжком с балкона или спусковым крючком, мне пришло в голову обратиться к Сергею Плакущему (ещё Сергей!), генералу, старому знакомому на моей журналистской ниве. Он и занял главную и решающую долю необходимых средств. В конце октября я перевел через Приватбанк всю кучу на счёт Славы.
Оставалось найти деньги на подготовку яхты, на переход и на растаможку в Украине. 3 тысячи зеленых мне одолжил, не морщась, Анатолий Кузьминский, ректор ЧНУ. И, наконец, я продал "Маджентис" – за 7 тысяч баксов.
Во время очередного сеанса связи со Славой я попросил указать в договоре купли-продажи цену яхты – 4 тысячи фунтов.
– Кто поверит, что Carter-33, даже 37-летний, продан за 4 тысячи фунтов? – заметил Слава. – И почему именно 4?
– У меня нет выбора, Брат. 4 тысячи фунтов – это примерно 6 тысяч зеленых. Меня ждет в Украине таможенная пошлина – до 50% от цены яхты, – то есть, 3 тысячи баксов. Именно такие деньги я пока имею для разтаможки – если, понятно, повезёт непостижимым образом протолкнуть цену 4 тысячи фунтов через нашу таможню.
Надежда на дешёвую растаможку была ещё одной авантюрой.
Но ведь и жизнь каждого из нас – не что иное как авантюра.
И корабль капитана Кука носил имя Adventure.
***
В начале ноября Слава сообщил, что не нашел англичан, желающих платить 5 тысяч фунтов за плавание до Гибралтара.
– Пойдем вдвоём, – сказал я.
– Как это себе представляешь? Вахта четыре часа. Один на румпеле. Затем четыре часа отдыха, и – опять к румпелю. Днём и ночью. Полтора месяца. На такую радость я не пойду.
– Тогда погоню яхту сам.
Понимая, что я горячусь, Слава продолжил:
– Предлагаю собрать припятский экипаж.
– О! Зазвать Красавчика и Бохана? Любопытно!.. Собраться своей семьей? Пожалуй… Гарантированно не будет скандалов. Подарим нашим ребятам фантастический кайф!.. Согласен, Брат. Великолепно! Глядишь, они примут участие в дорожных расходах. Сегодня же свяжусь с Боханом; к сожалению, не имею адреса Красавчика.
– Его беру на себя, – успокоил Слава. – Но сам не дам ни фунта. Я практически безработный. Мне в зачёт пойдет подготовка яхты.
– Это не так великолепно, Брат. Но – согласен. С одной поправкой – в начале июля к нам должен присоединиться сын моего кредитора, Сергей Банько.
***
11 ноября Слава торжественно объявил:
– Договор купли-продажи нотариус подписал сегодня – 11.11.11. Это число стоит в договоре. Чувствуешь? Оно – такое – не случайно! И цена прописана – 4 тысячи фунтов. Три экземпляра договора высылаю тебе для оформления английской визы. Надо бы вам добыть и шенгены – придется заходить в марины европейских стран. Не медли. Готовь бумаги.
– Господи, помилуй! Какие еще бумаги?
– Ты думал – купил, сел и поехал? Чтобы прибыть в Британию, достаточно визы и авиабилета. Но чтобы покинуть Бристоль на яхте, нужно иметь: "Судовую роль", "Судовой билет", страховку, лицензию на право управления яхтой и ещё чёртову дюжину бумажек.
– Лицензия есть! Где брать остальные документы?
– Не знаю. Выясняй на месте.
Вероятно, в тот момент я выглядел как действующее лицо немой сцены "Ревизора". Оказалось, что купить яхту, не имея денег, – не самый сложный вопрос.
Теперь глыба необходимых документов, нечто вроде пирамиды, перевернутой вверх ногами, давила вершиной на мою голову и устоять, разумеется, не могла. Но моими действиями руководила неистовая жажда. И высшая сила. Как иначе можно объяснить, что пирамида устояла и устоял я?
Насчет "Судового билета" меня ужаснул Валерий Паламарчук, бывший инспектор-регистратор флота Украины (Черкасского участка). Оказалось, что яхту, купленную в Англии, – согласно Закону, – обеспечивает временной регистрацией только консул Украины в Лондоне. Я отложил эту немыслимую задачу на потом. Визы также могли подождать. Простым оказалось дело с "Судовой ролью". Бланк в английском я исполнил сам на компе. Подпись и печать поставил президент Черкасского яхт-клуба Александр Савинский.
***
Народ, который толчётся в Черкасском яхт-клубе (как и в любом другом яхт-клубе), – каста, со своими законами. Приблизительно одну десятую свободного времени члены этой касты проводят в плаваниях. Девять десятых – в трудах. В том числе и зимой, когда яхты отдыхают на кильблоках. Яхтинг – это, в сущности, работа. Нужно содержать в кондиции корпус, оборудование палубное и внутреннее, такелаж стоячий и бегучий, паруса и пр. То есть, яхтсмены должны быть мастерами на все руки. Так и есть. Но они, мастера на все руки, являются ещё и профессиональными спецами в узких областях. Среди яхтсменов есть высокой квалификации маляры, сварщики, слесари, электрики. Не просто высокой. Высшей! Золотые руки. Они – художники в своём ремесле.
Каждый из капитанов обязан, в соответствии с уставом Черкасского клуба, принимать участие в 75% регат – местных, региональных или всеукраинских. Гонки того или иного калибра проводятся чуть ли не каждый выходной. Иными словами, яхт-клуб исповедует спортивный образ жизни. Но ведь нужно когда-нибудь и отдыхать? Замечу по этому поводу, что парусный спорт имеет свою специфику. В шторм или в шквал яхтсмен борется за жизнь. Но, если, к примеру, регата проходит в слабый ветер, господа спортсмены находят время для отдыха – обустраивают выпивку на ходу. Застолье на борту – забава на редкость уютная. Иногда случается перебор. Как-то в гонке на кубок Кременчугского моря один из капитанов нажрался так, что Савинскому, президенту, пришлось брать "виновника торжества" на борт своего "Фрегата" и срочно возвращаться в Светловодск, дабы сдать болезного скорой помощи.
В будничной жизни яхт-клуб могут раздирать мелкие и смешные распри, до мордобоя, но если возникает угроза жизни самому яхт-клубу, он ощетинивается всеми своими членами.
Притяжение яхт-клуба необыкновенно. Если, скажем, с яхтсменом случается инфаркт где-нибудь на суше, он, яхтсмен, норовит продвигаться не в сторону дома или больницы, но берёт курс на яхт-клуб, дабы там и скончаться.
Всем этим народом, который не терпит никаких посягательств на свою свободу, руководит – тем не менее – правление, во главе с президентом Александром Савинским. Он – по сути – вожак стаи. Его кредо то же, что и у всех: воля. А вся его стая – служители вольного ветра.
Статус женщин в яхт-клубе туманный. Есть яхты, чьи экипажи состоят из мужа и жены. При женщинах мужчины матерятся так же, как и между собою. Касательно женщин сам президент исповедует следующие принципы: "Свою жену я уважаю. Левых женщин – нет. С каких дел я должен отдавать себя – посторонним? Да и не царское это дело…".
Я смягчил максимы президента Александра Савинского. Он выражается настолько изысканно, что даже я, с презрением наблюдающий жеманство моралистов, извративших и развративших мир, не хотел бы озвучивать президента буквально.Матерщина президента красочна и, как говорят политологи, перманентна. В этой сфере он – профессионал высшей пробы. Никто из яхтсменов ему не конкурент.
Я не буду перечислять достойнейших из прочих яхтсменов – не названные могут обидеться. Впрочем, назову двоих. Всерьез интересовались моим замыслом Виктор Дружинин и Толя Лебедько. И тот и другой перед моим убытием в Кингдом принимали во мне живое участие – поставляли ценную информацию. Дружинин, к примеру, предупредил, что в августе очень неспокойным бывает Эгейское море. Лебедько сообщил, что диск солнца имеет угловой размер 30 секунд, садится за горизонт от нижнего края до верхнего за 4 минуты, и в продолжение этого величественного действа моряки могут трижды – без суеты – выпить и закусить.
***
После Нового года я начал искать подступы к Министерству иностранных дел; в начале марта вышел на Валерия Шемету, консула Украины в Лондоне, и затеял с ним электронную переписку. Наши переговоры, а также поиски контакта с Укрморречинспекцией (УМРИ) достойны сериала; здесь скажу лишь, что мне удалось свести две структуры – УМРИ и ДКС (Департамент консульской службы) – и объединить их усилия для производства единственного документа: "Свидетельства о временном плавании яхты Peticache под государственным флагом Украины". ДКС и УМРИ были на моей стороне, но бюрократическая машина не виновата в том, что питается человечиной. Это её природа. Битва за легитимное "Свидетельство" с подписью и печатью консула Украины, завершилась лишь в середине июня 2012 года.
В первых числах марта Игорь Гоцев, дизайнер моей бывшей газеты, предложил мне вложить в МММ известного народам Сергея Мавроди 10 тысяч гривен. Игорь намекнул на "золотые горы", объяснил, что я буду иметь отношения с его старшим братом, Владимиром Гоцевым, десятником МММ в Черкассах, и нет никаких рисков касательно моих кровных: в худшем случае старший брат Игоря вернет мне 10 штук гривняков, а в лучшем – к ноябрю я смогу "накрутить" 75 тысяч гривен (около 10 тысяч баксов).
Таким образом, можно было решить проблему возврата долгов.
И я влез в пирамиду Мавроди.
Тогда же в марте занялся визами. Английские визы требовались для меня и Бохана, а "шенгены" для меня, Бохана и Сергея Банько. Для английской визы я имел шикарные документы: договор купли-продажи, подтвержденный апостилем Министерства иностранных дел Великобритании, и приглашение от Марка Ролта, владельца верфи, где стояла Peticache. Шенгенские визы я решил оформлять через Испанию – и не ошибся. Визовый центр Испании не создал проблем. Я рассчитывал, что, покинув Бристоль до 20 июня, мы войдём в шенгенскую зону не ранее 26 июня и выйдем не позднее 1 августа, где-то в Греции, поэтому оформлял "шенгены" подешевле, на 40 дней. Единственную проблему с визами сотворил Бохан – держал свою мобилку на голосовой почте, и в пиковые моменты, которые случались чуть ли не каждый день, я не мог с ним связаться. Приходилось эсэмэсками вызывать его на разговор, и, когда он по вечерам звонил, я уговаривал его включить мобилку на нормальный режим связи хотя бы до отлета в Кингдом. Бохан отвергал мои просьбы, объясняя, что всегда поступает так, как удобно ему.
В начале мая Слава сообщил, что Peticache уже на воде и стоит у причала бристольской верфи Underfall Yard. Согретый известием, я занялся страховым полисом, считая это проходным моментом. Однако многие черкасские компании, куда я заглядывал, не имели лицензий на страхование плавсредств. В бесплодных поисках я вышел, наконец, на т.н. Страховую Группу ТАС. Менеджер выслушал меня, попросил подождать ответа из Киева. Ответ пришел. Центральный офис предложил полис с лимитом ответственности в 1 миллион евро и со страховым взносом 9 тысяч евро. Я рассмеялся – с отчаяния. Заоблачная цена страховой компании хоронила меня заживо.
Мне уже было наплевать, с какими документами я выйду или не выйду из Бристоля, но в конце мая случайно увидел в яхт-клубе удивительной красоты девушку по имени Наташа Нефёдова, которая оказалась директором черкасского филиала страховой компании "ИНГО Украина". Моё дело закончилась в сказочном варианте. Наташа так заинтересовала ребят из киевского офиса компании, что мне выдали подарочный полис с лимитом в 100 тысяч евро и с покрытием пяти морей.
В начале июня школьный друг Юра Матейченко и друг текущий Саша Апальков всплыли из безмолвия (как подводные лодки после ухода враждебного эсминца с глубинными бомбами), – поздравили меня с днем рождения. За последние месяцы то был единственный луч света, хотя и призрачный.
Тёмной оставалась проблема таможни. Потемки стояли у меня в голове и от прочих дел. Уже в состоянии прострации я набрал мобильный номер Алексея Любченко, человека высокого полета, с которым также свела меня журналистика. Договорился о встрече. В последний день перед моим вылетом в Лондон мы посидели с ним четверть часа за столиком Макдональдса. Я рассказал о яхте и о таможне. Любченко слушал, с удивлением качал головой. Спросил:
– Вы будете идти до конца?
– Да.
– Забудьте о таможне. Держите со мною связь.
– Не знаю, смогу ли связаться из Европы.
– Наберёте меня, когда приблизитесь к нашим берегам.
III
Nausea
Во время регистрации в аэропорту Жуляны с меня сняли дополнительно 500 гривен за багаж, и я пообщался с дамочками за стойкой недостаточно вежливо. Они, как видно, сообщили своим, что я нехороший человек, и меня задержали на паспортном контроле; некто в штатском предложил мне пройти с ним. По пути заявил зловеще:
– Что ж вы нарушаете, гражданин!
– Что именно нарушаю?
Грозный штатский открыл ржавую железную дверь, завел меня в закуток, где сортируют багаж, поставил мою сумку за экран.
– Вот что нарушаете! Смотрите. У вас там что-то тёмное. Иконы?
Я произнес сквозь зубы:
– Гражданин чекист, я – журналист. Писатель. В этой сумке мои книги. Мои-и! Книги, написанные мною-у! Открывайте и смотрите.
– Книги? Ваши? Извините.
– Нет. Открывайте!
– Ну, извините. У вас там всё в порядке. До свидания.
Суки. С ними разговор один – сучий.
***
Мы с Боханом прилетели в Кингдом 13 июня рейсом Жуляны-Лутон. Я вез с собой 1500 евриков на карточке "Classic" Приватбанка (мог снимать в любой валюте за рубежом), 200 баксов наличными и 2 тысячи гривен на карточке Укрсоцбанка. До конца июля на эту карточку должны были подойти еще 6 тысяч гривен (две мои пенсии). Гривны предназначались для нашей Таможни. До трех тысяч баксов, которые я надеялся уплатить в качестве пошлины, не хватало 16 тысяч гривен. Их еще надо было откуда-то выдернуть. Хуже того, не имея права тратить таможенные гривны, я договорился с банком снимать их за бугром в евриках – на всякий случай.
И, разумеется, в Британию прилетели со мною 17 тысяч баксов долга.
Слава, как всегда мощный и усатый, ждал нас в терминале аэропорта. В кафе-баре угостил сэндвичами.
Под дождем перебежали к паркингу. В машине, по дороге на Бристоль, Слава сказал, что уже несколько недель Британию заливают дожди, а в Бристольском заливе непрерывно штормит; напомнил, что мы имеем неделю на последние работы с яхтой и что с нами пойдет Нэд, семнадцатилетний сын Марка Ролта, причем денег с него мы брать не должны, – это плата Ролту за стоянку яхты.
Добрались до Бристоля за полночь. Снежана не спала, встретила радушно.
Утром дождь приутих, и Слава повез нас на первое свидание с "Петикеч". Она стояла у причала верфи. Совершенные линии. Мачта в небеса. Нос классический, клиперский. Я поцеловал мокрый борт. Спустился в кают-компанию. В полный рост, да, но придется привыкать, это я понял, как только боднул голым черепом бимс входного люка. Чтобы уберечь мозги, надел бейсболку с английским "лёвой", купленную в Бристоле еще в 2008 году. Выбрался на палубу, и сейчас же порывом ветра бейсболку сорвало в воду. Она не тонула, и я ринулся с багром на берег. Бегал под дождем по Андерфол-Ярду, как полинезиец с копьем. Удалось выудить драгоценную бейсболку – её прибило ветром к дальнему причалу.
Слава познакомил нас со своими коллегами, корабельными плотниками. Представляя им Бохана, назвал его Сергеем, и они, англичане, вместе улыбнулись, но кисло. Причина оказалась простой. Сергей для англичан звучит на русском как "сэр гэй". Чтобы избежать путаницы, поскольку на борту должен был появиться еще один Сергей, и ради нелишней толики смеха я предложил называть обоих Сергеев не по именам, а по кличкам: Сергей Боханченко – Грэй; Сергей Банько – Сэр. К этому меня подвигнул и электронный адрес Бохана, где фигурировало слово "sergrey".
Бохан и Слава не возражали.
Я также предложил Славе выполнять роль реального шкипера, хотя номинальным шкипером числился в "Судовой роли" я. Предложение о реальном шкиперстве было естественным, – я не предполагал, что из него могут вырасти какие-то рога.
Пока Слава утрясал свои вопросы в плотницкой Андерфол-Ярда, мы с Боханом-Грэем взялись за работу. Вычищали многолетний мусор, начав с носовых внутренностей яхты.
***
Отношения наши оставались теплые, разговоры – когда собирались у Славы – спокойные, за бутылкой вина, с эпическими воспоминаниями о Припяти. Должность трибуна в нашем кругу захватил Грэй. Если кто-то начинал разговор, Грэй мгновенно переводил рельсы на случаи из своей жизни. Случаев имел немеряно, хотя тематикой не баловал: жена, небольшая яхта по имени "Флибустьер" и собственная безошибочность. Жена была, по словам Грэя, редкой паскудой. Когда он пытался что-то ей доказать, она отвечала тремя словами: "Не тошни, придурок". И Грэй расстался с нею. "Флибустьер" исправно служил Грэю в приключениях с женщинами. Вспоминая о них, он гладил пальцами черную с проседью эспаньолку аля Джонни Депп. Часто произносил "константирую" и "закон жанра". И, наконец, в каждом разговоре с нами подчеркивал: "Я всё знаю. Всё умею. Наезды со стороны других всегда срабатывают в мою пользу, – потому, что я делаю только так, как удобно мне".
Если Славе удавалось втиснуться меж говорениями Грэя, он спешил сообщить, как вкалывал на яхте, как экономил на каждой детали, и я благодарил, хотя и видел уже, что на "Петикеч" конь, как говорится, не валялся.
Грэй и я дважды переночевали в коттедже Славы, на третью ночь перебрались на яхту.
Когда выдался день без дождя, мы осмотрели и обмеряли паруса. По моим прикидкам мачта возвышалась над водой на15 метров. Это сулило проблемы с днепровскими мостами, – если, конечно, дело докатится до Днепра.
В магазине морских принадлежностей мы взяли бинокль и непромокающий комбинезон – непром – для меня. Съездили в Саутгемптон – купили запасной грот. Мои последние свободные деньги растаяли.
Знакомясь с яхтой, я мог согласиться, что её корпус вечный, но всё остальное выглядело старым хламом. Протекал водяной бак. Через клапаны унитаза шла в кают-компанию забортная вода. Не работали радар и ветрогенератор, барахлил реверс-редуктор.
Радар демонтировали.
Грэй занялся лебедками – они были в ужасном состоянии. Питер Бернс, как видно, не консервировал их после того, как выставил яхту на берег. Я – по указанию Славы – проверил все шплинтовки такелажа и леерного ограждения, переконтрил талрепы.
Прокрутили, наконец, двигатель. Реверс включался от случая к случаю.
Завели геную – передний парус – в штагпирс. Генуя поднялась на две трети и заклинила. С помощью грота-фала мы подняли на мачту Грэя, и он кое-как добил геную до марки. Подняли и грот. Он пошел просто и легко.
После дневных работ меня не хватало на вечерние прогулки. Грэй же, если не было дождя, шатался по городу. Он, Грэй, обладал даром находить на улицах мелочи, полезные для домашнего хозяйства. Приносил, любовался и вкладывал в свой безразмерный рюкзак. Однажды притащил небольшой сейф.
Поначалу я думал обрастать бородой. Но Слава обмолвился, что не любит небритых и вонючих.
– Что означает "вонючих"?
– Шутка. А небритых – без шуток.
Я принужденно усмехнулся:
– Выкинешь за борт?
– К сожалению, нельзя.
– Почему? А ночью?
– Врубайся. Другие времена. Вот был случай на яхте в океане: гик перемахнул с борта на борт и дал по мозгам члену экипажа. Знаючи, что будут вопросы, капитан связался с береговыми службами, сообщил, что на борту труп, – убит, мол, гиком, и можно ли похоронить товарища в океане? Оказывается, ни в коем случае. Иначе – дознание и угроза сесть на нары. Что же делать? Это вопрос капитана. Труп-то разлагается. С берега рекомендовали герметично упаковать тело в полиэтиленовый мешок и доставить криминалистам. Капитан объяснил, что таких мешков нет; есть только полиэтиленовые пакеты. С берега предложили разрезать труп на куски и упаковать герметично в пакеты.
– И что?
– То, что желательно иметь на борту комплект полиэтиленовых мешков.
Слава оскалился.
Мне пришлось оскалиться ответно. И купить пасту для бритья.
Реверс-редуктор не желал работать. Без нормального редуктора мы не могли бы маневрировать в маринах, тем более, что в марины вообще запрещено входить под парусами.
Слава гонял Грэя – требовал настроить мос-кейбл – тросовый привод реверс-редуктора. Ничего не получалось. Слава раздражался. Мне не хотелось конфликтов на борту, и я помалкивал, зная, что Слава непогрешим и, следовательно, прав во всем.
С 2008 года он очень изменился. Великий моряк нервничал? Не видел нас надежной командой? Возможно, я тоже колебался бы, выходить ли в океан с капитаном "Флибустьера", который бороздил только простор днепровского залива, с парнем 17-и лет, который не видел моря вообще, и со стариком, который дышит на ладан.
День за днём Слава и Грэй мордовались с мос-кейблом. Дергали яхту на швартовах. Слава всё чаще покрикивал на Грэя и как-то даже сказал мне, что выгонит его.
Время бежало неумолимо, и я попытался сострить:
– Предлагаю отдать швартовы и идти ко дну. Я пошел на румпель?
– Пошел ты, Дядя, на … – сказал Слава.
Я онемел.
Что должен был сделать владелец яхты и уважаемый писатель? В ситуации с другими действующими лицами я бы тряхнул стариной и ударил правой в солнечное сплетение, а левой – по печени. Но я не мог ударить Славу – во-первых, он был мой друг и мой кумир и, во-вторых, ответным ударом сломал бы меня, и – прощай Старый Свет.
Я лишь улыбнулся углом рта – опять перевел выпад Славы в шутку. Спустился в кают-компанию. Слава сошел вслед за мной, сказал:
– Я его выкину.
– Кого?
– Грэя. Он меня достал.
– Да ведь мы пригласили его! И он же работает, как вол!
– Не то работает. Я говорил ему, делай реверс, а он занимается, чем попало.
– Он занимался мос-кейблом, Брат, по твоему же указанию.
Слава посмотрел на меня, как солдат на вошь. Угрюмый, уехал домой. Утром заявил:
– Новый реверс-редуктор стоит650 фунтов.
Это было последней каплей. Я вспомнил сопротивление друга и кумира касательно торговли с Питером Бернсом. Поразила догадка, что Слава был агентом Питера (продать подороже), а не моим агентом (купить подешевле). Но – нет же! Невозможно! Слава – мой друг!
Я знал за собою слабость: говорить вещи очевидные, но не обязательные для озвучивания; точнее, озвучивание их непременно оскорбляло тех, кого касалось.
– Ты говорил, – заметил я, – что на яхте есть спасательный плот, и чтобы освежить его, надо200 фунтов. В итоге пришлось купить новый плот – за600 фунтов. Теперь реверс-редуктор – за 650. Редуктору полагалось быть в рабочем состоянии. Покупая яхту, я уже оплатил все эти прибамбасы. Теперь за все плачу снова. Но я не печатаю денег, Брат!
– Как хочешь, – холодно бросил Слава. – Решай.
До сокровищ Мавроди было еще далеко, даже до тех десяти тысяч гривен, которые гарантировано должен вернуть мне Вова, брат Игоря Гоцева, в случае краха пирамиды. Сейчас я мог пользоваться за бугром гривнами на карточке Укрсоцбанка, конвертированными в евро, – с банком договорился о такой возможности, – но трогать их не должен! Они предназначались для Таможни. Если влезу в эту карточку, домой идти не с чем.
– Сколько на размышления? – спросил я.
– Нисколько. Решать сейчас.
Но – как же быть?! Еще минус650 фунтов! Если так, у меня останется 700 евро на карточке "Classiс" и 200 баксов наличности на весь переход. Мелькнула мысль: завершить авантюру и попросить Снежану заказать нам с Грэем два билета на Киев?
Неужели финиш?..
– Заказывай редуктор, – пробормотал я. – Ставим и уходим.
– Уйдем, когда ветер малость сядет. Сейчас в Бристольском заливе шторм.
– Ставим – и уходим!
– Эрик Табарли, знаменитый гонщик, который много раз обошел вокруг света, погиб в Бристольском заливе, у мыса Лэндс Энд. Между прочим, никогда не надевал спас-жилета; знал, что человек, выпавший за борт ночью в шторм, практически не имеет шансов быть спасенным. Но это – между прочим. Он шёл в Шотландию на своей яхте Реn Duick. И тогда было до семи баллов. А сейчас там, в заливе, все десять. И шкипер – я. То есть, командую парадом я.
30 июня нам привезли реверс-редуктор.
В дизельный отсек можно было проникнуть сбоку только через лаз 25х45 сантиметров. И Грэй, пытаясь настроить мос-кейбл, и Слава, устанавливая новый редуктор, в страшных муках протискивались в прокрустову дыру, вместо того, чтобы попросту распилить её, и при этом, как видно, кто-то из двоих надорвал кожух выхлопной трубы (я заметил надрыв несколько позже, и уже мне пришлось, устраняя проблему, распиливать треклятый лаз).
Мы закупили продовольствие и воду, погрузили всё на яхту, добавили топлива в бак. Платили на двоих с Грэем. Я "похудел" еще на 100 евро.
Вечером собрались у Славы. Пили, ели. Благодарили Снежану. Я дозвонился в Украину, к Сергею Банько. Еще дома мы договорились, что он летит в Севилью 1 июля, и местом нашего рандеву будет Кадис – запад Испании, севернее Гибралтара. Теперь Сергею уже не было времени что-либо менять. Я объяснил ему, что отныне он не Сергей, а Сэр и обрисовал ситуацию:
– В Кадисе мы будем – если будем – не ранее середины июля. Так что из Севильи направляйся не в Кадис, а на северо-запад Испании, в Ла Корунью. И жди нас там 5-6 июля.
***
Парни в оранжевых комбинезонах – обслуга шлюза – знали, что Peticache уходит в океан, благословили нас уважительными жестами.
Из Бристоля по реке Эйвон отправлялись в дальние плавания Джон Кабот, Черная Борода, Джон Сильвер и другие реальные и литературные герои. Я шел по их следам, – и это наполняло новой жизнью уставшее сердце.
Местами ущелье Эйвона, извиваясь, сужалось до полусотни метров. На очередном повороте я заметил женщину на высоком правом берегу. Она стояла рядом с машиной и махала нам рукой. Слава тоже заметил её – крикнул Нэду:
– Mоther! Look!
Мать Нэда провожала наш корабль. Дождалась, пока мы поравняемся с нею, села в машину, проехала сотню-другую метров, остановилась и опять ждала нас. Прощалась с сыном. И так провожала яхту до устья реки.
***
Дождевая вода пробивалась к телу там, где капюшон непрома обнимал подбородок. Но и вода за шиворотом, и беспросветное небо не могли нагнать на меня хандру. Я уже провидел солнце, согревался будущим теплом юга, предвкушал потрясение свидания с древнейшими городами Средиземноморья.
Слава – он стоял первую вахту – выглядел невозмутимым, как и подобает великому моряку. Возбужденным смотрелся Грэй. Потерянным – Нэд. Меня океан не пугал. По привычке анализируя, я осознал, где собака зарыта. Видно, я созрел для финиша. Что могло быть выше такого финала – погибнуть в океане! Сыновья гордились бы мной. Кроме того, я вдвое увеличил бы жизненное пространство младшему. И все же я должен был, как еще живой организм, чувствовать инстинктивный страх смерти. Но, должно быть, он тонул в предвкушении муки ужаснее смерти, – тошноты, которая латынью называется nausea.
Еще прошлой осенью я наметил и предложил Славе список марин, в которых мы могли бы пополнить запасы продовольствия, воды и топлива. Сейчас напомнил шкиперу наш маршрут:
Ла Корунья виделась мне в романтическом тумане, как легендарные Калькутта или Монтевидео. Неведомый Росес располагался поблизости от Фигераса, родины Сальвадора Дали, которого я боготворил.
Слава не возражал. Предложил заглянуть еще и в город Бонифачио на южном берегу Корсики и постоять на якоре у горы Афон неподалеку от Салоник, где прозрачность морской воды уникальна.
– Сомневаюсь только насчет Гибралтара, – сказал Слава.
– Ты обещал, Брат.
– Я говорю о стоянке. Там английская военно-морская база – нас туда не пустят. Кстати, я сойду за Гибралтаром, в Беналмадене или в Алмерии.
– Как скажешь.
– А если пойду с вами дальше?
– Буду только рад.
– Вообще-то я хотел бы пройти весь путь, до Черкасс.
– Превосходно!
– Так ты не против?
– Почему я должен быть против?
– Потому что у тебя мало денег. Мы с тобой прикидывали нашу среднюю скорость – 4 узла, со стоянками. Нам идти больше 4 тысяч миль. Это – минимум полтора месяца. У тебя, говорю, мало денег. У меня их нет совсем.
– Как-нибудь управимся. Поможет Грэй – мы с ним этот пункт согласовали. Поможет и Сэр, если рандеву состоится. Я просил его взять 1000 евриков наличными. Что-нибудь подкинет и Красавчик. Ты прояснял с ним насчет участия в расходах?
– Ладно, постановили. Иду с вами.
Это была хорошая новость.
– Бог знает, что нас ждет, – сказал я Славе, – но не чувствую страха.
– А я боюсь, – ответил Слава.
– Ты?! Не верю.
– Боюсь за вас.
– За меня, Брат, бояться не нужно. Буду считать честью нырнуть к Нептуну.
– Типун на язык. Тебе уже пора, да, но на борту есть и молодые. Кстати, подохнуть – легче всего. Гораздо труднее выжить… И не забывай о вахтенном журнале. Время, координаты, курс, ветер. И не север или юг, а норд и зюйд – так на компасах. И не километры, заметь, на картах, а мили. И футы, дюймы. Carter-33. Это о чем?33 фута– длина яхты.
– Да, да, я всё помню и понимаю.
***
За последним мостом берега реки расступились. Мы подняли грот и развернули геную – передний парус в 40 квадратных метров. Генуя на закрутке – очень удобно: не нужно бороться с нею на ветру и таскать фал. Тем более, что при подъёме она клинила в штагпирсе. Неуютно подниматься на мачту в океане.
Мы вышли в устье Эйвона. Уэльс растворялся в пелене дождя. Английский берег был виден отчетливо – виллы, коттеджи, пабы. Шестибальный зюйд-вест позволял нам идти на запад по фарватеру круто левым галсом. Берега залива еще сдерживали волну, и "Петикеч", почти не кланяясь, держала ход в 7 узлов. Голова моя оставалась ясной. Ничего, кроме восторга, не вмещало сердце. Не думало оно ни о мысе Лэндс Энд, где погиб знаменитый Эрик Табарли, ни о шторме в Северной Атлантике, куда держал курс наш кораблик, ни даже о жуткой таможне родины; сердце моё упивалось мгновением – грозной красотой залива и сумрачных небес.
В 8.00 я сменил Славу. Нэд знал только английский, и Слава работал с ним, я – с Грэем. Один из вахты должен был сидеть на румпеле, другой – следить за горизонтом. Через два часа менялись ролями.
***
Растаяли берега Уэльса и Англии. Теперь, в штормовом Кельтском море высокая короткая волна не церемонилась с "Петикеч", – началась болтанка.
Среди пения ветра в такелаже я услышал неприятный звук – просунув голову под верхний ряд лееров, блевал за борт капитан "Флибустьера".
Началось! Но я в порядке! Авось минет чаша сия.
Грэй срыгнул еще пару раз, принял от меня румпель, улыбнулся. И сейчас же мерзкая болячка "наехала" на мой организм. Я нырнул под леера. Не возвращался, тыкал пальцы в рот, чтобы изгнать из себя всё лишнее дочиста. После рвоты полегчало, но я не успел порадоваться. Новый тошнотный позыв толкнул меня к борту. Я держался за леерную стойку, высовывался подальше, чтобы не замарать яхту. Сел, и опять кинулся к леерам. И уже не поднимался, принимая новые удары, – они выворачивали меня наизнанку. Я не думал, что мой старый скелет может прогибаться так страстно. Выливая нутро через глотку за борт, я по своей традиции пытался смеяться язве в лицо, но она смеялась надо мной.
Блевать было нечем – из меня шла желчь.
Я сполз по трапу, добрался до дивана, но в замкнутом пространстве всё вращалось во мне ещё ужаснее, и я бросился назад по пайолам, – они ходили ходуном. Успел к борту. Долго валялся на ветру, над пенной водой. В изнеможении дождался момента между приступами и всё же свалился в каюту, упал на свой диван, как был, в мокром непроме. Закрыл глаза. Но ненадолго. Опять пришлось бежать наверх. Бежать? Сильно сказано! Яхту валяло с борта на борт, и, пробираясь к трапу, я колотился в каюте, как высохший орех в скорлупе. Каким-то образом нашел ведро, обосновался на диване с тарой под рукой и методично, со стонами и завываниями, кланялся ей. Ничего не слышал и не видел.
Спускалась ночь. Или потусторонняя мгла уже обняла мои глаза? Навалилась вдруг малая нужда, я выбился в темень, помочился с кормы, держась за релинг и сгибаясь в приступах рвоты.
И еще ведь должен был дожить до нужды большой!
***
Проем люка посветлел. В полусознании я сообразил, что пережил ночь.
Вроде бы, пришёл день.
И прошёл. В полутьме.
Я не чувствовал ничего, кроме мук рвоты. Не различал лиц. Слышал голоса, но не сознавал, о чём говорят. Морская болезнь была со мною, оставляя после каждого "наезда" минуту-другую, чтобы я успел проклясть её. Под бесконечным дождем и вечной ночью я лез к борту, если был наверху, или к ведру, если лежал на диване в каюте. Иногда ударом волны в борт меня вышибало с дивана на пайолы – не помогала и закладная штора из брезента, обустроенная Славой. И тогда подолгу я возился внизу с головой в черном ведре.
Перед выходом в море я знал, что хорвата Джоко, спутника Славы в гонке вокруг света на "Сагайдачном", мучила морская болезнь, и, однако, всю жизнь он имел дело с парусами; я знал, что жестоко страдал от морской болезни адмирал Нельсон. Да, я знал, что встречу ужасную болезнь, но надеялся продержаться хотя бы до Ла Коруньи. Теперь не надеялся.
Пытка продолжалась.
Я мечтал о смерти.
IV
Океан
– Нас только трое. Надо как-то держаться.
Это произнёс Слава, наверху, в кокпите. Камень в мой огород. Я вдруг осознал, что различаю голоса. Выполз в ночь с намерением блевать, не отходя от руля, и на самом деле взял румпель из чьей-то руки – кажется, то был Грэй.
Меня не тянуло к леерам!
Возвращались слух и зрение!
Я не верил новым ощущениям. Кельтское море поднималось и опадало слева и справа, но мне было нипочем.
Морская болезнь умерла.
Её смерть потрясла меня, как первый праздник в детстве. Теперь я мог наблюдать красоту ночи, свободно рассуждать, радоваться жизни, как радовался бы внезапной свободе приговоренный к пожизненному заключению.
Чтобы удушить морскую болезнь, мне понадобилось двое суток. Третий рассвет я встретил на вахте тихим ликованием, ставя себе в заслугу, что не оскорбил блевотиной палубу яхты и кают-компанию.
Морская болезнь проходит! Как проходит всё.
***
Слава отметил моё возвращение к жизни обнадеживающим обещанием:
– В Средиземке поймаешь кайф. Будешь лежать на палубе, одной ногой рулить, а другой оценивать женщин на пляжах.
– Дожить бы.
– Чтобы дожить, надень спас-жилет.
– Ты-то сам почему без жилета?
– Он меня стесняет.
– Меня – тоже.
– Нэд и Грэй в жилетах.
– Я обойдусь. Табарли тоже ведь обходился без спас-жилета.
***
За островами Сцилли "Петикеч" вышла в океан. Теперь мы должны были продвигаться на Ла Корунью генеральным курсом 200 градусов, но против зюйд-веста "выдутые" паруса яхты позволяли держать на компасе или 180 градусов, чисто на юг, или 270 – чисто на запад, в открытый океан. Слава повернул на юг, в Бискайский залив. Я был наслышан о дурном нраве залива. В древние времена корабли с прямыми парусами не могли выбраться из Биская против западных ветров – в продолжение веков штормы от веста выбросили на берега Испании и Франции тысячи кораблей. Cовременное косое парусное вооружение яхт позволяет им выходить из ловушки Биская без двигателя.
Слава считал, видимо, что моих сил недостаточно для работы со шкотами, и нагружал Грэя и Нэда. Я был занят на вахте только румпелем. Мы правили по трем магнитным компасам (их показания не совпадали) и по одному электронному, цифровому. Ночью ориентировались только на крупные цифры электронного, поскольку подсветки магнитных компасов сгорели. Но и с цифровиком были проблемы – большая инерционность.
Каждый из нас искал свои варианты удержания корабля на курсе ночью. Я – на первых порах – пытался следить за показаниями цифровика, но скоро убедился, что это бесполезно. Нашел свой способ – примечал какую-нибудь звезду, которая качалась в темном небе между мачтой и вантами, и правил на эту звезду. Колебания на курсе не превышали 5 градусов. Ничего смертельного в этом не было, поскольку Слава на каждой вахте уточнял положение корабля по GPS.
Во время моей очередной дневной вахты случилось незначительное, но символическое событие: я поднял голову, чтобы взглянуть на флюгарку, и порывом ветра с меня сорвало английскую бейсболку, которую я уже пытался утопить в Бристоле. Сейчас она упала за кормой, и я рванул румпель с намерением выудить потерю, но тут же вернулся на курс. Пусть бейсболка утонет – в Атлантическом океане!
С тех пор я закрывал голову белой косынкой матери, которая всегда была со мною во всех моих миграциях.
Грэй ещё в Бристоле стращал нас обилием блюд из рыбы, которую он, классный рыбак, выловит во время перехода, но сейчас его хлопоты с крючками и лёсками закончились ничем. Рыбы мы так и не увидели. Разве что в клювах буревестников, – они изредка взлетали над океаном.
Покончив с рыбалкой, Грэй закрепил на стойке релинга стационарную видеокамеру, по сигналу пульта наручных часов включал её и, повернув к ней лик, окаймленный изящной эспаньолкой, – с трубочкой во рту и с демонизмом в глазах, – произносил речь, посвященную своей борьбе с океаном.
Слава назначил мне с Грэем собачью вахту – так разбил время суток, что мы заступали в два часа ночи и правили до шести утра. Днём же все толклись наверху. Коком был Грэй – морская болезнь чуть напугала его и оставила в покое. Я отказывался от еды – всё еще боялся рецидива nausea. Нэд не скрывал своей благодарности Грэю как коку. Благодарил его и Слава – с величием английского лорда. Он, вроде бы, сторонился нас, как матерый шкипер сторонится матросни. Я закрывал глаза на это. В морских делах Слава был непререкаемым авторитетом для меня. Его двум кругосветным гонкам я мог противопоставить только давний опыт многочисленных прибрежных плаваний, хотя и не считал этот опыт таким уж ничтожным, – ведь главным для судоводителя есть не плавание без помех, а безошибочные швартовки и маневры в узкостях. То есть, что-то посоветовать я мог бы. Но только-только спасся от морской болезни, наверняка выглядел не лучше скелета, и моё мнение весило так же мало, как я сам. Поэтому я предпочитал молчать.
Передвигался по кораблю с легкостью необыкновенной – был пуст. По большой нужде не ходил уже четверо суток.
Грэй после столкновений со Славой в Бристоле держал себя тише воды, ниже травы. Он был достаточно ловок, и всё же Слава постоянно рычал на него. Нэд прислушивался к окрикам, не понимал, почему шкипер кипит, и терялся; я знаками успокаивал его, – мол, обычное дело. "Наехал" шкипер и на меня. Два тонких троса, закрепленные на мачте и гике, – так называемый "ленивый джэк" (lazy-jack), – служили быстрой укладке грота на гик, но они же и малость мешали: для подъема грота нужно было выводить яхту строго в левентик – против ветра, – иначе задняя шкаторина паруса цеплялась за тросы лэйзи-джека. Так вот я недостаточно быстро, по мнению шкипера, вывел яхту против ветра, когда в очередной раз пришлось поднимать грот, и Слава рявкнул:
– Врубайся, Дядя!
Странно. Ведь Слава знал, что я "врубился" задолго до него, еще пятьдесят лет назад, в Николаеве.
Кстати, слова и действия друга и кумира посеяли во мне первые сомнения. Подъем грота каждый раз превращался в чрезвычайное событие, сопровождался нервными криками Славы – он даже пообещал бросить нас в Ла Корунье, если мы не исправимся. Это касалось меня.
Временами, услышав окрик "врубайся!", я начинал подозревать, что Слава сознательно старается опустить меня "ниже плинтуса", дабы я знал своё место. Он ходил на лучших яхтах Европы, но – не выше вахтенного помощника. Никогда не был шкипером. Наверняка мечтал об этом. И вот – случилось. Он – шкипер.
Но ведь мы не наемная команда. Мы – припятские друзья!
Как-то, после очередного окрика Славы, я сказал:
– Не шуми, Брат?
– Ты глухой, Дядя! – раздраженно вспыхнул Слава. – Приходится кричать!
Да, он часто раздражался. Точной причины я всё же знать не мог, но сделал ещё одно предположение: Слава уже тоскует по "Петикеч", которая уйдет со мною.
Причина трогательная и потому – простительная.
***
Мелкие шероховатости не могли заслонить вольный мир. Я упивался жизнью на ничтожной, затерянной в пространстве скорлупе. Океан бескорыстно дарил нам первозданные дни, восходы и закаты, ночи, рассыпавшие звездные сокровища, недоступные обитателям суши.
В океане солнце не садится за горизонт, но торжественно уходит на покой. Утром же восходит к благостным трудам, наслаждается очередным своим рождением, радуется, тревожится и удивляется, осматривая свой ещё живой мир.
Особая примета Северной Атлантики – облака. В них угадывались фигуры – от дивных женщин до адских зверей о семи головах; разинутые пасти, всклокоченные гривы. Иные, низкие, плыли грозно, как гигантские броненосцы, но внезапно восходила над ними в стратосферу облачная башня в разных цветах на разных уровнях.
Как правило, днем мы обменивались мнениями и впечатлениями. Частенько я записывал мысли и наблюдения на диктофон. Как-то произнёс на диктофон очевидную фразу, которая, однако, показалась мне забавной:
– В океане нет мух, комаров и пыли.
– Это всё равно, что "в Сибири пальмы не растут", – откликнулся Грэй. – Чехов поднял бы тебя, Дядя, на смех.
– Согласен, – кивнул я. – Скажу иначе: в океане нет мух, комаров, пыли и людей.
– А мы что, не люди?
– Мы – моряки. Люди живут на суше. В море – только моряки.
***
Я имел с собою диски с композициями Дебюсси, Равеля, Ганса Зиммера, Джейсона Хейеса, Бергерсена и других близких моему сердцу композиторов, и в один из моментов, когда "Петикеч" в стонах ветра и тумане брызг взлетала на океанских валах, включил магнитолу с саундтреком "Черная жемчужина" Клауса Бадельта. Гром музыки смешался с громом океана. Они объединились в феерии! Не обижали друг друга! Великий миг! Я вдохнул вечность, вдохнул Бога. Он, Бог, давно покинул меня на суше, как покинул всё человечество, умирающее в зловонной автомобильной давке, во всемирном борделе шоубизнеса, в темном царстве телевидения, где макияж ведущих преступно унижает серую нищенскую толпу за пределами телепрограмм. Это, последнее, – с виду, мелочь, – показалось мне вдруг безусловным знаком погружения людского общества в ад. И никто – там – общей не уйдет судьбы, – так, кажется, у Державина. Я же ушел, спасся в океане.
Бог вернулся ко мне.
Ему негде жить на Земле, кроме океана. Кто хочет вернуть в себя Бога, иди в океан.
Музыка сделала мой корабль частицей Мироздания, и миг за мигом я жил вечно.
***
На пятые сутки меня настиг убийственный голод. Грэй жарил картошку. Спросил меня, привычно ожидая отказ:
– Мивину съешь?
– Съем мивину и картошку, – ответил я. – Сейчас съел бы квадратный фут мяса.
– Жизнь налаживается, – улыбнулся Грэй.
Я проглотил мивину, громко отрыгнул – ради веселья. Ожидал смеха, но Слава изобразил глубокое отвращение. Я попытался оправдаться:
– Окопный юмор, господа. Ради смеха.
– Нэд в окопах не сидел, – покачал головою Слава. – Не смешно и мне. Это – не твоё.
Определенно мой друг и мой кумир "косил" под родовитого англичанина.
***
В ночь с пятого на шестое июля в океане лег абсолютный штиль. Дизель не завелся – сели аккумуляторы. Понятно почему – пять суток до этого мы по ночам несли ходовые огни, не врубая двигатель с генератором.
И как теперь входить в марину Ла Коруньи?
Оставалась надежда, слабая, на солнечную батарею.
Сутки мы болтались на мертвой зыби. Ночью не включали огней.
Грэй и я пользовались вынужденной стоянкой – купались в океане.
Слава предложил нам принять океанское крещение – посвящение в Морское братство. По обряду каждый из нас должен был выпить забортной воды и сделать заявление о приеме в партию Нептуна.
Когда очередь дошла до меня, я зачерпнул кружкой океанскую воду за бортом, сказал: "О Нептун! О Боже, прошу Тебя, прими меня в Братство Морское, Великое и Прекрасное!". И медленными глотками выпил воду из кружки. С удивлением не почувствовал отвращения.
– Запей коньяком, – сказал Слава.
– Не хочу.
– А так не полагается! Такой закон. Остаток вылей за борт, угости Нептуна.
Я сделал так, как полагается. Коньяк не выдерживал сравнения с океаном. Нептун мог оскорбиться.
***
Утром 7 июля ветер отошел к норд-весту, усилился, и мы воспользовались этим, чтобы приблизиться к меридиану Ла Коруньи. С попутным штормом "Петикеч" не принимала на палубу ни капли воды. На скатах валов, на легком серфинге, яхта брала до 13 узлов – это зафиксировала GPS. За сутки мы прошли170 мильпод парусами.
В этот день меня настигла большая нужда. В соответствии с классическими правилами яхтинга я пристроился за вантами подветренного борта. Слава, Нэд и Грэй обыкновенно пользовались унитазом, но каждому посещению гальюна предшествовали манипуляции с вентилями – их нужно было открывать перед и закрывать после процедуры, дабы забортная вода не шла в яхту. В любом варианте мы сбрасывали отходы в океан – с борта или через сложную систему труб, – и я не считал себя преступником в сравнении с прочими членами экипажа. Кроме того, опасался разбудить зверя – nausea – и потому избегал замкнутого пространства гальюна. Любопытно, что Грэй тоже не усложнял задачу – оправлялся с борта, – когда Слава спал и не мог видеть его, Грэя, "антиэстетичной" позиции. Пятьдесят лет назад николаевские яхтсмены приучили меня к тому, что естественно и практично "работать" с борта. А гальюн – от лукавого, или для женщин. Сейчас я играл роль консерватора на борту – только и всего. Вроде английского тори. Но, когда уселся за вантами с надеждой попутно насладиться океанским пейзажем, поймал уничтожающий взор Славы, отчего дерьмо застряло в анусе, и дополнительные усилия лишили меня комфорта и кайфа.
***
В конце нашей с Грэем собачьей вахты 8 июля до Ла Коруньи оставалось50 миль.
Как видно, мы были угодны океану. За неделю он не сделал нам ничего дурного и дал увидеть многообразие его ипостасей.
Я выбрал момент, обратился ко всем:
– Ваш дух высок, потому что в океан не идут слабые духом. Но вас не душила морская болезнь. Я знал, что она меня ждёт, но тоже ушёл в океан. То есть, мой дух не ниже вашего – как минимум.
Этим "как минимум" я нагло намекал на нечто более высокое, чем "не ниже".
Первые двое суток пути я был балластом – единственный на борту оказался подверженным морской болезни. И те двое суток все тактично не замечали этого, но в их тактичности сквозило соболезнование, с привкусом презрения. Мне было, мягко говоря, наплевать на это. Способность не укачиваться – свойство организма. Можно гордиться даром природы, но это не победа характера, воли.
***
Весь день 8 июля солнце уже не скрывалось надолго за облаками. Вокруг "гуляли" дельфины. Выпрыгнув, они иногда ныряли носиком вниз, иногда плюхались пузцом. Выпрыгивали, издавали легкие звуки-придыхания: "куик" или "ваа".
Я ощущал стремительный прилив жизненных сил. Забыл о возрасте, о сердце, о немых ногах. Внушительное пространство мозга занимала мысль о сочном куске прожаренного мяса. Может, именно поэтому я первый увидел Её – синеву над горизонтом – на курсе:
– Земля! Испания!
V
Солнце и хрусталь
Не оставляла меня и мысль о нехватке денег на переход. Не говоря о таможне. Ещё в марте 2012 года, чтобы познакомиться с таможней, я побывал в городах черноморского побережья – от Белгород-Днестровского до Феодосии. Спасительных контактов не наладил, но выяснил, что в любом случае нельзя идти в Одессу, где богует Сергей Кара, лютейший из таможенников Украины.
Слава попробовал завести дизель – и тот завёлся. Солнечная батарея оказалась не шуткой.
В небе роились мелкие тучки. Берег Испании дрожал мозаикой теней.
Солнце склонялось к западу. Прямо по носу, там, где полагалось объявиться Ла Корунье, протянулась длинная, чуть наклонённая над горизонтом цепочка огней, зачем-то зажжённых при свете дня и сверкавших алыми звёздами. Я вдруг догадался. То было закатное солнце – осколки его отражения в стеклах домов Ла Коруньи.
Мы прошли первые шестьсот миль.
Приближаться к невиданным берегам из океана! Грандиозно! Не потому, что я затосковал по людям, – избави, Боже! Мне открывалась terra aperta – давно открытая земля. Но какая! Испания! Для меня она была Terra Incognita!
Солнце село. Ла Корунья зажглась цветными вечерними светляками, раскрывалась всё шире. Впереди мигали входные огни порта – зеленый и красный. Справа осталась башня Hercules del Toro – Бык Геркулеса – маяк: четыре проблеска, шесть секунд затемнения.
В половине двенадцатого ночи, вывесив по бортам кранцы, мы вошли под дизелем в марину и ошвартовались в ближайшем свободном "стойле", для чего на причал выпрыгнули Нэд и Грэй. Уже утром я разглядел, что вся марина являет собою сетку п-образных плавучих причалов, которые могут подниматься и опускаться вместе с приливами и отливами.
Еще на подходе к Ла Корунье я связался по телефону с Сэром – Сергеем Банько. Договорились встретиться в 10 часов утра около береговой брамы марины.
В офисе, куда мы вдвоем со Славой пришли к девяти утра, молодая чернявая испанка предложила предоставить "Судовой билет" и загранпаспорта. У меня были два документа, которые свидетельствовали о моём праве владения: фальшивый "Судовой билет" с данными "Петикеч" и легитимная бумага – "Временная регистрация" судна, выданная консулом Украины в Лондоне, за которую я воевал в продолжение четырех месяцев. Фальшивку (англоязычную) изготовил в течение десяти минут на компе Игорь Бык, мой друг, IT-специалист, профи высшей пробы, – сканировал взятый мною у знакомого яхтсмена законный судовой билет, выполненный на бланке с якорьками, убрал существующий текст, вписал мои данные и распечатал. После чего я поднёс фальшивку президенту яхт-клуба Александру Савинскому, – тот расписался и поставил печать.
Я дал чернявой девушке фальшивый "документ", который выглядел безусловно весомее, чем легитимная лондонская бумажка, и, заплатив 55 евриков за двое суток стоянки, получил карточки для доступа в душ, туалет, к стиральным машинам и собственно в марину. Молодая и чернявая внесла в свой файл наши фамилии – не заглянула на страницы паспортов с шенгенскими визами. Свобода не была здесь словами в конституции. Мы принадлежали к свободному морскому братству. Об этом говорили десятки яхт, невиданных мною очертаний, размеров и вкусов, на каждой из которых не спеша текла жизнь, – кто-то драил палубу, кто-то ремонтировался, кто-то загорал, кто-то сидел за столиком и, держа в руке бокал вина, потешался над шкиперами, которые швартовались не так, как требовал кодекс яхтсмена.
В 10 часов я вышел встретить Сэра. Он уже ожидал меня за вратами, и я впустил его. Мы обнялись. Сэр светился счастьем. Рассказал, что ехал в Ла Корунью через Мадрид, что живет здесь уже шестой день, что ежедневно выходил к маяку Hercules del Toro, часами высматривал нас в океане, как Ассоль, и уже отчаялся; что я худой, как велосипед, и что он сразу не узнал меня из-за седой щетины.
Дошли до "Петикеч". Я познакомил Сэра со всеми. Грэй и Слава явно определили его в салаги, но приняли гостеприимно. Сразу же мы проводили Нэда – он планировал дальше путешествовать по Европе сам, поездами и автобусами. Нэд подарил мне бутылку виски, которую дал ему отец, а я составил ему несколько английских фраз:
– You are like my younger son. But you had success in the big test. So, you are better than my son. You are real man. (Ты похож на моего младшего сына. Но ты уже преуспел в большом испытании. То есть, ты лучше моего младшего. Ты настоящий мужчина).
Нэд понял и ответил, с улыбкой:
– Your son will be a real man also. (Ваш сын также будет настоящим мужчиной).
Распростившись с Нэдом, мы взялись за работу. Еще в океане, когда на курсах бейдевинд встречные волны накрывали "Петикеч" и катились по палубе, вода, попадавшая в пазы крышки входного люка, просачивалась в каюту через отверстие для компасных кабелей. Слава занялся этой проблемой, и я помогал ему. Грэй и Сэр смыли палубу пресной водой и навели порядок в каютах, после чего мы отправились за продуктами – втроём. Слава остался на борту. По пути Грэй потерялся – отдался искушению быстрее осмотреть город. Почти всё, закупленное нами, навьючил на себя Сэр – поразил меня своими возможностями.
У него нашелся еще один дар – он профессионально управлялся с ноутбуком. Ближе к вечеру Сэр узнал, что около офиса марины действует wi-fi – зона беспроводного интернета, – и устроил нам переговоры по скайпу. Я увидел на мониторе ноутбука восторженное лицо старшего сына. Слава пообщался со Снежаной; она намекнула ему, что собирается лететь в Украину, к черкасским родичам, – и будет ожидать нас в Черкассах. Я слышал этот разговор, но не придал ему значения.
Слава, тронутый компьютерными талантами Сэра, сменил пренебрежительный тон к нему на благодарный. Сэр принял благодарность шкипера сдержанно. Я знал причину. Лишь час тому назад, когда я возвращался на яхту из душа, – где, кроме прочего, побрился, – меня встретил озадаченный Сэр с известием, что Слава угрожал Грэю депортацией. Я успокоил Сэра: мол, привыкай ко всему, а гнев нашего шкипера – вещь обычная.
Назавтра мы все выбрались в город. Осмотрели старую крепость, памятники и храмы, прошлись по набережной, которая тянется километров на десять. Увидели вблизи то, что привиделось нам вчера, с океана, – предзакатное солнце отражалось в стеклянных фасадах домов прошлых веков, они сияли прозрачным золотом, и мы поняли, почему Ла Корунью называют хрустальным городом.
Вечером посидели в ресторане на площади Сан-Франциско. Заказали две бутылки белого вина и две паэльи. Паэлья – или паэйя – блюдо из риса на оливковом масле, с несколькими видами рыбы и других морепродуктов, зеленью и специями. Счет в 60 евро разделили на всех. За бокалами вина решили заседать в тавернах или кафе хотя бы раз – там, где придется останавливаться. Я был "за", но намекнул на моё близкое банкротство. Слава поморщился. После ужина я – без свидетелей – обрисовал Сэру зловещее финансовое состояние. Сэр взял из дому 1000 евро, но уже потратился на переезды по Испании и на проживание в Ла Корунье. Хостел обошелся ему в 100 евро, по 20 евро за ночь. На еду Сэр истратил за 5 дней 15 евро – "постился".
На следующий день он, с подачи Славы, купил непром за 80 евро и еще какие-то необходимые мелочи. Сказал мне, что у него осталось 650 евро, и мы можем их тратить до последней копейки.
***
Слава предложил идти к Эгейскому морю напрямик, через Мальту. Я отказался.
– Тогда сокращаем маршрут! – повысил голос Слава. – Нам еще почти 4 тысячи миль. Такими темпами доберемся до Черкасс не раньше конца августа.
– Я не спешу, Брат. Меня устраивает и сентябрь.
– Но спешу я! В 20-х числах августа я должен быть в Черкассах, чтобы своевременно вылететь с семьей домой. Даниэлу в школу 1 сентября.
– Твои варианты?
– Ни Алмерии, ни Росеса, ни Марселя. Заходим только на Балеары. Дальше корректируем в зависимости от темпов продвижения.
– Рядом с Росесом, – напомнил я, – Фигерас, родина Сальвадора Дали. Фигерас и Ли Галли – главные мои цели в плавании.
– Придется забыть о Сальвадоре.
– Я против.
– То есть, против, чтобы я шел с вами в Черкассы?
– Передергиваешь карты, Брат.
– Прости за Сальвадора. Да и дальше идем под двигателем, если скорость под парусами будет падать ниже четырех узлов.
– Существенные расходы на солярку не потянем.
– Ты опять о деньгах!
– Именно. Расплачиваюсь ведь я. И денег не хватит. Нужно меньше жечь солярку и не заходить в марины. Искать якорные стоянки. Они бесплатны. Нет проблем для высадки на берег – у нас есть динги и подвесной движок.
– Исключено. Только марины. На якорные стоянки нет времени.
Я подчинился. Потому что Слава был мой друг и мой кумир.
Перед тем, как сняться со швартовов, мы позавтракали за переносным столом в кают-компании. Не ожидая осложнений, я обратился к Славе, что хотел бы править яхтой в маринах во время швартовок и при отвалах.
– Профи? – иронически улыбнулся Слава.
– То есть? – насторожился я.
– То есть, гуляешь на курсе! – знакомо повысил голос Слава. – Так и не врубился, а уже давай тебе швартоваться! Ты не чувствуешь руля!
Это была ложь. Я почувствовал руль с той минуты, когда стал править по звездам. Для того, чтобы вернуть навыки, нажитые десятилетиями, понадобилось лишь прийти в себя после морской болезни. Я гулял на курсе? Но я еще и наблюдал – на курсе гуляли все, в том числе и шкипер. И причина была не в крепости рук. Вспомните баклана, который плавает на взволнованной воде. Его крутит волнами влево и вправо, но он плывет своим курсом. "Петикеч" на волнах танцевала, как баклан, а иногда удар волны мог сбить её с курса на несколько десятков градусов. Чтобы это не повторялось, и нужно было "чувствовать" руль – видеть волну и по носу, и по корме, и опережать их действие своевременной перекладкой румпеля.
Я не чувствую руля?! Какое оскорбление и унижение! В присутствии Грэя и молодого Сэра!
Но я простил моего друга и моего кумира еще раз.
VI
Гость из Алжира
После выхода из Ла Коруньи "Петикеч" несколько часов шла на запад под парусами – их наполнял четырехбальный ветер с юга. Не прошло и получаса, как Сэр склонился к леерам, и полминуты, – я сочувственно следил за ним, – из его рта била за борт мощная струя рвоты, – где оно бралось! Затем Сэр повернулся к нам, красный, со слезами на глазах, и объяснил, что после голодухи слишком много ел последние два дня.
Впрочем, он быстро придушил морскую болезнь.
За мысом Финистерре ("Край земли") мы должны были держать чисто на юг почти400 миль, до мыса Сан-Висенте. Встречный ветер не обещал успеха в лавировке. Поэтому, когда Слава включил дизель, я промолчал.
Тот же ветер держался больше двух суток.
После скалистого испанского побережья Португалия стелилась над горизонтом невыразительными холмами. Наблюдая их, я размышлял насчёт точки рандеву, где Грэя должен был бы сменить Красавчик, Витя Луньков. Отпуск Грэя заканчивался 27 июля. В этом была и доля моего участия. Еще в январе 2012 года, во время переговоров по скайпу, Слава настаивал, чтобы я занимался английской визой исключительно для себя, а Бохан, Красавчик и Сергей Банько должны были подсесть к нам в Испании, для чего Бохану и Банько полагалось самим озаботиться шенгенскими визами. Но мне очень хотелось, чтобы Бохан увидел Британию, и я делал всё возможное в погоне за английскими визами и для себя, и для Бохана.
***
На ночной вахте 13 июля я сказал Грэю, что мне не хватит средств до конца перехода, и без увертюр попросил оставить на борту 500 евриков, когда он соберется отваливать домой. Грэй сидел за румпелем, я – в кокпите шкотовых. Успокаивающе стучал дизель. Я был уверен, что Грэй не откажет. Он закурил трубочку и, подумав минут пять в японском стиле, сказал:
– Я работал на режимном предприятии 20 лет и научился не ошибаться. Константирую: ты, Дядя, плохо рассчитал свою авантюру.
– Все авантюры моей жизни, – возразил я, – заканчивались удачно, а все хорошо рассчитанные дела проваливались.
– И всё же ты ошибся в расчетах.
– Врубайся, как говорит Слава. Сколько забрал у меня реверс-редуктор?
– Знаю, понимаю. Знаю и то, что у тебя большие долги.
– Мои долги – моё дело. Сейчас речь о деньгах на переход. Существенную их долю съел редуктор. Это форс-мажор!
– Ты должен был, Дядя, учесть и форс-мажоры.
– Если бы я все чётко рассчитал и учёл, ты, Грэй, не вкусил бы ни Британии, ни Атлантики, ни Европы. Кстати, англичане, желающие пройти до Гибралтара на яхте, платят владельцу судна 5 тысяч фунтов и больше. Такая такса. Но мы – друзья. Я прошу только 500 евриков.
– Нет.
– Странно! Ведь прошу помощи, чтобы завершить переход!
– Я не олигарх, Дядя. И всегда поступаю так, как удобно мне.
Кровь затмила глаза. Я знал, как Грэй мечтает пройти Гибралтар. И ударил ниже пояса:
– Или ты оставляешь нам 500 евриков, или покидаешь "Петикеч" в Кадисе. Япоступаю так, как удобно мне.
– Закон жанра, – иронически заключил Грэй. – Константирую резню на борту.
***
Внезапно на яхту налетел рой мелкой мушвы. Откуда? Ведь до берега не меньше 7-и миль.
– Кто-то пророчил, что в океане нет мух, комаров и пыли, – заметил Грэй, подмигнув мне.
Мухи моментально испортили райское настроение. Мы бросились гнать их, но у мух не было желания возвращаться на родину. Они полезли по всем щелям кают-компании, в кастрюли и сковороды, и нам пришлось сосредоточиться. Дрались все, кто чем. Тому, кто предъявлял труп мухи, вручался приз – банан или яблоко.
Мы победили, выбили мух, однако существенно истощился запас фруктов.
***
Лиссабон не значился в наших планах, но и Грэй, и Сэр, который, кстати, на лету схватывал все премудрости яхтинга, не скрывали желания заглянуть в Португалию, и Слава пошел на уступки. За 50 мильдо Лиссабонского залива мы вошли в марину городка Назаре.
– Сейчас океан спокоен, – сказал Сэр, – а в штормы, зимой, тут случаются гигантские волны. Я читал в интернете, что знаменитый серфер Гаррет Макнамара оседлал в районе Назаре волну высотой в23 метраи вошел в книгу рекордов Гиннеса. Такие волнищи возникают здесь из-за подводной впадины глубиной в5 километров.
Я нёс вахту на румпеле, и Слава позволил мне швартоваться, хотя и покрикивал "правее" и "левее", – как в анекдоте.
Мы прогулялись по набережной, где с одной стороны стоял ряд чистеньких белых строений – магазины, кафе и рестораны, – а с другой стороны раскинулся пляж на полторы мили, покрытый рамами и сетками с сушеной, вяленой и копченой рыбой. Впервые я видел столько рыбы.
Закрыв глаза на финансовую пропасть, мы посидели в ресторанчике. Их было здесь множество, – без попсы и шлюх у шеста, – уютных, клановых харчевен, где за кухню отвечает мать семьи, за стойкой бара колдует дочь, официантом отрабатывает сын, отец же играет роль "смотрящего". Причем, кормили здесь, как оказалось, вкусно и дёшево, по меркам, понятно, западной Европы. Каждому из нас подали блюдо из пяти мягко прожаренных сардин с приправами и картофелем, на всех выставили козий сыр, зелень, овощи. Мы заказали две бутылки белого вина. Застолье обошлось в 12 евро на душу.
Наутро, в 10 часов, снялись со швартовов. Уже в сумерках смутное побережье украсила гора с полкилометра высотой – мыс де-Рока, самая западная точка евразийского континента.
***
На переходе от Британии до Испании мы лишь однажды заметили корабли – когда пересекали судовой ход от Америки к Английскому каналу. И потом – до Ла Коруньи – не видели ни единого судна. Океан в океане – это пустыня; и только на судовых ходах он оживает.
Продвигаясь на юг вдоль Пиренейского полуострова, мы держались восточной кромки судового хода. Это уменьшало опасность ночного столкновения с крупными кораблями и одновременно позволяло без особого риска обходить рыболовные траулеры, которые роились близ океанических берегов Испании и Португалии.
За мысом де-Рока легкий ветер с юга, который заставлял нас всё время жечь солярку, отошел к норду и усилился до штормового. Теперь он стал чисто попутным. Движение яхты относительно ветра, когда он дует прямо в корму, называется фордевинд и не является наилучшим для парусника – плохо работает генуя, потому как грот перекрывает ей ветер. Поднимать спинакер на ночь? Слишком много работы "втемную". И, чтобы воспользоваться попутным ветром в полной мере, мы поставили паруса "бабочкой" – грот оставили на правом борту, а геную вынесли спинакер-гиком на левый. Причем, грота-гик закрепили превентором (Грэй называл его по-своему – приватором), снастью, которая не позволяет гику перемахивать с борта на борт, если грот случайно поймает "чужого" – порыв ветра с другого борта.
Чтобы удержать ветер в нашей "бабочке", мы не меняли курс и, очевидно, вышли на судовой ход. Я понял, какой здесь напряженный трафик. Ночью корабли несут ходовые огни – зеленый на правом борту и красный – на левом. Сейчас эти огни раз за разом всплывали и тонули в океане вокруг нас, и только один, зеленый, постоянно держался с нашего левого борта. Мы с Грэем перемолвились, что, видимо, идем параллельным курсом с каким-то судном. В этом была некоторая странность, потому что обычно грузовики идут со скоростью 12-15 узлов, – то есть, быстрее, чем мы, и загадочный зеленый огонь должен был обгонять нас. Он же не обгонял, и, казалось, приближался. Это приближение внезапно ускорилось, неприлично близко обрисовался силуэт контейнеровоза, и вдруг я вспомнил "альфу" судоводительской грамоты: неизменное положение зеленого огня могло свидетельствовать не столько о параллельном курсе, сколько о неизменном пеленге на огонь. Это означало, что столкновение – дело минут. Напомню, что мы шли под "бабочкой", и были не в состоянии при штормовом ветре быстро изменить наш курс – для этого нужно было убрать спинакер-гик со шкотового угла генуи, а превентор с гика грота. Я был на руле. Оцепенел, следя за чудовищем, которое надвигалось. Внезапно зеленый огонь исчез и вспыхнул красный, как глаз дракона. Корабль открывался нам левым бортом! Мы резали ему, как говорят, нос – проходили перед его форштевнем.
Контейнеровоз, ворча дизелями, безлюдный, как летучий голландец, прошел на расстоянии полусотни метров за нашей кормой.
Присутствие адреналина в крови я ощущал до конца вахты. Утром рассказал Славе о ночном инциденте, добавил, что крайне рискованно идти ночью под бабочкой, когда маневр ограничен. Слава сделал мне выговор: на вахте, мол, ты расслабляешься вместо того, чтобы врубаться.
Вечером того же дня прошли мыс Сан-Висенте и легли курсом на восток, на Кадис. Шторм от норда угасал, и Слава включил дизель.
В 14 часов следующего дня на горизонте открылся Кадис. Как раз к этому времени норд скис окончательно, и почти сразу потянуло горячим дыханием с юго-востока. Возможно, это дыхание явилось из Африки, из Алжира. Спустя час – при ясном небе – гость из Алжира уже неистово долбил нос "Петикеч". И продолжал набирать силу. Мы шли только под двигателем, с убранными парусами.
Еще на переходе от Ла Коруньи к Назаре Слава и Сэр проверили работу автопилота. Он правил лучше живого, удерживая курс с точностью до одного градуса, – цифры на электронном компасе застыли. И теперь, заступив на вахту, Слава включил автопилот.
До Кадиса оставалось8 миль. Обманчивая близость цели сыграла свою роль. Что такое8 мильпосле того, как мы прошли больше 1000?
Ветер обычно разгоняется в низинах, ущельях или котловинах, открытых к воде. Мы шли как раз на низину между Кадисом, стоящим на полуострове, и материковым берегом слева. От близкой суши даже ураганный ветер не мог раскатить океанские валы – в форштевень "Петикеч" ломилась волна короткая. Брызги, взлетая над носом яхты, проносились над рубкой, секли наши лица и падали далеко за кормой.
Против сатанинского ветра и крутых волн дизель тянул не больше узла. По мне, надо было бы идти под зарифленным гротом и дизелем влево, под берег, в сторону от низины Кадиса. Кроме прочего, это смягчало бы столкновение с волнами – мы штурмовали бы их не в лоб, а под углом. К берегу, где волна и ветер слабее, мы могли бы добраться за два часа, затем повернуть вправо и идти до Кадиса под прикрытием того же берега еще не больше 2-х часов.
Я сменился с вахты, рассчитывал отдохнуть. Лег на диван, но корпус яхты так гудел, что не дал бы спать и мертвому. Раз за разом яхта падала в провал между волнами с громом удара железа по булыжнику. В любой момент мог оторваться трёхтонный балласт, в любой момент могла проломить днище двухсоткилограммовая мачта.
VII
Миф
Днище не провалилось, не потерялся балласт. Корпус "Петикеч" действительно мог быть вечным. Но вышел из строя автопилот – не вынес диких рывков на курсе. Существенная потеря с точки зрения просторов, которые ожидали нас. Шкиперу полагалось своевременно перейти на ручное управление.
Когда пришла моя очередь заступать на вахту, я поднялся по трапу, но Слава, красный, мокрый, под ослепительным солнцем, крикнул:
– Не вылазь! Твой черёд придет!
Что я мог ответить? Слава был мой друг и мой кумир.
На8 мильдо Кадиса мы извели 7 часов. Солнце уже тонуло в океане, когда яхта прошла портовый мол. Ветер бесился, но исчезла волна, и с нею – жесткие удары корпусом. Слава переложил румпель к марине. Еще в состоянии потрясения он не искал свободного "стойла"; направил яхту к ближайшему причалу – заправочному и, к тому же, наветренному. На тихом ходу "Петикеч" не слушалась руля, ветер нес её боком на причал, и мы – Грэй, Сэр и я – выскочили на него, чтобы предотвратить навал, который могли не сдержать и кранцы.
Заправщик известил нас – через Славу, – что от зюйд-оста жучит десятибальный ветер, разрешил заночевать возле заправки, но обязал утром перейти к любому свободному "стойлу".
Назавтра ураган под ослепительным солнцем не утих. Нам полагалось идти к свободному "стойлу", и я обратился к экипажу с речью:
– Твоё время, Сэр, ещё не пришло; жди и надейся. Ты, Грэй, умеешь всё; можешь отдыхать. Ты, Слава, большой профи, но, на мой взгляд, боишься повредить яхту. Я же – не боюсь. Как владелец не боюсь даже утопить корабль. И хотел бы швартоваться постоянно.
– Твоя правда, – согласился Слава, хотя и поморщился.
Я завел дизель, сел к румпелю. Грэй и Сэр освободили швартовы, оттеснили нос яхты от причала, и я отвел её к свободному "стойлу".
– Что ж, – иронично подытожил Слава, – теперь ты лучший в мире парковщик.
***
За припасами пошли без шкипера. Слава традиционно сторонился "черной" работы.
От марины набережная начиналась скульптурой обнаженной девушки с развитыми формами и надписью: "Gades". Гадес – так называли город римляне. Дальний конец набережной венчал бастион старой крепости – напоминал нос корабля, устремленный в океан. Полтысячелетия назад неподалеку от Кадиса выходила в плавание "Санта-Мария" Колумба. Сам Кадис считается древнейшим городом Европы.
Грэй пристал ко мне и Сэру в поход за продуктами, но по пути традиционно потерялся, – жаждал как можно скорее осмотреть город.
Уже зная, что испанские "меркадо" и "супермеркадо" означают "рынок" и "супермаркет" мы набрали продуктов, питьевой воды и оливкового масла по 3 евро за литр. Дна финансовой пропасти еще не достигли – потому купили пару упаковок красного вина.
Сэр опять нагрузил себя выше головы, позволяя мне нести мелочи.
***
Ветер не спадал.
На следующий день мы прогулялись все четверо по улицам Кадиса и завершили день традиционно – таверной.
Вечером шторм начал гаснуть, но переход через Гибралтар нужно было согласовать с ветрами и течениями пролива. Согласно расчетам Славы и Сэра, который помогал шкиперу метеокартами, добытыми в интернете, мы вышли из Кадиса в пять утра 19 июля.
После полудня, держась под дизелем рядом с испанским берегом, подошли к проливу. Напротив, миль за 20, между двумя горами африканского побережья висело серое пятно смога – над Танжером.
Течение пролива работало на нас, но жёсткий встречный ветер сбивал ход яхты до двух узлов. Возле городка Тарифа, где ширина Гибралтарского пролива достигает 7-и миль, мы попали в облако виндсерферов и кайтеров. Тарифа – мировой центр виндсерфинга и кайтинга. Здесь всегда дуют веселые ветры – или с востока, или с запада. В самой Тарифе и вокруг неё, в палатках, базируются тысячи любителей этого вида спорта. Сейчас они, летучие, мелькали вокруг, как ласточки, "резали" нос или корму "Петикеч", приветствуя нас жестами.
К восьми вечера мы вышли на траверз горы Гибралтар. Собственно гора является одним из мифических Геркулесовых столбов. Второй "столб" – на африканской стороне – гора Джебель-Муса в Марокко. Гибралтар – английская территория – база королевского флота. Со стороны пролива на уступе горы стоит белая мечеть с величественным минаретом и рядом не менее величественный маяк.
– Гиблартар! – воскликнул Грэй. Он так и произносил имя пролива, по своему. – Геркулесовы столбы действительно существуют!
Он наполнил наши разнокалиберные бокалы вином. Чтобы оно не выплескивалось из сосудов, мы обычно не держали их в руках, но ставили на дно кокпита и зажимали ножки бокалов между пальцами босых ног.
Спустилась очередная ночь безумной красоты. Перед рассветом на целомудренном, нежно-чистом небе пылал ослепительный серп месяца. Правее и выше сияли Венера и Юпитер. В море дорожки образуются на воде и от планет, и от звёзд первой величины.
***
Ветер, привычно противный, с востока, едва тянул; под дизелем "Петикеч" легко делала 6 узлов. В полдень 20 июля мы заглянули в небольшой курортный порт дель Эсте. Над бухточками, экзотично врезанными в скалистое побережье, прятались среди цветов рестораны, гостиницы, виллы. В дель Эсте мы заглянули на заправку. Литр солярки стоил здесь полтора евро, дороже, чем в Ла Корунье и Кадисе. "Петикеч" приняла в бак сотню литров горючего и была готова идти дальше, но её экипаж, кроме шкипера, разбежался по суше, чтобы рассмотреть, как отдыхают богачи. Слава, надеясь, как видно, сдержать нас своим примером, остался на яхте.
Он уже спешил не шутя.
Мрачный, повысил голос, когда мы собрались на яхте, – в который раз угрожая бросить нас, если будем непослушными.
***
С утра 21 июля Слава созвонился с Красавчиком, чтобы согласовать место, где тот мог бы сменить Грэя. Рандеву назначили на 22 июля в Картагене. Грей связался по телефону с дочерью, и вечером она перезвонила – сообщила, что забронировала ему билет в Киев из Валенсии на 24 июля. Мы знали, что 23 июля у Грэя день рождения и мысленно настроились на широкое застолье в Картагене.
Среди дня оживился ветерок с востока, который, разумеется, не помог нам. Причем, усиливался ежеминутно. Мы шли под дизелем против ветра с гротом, по обыкновению зажатым шкотом в диаметральной плоскости. Когда невооруженным глазом уже можно было разглядеть городок Эскомбрерас перед Картагеной, ветер разогнал нам навстречу знакомо-стремительные, короткие волны. Каждый город, куда лежал наш путь, даровал нам встречу – жестокий ветер в лоб. На румпеле сидел Грэй. Слава – на палубе у рубки. Слева по носу, на расстоянии полутора-двух миль тянулась в сторону Картагены скалистая береговая стена. Я склонился к Славе, тихо сказал:
– Кадис не напоминает?
Слава едва кивнул, приказал Грэю:
– Работай гротом, держи левее – к берегу.
С ветром в гроте и под дизелем мы добрались до берега за полчаса и, не дойдя до каменных скал трех десятков метров, повернули вправо.
Скалистая стена очень походила на крымскую, Карадагскую, – в течение часа мы увидели несколько "золотых ворот". Прошли мыс Тинос, последний перед заливом, в глубине которого стоит Картагена. План марины я рассмотрел заранее на мониторе GPS. Кроме того, мы имели альманах с планами всех марин побережья Европы.
Слава призвал меня, "славного парковщика", к румпелю, и я сменил Грэя. В половине 8-го вечера "Петикеч" вошла в марину. Здесь нас ждало испытание. Главными шоу, какими развлекаются в маринах, являются, по моим наблюдениям, швартовки яхт и отвалы. Мы настроились стать в свободное "стойло" подальше от главной стенки, но нас опередил распорядитель, – подъехал по пирсу на электромобиле, назвался Рамоном, менеджером. Симпатизируя нам или, скорее, желая позабавиться, предложил стать правым бортом к стенке в центре марины – показал место между кормой старой шхуны Marau и носом современной яхты Viking метров 13-и длиной, – они тоже были припаркованы правыми бортами к стенке и, кроме того, имели в воде по два якорных каната. Указав, куда швартоваться, Рамон уехал, но я заметил, что он задержался под пальмой, – проследить наши эволюции. Свободный промежуток между "Викингом" и "Марау" составлял не более длины "Викинга". То есть, между нами и соседями – с носа и кормы – могли остаться после нашей швартовки не больше полутора метров. Я направил "Петикеч" к причалу под корму "Марау" и, угадав момент с реверсом, остановил яхту в полуметре от стенки; Сэр с Грэем сошли на бетон и приняли оба швартова. Сэр закрепил носовой на причальном кнехте, а Грэй, притянув нашу корму к стенке у носа "Викинга", закрепил кормовой. И подвел итог:
– Влезли! А как вылезать?
VIII
Последнее слово Сэра
Каждый раз после швартовки в очередной марине Слава торопил меня в офис, как будто пятиминутное опоздание грозило нам виселицей.
Рамон записал наши данные, не взглянув на визы; взял деньги за две ночи. Никого не интересовало, кто мы и зачем здесь. Интересовали деньги.
Мы вернулись на яхту. Я сел у мачты, позвал Славу. Он неохотно подошел.
– Зачем всегда спешка? – спросил я.
Слава молча слушал, морщился.
– Ты очень изменился, – заметил я. – Спешка и крики. Я прощаю, потому что люблю тебя. Но грубыми окриками ты теряешь своё достоинство.
– Всё?
– Нет. В марине дель Эсте ты снова угрожал покинуть нас. Это уже похоже на шантаж. Ты делал это последний раз!.. Если бы я шел на яхте сам те двое суток в начале, когда блевал и был вне игры, я мог бы загнуться три или тридцать три раза вместе с "Петикеч". Но после избавления от морской болезни могу вести корабль сам. Впрочем, эти подвиги ни к чему – у меня есть Сэр, помощник до финиша. То есть, твои угрозы меня не пугают. Но они крайне неприятны. Я всё прощаю, да, Брат, но если тебе захочется еще раз сказать, что оставишь нас, не говори, – сделай.
Слава ничего не ответил.
***
Красавчик вышел на связь 22 июля, ближе к 11-и, и уже через четверть часа мы открыли ему ворота марины.
Смолоду Красавчик был похож на Аллена Делона. Но годы! Фейс раздался и припух. Мне теплее было бы звать его Красавчиком, но он обратился ко мне по имени, поэтому и я, называя его мысленно Красавчиком, решил не делать этого вслух. Представил ему Сэра и сказал, что Бохан теперь – не Бохан, а Грэй.
– Пусть мне Бохан останется Боханом, – сказал Красавчик.
Мы отметили встречу бокалами вина. За припасами пошли втроём – Сэр, Красавчик и я. Слава отдыхал – в своем стиле. Грэй собирал вещи к отъезду.
Картагена поразила меня мрамором и блистательной чистотой. Мрамор вместо асфальта. Вспоминая Ла Корунью, Кадис и порт дель Эсте, я был уверен, что все другие города и городки благословенной Испании имеют собственные лица, не оскорбляющие сказочных пейзажей.
Я имел в активе 290 евро. Остались нетронутыми 200 баксов. Менеджеры банков, куда я заглядывал, почему-то отказывались менять зелень. На всякий случай я попытался снять евры с карточки Укрсоцбанка, на которой уже наверняка лежали 5 тысяч гривняков – к 2-м тысячам добавились 3 тысячи июньской пенсии. То есть, я мог бы снять 500 евро, но карточка не помогла – банкоматы отметали её. Я обрисовал Красавчику наши финансовые затруднения, и он сразу сбросил в "общак" 200 евро.
После возвращения с продуктами в марину и короткого отдыха мы все пошли смотреть город. Основательно потоптав собственные отражения в мраморных полах улиц, сели за столик к гостеприимному испанцу, похожему в красной рубашке на цыгана, – сели на улице, под золотистым фасадом дома в несколько этажей, с цветными маркизами (навесами от солнца) на балконах.
Красавчик рассказывал о своем вонмобиле и параглайдере. Под конец заседания заметил, что шикуем последний раз, и будем экономить.
– Завтра посидим еще по случаю моего дня, – уточнил Грэй. – За мой счёт.
– Это святое, – согласился Красавчик. – Но в дальнейшем – жёсткая экономия.
– Нет, – возразил я. – Живём, Витя, один раз. Заседание в каждом порту. Пока есть деньги. Когда кончатся, будем сосать лапу.
Наутро Слава торопил с выходом в море. Как-то само собой съехало на нет застолье Грэя. Он обнялся со всеми. Я подошел последний, пожал руку, поздравил.
– Этот подарок, – я обвел свободной рукой Европу в целом и, в частности, Картагену, – упал тебе с неба.
– Но я отработал, – поспешно сказал Грей.
– Ты доволен?
– Да.
– Я тебе ничего не должен?
– Нет!
***
Грей ушел.
Слава сделал мне знак:
– Врубай движок и – на румпель. Сэр и Витя пойдут на стенку, к швартовам. Сэр пихнёт корму, чтобы она вышла за пределы "Викинга".
Напомню, что мы стояли правым бортом к стенке. Я знал с давнего опыта скромный секрет: на заднем ходу гребной винт одновального судна тянет корму влево.
– Извини, – сказал я Славе. – Никто никого пихать не будет. Сэр и Витя пусть заведут оба швартова "на серьги" – так, чтобы можно было их выдернуть из причальных кнехтов отсюда, с борта.
Я не сразу понял, о чем речь. Секунду спустя вспомнил, что "перебираешь" на море означает "берешь управление кораблём на себя".
– Перебираю? Зачем? Ты шкипер, Слава! Но я знаю, как сейчас отойти красиво. Пусть ребята заложат швартовы на серьги. И все на борт.
Слава пожал плечами, но согласился. Когда ребята заложили швартовы на серьги и вошли на борт, я запустил двигатель, дал реверсом задний ход и кивнул Сэру:
– Кормовой!
Освобожденная корма "Петикеч" живо, как в сказке, подалась от стенки и, когда вышла за пределы "Викинга" и его якорного каната, я крикнул Славе:
– Носовой!
Мы вышли на чистую воду под неслышные аплодисменты Рамона – я видел это.
Сэр – он был на вахте – сменил меня на румпеле. Слава сидел рядом со мной, ближе к Сэру. Красавчик – напротив, по левому борту.
– Ты, Дядя, с Грэем не по-человечески, – мрачно заметил Слава.
– Я его поздравил, Брат.
– Ты не забыл, что Грэй когда-то одолжил тебе 5 тысяч рублей?
– Не одолжил, а дал. И не мне, а нам с тобой, – на продолжение припятского проекта. Я положил деньги на отдельную сберегательную книжку. Потом ты пошел вокруг света, и я остался один. Это тебе известно. 5 тысяч рублей сгорели в кризисе 90-х. Не вижу моей вины, однако всегда чувствовал себя должником. Но вот, подарил Грэю путешествие через Гибралтар, и от давнего долга освободился.
– Пошел ты, Володя, на хуй! – взорвался Красавчик.
От неожиданности я потерял дар речи.
Очнулся, отметил:
– Опоздал, Витёк. Слава уже посылал меня.
– Ты должен стать перед нами на колени! – бушевал Красавчик. – Мы помогаем тебе! И Бохан!
– Извини. Насчёт Бохана. Безошибочный Грэй на сей раз всё же ошибся, хотя поймал кайф, уберег деньги от меня, сэкономил на праздничном застолье и на прощальной бутылке. Весьма довольный, он вернется домой, с деньгами и видеоматериалом о своём геройском одолении океана. В то время, как настоящий сын моря потратил бы бабки до дна, – если не на переход "Петикеч", то на хорошие наши заседания в шикарных тавернах.
– Я бросил дом, работу, прилетел помочь! – надрывался Красавчик. – Ты должен стать передо мной на колени!
– Витёк, мы говорим на разных языках. Я считал, что подарю тебе и Грэю нечто незабываемое, и ни в коем случае не хотел, чтобы вы почувствовали себя должниками. Тем более, коленопреклоненными. Но, оказывается, должник – я. Моя вина – понимаю – нищета. Ещё в Бристоле я сел на мель – и за мысом Финистерре, ночью, попросил у Грэя денег. Когда он отказал, я предложил ему покинуть яхту в Кадисе. Так было, да. Замечу, между прочим, что Грэй не покинул яхту в Кадисе и не сбросил денег. Прошел Гибралтар, в своё удовольствие, и съехал в Картагене, дабы комфортно отлететь домой в Киев и прибыть к сроку на работу. С тобой же, Витёк, я не разговаривал до перехода вообще. О чем вы договорились со Славой, не знаю. Разумеется, я хотел бы провести нашу встречу на высшем уровне – без вашего участия в расходах. Но уже сейчас я не смогу оплатить в Украине даже минимальную пошлину. А еще ходу и ходу! Нехватка денег – моя вина, признаю. Главная моя вина. Но я не звал на помощь ни Грэя, ни тебя. Когда Слава предложил собраться кланом, я воспринял это не как помощь мне, а как романтическую возможность вместе, нашим экипажем, вспомнить героическое прошлое на борту яхты в океанах и морях.
– Мне до жопы твоя романтика и твоя яхта! – возопил Красавчик. – Что мне эта черепаха! Я на своем вонмобиле за три часа могу добраться до Парижа! Если не передо мною, то перед Славой ты должен стать на колени! Без него ты бы не сидел сейчас на этой посудине!
– Не кипи, Витёк. Я благодарен Славе до конца дней. Но не за яхту. За авантюру, за Adventure, которая убила мою морскую болезнь. А яхта...
– Что яхта! – наседал Красавчик. – Что яхта! Ей, конечно, далеко до моего вонмобиля, но в сравнении с другими яхтами она – красавица.
– Красота в ней заложена, да. Хорош корпус. Мачта. Стоячий такелаж. А остальное? Носовым релингом бывший хозяин явно въехал в причал – стойки подогнуты. Примитивен кормовой релинг. О внутренностях лучше не распространяться. Убого. Неуютно. Яхту нужно готовить, как готовили в былые времена молодую девушку к первому балу. Для того, чтобы она стала леди, с нею нужно основательно поработать. То, что Слава заметил "Петикеч", делает честь его вкусу. Но он не искал её для меня. Она сама пришла к нему. И простояла на берегу два года. И стояла бы там еще триста лет, если бы не моё безумие. То есть, сидению на этой яхте я обязан себе, полоумному. Кстати, Слава полгода готовил яхту, но мне, как дурному, который платит дважды, пришлось снова платить за то, что уже, казалось, было включено в цену продажи. То есть, яхта не была готова к переходу.
– Вот так, – тихо отозвался Слава. – Не была готова.
– Мне, дорогие друзья, – сказал я, – больше пришлось бы по душе вести яхту без спутников, которые ставят меня на колени, требуют благодарности и посылают меня. Вынужден послать и вас, хотя этим выдам свою слабость: вы двое посылали меня одного, а я один – вас двоих; и, таким образом, мой посыл или послание, или посылание – вчетверо слабее вашего. Предлагаю не надрываться, помогая мне, а облегчить своё бытие, вернуться в Картагену и улететь к неотложным делам: тебе, Витя, к вонмобилю и параглайдеру, а тебе, Слава, к семье, в Черкассы.
– Не хочу тебя слушать, – угрюмо произнес Слава.
Наш теплый разговор вплотную приблизился к мордобою. Залегла гробовая пауза. Меньше всего я хотел, чтобы Слава и Красавчик сошли с яхты. Но если бы кто-то из двоих или оба согласились со мной, я не стал бы их останавливать. Более того, я изготовился задать друзьям ещё несколько неуютных вопросов.
– Замолчите!
Это был свежий голос – точно не мой и, кажется, не Славы и не Красавчика, потому что они тоже насторожились: что, мол, за новости!..
Неужели Сэр!
Несмотря на его многочисленные таланты, я, втрое старше, всё еще считал его в экипаже юнгой.
А юнга вырос.
– Уступите друг другу! – произнес Сэр. – Заткнитесь, джентльмены!
IX
Ли Галли
Когда смотрю на море с борта корабля, начинаю верить, что Земля еще может спастись от человечества. Когда смотрю на море с борта корабля, чувствую, что жизнь прекрасна, чувствую так безоговорочно, что и перед тем, как приставить ствол к виску и нажать на спусковой крючок, вспомню море с борта корабля и скажу: "Жизнь прекрасна".
Фигерас, родина Сальвадора Дали, и замок Иф в миле от набережной Марселя "умерли" для меня. Как и тайная надежда пройти вдоль Лазурного берега, – заглянуть в Канны, Ниццу, Монте-Карло, Сан-Ремо. Я смирился – ради спасения дружбы. Тем более, что меня еще ждали Пальма-де-Мальорка, Корсика, берега Италии, архипелаг Ли Галли, Греция, Турция.
Слава развернул карту Средиземного моря:
– Нам еще три тысячи миль. Сегодня уже 23 июля. Повторно предлагаю прямой курс на Мальту без стоянок на Балеарах, и дальше – мимо итальянского "каблука" – до Эгейского моря.
Таким образом, кроме Фигераса и замка Иф я терял Корсику, Ли Галли, Италию.
– Все согласны? – спросил Слава.
Витя кивнул. Сэр пожал плечами.
– Еще в Бристольском заливе, – сказал я Славе, – ты предлагал заглянуть в город Бонифачио на Корсике.
Я хитрил. От Бонифачио наш путь к Эгейскому морю пролегал бы только через Мессинский пролив, и на том пути крюк на Ли Галли составлял не более50 миль, – но об этом я пока умолчал.
– Если вас не устраивает курс на Бонифачио, – продолжил я, – выбросьте меня за борт. Когда я прислоняюсь к релингу, дабы помочиться, и у меня заняты руки, достаточно слегка толкнуть меня в спину.
– Согласен, – кивнул Слава. – Это просто. Но напомню: на берегу спросят, куда ты девался.
– Волна смыла. Пропал без вести. Исчез.
– Повторяю для дураков, – сказал Слава без смеха. – И трупы на борту, и всякие там исчезновения заканчиваются дознанием и нарами.
– Дядя как владелец судна имеет право на последнее желание, – поддержал меня Красавчик, не уточняя, идет ли речь о Бонифачио или об исчезновении.
***
До Корсики мы шли трое суток со слабыми ветрами, под дизелем.
Бонифачио стоит на берегу одноименного пролива. Через узкий проход в белой береговой стене (проход можно увидеть, только зная, что он там есть) мы проникли в глубокую извилистую бухту, битком забитую яхтами, – от таких, как "Петикеч", до многомачтовых "Абрамовичей" длиной более сотни метров. В офисе, куда я и Слава традиционно заглянули вдвоем, с нас "сняли" за две ночи 115 евро, и Красавчик, услыхав об этом, взбесился – потребовал "рвать когти" завтра же. В ответ взбесился и Слава – на высоких тонах предложил нам самим разбираться с французами. Я знал несколько английских слов, необходимых для общения с менеджерами марин, но призвал на помощь Сэра. В офисе разгоряченный Красавчик "наехал" на "Францию" со своим немецким; вмешался, однако, Сэр, на английском, и все уладил. Нам вернули деньги за одну ночь, хотя менеджеры – две француженки – сменили приветливые улыбки на гоноровые.
В Бонифачио нищих не уважают. Но сам городок на корсиканских скалах бескорыстно дарит свою красоту и богачам, и нищим. Уже в темноте мы пешком поднялись в крепость, освещенную только звездами. Древние бастионы над морем и звёздное небо примирили нас. После возвращения мы, не нарушая традиций, сели за столик в одном из бесчисленных заведений. Рядом, за причальной стенкой не шире полутора метров, стояли на швартовах десятки яхт и фешенебельных катеров. На юте каждой посудины, за собственными столиками, радовались жизни члены морского братства.
Утром 28 июля мы наполнили оба топливных бака "Петикеч". За солярку спокойно, без позы, заплатил Красавчик.
В проливе Бонифачио рассыпаны 62 острова архипелага Ла-Маддалена – якорные стоянки; величественные утесы и рифы, причудливо отполированные ветрами и дождями; прелестные виллы на скалах. За Ла-Маддаленой Слава проложил курс на Мессинский пролив и возмутился, когда я заявил о сокровенном Ли Галли. Минута была весьма тревожной. Я обратился к экипажу с проникновенной сагой о книге, ради которой должен посетить Ли Галли. Рассказал о трех островках – Rotonda, Kastelletto и Gallo Lungo, – из которых только последний – обжитой; рассказал и о том, что нынешний владелец 70-летний Джованни Руссо выставил архипелаг в продажу – за 260 миллионов долларов. Историей Ли Галли я никого не растрогал, но сопротивление пригасил, – тем, что архипелаг лежит только на50 мильв сторону от нашего пути к Мессинскому проливу.
Перед рассветом 30 июля, в конце собачьей вахты, мы с Красавчиком увидели мигающий свет маяка на мысе Карена острова Капри и спустя час-полтора миновали мыс Кампанелла – юго-западную оконечность легендарного полуострова Сорренто.
Приближался момент, ради которого я, во многом, влез в мою авантюру.
Когда до цели оставалось несколько миль, Слава обнаружил, что архипелаг на карте обнесен красной пунктирной линией заповедника. Красные пунктиры – это я замечал и раньше – пугали Славу, как волка пугают красные флажки.
– Подходить нельзя, – сказал он Сэру, сидевшему за румпелем. – Запретная зона.
– Ерунда, – легкомысленно перебил шкипера я. – Живем один раз. Обрати внимание, как лихо рассекают заповедные воды местные яхты и катера. Вон – смотри! И вон там. Сэр, бери левее.
– Нет! – осадил меня Слава. – Сэр! Держать правее.
Я различил пролив между скалами Rotonda и Kastelletto, и уже угадывался за ними остров Gallo Lungo.
– Там главный мой пункт в нашем плавании, – напомнил я Славе. – Давай пройдем между скалами.
– Нет. Там буруны. Прибой.
– Прибой у скал. Но сам пролив – спокойный.
– Нет! – отрезал Слава. – Сэр! Держать правее!
Из пролива между скалами вышел катер, остановился, болтался на мелкой волне. В катере сидел человек – видимо, охранник частных владений Джованни Руссо. Я предложил подойти к катеру.
– Нет, – отмахнулся Слава. – Частная территория.
– Владелец наверняка на большой земле, – настаивал я. – Подойдем! Спросим! Или охранник будет сразу стрелять на поражение? У меня есть 200 баксов – предложу взятку. Мне нужно высадиться. Понимаешь? Прикоснуться!
Мог ли я что-либо изменить? Конечно. Сесть к румпелю на правах владельца судна. Почему я этого не сделал? Потому что Слава был мой друг. Я не мог так унизить его.
Вдруг осознал, что неделю назад говорил иначе: "Мой друг и мой кумир". Статус друга не изменился. Кумир же умер.
***
На острове Галло Лунго соединились естественно натура и цивилизация – синее море и скалы под солнцем, бурая римская башня, золотистые стены амфитеатра, белая вилла и часовня, террасы, каменные ограды, прикрытые плющом, оливами и розовым миндалем.
Но я не почувствовал под ногой твердости камней, под рукой – их солнечного тепла.
Архипелаг Ли Галли утонул за кормой.
***
На пути к Мессине нас по-прежнему сопровождали слабые ветры.
31 июля мы ошвартовались в марине Stella del Sud ("Звезда Юга") итальянского города Вибо Валентие.
Дикий запад Италии. Толпы машин. Тротуары отданы колесам. Туземцы ездят, в основном, на "смартах". Паркуются, где угодно. Едут, кто куда хочет. Но это в порядке вещей – все дружелюбны. На наших глазах переходила дорогу дама с собачкой, и та остановилась, завертелась – покусать блох. Остановились и машины, ждали, пока собачка управится с блохами и завершит переправу.
Вечером на набережной не протолкнуться. Кризиса мы не заметили. Отовсюду слышалось: буонасера – добрый вечер; грацие – спасибо.
После ночевки залили топливо в баки. Заплатил Красавчик. Он и Слава остались на борту ремонтировать закрутку генуи. Сэр и я отправились за припасами. В супермаркете набрали продуктов на полторы сотни евро. Сэр настроился взять еще кочан капусты, и я сказал:
– Может, достаточно?
Сэр (до сих пор неизменно мягкий) вдруг озверел:
– Еще раз, Дядя, такое скажешь, будут проблемы!
– Ого! Какие?
– Большие!
– Дашь мне в торец? Но как бывший боксер я не чувствую боли. Выкинешь за борт? Но я мечтаю об этом. Бросишь меня одного? Но я уже управлялся с яхтой – в прошлом – один. Как видишь, ты не в состоянии устроить мне проблемы. То есть, не будь так грозен, Сэр.
– А чего ты наезжаешь?
– Я пытаюсь спасти последние крохи денег.
– Глупо спасать то, чего нет.
– Однако! Дельная мысль.
Мы перевели дыхание и посмеялись, но мне было ясно, что даже Сэр, ещё обладавший в силу молодости исправными нервами, перегрет высоким напряжением на борту.
Снялись утром 1 августа. Обходя с запасом якорные канаты других яхт, я отвлекся и, прежде чем перевел румпель в нужную сторону, услышал голос Славы:
– Куда прёшь!
Я рефлекторно откликнулся на окрик:
– Слава – не пизди!
Упал миг тишины, после чего Слава ответил – так же сердечно.
Красавчик и Сэр затаились.
В сумерках "Петикеч" оставила позади Мессинский пролив и до полуночи вышла в лунное Ионическое море. Луна в море – это Луна. Лила бальзам в душу мне, осужденному к переправе через Стикс. Луна бессмертна, а я – "царь природы" – смертен. Почему не сходит с ума мир людей, где все приговорены к смерти? Или крыша нашего мира уже давно поехала?
Но сейчас я смотрел в ночное море, и растаяли все печали – осталось только умиротворение перед величием планеты по имени Земля.
X
Запах свободы
Цвет Средиземки – не бирюзовый и не голубой. Ультрамарин, индиго. Вероятно, сказывается глубина – местами до 4-х километров.
Бросить бы глупости – друзей, яхту, литературу, – и раствориться forever в утреннем ультрамарине.
Времени для размышлений, когда сидишь в слабый ветер за рулем яхты, достаточно.
Нет, Слава не тосковал по "Петикеч", которая уйдёт со мной. И не переживал по поводу финала перехода. В Припяти он прислонился ко мне, потому что видел в моем замысле перспективу. В 1992 году, когда припятский проект стал очевидным блефом, перебрался от меня под крыло Евгения Платона. И не ошибся – обошел вокруг света на "Сагайдачном". В Славе уживались двое – моряк с большой буквы и оппортунист. Но зачем он затеял дело с "Петикеч"? Возможно, то была благодарность за фальшивку – изготовленную мною украинскую газету в одном экземпляре, которая помогла Славе получить политическое убежище в Англии; в той газете я в начале 2000 года обозначил его украинским диссидентом, весомым противником президента Кучмы. А может, Слава хотел возместить мне "ущерб" 1992 года, когда оставил в Боровице одного? Зря – ведь я считал, что Слава не ошибся. Иначе у него не было бы двух колец вокруг света, заверенных золотой серьгой в его левом ухе. Он всё сделал правильно (невозможно добиться Успеха только собственными усилиями). Но, зачем же сейчас, отдав мне мнимые долги, Слава продолжает идти со мной, спеша все больше и отнимая у меня Европу? Вероятно, желает явиться народу – старым приятелям-яхтсменам Черкасс – на белой кобыле "Петикеч": я, мол, пригнал яхту, именно я. И – при этом – хочет вовремя добраться к своим – Снежане и Даниэлу. Но – рискует не успеть. И потому так раздражён и нетерпим.
Еще в 2008 году он говорил мне с глазу на глаз, что держится на плаву только маленьким Даниэлом, а к женщинам относится, как Стенька Разин к персиянке. Но, думаю, то была поза. Все мужчины – самые мужественные – скрывают комплекс неполноценности.
Еще не скоро Слава постигнет, что женщина дарит счастье, когда уходит.
Сейчас он, ещё молодой (ему всего лишь 57), мог бы сказать Снежане словами из песни: "У меня есть Ты – значит, Господь со мной!". О себе, пожилом, я бы сказал противоположное: "У меня нет Тебя – значит Господь со мной!"
Но я понимал Славу. И всё же цеплялся, как утопающий, за дружбу.
Слухи о величии мужской дружбы сильно преувеличены. Дружба мужчин обыкновенно приносится в жертву женщине. Слава тому пример. Или вот ещё. Тот же Саша Апальков обычно раскрывал мне при встрече широкие объятия, и отказал в займе, дабы, как я уже говорил, сохранить меня в друзьях для будущих объятий. Мне, однако, донесли, что в это самое время Саша предлагал бывшей пассии в подарок 7 тысяч баксов (ради её благоволения).
Но я зашел, кажется, слишком далеко. Мои сомнения в мощи мужской дружбы могут быть в свою очередь подвергнуты сомнению. В душу Славе я заглянуть не в состоянии. То же касается и Саши Апалькова. Наверняка о его левой подруге мне нашептали злые языки – я знаю Сашу как доброго семьянина и верного мужа, чья нога никогда не ступала на скользкую стезю адюльтера.
***
Проснувшись к очередной вахте, я понял, что мы держим курс не на Крит, а на Коринфский канал, разделяющий собственно Грецию и полуостров Пелопонесс. Канал должен был, по мнению Славы, существенно сократить наш путь к Эгейскому морю. Еще вчера я надеялся зайти на остров Санторини, севернее Крита. Узнав, что и Санторини "умер", ничего уже не пытался изменить.
Ионическое море показалось бескрайним. Ночью мелькнули вдали огни корабля, и всё. За двое суток. Как будто мы попали в средневековье, где на все моря Земли два десятка кораблей.
Днём жара. Жить можно только под тентом.
***
И всё же всплыла из моря земля. Открылись греческие острова: слева – Кефалония; справа – Закинтис. За Кефалонией, севернее, таял в дымке пространства остров Итака, родина Одиссея. И он тоже "умер" для меня. А еще чуть севернее располагался невидимый остров Корфу, неописуемой как говорили мне, красоты.
3 июля мы вошли в Коринфский залив и остановились в марине греческого городка Итеа для пополнения припасов. Удивило ощущение запустения. На швартовах три яхты, чьи корпуса ниже ватерлиний заросли водорослями. На суше имеются краны для воды, но воды нет. Нашелся офис. Менеджер сказал, что хозяин марины умер, и теперь всё приходит в упадок. Взял с нас 30 евро – возможно, за бетонный блок, закрытый на ржавый замок.
Сэр, однако, проник в блок, влез в окно, куда влезть невозможно, обнаружил внутри душ и туалет, сделал свои дела и вышел также через окошко. Прихватил шланг из душа. Не украл, а прихватил.
На улицах города фонари – старинные, латерны. Молодые парни все похожи на Иисуса Христа – усики, бородки, длинные волосы.
Куда ни глянь – пьют. Но пьяных не видать. Все тротуары заставлены столиками. Чтобы пройти, нужно сойти на проезжую часть. Пожилые туземцы сидят на плетеных стульях, развалясь. В одних трусах, пузатенькие. Беседуют. Возможно, о кризисе.
Кто-то играет на бузуки, струнном инструменте вроде лютни. Из окошка второго этажа льётся простоватая ритмичная музыка. Что-то страшно знакомое. Сэр узнал её, подмигнул мне. Греки в Итеа аранжировали под стэп нашу "Катюшу", которая выходила на берег.
Почти у всех мужчин – четки. Голубые, красные, оранжевые. Их используют, как отвлечение, а не для молитвы. Как жвачку или сигареты.
Тротуары очень узкие.
И всё же Итеа гораздо симпатичнее Вибо Валентие. Прямо на пляже стоят столики. На каждом столике плафон со свечой. Плафоны разной формы, некоторые совершенно причудливые. На улицах пальмы; туи, стриженые шарами. Все дома с маркизами.
***
Красавчик спас нас в очередной раз – оплатил топливо. Это позволило нам закупить продукты на прощальные евры. Утром, когда снимались, я сказал Славе:
– Дальше идем только под парусами!
– Можете идти, как хотите, – откликнулся Слава; кажется, он был готов к ответу. – В Коринфе я сойду.
Слава, как я понял, решил показательно покинуть яхту после нашей последней стычки в Вибо Валентие и наметил удобное для себя место – Коринф. От Коринфа до аэропорта Афин час езды автобусом.
На переходе к Эгейскому морю через Коринфский канал мы выиграли не более суток. Но за канал пришлось расплатиться мне – я отдал 135 евро, последние. У меня остались 200 баксов, которые в Европе никто не хотел менять, и гривны на карточке Укрсоцбанка – их мне пока не удавалось снять в виде евриков. Кончались и евры Сэра.
Слава сошел на берег в полдень 5 августа.
– Почему ты не ушел? – спросил я Красавчика, когда мы проводили Славу.
– Ты хочешь, чтобы я ушел? – ухмыльнулся Красавчик.
– Наоборот. Ты меня спасаешь.
– Что ж, буду работать спасателем еще неделю. Придется вам меня потерпеть. Да, я иногда взрываюсь. Такой характер. Бывает, на Олю напорюсь, а она смеётся: "Ты что, на мину наступил?"
***
Ветер ожил сразу за Коринфским каналом. К вечеру "Петикеч", окрыленная парусами, вышла в залив Сароникос, делая 7 узлов под свежим нордом.
Теперь я не мог ошибаться. Всё преобразилось во мне. Сердце билось без аритмии. Хватало дыхания – сделал свое дело вольный ветер океана и морей. Ноги оставались немы, но я привык к этому. Тот "я", который поднялся на борт яхты в Бристоле, испарился. Сейчас на корме сидел другой "я" – шкипер и владелец, безумно уставший титан, с гематомами на заднице от сидения за румпелем. И уже не покидало меня ещё одно ощущение, не сравнимое ни с чем. Я был одним целым с яхтой. Чувствовал малейшие её желания, и она чувствовала мои.
Карт хватало. Новые, английские, оплаченные мною, и старые, подаренные черкасскими яхтсменами Виктором Дружининым и Толей Лебедько.
Я предложил нести вахты по 2 часа, в одиночку. Иначе мы пали бы, как загнанные лошади. 2 часа вахты позволяли подвахтенному отдыхать 4 часа. Насчет Сэра – даже ночью – я не беспокоился. Красавчик же, которому я приказал будить меня при малейших сомнениях, понял это буквально. Стоило мне рухнуть на диван, как я слышал тревожный призыв:
– Володя! Там корабль!
Я поднимался в кокпит, вглядывался, обнаруживал в ночи едва видимые огни и успокаивал Красавчика, объяснял, что кроме красного и зеленого ходовых огней, большие корабли несут белые огни на топах мачт, огни, видимые сбоку и спереди. Передняя мачта всегда ниже задней. И, если правый белый огонь ниже левого, значит корабль идет вправо. Если левый ниже правого, корабль идет влево. Если оба огня располагаются в створе, один над другим, – корабль идет на тебя. Мне казалось, что я объяснял доходчиво, и предлагал подымать тревогу, если огни существенно приблизятся. Мои поучения ничего, однако, не меняли. Красавчик опять будил меня, тем же призывом.
Днем мы, несмотря на постоянные недосыпания, жили весело.
Сэр – подвижный, гибкий, прочный, незаменимый в работе с парусами и якорем, раскованный и непредсказуемый, – как-то, когда десятипалубный лайнер Aida неподалеку пересекал наш курс, вышел на бак голый и станцевал что-то вроде фанданго; все этажи лайнера заблистали фотовспышками.
Красавчик – в своем взрывном стиле, – не уставая, поносил "Петикеч", называл черепахой и галерой, советовал продать её и купить вонмобиль, но делал это с прибаутками, анекдотами и лирическими отступлениями о немецких аферистах.
Они, Сэр и Красавчик, смехом облегчали мне жизнь, уводили от мыслей о Родине, которая надвигалась черной тучей.
Шторм от норда позволял нам идти полный бейдевинд. Временами правый борт "Петикеч", окутанный брызгами и пеной, погружался в воду до ватервейса, скорость поднималась до 10-и узлов. Это напоминало первые дни в Атлантике, только здесь волны были короче. В эйфории Сэр назвал Эгейское море Эгегейским.
Мы держали на остров Лесбос. Там, в последнем греческом порту Митилини, хотели отметить в паспортах выход из Шенгенской зоны.
К вечеру 6 августа ветер усилился, начал отклоняться к осту и на подходе к островам Псара и Хиос неистово ударил в лоб. Вероятно, сказалось влияние "трубы" – пролива между островами. Красавчик – он, как видно, хотел еще пожить – предложил отстояться в ветровой тени Хиоса или Псары. Ближайший залив Псары показался нам удобным для якорной стоянки. Ближе к ночи в глубине залива зажглись окна домов, и, ориентируясь на входные огни порта – слева красный, справа зеленый, – мы вошли в небольшую гавань, ошвартовались рядом с рыбацкой шаландой.
На суше гуляли свадьбу. С притопом, прихлопом. И везде, в подсвеченной фонарями темноте, старики и молодые сидели под открытым небом за столиками скромных кафе. Никакого намека на ветер. Только откуда-то сверху доносился рёв урагана.
С разбега мы определили, что "добрый вечер" – калиспера. Утром выяснилось, что "доброе утро" – калимера. Утром же мы рассмотрели местность. Население – не более полутысячи. Кризиса не видно и здесь. Две церкви. На редкость симпатичный городок. Есть бедные, и есть, разумеется, местные "аллигаторы", чьи дома чудесно-уютны, с маленькими двориками, амфорами, плетеными креслами и столиками, на которых стоят цветы и бокалы.
Утром я поднялся на вершину острова. Открылось море – на все четыре стороны света.
Днем мы вышли из порта и стали на якорь в заливе. Купались, испытали динги с подвесным мотором. После полудня покинули бескорыстную Псару. Море волновалось, но не так яростно, как вчера. За крайним западным мысом острова в лицо ударил ветер, и я услышал запах моря. Оно пахло! Я не мог понять, чем. В проломе забытого вспомнил шторм тридцатилетней давности, плавание на угнанной яхте, кораблекрушение у Золотых ворот Карадага и спасение на берегу Пограничной бухты. Тогда меня тоже поразил запах моря. Вероятно, пахли дикие цветы с берега. Или, может, то был запах свободы?
Утром 8 августа мы вошли в марину города Митилини на острове Лесбос. За топливо расплатился Красавчик. За стоянку взяли недорого – 15 евро. Их отдал Сэр.
К нам подъехала на велосипеде женщина в форме полицейского, предложила пройти таможенников, полицию и порт-контроль. Новость озадачила.
Таможня и порт-контроль проблем не создали. Но полицейские – растоптали нас. Мы опоздали с выходом из Шенгенской зоны на 7 дней. Я, держа курс на Митилини, считал, что нас оправдает форс-мажор – паруса и штили. Не тут-то было! Нам двоим – мне и Сэру – убытие вписали именно восьмым августа. И теперь – по закону – мы могли рассчитывать на шенгенские визы только через 4 года. Меня это не пугало, но Сэр расстроился. Полицейские согласились всё устроить, если мы внесем в кассу по 600 евро с души. Сэр посмеялся – с горя. Красавчик – свободный гражданин ЕЭС – сочувственно.
Кроме прочих радостей, на берегу стояла невыносимая жара, и мы, избавившись от чинарей, сразу вышли в море – плюнули на 15 евро, уплаченные за ночёвку.
Митилини отметился не только жарой и встречей с властью. Здесь впервые я выудил из банкомата 200 евро с карточки "Укрсоцбанка". Сотню мгновенно извели на припасы.
На карточке осталось 6 тысяч гривен.
XI
Курс 21
В Митилини я воспользовался мобилкой Сэра (моя отказывалась помочь) – связался со старшим сыном Володей. Он обещал прилететь в Стамбул и пройти с нами Черное море.
Ночью в проливе Муселим (между островом Лесбос и азиатским турецким берегом) Красавчик, который был на вахте, дико завопил – его мощный крик разбудил, думаю, и Грецию, и Турцию. Я выскочил в кокпит. Рядом – борт к борту – шел катер, сжигал нас прожектором. Первой была мысль о пиратах. Но нас не стали грабить. Береговая охрана – вероятно греки – на плохом английском "наехала" с вопросами: "Чей флаг? Имя яхты? Следующий порт?" Сэр – из переднего люка – ответил изысканным английским, и ночной дозор оставил нас в покое. На катере поняли, видимо, что напали не на беженцев из Азии в Европу.
Ранним утром 9 августа мы вошли в Дарданеллы – против свежего ветра и течения в 3 узла.
40 мильпролива одолевали в течение суток.
Мраморное море встретило штормом от норд-оста. "Петикеч", под дизелем, выпрыгивала на волнах до миделя, поднимала нос к небу, переваливала через гребень, падала, поднимая тучи брызг, – едва продвигалась вперед. Я повел яхту вправо, под гротом и дизелем, с целью добраться до острова Имрали одним левым галсом, чтобы оттуда попытаться выйти тоже одним галсом – правым – к Стамбулу.
Красавчик наметил лететь домой – жена сообщила ему мобилкой, что забронировала билет из аэропорта "Ататюрк" на воскресное утро 12 августа. У нас оставались сутки, чтобы пробиться к Стамбулу; мы уже не могли медлить, но Мраморное море гнало в левую скулу четырехметровые стены волн, – вода заливала кокпиты. Пришлось свалиться к острову Мармара. Еще засветло вошли в портик рыбацкого городка Асмали. С берега нас лениво облаяли псы, худые, как стиральные доски. Пытаясь подойти к свободному участку стенки, я ощутил толчок. Решил, что ткнулись корпусом, но сейчас же сообразил, что толчок пришелся на плавник. Я впервые усомнился, что у нас полтора метра осадки, – как было указано в паспорте яхты. На берегу бегал турок и знаками показывал, что мы швартуемся не там. К турку присоединился американец на «Баварии» – она стояла рядом, кормой к стенке. Мы отдали якорь с носа и ошвартовались так же – кормой к стенке.
Прежде чем куда-либо причаливать, полезно спрашивать у туземцев глубины, для чего нужно знать хотя бы несколько слов на турецком, греческом, итальянском и т.д.
На берегу лежали кучи сетей. Сидели люди в открытой – без стен – закусочной. Смотрели футбол на большом экране, пили водичку из маленьких бутылочек. Не водку и не пиво.
Мы прогулялись по улице. На горке виднелись внушительные особняки, но внизу стояли допотопные полуистлевшие деревянные дома, с обвисшими балконами и спутниковыми тарелками на них. Вторые их этажи выступали над нижними и держались на сучковатых подпорках.
Имели место непременная мечеть, минарет и пение муллы. Имелось кафе, в котором туземцы пили, опять же, только водичку, но мы приметили и ресторан для растленных туристов, – им подавали всё.
У берега ласково шуршало море, а где-то там, за мысом гулял восьмибальный шторм.
Ни сам городок, ни его власти не имели к нам никаких претензий, но турок, который парковал нас, снял за труды 35 евриков.
Очень милый городок Асмали. Стоит над уютной гаванью. С севера закрыт крутыми холмами, поросшими лесом. Справа – если смотреть с моря – холм разрыт. Похоже, прямо там туземцы добывают мрамор – мрамором выложены мол и портовая стенка.
***
На рассвете 11 августа мы покинули Асмали. Ветер не стихал, отошел к осту и дал, вроде бы, возможность идти генеральным курсом на Стамбул. Как и вчера, встречная волна заливала кокпиты.70 мильк столице Турции не так уж много для дневного перехода, но слишком велик был дрейф, – к 7-и часам вечера мы приблизились к европейскому побережью, не дотянув до Стамбула тридцати миль. В лавировку могли шаркать против штормового ветра и короткой крутой волны еще сутки, а их у Красавчика уже не было. Я предложил ему сойти на берег в Силиври, ближайшем городке, который уже можно было разглядеть в бинокль. Красавчик пытался сохранять лицо, но это ему не удавалось, – он радостно возбудился в ожидании побега с галеры.
Мы удачно запарковались в маленьком порту, между двумя сейнерами. Поочерёдно обняли Красавчика. Он заслужил коленопреклонения, в чем я отказал ему при отходе из Картагены. Не изменился с припятской поры: по-прежнему отвечал трём мужским принципам, которые исповедовал и я, – держал слово, не терял присутствия духа, имел чувство юмора. Продержался три обещанные недели, причем оплатил все расходы на топливо, без чего мы застряли бы еще в Коринфе.
Прощаясь, Красавчик поинтересовался, почему в ожидании ужасных проблем с таможней я не оставил яхту в английском регистре. Этот же вопрос задавал мне раньше и Слава. Пришлось объяснить, теперь уже Красавчику, что эксплуатация судна в Украине под иностранным флагом, – поборы пограничников, десятикратная стоимость шлюзовок, необходимость ежегодного выхода в нейтральные воды, – по карману только "аллигаторам"; мне же по причине отсутствия денег не было смысла нервничать – любой таможенный пост должен был арестовать "Петикеч". Красавчик сочувственно развел руками и дал штатный совет – при первой возможности продать яхту и купить вонмобиль. Или гидросамолет.
***
Теперь уже вдвоём – Сэр и я – снялись из Силиври в 4 часа утра. Мраморное море выглядело мраморным – от вчерашнего шторма не осталось и следа.
Минареты Стамбула проросли на горизонте с рассветом, но еще три часа мы шли под дизелем мимо бесконечной череды кораблей, ожидающих прохода через Босфор. В начале девятого я немного перевел румпель, чтобы пропустить слева рыбака на доисторической лодке. Рыбак поднял руку в знак приветствия и благодарности. Да, он приветствовал нас со Стамбулом, бывшей столицей Римской, Византийской и Османской империй. Меня наполнило то же чувство грандиозности события, которое я уже испытал, приближаясь вечером 8 июля к берегам Испании. Сейчас мы шли к вечному городу – Второму Риму, Царьграду, Константинополю.
Еще в Бристоле Слава вспоминал о стамбульской марине Atakoy, и мы вышли на неё, связались по рации. Нас встретил и провел в "стойло" менеджер на моторном катамаране. В офисе выкатили сокрушительный счет на 180 лир или 75 евро, или 90 долларов за одну ночь, но было уже поздно что-то менять, – с моим сыном я договорился о встрече именно в марине "Атакой". У нас не было ни лир, ни евро. Сгодились, наконец, мои баксы.
Позвонил сын, Володя. Он прилетел ночным рейсом, отыскал марину и уже ждал меня возле офиса. Я вышел к нему, увидел, бледного, подкрался сзади. Обнялись. Он был поражен моей худобой и загаром.
Расчет на то, что сын будет с нами третьим в Черном море, не оправдался. Нашим туристам, которые прибывают в Стамбул, уже не нужно покупать виз, но в аэропорту делается отметка в загранпаспорте о прибытии. Сын хотел получить такую же отметку об убытии. На всякий случай. Выяснилось, что для отметки в паспорте об убытии на борту транзитного судна, каковым была "Петикеч", сын должен был посетить в Стамбуле бюрократические инстанции, на что могло уйти несколько дней. Брался оформить бумаги агент марины, за два часа и – за 800 долларов. Судили и рядили мы недолго. На то, чтобы сидеть в марине "Атакой" несколько суток, не было денег. Сэр предложил выход: Володе полагалось вернуться домой самолетом.
До вечера мы гуляли по Стамбулу. Для того, чтобы осмотреть все его прелести, мало и года, но одного дня – достаточно. Мерхаба – привет. Тесекёр едериз – спасибо. До свидания – хёсакал.
На улицах несметные толпы – белых, смуглых, жёлтых, черных. Вой муллы откуда-то с неба. Этот вой среди домов, трамваев, безумной толпы, пыли и грязи – экзотика. Никто не молился.
Сын оплатил нам припасы на переход. Вечером мы отдохнули на яхте, взяли на душу по сто грамм "бурбона", купленного сыном в Duty free и слушали привезенный им диск Клинта Манселла.
Утром 13 августа снялись. Сын оставался на борту – договорились, что он посмотрит Босфор, сойдет на берег в конце пролива и вернётся в аэропорт автобусом.
С Босфора Стамбул завораживает – бухта Золотой Рог и Галатская башня, мосты, мечеть Ортакёй, крепость Румелихисар, мечеть Сулеймана, Ая-София, Голубая мечеть с шестью минаретами, и еще сотни минаретов над городом. Не меньше впечатляет сам Босфор – застройка на обоих берегах до выхода в Черное море является Большим Стамбулом. Мы шли рядом с европейским берегом, мимо яхт и катеров, ошвартованных буквально у порогов новейших и старинных дворцов и вилл. Сын, напившись красоты Босфора через край, разомлел, лег в носовой каюте, выставил ноги в люк и заснул с открытыми глазами. Мне было жаль его будить, но пришлось. Он сошел на причал рыбацкой деревни Румели-Кавагы, украшенной на холме руинами древней крепости.
За маяком Бююклиман открылись оба мыса Босфора, последние перед выходом в Черное море, – Румели и Анадолу.
Мне, с моими возможностями, было, как нынче говорится, по барабану, в какой порт Украины идти, но всё ж я хотел обойти Одессу.400 мильот Босфора до Очакова мы решили идти курсом 21, прямо на норд-норд-ост, а не вдоль берегов Болгарии и Румынии.
За мысом Румели нас подхватил трехбальный ветер от веста. С легким креном на правый борт, "Петикеч" бежала в открытый простор. Сэр спел гимн любви родному Чёрному морю.
***
– Жаль, нельзя увидеть наш корабль со стороны. Зрелище, наверное, достойное пера.
– Почему нельзя? – возразил я. – Сейчас как раз удобный момент. Хороший курс – галфинд. Ветер умеренный. Сбросим на воду динги, и ты – с фотоаппаратом. А?
Сэр пожал плечами.
– Страшно? – спросил я.
– Да нет. Интересно!
– Отойду на сотню метров и вернусь к тебе, а ты снимай – и в корму, и нос.
Я установил "автопилот" Красавчика – набросил несколько шлагов линя на румпель, обтянул и раскрепил оба конца на планшире, слева и справа. Теперь, слегка проворачивая шлаги, можно было настроить курс так, чтобы спокойно бросать румпель на минуту-другую.
Сэр накачал динги, опустил на воду, закрепил за транцем на коротком поводке.
– Надень спас-жилет и сбрось с кормы метров двадцать буксирного каната, – сказал я. – Когда подойду к тебе, выловишь буксир.
Сэр спустился в динги с фотоаппаратом, отдал поводок, и надувнушка быстро отстала, танцуя на волнах. Я отошёл, развернулся, двинулся назад, чуть перебрал шкоты генуи и грота, отчего яхта романтично накренилась.
К динги подошёл на тихом ходу. Сэр выловил буксирный канат, подтянулся к транцу.
– Как картинка? – спросил я.
– Круто! Потрясно!
– Теперь я.
– Зачем? Я же сделал фотки.
– Мне тоже интересно посмотреть. Один управишься?
– Не знаю.
– Когда будешь возвращаться, подходи ко мне с подветра так, чтобы на траверзе между мною и тобою осталось расстояние в три-четыре корпуса яхты. И крути в левентик.
Сэр выслушал наставления молча.
Я спустился в динги. Освободил поводок, и надувнушка вмиг отстала от яхты. Белый парус, одинокий в пустыне моря, быстро удалялся.
И я бы уже повернул назад.
Но "Петикеч" уходила всё дальше.
Любопытные ощущения. Мы вдали от судовых ходов. Динги – капля в море. Если Сэр уйдёт, рассчитывать не на кого.
Я прислушался к себе. Мне стало не по себе, оттого что я не испытывал страха.
Горизонт чист. Открытое море. Я один на один с ним, и это прекрасно.
Сэр всё же вернулся.
Приблизился вполне прилично, в левентике, на тихом ходу. Помог выбраться на палубу. Теперь он не молчал, покатывался со смеху, заглядывая мне в глаза:
– Испугался? Ну, признавайся! А вдруг у меня бы крыша поехала?
Как он ещё молод – Сэр.
Чтобы не выдать свою позорную старость, я соврал:
– Да, испугался. Признаюсь.
– Между прочим, – сообщил Сэр, – я стих сочинил, когда возвращался:
Ночь. Вахта.
Вместо чаю
можно черпать Большим Ковшом города
и пить их огни.
Они не одни –
бегущий луч маяка
бросает вспышки на облака.
***
Ночью сменялись каждые 2 часа. Вспоминали автопилот, изуродованный под Кадисом.
Весь день 14 августа ветер, тот же, от веста, был с нами.
За сутки прошли160 миль.
Солнце село в тучу, и к утру 15 августа небо закрылось. Над белыми шквальными облачками в титанических небесных гротах полыхали молнии. Мы решили свернуть геную, но линь закрутки заклинило на барабане. Я мог бы послать к закрутке Сэра, но предпочел блюсти неписаный закон: шкипер может рассчитывать на экипаж, однако должен уметь всё делать сам. Не теряя времени на страховочный конец, я перебрался на нос, к штагу. На попутной волне раз за разом форштевень уходил под воду, я цеплялся за стойки релинга, и, когда нос яхты выныривал из-под воды, возвращался к делу. Четверть часа бился с барабаном закрутки. Удалось, наконец, распутать линь. Мы убрали геную и взяли второй ряд рифов на гроте.
Налетел первый шквал – благо, попутный. За шквалом грянула грандиозная гроза, и вслед за нею покатились бесчисленные грозовые шквалы с ливнями. Холода мы не чувствовали – выручали непромы. И жёг адреналин. Под зарифленным гротом яхта делала до 13-и узлов – обгоняла волны.
К исходу вторых суток нам осталось пройти80 мильдо Очакова. Вечером 15 августа попутные шквалы угасли, неуловимо быстро навалился шторм от норд-веста. Мы включили дизель в помощь парусам, но могли держать только на далекий Крым. Попытались лавировать круто в сторону берега Украины – до него, по прямой, было не более40 миль, – но яхта почти не продвигалась вперёд на короткой волне, и пришлось идти полнее, правым галсом, – в сторону румынского побережья.
В три часа ночи мы оказались в семнадцати милях от устья Дуная и в трех милях северо-западнее острова Змеиного.
Рассвело. Черное море в действительности – море Свинцовое. Его встречные волны – особые – поднимали яхту на дыбы. Рухнув к подножию девятого вала, "Петикеч" могла вонзить в него форшевень, и вал прокатился бы по палубе, сметая все лишние предметы – то есть, нас. Потому на гребне волны перед девятым валом я круто перекладывал румпель – ловил вал бортом. Нас могло похоронить и родное море. Я сознавал это, но чувствовал, что наслаждаюсь борьбой; руки действовали сами, удерживая гибель на расстоянии – силами тела, опыта, понимания.
Сэр сменил меня. Перед тем, как сойти вниз, я крикнул ему сквозь ветер, который забил мне рот соленой влажной пылью:
– Страшно?
– Есть немного! – ответил Сэр, блеснув зубами.
– Нет выбора! Ты умеешь! Спасай корабль – спасёшь нас!
XII
Мистерия
Внезапно ожила рация:
– Лебедь два-два-один! Судно на траверзе Николаевки, сообщите вашу географию.
Я ответил, что гоню парусную яхту "Петикеч" – назвал по буквам – из Англии в Украину, и указал координаты. Еще долго в эфире драматично перекликались "лебеди" – вели нас, предполагаемых шпионов или контрабандистов, от пункта к пункту наблюдения.
Днём улегся ветер, улеглась волна. Я набрал на мобилке номер Алексея Любченко. Он живо откликнулся, поздравил. Я сказал, что нас на борту двое, что мы приближаемся к Ильичевску, и спросил, куда идти.
– А куда? – удивился Любченко. – Разве Одесса вас не устраивает?
– Там Сергей Кара, самый страшный таможенник Украины.
– Не имеет значения.
Что ж, Одесса – так Одесса. Сейчас – без денег – мне было всё равно, куда идти.
Звякнул мобильник. Любченко – это был он – спросил:
– Когда прибываете в Одессу?
– Часам к 8-и вечера.
– Ночевать будете в отеле.
– Прекрасно переночуем на яхте.
– Это не обсуждается. На вас выйдут мои люди – Юра и Вова. Доверьтесь им.
Сейчас же мне позвонил человек, назвался Юрой и попросил дать ему знать, как только мы освободимся в яхт-клубе.
***
Я вышел по рации на порт, и диспетчер, обматерив меня за то, что я не связался с ним раньше, рассказал, куда идти. Уже в сумерках мы прошли Воронцовский маяк. Я был здесь на чужой яхте сорок лет назад, почти ничего не помнил, но Сэр заметил на причале фигуру, которая делала нам приглашающие знаки. Мы удачно вошли в "стойло". Нас ждали вахтенный яхт-клуба и человек, назвавшийся Вадимом Викторовичем, заместителем начальника таможенного поста. Он проводил нас к себе в отдел. Таможня работала до половины девятого вечера. С моих слов клерк заполнил таможенную декларацию. Прочие формальности отложили на завтра. Я набрал номер Юры. Он предложил нам выйти на причал к лайнеру "Принцесса Днепра", и малость подождать.
Минут через 7 со стороны города покатили по причалу вдоль морского вокзала две машины. Подлетели, слепили фарами, несколько секунд лихо кружили вокруг нас, как в боевике, остановились. Из машин выскочили – со смехом – двое в штатском, представились Юрой и Вовой, обняли нас, поздравили с прибытием. Вова наказал звонить, если будут недоразумения, сел в белый Infiniti и исчез. Юра – на "Хонде" – доставил нас в отель "Александровский", поселил в прекрасном номере, и через несколько минут мы уже сидели в кафе "Баффало" на Ришельевской, а еще через час или полтора Юра оплатил счет и проводил нас, невероятно уставших, хмельных Черным морем, Воронцовским маяком, матерщиной диспетчера, встречей на причале, вином и бифшексом толщиной в дюйм, о каком я мечтал еще в Атлантике. Оказалось, мне нужно так мало для счастья: обойти под парусами вокруг Европы и посидеть за ужином с гостеприимным хозяином Одессы.
В номере я заснул, как младенец, забыв о грядущих ужасах таможни. Но, проснувшись утром, вспомнил в первую очередь именно о них. После завтрака в отеле мы поспешили в порт. Сэр направился к яхте, я – в отдел таможенного поста. Некая дама взяла на рассмотрение мои документы и спустя полчаса пригласила меня к своему компу.
– Мы, – сказала, – оцениваем товар по аналогам в интернете. Ваша яхта стоит 37 тысяч 500 английских фунтов, а не 4 тысячи.
Я молчал. Дама повернула голову ко мне, произнесла с иронией:
– Только не нервничайте.
Призвала мужчину лет тридцати – эксперта. Он прошелся со мною по причалу, осмотрел яхту, отметил, что ждать экспертизы нам придется недели две, и тоже усомнился в прочности моих нервов. Теперь я мог перефразировать евангельскую пословицу: "Легче ферблюду пройти через игольное ушко, чем нищему через украинскую таможню". 37 тысяч 500 английских фунтов и две недели бесполезного простоя?! Я почувствовал невесомость – должно быть, падал в пропасть. Но, падая, позвонил Любченко. Тот посоветовал не паниковать и обратиться к главному таможеннику. Я достал из сумки мой роман "Gimagimis" – несколько экземпляров книги прошли со мною вокруг Европы, – подписал "Сергею Каре, с уважением", вошел в кабинет начальника таможенного поста "Одесса-гавань" и представился человеку лет сорока, сидевшему за столом. На лице Кары сквозила загадочная улыбка. В деликатном, как я понимал, положении Сергея Кары его нужно было тронуть чем-то искренним и откровенным.
– Сергей Леонидович, – сказал я, – вас, возможно, наклонили сверху в отношении меня. Но вы – человек непреклонный, и можете послать верховных подальше. Давайте действовать, как две абсолютно свободные личности. Во-первых, я хотел бы подарить вам книгу, мою. То есть, я – писатель. Причем, писатель-романтик. Как все романтики – нищий. Море – моя душа. Яхта – моя мечта. Мне 73. Осталось немного. Возможно, еще меньше. Стаж моей работы на себя и на государство – 50 лет. Помимо прочего, я четыре года работал ликвидатором Чернобыльской катастрофы. Короче, мне кажется, что я заслужил у Родины прощальную преференцию – решение моей проблемы в щадящем режиме.
Кара взял мою книгу – с тенью той же загадочной улыбки на лице. Кивнул:
– Ждите на яхте.
Через четверть часа он явился вместе с заместителем. Я встретил их на причале.
На борт они не поднялись.
– К трем часам подходите в отдел, – сказал мне Кара. – Вам подготовят бумаги для оплаты. Таким образом, всё будет хорошо.
Я не мог понять по его тону, насколько хорошо будет всё.
Кара и его заместитель ушли. Сэр смотрел на меня вопросительно.
– Бабки есть? – спросил я.
Сэр раскрыл свой кошелек, насчитал двести гривен и тридцать евро.
В три часа дня женщина, которая утром начертала мне 37 тысяч фунтов, спросила, каковы мои расходы на доставку товара. Я, опасаясь подводных камней, сказал, что расходы нулевые, поскольку мы шли под парусами, а едой нас снабдили добрые люди в Англии.
– Ну, так нельзя, – доброжелательно улыбнулась женщина. – Расходы всё-таки были. Ведь были же? Ну? Назовите цифру – самую незначительную.
– Назовите вы, – сказал я.
– Тысяча гривен.
– Сто.
Женщина рассмеялась:
– Пятьсот. Это немного.
Еще через полчаса она выдала мне счет на 17 тысяч 38 гривен для оплаты пошлины.
Это означало, что таможня приняла мой договор купли-продажи на 4 тысячи фунтов! Это означало также, что мы не будем стоять здесь две недели!
Фантасмагория!
Но что толку?! В моей карточке прятались только 6 тысяч гривен. Я позвонил Владимиру Гоцеву, десятнику МММ в Черкассах, и тот сообщил, что пирамида МММ-2012, куда я вложил 10 тысяч гривен еще в марте, рухнула. И он, Гоцев, ни при чём. Да и что, мол, за деньги такие – моя десятка? Люди, вон, миллионы потеряли!
Мне оставалось скрипнуть зубами. Обвинять я мог только себя.
Не хватало 11 тысяч гривен, чтобы покончить с оплатой пошлины сегодня, в пятницу. В понедельник сказка могла развеяться дымом. Но где? Где их взять?! Юра-одессит? Он может помочь с гостиницей и оплатой продуктов, но просить у него полторы тысячи баксов? Звонить кредиторам в Черкассы и молить о срочных дополнительных займах? Падать на колени перед старшим сыном?
Я вошел в кабинет Сергея Кары. Спросил:
– Вы мне верите?
– Да, – после паузы ответил он. – Если судить по тому, что я знаю.
– Тогда спасите!
Кара поднял брови.
Я сказал, как прыгнул в бездну:
– У меня не хватает денег. 11 тысяч гривен. Займите. Пожалуйста! На две недели. Сегодня 17 августа. То есть, я верну долг до 31 августа. Вышлю телеграфом. В Черкассах у меня есть деньги.
В Черкассах у меня денег не было.
– Зачем телеграф? – сказал Кара с той же тенью улыбки, какую я увидел на его лице еще утром. – Сбросьте через терминал "Приватбанка" мне на карточку. Запишите номер. Деньги дам часа через два. К шести вечера ждите меня здесь.
Одесса-мама оказалась таинством, в котором участвовали только посвящённые.
Я бросился вверх по Потемкинской лестнице, нашел на улице Бунина отделение "Укрсоцбанка", снял свои 6 тысяч гривен. В половине седьмого вечера Кара дал мне 11 тысяч. Я перебежал в отделение банка "Аваль" – оно, с одним окошком и одной тёткой за ним, находилось здесь же, в здании морского вокзала, – и только здесь принимались таможенные платежи. В квитанции я должен был поставить номер моего идентификационного кода. Но я не помнил номера! А тётка за окошком уже закрывала его по случаю конца рабочего дня. Я позвонил на мобилку старшему сыну, и – о чудо! – он был дома. По моим ориентировкам нашел справку с кодом и продиктовал номер. Я вписал его, куда надо. Отдал деньги. Схватив квитанцию, вернулся на таможенный пост.
И в отделе мне выдали бесценную справку об уплате пошлины.
***
Я заглянул в кабинет Сергея Кары.
– Спаси вас Бог! – сказал ему. – И объясните, зачем женщина, там, в отделе, насчитала мне утром 37 тысяч500 фунтов?
– Подумайте сами.
– Вы нарушили таможенные установки? – спросил я. – У вас могут быть проблемы?
– Нет, всё согласно букве закона. Мы взяли от цены, указанной в договоре купли-продажи и подтвержденной апостилем МИД Великобритании. Сумма сборов состоит из ввозной пошлины и налога на добавленную стоимость. Ввозная пошлина оплачивается в соответствии с Законом "О Таможенном тарифе Украины" по ставке 10% от таможенной стоимости. У вас таможенная стоимость составляет 4 тысячи фунтов или 51680 гривен. Таким образом, ввозная пошлина – 5168 гривен. Налог на добавленную стоимость оплачивается по ставке 20% от базы налогообложения; эта база есть таможенная стоимость плюс ввозная пошлина. Таким образом, НДС – 11370 грн. К ввозной пошлине и НДС добавляются расходы на доставку товара в Украину. Доставка обошлась вам в 500 гривен. Так?
– Да, верно.
– Таким образом, таможенные платежи в сумме составили 17038 гривен.
XIII
Mementomori
В течение трех суток Юра опекал нас, знакомил с Одессой, поил и кормил в ресторанах и кафе. Свозил в Аркадию, где в заведениях с голыми девочками гуляли гости Одессы. По дороге туда и назад Юра дал нам мастер-класс по торговле с таксистами – в стиле, свойственном Одессе: таксист запросил сотню гривняков за доставку нас в Аркадию. В итоге, сошлись на тридцатке.
18 августа Юра помог нам закупить гору продуктов,80 литровсолярки в канистрах и масло для дизеля. Доставил весь груз машиной до яхты.
Мы не платили ничего.
– Делаю заметки, – сказал я Юре, – буду готовить книгу по переходу. К стыду своему до сих пор не знаю твоего полного имени.
Юра кивнул с улыбкой:
– Савченко. Юрий Николаевич. Готов послужить твоей истории с географией.
***
"Петикеч" вышла в море около полудня 20 августа. На причале яхт-клуба нас провожали Юра и его девушка Таня.
Со свежим ветром от норда и умеренным волнением мы держали под парусами ход 6-7 узлов. Осадка "Петикеч" не позволяла нам идти кратчайшим путем к Днепровскому лиману – мы оставили остров Березань к северу. Ночью предельно бдительно миновали Кинбурнскую косу и вошли в лиман, придерживаясь обставленного буями судового хода. На траверзе Станислава случайно заметили в темноте черную колонну неосвещенного буя – чудом разминулись с ним, после чего уже до утра не спали оба. В шесть часов вошли в Рвач – судоходный рукав Днепра, шириной не более сотни метров.
И только тут я почувствовал, на какой грани мы держались последние недели. С внезапным неосознанным чувством я стал на рубку, из моей глотки вырвался страшный крик:
– Родина!
Почти два месяца нас сопровождали штормы и штили, жара и ливни, но в целом Провидение было благосклонно к нам.
Почему?
Потому что в яхте, на крючке – рядом со страховочными концами, – висел зонтик матери. Она приглядывала за мною, как это делала всегда, сколько я себя помню, – присматривала и сейчас, Оттуда. Со своим зонтиком – выцветшим, рваным, – она провела мой корабль невредимым от Бристоля до устья Днепра. Мать и отец ушли. Но они никогда не оставят меня одного.
Мы бросили якорь у берега, среди лилий – они, как правило, растут на приличной глубине. Спали до 10-и часов.
Проснувшись, я лежал, перебирал в памяти перипетии перехода. Сложность затеи состояла не в том, чтобы найти яхту в Бристоле, и не в том, чтобы обойти вокруг Европы. Если бы не "крыша", переход вокруг Старого Света почти наверняка завершился бы жалким финалом – арестом яхты на любом таможенном посту Украины. Потом её, яхту, кто-нибудь присвоил бы. Как уже присвоили Украину.
***
Я поднял под краспицу флажки всех стран, где мы побывали.
К Херсону подошли в праздничном наряде. Рыбак на берегу оценил зрелище, спросил:
– Откуда?
– Из Бристоля, – сказал Сэр.
– Покорили океан? – с уважением кивнул рыбак.
– Покорить океан невозможно, – возразил Сэр. – Он может только позволить обнять себя.
Еще с ночи нас непрерывно донимал телефонными звонками виртуальный защитник отечественных границ. Пришлось явиться в их херсонскую службу, с бумажкой, выданной нам лейтенантом-пограничником в Одессе. Кстати, когда я, прощаясь, благодарил одесского лейтенанта, он открытым текстом предложил выразить мою благодарность деньгами. Я удержался в рамках вежливого отказа.
Херсонские охранители границ – в свою очередь – осквернили нам день. Кроме прочего, майор-пограничник дал мне подписать идиотское гарантийное письмо с клятвой не заходить в иностранные порты. Я спросил, каким образом, идя вверх по Днепру, могу побывать в иностранном порту? Внятного ответа не получил.
За всё время перехода вокруг Европы мы не встретили ни одного пограничника. Нелепая структура Украины – пограничная. Раковая опухоль. Тупые майоры. Сколько их кормится в нашем дурдоме за наш же счет!
Из Херсона мы ушли в ночь. Буи помогали мало. Плохо освещенные или не освещенные вообще, терялись на фоне берегов, испещренных огнями. Достали нас и сети – рыбаки ставят их даже на фарватере.
Утро выдалось прекрасное, но настроение никакое, – мысли только о мачте, которую придется валить, чтобы пройти под мостами Днепропетровска и Кременчуга.
Родина казалась пригожее, чем Италия и Греция, вместе взятые. Но Днепр – труп. Это угнетает до слёз. В свое время руку к его убийству приложили коммунисты. Они боролись с природой, и победили её. В августе днепровские водохранилища мерзко цветут – зелено-желтые. То, что осталось от Большого Днепра, смердит. Но так ли уж виноваты коммунисты? Виноваты все мы, поскольку позволяли и позволяем верховному двоевластию насиловать нашу землю и нас. В любой стране правят всегда две банды. Можно назвать их другими словами: хунта, каморра, шёбло. Суть от этого не меняется. Одно шёбло – "законное" – сидит на престоле. Другое – "незаконное" – на нарах. Время от времени они меняются местами.
***
За четыре шлюзовки мы отдали больше тысячи гривен – еще в Херсоне я поменял для этого вторую сотню моей пресловутой зеленой двухсотки.
Яхтсмены Запорожья, Днепропетровска, Кременчуга и Светловодска принимали нас уважительно, помогали бескорыстно.
24 августа в яхт-клубе Запорожья мы сняли мачту и положили её на релинги. Крановщику заплатили символические сто гривен. 27 августа в Светловодске поставили мачту на место – помог Володя Взглядов, знакомый яхтсмен из Кременчуга. Он же пошел с нами до Черкасс и в пути выручал – нырял под яхту, когда мы поневоле останавливались – "ловили" рыбацкие сети на перо руля или на винт.
Ещё утром мне позвонил Валерий Паламарчук, тот самый, который в своё время посоветовал решать вопрос временной регистрации яхты через украинского консула в Лондоне. На этот раз Паламарчук предупредил, что от северо-запада идет циклон, настоятельно рекомендовал переждать. Но после океана и морей нас ничто не могло испугать или остановить, хотя я знал, что волна в районе Светловодска при штормовых ветрах достигает четырехметровой высоты и отличается редкой крутизной из-за небольших глубин водохранилища.
Ветер скоростью15 метровв секунду (на порывах – до 20-и) накрыл нас ночью. Привычно – в лоб. Последние мили мы шли в тумане из водяной пыли и на пределе видимости вылавливали зеленые и красные огни судовой обстановки.
Еще накануне позвонил мне и Алексей Любченко – попросил набрать его, как только прибудем в Черкассы. Он, по его словам, был в Смеле, у родственников, и намеревался по дороге на Киев повидаться с нами.
В порту Черкасс мы ошвартовались в 3 часа ночи 28 августа и сразу завалились спать. Около девяти утра я позвонил Любченко.
Паламарчук первый увидел нас у пирса. Прибежал, красавец, в форме с погонами. Выглядел потрясенным. Выражал восхищение.
Любченко появился на причале минут через сорок, вместе с сыном. Они спустились на яхту. Я обнял человека, который превратил для нас Одессу в праздник от начала до конца. Прощаясь, Любченко дал мне конверт, отметил, что мои проблемы с яхтой только начинаются и что главное застолье – впереди.
Когда гости ушли, я обнаружил в конверте 3 тысячи евриков.
Мы перегнали "Петикеч" в яхт-клуб – шли под дизелем две мили в течение двух часов против жестокого ветра и волны.
Удивительно, что дизель всё еще держался.
В яхт-клубе народ уже знал, что мы на подходе, и устроил нам торжественную встречу, с криками и ракетами.
Гривен, которые остались, хватило Сэру на маршрутку до Канева.
Замечу, что я и Сэр еще дважды, кроме ссоры в Вибо Валентие, сталкивались в разборках. Но с ним я пошел бы вокруг света.
***
О том, что "Петикеч" стоит в черкасском яхт-клубе, я сбросил по имейлу сообщение Славе. Он не ответил.
Знакомые черкасские яхтсмены говорили мне, что Слава заглядывал в яхт-клуб, рассказывал о переходе вокруг Европы и поминал меня так: "Две недели сидел по низам, а потом вылез и начал командовать". Зачем Слава отозвался обо мне так обидно и лживо. В начале перехода я двое суток бился с морской болезнью – да, двое суток я был вне игры. Но ведь не две недели. Думаю, Славу сжигает огонь звездной болезни. И, кстати, я своей книгой подбросил дров в этот огонь. Пораженному звездной болезнью необходима, как наркоману, ежедневная или ежечасная доза поклонения, а на яхте Слава был лишен этих доз.
И всё же без Славы не было бы ничего. Я благодарен ему за то, что он есть. Такой, как есть.
***
Тысячу евриков Алексея Любченко я поменял 29 августа и сбросил 11 тысяч гривен на карточку Сергея Кары. Несколько дней спустя снял августовскую пенсию и, добавив её к 2-м тысячам евро, вернул долг Анатолию Кузьминскому.
***
Предстояла расплата с другими долгами. Не за горами были и холода – не ровня английским. Полагалось сделать кильблок, поднять "Петикеч" из воды, законсервировать в ожидании морозов и, дождавшись весны, спустить на воду.
Спустить на воду с новым именем – LiGalli. Меня ждал роман "Кристалл", и, чтобы довести его до финала, я должен был высадиться на остров Gallo Lungo. Вряд ли сам Джованни Руссо отказал бы шкиперу яхты с именем Li Galli.
Миф? Разумеется. Даже если бы яхта и я с нею дожили до весны, на ещё одно плавание к берегам Италии не было денег – только долги.
***
Я посетил Сергея Плакущего – с намерением уточнить сроки возврата долга. Генерал выслушал рассказ о плавании. Спросил:
– Что думаете делать с яхтой?
– Ремонт и – продать.
– Вы намеревались пожить на ней.
– Да, пожить. Но, только продав яхту, смогу вернуть долги.
– Считайте, что мне вы ничего не должны.
– Невозможно жить с петлей неоплаченного долга.
– Повторяю, долга нет. Я занимаю деньги только в том случае, если знаю, что они не вернутся. Вот и всё. Я знал, что вам будет трудно вернуть этот долг. И занял деньги именно поэтому. Вы понимаете?
Мне нечего было сказать.
– Кроме того, – продолжил генерал, – я хотел бы знать, сколько еще нужно денег, чтобы привести яхту в порядок.
Ангел парил над моим кораблём.
***
Иногда говорю: "Господи, помилуй!"
О чем молю? Помилуй – от чего? И – для чего?
Ведь знаю, что каждый из нас и все мы – обречены. Ни одно животное не страдает осознанием грядущей тьмы. Человек осмеливается жить с этим. Его стремление к наслаждению оправдываются неизбежным занавесом. Нужно гнать в шею моралистов, которые поносят нас за то, что мы ищем в жизни наслаждений. А что еще в ней искать, когда мы обречены?
И всё же нам дано время. Фортуна в любой момент может повернуться к нам лицом в дни нашего пребывания Здесь. Какие бы страдания ни преследовали нас, нужно работать и надеяться. Радоваться каждому мгновению жизни, – возможно, это последняя наша радость.
Для того, чтобы убедить нас, что в другом образе можно пожить ещё и ещё раз, и бесчисленное число раз, хитроумные гуру придумали красивое слово реинкарнация. Но нет – жизнь у нас одна. Единственная! До неё и после неё – небытие. К большому сожалению, вторые, третьи или двенадцатые жизни для каждого из нас невозможны – это противоречит Природе. Но! Возможно другое. В этой нашей единственной жизни возможно ВСЁ!
Меня часто посещают мысли о смерти. Еще не так давно я удивлялся, почему мы, сознавая свою обреченность, не сходим с ума смолоду. Сейчас думаю иначе. Memento mori! Помни о смерти! Но – живи. Memento mori тождественно в определенной степени выражению "Время не ждет". Японские самураи готовят себя к смерти каждый день, а харакири (вернее, сэппуку) считают достойным только избранных. Тем же объясняются и действия японских камикадзе. У мусульман принцип "Помни о смерти" символизирует духовное освобождение. Христиане находят вечность в Ветхом завете: "День смерти лучше дня рождения". Смерть, которая с детских лет кажется невозможной и ужасной, с годами теряет свои зловещие очертания, становится ингредиентом жизни. Смерть не существует без жизни. Смерть лишь заключительный акт трагедии – акт освобождения, милосердия Бога.
Жизнь имеет смысл, если только ею рисковать. Рисковать, когда даже уже нет сил. И небо улыбнётся и откроет очередные врата на пути к мифическим пропилеям в Лучший мир.
Именно об этом я молю Бога – чтобы Он дал мне возможность жить полной жизнью до последнего вздоха.
***
Мои заметки я писал под наркозом – в наушниках звучали голоса Океана: Клаус Бадельт, Ханс Зиммер и Клинт Манселл: его Lux Aeterna – Свет Вечности.
Бристоль – Черкассы
Владимир Ерёменко (Черкассы)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
