Как ничто другое, эта новость волновала здешних жителей. Нельзя сказать, чтобы в село не приезжали новые люди. Появлялись инженеры, агрономы, зоотехники, милиционеры. Это стало обыкновенным делом. Коли есть такая работа, значит, должны быть и надлежащие люди, умеющие её править. Но не на каждый день и не в каждую семью, положим, нужен милиционер. Многие жили себе и жили, не нарушая законов, могли и помереть на старости, так ни разу не поговорив с милиционером. Взять того же инженера. Он занимался своими тракторами, машинами, прицепными тележками, от зари до зари вертелся на таборе или в кузне, и его, конечно, знали механизаторы, он был им нужен, а для остальных – инженер и инженер… Каждый из этих специалистов крутил сугубо своё колёсико деревенской жизни, так или иначе соприкасался, что называется, с узким кругом лиц.

И совсем иное дело – приезд врача. С этим событием многое связывается – ожидание неведомых, но хороших перемен, какая-то прибыль каждому, и больному и здоровому, на всякий случай. Это было похоже на то, как ждут дождя в засушливую весну и надеются: уж потом всё исправится, оживёт, наберётся силы, будет с чем и зиму встречать.

Почти в любом доме имелся человек, которому надобен был именно врач, а не агроном или милиционер, и надобность эта, давно назревшая, но по нужде терпимая до времени, вдруг стала ощутимо острой, необходимой. За семнадцать километров не так уж и разгонишься в районную больницу, когда прихватит хворь, – ни транспорта на то, ни телефона. А болезнь, да и смерть тоже не заставишь дожидаться, они действуют по закону подлости, будто и целятся на плохую погоду, на самую раскислую слякоть, на глухую ночь. Мчись к бригадиру или к председателю, проси машину. Поди, побегай, если есть кому ещё и бегать-то.

Так и приходилось перемогаться. Правда, чего греха таить, не знал покоя тамошний фельдшер Иван Павлович Пожаров, хороший, безотказный человек. Вот если бы ещё и на врача повезло! А с ним, глядишь, рентген бы здесь поставили, и за теми же анализами или медосмотром не пришлось бы в такую даль отправляться, детишек бы разрешили класть в здешнюю больницу, может быть, дали бы и санитарную машину. Да и мало ли чего, нового и край необходимого, могло объявиться с врачом…

***

Дождались воскресенья. Про себя Мария твердо решила, что именно сегодня и приедет врач. Поднялись они всей семьёй, как обычно, угадавши рассвет. Танечка увязалась за матерью на дойку, Петр, проводив скотину в стадо, убрал навоз, затем подмёл двор. До работы оставалось какое-то время, и он затеял мороку – взялся выгонять мух. Длинным полотенцем шлёпал по потолку, по углам и злился, что мухи назойливо возвращались из сеней. Продолжая махать полотенцем, он беспомощно оглядывался назад. А мухи уже сидели на прежних местах, словно никуда и не трогались.

Умаявшись, Петр кинул на скамейку полотенце и пошёл в сенцы, даже дверь за собой не стал закрывать. Из надутого колбасой чулка, висевшего на стене, он отсыпал в пустую консервную банку мягкого, оседающего на потных пальцах мучнистого порошка. Радуясь, что дуст не выдохся, воняет как надо, Петр поспешил в хату и стал настраивать керогаз. Вскоре из банки вьюнком пополз кверху тяжёлый густой дымок, а едучий запах ещё раньше дыма подкрался к Петру и перехватил дыхание.

– Ты либо рехнулся! – закричала вернувшаяся Мария. – Это ж вонь на целую неделю! Как же сюда человека поселять?.. Ну, что стоишь? Убирай.

Как до кусачей твари, Петр издали дотянулся до керогаза и, слезясь, уклоняясь от дыма, вынес его на улицу. Потом, открыв форточки и двери, они в шесть рук, полотенцами и тряпками, а Петр – одеялом, гоняли по комнате чадный воздух.

– Надо ж было додуматься, – вытирая со лба пот, сокрушалась Мария. – Нашел время… – Она глядела на сопевшего, неистово полосующего одеялом мужа, теплилась улыбкой. – Кажись, посвежело. А?..

Петр не откликался.

– Пап, а мухи из сенцев не хотят в хату лететь.

– Ещё бы, – сипло дыша, Петр покосился на часы.

– Иди, иди. Мы теперь сами, – Мария отняла у мужа одеяло, подтолкнула его к двери. Тот обернулся, подмигнул Танечке, а жене, скорчив рожу, показал язык и шагнул за порог. – Картуз забыл! – смеясь, крикнула Мария.

Из-за стены протянулась рука, сняла с гвоздя картуз и, помахав им, исчезла. Танечка в удивлении глянула на мать и рассмеялась.

– У нас папка как маленький. Да, мам?

– Да, доченька… Как ты… Вы у меня двое – маленькие, – она наклонилась и, прижав девчушку к себе, поцеловала её. – Ой, дел-то невпроворот, – подстёгнуто встрепенулась Мария. – Сбегай, дочь, к колодцу. Принеси свежей водички, хоть полведерочки… Человек явится, а у нас вода – не вода.

Оставшись одна, Мария принялась готовить постель за перегородкой для новой своей жилицы. Хорошенько вытрясла на улице перину, уложила на койку, взятую накануне у Ивана Павловича в больнице. Перину взбила по-бабьи старательно, как взбивают праздничное тесто. И когда вздрагивающая пуховина всплыла до самого верха никелированных спинок, Мария раскинула шелестящие понову простыни. От долгого лежания в сундуке и в тесноте простыни слиплись и были в глубоких квадратных заломах.

– Ой, беда! Ой, беда! – причитала Мария.

– Какая беда, мамочка? – с порога отозвалась Таня. Под тяжестью она согнулась крючком, шатко дошлепала до печки и подняла ведёрко на скамеечный приступок.

– Да вот… Замялись, – Мария указала на постель.

– Во-о, беда! – Танечка покачала головой: дескать, мать, а не понимает. – Это ж тебе не платье. А спать и так-то можно. Кто увидит?

– Нам-то можно. Мы свои, ни перед кем не отчитываемся. А тут чужой человек.

Мария сдёрнула простыни, кинула их на диван.

– Распаляй утюг. Гладить будем.

Поглядывая в окно и нагоняя на себя тревогу тем, что опоздала, не убрала вовремя комнату, Мария засуетилась: в руках попеременно вскидывались то простыни, то светящийся ярыми углями утюг, похожий на огнедышащую пасть Змея Горыныча. Эта тревога вскоре переметнулась и на Танечку. Следом за матерью она то и дело тянулась глазами к окну, вглядываясь в недвижную ленту дороги, и ей всё чаще и навязчивее начинало казаться: вон оно что-то появилось чуть заметным пятном, катится сюда и вроде пылит. Несмотря на то, что ничего там не пылило, не ехало, а свёрток дороги, видный отсюда, был неприютно пуст, волнение не унималось. Спросила у матери:

– А она – какая?

Мать что-то невнятно буркнула.

– Мам…Мам!

– Кто – какая? – Мария стряхнула просыпавшийся из утюга пепел.

– Да доктор. Наша врач.

– Ну тебя с твоими вопросами. Простынь из-за тебя испачкала. Какая, какая… Не знаю – какая… Увидим.

Потом, за делом, Мария успокоилась. С благоговейным старанием она начала наряжать постель. Выдвинув из угла кровать, первым делом привязала батистовый подзор, выбитый замысловатыми рисунками виданных и невиданных деревьев, листьев и цветов вперемежку со снежинками и красно-синими петушиными головками.

Этот подзор подарила ей к свадьбе покойная мать. А откуда к матери он попал – Мария не знала, не удосужилась в своё время прознать, а теперь уж и захотела бы выведать, да концы, за которые можно было бы ухватиться, обрезаны насовсем. Мария помнит, как старухи и девки заглядывались на её свадебное убранство. Ни у кого в деревне батистового подзора не было, не говоря уж о тонкой ажурной выбивке и в две ладони шириной свисающих понизу, под стать батистовому полотнищу, красивых кружевах.

Застилая кровать, Мария радовалась, что вот додумалась и не пожалела добра. Пусть теперь, второй раз при её жизни, покрасуется. В сундуке-то кто видит? В своё время и Танечке нарядит постель. Вот и все поглядки за всю жизнь.

Такой нарядной постель была и на свадьбе... точь-в-точь как сейчас. Тогда не было перегородки. Они с Петром сидели за божницей. Мария помнит, как испуганно поглядывала она через головы подруг в эту сторону… Как же это было давно! Да нет, вроде недавно, десять лет по осени будет…

– Едут! – Танечка метнулась на улицу.

Мария от неожиданности вздрогнула, но продолжала глядеть на кровать, не могла оторваться от своих мыслей, внезапно перенесших её к невозвратимой поре, о которой вспоминаешь, как о призрачном сне, то ли было, то ли не было на самом деле.

Потом она, будто извиняясь за свои мысли, явившиеся не к месту, вдруг забегала, засуетилась, схватила со стола одеяло и дымящийся утюг, задвинула его в глубину загнеты, там что-то гулко и сухо грюкнуло, видно, разбился кувшин. Но Мария не стала разглядывать, что там могло случиться, а быстро швырнула на печь одеяло, скатертью прикрыла стол, стала поправлять занавески на окнах. Если подумать, то можно было всего этого и не делать. Не велика беда – застать человека в работе. Но у Марии почему-то колотилось сердце. И радость, и испуг, и долгожданное желание этого приезда и, наоборот, страх за этот внезапный приезд неизвестного человека, от которого кто знает чего можно ожидать в семье, – всё смешалось, подступило сразу.

Надо было бы выйти и встретить доктора, легковая машина уже остановилась напротив хаты, а Мария, как уставилась в окно, так и не отошла. Иван Антонович и шофёр открыли багажник. Груз, должно быть, тяжёлый. У Ивана Антоновича подгибались ноги, когда он двумя руками выволакивал очередной чемодан и ставил его на траву. «Кирпичи, что ли, в этих чемоданах?» – подумала Мария. А вот и Танечка. Она держала за руку незнакомую девушку и махала ей, Марии, звала её. Тут только Мария заметила свою жилицу и сразу определила: «Городская… Там все такие рыжие… Что же это я, очумела?» – спохватилась Мария и кинулась к двери.

– Иван Антонович! Иван Антонович! Несите в хату. Что вы тут понаставили? Танечка! – Мария лотошила, хватала сумки и мчалась в хату, словно убегала от нагрянувшего дождя.

Иван Антонович укоряюще прикрикнул на неё:

– Что ж ты, баба, не то делаешь?. Перво-наперво гостью привечать надо… А ты – за узляки…

– Ой, и правда! – вскинув руки, затем в нерешительности опустив их, зарделась Мария. – Вот уж, очумела, так очумела. Не серчайте на меня… Мы так заждались… Не серчайте, пожалуйста. Пойдёмте в хату. Пойдёмте… Что ж мы тут стоим, на жаре?

Уже в комнате, усадив гостью, Мария спросила:

– Как же мы звать вас будем?

– Ириной Петровной. А вас?

– Меня Марусей, Марией… А это Танечка.

Танечка мигом покраснела и, пятясь, отступила к порогу.

– Мария… А по отчеству как?

– Савельевна, – быстро отозвалась Мария и густо налилась краской. – Ой, да зачем это?.. У нас по отечеству всего-то кличут Ивана Антоновича – вот, нашего председателя сельсовета, Ивана Палыча – фельдшера, да Сергей Михалыча – председателя колхоза…

Шофёр и Иван Антонович внесли остальные вещи. Шофёр долго выискивал место, куда можно было бы пристроить красный резиновый мяч в сетке, пока не повесил его на гвоздь около двери. Потом он обвел взглядом комнату, задержался глазами на картинно блестевшем мяче, попавшем сюда с игривых пляжных вод, и, ухмыльнувшись, заторопился:

– Пора колеса поворачивать.

– Подожди, мил человек, – вмешался Иван Антонович. – Давайте хоть посидим, помолчим. Может, это и не делают, когда человек приезжает. Но давайте все-таки… На добро…

Ирина Петровна продолжала сидеть у стола. Другие тоже не искали себе места, опустились на чемоданы, расставленные как попало посреди комнаты. Танечка хотела, было, определить себя рядом с Ириной Петровной, но не решилась; увидев, что остальные садятся на чемоданы, тоже пристроила себя на краешек небольшого чемоданчика, пододвинув его поближе к матери. Все, будто сговорившись, повернули головы к Ирине Петровне. Опустив под стол руки, она сидела неподвижно. Почувствовав на себе взгляды, дрогнула губами, пытаясь улыбнуться, но невольно глубоко вздохнула.

Впервые о Коряжном Ирина Петровна услышала в облздравотделе, когда ей сказали, что она назначена сюда на работу. Известие это поначалу приняла шутейно, даже не стала отказываться. Как это ей, горожанке, от хорошей благоустроенной квартиры, от родителей, у которых она одна-единственная, уезжать в какую-то дыру? Ясно ведь, что если она и поедет на место назначения, то только затем, чтобы через несколько месяцев снова вернуться в город. Не первый раз совершается такой удобный для всех обман, вроде специалист выехал по назначению, и можно куда следует поставить «галочку», и в то же время не так наглядно, что он не подчинился и сбежал из села. В том же облздравотделе, верно, понимают это не хуже её. Надёжней и спокойней в такие места посылать сельских выпускников, им в городе без жилья и прописки зацепиться трудно, а там, в родных угодьях, им, собственно, всё должно быть знакомо и привычно, как рыбе в воде. Рассуждала так она ещё и потому, что про себя таила один верный запасной ход: авторитет отца, главного инженера самого крупного в городе завода.

Однако она была удивлена и расстроена тем, что этот авторитет не сработал заочно. В отделе кадров даже не спросили: «Не Петра ли Харитоновича дочь?» Там отмахнулись от её просьбы, предлагали лишь Коряжное. Растерявшись, она согласна была даже не на сам город, а на какую-нибудь пригородную больницу. Оттуда, на худой конец, можно было бы, когда вздумается, электричкой ездить домой, из этого же Коряжного, куда, считай, почта неделю идёт, выберешься разве что в отпуск. Веря, что случилось какое-то недоразумение, что в отделе кадров попросту не хотят до конца её выслушать и понять, Ирина Петровна решила, наконец, сходить на прием к самому заведующему облздравотделом.

Толкаясь в узких коридорах, Ирина Петровна несколько раз видела заведующего, Трофима Федоровича Шорникова, немолодого мужчину с хемингуэевским открытым лицом, опечаленным, но волевым и спокойным. Это сходство дополнялось неторопливыми, чуть-чуть уставшими глазами и прямой черной трубкой в углах рта. Трубка не дымила, была будто без надобности, однако следом за нею плыл, разливался по коридору терпкий аромат. Ирина Петровна ни разу не слышала, как разговаривает заведующий, но была уверена, что знает его голос, приглушенный, с ровным устоявшимся баском.

Она на самом деле угадала этот голос, когда впервые его услышала, и ещё больше уверилась в том, что этот человек, как никто другой, способен её понять. Незачем было терять время в отделе кадров, у второстепенных равнодушных людей, с самого начала следовало идти именно сюда. Но ничего еще не потеряно, и сейчас не поздно… Шорников, разговаривая по телефону, кивнул ей и рукой указал на стул. Ирина Петровна прошла, села было на краешек стула, а затем устроилась, как следует, и стала рассматривать кабинет.

Все здесь было подчёркнуто просто: ряды стульев вдоль стен, обычный кабинетный портрет, шкафы с Большой медицинской энциклопедией, письменный стол, тумбочка с телефонами, около стены у входной двери то ли диван, то ли кушетка и над нею карта области с красно закрашенными обозначениями районных, участковых больниц, медпунктов. Ей бросилось в глаза, что в самый густой цвет были закрашены больницы областного города, они даже вынесены на специальную схему, затем побледнее – районы, и уж совсем бледно в последнюю очередь, зарисовано всё остальное. На самом дальнем обмыске карты должна была быть и её больница, но там что-то ничего не краснело.

Ирина Петровна с неприязнью отвернулась Шорников, подтянувшись, по-прежнему терпеливо кого-то выслушивал по телефону, пытался говорить сам, но замолкал на полуслове. Приготовив спички, он не прикуривал, а трубку между тем не выпускал изо рта. И Ирине Петровне подумалось, что он, должно быть, и спит с этой трубкой в зубах. В молчаливом ожидании она снова и снова разглядывала кабинет, наталкивалась на карту, заставляла себя не смотреть на неё. Но всё равно подмывало и подмывало поворачивать голову в ту сторону, где висела эта мучившая её карта с красными пометками.

– Хорошо. Хорошо. Сам займусь… Да. Да… Проверю. – Окончив телефонный разговор, заведующий обмяк в кресле, пододвинул к себе настольный календарь, записал там что-то, нажимисто несколько раз подчеркнул и поднял голову. – Ну что?.. Пришли отпрашиваться?

Ирина Петровна покраснела. Она чувствовала, как жаром взялись щеки, казалось, уши и те отяжелели и смешно оттопырились.

– Как поживает Петр Харитонович? – Шорников прищурено глядел на неё.

– Папа, да?

– Да, батюшка ваш… Мы с ним на активах рядком сиживали… Он у вас замечательный человек. Таким отцом гордиться и гордиться.

От такого поворота в разговоре Ирине Петровне стало легко и свободно, будто переоделась в домашнее ситцевое платьице. Трофим Федорович, оказывается, с отцом – в давней дружбе. Это хорошо, это кстати… А отец, надо же, никогда не говорил об этом. Вот же какой! От него всего можно ожидать, он только свою работу знает, о ней лишь думает.

– Мда-а… – Трофим Федорович переместил календарь на прежнее место, в раздумье затарабанил пальцами по столу. – Значит, села испугалась… трудностей…

– Да нельзя сказать, чтобы одних трудностей, – попыталась отговориться Ирина Петровна – Трудности, известно, и в городе будут… Первые шаги… Как им не быть?.. Это я, Трофим Федорович, понимаю… Но я ведь горожанка, всю жизнь прожила здесь, и здесь у меня – всё… А это… Ну, такая даль…

Шорников склонил на бок голову и, выражая лицом искреннее удивление, вышел из-за стола.

– Тоже мне даль!.. Давайте посмотрим, – он приблизился к карте. – Вот это мы, – нацеленной трубкой он ткнул в место, куда паутинками густо сбегались всевозможные линии, и на две длины трубки скользнул в сторону. – Это Костров… Видите: и железная дорога, и асфальтированное шоссе… От Кострова к Коряжному… К Коря-я-яж-ному… Коряжное: где ты?... А вот и Коряжное! Смотрите, и дорога есть. Должны автобусы ходить…

Ирина Петровна сумрачно уставилась на карту, где из-под мундштука трубки выглядывало еле-еле закрашенное красное пятнышко… Это пятнышко можно было заметить лишь тогда, когда знаешь, где оно должно быть, да и то, если пристально, усердно искать.

Трофим Федорович вернулся за стол, села на свое место и Ирина Петровна. Шорников молчал. Он набивал трубку, уминал её прокуренным пальцем. Затем сгреб в кучку просыпавшиеся кучеряшки табака и смахнул их в пепельницу, приглядевшись к столу, подышал на него и сосредоточенно начал что-то сковыривать.

– Так что это ещё не даль… Настоящей дали вы не знаете, – он зажег спичку и, забывшись, нечаянно загасил её. Повертев в пальцах другую спичку, положил снова в коробок. Лицо его заметно налилось хмурью, как в сумерках, стало бугроватым. – Вот вы говорите: село – плохо, село – далеко, село – то и сё… А что касается профессиональной стороны, село как раз и есть самое подходящее место, где быстро можно окрепнуть, взять разгон на всю жизнь.

«Да вы что?!» – хотелось выкрикнуть Ирине Петровне. Она даже открыла рот, готовясь возразить. Заметив это движение, Шорников улыбнулся.

– Вижу: не согласны… Но давайте зайдем, как говорят, с другого конца… Как вы считаете, профессор Игнатьев, ваш учитель, – стоящий специалист?

– Несомненно, – Ирина Петровна, чувствуя какой-то подвох, ответила односложно, хотя об Игнатьеве могла бы говорить и говорить.

– А Кузьма Силантьевич Бульбаков? – допытывался Трофим Федорович.

– Да он вообще человек, каких поискать…

– Так, так… – Шорников задвигался в кресле – А Игнатьев и Бульбаков, кстати сказать, начинали сельскими врачами. Оттуда пошла их крепость и самостоятельность. Они шли не с попутным ветром…

В недобром предчувствии Ирина Петровна склонила голову. Сопротивляться, доказывать своё она не могла – было стыдно. Но и согласиться с Шорниковым тоже не могла: не того хотела, не за тем шла сюда.

– Село, Ирина Петровна, ждёт, не дождётся таких, как вы. – Вспомнив про трубку, Трофим Федорович распалил её, сделал несколько свистящих затяжек. – Это наш с вами передний край, самое трудное место… Не хватает врачей. Больницы оснащены не совсем так, как бы хотелось… С транспортом туговато. Слаба медицинская пропаганда… Отсюда и запущенные болезни, неточная диагностика… Так что работы там… Сами понимаете… И молодому врачу, я считаю, свои силы надо пробовать обязательно на селе. Испытать радость и горе от собственного «могу» и «не могу». Набить, наконец, шишки, чтобы помнить о них всю жизнь. В городской больнице, когда за тобой приглядывают десятки глаз, ни медицинской, ни гражданской практики в таком объеме не получишь. Некоторые до старости так и ходят в учениках, на поводке, сами шага не сделают…

Ирина Петровна всё больше никла и никла, терзаясь бессилием и пытаясь зацепиться за какую-нибудь мысль, чтобы воспротивиться, защитить себя, доказать свою правоту. Но спорить с Шорниковым, в сущности, было не о чем. Он был прав. И всё одно у неё тлела надежда на поворот в деле, когда разговор может измениться, стать таким, каким и надо.

Но Шорников гнул своё:

– У некоторых молодых людей странная философия: им кажется, что они страдают, чем-то обижены, жизнь к ним несправедлива, обделяет, обходит их. Им постоянно чего-то не хватает… Чего? Чего, скажите, им не хватает?.. А на мой взгляд, они просто недогружены и единственно, чего не хватает, так это трудностей, борьбы, ощущения собственного «я», власти над собой… Недогруженность, детренированность и хилость – вот беда. А мы, взрослые, сердобольно кидаемся даже легкую ношу переложить на собственные плечи и тем самым создаем порочный круг. Не лечим а запускаем болезнь, способствуем ей… Вчера только был у меня ваш сокурсник. У меня же, говорит, диплом с отличием. Почему же на село?.. Мое место в клинике! Нет, говорю, такой диплом оправдывать надо.

Ирина Петровна про себя съязвила: «Отличникам, значит, место на селе, а двоечникам – в городе» Съязвила больше от обиды, от стыда. Теперь она уже не надеялась ни на какой случай, всё было всерьёз. Теперь бы достойно уйти отсюда. Она собиралась было говорить, что три года занималась в научном кружке по рентгенологии, ездила на республиканские конференции, опубликовала пять работ, имеет благодарность министра… Сейчас об этом не скажешь. Смешно.

Ирина Петровна поднялась со стула, бросила взгляд на стол, за которым сидел заведующий, ставший вдруг незнакомым, будто увиденным впервые, осмотрела шкаф с книгами, и картину, что висела над столом, и длинные ряды стульев вдоль стен, осмотрела пристально, с нарастающей болью… Не расплакаться бы, не раскиснуть. Только бы выдержать.

Шорников вышел из-за стола.

– Да вы не гнитесь, не гнитесь так печально. Это только поначалу кажется страшно, – он притронулся к плечу Ирины Петровны, и она пошатнулась под его тяжелой рукой. – Двое моих тоже в районе работают… И ничего, – он вскинул голову, по-военному подтянулся. – Пишите мне. Если что – поможем.

– Спасибо, – по привычке поблагодарила Ирина Петровна и поймала себя на мысли: «За что – спасибо? За что?»

У дверей она столкнулась с секретаршей заведующего, отступила в сторону и близко, совсем близко увидела на карте Коряжное с небрежно закрашенным маленьким кружочком. Бесцельно побродив по городу, Ирина Петровна немного остыла, успокоилась. Рассуждая о случившейся неудаче, она решила, что во всём виновата сама. Не подготовилась, не продумала, как ей нужно было говорить, и разговор ушёл, укатился не той дорожкой. Ну а на самом деле, что она могла противопоставить? Не хочу в село, да и только?

Затем после долгого блуждания по улицам, Ирина Петровна оказалась в городском парке, выбрала одинокую скамейку. Не замечая горячего солнца, она сидела в пустом бездумье и разглядывала серый, ничем не примечательный дом. Там она сегодня была. И, странное дело, ни жалости к себе, ни злости к этому дому она не испытывала. Всё, казалось, улеглось, затянулось безразличной серой пленкой, так отяжелело, что ничего больше и не хотелось… И вдруг её обожгла новая мысль: «Ведь кто-то же всё равно останется в городе! Останется…» С прежней силой заскулили в ней, было, засмиревшие боль и обида. Перед глазами поплыли картины, как она будет укладывать чемоданы, прощаться с матерью и отцом, как после отъезда осиротеет дом, опустеет её комната. С похоронной жалостью представляя всё это, Ирина Петровна в то же время упрямо не видела себя в тех картинах, отводя на свою долю роль мученицы, покинутой близкими. И получалось так, будто не она уезжала из родного дома, а этот дом вместе с родителями снимался с места, оставляя её одну на произвол судьбы. На глазах совершалась непонятная жестокость, в которой были виноваты все, кроме неё самой. И самым виноватым был отец. Если бы он только захотел, он давно бы уже всё сделал сам. И ей бы не пришлось бегать, унижаться. Значит, она ему не нужна. Он её никогда не любил. Разве бы с нею так обошлись, замолви он хоть слово?.. Взвинчивая себя, Ирина Петровна решительно вскочила со скамейки, вновь натолкнулась взглядом на серое с облупившимися стенами здание и готова была застонать. Неприглядный этот дом с обилием ведомственных табличек, населённый как улей, мстил ей своим присутствием.

В течение двух недель они вдвоем с матерью промокли от слёз. И плача, и крича, и упрашивая, в чем только не винили отца. Но безрезультатно. Тот отказывался кого-либо просить, соглашался с тем, как есть, как получилось, а то закрывался у себя в кабинете, ссылаясь на срочную работу. Никогда в их доме не случалось такого скандала: понаговорили друг другу – стыдно вспоминать.

Вначале отец был спокоен. Почти так же, как и Шорников, он пробовал учить её уму-разуму, что она, дескать, взрослый уже человек, что пора искусственного вскармливания закончилась, что долго находиться на домашней манной каше опасно, что жизнь – суровая штука и выстоять сможет лишь сильный духом, что, как отец, он желает ей только добра и хочет видеть её настоящим человеком…

– Свои лекции ты, пожалуйста, на работе читай! – сорвался голос матери. – Это же твоя родная дочь!..

Отец и на это невозмутимо, тише обычного ответил:

– Я, что на работе, что дома, живу одной головой: в прихожей каждый раз не меняю на новую…

– Какой ты бессердечный!.. Ты хочешь убить нас! Ты гонишь её из дома!.. Ты жестокий Тебе ни капельки не больно! – заливаясь слезами, кричала мать и билась в нервной лихорадке.

– Папа, а как же квартира?.. Моя квартира, – ударилась в рев Ирина.

Теперь взорвался и отец:

– Что – квартира? Что – квартира?! Квартиру дали мне, а не тебе. И всё, что ты ела, во что одевалась, чем пользовалась, – это давали мне, а не тебе. Ты своё должна заслужить!

– Но это твоя дочь!.. Твоя же!.. Твоя!.. Господи, какой позор! – У матери перехватывало дыхание, закрыв глаза, она в беспамятстве трясла головой.

– Ну и что, что дочь! У других тоже есть дочери и сыновья, и они не хуже моей! Но они едут туда, куда их посылают, а моя, видите ли, хочет отсидеться за папиной спиной! А если бы эта спина была поуже, тогда что?!

В тот первый, погромный, вечер к ужину они не собрались. Впрочем, они больше и не ужинали вместе, всей семьёй. День ото дня накаляли себя словами. Стоило матери мимоходом бросить:

– Твой друг Шорников рта не дал открыть, – отец неминуче огрызался:

– А куда она пошла? Кто её просил?

– Как он мог твою дочь загнать в деревню?

– Мог! Он имеет на то моральное право: двое собственных тоже не под крылышком, тоже в деревне. Что он, пригреть не смог бы? Смог бы, а вот не стал, хочет, чтоб люди из них вышли.

За эти две недели нового они друг другу ничего не говорили, лишь повторяли одно и то же в разных вариантах. Но с каждым разом слова становились всё обиднее и злее.

Убедившись, что отец ей не помощник, что именно он в первую очередь желает ей зла, Ирина взяла приказ в облздравотделе и стала собирать чемоданы. Начиная с игрушек, оставшихся от детства, и кончая книгами, забрала из дома всё, что ей лично принадлежало. Уезжала, будто навсегда, чтобы не оставить о себе никакой памяти. Этот дом теперь – не для неё. За это время он стал враждебным, чужим…

***

– Вот мы и дома, – Иван Антонович, проводив шофёра, заметно повеселел, обрадовался, будто избавился от неугодного человека. Теперь всё, уехал. Скатертью дорожка. – Мария! А-а, Мария! Что ж ты такая непонятливая?

Хозяйка виновато подскочила с чемодана.

– И правда. Чтой-то сегодня деется. Сама не своя, – Мария впервые открыто и близко поглядела на Ирину Петровну и невольно улыбнулась. Ирина Петровна тоже улыбнулась. И Мария с облегчением вздохнула: упала тяготившая её пелена.

Танечка, с диковатым любопытством глядевшая на приехавшую девушку, не заметила, как встала мать. А когда увидела, что сидит одна на краешке чемодана, то, крадучись, отделилась от него и ткнулась под бок матери.

– Подавай на стол. – Иван Антонович достал из дерматинового ученического портфеля завернутую в газету бутылку шампанского. Зацепившись за газету, из портфеля высыпалось несколько четвертушек, половинок и целых тетрадных листков в клеточку с жирным фиолетовым штампом – возимый сельсоветский реквизит на всякий случай – написать справку о составе семьи, на убой поросёнка или телка, выдать удостоверение личности, запротоколировать правый суд на раздел имущества неужившихся супругов. Мало ли случается мест, куда надобны сельсоветские справки…

– Ить, ты! Бухгалтерия моя разлетелась. – Он подобрал листки, спрятал их в портфель.

Мария и Танечка засуетились подавать на стол.

– Спасибо, не беспокойтесь. Я не хочу, – отказалась Ирина Петровна и, встретившись с удивленным взглядом Марии, добавила: – Ну, правда же, не хочу.

– Да как же так? С дороги – и не покушать? – уговаривала Мария.

– Вы уж извините, Ирина Петровна, а хозяйку уважьте, – настаивал Иван Антонович.

– Ну, что вы? Что вы? Я никого не хочу обидеть. Пожалуйста, обедайте. А я на самом деле не хочу. Поверьте, сыта… А шампанского с удовольствием выпью. – Она встала и, пошуршав в сумке, вынула оттуда пакет и высыпала на стол конфеты. – Как раз к шампанскому. Угадала… Танечка, иди-ка сюда, бери.

– Давай и мы, Мария, под конфетку, что ли, выпьем. По-городскому. А-а?.. Я ить тоже, если признаться, не проголодался.

– А мы с Танечкой только что поели, – согласилась на неправду Мария.

Иван Антонович с поспешным усердием, будто чок из бочки, попытался выкрутить пробку. Но не тут-то было.

– Затыкают же на совесть! – удивился он.

– Это тебе не печатью стукать, – подзадорила его Мария.

– Ить незадача – пробку вынуть, – по-прежнему недоумевал Иван Антонович.

– Давайте я, – Ирина Петровна открыла выстрелом грохнувшую бутылку, разлила по стаканам вино.

– С благополучным приездом.

– Дай бог вам счастья.

Силясь улыбнуться, Ирина Петровна кивала головой. С её стаканом гулко чокнулись. Выпив, Иван Антонович затих на мгновение. Он раздумывал – сморщиться по обыкновению или не морщиться. Должно же что-то быть за эти деньги? Конфету он не брал.

– Ты все ж, Мария, огурчик подай. Непривычно как-то…

Мария принесла огурцы в большой тарелке, и Иван Антонович взялся за них. А за столом как-то сразу стихло. Будто в момент переделали всё, что задумали. Пробкой от шампанского Танечка выравнивала конфетные обертки, складывала друг на дружку. Обертку с белой головки шампанского она выравнивала дольше всего и положила её отдельно.

– Гля-кось, а зажгло, – в тишине рассмеялась Мария. – А я, грешным делом, подумала: компот по бутылкам начали разливать. Теперь чего только по бутылкам не запечатывают… А я пью, то-то слышу, покалывает, пощипывает, в нос шибает, а толкать – не толкает. А теперь зажгло…

– Должна жечь, – уверенно подтвердил Иван Антонович. – Шампанская всегда с подкавыкой. За то ей и медали дают, и цена такая. Эт, Мария, не зря.

Иван Антонович разлил остатки вина по стаканам. – Ну, а теперь давайте выпьем за наше Коряжное, – он приловчился и так быстро столкнул поднятые стаканы, что те, несмотря на свою беспородность, отозвались недолгим, но настоящим звоном.

Хозяйским глазом, привыкшим всякий раз обихаживать стол, Мария приглядела себе в помятой обертке конфету и стала раскутывать её из одежек. Ирина Петровна кинулась угощать:

– Берите. Берите… Вот «Мишка на севере», вот «Тузик», вот «Маска»… А ту положите, пожалуйста. Она в сумке раздавилась.

– Да что я, маленькая? – Мария поспешила отправить конфету в рот. – И эта годилась, тоже сладкая… – Она пригорнула к общей куче выбранные Ириной Петровной конфетные колодочки, обхватила рукой Танечку. – Что и говорить: хорошо тут. Особенно весной… Люблю до страсти!.. Как побегут ручьи, как забунтует овраг, как загрохочет камнями. Проснешься ночью, а он ворохается, как живой.

Иван Антонович перебил:

– Не про то, Мария… Что хорошо тут – это само собой… Только я сейчас вспоминаю, что перед войной у нас даже медпункта не было. Как жили? – подумать страшно. Да и то сказать, у иной бабы из десяти-двенадцати детей в живых оставались четыре-пять. У кого поболе, у кого поменьше, но с косой в каждый дом заглядывала, будь она неладна…Потом с медпунктом полегчело…А с больницей и вовсе вздохнули… Иван Павлович сколько лет берёг нас… Теперь вот доктор. Врач. Теперь надо мозговать, как бы еще построиться, чтоб не одна Ирина Петровна здесь была.

Ирина Петровна слушала разговор, перекидывала взгляд то на одного, то на другого собеседника, старалась к месту улыбаться и в то же время чувствовала себя как никогда одинокой, придавленной какой-то тяжестью.

– А Что, Иван Антонович, в Акимовке, говорят, опять кто-то повесился. Правда, ай нет? – поинтересовалась Мария.

– Было такое, – помедлив, ответил Иван Антонович. – Скорушкин. На спиртзаводе мерщиком работал.

– Скорушкин. Скорушкин, – сбавив голос, вспоминала Мария. – Нет, что-то не припомню.

– Как не припомнишь?..В позапрошлом году после посевной фестиваль был, дак он плясал. Помнишь, вздрагивал плечами, козырем носился… Ну, тот, что в картузе с блестящим козырьком.

– И-и-их!.. Дуськи Федуновой мужик, – Мария сокрушенно закачала головой. – У них же трое детей, мал мала меньше.

– Опился. Что ж теперь? – Иван Антонович покосился на бутылку из-под шампанского.

– А все спиртзавод виноват, провалился б он. Только и слышно: в Акимовке то одно, то другое…

«Как же они спокойно могут говорить. Да разве можно так?» Все больше погружаясь в эти мысли, Ирина Петровна решала для себя, что ей самой необходимо вмешаться, навести порядок на спиртзаводе. И она была уверена, что всё там обернется в лучшую сторону, стоит лишь сказать об этом кому следует.

Танечка, посапывая, охаживала конфетные обертки, раскладывала их горками, сорт к сорту. Несколько шоколадин, лишенных одежек, лежали рядком на фольге, видно, фантики сейчас были для нее важнее, чем сами конфеты.

***

Ирину Петровну оставили одну. Еще утром она была дома, где все привычно, знакомо и настолько безопасно, что она, хотя и знала, что уедет вот-вот, а до конца не могла в это поверить. Там, в городе, всё было свое, даже люди на улицах, чужие, незнакомые, и те были своими, потому что они находились в её родном городе, где она была хозяйкой. И вдруг такая перемена…

Ирина Петровна подошла к окну, долго смотрела на дорогу. Уже давно ушла машина, а казалось, что она видит вспыхивающий за буграми пыльный след – последнюю зыбкую связь с недавним прошлым. Она резко задернула занавеску, зажмурившись, больно сжала виски. Было такое ощущение, будто не умеющего плавать безжалостно оттолкнули от берега на глубину.

Открыв глаза, Ирина Петровна обвела взглядом хату. Около перегородки составлены её чемоданы, на стенах развешаны фотографии в рушниках, с вышитыми красно-синими петухами, на скатерти, расшитой тоже по-петушиному, оставлена бутылка из-под шампанского с былинкой яркого цикория. Наверное, Танечка позаботилась. Ирина Петровна налила в бутылку воды, опустила туда цветок и ушла за перегородку, в свою комнату.

Здесь было прохладнее. Даже мухи были смирнее. У стены, похожая на разряженную утицу из Воронежского хора, красовалась кровать, напротив печки, у другой стены с окном, выходившим на пустырь перед оврагом, стоял деревянный диван. Широченный, из свежеоструганных толстых досок, диван сработан был на манер тех, что сохранились ещё в залах ожидания небольших железнодорожных станций и полустанков.

Трогать кровать не хотелось, и, достав курточку, она устроилась на диване, укрыв ноги от кусачих мух. Низкий потолок над нею горбился, блестел, как натертый воском. Между досками кое-где щели были заклеены газетными полосками. Свежие, не засиженные обои покрывали недавно сделанную перегородку и фанерную дверь комнаты. Вот же готовились, ждали её приезда. Подумать только, шампанским встречали. Кому-нибудь это было бы и в радость.

Ирине Петровне спать не хотелось, не хотелось и двигаться. Не было сил. Она пребывала в состоянии шока, когда основным, самым главным в поведении было безразличие и глухое, застылое угнетение. Думать и то было не под силу. Оставалось одно: неподвижно сидеть в углу дивана, подобрав под себя ноги, угревшись, угнездившись. Хорошо, что её оставили одну у пустынного окна с видом на заросший овраг, который отогнал в другое, протарённое, место людей, подводы, машины. Здесь летали птицы, перед оврагом, на пустыре разгуливали приобретшие первую самостоятельность молодые шустрые курочки и драчливые петушки. Но они тоже, как буйный лопушняк и кустарник, Ирине Петровне не мешали.

Переведя медленный взгляд на перегородку, Ирина Петровна вдруг заметила, как дрогнула и подалась фанерная дверь. Не успев испугаться, она увидела, как из-за двери протиснулся большой лохматый кот, шерсть на нем была грязная, пыльная. Кот хозяйски уверенно шагнул в комнату, изогнувшись, прыгнул на край печки, уставился на Ирину Петровну. Решив, что ничего особенного не случилось, он, мурлыча, улёгся, закрыл глаза. Изредка он приоткрывал то один, то другой глаз. Лениво, на всякий случай, поглядывал на незнакомую гостью, дергал единственным уцелевшим усом и снова засыпал.

На улице раздался голос Танечки:

– Мам, а-а…

– Не крчи. Пусть она отдохнет… Иди, детка, побегай.

Разговаривали во дворе. Голоса доносились глухо, не нарушали тишины, не тревожили. От неудобного сидения поламывало спину, больно было придавленной руке, немели поджатые ноги, а двигаться, сменить позу не хотелось.

– Приехала? – послышался хриплый, со значительной примесью мужской басовитости женский голос.

– Ага. Приехала в обед как раз. Сейчас отдыхает. – Ирина Петровна узнала Марию, свою хозяйку.

– И што она? На што похожа? – с придыхом гудел бас.

– Да с виду смирная, – давала показания Мария. – Умытенькая такая, загорелая.

– То-то ж, умытенькая… За Петром теперь гляди, – на одной ноте уныло пробасила пришедшая женщина.

За стенами дома прибавились голоса. Может, выйти, положить конец ненужным сплетням? Ну и что? Выйдешь, начнут тебя разглядывать, как на базаре. Нет, уж лучше не выходить.

А у баб тем временем шел разговор, бурлил, как вода на большом огне, куда то и дело подбрасывали сухие поленья, не давая ослабеть, затухнуть пламени. Бабы неспешно, с упоением отдавались извечному своему занятию – посудачить на чужой счёт, перемыть косточки, отвести душу.

– Что ж, кума, платить тебе будут, аль за так? – вплелся новый напевный голос.

– С какой-то стати – за так? – Выдохнул уже знакомый бас.

– Не знаю, бабы. И разговора об этом не было… Да и то сказать, угол, что ли, пролежит? А не дай бог, девочка захворает, тогда что? – рассудила Мария.

– И то, ниху, правда, появился ещё один голос, звонкий, молодой, почти детский.

– Да то-то ж и оно, Матвеевна.

– А я, ниху, костыляю мимо. Дай, думаю, зайду. Машину давеча видела. Никак приехала?

– Приехала, Матвеевна. В обед… Голос хозяйки куда-то пропал, затем снова зазвучал: – Присядь Матвеевна, отдохни. Ножки твои немолодые, находились, натоптались.

Ирина Петровна удивилась. Вот тебе и звонкий молодой голос!

– Слава те, господи, што приехала, – не унималась Матвеевна. – Теперича и ослабнуть не грех, помереть, ниху, не дадут… Не дожил внучек хведичка… Прибрался не ко времени. Разве б от нямонии не уберегли, кабы б дохтора были, ды иргенном просветили. А то, ить, в три дни сгорел, царства ему небесная… Вот, ниху.

– И кум Митя ни за што сгинул, – гуднул бас. – С грызью ладу не дали. Пока в районку отвезли, а кишки уж попрели. А где им не попреть? Сутки трактор искали. Иван Павлович извелся, почернел, пока отправил.

Ирина Петровна слушала эти разговоры и незаметно для себя размышляла. От пневмонии, конечно, смерть непростительная, если своевременно начать лечение. Антибиотики, банки, сердечные, отхаркивающие, наладить переливание глюкозы с витаминами, наконец, гормоны, – перечисляла она, будто ребенок был еще жив и она его лечит. А грыжа… ущемленная. Тут спасение – ранняя операция. Как же это так – сутки трактор искали? Что ж это такое?..

И тут Ирине Петровне представилось: а что если сейчас вот за ней придут, и случись прободная язва, та же ущемленная грыжа или, на худой конец, острый аппендицит? Что делать? Сама она оперировать не умеет. Да и кто разрешит открывать операционную в больничке на пятнадцать коек с одним врачом. Значит, транспортировать в районную больницу. Видно, сразу, немедленно надо решить вопрос о транспорте. А как его решать? С кем? Почему в институте никто этому не учил. Существуют же какие-то законы? Сколько и где косточек, мышц, нервов, сосудов, куда что течёт, что сгибает, что разгибает, вплоть до малой клеточки, до ядра её и аппарата Гольджи – всё изучили. Знаем, когда и какие операции делать, как обезболить, и чем сшивать – и это знаем. Но вот умер же человек от ущемленной грыжи, умер не по науке… Долго искали трактор… Это ведь тоже наука.

А во дворе не умолкала бабья молотилка. Матвеевна, скорее всего, ушла, не слышно было её голоса, да и бабы, чувствовалось, повеселели.

– И что, кума? – пела женщина. – Нешто уедет?

– Да кто ж знает? Дюже уж смурная, как схоронила кого. – Это Мария, её голос.

– Умотается. Не сумлевайтеся… Вон Софья Ивановна умоталась, и эта умотается. Попомните моё слово.

Бас засипел, закашлялся в приступе долго и скрипуче, как после жадной жадной утренней затяжки старый пожелтевший курильщик.

– Ой, бабы! – воскликнула кума Марии. – Возьму и обженю на ней своего охломона.

– Кавой-то… Кхы-хы-ы…Кых-х-х…

– Витькю, что ли? – не удержалась Мария.

– А чего?.. Чем не жених? Из флоту грамоты имеет, значков полную грудь. Счас пока тракторист, а там, гляди, и на шофёра при такой-то жене пойдёт.

Ирина Петровна в досаде опустила ноги с дивана. Чёрт знает что! Надо выйти. Но тут снова послышался голос откашлявшейся женщины.

– Ты, што ль чи, хлябнула? Што мелешь?.. – Бас снова зашелся в судорожном кашле.

В это время скрипнула дверь. Кто-то шел. В той комнате о ведро что-то грюкнуло, и опять проскрипела та же дверь.

– Попей-ка. Может, отпустит.

Мария, значит, за водой приходила. Кашель затих, унялся. Бабы молчали. Ирине Петровне подумалось, что на том и кончилось. Успокоились. Сейчас разойдутся.

– Ишшо дрыхнет? – неожиданно сильно гуднул бас.

– Отдыхает, – уверила хозяйка. – Да пусть понежится, пока никто не знает. Ей, бедной, и не снится, что потом будет. Замордуют, оглянуться не дадут, не то чтобы поспать.

– Ня больно-то их замордуешь, – отозвалась та, что кашляла. – «Приём закончен, приходитя завтра», – передразнила она кого-то. – Вон Софья Ивановна, гля-кось, затянулась. То и знала, што отсылала к Ивану Палычу: «Идитя к няму, идитя к няму. Это его дело».

– Дак она по психическим. Роды она не знала, перевязки не знала, по внутреннему тоже не кумекала, – встряла кума.

– Раз врач, должна кумекать, – не унимался бас.– Задушил меня кашель, дай, думаю, схожу. Может, что новое пригадает? Рассказала-та я ей, чем маюсь. А она и давай спрахувать: какое седни число, какой седни месяц, боитесь ли чево? Отвечаю все как надоть, а сама думаю: чевой-то с ей?.. Послухала она меня, села уже рецепт составлять, а сама все к мене приглядуется. – «А что, грит, бывает такое, что вы задумываетеся?» – «А как же? – отвечаю. – Бывает». – «Когда и как такое бывает? – быстро, чтоб я не одумалась, спрахувает, а сама все зырит, все зырит… «Ды-ы вот, грю, когда за сарай иду, задумываюся, как от ветра спрятаться…»

Бабы дружно расхохотались. Под кхеканье хохотнула и рассказчица.

– Это же не всё, бабы. Дала она мне рецепт. Ни в нашей аптеке, ни в районке сготовить не могут, травы какой-то не былось. Аж в городе добыли. Обрадовалась я. Может, думаю, трава какая ненашенская, помогнеть, дай бог… Начала пить, а мене рветь. Да такая, падла, ядная, всю на изнанку выворачивала. Вякаю-вякаю, отдохну, и как зачну эту психичку христосить. То-то легше становилось…

– Что ж такое тебе приписали? – сквозь смех спросил напевный голос. – Надо же? Хи-хи-и…

– Ой, же… Ой… – не могла умолкнуть Мария.

– С пузырьком ходила к Ивану Палычу, спрахувала, что за отрава. Сказал, всё правильно. Только в десять раз разводить надоть. Трава, грит, такая, что если мало, то харки отгоняет, а если много – рветь. А та-та Софья Ивановна, штоб её вывернуло не хуже меня, не поскупилась, полную меру прописала…

Под ойканье и кхеканье бабы продолжали смеяться. Ирина Петровна тоже улыбалась, развеселила её задышливая женщина. Видно, в состав микстуры входила ипекакуана. И веря и не веря себе, Ирина Петровна достала из чемодана «Рецептурный справочник». Точно, так и есть – корень ипекакуаны, рвотный корень. Высшая разовая доза как отхаркивающее для взрослых – одна десятая грамма, а высшая разовая доза как рвотное – один грамм (однократно)… И впервые она с интересом и дотошно прочитала весь раздел отхаркивающих средств, рецептурные прописи, разовые и суточные дозы. Всё это для неё вдруг как-то ожило, не нужно было зубрить, запомнилось, улеглось, будто всё это она знала уже с самого рождения, с малолетства.

– А и красива ж она, стерва, – вновь послышался певучий голос.

– Хтой-то?

– Да все ж она, Софья Ивановна.

– Личико как нарисовано, – с грустным вздохом произнесла Мария.

– Красивая, бабы, красивая. Что тут кажешь, – подтвердил бас. – Дак и я, может, не хуже была б, если б на работе мослы не повывернула. А теперича что с меня нарисуешь?.. Разве на буржуя и сгожуся, одну только шляпу и пририсовать надоть.

Через бабий смех опять пробился певучий – хоть записывай на пленку – голос женщины, собиравшейся женить своего Витьку.

– Как ты не крути, а она, стерва, уж дюже красивая. – Что-то, видно, засело в голове этой женщины, чем-то волновала её Софья Ивановна, красотой ли одной?

– Да, ить, не зря Сергей Михайлыч голову потерял, – подала голос Мария. – Она ж у меня остановилась, да через два дня в больницу сбежала. В кабинете жила, от глаз подальше… Я сдуру думала, ай чем обидела? Это ж потом провиднелось, что к чему… Ох и погуляли они взавивку, чуть было больницу не спалили…

Смолкли женские голоса. Ирина Петровна уже привыкла к ним, сама собой исчезла неприязнь, которую она раньше испытывала. Не было охоты выходить, не хотелось мешать. Услышанный разговор притупил собственные переживания, от которых, казалось, ничем нельзя было откупиться и избавиться. Оставался, правда, общий настрой: что-то разлаженное, развороченное и угрюмое, как после пыльной бури поваленные деревья, сдёрнутые крыши, оборванные провода. И всюду: в канавах, на карнизах, на подоконниках, в холодильнике и даже в душе – песок и седая, стёртая в порошок земля.

***

Как, однако, долго, немыслимо долго тянется этот день. Будто бы и не единственный день всего, а целую длинную жизнь прожила она здесь. Перед вечером Ирина Петровна вышла на улицу. Окатило её прокаленным воздухом, запахами полыни и еле уловимым тонким ароматом какого-то непонятного травяного настоя.

Постояв немного, она стала рассматривать двор. Слева был сарай с открытой, подпертой вилами дверью, оттуда тянуло запахом навоза, там гулко, как в трубу, хрюкал поросенок. Туда то и дело шныряли бодрые курочки и петушки. Курочки вели себя деловито, достойно, как и подобает, берегли честь смолоду; зато петушкам достоинства хватало лишь на мгновенье. Они ни с того ни с сего, вытянув головы, кидались бежать, словно солдаты отрабатывали боевые приемы, а встретившись друг с другом, становились в воинственные позы, изгибали шеи, не отрывая взгляда друг от друга, низко и хищно клонили головы, выжидали, клекоча и постанывая детскими голосами, под резкие взмахи крыльев наскакивали на неприятеля, грудь на грудь… На своих подружек они не обращали никакого внимания. Да и когда было? То и дело разгорались жаркие схватки, кровянились не отросшие еще гребешки, а на траву ложились живьем выдернутые перья с капелькой в мышиный глазок, крови на рыхлом не окрепшем корешке.

Напротив Ирины Петровны стоял шалаш, крытый соломой, на потрескавшейся, поблекшей от дождей и солнца двери шалаша висел замок. Должно быть, это подвал, или, как он здесь зовётся, погреб. Между сараем и этим соломенным шалашом вознёсся к небу большущий стог сена, глазурно блестевший на солнце. На самой макушке стога лежали какие-то железки, кверху торчали два колеса, то ли опрокинутая тележка, то ли еще что-то, чего она не знала. У стога увидела теленка. Ирина Петровна сразу его и не заметила. Он стоял смирно, был игрушечно мал на фоне великана стога, так что немудрено было его не заметить сразу. С шеи теленка свисала грубо скрученная из двух прорезиненных жгутов веревка. Ирина Петровна, побаиваясь, направилась к теленку. Он не тронулся с места, глядел на нее выпученными фиолетовыми глазами. Она медленно протянула руку, погладила его по шее, потрепала за уши, Видно, ласка пришлась по душе, теленок перестал дергать из ямки сено, даже жевать прекратил.

– Ах, вот он откуда, аромат, – Ирина Петровна наклонилась к ямке, источавшей поразившие ее запахи, куда только что тыкалась по-детски умильная мордашка теленка. – Иди, иди на свежую травку. Витаминами запасайся. Зима длинная.

Она отталкивал теленка, за уши отворачивала мордашку от сена. А он, приняв это за ласку, за игру, тыкался мокрой прохладной сопаткой в руки, в подол, лизал её пальцы шершавым горячим языком.

– Ну, иди же. Иди… – умоляла Ирина Петровна. – Как же на тебя надо кричать?.. Геть! Геть! – Она угрожающе вскинула руки. И теленок, шарахнувшись, побежал, наступил на веревку, споткнулся, а затем, взбрыкнув, помчался описывать полукружья. Веревка змеей извивалась по траве, взмахивала в воздухе, на конце её то замирал, то подпрыгивал деревянный кол. «Вот же и не привязан, а по кругу бегает. Приучили уже», – с грустью подумала она.

Заслышав голос, в сарае завизжал поросёнок. Ирина Петровна от неожиданности вздрогнула, испугалась. А поросёнок визжал мучительно долго, будто под ножом, требуя к себе неминучего внимания. Содрогался сарай, гремели доски, что-то там хлюпало. Сильнее завоняло навозом. Быстрым шагом Ирина Петровна направилась за хату, подальше от этого выматывающего душу визга. В испуге она представила себе, как, разломав загородку, вырвется грязная клыкастая громадина и бросится на неё. Экий зверюга! Сарай сотрясает… Где-то она читала, что даже волк боится свиньи. А чего? Растешит на куски…

Но и за хатой она продолжала слышать визг, перемежающийся с трубным басом, пронзительный и дикий до ужаса, до пещерного страха. Ирина Петровна вышла из-за хаты, с испугом глянула в сторону сарая. Как раз в это время задребезжали упавшие вилы, и дверь, угрожающе скрипя, стала закрываться. Горячей волной окатило спину Ирины Петровны. Ускорив шаг, она вышла на дорогу, облегченно вздохнула.

У соседней хаты на завалинке увидела деда. Его худое тело в обвисшей, как в шифоньере на плечиках, рубахе, часто содрогалось от кашля. «Бронхит, видно. Подойти, что ли?.. Первым пациентом будет», – подумала Ирина Петровна.

– Дедушка, что это вы кашляете?

Старик встал с завалинки, приподнял картуз над головой, поклонился.

– Ды вот остудился маненько. – Он пристально и не спеша оглядел Ирину Петровну. – А ты никак дохтуром теперича у нас?

– Буду, дедушка. С завтрашнего дня. Завтра же и приходите на прием. Не затягивайте.

– Ладноть… Приду.

…Дотаивал день. Первый для Ирины Петровны новый день, сломавший прежнюю, казалось, незыблемую жизнь.

А над Коряжным стояли тучи дыма. Утомленно мычали коровы, мык этот эхом отзывался в оврагах, догонял коров, дробясь и утихая где-то там, за пылью, вдали. Доносился звонкий по заре детский переклич. Кто-то плакал. Истошно пугаясь темноты, бекала коза. Гремели ведра. Всё становилось серым от надвигающейся темени. Затем звуки стали стихать. Ночь исподволь натягивала свой полог, давая покой и умиротворение.

Ирина Петровна облизала губы, на зубах заскрипел песок. Неохотно побрела в хату. Было до слез грустно. В темноте на ощупь пробралась в свою комнату, приткнулась в уголок дивана, сжалась в комочек и показалась себе маленькой-премаленькой, отрезанной ото всего живого. В большой комнате прерывисто хрипело радио. Мир был призрачный, затерянный.

Там, за перегородкой, чиркнули спичкой. Слабый свет устоялся, но был зыбок, еле-еле пробивался в открытую дверь. Выйдя из-за перегородки, Ирина Петровна увидела, как Мария протирала ламповое стекло. Заметив электрическую лампочку под потолком, она в недоумении посмотрела на хозяйку.

– А-а?! Провели, провели. Два года уже скоро… Свет есть, а мы его не видим, – рассмеялась Мария.

– А в чем дело?

– Да мы тут – на отшибе. Столбов будто не хватило.

– И в больнице?

– Не-э. В больнице есть. У нас в колхозе движок, до двенадцати дают.

Мария ушла за водой. Ирина Петровна, постояв в нерешительности, села на лавку. Было так тихо и немо, что она боялась дышать. Что-то очень долго не возвращалась хозяйка, и Ирина Петровна жалела уже о том, что не отправилась вместе с нею. Быть одной в чужой, пустынно замершей хате всё-таки жутковато, и она, не осознавая, начала выстукивать пальцами по столу; какой-никакой, а звук, и с ним не так тревожно.

– По городу скучаете? – участливо спросила вернувшаяся Мария.

– Да нет еще…

Вошел мужчина. Тень от него закрыла печку и всю стенку, где дверь в сенцы. Голова распласталась на потолке.

– Ха! Наш доктор! – Рука Ирины Петровны скрылась в огромной шершавой ладони Петра, как в кармане. – Ну, Марусь, теперь хворать нам стыдно: своя медицина дома, – пошутил он. – Иван Павлович радёхонек будет. Несусветно. Один он, бедняга, как белка в колесе, и днем и ночью без роздыха… Теперь и с Танечкой, если что… Под рукой тут, без заботы…

Ирина Петровна вопрошающе посмотрела на Марию.

– Да не-э, не-э… Сейчас слава богу. Пху-у, пху-у – отваживая беду, Мария поплевала через левое плечо.

– Боле-е-ла она у нас, – Петр подхватил дочь на руки. – А теперь мы выро-о-сли, здоровые. Правда, дочь? – Он встряхнул ее, подкинул и прижал головой к потолку.

Танечка, глянув на Ирину Петровну, засмущалась.

– Петь, да отпусти ты ее, – попросила Мария и в первый раз за весь вечер присела на лавку. – Лежали мы в районе. Три годика ей было… Врач придет: «ну-ка, открывай рот!» А она потом спрашивает его: «Что там видел? Есть там ангина?» – гладя рукой настольник, Мария радостно рассмеялась.

– А я на таборе узнал, что у нас гость… Степаниха всем уже раскашляла, – и, обернувшись к жене, Петр спросил: – Была, что ль?

– Приходила… Водой её тут отпаивала.

Ирина Петровна поняла, что речь идёт о той задышливой, острой на язык женщине, которая недавно судачила на её счет. Хотела, было, спросить Марию: «Она ли?» Но решила, пусть останется в тайне, будто она и не слышала этого разговора. Так будет ладнее и для неё и для Марии.

– Ха! Эта баба ничего не боится, – Петр тоже сел к столу, захохотал и чуть, было, не погасил лампу. – Ей – что свет, что потёмки… Работала это она на свинарнике, и как-то туда зашёл секретарь райкома. Ну, значит, зашёл, глядит: «Поросятки, говорит, у вас хорошие». А она ему: «Сплюньте, не сглазьте!.. Вот тоже была районный агроном Татьяна Михайловна, посмотрела в станок, ушла, – и трех поросят свиноматка разорвала, а остальных примяла… После этого она больше сюда не показвается….Дак вы сплюньте, сплюньте от греха… А поросятки у нас водятся… Водятся». Во-о баба! – раскинув руки по столу, Петр дрожал от смеха. – Таки и сплюнул, хоть и партийный.

Бормотала сонная Танечка. Мария накрывала на стол.

– Давайте, Ирина Петровна, поужинаем. Потом и спать веселее будет, – обратился Петр.

– Спасибо… Не хочу, – будто из далека отозвалась Ирина Петровна.

– Что это вы, али гребуете нами? – обиделась Мария.

– Нет, нет! Ради бога! Откуда вы взяли? Не хочу… Не могу… Ну, как вам сказать?.. Поверьте.

Петр покосился на бутылку из-под шампанского, отодвинутую на угол стола. Потом, уже сидя за столом перед миской щей и задумчиво вертя ложку, он поднес бутылку к свету и, шевеля губами, долго разглядывал этикетку. Обратясь к жене, бодро попросил:– А что, Марусь? У нас «колхозничка» нету ли?. Наморясь, стопашечку, а-а?

— Да откуда ж ему быть? Ай не знаешь? Чего спрашивать? И так, небось, обойдёшься... Ешь.

Петр укоряюще долго буравил взглядом Марию, а она с лукавой полуусмешкой выдержала этот взгляд. Громко сопанув, он надвинулся над столом и нехотя принялся за еду.

— Ты — с хлебом, с хлебом, — не убирая с лица лукавины, подтрунивала Мария.

Хозяин замер над миской, потом, опустив ложку, глянул на Ирину Петровну и, заговорщицки подмигнув, кивнул головой в сторону жены:

— Ну и баба! Поучиться у тебя надо...

Ел он шумно, со свистом, рывками. Рваный гребешок огня в лампе трепетал, не мог успокоиться, запоздало после каждой ложки гнулся в сторону Петра и, подрагивая, замирал в поклоне.

— Хоть молочка попейте. Парного — для здоровья,— хозяйка налила кружку и подала Ирине Петровне. «А корова не бруцеллезная? Да нет же. Сами они не больные, даже Танечка. — Ирине Петровне стало стыдно от нелепой подозрительности. — Что это я?..» На удивление себе, она одним махом выпила всю кружку, даже не передохнула. Молоко пахло полынью, и во рту осталась долгая горечь.

Через полчаса Мария отгремела ложками, разобрала постель. Всё, что украшало кровать, лежало теперь в стопке обычного белья. Да и сама кровать стала обычной, почти как больничная койка. Вскоре в доме наступила тишина. Где-то, наверное, на той стороне оврага, скрипела повозка. «Цоб, цоб, цо-об; проклятый!» — слышался мужской голос. Скрип повозки постепенно истаивал и, наконец, совсем отдалился. Вновь навалилось, загустело безмолвие, не давая ни заснуть, ни забыться. «Что день грядущий мне готовит?» — как молитву, повторяла и повторяла она, вовсе и не думая о том «грядущем дне», полнясь лишь безотчетной неотвязной тревогой...

В безбрежной дали, которую она не знала и даже представить себе не могла, неожиданно больным вздохом рыкнула и заиграла гармонь.

Ay нас по-о-до-кно-ом расцве-е-та-ала си-и-ре-ень,

Расцвета-а-ла-а-а сире-е-ень, го-о-о-лу-бая-а-ая, –

пел высокий девичий голос.

Потом песня вскинулась, подхваченная хором, среди которого всё равно выделялся тот первый запевный голос, весенне-радостный и сильный, И не было в том хоре ни баса, ни тенора и никаких мужских приголосков. Да и сама гармонь между приглушенными вздохами вела мелодию чисто и высоко, по-женски выбирая из песни потаенные трепетные звуки. И снова вырывался на волю не ведающий слабости и сомнений, обжигающе задиристый голос:

А на сердце моём разгоралась любовь,

Разгоралась любовь молодая.

Затем и песня и гармонь внезапно обломились... В хате неумолчно звенел сверчок. «У Петра рука шершавая, как у телёнка язык», — подумалось ни с того ни с сего.

***

«Вот я и получила больницу. Раньше здесь был сельсовет и правление колхоза. А еще до них — управляющий какого-то князя жил. Называли князя, не расслышала. Что мне до него?.. Три палаты по пять коек— стационар. Очень тесно. За перегородкой моя амбулатория — маленький коридорчик с лавками. Уже сегодня там меня ждали больные. Мой кабинет, рядом крохотуля-перевязочная, на другой стороне коридорчика — аптека, тоже крохотуля. Больные едят в палатах. Я — главврач. Буду командовать собой... Театр одного актера. Куда денешься?.. Иван. Павлович не понравился».

(Из дневника Ирины Петровны).

— Так мы и живем, — подытожил Иван Павлович. Только что они закончили обход больницы и хозяйства – сарая с торфом, сеном и лошадью. Ирину Петровну встречали смиренно, выжидательно, никто и слова не произнёс, только поглядывали на Ивана Павловича. Он передавал свое хозяйство. — Списать бы одеяла, с войны еще... Да и койки, того... Стулья... Сани попросить... Краски... Печи отремонтировать. — Глянув на Ирину Петровну, он быстро закончил: — Да это потом. Приглядитесь сначала. Пока и так можно.

Ирина Петровна молчала. Она понимала, что нужно было что-то спрашивать, как-то интересоваться, входить в курс дела. Но никаких вопросов у неё не было. Она глядела на всё посторонними непонимающими глазами, злилась в душе, но спрашивать было не о чем, хоть убей. Накричать, что ли? Так вроде начинают главные врачи. Пусть боятся...

Отыскивая, к чему можно было бы придраться, Ирина Петровна жестко, насколько позволяла скопившаяся злость, поглядела на Ивана Павловича. А он сидел и улыбался как-то непонимающе, по-детски невпопад. Кургузый халат, перехваченный марлевой подпояской, залатанная, в обтяжку шапочка, седеющие виски, коряжистые руки, коричневые от йода, голубые, как у новорожденного, и, главное, безмятежные глаза — все это как-то разом не понравилось Ирине Петровне. «Сидит в болоте и радуется, как дитя», — вынесла она тайный приговор, а вслух, желая уколоть побольнее, сухо спросила:

— Над чем вы смеялись?

— Я?

— Вот именно — вы!

— Я?.. Ничего. Просто подумал...

— О чем? — Ей хотелось сказать: «О чем вы можете думать? Разве вы еще не отвыкли думать?» Но она сдержалась.

Иван Павлович смыл улыбку, насторожился. На его фельдшерском веку чего только не приходилось видеть. Правда, чаще всего это укладывалось в приказы да выговоры. Прав он никогда не был, всегда правыми оставались врачи. Наведываясь из района, они только и знали, что тыкали его носом, торопили с прививками, с подготовкой детских яслей, с обследованием работников сепараторных пунктов и доярок, с пропагандой медицинских знаний, не говоря уже о самой больнице, здесь, за что ни возьмись, за то и ругай.

— О чём же вы подумали? — допытывалась Ирина Петровна.

— Да вот... вы приехали, — Иван Павлович в упор поглядел на Ирину Петровну. — Обрыдло не своим делом заниматься. Я ведь фельдшер, а на меня свалили больницу. Сами понимаете... А теперь вы приехали. Теперь хорошо.

Ирина Петровна молчала, разглядывала свой кабинет. Стол, наподобие кухонного, закрыт свежими газетами, три стула с высокими, под затылок, спинками, облезлый топчан, застланный вытертой потрескавшейся клеёнкой, ширма, тумбочка — вот и весь антураж. Окно замазано масляной краской, как в вагонном туалете. Пол во многих местах прогнил. На стене — желтые разводы, проступающие через побелку.

Иван Павлович, следивший за Ириной Петровной, тоже посмотрел на стену и улыбнулся.

— Пожар у нас тут был. Софья Ивановна ночью диван спалила.

— Умышленно, что ли? — Ирина Петровна вспомнила услышанный накануне бабий разговор про пожар.

— Умышленно. А как же?.. За два месяца, что она пробыла здесь в командировке, не написала ни одной истории, складывала туда, а под конец спалила. Мол, пожар, а истории были. Не писать же заново? – рассказывал Иван Павлович.

— Ну, это ещё как сказать.

— Спалила, спалила, — настаивал фельдшер. — Поглядите, в сарае крышка от дивана — целенькая, огня не видала. Как это могло случиться, если она на этом диване спала?.. А тут — сняла крышку да в сторонку, а истории подпалила. И пожар, натурально. Потом залила водой, и концы с концами... Она тут ещё и не то... — фельдшер внезапно осекся.

Ирине Петровне и верилось и не верилось, что такое могло быть. Из-за двух-трёх десятков историй устраивать пожар?.. Два дня посидеть — можно написать. Липа, формально, конечно, но это другой разговор. А вообще эти слухи ей не нравились. Она к ним не имела никакого отношения. Она только приехала. Однако было неприятно. Трепали имя врача. Что?.. Честь мундира? Заело?.. А почему бы и нет? Мундир то общий: грязь с одного переходит на другого, на всех. Не иначе!

Ирина Петровна еще раз осмотрела кабинет и, наконец, решилась на первый свой начальственный шаг:

— В таком... я принимать не буду!.. Не могу!.. Это не кабинет, а чёрт знает что!

Иван Павлович вытянулся лицом, замер в удивлении.

— Я сказала: не буду! Что-нибудь не ясно? – Она встала. Дескать, решено. — Вот так! Потолок побелить, стены оклеить обоями. — Расхаживая по кабинету, она смахнула газеты, прикрывавшие стол, постучала по растрескавшейся фанерной столешнице, сердито один за другим пнула стулья. — Стол чтоб был новый... Стулья тоже.

— Это нельзя, — робко, как и положено фельдшеру, когда врач в буйстве, возразил Иван Павлович. — На какие деньги?.. Где?..

Ирина Петровна глянула на него с улыбкой, ей понравилась растерянность фельдшера и своя уверенность, власть. Теперь, когда она решилась, она твердо знала, что не отступит, добьётся своего, сделает так, как хочет. Она вынула из сумочки деньги, положила на стол:

— Пошлите кладовщика. Должен быть письменный стол с тумбой, стулья, обои. Остальное пусть сделают санитарки. Все! Распоряжайтесь! Я в стационаре.

Если и поднялось настроение от «кабинетной революции», как она окрестила свою выходку, то в стационаре это радостное настроение растратилось мало-помалу, а затем и ушло бесследно, его как и не бывало. Что это за стационар?.. Лежали здесь в основном по направлению из районной больницы. Трофические язвы, радикулиты, хронические пневмонии, хронические гастриты — вот и весь набор. Без анализов, без обследования, разве только то, что сделано в райбольнице. Как же лечить? Таблетки, микстуры, витамины — все по назначению из района. Зачем же в таком случае здесь быть врачу?

B родильном зале лежали две старухи. Распорядилась вывести их в коридор: в женской палате не было мест. Дежурная сестра было заикнулась, мол, коли нет рожениц, чего же целой комнате пустовать?

— Выполняйте! Ясно?! — оборвала ее Ирина Петровна. — За инфекцию кто будет отвечать?.. Вы?

Сестра пожала плечами.

— У нас всегда так было, и ничего не случалось, — попыталась все-таки вмешаться дежурная сестра. Ей не хотелось ютить в тесном коридорчике старух, своих односельчан, кого она хорошо знала, так же как знали и её.

– У вас какое образование? — Ирина Петровна разглядывала молодую, не в лад суетившуюся женщину с каким-то неестественным блеском в глазах. Пьёт, что ли?..

— Фельдшерское. А что? — растерялась та.

— Вас плохо учили, — чтобы прекратить разговор, отрезала Ирина Петровна. Ей явно не нравилась эта медсестра, не нравилась тем, что излишне беспокойно двигалась, а больше всего тупым упорством. Ирина Петровна заметила, как вспыхнуло лицо женщины, та будто поперхнулась, стала жадно ловить ртом воздух.

— Что с вами? — на мгновение испугалась Ирина Петровна.

— Ничего, — глухо буркнула сестра.

Ничего — так ничего. Будешь впредь знать. Привыкли тут. Слюнявчиков не хватает... Ирина Петровна круто повернулась. Куда бы это ещё пойти? И она отправилась на кухню.

И вообще Ирине Петровне не нравилось, как ведут себя Иван Павлович и эта медсестра. Что это такое — перечить врачу? Какое они имеют право? Это не собрание, где соблюдается демократия, где все имеют равные права. Фельдшеру не дано право отменять указания врача. Здесь всё должно быть чётко и ясно: врач распоряжается, а они должны исполнять, притом беспрекословно, иначе — на что похоже?.. Она попыталась вспомнить кого-нибудь из среднего персонала в студенческих клиниках и обнаружила, что в памяти никто не задержался, так, что-то общее: молчаливое, ждущее приказаний и готовое их выполнять. Врач говорит: «Сделай. Не отходи. Следи. Подай. Принеси», — и это как окончательный приказ, на армейский манер. По-другому в медицине нельзя. Не хватало, чтобы медсестра спорила с врачом. Каждый должен знать своё место. Главное, не давать никаких поблажек с самого начала, с первого шага. «Будете у меня... Не пикнете», — твердила она, радуясь своей решительности. А этот Иван Павлович... Все его за бога считают, только и слышно: «Иван Павлович сказал... Иван Павлович сделал... Иван Павлович, Иван Павлович...». Деревенский фельдшеришка, что он может?..

Был тихий час. После обеда больным полагалось спать. Ирина Петровна сидела за сестринским столиком, писала истории болезней. Было на самом деле необычно тихо. Сестра и санитарка на цыпочках, боясь нечаянным стуком обнаружить себя, ушли на кухню мыть посуду. В палатах лишь изредка кто-нибудь покашливал, да раздавался скрип кровати — кто-то ворочался. Было ли у них такое раньше или нет, Ирина Петровна не знала, но сейчас этому порядку, дисциплине она обрадовалась. Она мысленно одобрила себя, слегка улыбнулась и, спохватившись, осторожно оглянулась. В коридоре на койках лежали те две старушки, которых она приказала выселить из родильной палаты. Бабки, вперив глаза в потолок, лежали смирно, как покойники. «Ничего. Всё правильно, — убеждала себя Ирина Петровна. — Нечего мазью Вишневского там вонять. На днях кого-нибудь выпишу, а вас, кумушек, снова переведу в палату...».

Скрипнув, открылась дверь в амбулаторию. Оттуда послышался стук вёдер, топот ног, разговоры. Ирина Петровна резко повернула голову. Иван Павлович, остановившись в нерешительности, прикрыл за собою дверь. Проходя мимо старушек он задержал на них взгляд, насупился, а они проводили его потеплевшими, ожившими глазами, заворочались, готовые выпорхнуть из-под натянутых до подбородка одеял, и многозначительно перекашлянулись, как перекликнулись.

Иван Павлович молча подал амбулаторную карточку. Ирина Петровна прочитала: Колыванов Назар Григорьевич, семьдесят три года.

— Ну и что?

— Требует, чтобы вы его приняли,

— Примите сами. — Ирина Петровна заметила, что ботинки и брюки фельдшера Запорошены мелом. Она обрадовалась, что дело таки движется. Кабинет будет похож на кабинет.

— Вы ему назначали, — фельдшер платком вытер лицо. Шапочка на лбу густо промокла от пота, прилипла. — Сосед ваш... Говорит, что вы сами сказали, чтобы сегодня...

— А-а... Дедушка? Худенький? — вспомнила она.— Как его? — Она заглянула в карточку: — Назар Григорьевич.

— У нас его дедом Назаром зовут. Он еще в колхозе работает... Жилистый.

— Где же его послушать? — Ирина Петровна глянула по коридору в сторону амбулатории.

Иван Павлович замотал головой:

— Там негде...

— Ну, хорошо. Давайте здесь. Где он?

Ирине Петровне не хотелось принимать больного в коридоре, на виду у старушек да ещё во время тихого часа. Конечно, можно было провести его в ту, пустую палату, дед и не догадается, что это за место. Она уже клонилась к такому решению, но осекла себя всё той же боязнью занести инфекцию. И, кроме того, коли то родильная палата, так она ею и должна быть. Нельзя же одной рукой создавать порядок, а другой его рушить.

Дед Назар, ступив следом за Иваном Павловичем, задержался у двери, закашлялся.

— Хе-е-э... Дак и ты, бабка Поля, тута... И ты, бабка Настя... Всем звеном, значится, — он обрадовался и, бодрясь, пробежал пальцами по пуговицам на рубахе.

Старушки задвигались, заморгали глазами.

— Видать, Назар Григорич, пришла и твоя позовуха.

— Твои-то корни тоже затрухлявились.

— Хто сказал? — вскинулся дед. — Ишь, вы... Туда прямо и клоните... Я эт свататься явился. Хто первая — ты, Настя, или ты, Поляха? Ну, скорейча соглашайтеся, покуда кашля нету.

— Колыванов! Назар Григорьевич, сюда, сюда, — позвала его Ирина Петровна.

— Ну, ладно, девки. Вы тута думайте, а мне втемеж дохтур пилюлю сготовит... Тогда я эт за вами побегаю. Ей-бо, не брешу. — Колыванов зашоркал к столу, продолжая светиться улыбкой.

— Садитесь, Назар Григорьевич, и рассказывайте: на что жалуетесь, как заболели, — склонившись, Ирина Петровна раскрыла амбулаторную карту, поставила дату и приготовилась записывать. — Что же вы молчите?

— Дак пишешь, вроде б нельзя мешать.

— Ничего, ничего... Говорите, – целясь авторучкой, она в нетерпении ждала.

— Ты, дочка, уж прости деда, но сперва послухай, что я эт скажу, а после записывай, как тебе надоть... Нешто с макушкой разговаривать можно? Я эт не привык тах-то.

Смутившись, Ирина Петровна отодвинула от себя карту, положила авторучку и невольно оглянулась на Ивана Павловича. Тот стоял, привалившись плечом к стене, отвесив блаженно губы, и ей показалось, что он одобряет деда, дескать, так ей и надо. Коридорные старушки тоже не без интереса поглядывали на неё, даже сдвинули на край коек подушки, чтобы лучше наблюдать за тем, что здесь происходит. «Как на экзамене»,— с раздражением подумала она.

— Значит, жалуетесь на кашель, — выправляя разговор, обратилась она к Колыванову.

— Ага, кашель треклятый, — подхватил дед. — А ишшо бок... И грызеть, и грызеть, хучь не дыши, — он ухватился рукой за бок, сдавил его кулаком. —Тах-то вот зажму — легше.

— Температура — как?

— Что-что?

Ирина Петровна задвигалась на стуле. Может, он недослышит?

— Жар, говорю, есть? — не повышая голоса, на всякий случай переспросила она.

Колыванов оживился:

— А-а, жар, жар... Да шут его знает... Рот штой-то сохнет, слюней нетути. Может, то-то и жар.

Обшарив взглядом стол, Ирина Петровна обернулась к фельдшеру:

— Термометр!

Иван Павлович отстранился от стены, с готовностью закивал головой:

— Ставил, ставил... Тридцать восемь и семь.

И то, что фельдшер стоит здесь, не ушёл в амбулаторию, что так поспешно ответил, вызвало у Ирины Петровны подозрение. Может быть, он уже осмотрел деда и даже назначил лечение, а теперь лишь выжидает, высматривает, какой она врач. И старухи вон как насторожились, из кроватей лезут, тоже чего-то ждут... У деда, скорее всего, воспаление легких. Но торопиться не следует. Ни в коем случае. Опозоришься, завтра всё село знать будет, кто ты такая... А возможно, опасения напрасны? Что у бабок, что у фельдшера — обычное людское любопытство. Все-таки она здесь новый человек, и интерес к ней самый естественный. Что в том плохого? Кроме того, фельдшер – её правая рука, он должен помогать. Поэтому его место сейчас здесь, рядом с нею. Вдруг что-то понадобится?

— Иван Павлович, что же вы не садитесь? — Ирина Петровна выдвинула из-под стола табуретку и предложила фельдшеру.

Иван Павлович замешкался, затоптался на месте.

— Садитесь, садитесь. Вместе разбираться будем. Придерживая бок, Колыванов закашлялся. Будто через воду он пробивал, проталкивал хлюпающий, хрипящий воздух. Уловив этот звук, Ирина Петровна и Иван Павлович понимающе переглянулись.

— Когда же вы заболели? — переждав, пока успокоится больной, продолжила опрос Ирина Петровна.

Дед вытер рукой слёзы, отдышался.

— Уже, дочка, три ночи бургыкаю... С гусями я эт был, прилёг на землю да прикорнул... Поначалу будто ничегось и не было. Пригнал то-то гусей, уходился по двору. Собрались-то с бабкой вечерять, я эт самовар на стол, а у самого сутемки в глазах, никакой радости к чаю. Дак одной чашки и не одолел, с души воротит, не хочется. Бабка и так и этак, мёду из сенцев принесла, браниться давай. Я эт силюсь-силюсь а в глотку не лезет, хучь трудодень пиши, а не лезет...

— Ты, Назар Григорьевич, покороче, — подсказал фельдшер.

— Дак понимаю, Иван Палыч. Я эт и не всё подряд... Однакось по порядку надоть, чтоб, значится, болезнь сшить со всеми причиндалами. А то чегось не хватит, кинетесь складывать, да не то получится.

Ирина Петровна вскинула голову: ну и дед!

— Продолжайте, продолжайте, — успокоила она его. Колыванов подсел ближе к столу, сдвинул бумаги, собираясь облокотиться, потом вернул их на место, приладил по краю, опустил руки на колени.

— Дак и всё... Ночью, разве что, совсем ледащим стал: закололо в боку, явился тот-то кашель. Боле ничего нового: таков есть.

Снявши рубаху, Колыванов выглядел жалко — сущий скелет. Проступавшие извивы сосудов и сухожилия казались дополнительным каркасом, подкрепой из прутьев, возведенных на тот случай, чтобы не дать рассыпаться по частям и продержать до поры до времени обветшалое строение.

Ирина Петровна удивилась:

— Что же вы такой худой?

— Хе-ех! — обрадованно воскликнул дед. — Да я эт всю жисть такой шустрой... Бегунок... А ребры, чегось им, абы изнутри были завешены, чтоб не сквозило,— он хрипло рассмеялся и не удержался от кашля. — Эт, клятый, недобёр, уже и не смейся при нём.

Отрешившись взглядом, Ирина Петровна выслушивала легкие деда Назара.

— Подышите. Покашляйте, — просила она, задерживая трубку на отдельных местах. — Одышка, конечно, есть, мокрота...

Колыванов, по-гусачьи вытянув шею, натружено слезился и удовлетворённо поддакивал:

— Ага. Ага... Есть, есть... И задышка... И харки... Правда, правда.

Теперь уже окончательно было ясно, что у деда — воспаление легких. Острое начало после простуды, боль в боку, кашель, высокая температура, слышны хрипы и шум трения плевры — все как надо, по-написанному. Осталось только одно — определить границы тупости,— уточнить, какая доля легкого поражена, уплотнилась в результате воспаления.

И она с радостью в который раз похвалила себя, что освоила пальпаторный метод определения тупости, может блеснуть им. Помнится, как их всех на курсе удивил желчный, постоянно чем-то недовольный ассистент-терапевт, демонстрируя этот метод. Они набросились тогда с вопросами: «Что чувствуется пальцами, как научиться?..» Тот ухмыльнулся: «Куда вам!» Ох, как эта реплика задела за живое. Назло, ассистенту она решила доказать, что и студент не лыком шит. Долго ничего не получалось: пальцы были немыми или обманывали её. Но потом, в какое-то мгновение, прорезалось это чувство, которое даже самой себе объяснить трудно: ведёшь-ведёшь пальцами по коже, и вдруг ощутимо натыкаешься на что-то необычное, на какое-то еле уловимое препятствие, чувствуешь какую-то перемену — звук не звук, тепло не тепло, плотность не плотность... До сей поры продолжаются споры, дескать, это самогипноз, знаешь, вот и находишь, словом, не совсем объективно, ненадёжно. И то дело, что этим методом владеют немногие, — возможно, потому противятся и опровергают его. Но она сама множество раз проверяла себя на рентгене и ни разу не ошиблась. Конечно же, этот метод, не весть какая находка, ибо пользуются, привычно перкуссией — выстукиванием — и тем удовлетворяются. Однако то любо и дорого, что освоено в совершенстве.

И сейчас, скользя пальцами по дедовой ввалившейся между ребер коже, Ирина Петровна нащупывала разницу. Взяв авторучку, она наметила точки, потом соединила их изогнувшейся линией.

— Как раз нижняя доля, — освобождаясь от внутреннего напряжения, с облегчением выдохнула она.

Иван Павлович глядел на нее не моргающими застывшими глазами, по-ребячьи открыв рот. Ирина Петровна усмехнулась.

— Проверьте, пожалуйста. Я могла и ошибиться.

Фельдшер растерянно встал, крючковато махнул рукой, мол, была, не была, и с особым усердием стал выстукивать дедову спину. Громкий, что называется коробочный звук, хотелось того или не хотелось, явно глох на той линии, которую отчертила Ирина Петровна.

— Так и есть, — в изумлении подтвердил Иван Павлович.

Ирина Петровна прикидывала, куда же класть Колыванова. В коридоре нельзя... Была одна свободная палата, откуда выселила старушек. Туда? Нет, нет... Вывести в коридор кого-нибудь из мужской палаты, а деда — на его место. Потом видно будет. Придется и старух передвигать, чтобы поставить еще одну койку. Хотя бы больше никто не поступал...

Уже под вечер она вспомнила, что намечала сегодня съездить в район. Ей нужно было бы вначале представиться главному врачу районной больницы, сдать ему облздравотделовский приказ, с его помощью, так сказать, войти в курс дела. Но так уж получилось, что Ирина Петровна со злости мчалась сюда сломя голову, даже и не заехала в район. Вчера она об этом подумала, но укорять себя не стала, а наметила всю эту процедуру на сегодня. А сейчас, спохватившись, когда уже день, собственно, кончался, отложила поездку на завтра. Втайне она даже радовалась, что именно так всё произошло. Побыв этот день в больнице, она будто окрепла, теперь она знала, о чём ей говорить, чего требовать, что утрясать. К тому же казалось, что без этого дня она бы и не выглядела солидно, никто бы её и не слушал, ткнули бы сюда, как хочешь, потом расхлебывай. А теперь пусть попробуют не послушать! Она от своего не отступится.

Как-то по-особому уютно встретила её квартира: запахами еды, суматохой Марии, кинувшейся накрывать на стол. И за столом сиделось по-домашнему привычно, заслуженно, что ли, не то, что вчера.

— Да так же нельзя... Да где ж это видано, чтобы без обеда? — приголашивала Мария. — Да она, эта больница, всю душу вымотает, вы ей только поддайтесь.

Ирине Петровне в радость было слушать, как хозяйка поругивает больницу, будто это живой человек, крутой и злой начальник, который только и знает, что требовать без спуску, без жалости.

— С Иван Палыча пример не берите, — наставляла Мария. — Заездила его больница. Ох, заездила... Без вылазу... Роды у кумы Мотьки принимал, а у самого туточки кровотечение было. Куда денешься?..

Ирина Петровна испуганно глянула на хозяйку.

— Да язва у него. Ему бы полечиться. А куда там лечиться? Первое дело — питаться, как следует. А когда?.. Ох, господи, — горестно вздохнула Мария. — У моего Петра и то должность лучше. Отслужил по наряду — и байдужи. Не по чем душе болеть.

— И давно у него язва? — с непреходящим ощущением тревоги и жалости спросила Ирина Петровна.

— Кто же его знает?.. Он такой, что по дворам не пойдет жаловаться. Раза три, а то, кажись, и больше лежал в районной больнице, да и то за ним приезжали, когда уже пластом ложился.

— Каждый раз с кровотечением?

— Не знаю, не знаю. Врать не стану, — и, видя, что Ирина Петровна перестала есть, Мария забеспокоилась: – Ой, да вы ешьте, ешьте. Борщ из свежей раненькой капусты, самый пользительный.

— Борщ хороший, вкусный, — ела и нахваливала Ирина Петровна. – А Ивану Павловичу курорт бы помог, — вернулась она к прежнему разговору. — Железноводск, Ессентуки... Он не ездил?

Мария всплеснула руками:

— Ка-а-кой курорт?! На кого больницу бросишь?.. Домой тоже ночь-полночь идут, не откажешь не выгонишь, ить, кроме как к нему, податься некуда... Ещё и люди такие пошли. В другой раз, может, и подумал бы, прежде чем идти в больницу. Ан, нет! Бежит туда. Больница тоже ведь не от всего лечит. Если в доме непорядок, так это, болезнь домашняя, сам завёл, сам и выводи. Больница тут ни при чем. А бегут со всем... Через его руки, считай, каждый дом прошёл, тот родился, другой болел да выздоровел, третий помер — никто не миновал.

Оставшись одна, Ирина Петровна села писать матери письмо. Но письмо не получалось. «Доехала благополучно. Устроилась хорошо. Обо мне не беспокойтесь». В слове «беспокойтесь» зло зачеркнула последние буквы, а затем и всё слово, вверху написала новое, обращенное только к матери: «беспокойся». Перечитала отрешенно, как чужое. Телеграмма, а не письмо. Душа оказалась глухой, бессловесной. Крик без звука. Себя упрямить не стала. «Обойдутся», — вырвала из тетради лист и скомкала его. Не думалось о доме ни с какого края, будто ничего там не осталось и нечего было вспоминать и жалеть. Это невероятное наваждение, заглушившее память о доме, вначале огорчило её, даже испугало своей выветренностью, погромной пустотой. Но очень скоро она успокоила себя, мстительно решив, что ей теперь не терзаться... Прошло. Отболело.

А в душе всё равно сидела какая-то заноза: хотелось выговориться перед кем-нибудь. И ни с того ни с сего Ирина Петровна, начала писать дневник — о своем первом дне, о больнице. «Буду писать о себе, как о больной, — с нахлынувшим облегчением размышляла она. — Это будет большая унылая история... Как в психиатрической больнице: изо дня в день, из года в год». Но и дневник не склеился, как и письмо, получился такой же короткий и беззвучный. Не о том...

Хотелось написать о работе, которую она ждала, о которой она думала в последние студенческие годы. И она, эта врачебная работа, представлялась иначе: из трудных больных, когда требовалось жертвовать собой, не спать ночи, выхаживать самых безнадежных и всё время действовать, действовать, а главное — видеть результаты своей работы. В тех мыслях не находилось места каким-то изношенным одеялам, убогой кухне, каким-то сараям, углю, дровам, кроватям; в тех, совсем недавних, мыслях всё было отдано непосредственно больному, только ему. Еще тогда, когда впервые, оказалась у постели больного, когда по-студенчески робко притронулась к чужой беде, Ирина Петровна была ошеломлена обжигающим действием «спасибо», которое говорят не за то, что уступил дорогу или поднял упавшую монету. Это все обычно, как снимают шляпу в театре. Спасибо, сказанное врачу, содержит несколько иной смысл: ты спас меня, ты подарил мне жизнь, и я вечно буду помнить тебя как отца и мать своих, давших мне эту жизнь, и детям своим расскажу о тебе, и всем знакомым пожелаю только такого врача.

В больницу Ирина Петровна бежала следом за санитаркой. Почти ни о чем не думая, она лишь боялась отстать oт маячившего впереди белого халата и, заполошно дыша, влетела в свой кабинет. Здесь толпились женщины в больничных халатах. Заметив врача, они тихо и быстро вышли. На топчане, завернутый в простыню, лежал ребенок и смирно глядел и глядел немигающими глазами.

— Ой, ды я ж убивица-а,—уже знакомым Ирине Петровне басом захрипела растрепанная, вся в саже женщина. — Ды ме-не ж самою-ю-ю уби-ить ма-ало. Ды я...

— Говорите толком! — прикрикнула Ирина Петровна.

Иван Павлович, будто объявившись, кашлянул.

— Ожог второй степени... Туловище... Ноги, руки... Одно лицо цело.

— Ой, ды я ж убивица! — вновь завыла женщина.

— Уйдите отсюда! Не мешайте! — Ирина Петровна готова была ударить эту дрожавшую в припадке бабу. Иван Павлович вывел затихшую, не сопротивлявшуюся женщину из кабинета, с усилием потянув на себя, плотно прикрыл скрипящую дверь. Вернувшись к топчану, он молча присел на корточки, развернул простыню и распеленал ребёнка из желтой, пропитанной риванолем марли. Почти вся кожа была покрыта сливающимися вздутыми волдырями.

В пустой, до звени в ушах, тишине Ирина Петровна смотрела на бледное в росинках пота, казалось, безмятежное и умиротворённое лицо ребёнка и ничего не предпринимала. Острая, раскаленная боль парализовала и её тело.

— Как с противостолбнячной?.. Делать?.. — уже несколько раз спрашивал Иван Павлович.

— Шок! — опомнившись, встрепенулась Ирина Петровна. — Срочно — промедол! Грелки!

— Промедол сделали. Грелки сейчас Лидия Кузьминична принесёт, — тихо докладывал фельдшер. И, помолчав, так же тихо спросил: – А как с противостолбнячной?.. Не надо бы мучить.

Медленно, словно неся пирог к столу, с грелками вошла та медсестра, которой сегодня досталось от Ирины Петровны. Она запыханно дышала и, даже увидев доктора, будто нарочно не поторопилась.

— Вас только за смертью посылать! — Ирина Петровна была вне себя от неповоротливости медсестры.

– У Лидии Кузьминичны... — попытался было говорить Иван Павлович. Обе женщины резко повернули к нему головы, обе глядели зло, стиснув зубы. И он смолчал.

— Что вам ещё нужно? — спокойно, необычно спокойно, как в мирной беседе, спросила медсестра. — Что принести?

— Введите камфару!

— Уже ввела... Противостолбнячную готовить? Ирина Петровна метнулась глазами. И эта туда же.

— Успеется. Немедленно капельницу с полиглюкином

Иван Павлович и Лидия Кузьминична растерянно, по-чужому, поглядели друг на друга.

— Капельницы нет, — наконец ответил Пожаров.

— Не-ет ка-апельницы!!! — вскочив с топчана, не закричала, а бессильно выдохнула Ирина Петровна. — Вы с ума сошли! — Она вонзила взгляд в его голубые глаза, готовясь напасть с кулаками на этого безмятежного человека.

— Я-то тут при чем! — Голос Пожарова позвончел.— Не отпускали сюда. Незачем... Здесь сроду врачей не было!

— Давайте плазму! Глюкозу! Да побыстрее вы!

Унимая внутреннюю дрожь, Ирина Петровна переложила грелки, оказала помощь, на которую была сейчас способна. Боясь чего-то более страшного, чем то, что есть, она неотрывно глядела на этот комок простыни и сведенное в страдальческой судороге лицо ребёнка. Всё это время он был нем: не пикнул, не застонал, не пошевелил губами. А лицо и отрешённые, пронзённые и высветленные болью глаза кричали неслышным далёким криком.

— Как же это так?! — еле сдерживая себя от слез, простонала Ирина Петровна.

Обвисше горбясь, Иван Павлович по-прежнему стоял около топчана, и глаза его были похожи на глаза обожженного ребенка, такие же отрешенные, застигнутые в муке, вымеряющие чужую боль, как свою собственную.

— Ужасно... Отец с матерью ушли на свадьбу, а его... — Иван Павлович запнулся, — оставили соседке... Топилась грубка. Она услышала крик, прибегает... А на нём горит... Они там ещё гуляют. — Словно от чего-то отказываясь, не принимая, фельдшер мотнул головой.

Шприц в руке Ирины Петровны мелко дрожал. Исколов кожу за одним и другим ухом, она никакие могла попасть в черепные вены...

Пожаров, протерев спиртом еще одно место и глядя на очередную попытку, робко, подсказал:

— Не найти. Ему уже три года... Спрятались вены. И шок – сам по себе.

Закусив губу, Ирина Петровна упорно шмыгала иголкой под кожей, искала веером, туда-сюда, миллиметр за миллиметром.

— Не надо бы мучить, — упрашивал Иван Павлович.— Вы же знаете: через полчаса он умрёт.

— Нет! Должен жить!— удушливо выкрикнула Ирина Петровна. — Готовьте инструменты! Сделаем венесекцию.

— Дайте, я попробую, — объявилась до того молчавшая Лидия Кузьминична.

Встретившись с настойчивым взглядом медсестры, Ирина Петровна медленно встала и уступила место. В другой раз её как врача, несомненно, задело бы, что медсестра с первой же попытки уцелила в вену, но сейчас она облегченно вздохнула. Наконец-то! Опомнившись от вспыхнувшего огонька радости, она увидела, что глюкоза в шприце кончается, кинулась к стерилизатору и обезумела. Он был пуст.

— Один шприц кипятили? — в испуге спросила она.

— Один... Больше нет, — быстро ответила Лидия Кузьминична. — Скорее готовьте глюкозу. У меня в кармане... На груди! — Она в нетерпении громко затопала ногой.

Трясущимися руками Ирина Петровна выхватила две ампулы и стала протирать их спиртом. Иван Павлович, склонившись над ребёнком, следил за его глазами, затем потрогал их пальцами и, ссутулившись, встал.

— Не надо... Финита...

Лидия Кузьминична осторожно, будто ему было еще больно, вынула иглу из вены, простыней укрыла от света. Она тоже встала и невидяще повернулась к Ирине Петровне.

После какого-то оцепенения, почти теряя сознание, Ирина Петровна дурно закричала:

— Вы мне за эту смерть ответите! — Замахнувшись, она трахнула об пол так и не вскрытые ампулы глюкозы. — Это преступление!.. Вы понимаете?! Нет! Вы очерствели! Вам не понять!.. Один шприц на всю больницу... С ума сойти... Без капельницы... Не больница, а морг...

Накричавшись, она села за свой новый стол и, обронив руки, тихо, беззвучно заплакала.

Лидия Кузьминична подобрала углы простыни, чтобы не болтались, завернула ещё и клеенку, что была на топчане, с трудом подняла во всём этом мертвого ребенка и пошла из кабинета. Иван Павлович хотел, было, перехватить у неё ношу, но Лидия Кузьминична отстранила его и вышла. За дверью взорвались удалявшиеся бабьи крики, голосьба… Скоро, непостижимо скоро стало так тихо, будто никогда такой тишины и не было.

Иван Павлович постоял неприкаянно около топчана и сел на стул. Ирина Петровна, подперев голову кулаками, смотрела и смотрела перед собой, в неведомую точку на стене...

— Что поделаешь? — пробиваясь через перхоту в горле, заговорил Пожаров. — С такими ожогами все умирают... Кого теперь винить? Вини не вини... — Он вздохнул. — Наседайте в райбольнице, пусть Юрий Павлович шприцов побольше даст. А то... два шприца на полгода. Они ж ломаются. Сами посудите... Капельницу тоже...

— Знаю, – сухо обрезала Ирина Петровна.

Ивана Павловича не обидела эта сухость, он всё понимал. Сам испытывал.

— Да. Вот что... Историю оформить бы сегодня же... Извините за совет, – фельдшер, скрипнул стулом, подвигаясь к столу. — Сейчас напишу, что сделали.

— Не надо, я помню, — отмахнулась она.

— Завтра утром ждите Юрия Павловича. Приедет выяснятъ, — Иван Павлович поморщился. — Противостолбнячную, жаль, не ввели. Ругать будет.

В дверь постучались. Завязывая на ходу тесемки халата, в кабинет вошла суровая с виду и громоздкая в росте женщина.

— Это наша медсестра... — Раиса Ивановна, — представил её Пожаров. — Пришла на смену.

Женщина, откинув руки назад, степенно поклонилась Ирине Петровне и, не задержав на ней взгляда, буркнула Ивану Павловичу:

— Там... Лидия Кузьминична кличет.

Окончив писать историю болезни умершего, Ирина Петровна разогнулась над столом. Болела голова, в теле чувствовалась старушечья немощь. Чтобы чего-то не упустить, перечитала ещё раз историю, и, подумав, добавила уже после своей фамилии: «Противостолбнячная сыворотка не вводилась ввиду нежизнеспособности ребенка». И снова расписалась. От этой дописки до того стало мерзко на душе. Перестраховалась. От чего? От кого? «История болезни в таких случаях пишется для прокурора», — так учили в институте. А врач — для кого?.. Тоже для прокурора? Как бы не так!.. Да о чём же она беспокоится?.. Как всё это нелепо и жутко. Умер ребенок... Должен был жить, а умер. Бессильна медицина. Бессильна она сама как врач. Да! Да! Прежде всего, она сама, Разве она всё сделала, что нужно было сделать? Капельница, проклятая капельница! Была бы она! А эта медсестра... Как её?.. Лидия Кузьминична. Корова неповоротливая! Завтра надо собрать всех и устроить ей разнос. Чтоб другие знали...

«Выгоню. Выгоню к чертовой матери», — твердила себе Ирина Петровна. Все сегодняшние невзгоды: смерть ребенка, собственное бессилие, свежий дымящийся разлом души, скопившееся зло на себя и на всех, — не вдруг, а исподволь переключилась на Лидию Кузьминичну, Ирина Петровна стояла в пустом больничном коридорчике; над головой хрипело и прерывалось радио, угадывалась какая-то песня. И эта песня тоже показалась ей нелепой и неуместной. Она стала оглядываться с подступившим нетерпением немедленно вырвать, выключить раздражающие звуки. Но динамик висел под потолком, а провод тянулся по потолку и уходил за перегородку, в стационар. Окинув взглядом стены в поисках всё той же злосчастной розетки от радио, она натолкнулась на глаза тех двух старушек, которых выселила сегодня в коридор. Слушали ли они радио или судачили до её появления — неизвестно. Сейчас они немо и, главное, одинаково глядели испуганными покорными глазами. «Выгоню», — с новой силой забурлило в голове. Вздернув плечи, она двинулась в стационар мимо старух, те отступили, вжались в стенку, Ирина Петровна всем телом почувствовала их взгляды, даже дыхание. На душе стало торопко, суетливо; пропустили, как через рентген.

В родильной палате была открыта дверь, оттуда слышался голос Пожарова. С готовым раздражением и желанием накричать, разогнать всех по углам Ирина Петровна шагнула в палату и остановилась на пороге... Жадно хватая ртом воздух, на койке лежала Лидия Кузьминична. Она первой увидела Ирину Петровну, попыталась встать, но Иван Павлович придержал её за плечо.

— Полежи. Полежи. Отдышись.

Ирина Петровна словно впервые слышала голос фельдшера: спокойный, мирный, хозяйски уверенный голос, не тот, которым он говорил с нею.

— Вот... Сплоховала... — Иван Павлович не повернулся, не встал со стула и вновь обратился к медсестре: — Сейчас. Сейчас всё наладится. Будет порядок.

Лидия Кузьминична облизала пересохшие губы, кинулась застегивать кофточку.

— Шприц вскипятила... — влетела Раиса Ивановна. Заметив Ирину Петровну, она смолкла.

— Сейчас не нужен. Занимайтесь больными, — махнул рукой Пожаров.

Ирина Петровна неприкаянно стояла, не зная, что ей делать. Она остро и больно почувствовала себя лишней. Здесь она не нужна. Обошлись без её врачебной помощи. Может быть, уйти? Не мешать?.. Ей и на самом деле не терпелось поскорее удалиться. До каких пор вот так стоять, ничего не предпринимая? Да и неловко. А что она, в конце концов, напрашиваться, что ли, должна, если в ней не нуждаются? Приспичит, так и сами прибегут. Нет, нет. Подожди, не кипятись. Ты не должна бежать. Ты — врач, черт возьми! Главный врач. Ты за всё отвечаешь. Разбирайся сама, а не жди, когда тебя пригласят. Это не свадьба, чтобы обижаться, если тебя не позовут.

— Что случилось? — как можно спокойнее спросила она и шагнула к койке.

— Ничего... Ничего... — после затянувшегося молчания ответила Лидия Кузьминична. — Сейчас маленько оклемаюсь и домой побегу... А палату мы уберем, вы извините... Не беспокойтесь.

По синим губам, по сиплому клокочущему дыханию, по затравленно-испуганным глазам медсестры Ирина Петровна видела, что той плохо. Она лишь силилась выглядеть бодрой, говорила о доме, собиралась уходить.

— Сердце?

– Да ничего, ничего... Это Иван Павлович уложил... Я не хотела. Я сейчас встану. — Лидия Кузьминична засуетилась, поднимаясь с кровати.

— Будет тебе. Лежи. Не маленькая, должна понимать. — Фельдшер встал со стула. — Вы, Ирина Петровна, посмотрите её, пожалуйста.

Лидию Кузьминичну пришлось оставить в больнице и именно в той палате, откуда Ирина Петровна выдворила старушек. Класть медсестру в коридор она не решилась, там и так тремя койками всё занято. Понимая, как это плохо для авторитета, для первого раза, с чего всё может и начаться, она вынуждена была нарушить собственное распоряжение. Делать больше нечего. К тому же Лидия Кузьминична — самая тяжелая из всех больных, в коридор её не положишь, не война, не конец света. А выселять кого-то из палаты ей и вовсе не хотелось. На сегодня выселений хватит, достаточно.

Дела Лидии Кузьминичны, как видно, плохи. За нею надо глядеть и глядеть. Самое худшее может случиться мгновенно. Отёк легких удалось приостановить, но ведь это может повториться снова. А тогда — что? В этой-то больнице?.. Откуда это у неё?.. В райбольнице определили порок сердца. Без ревматизма и будто бы всего за один год сформировался порок... Странно как– то. И шума как следует не слышно. Дрожат руки... Похудела за год... Не всё укладывается... Сердце колотится беспорядочно, еле успеваешь считать: то не угонишься, то, замирая, ждешь следующего удара. Пульс – тоже как попало. Раньше такое называли «бредом сердца», красиво, правильно называли. Теперь же — мерцательная аритмия, — вроде бы и точно, но сухо, без эмоций, на машинный лад.

Пока Ирина Петровна занималась медсестрой, пока назначала лечение, Пожаров надуто молчал. Продолжал он молчать, когда вышли из больницы.

— Дома-то у неё — ничего?

— Там хорошо, — Иван Павлович будто ждал этого разговора, отозвался сразу. — Муж у Лидий Кузьминичны — хороший, понимающий. Дети – большие.

Продолжая думать о Лидии Кузьминичне, Ирина Петровна упорно задавала себе один и тот же вопрос: отчего у той дрожат руки?.. Ухватись, ответь правильно – остальное прояснится... За звеном потянется целая цепочка. Объяснить бы это дрожание.

— Она случайно не пьёт? — как о самой частой из причин спросила Ирина Петровна.

— Нет, не пьёт, — вялым голосом ответил фельдшер. – Вы её напрасно...

Ирина Петровна резко остановилась.

— Не надо бы так... — Пожаров вздохнул. — А тут, как на грех, она сегодня шприц разбила... Уронила... Всё одно к одному.

– А-а, пустяки, — Ирине Петровне не нравился такой оборот в разговоре. Подумаешь, чуть прицыкнула, а они уже и обиду возвели. Если бы не за дело, а то ведь всё как надо. Самой хоть в петлю лезь от этой больницы...

— Не такие они и пустяки, — возразил фельдшер.— Помните древний опыт?

Ирина Петровна готова была взорваться: смотрите-ка, взялся учить. «Древний опыт!» — мысленно передразнила она фельдшера.

— Помните? — продолжал Иван Павлович. — Было два загона овец. И тех и других что кормили, что поили одинаково. Разница всего лишь, что около одного загона поставили клетку с волком.

«О господи, — поморщилась Ирина Петровна. — Это же Авиценна. Волки-овцы, овцы-волки..." Однако перебивать фельдшера не стала.

Но Иван Павлович замолчал. Молчала и Ирина Петровна, ей было муторно, впору закрыть глаза и ринуться куда-нибудь в пропасть. Почему она должна кого-то жалеть? Почему она?.. Её-то кто пожалел?.. Кто-нибудь попытался понять? Не помочь, а хотя бы понять!

— Я сколько раз задумывался... Мы не то лечим. Не то! Не то! — Фельдшер взмахнул рукой, будто отсёк что-то ненужное. — Нас учат сращивать переломы, останавливать кровотечение, отрезать больные желудки, потрошить кишки и тэ дэ и тэ пэ... Но не на каждом же перекрестке, в конце концов, люди ломают ноги и истекают кровью? Такое случается редко, а если и случается, то и помощь оказывают. Научены: как и что в таких случаях делать... Не пропадешь. Спасут... А как быть с психикой человека?.. А-а? Как с нею быть?.. Она-то ранится и страдает куда чаще чем руки и ноги. Бог мой, если б только на одних перекрестках! — Иван Павлович глубоко и растяжно вздохнул. — Лупим друг друга по мозгам, по нервам, как так и надо. Даже не замечаем, когда больно, а когда — и вовсе смертельно.

«Павловское учение, — твердила себе Ирина Петровна. — Как же! Как же! Кто о нём не знает?.. Прикрываемся Павловым...».

А Иван Павлович выговаривал своё:

— Руки, ноги, кишки там, печёнки-селезёнки всякие – это и у других животных есть. А личность — это же человеческое! Потому он и человек... А мы не то чтобы лечить, но и мало-мальски беречь эту личность не умеем. И не хотим, как ни странно... Только и знаем, что въедаемся друг в друга. Человек же вымрет как человек! Да. Да... — Пожаров часто и шумно дышал, как загнанный. — Ах, кого это волнует?.. Кого это волнует? — Он вскинул голову и, махнув рукой, ушёл, не попрощавшись, крупно вышагивая на дорогу.

Ирина Петровна, постояв в растерянности, тоже вышла на дорогу, но повернула в другую сторону, к себе домой... Да, конечно, мы о психике не заботимся. Как кощунственно привыкаешь: что «мозги вправить», что кишку — одно и то же. Даже сумасшедшего и то считаешь человеком, жалеешь, переживаешь, за него.

А пока он нормальный человек, то ведь и не думаешь, что... Нет. Нет. Не всё так... Ирина Петровна приостановилась, чтобы передохнуть, будто несла что-то непомерно тяжёлое.... Надо же, наконец, жить, а значит, тратиться здоровьем и той же психикой. Без боли это невозможно...

Зажмурившись, Ирина Петровна сдавила руками пульсирующие виски... В памяти ожила, беззвучно и медленно стала прокручиваться картина, как Лидия Кузьминична с терпеливым тщанием завёртывала ребёнка, уже не ребёнка. Движения её рук были мягкими, аккуратными, старательными. Словно спать укладывала и боялась разбудить...

Уже долго Ирина Петровна шла и шла, не разбирая дороги и не думая, скоро ли она кончится и куда приведЁт. На таинственном августовском небе, среди россыпей холодно мерцающих звезд, сполохами повисали и истаивали в огненном полёте стремительные зарницы. Безбрежно и многоголосо звенели цикады. Утонувшая в прозрачном покое, душная ночь полна была дальних и близких звуков нескончаемой жизни.

Ещё сегодня он бегал, смеялся, жил... Как он смотрел на огонь в ту, роковую для себя, минуту? Наверное, заворожено, с трепетом нового открытия, познания мира. Затаив дыхание, блестя глазами в предчувствии неожиданной радости, потянулся он ручонками к огню. Видел ли он, что загорелся, или, не ведая, продолжал творить свою задумку, пока не вскрикнул от боли?.. Был он, и вместо него уже никогда никого не будет. Будет кто-то другой, иной... Ещё сегодня мать целовала, его в мягкую пушистую макушку, приглаживала волосы, подшлепывала по обжигающе нежной попке. А как сейчас?.. Завтра?.. Как жить без него?..

Ирина Петровна не сразу узнала свой дом. Через занавеску в виде белесой мороси пробивался свет, который не доставал даже до земли, она лишь размыто серела, выступала бугром в том месте, которого неуверенно касалось блеклое пятно. И весь двор с темнотой насупился, придвинулся, затаился и словно ждал чего-то.

В хате разговаривали. Но стоило ей войти, как все смолкли, насторожились. И Танечка, оказывается, не спала. Она вытянулась лицом и глазами навстречу Ирине Петровне, вопрошающе неотрывно следила за ней. Она, наверное, сорвалась бы со своего места, кинулась бы к Ирине Петровне, но цепкие ручонки держали её за лавку. И не понимая, зачем это она делает, Ирина Петровна не пошла к себе в комнату, а села рядом с Танечкой. Та, пугливо поджав ноги, сильнее уцепилась за лавку.

— Они тоже хороши... Никак не нагуляются, — отмолчав, заругалась Мария. — Одного сгноили в пелёнках, теперь и другого — туда же... — Мария встретилась с укоряющим взглядом Петра и быстро оглянулась на Танечку. Та сидела, по-прежнему, не шелохнувшись, опустив голову. – А чего?.. Не правда, что ль?.. Заводить их — ума не надо. Если б кто-то ещё и выхаживал... Им и это – байдужи. Напьются, поплачут… А Степанихе убиваться. Во-о кому горе так горе... Повесили человеку мот на шею.

Полохнув по стене светом, во дворе заурчала и остановилась машина. Пётр выглянул в окно и то ли с удивлением, то ли с испугом сказал жене:

— Председатель.

Не успел Пётр накинуть кепку, чтобы выйти и встретить гостя, как тот сам без, стука, отвалив по-хозяйски дверь, появился в хате.

— Вот, оказывается, и мы, — улыбаясь, он разглядывал Ирину Петровну и, не торопясь, протянул руку:— Председатель колхоза Кочетков... Сергей Михайлович... А вас я где-то видел.

В другой раз Ирина Петровна, быть может, удивилась бы тому: где это он мог её видеть? Но сейчас она воспринимала всё безразлично: видел, не видел — какая разница.

– Вы в волейбол не играли? – сев рядом с Ириной Петровной, спрашивал он с той же откровенной улыбкой.

Танечка шмыгнула со скамейки, полезла на печку.

— Ну, это неважно. Важно, что я вас где-то видел,— Сергей. Михайлович пружинисто встал. — Ну-ка, Мария, покажи, как мы тут устроили нашего милого доктора? — Он шагнул за перегородку. Мария, взяв лампу, понесла её в комнату Ирины Петровны. — Ммда... Полы бы настелить... Ирина Петровна! А вы что там сидите? Идите, хвалитесь-жалуйтесь. Что нужно?

Ирина Петровна встала за спиной хозяйки, ухватившись рукой за фанерную дверь.

— Проходите. Проходите сюда, — звал Кочетков. — Вы здесь хозяйка. Не стесняйтесь.

— Электричество бы, Сергей Михайлович. А-а?.. робко попросила Мария. — Мы-то привычные и так годные. А ей... Почитать... Да что там я говорю?..

— Это мы мухой. Как, Ирина Петровна?.. Не против, а-а? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Коверчик бы сюда положить. — Сергей Михайлович пристукнул ногой по земляному полу, затем взглядом прошелся по кровати, добавил: — На стену тоже бы коверчик не помешал... По-другому бы смотрелось.

Ирина Петровна в разговор не вступала. Глянув на неё, Кочетков мельком улыбнулся, сел на диван, раскинул руки и, поводя, разминая плечи, вздохнул:

— Устал, как последний чёрт. Выпить бы... глоток вина. А-а?.. В багажнике у меня... Ради знакомства...

– Не! Не!.. В другой раз, Сергей Михайлович, — быстро вмешалась хозяйка. — Не до того сейчас... У Ирины Петровны ребёнок умер... Чумака мальчик.

– Знаю, — сказал, как отмахнулся, Кочетков. – Ирина Петровна! Ирина Петровна! Ну, бросьте вы об этом думать... Были бы люди, а то первые лодыри. Им, если на то пошло, и дети-то не положены, — он охотно рассмеялся. — Кто их кормить будет?

У Ирины Петровны не было сил: гудела голова, перед глазами уплывала комната, ватно подламывались ноги.

— Извините... Я не могу... — Она, передвигая протезно-непослушные ноги, прошла в свою комнату, показавшуюся сейчас неимоверно длинной, и беспомощно села на кровать.

— Между прочим, Юрий Павлович наказал мне доставить вас в райбольницу... Юрий Павлович недоволен, что...

— Ладно, ладно. Ну, пойдемте же, Сергей Михалыч!.. Пойдемте,— взяв под руку, Мария увела председателя. — В другой раз... В другой раз...

Больше Ирина Петровна ничего не слышала. В чём была, даже не сняв туфли, она свалилась на кровать и тут же заснула.

А проснулась она оттого, что ей приснилось, будто умирает Лидия Кузьминична. И будто Лидия Кузьминична вовсе и не Лидия Кузьминична, а она сама... Вот уже она не может дышать, не может ничем пошевелить. Она чувствует, что кто-то берёт её за ноги... Сейчас понесут в морг...

— Что?.. А-а? — она испуганно вскочила.

Мария снимала с неё туфли, тихо, как над дочкой, приговаривала:

— Это я. Это я. Разденьтесь, да ложитесь, как следует. Одетой разве отдохнешь?

Она ловко разобрала постель и, когда Ирина Петровна уже легла, подогнула ей под ноги одеяло. Погасив в большой комнате свет, Мария снова вернулась к Ирине Петровне, зашептала:

—Я тут ещё одну подушку принесла, если что... Чтоб голове удобно... Ну, теперь спите. Спите.

Мария притронулась к плечу Ирины Петровны и, постояв молча, бесшумно ушла. Ирина Петровна облегчённо выдохнула, как тяжесть с себя свалила: наконец-то, оставили в покое. Теперь бы заснуть. Измоталась за день... Какой же был длинный день! Каждая минута видна. Неужели всегда так будет?.. Это же никаких сил не хватит... Ладно. Не сейчас об этом. Думать — завтра. Сейчас — спать. Спать...

Как и вчера, где-то там в ночи заиграла гармонь.

А у нас под окном расцветала сирень,

Расцветала сирень голубая...

Пел тот же радостный девичий голос. И так же вскидывался хор. Может быть, в хоре кого-нибудь сегодня и не было, но это не замечалось. Был запевала. Был хор. Была и песня. Для них ничего не случилось за сегодняшний день. Всё осталось на своих местах. Поют — значит, порядок.

...И всё же... Можно было спасти или нет? Процентов восемьдесят обожжённой поверхности... Исход, конечно, один. Но это как рассуждать... Доставлен быстро, и не смогли вывести из шока. Нечем. По существу, мало что сделали, чтобы спасти. Помогли лишь умереть... А вдруг удалось бы вытянуть? Бывают же всякие «вопреки». Их мало потому, что врачи заранее знают исход, сами, наверное, сдаются раньше времени. Уверенно можно говорить лишь тогда, когда всё сделал, всё предупредил. Но и она сделала, что могла... Именно что могла в этой больнице. В другом бы месте — могла бы куда больше... За какие же грехи её наказали этой дырой?.. Стиснув зубы, чтобы не стонать, она лежала, вперив в темноту глаза, и уже ничего не хотела: ни сна, ни покоя, ни одиночества. И ей казалось: спасения не будет. А что будет — не знала, даже и предполагать не могла... Все эти фельдшера со своими волками-овцами, председатели с коврами и вином — зачем они ей?

Она не заметила, как стала шептать: «Уеду... Завтра же уеду... Вернусь в город, а там видно будет. В конце концов, найдут место... А куда они денутся в этом облздравотделе? Не будут же они со мною судиться?.. Сюда же пусть ищут какого-нибудь сельского выпускника. Хорошо сделала, что не показалась в районной больнице, не оформилась на работу... Уезжать надо сразу. Затягивать нельзя. Будет поздно... Нельзя — поздно... Нельзя—поздно... Нельзя—поздно...

Слова путались, колокольной звенью бились в голове. Они уже не имели никакого смысла, а, как залетевшие в комнату птицы, шарахались из стороны в сторону, нагоняя тревогу, жалость и немедленную, до конца не осознанную решимость... Смахнув к ногам одеяло, Ирина Петровна села в кровати, села с готовностью что-либо предпринять сию же минуту. Уложить, что ли, чемоданы, пока все спят, чтобы утром, чуть свет, не мешкая, не задерживая себя на пустяках, покинуть и поскорее забыть это Коряжное... Будь что будет. Не выискивая тапочек, она ступила на холодный земляной пол...

Но собирать чемоданы она не отважилась. Как подумала, что надо идти за лампой в комнату хозяев, искать спички, затем возиться здесь, у себя, так и решила перенести всю эту колготу на утро. И то дело, что ни у кого ничего не украла, чего же таиться?.. Будет, конечно, неловко, стыдно, наверное, однако перетерпеть как-нибудь можно, не много от неё убавится. Постояв в раздумье, она вновь забралась под одеяло, в ещё не ушедшее тепло постели, приютившей озябшие ноги, и затихла в немой долгой усталости. И впервые за это время, похожее на землетрясение, сдвинувшее с привычного места всю её жизнь, Ирина Петровна ощутила в душе легкость и нахлынувшую радость оттого, что наконец-то всё решила, наметила свой первый твердый шаг... Осталось только... А-а, считай, ничего, не осталось... Решено... Решено – и точка.

Незаметно теплом и успокоением наплывал сон, катил волну за волной, гасил звуки и мысли, близясь к той, последней, черте, за которой нет уже ни забот, ни греха, ни смуты на душе. Еще миг, и... Что это — во сне или наяву?

Она замерла в испуге прежде, чем поняла, что стучали в окно. В предчувствии надвигающейся беды подкосились ноги, руками она искала, за что бы можно было ухватиться, и, натолкнувшись на диван, обессилено села. Она не слышала, как Мария открывала сенечную дверь, как с кем-то разговаривала, как вошла к ней.

— Ирина Петровна! Ирина Петровна! Вас вызывают...

— Лидия Кузьминична?

— Что Лидия Кузьминична? Рожать кого-то привезли. Санитарка вон ждёт.

— Да-да... Я сейчас, — схватив сумочку, она опрометью выскочила на улицу.

Страх за Лидию Кузьминичну, внезапно охвативший Ирину Петровну, не отпускал и по пути в больницу до тех пор, пока она, оступившись в придорожную канаву, не поняла, не оголила в сознании, что вызывали не к Лидии Кузьминичне. Не к ней, слава богу. Роженицу привезли...

Сам собой умерился бег. Окликнув отставшую санитарку, Ирина Петровна даже остановилась, чтобы подождать её. Затем они, шумно дыша, молча шли рядом, сгоняли одышку. И было какое-то время, когда Ирина Петровна ни о чём не думала, уже приладилась и небо разглядывать с наплывшими глыбами белесовато мраморных облаков, с блекло меркнущей луной и редкими звездами в разводьях. Идти бы и идти под этим засмиревшим небом.

Однако же она как предвидела — освободила сегодня родильную палату... Вот бы лежали там сейчас эти старушенции, крутись с ними, как хочешь. Теперь же... Что теперь? Там же — Лидия Кузьминична. Куда её девать?

Не поспевая за скорым шагом, отстала санитарка. Ирина Петровна перестала слышать её дыхание, а вскоре и топот гулких ног... А что, если роды — с осложнением?.. Есть ли необходимый инструментарий? Как же она забыла посмотреть всё это сегодня днем?..

И ноги несли её, не разбирая ни ям, ни бугров. Неизвестность гнала в больницу, как гонит человека боязнь опоздать к поезду, с единственной мыслью — надо успеть во что бы то ни стало. Успеть...

***

«Хорошо, что кончается ночь и приходит утро. Не дай бог, если бы две или три ночи были кряду. Встала с чувством вины за вчерашнюю смерть. А Мария глядела в окно и хохотала до слёз. За ночь туалет оказался на той стороне оврага, и Петру с мужиками пришлось ставить его на прежнее место. Это-то и рассмешило мою хозяйку.

С подчиненными нужно сразу себя поставить: близко не подпускать, чтобы все были в равных условиях, чтобы потом не мучиться перед выбором, кого, жалеть, а кого наказывать.

Первые «мои» роды прошли нормально. Иван Павлович наблюдал, помалкивал. Его тоже вызывали, наверное, думали, что я растеряюсь. Рассказывал, как ему приходилось щипцы накладывать и «поворот на ножку» производить. Ну что ж, мне пока страшновато об этом думать, а если случится — так не лыком шита!

Принимала с ним больных. А он дело своё знает. Главное, чувствует себя как рыба в воде. Ко мне это, видно, не скоро придет. Боюсь каждого нового больного.

«Коридорные» старушки простыли, затемпературили. Как бы не кончилось воспалением легких. Положила их в палату, а в коридор вывела других. Завтра и с этими может случиться то же самое. А выписать никого не смогла. Не поднялась рука, все нуждаются в лечении.

Почему же я все-таки не уехала?.. Ведь все документы на руках, ничем не связана, только бы решиться, вот она — воля!

Познакомилась с селом, с моим Коряжным. Какое оно большое! От больницы посмотришь — вроде всё близко. Но, изрезанное оврагами, оно утаилось, как шпаргалка-гармошка, не сразу-то уразумеешь его величину. Ещё зададут жизни мне эти овраги, ещё потреплют нервы на вызовах... В старых хатах окна маленькие, не окна, а зырушки, как сказал Иван Павлович. Зато новые дома строят с размахом. Через село тянут высоковольтную линию, скоро круглые сутки электричество будет. А я при керосиновой лампе живу, скажешь потом — не поверят. Иван Павлович знает каждый дом, всюду он приложил свою руку, пятнадцать лет работает на одном месте. Подумать страшно: пробыть здесь пятнадцать лет...»

(Из дневника Ирины Петровны).

Первым, кого она увидела около больницы, был председатель сельского Совета. У коновязи стояла его пролетка, а сам он разгуливал вдоль дороги. Иван Антонович хмурился и, поздоровавшись, начальственно потребовал:

— Поговорить надо.

— Пожалуйста. — Ирину Петровну не напугала его хмурость, хотя и было тревожно: о чём это он собирается говорить? — Не здесь же?

— Пойдёмте.

Ирина Петровна направилась в амбулаторию. Резко крутнувшись, Иван Антонович бросил кнут на пролетку и пошёл за нею. В амбулатории было уже человек пятнадцать — двадцать, ждали приёма. Их быстро заметили, разом притихли, провожая любопытными взглядами, кое-кто даже встал.

Ирина Петровна, открывая дверь и проходя в кабинет, отметила, что она чувствует себя уже хозяйкой здесь и готова даже гостей принимать.

— Садитесь, — пригласила Ивана Антоновича, указывая на стул. Но председатель сельсовета не стал садиться.

Вот! — Он чиркнул пальцем в воздухе и вперился глазами в стол.

– А что?.. Стол как стол.

— Сам вижу, что стол, а не кровать. Только за что он куплен?

— За деньги. За что еще?

— Вы мне голову не морочьте! — Он кинулся к стене, намереваясь оборвать обои. — Ну, ладно, это пусть остаётся, сельсовет вам оплатит... А этого, — он хватался за стол, за стулья, — чтоб духу тут не было! Понятно?

— Да не понятно, Иван Антонович! — Она отметила в себе откуда-то взявшуюся уверенность. — Объясните, наконец, в чем дело?

— А в том, что вы это купили за свои деньги. Государственное учреждение обставлять собственной мебелью не положено! Теперь понятно?

Ирина Петровна рассмеялась.

— А-а... Вот о чём речь.

Ей хотелось поспорить. Как же, например, быть с собственной авторучкой? Ею тоже нельзя пользоваться в государственном учреждении? Пример, допустим, мелкий, но в принципе верный. Однако Ирина Петровна не стала злить Ивана Антоновича. Человек-то он, по всему видно, хороший.

— Я здесь собираюсь жить, помаленьку и покупаю,— дружелюбно сказала она.

— Тогда – другое дело. — Иван Антонович огрузло сел, вынул платок и вытер вспотевшую лысину. — Это другое дело...

— Ну что ж... Хорошо, что мы друг друга поняли. – Ирина Петровна тоже села на своё место за столом.— Мне, Иван Антонович, не с чего начинать разговор, я не успела со всем ознакомиться. Поэтому начну с просьбы...

— Что-что, а это мне известно, — улыбаясь, он подвинулся к столу, опёрся руками. — У вас всегда будут одни просьбы. Чего доброго... Ну, так говорите. Чем богаты...

— Телефон бы в больницу... Сами понимаете, вызвать санитарную машину, проконсультироваться. Да много всего, что говорить! Работа такая, полчаса потеряешь, и в эти полчаса можешь человека потерять.

Иван Антонович чесал затылок, морщился, безыскусно думал на виду.

— Понятно мне... Только из района их не больно-то сюда назовёшься. Пока не накричишь, не пригрозишь, и слушать не хотят.

— Это уж моя забота. Вы мне только телефон поставьте, а воевать с ними я сама буду.

Иван Антонович встал, засобирался уходить.

— Ну, ладно. Помаракую... Раньше в этом здании было два телефона: сельсоветский и колхозный. Если кабель не вырыли, то, я думаю, можно сделать... Поговорю с Сергеем Михайлычем... В случае чего, пусть на наш, сельсоветский, параллельно поставят. — И уже у двери, вспомнив, спросил: — А что, Чумакова ребенка на самом деле нельзя было спасти?.. Говорят, всю кожу спалил.

Этот вопрос застал Ирину Петровну не то чтобы врасплох, но вновь заставил задуматься. Она сама себе задавала его много раз, а толком так и не ответила.

— В этой больнице — нельзя.

Она открыто и пристально поглядела на Ивана Антоновича.

— А в другой?

— В другой, может быть, и спасли бы... Хотя с такими ожогами обычно не выживают.

Иван Антонович стоял, опустив глаза, гладил дверную притолоку, как при насморке, шмыгал носом.

— Такие дела... А я — к Чумаку. Паразит, Степаниху избил. Еду разбираться.

Не успела Ирина Петровна уйти в стационар на обход, как появился Иван Павлович.

— А я не один... Ну, заходите. Идите, живо! Ну! — звал он кого-то из коридора.

Мимо Ивана Павловича бочком протиснулась Танечка. За руку, как на поводке, она тянула упирающуюся девчонку, должно быть, свою подружку.

— Ирина Петровна, у Надьки глаза болят. А она, дурёха, боится. Я ей говорю: от болезни ослепнуть можно. А она... У-у, бестолковая...

На взрослый манер Танечка сердито ткнула кулаком в спину подружки. И, оставив её у стола, сама отошла к стене, чтобы не мешать. Наблюдала оттуда: что будет делать врач, как поведет себя Надька, может, Надька права, и будут делать операцию, тогда она всё увидит собственными глазами.

Распухшие веки, на глазных яблоках — нити красных сосудов. «Что же это такое?» — растерялась Ирина Петровна. Она, конечно же, знала это заболевание, но забыла, начисто забыла... Щеки покраснели, на ладонях выступил пот. Дрожащими пальцами она вынула из сумочки фонендоскоп и принялась слушать Надю. Ирина Петровна понимала, что слушать Надины лёгкие не обязательно, вовсе не нужно, это просто так, чтобы потянуть время и вспомнить. Надо же быть такому! Забыла самую распространенную глазную болезнь, вот позор!

Фельдшер, должно быть, заметил её растерянность и, выручая, спросил:

— Что закапать: альбуцид или пенициллин?

— Альбуцид, конечно, альбуцид! Это же конъюнктивит — воспаление конъюнктивы, – скороговоркой залотошила Ирина Петровна, словно боялась, что снова забудет название болезни.

В этот день Ирине Петровне везло на визиты. Как и предполагал Иван Павлович, прикатил на санитарной машине главврач района. Приехал он часа в три, хорошо, что к этому времени она успела сделать обход в стационаре и принять амбулаторных больных. Ничто теперь не подгоняло, не спеша можно было, всё обговорить. В облздравотделе она не раз слышала о Юрии Павловиче. Говорили о нём хорошо. Да и одно то, что называли его непременно по имени-отчеству, а не как обычно — Извеков, подсказывало ей, что он и в самом деле у них на хорошем счету.

Заранее Ирина Петровна побаивалась Юрия Павловича, хотя и не могла себе объяснить, откуда эта боязнь. Если на то пошло, она не рвалась сюда, в эту дыру. Коли что-то Извекова не устраивает, пусть переводит в райбольницу, она только перекрестится. Но делать этого он не станет. Больница столько лет пустовала, и сейчас бы здесь никого не было, если бы не она. Дураки не на каждом перекрестке попадаются. Уж он-то это знает, поди, намаялся, как никто другой. По логике вещей не она, а именно он, как главный врач района, должен бояться, чтобы больница вновь не опустела. Значит, он должен идти на все уступки, лишь бы задержать, закрепить её здесь. Такова логика... Но логика — логикой, а она всё равно внутренне боялась Юрия Павловича. Необъяснимо, странно. Какое-то тревожное и неизвестное ожидание...

Юрий Павлович сразу же затребовал историю болезни умершего ребенка. Он сел за стол Ирины Петровны, и пока, хмурясь, читал, лицо его выражало холодность, неприступность. Иван Павлович намеревался, было, уйти, но Извеков, не отрываясь от чтения, остановил его жестом руки. Потоптавшись, фельдшер сел на кушетку.

Наконец Юрий Павлович отодвинул в сторону историю, поднял глаза и долго глядел на Ирину Петровну.

— Должен вам сказать, — начал он медленно, отделяя каждое слово, — что здесь, — он положил тяжелую руку на историю, — оформлено правильно. Никакой прокурор к вам не подкопается. Этот случай мы разберём на больничной конференции у нас в районе. Здесь всё ясно, можно было бы и не обсуждать, но есть приказ. И мы должны его выполнять... Так что готовьтесь... И еще, — Извеков остановил на ней взгляд, переждал, — достанется вам, Ирина Петровна, за нарушение инструкции. Не введена противостолбнячная сыворотка... Грубейшее нарушение... А в остальном — всё было сделано.

Сколько у Ирины Петровны накопилось зла, сколько она передумала и пережила, сколько ей нужно было сказать Извекову, сколько потребовать для своей больницы — много всего, и она хотела этой встречи. Но вот перед нею тот, с кем она желала схлестнуться, а она придавлена его размеренностью и безразличием и говорить ей будто не о чем. Уехал бы, что ли, поскорее. Чёрт с тобой!

— Да тут, Юрий Павлович, такое дело, — вмешался Иван Павлович. — Один шприц остался. Капельница теперь нужна... Кровезаменители.

Ирину Петровну покоробило, что говорили за нее. Какое его дело, фельдшер — и сиди себе!.. И она с радостью и облегчением почувствовала, как завертелись, закрутились в душе злые шестеренки, что-то там повернулось, встало на дыбы.

— Как вы считаете, шофёр без машины — это шофёр?

Она уперлась взглядом в Извекова, мол, теперь уж я от тебя не отступлюсь. А Юрий Павлович откинулся на спинку стула, и на его лице обозначилась легкая улыбка.

Полковник — он и в Африке полковник... — Извеков уже не сдерживал улыбку.

– Нет! — не приняв шутки, ринулась Ирина Петровна. — Шофёр без машины — не шофёр. Я тоже не врач. Мне здесь нечем лечить. Лекарств нет! Инструментария нет! Мебели нет! Белье допотопное... Лечить тоже некого... Одни старухи с направлениями из вашей больницы. А что мне как врачу делать?

— Подождите... Подождите, — Извеков вскинул руку, чтобы остановить Ирину Петровну. — Давайте по порядку... Надо же разобраться...

Но остановить её сейчас было уже невозможно. Кончились оцепенение и первоначальная боязнь. Теперь ничто не сдерживало, и она скажет всё, что за это время наболело.

— Как врач что я здесь могу?.. Рентгенкабинета нет, лаборатории нет. Физиокабинета тоже нет! Горчичники, банки, горячий песок, синяя лампа, таблетки да инъекции витаминов — вот мой врачебный набор... Допотопно! Это же функции процедурной сестры, а не врача.

— Подождите!.. Зачем же так? — как во время домашней ссоры, беспомощно выкрикивал Извеков. Должно быть, он забыл сейчас, что он — как-никак главный врач района, не на него здесь должны кричать, а наоборот... Но с Извековым что-то случилось, он то и дело поглядывал на Ивана Павловича, как бы прося: «Ну, а ты, милый, чего сидишь?.. Оборви, останови эту дуру. Помоги мне. Ты же видишь?»

— А обо мне вы подумали?.. Кем я здесь стану? — не затихала Ирина Петровна. — Полная дисквалификация... Какая польза от такого врача? Никакой. Никакой, слышите!.. А раз никакой, то только вред людям. Такого врача больные должны бояться, как огня.

— Что вы говорите? — не выдержал Иван Павлович.— Работы здесь много... А из-за того, что чего-то нет, не закрывать же совсем больницу.

— Вот именно! Такую, больницу надо закрывать... Непременно... Толку от неё... — в запальчивости сокрушалась она.

— Это уж слишком, — не дав ей договорить, вскочил Извеков. — Это ни вам и ни мне никто не позволит! — Юрий Павлович прошёлся, по кабинету, успокаивая себя.

– А плохо лечить — позволят? — С нескрываемым раздражением Ирина Петровна смотрела на Извекова, ходившего по прогибающимся скрипучим половицам.

— Нет, уважаемая Ирина Петровна! Нет! И этого не позволят! За это спросят с меня, с вас, — пальцем — туда-сюда — он ткнул себя в грудь, а затем указал и на неё, надолго задержав руку в таком положении. — Я это понимаю, — опустив руку, сказал он более спокойным голосом. — А вы, как видно, ещё не представляете, как это могут спросить... Мо-о-гут! Могут, Ирина Петровна. Поверьте мне...

— Спросят, не спросят... Какое это имеет значение? — словно размышляя сама с собой, поглушневшим, как после слез, голосом заговорила Ирина Петровна. — Сама себя раньше спросишь... Вот, — она схватила со стола историю болезни и судорожно начала листать, — он умер. Ему, положим, никто бы уже не помог... Допустим, что так, — Ирина Петровна скрутила историю в трубку и, потрясая ею в воздухе, продолжала: — Допустим, что так... Ну, а сегодня, сейчас поступит кто-то, кого заведомо можно спасти. И что?.. Вместо человека останется вот эта бумажка! — Она сердито бросила историю на стол. — Потом спрашивай, не спрашивай... Какой смысл?!

— Ну, коллега!.. Ну, коллега! — Юрий Павлович пытался рассмеяться. — Этак рассуждать, так каждый врач, прежде всего, должен себя убить. В любом случае он всегда найдет себе вину: то поздно начал лечение, то что-то упустил, то чего-то под рукой не оказалось — мало ли чего... Согласитесь, было бы нелепо упрекать себя в том, что не делаешь операций на сердце, не пересаживаешь почки. На то есть центры, а это участковая больница, и задачи у нее иные. И, если на то пошло, задачи здесь не меньшие и не худшие. Не на тех центрах держится медицина, а на нас. Мы чернорабочие медицины, хлебопашцы, если можно так выразиться... В центрах лечатся единицы, а у нас — тысячи. Вся профилактическая работа — наша работа... Представьте себе на минуту: перестала существовать медицинская служба в районе... А-а?.. Что?.. То же, что если б перестали пахать, сеять... Вот оно как!.. Хотя, конечно, центры нужны. Я не против. Они дают нам перспективу, чтобы двигаться вперед. Но любую перспективу кто-то должен претворять в жизнь... А это мы! Мы с вами, Ирина Петровна. — Юрий Павлович снова сел за стол. — Мы с вами отвечаем за тысячи жизней... И мы обязаны сознавать это. Рвать и метать нам не положено. Мы должны работать. Хорошо работать. Достойно. В любых условиях...

Извеков замолчал, глянув на Ирину Петровну. Она сидела безучастно и отрешённо смотрела в стену. Юрий Павлович подумал про себя, что из неё выйдет хороший врач, девка с огнем, вон как больно всё воспринимает. Только долго ли она здесь продержится? Долго, не долго, а пока хватит сил, держать её он будет. Лишь бы облздравотдел не вмешивался. Похоже, что там ею никто не интересуется, иначе бы не заслали на участок. Он вспомнил звонок из отдела кадров, как это?.. А-а, «брыкливая очень»... Это его предупреждали. Но у него-то она не вырвется. Как милая, три года по закону должна отбыть, брыкайся, не брыкайся.

— Ну, ладно. Поговорили на общие темы, давайте конкретно. — Юрий Павлович подвинулся плотней к столу. — Ирина Петровна, вы слышите меня?.. Ну, хорошо... Значит, так... Вначале мы уговоримся, так сказать, о генеральном плане. Первое: за всё, что происходит на вашем участке, отвечаете вы. Персонально. Поэтому вы должны быть в курсе всех событий... Второе: все поступившие вызовы на дом обслуживаете только вы сами. Перепоручать фельдшеру, — Извеков мельком глянул на Ивана Павловича, понуро сидевшего на топчане, — я вам категорически запрещаю. Третье: всех тяжелых больных направляйте к нам... Особенно это касается детей. За детскую смертность с нас три шкуры дерут. У вас, надеюсь, как и у меня, простите за грубость, одна шкура?.. Так и последнюю снимут, — пытался шутить Извеков, но Ирина Петровна не отозвалась на его шутку, продолжала сидеть с безразличным, усталым выражением. — Четвертое: всех больных с направлениями, от районных врачей вы обязаны госпитализировать. И в связи с этим: направлять на консультацию в областную поликлинику, минуя районную, вы не имеете права. Это вы запомните особо... Главным врачом там — бранливая, стоязыкая баба, извините, что я так называю, но...

— Ладно, продолжайте, — поторопила его Ирина Петровна.

— Лучше с нею не связываться... Чуть что — строчит докладную в облздравотдел... Сочинит — что приговор к высшей мере наказания... — Извеков передохнул и кинулся перечислять дальнейшие пункты. Их было много – обязанности, обязанности – ни края им, ни конца. — За прививками будет следить Иван Павлович. — Фельдшер, сидевший до того спокойно и, казалось, безучастно, тут как-то заёрзал, но ничего не сказал. — Да, Иван Павлович. — Извеков в беспомощном жесте развёл руки,— пока так, благо, эту работу вы знаете. А Ирина Петровна тем временем освоится в больнице... Да, и последнее... Чтобы не было никаких жалоб от населения. Жалобы — это зеркало нашей грязной работы, ценят по этому зеркалу. Так что упаси бог.

Судя по тому, как довольно улыбался и кивал головой согласный Иван Павлович, Ирина Петровна догадалась, что Извеков на этот раз расщедрился. Должно быть, такого никогда не было. Ивану Павловичу завтра за всем обещанным ехать, а он так возбужден и нетерпелив, готов хоть сейчас отправиться с Юрием Павловичем. На душе у Ирины Петровны тоже малость отлегло. Будет капельница, шприцы, правда, три штуки, но и то дело. Лиха беда — начало. Озокерит и парафин для радикулитников, кое-что из белья, четыре новые кровати, инструменты для малой хирургии, стеклянный шкаф — всё это завтра будет уже здесь, в её больнице.

— Помогать будем. Вы только не тушуйтесь. Пободрее... Пободрее! — Извеков, вздёрнув голову и подтянувшись, своим видом показывал, как это надо «пободрее».

Ирина Петровна под его взглядом тоже как-то выпрямилась, смягчилась лицом и, оживши, задвигалась на стуле.

— Ну, вот так! — подбадривал Юрий Павлович. — Не на пустом месте, наконец. Обживайтесь помаленьку. Что мы, что сельсовет, что колхоз... С миру, как говорится, по нитке... Вот видите, Иван Антонович какой молодец! Кабинет обставил, — расслабленным кулаком Извеков постучал по столешнице. — Встретившись с удивленным взглядом Ивана Павловича, Ирина Петровна смолчала. — Обещал, говорит, телефон поставить. Он — мужик хороший, заботливый. Финансов у него... — Извеков изобразил на кончике пальца сельсоветские финансы, сморщился. — А то бы... Зато у председателя колхоза... У него — пошире. С Кочетковым вам надо ладить, и всё будет: и транспорт, и стройматериалы, и мягкий инвентарь. Сергей Михайлович больницу сразу бы преобразил. Вам с ним обязательно нужно найти общий язык.

— При чем же тут я? — обретая прежний накал в голосе, сорвалась Ирина Петровна. — Разве это мне нужно?.. Это больным, его же колхозникам...

Юрий Павлович тихо улыбнулся, его уже не волновала её бурная реакция. Никуда она не денется, волей-неволей будет искать общий язык.

— А вы ему так и говорите... Сходите как-нибудь на заседание правления, выступите там и докажите.

— Спасибо за совет, — буркнула она. — У меня ещё несколько вопросов.

— Слушаю, — насторожился Извеков. Разные могут быть вопросы, но он боялся лишь одного... Возьмёт вдруг и скажет: «А как отсюда уехать?» Чем запугать? Уж кого-кого, а себя обмануть Юрий Павлович не мог. Сядет и укатит. А она, судя по всему, может и так рвануть. И ничем её не удержать, никаким судом не вернуть. Да и кто судиться-то станет? Насколько он помнит, облздравотдел ни разу ни на кого в суд не подавал, хотя подходящие к тому случаи были. Напишут порицание в институт, на том дело и кончится. «Перегибать с ней нельзя, — мысленно подытоживал Юрий Павлович. — Пусть закрепится... Потом уж и потребовать можно». — Слушаю вас Ирина Петровна, — охотно повторил он.

— Кто должен обеспечивать транспортом, если возникнет необходимость отправить к вам тяжелобольного?

Извеков облегченно вздохнул: не тот вопрос, не тот.

— Как кто?.. Колхоз, конечно. Они обязаны... На нас вы особо не рассчитывайте. У меня всего две машины, и те не всегда на ходу. Мои дежурные врачи тоже иногда пешочком... Так что сами понимаете...

Ирина Петровна молчала, о чём-то думала.

— Ещё что вы хотели спросить? — побаиваясь всё того же вопроса, вкрадчиво и мягко спросил Юрий Павлович.

— Ещё?! — Она глядела на него непонимающими, отсутствующими глазами.

Что-то в душе Юрия Павловича нудно трепетало. Он сжимался от этого трепетания.

— Мне нужен кислородный баллон, — надломленно сказала она.

— Ох, Ирина Петровна! Ох, взяли за горло!.. Скажите, где есть лишний, ночью самолично уворую и вам передам.

— Мне нужен кислородный баллон, — вновь, как маньяк, повторила она.

— Не знаю, что и делать, — Извеков картинно вздернул плечами, развел руки. — Придётся запасной отдать... Так и быть, оставлю свою больницу с одним баллоном... Меня хирурги съедят, представляете?.. Ну и характерец у вас... — Стараясь как-нибудь подладиться к Ирине Петровне, Извеков шумно вздохнул, оттянул вниз галстук, будто ему и впрямь было душно: — Набедуюсь я с вами! Ох, набедуюсь!

Вскоре Извеков заторопился уезжать. Иван Павлович кинулся его уговаривать, оставлял пообедать. Упрекнув себя в невежливости, Ирина Петровна тоже спохватилась, тоже упрашивала Юрия Павловича остаться.

— Это же мигом... Мы вас не задержим. У нас, — она на всякий случай глянула на Ивана Павловича и получила утвердительный кивок, — всё готово... Всего пятнадцать– двадцать минут. А, Юрий Павлович?.. Мы вас очень просим. Ну, пожалуйста... — В своём голосе Ирина Петровна уловила неподдельную мольбу. В артистку уже превратилась. Ничего играет. Ничего... И ей стало вдруг противно. Противно перед собой за свой молящий голос.

— Нет... Нет... Спасибо... Не могу, не могу, — не очень уверенно отказывался Юрий Павлович. — Мне еще в райком надо... Нет... Нет...

И он таки уехал без угощения... Иван Павлович растерянно недоумевал:

— Совсем нехорошо... Чего он отказался?.. Как всегда, и бутылка была... Какая его муха укусила?.. Ни в какой райком он не поедет, это так только говорится... Ну, ладно. — Помолчав, фельдшер направился к двери. — Пойду на кухню, скомандую отбой. — И, вернувшись из коридора, он спросил: — Ирина Петровна, село пойдёте смотреть или отложите?

Пойду. А как же?.. Заходите через полчасика.

Ей бы сейчас по-нормальному, по-хорошему радоваться нужно. На первый раз выцыганила много, теперь можно и жить более-менее сносно. Но она перебирала в памяти весь разговор с Извековым и останавливалась не на том, о чём говорилось, а на том, что было между строк, в тени, за словами. И это, о чём, собственно, и не шла речь, было для неё главным, вызывало раздумья и боль. В самом деле: то, что она обязана была беспрекословно класть больных по направлению от районных врачей, и то, что она не имела права самостоятельно направить кого-либо на консультацию в область, — всё это оскорбляло Ирину Петровну. Ей, по существу, отказывали в праве быть врачом. Здесь она не должна заниматься прямыми врачебными делами, а выполнять чужие рекомендации, лечить чужих больных, с чужими диагнозами, с готовыми назначениями. Заранее, ещё не зная о ней ничего, её сочли третьесортной — не доверяют лечить тяжёлых больных. Беспокоятся, конечно, о больных... Здесь ни обследовать их, ни организовать соответствующего лечения нельзя. Нет условий. Но при чём же она как врач?

Да и кто — тяжёлые больные? Лёгкие, тяжёлые — это определяем мы, врачи. Лёгкие, это те, кто не умрёт в больнице, выпишется домой. Разве это так?.. Нет лёгких больных. Это мы сами легко относимся, не умеем мыслить, думаем только о моменте, лишь бы пережить этот момент, выскочить на следующий бугор. А может быть, за тем бугром — и сразу яма?.. Мало ли тому примеров, когда так называемый лёгкий больной, а то вроде бы и симулянт вдруг ни с того ни с сего умирал. И тогда ахаем, начинаем искать оправдания собственному бездействию: было трудно, редкий случай и тэ дэ и тэ пэ... Пытаемся достать и укусить локоть, заказываем себе на другой раз, зарекаемся клятвенно... Но всё, как назло, повторяется. И так, раз от разу, продолжаем скользить по поверхности с готовым, навсегда твердым решением: есть больные тяжёлые, есть лёгкие... Нет лёгких больных! Не бывает таких! Над всеми нужно думать, серьёзно обследовать, искать, сомневаться...

«О-о, чёрт!» — стонет Ирина Петровна, до боли трёт виски. Это — не для неё, а для других. В этих потёмках, безо всякого обследования, над чем она будет думать? В чём сомневаться? Сомневаться можно тогда, когда имеешь какие-то данные, ищешь другие, когда есть хоть какая-то опора под ногами.

И снова память вернула Ирину Петровну к умершему ребенку. Извеков остался доволен историей: написана правильно, не к чему придраться. Будут, оказывается, разбирать. Обещал всыпать за противостолбнячную сыворотку. Не ввела... Может быть, нужно было ввести уже мертвому, тогда бы — полный порядок? Все соблюдено, по науке сделано... Будут ругать... А почему умер, это вроде никого не волнует. Лишь бы правильно умер. За саму смерть, выходит, не ругают, главное, правильно списать, чтобы была история как история. Почему же эта бумажка заслоняет всё? Кто дал ей такую силу, превратил в фетиш?.. Не бумажку надо требовать, а ставить вопрос прямо, в самую цель, не в обход... Почему умер? — вот вопрос, на который надо отвечать. И чтобы ответ был удовлетворительным, необходимо учитывать множество факторов, и не всегда медицинских в первую очередь. И в той же медицине спрашивать нужно не только о том, что сделал и чего не сделал, но и почему не сделал. Не знал?.. Не умел?.. Не было условий?..

Ирина Петровна опять спохватилась: думала не за себя, а за кого-то. Ей здесь решать иные задачи, ограниченные заботами маленькой участковой больницы. Здесь тоже своя жизнь. И ей поручено не только поддерживать, но и улучшать эту жизнь. Хватит ли на это сил?

Только к вечеру Ирина Петровна вернулась домой. От усталости и аппетит пропал, хотя целый день ничего не ела. Где-то часа в три засосало под ложечкой, потом притерпелось, затихло. А теперь вот, кажется, можно было бы не есть и вовсе. Так все глухо, безразлично, что и ноги не несут. Наработалась сегодня, что называется, вдоволь. И вместе с тем Ирина Петровна радовалась, что не уступила своей слабости, все же обошла село, как и намечала.

За это время она успела зайти в больницу, долго просидела с Лидией Кузьминичной. Затем ездила с Сергеем Михайловичем. А время шло и шло, безостановочно и незаметно. Был день — и нет его. И сделанного, и несделанного уже не воротишь, не исправишь, разве что оглянуться можно, ещё раз увидеть себя в этом минувшем дне, порадоваться своим успехам или, наоборот, поругать за ошибки, за грубые промахи, которых можно было бы и не допустить, если бы, если бы... За этим днём придет следующий, и следующий, и ещё следующий. События этого дня потускнеют, сместятся куда-то вглубь. И то, что казалось сегодня больным, самым что ни есть необходимым, из той дали будет видеться совсем иным, может вызвать усмешку или даже огорчение и сомнение, дескать, столько сил потрачено на пустяк. Не всё это будет потом, эту даль предвидеть невозможно. Когда вышагиваешь новый день, то жизнь глотаешь, как горячий кипяток, успеешь подуть и остудить — хорошо, не успеешь — засасывай, как есть.

Как и вчера, Мария накинулась на Ирину Петровну с упреками, что она, как малое дитя, не заботится о себе, скоро, того и гляди, с ног повалится, напропалую ругала больницу, грозилась написать в город, нажаловаться матери.

— Так работы же много, — оправдывалась Ирина Петровна.

— Много... Много... А когда её мало? Я так и не припомню, чтоб такое было, — рассуждала Мария, по-матерински следя за Ириной Петровной, чтобы та ела вволю, не стеснялась. — Работа из таких: наметишь больше сделать, больше и не сделаешь, только на себя пенять будешь... Ой, да! — внезапно оживилась Мария. — Чумака-то в милицию посадили... На пятнадцать суток за Степаниху. Как только схоронил сына, втемеж и забрали... Степаниха просила, умоляла, чтоб отпустили. Не-э! Порядки нынче строгие... Так ему и надо. И мымра его пускай одна побудет дома, покугукает, глядишь, и поумнеет.

— Что ж он эту Степаниху сильно избил?

— Либо ж она жалуется? Тут во-о, под глазом, — Мария по-детски неумело приноравливала к себе кулак, указывая то место, куда Степаниху ударили. — Так это ж — что видно. А что не видно?.. Да главное, за что?.. Степаниха и так все глаза выплакала. Эта ж хоть кому доведись то-то лихо.

Убрав со стола и торопясь к вечерней дойке, уже с ведром в руке, Мария, будто ненароком, спросила:

— Вчерашний гость не наведывался?

— Ездила с ним смотреть, как хлеб убирают.

— Ну и что? — навострилась Мария.

— Да... — Ирине Петровне не хотелось сейчас говорить о Кочеткове. — Телефон в больницу поставят, обещал столбы под электричество. Так что скоро свет у нас будет.

— Ой, детка! — Мария квасно ухмыльнулась.

— Что? — удивилась Ирина Петровна.

— Да это я так. Ничего, ничего... — Потупив взгляд, Мария стала ладиться к порогу.

Глядя, как Мария поджала губы, Ирина Петровна не могла понять, чем же она обидела хозяйку.

А Кочетков нагнал её по пути к дому. Задумавшись, Ирина Петровна не сразу услышала, как сигналила машина и, примерившись к шагу, какое-то время ехала рядом. Опомнилась она лишь тогда, когда машина рванулась вперёд и, беспрестанно сигналя, загородила ей дорогу.

— А доктор опять убита горем? — высунувшись из кабины, во всё лицо улыбался Кочетков.

Ирина Петровна недоуменно пожала плечами. Она не успела одуматься и, подойдя ближе, забыла даже поздороваться.

— Василь, ты свободен. Ты ж хотел пораньше?.. Ну, вот и иди. А завтра в шесть, как обычно, — распорядился председатель. И как только шофёр, совсем ещё мальчишка, с перекинутой через плечо курткой вразвалку двинулся от машины, Кочетков вышагнул на землю, протянул ей руку: — Ну, здравствуйте теперь. А я, кстати, собирался показать вам, как хлеб делается. А то живёте в городе и знать не знаете.

— Ну почему же не знаю? — торопливо возразила Ирина Петровна.

Она не успела воспротивиться, как твердая рука подтолкнула её в председательский «газик», а Сергей Михайлович, забежав с другой стороны, сел за руль, и машина нервно дернулась с места.

— Эх, Ирина Петровна! Вот и председатель, и шофёр— всё приходится делать, — обернувшись к ней, заговорил Кочетков, когда они вроде бы и не ехали, а очутились за селом. — Должность, скажу я вам... Это вам не белый халат носить. Не-эт! Вам завтра ещё потягиваться, а я уже взмылюсь к этому времени. Ну, да что говорить?

Ирина Петровна готова была поспорить, мол, у врача тоже не всякий шаг медом смазан, её вот, к примеру, ночью вызывали в больницу, хорошо, что всё обошлось благополучно. А сколько впереди таких ночей, сколько ещё наволнуешься, разве это можно чем-либо измерить?

— Эх, какой же русский не любит быстрой езды!— молодецки гикнул Сергей Михайлович и наддал газу.

Где-то сзади звенели склянки, перекатывались и громыхали железки, на поворотах Ирину Петровну прижимало то к дверце, то к Сергею Михайловичу, пока она не догадалась ухватиться за скобу. Машину тем временем куда-то вынесло, и она с визгом резко дернулась, будто хотела отпрянуть назад: впереди не было земли. Спустившись вниз, Кочетков развернулся и, указывая на крутой лоб оврага, прорезанный наискосок черной змеистой дорогой, подмигнул Ирине Петровне.

— Ну, как?

— Лихо, — спокойно отозвалась та.

Другой склон оврага полого и длинно тянулся к небу; под колёсами исчезали будылья шалфея и конского щавеля, доцветавшие головки таволги, ощетинившийся татарник, куртины фригийских васильков и цикория, а горизонт так и не отодвигался, висел перед носом машины.

— Красота, правда, ведь, а? — прицокивал языком Сергей Михайлович, поглядывая на соседку. — Может, остановиться здесь, а? Благодать-то...

— Вы же мне не это хотели показать, — напомнила Ирина Петровна.

— Сейчас и туда выедем, — пообещал Кочетков. Машина бойчее полезла в гору, и вскоре открылась желтая полоска, затиснутая между оврагом и виднеющимся лесом. Вдоль оврага, как сторожевые посты, в один ряд расположились копны соломы, в продавленной стерне виднелся след от комбайна, да и сам он был где-то невдалеке, подавал сигналы, звал машину, чтобы выгрузить зерно. Хлопнув дверцей, выскочил Сергей Михайлович и, распахнув руки, шагнул навстречу стене хлеба, словно готовился принять его в дружеские объятия. Вышла и Ирина Петровна.

— Вот она — пшеничка! Вот она какая!.. А вы думали, булки на ветках растут? — Кочетков размахнулся и рукой, как косой, скользнул по зашелестевшей пшенице. — Последнюю в этом году убираем. Центнеров по двадцать даст... А вы хоть знаете, что такое центнер? — сдерживая улыбку, обратился он к Ирине Петровне.

Она нехотя ответила:

— Сто килограммов. Кочетков рассмеялся:

— Ну, вот видите, вы всё знаете... Но центнер — это и шесть пудов, а с гектара мы получим по сто двадцать пудиков. Во как! Впечатляет?

— А зёрен сколько в вашем пуде, вы не пробовали считать? — злясь, спросила Ирина Петровна.

Сергей Михайлович хватанул в горсть пшеницу и вырвал с корнями.

— А вы, однако, язва, — попробовал он отшутиться. Ирина Петровна отступила к машине.

— При чем тут язва?.. По-моему, две тонны — куда проще: и писать короче, и нос не задирается, — и, открывая дверцу, предложила: — Поедемте домой.

Кочетков отбросил вырванную пшеницу и, смутившись, кинулся уговаривать:

— Куда торопиться?.. Сейчас комбайн подойдет, давайте посмотрим.

— Ваш комбайн стоит и ждёт машину. Слышите, сигналит? Значит, бункер полон.

Кочетков нескрываемо удивился:

— Вы-то откуда знаете?

— Работала. Мы же в колхозы каждый год ездили, — пояснила Ирина Петровна.

Обратная дорога вилась по обочине леса, местами вплотную, почти в зацеп, приближалась к деревьям, а в балках норовила отбежать подальше и не вернуться. Машина двигалась медленно, будто она выбилась из сил, устала за долгий день и теперь брела натруженно, как могла. Кочетков косил глаза на лес и, когда впереди завиднелось чистое поле, затормозил:

— Грибков глянуть бы, а? — Облокотившись на руль, он расслабленно тряхнул головой. — Устал, черт!.. Ну, так что, может, правда — грибков? А заодно не мешало бы и ваш приезд отметить. У меня кое-что есть. Идёт? — оживился Кочетков.

Видя, как машина сворачивает в лес, Ирина Петровна скомандовала:

— Езжайте прямо. Домой... Какой уж там приезд?— Она вздохнула и добавила тоскливо: – Я будто век здесь прожила, уже и состариться успела... Какой еще приезд?..

Высаживая Ирину Петровну около больницы, Кочетков заметил ей на прощание:

— Вы не в духе сегодня.

— Это правда, — согласилась Ирина Петровна.

— А повеселей бываете?

— Бываю, конечно.

Ну, тогда до свидания. А насчет телефона и столбов дам команду. Считайте, что договорились.

***

«Каждый вечер поют «Сирень»... Без выходных. Уже привыкла к этой песне, жду всякий раз, мысленно сама подпеваю. Иногда так хочется встать с кровати и уйти на зов этой песни, затеряться среди других голосов, дразнить и пугать темноту... Хорошо знаю, что этого никогда не сделаю, знать-то знаю, да как с собою ладить?..

А Иван Антонович молодец. Прислал печника. Всё теперь вычищено, отремонтировано, хоть завтра топи. Сам вызвался осмотреть сено, торф, дрова, уголь — больничные заготовки. Дров будто бы маловато, а по мне — так и много. В хозяйстве ни бельмеса не смыслю, никогда ничем этим не приходилось заниматься. Торф так и вообще первый раз увидела. Еще Иван Антонович удивил: купил стол и стулья, точно такие, как у меня. Отдала на сестринский пост, теперь — любо-дорого. Кого бы это ещё ободрать? Кочеткова?.. Взял бы и купил одеял на всю больницу. Что ему стоит?.. Ей-богу, расцеловала бы...

...Несколько дней подряд писала маме письмо. Начала с просьбы, чтобы она достала шприцов. Здесь случился какой-то перебой, и я теперь над ними дрожу, как грешница перед свечой... А потом написала, поведала ей, в какую добытчицу успела превратиться. Утро начинается с «добыть-достать», и день кончается мыслями «добыть-достать». Это Иван Павлович так окрестил мою должность, ещё он сказал, что главный врач — это не просто врач, а «врач по надворью»... Не удержалась, поразмышляла в письме насчет своего будущего, кем здесь стану.

Сегодня напишу только об Иване Павловиче. Мне он больше и больше нравится. Стыдно вспоминать, что поначалу о нём плохо думала, — бог мой! Идиотка! Что бы я без него делала?

Иван Павлович принимает со мной за одним столом. Нередко обращается к больному: «Посидите немножко, сейчас проконсультируем вас с доктором». После осмотра больного непременно спросит: «Как вы думаете, я правильно назначил?». «Правильно», — говорю, сама же многое первый раз слышу. Теперь я знаю, что он для меня это делает, чтобы меня уважали. Свой авторитет передает мне, отдаёт то, что чаще всего не отдают. Это от добра.

Как его дети любят! Я перед малышами и на корточки присяду, и фонендоскоп дам, и засмеюсь сама, а они всё равно кричат. Детей я и в институте побаивалась, и сейчас не нахожу с ними ладу. Они как чувствуют мою неуверенность, капризничают и не даются. Он же сложит губы трубочкой, присвистнет, и, смотришь, залились глазёнки радостью. Вот уж превосходная нянька была бы! А как он с больными вежлив, спокоен! Побеседуешь, и то вылечишься! Да и говорит он как-то певуче, диковинно.

В час дня Иван Павлович всегда говорит: «Пора спирт нюхать». Моет руки, протирает их ватой со спиртом, забирает потрепанный чемоданчик и уходит обедать. Как-то надо подарить ему портфель. Попрошу маму, пусть подыщет что-нибудь хорошенькое».

(Из дневника Ирины Петровны).

По утрам стали наведываться туманы. Тягучие и плотные, они заволакивали всё окрест, белыми глыбами заваливали овраги с деревьями и кустарником, в серебро наряжали до того не видимую паутину. Под седой тяжестью росы гнулись и полегали засмиревшие травы. День от дня затягивалось сонное утро. Все трудней и трудней было солнцу источить и согнать пелену с земли, осушить травы, и оно не в силах было уже повеять былым жаром и сухостью. А с полей наплывали запахи соломы, сырой земли, и стоило солнцу замешкаться, как знобко и вкрадчиво тянуло близким холодком.

С приходом этих туманов дни сразу как-то окоротились, хотя всё: явившийся покой, умиротворение, пронзительно грустные дали — казалось размеренно длинным и вечным, без конца и без края. Всего было и много и мало. Ирине Петровне как-то не доводилось видеть такие туманы, или долгие предзимки, или ещё в феврале готовящуюся весну. Всё это, конечно, было на своём месте и в своё время. Но в городе совсем иные ощущения. На улицах появлялись букетики подснежников — ах, весна! Шли на пляж, ненасытно набрасывались на мороженое — летняя жара. Затем в витринах начинали громоздиться арбузы, с машин продавали белые горы капусты, об эту пору печально думалось, что лето кончилось и следующее будет не скоро, надо ждать. Но будут и свои прелести: коньки, лыжи... В городе любой ветер казался южным. А здесь всё виделось заново, ко всему нужно было привыкать.

Под утро Ирине Петровне снилось, что она плавает, да не где-нибудь, а в овраге, рядышком с домом. Овраг залит туманом, клубится и парит, а она плавает себе поверху, скользит как-то уж очень ловко, почти без усилий. Вот туман начинает вспухать, как тесто на дрожжах, и выпирать из берегов, расползаясь по кустам и соседним огородам. Она почему-то боится отплыть далеко от дома, всё время оглядывается на него, чтобы не потерять из виду. А под нею вроде уже и нет самого тумана, на глазах, в одно мгновение просветляется, и уже просматривается глубинная синь, откуда тянет и тянет ветреной остудой. Она старается обвыкнуть, не замечать холода, но он всё больше забирает её, леденит ноги, гляди, вот-вот пронзит судорогой, и тогда ей погибель в этом синем бездоньи... И она проснулась.

В комнате было сыро и зябко: за хозяевами то и дело хлопала дверь, выстуживала хату. Жалобно взмыкивал телёнок; горласто кегекали гуси; хлопая крыльями, возвещал утро неугомонный петух, до надрыва и хрипоты вострились перекукарекать друг друга и его молодые соперники. Со двора Ирина Петровна услышала и голос Марии:

Петь, телёнка выведешь да завтракать будем.

Ирина Петровна заторопилась одеваться, чтобы не задерживать хозяев, ведь без неё они есть не станут.

— Что ж, Иван Павлович не болеет сейчас? — поинтересовалась Мария, когда они сели за стол.

— Да вроде нет... Не заметно. — Почувствовав неуверенность в своём ответе, Ирина Петровна добавила более твердо: — Нет, не болеет.

— Ну, дай бог, дай бог, — привечая радость, заклинала Мария.

— Марусь, подвинь огурцы на середку. Что ты с краю поставила?.. Ирине Петровне далеко, — беспокоился Петр.

Опередив хозяйку, Ирина Петровна поспешила взять огурец. Но Мария все равно выполнила просьбу мужа, затем продолжила начатый разговор:

— Мужик-то он сто сот стоит.

— Хороший человек, — охотно поддакнула Ирина Петровна.

— Да то-то, что хороший, — вздохнула Мария. — Да не по нём баба попалась.

Прекратив есть, Ирина Петровна пытливо глянула на Марию.

— А вы ещё не знаете? — удивилась та. — Да как же так?.. Он же один здесь живёт, а жена его врач, в районной больнице работает. Норикова, может, вы уже знакомы?

— Есть хирург Норикова, но я её не видела, — Ирина Петровна вспомнила, что эту фамилию она несколько раз слышала от медсестер.

— Да вы ешьте, ешьте, — хозяйка подгоняла Ирину Петровну, а сама не умолкала. — Что у них было, кто знает. Вон когда он к нам приехал и досе тут.

— Там баба такая, приведись ангелу – и тот не выдержит, — с мужской определенностью объяснил Петр.

— Так они что, развелись? — полюбопытствовала Ирина Петровна.

— Кто ж их знает... Да что ж вы так мало едите, как моя Танька. Так она дитё, а вы? — Мария вновь накинулась на Ирину Петровну, досталось и дочери:— А ты чего спишь? Ну-ка, стербай да хлеб бери, а то язык без дела отвалится.

— А где же он живет? У него здесь родственники? — проникаясь жалостью к Ивану Павловичу, выспрашивала Ирина Петровна.

Мария ела, и Петр поспешил на выручку:

— Он нездешний. Это жена его сколонтырила.

— Квартируется, как и вы, — быстро вклинилась хозяйка. — Ему бы прибиться к кому-нибудь, да, видно, не хочет... Кума, Танькина крестная, приглядывалась к нему, и Витька её не против был, он тогда ещё в школе учился. И люди советовали. Так – нет, сказал, что женатый. А какой то-то женатый, если и постирать-то некому, кроме чужих людей?

Вялая, ещё полусонная Таня стала ластиться под бок к Ирине Петровне.

А вы сегодня операции делать будете?

Улыбнувшись, Ирина Петровна погладила её по голове.

— Нет, Танечка, не буду.

— Зря! — Нахмурившись, девочка выпростала голову из-под руки и отодвинулась.

Петр рассмеялся, наблюдая за нею:

— Подругу нашла... В кого ты такая смелая?

— Операцию хотела поглядеть, — Таня угнулась, застыдилась, должно быть оттого, что выдала свой секрет.

Услышанное об Иване Павловиче свалилось на Ирину Петровну обременяющей тяжестью, о которой лучше было бы и не знать вовсе. Ведь ничего не решишь в чужой судьбе, коли она вырвалась из первых рук, никакими иными её не удержать. За это время Ирина Петровна привыкла к одному Пожарову, теперь же надобно привыкать и к другому. И этот новый Пожаров не походил на прежнего Пожарова, сложившегося в её сознании. Тот был добрым, безмерно добрым человеком. Как же это добро переселить в другой образ с такой изломанной и непонятной судьбой? Ведь у прежнего Пожарова должно было быть всюду хорошо, в том числе и в семье, она так и думала. Ещё в институте, оценивая преподавателей, Ирина Петровна заметила, что некоторые из них даже при студентах, что называется при народе, не сдерживали зла, и у них, как правило, студенты обнаруживали потом нелады по работе, а чаще — в семье. Это же каким нужно быть человеком, чтобы, несмотря ни на что, сохранить добро в своей душе!..

Утром, по дороге в больницу, Ирина Петровна уже приучилась думать о предстоящих дневных делах. Но сегодня долго отбивалась от мыслей об Иване Павловиче и не скоро овладела собой, чтобы утвердить окончательный план: побывать в Акимовке на фельдшерско-акушерском пункте и встретиться с директором Акимовского спиртзавода, съездить к леснику, раздобыть у него дров. С этими делами вроде ясно, лишь бы только успеть, лишь бы что-нибудь, не помешало... А вот что делать с Лидией Кузьминичной — это задача. Так хочется самой, без посторонней помощи, разобраться во всём. Что же это все-таки, порок или не порок?.. Без анализов, без электрокардиограммы, без рентгеновского обследования, понятное дело, ничего не выяснишь. И, как назло, нарастает недостаточность сердца: появились отеки на ногах, продолжает увеличиваться печень, несколько раз была рвота... Видно, держать её здесь бесполезно. «Говори конкретно: преступно, — подталкивала себя Ирина Петровна. — Раз я сама не в силах оказать помощь, я должна направить больного туда, где эту помощь окажут. Что тут мудрить?.. Немедленно—в районную больницу. Так будет правильнее».

Сама по себе отправка в район Ирине Петровне представлялась пустячным делом. Теперь был телефон, который казался ей палочкой-выручалочкой. И она, по-детски радуясь, даже ждала подходящего случая. «Надо сделать? Надо отправить? Достать? Спросить?.. Это сейчас. Мигом», — примерно так думала Ирина Петровна, возлагая на телефон такие надежды, на которые он, будь живым, мыслящим существом, ответил бы мудрой снисходительной улыбкой.

Подгоняя себя, Ирина Петровна кинулась к телефону. Сейчас вызовет машину, а за это время нужно успеть подготовить выписку из истории болезни. Подняв телефонную трубку, она засомневалась на мгновение: ну-ка, через пять — семь минут явится машина, а она не будет готова. Не лучше ли сперва оформить выписку и уж затем просить машину, чтобы не задерживать её здесь?

Спустя время, когда заполненная выписка лежала на столе, Ирина Петровна позвонила в колхозную контору. Оттуда не ответили. Она вновь и вновь безуспешно названивала, думая о том, что ошиблась номером, ведь не могло же того быть, чтобы в конторе никого не было. Нажимисто прокрутив телефонный диск, на этот раз упорно стала ждать. После долгих гудков там будто сжалились и подняли трубку.

— Ктой-то? — раздался женский голос,

— Контора? Да?.. – обрадованно прокричала Ирина Петровна. — С вами... Я главный врач больницы...

Ее перебили:

— А, это ты, милая, звонила? То-то слышу: бзынь-бзынь... Я коридор подметала...

— Мне нужен Сергей Михайлович, — затребовала Ирина Петровна и, уже понимая, что председателя нет в конторе, попросила: — Ну, хоть кого-нибудь позовите.

— Дак тут, милая, окромя меня, никого нетути. В семь тут как раз наряд, все вместе собирались. А теперича — где ж их?

— А Кочетков... Сергей Михалыч-то где? Может, он на ферме или в кузне? — ещё надеясь отыскать председателя, выспрашивала Ирина Петровна.

Ей охотно ответили:

И не знаю, милая. Уборщице кто докладывает?..

Растерявшись, Ирина Петровна стала жаловаться, хотя и сознавала, что уборщица ей ничем не поможет:

— Что же мне делать?.. Хотела машину. Мне ж больную в район отправлять нужно.

— Ох ты, господи, — посочувствовали ей. — Митрию Степановичу позвони, нашему булгактеру. Парамонов он, чтоб тебе знать. Он куда-тось вышел. Дак ты ему...

Отстранившись от телефона, Ирина Петровна злилась на себя, что потеряла время на оформление выписки, нужно было с утра сразу и звонить, ведь знала же эту мороку, не в первый раз приходилось добывать машину. Бывало, санитарка избегается в контору, прежде чем вернется с добычей. Теперь вот и телефон не помог. Ирине Петровне известно было и другое, что Парамонов без председателя колхоза мало что сделает, все машины сейчас на вывозке свеклы, и бухгалтер, хоть он и главный, ими не распоряжается. Ну, да там дело покажет, ей бы с ним поговорить.

Безответные телефонные гудки уже начали отзываться в голове вонзающейся болью, когда она, не вдруг, услышала мужской голос и узнала Парамонова.

— Дмитрий Степанович, помогите с машиной, — взмолилась Ирина Петровна. — Да Лидию Кузьминичну отправить в районную больницу... Да хуже ей, хуже... Я и сама знаю, что хороший человек... Жалко конечно... Нет, нет. Здесь ей больше нельзя. Нужны анализы, консультации. Всего, в общем, не объяснишь, нужно отправлять... Нет, нет. На лошади нельзя, у Лидии Кузьминичны одышка, отёки, не выдержит.

Выслушав Парамонова, Ирина Петровна поднялась, будто по делу, но, обойдя стол, вновь села на прежнее место. Бухгалтер тоже ничем не обрадовал: Кочетков ещё утром уехал в район просить подмоги, а куда оттуда он поедет и когда вернётся — сказать трудно. И, как всегда, Дмитрий Степанович утешил, мол, идите с моим словом на свеклянище и ловите машину. «Сходил бы ты сам со своим словом, а мы набегались, знаем...» — вслух сказала Ирина Петровна и шумно вздохнула.

Ничего не оставалось делать, как ломиться теперь в районную больницу.

Но из кабинета главного врача ей тоже никто не ответил. Тогда она созвонилась с регистратурой, и там ей объяснили, что Юрий Павлович — в райисполкоме, а больных она должна доставлять на колхозном транспорте, так всегда было.

— Вы слышите?.. Мне срочно нужна машина. С вами говорит врач, — злясь, настойчиво кричала Ирина Петровна.

— Ну и что, что врач?.. Вы мною не командуйте. У нас и своих врачей — пруд пруди, — грубо ответили с другого конца провода.

— Пригласите к телефону дежурного врача, — потребовала Ирина Петровна.

— А что дежурный врач? Он не господь бог... Он вам то же самое скажет.

— Это не ваше дело, что он скажет. Позовите его. А ей спокойно, будто того только и ждали, ответили:

— Сейчас нельзя. Он принимает больного. Позвоните через полчасика, — и положили трубку.

В эти полчаса Ирина Петровна не знала, что и делать. Звонить и чего-то требовать было бесполезно, но и ждать, когда проволокутся эти медленные, никуда не торопящиеся минуты, было тоже невмоготу. Пытаясь остыть, она успокаивала себя тем, что обижаться, в сущности, не на что… Здесь у неё, в конце концов, ничего не горит, можно и потерпеть. И Юрий Павлович, будь он на месте, мог бы сказать, что машина на вызове или вовсе сломана. Могло быть и так.

— Что, Ирина Петровна?.. Давайте-ка принимать больных, — как маленькую, упрашивал её Иван Павлович. – А между делом и позвоните.

Глянув в его глаза, Ирина Петровна оторопела. Там была жалость и беспокойное стремление кинуться на помощь, утешить и ободрить её. Самого впору утешать, а он силы находит, чтобы других жалеть. Да что же это такое?.. На какое-то мгновение Ирина Петровна будто забылась под его взглядом. Душа прониклась неизвестным чувством открытости, какой-то сопричастности и понимания. И вовсе не было страшно оттого, что вот она распахнулась настежь и всю её можно увидеть. Нестерпимо захотелось сделать для Ивана Павловича что-нибудь ласковое и хорошее, чтобы хоть немного отогреть его и защитить от холода, в котором, как ей думалось, он жил постоянно. В это время на лице Ирины Петровны, наверное, было нечто такое, чего Иван Павлович испугался. Он засуетился переставлять стул и глухо вымолвил:

— Извините... Не спал. Язва всю ночь звонила, будь она неладна... Я лучше пойду...

И он вышел, ссутулившись, ускоряя шаг, почти бегом.

«Куда он ушел?.. Зачем он ушел?.. Зачем?» — не понимая ни себя, ни Ивана Павловича, повторяла Ирина Петровна. И вдруг, как после внезапного страха, её окатило волной жара, и стало стыдно... Человеку больно, ночь не спал, а ей взбрело в голову...

Вскоре Ирина Петровна начала приём больных. Всё почему-то ладилось, она много и охотно говорила, с особым удовлетворением вспоминала и выписывала сложные рецепты. Ей нравилось сидеть за своим столом, не спеша и деловито расспрашивать больных, открыто и подолгу глядеть им в глаза. Мир охотно и добро раздвинулся, попросторнел, наполнился каким-то понятным ей смыслам, ничего не таил, а, наоборот, как-то приблизился и ожил. Она не забыла позвонить в райбольницу, и это случилось ровно через полчаса, как и намечала, и почти сразу к телефону позвали дежурного врача. И хотя Ирина Петровна ничего не добилась: без разрешения Юрия Павловича машину ей не дали, кроме того, ей ещё раз напомнили, что она затем и поставлена в участковой больнице, чтобы все вопросы решать самой, а не отрывать людей от дела, — унижения она не испытала, как обычно, а всё вытерпела и вынесла спокойно. Положив трубку, она даже улыбнулась, зная наперед, что всё равно своего добьется.

Она не расстроилась и тогда, когда ещё несколько раз безуспешно дозванивалась в райбольницу: Юрия Павловича не было и не было. Он мог вернуться в больницу лишь к вечеру, а то и вовсе не появиться — мало ли у него своих дел и планов. Тоже ведь день проходит в постоянной заботе — «добыть-достать». Всё это, конечно, могло случиться, но не сегодня. Сегодня, как ей казалось, Юрий Павлович должен быть на месте, иначе она и не представляла. И то, что его вызвали в райисполком, — случайность, о которой он не предполагал. Ирина Петровна посматривала на часы, не тревожась, а лишь примериваясь к равным промежуткам времени, которые она себе наметила, чтобы звонить в район.

Когда, наконец, закончился приём больных и время прибилось к двум часам, Ирина Петровна впервые забеспокоилась. Вполне возможно, что Лидию Кузьминичну отправить в райбольницу сегодня не удастся. А та, бедняга, ждёт столько, истомилась в неведении, ведь ей приказали одеться в домашнее сразу после обхода, чтобы не задержать машину всякими сборами, думалось — сборы мигом обернутся. Вот тебе и мигом.

Стиснув зубы, она долго смотрела на телефон, будто он был виноват во всём. Не вышел в «палочки-выручалочки», молчит, как проклятый, ни ответа, ни привета.

И всё-таки делать что-то надо. Раз она пообещала Лидии Кузьминичне, нужно слово сдержать. Иначе ей попросту стыдно будет, а потом — и об авторитете не стоит забывать: коль уж сказала, то и выполняй, чтобы тебе на будущее верили. Раз-другой уступишь, сыщешь оправдание бездействию — неизвестно, чем это впоследствии кончится... Как это неизвестно? Может, для кого-нибудь такое и впрямь не столь важно, только не для врача. Бездействующий врач — «непреднамеренный убийца», вроде так учили в институте. Только почему же это «непреднамеренный»? Если ты не сделал того, что тебе положено было сделать, то за словами не скроешься. Это же и есть намерение то или иное не делать, а значит, в итоге — вредить больному, ясней ясного. Это только на первый взгляд подобный поступок врача кажется без умысла. Любой его поступок с умыслом, коли врач отвечает за жизнь больного.

Испугавшись своих рассуждений и злясь на себя за благодушество, за то хорошее настроение, в котором она пребывала, Ирина Петровна встала из-за стола, оглянулась на телефон. А вдруг Юрий Павлович уже на месте?.. Звонить или не звонить? Телефон ей опротивел, но таил таки какие-то надежды. Вдруг и на самом деле Юрий Павлович у себя? С каким-то измотанным, жалким и ненавистным чувством Ирина Петровна набрала надоевший заколдованный номер. И опять никого. Она заметила, как дрожат пальцы, и мстительно швырнула безответную трубку... В это время раздался пронзительный, неожиданный, как знак опасности, звонок.

— Что у вас стряслось? — узнала она голос Юрия Павловича.

— Ой, это вы?! — застигнутая врасплох, вскрикнула Ирина Петровна.

По молчанию, по сопению Извекова Ирина Петровна догадалась, что тот чем-то рассержен. Сейчас возьмет, накинется на неё, накричит, а уж машину, конечно, не даст. Может быть, вовсе не затевать разговор? Всё равно Извеков машину не даст. Зачем без толку изводиться? Лучше уж добиваться у Кочеткова — и дело с концом.

— Так что у вас? — вновь спросил Извеков, и слышно было, как он недовольно сопел.

— Мне нужна машина. — Сказав это, Ирина Петровна тут же поняла, что не так повела разговор. Так не просят, вначале нужно разжалобить, а потом, когда созреет и устоится сострадание, время подавать и саму жалобу, как конфетку в обертке. — Да вы должны помнить... Я уже говорила вам... Медсестра... — выбиралась она на правильный путь.

Но Юрий Павлович перебил ее:

— Вам нужна — вы и ищите. При чем здесь я?.. Мы же с вами договорились. Я же вам объяснял...

— Мне нужна машина, — упрямо повторила она, злясь на себя, что не ладится разговор, что всё идет как-то не так, как предполагала.

— Возьмите у Кочеткова... Сергея Михайловича. Знаете такого?.. Так в чём же дело?.. Всё. Всё! С машиной ясно! — Извеков умолк, даже сопеть перестал.

Ирине Петровне показалось, что он положил трубку. Срываясь голосом, она закричала:

— Юрий Павлович! Юрий Павлович!

— Что — Юрий Павлович? Что вы заладили? — Извеков то ли чихнул, то ли сплюнул. — Маши-на... Маши-на... Вы бы побольше основной работой занимались, а не за машинами бегали.

— А это разве не работа?! — распалившись, огрызнулась Ирина Петровна. — Побыли бы вы на моем месте...

Извеков не дал ей договорить:

— Не указывайте, где мне быть... Пока не вы за меня, а я за вас расхлёбываюсь. Вот так, милейшая Ирина Петровна... Я занят. Попозже зайдите, — на кого-то там буркнул Извеков. — Это я не вам… Лезут тут... А вам, — голос главного врача района стал угрюмым, далеким, — вам особо...

Разговор будто прервался.

— Что? Что? —в предчувствии беды, тревоги, чего-то неладного выкрикнула Ирина Петровна.

Извеков откашливался натужно, долго, что-то пережидал.

— Подмётка на вас. Ну, жалоба. Подмётное письмо... Чумак написал, что по вашей вине умер его ребенок. Помните: тот, с ожогом. Так вот, по этому поводу предрик вызывал... Разбирались... Молите бога, что я упросил не приглашать вас на этот разговор.

Ирина Петровна осела телом, беспомощно привалилась к спинке стула, словно враз покинули не только сила, но и разум, какой-то маховик ещё продолжал крутиться по инерции, но всё уже затихло, остановилось. Оборот, другой — и станет пусто и немо.

— Вы слышите меня? Слышите или нет? — в который раз уже надрывался голос Извекова.

Ирина Петровна давно бы уже положила трубку, но она про неё попросту забыла и держала около уха бессмысленно, так же, как в забытьи вертят в руках карандаш, не тушат зажженную спичку.

— Вы мне психопатию не закатывайте! Слышите?!

— Да... Да, Юрий Павлович, — наконец, отозвалась Ирина Петровна. Ее гнула обида. Полдня не может найти машину. Вымаливает, бьётся, будто о стенку, которой вроде бы и нет да и быть не должно. Разве врач этим должен заниматься? Ведь её профессия — лечебное дело, не зря же так записано в дипломе. А тут и эта жалоба, упреки Извекова. К черту! Положив трубку на стол перед собой, она долго и тупо глядела на нее. Потом поднесла её близко ко рту и исступленно закричала: — Уе-е-ду!.. Су-ди-и-те!.. Что хотите! У-е-е-ду!

Она беззвучно заплакала, уронив голову на стол, исходя болью и жалостью к себе. Она не слышала, как постучались в дверь, как на пороге появился Иван Павлович и, остановившись, растерянно глядел на неё, упавшую головой на распластанные руки.

— Что с вами? — испуганно спросил он.

— Господи! Хоть вы-то не лезьте! — дурным, расквашенным голосом крикнула Ирина Петровна, не осознавая, что говорит.

Иван Павлович постоял у порога и, недоуменно пожав плечами, вышел.

— Зачем же я его?.. Зачем?.. Уж кого-кого, только не его, — образумившись, запричитала Ирина Петровна. — Он-то... Да что же это я?..

Затем мало-помалу наступило просветление, словно в нежилой избе заколоченной наглухо, одну за другой открыли ставни, рассеяли сумрак. С приходом света явилось и желание что-то делать, что-то предпринимать. Сидеть же вот так, как до того сидела, она уже не могла. Но и за что-либо хвататься тоже не было срочной нужды. И она перегорала в самой себе, злилась и негодовала на себя. Раскисла, спустилась до нуля, совсем неуправляемой стала... А если бы в это время привезли больного? Кто бы ему помощь оказывал? С такими нервами... Это бы и хирург заплакал, бросил нож — и от стола... Слишком много собой занимаешься, оттого и раскисла. В медицине так нельзя. Что же ты других лечишь, воспитываешь, а сама хуже последней истерички? Такой быть тебе не положено. Истекай болью, кровью, а терпи. Ты не кто-нибудь, а врач. Держись. Среди всех стонов твой стон — последний. Твоё самообладание нужно не меньше, чем руки и разум. А то, видишь, с самого утра Лидию Кузьминичну в райбольницу отправить не можешь. Другой бы на твоём месте этого Кочеткова в преисподней нашёл, вырвал бы у него разнесчастную машину, давно бы всё порешил. А ты развела у себя кисель... Жалоба тебя с ног свалила. Не за что вроде на тебя и жаловаться? Коли в белом халате — так тебе одни благодарности, так, что ли? Так или нет?.. Вот видишь? А в той смерти ты виновата. В чем, спрашиваешь?.. Прежде всего, в том,что не всё сделала, что было нужно, что требовалось. Говоришь, сделала, что могла, чем располагала? Не выкручивайся, сама знаешь: человек живет один раз. И если уж настигла беда, он должен знать, что ты, как врач, его спасешь. А городская, районная или участковая больница — какая в том разница? Тот единственный человек с единственной жизнью должен быть уверен, что всюду его спасёшь, где бы ты ни была. Он имеет на это право. Так что не жалей себя и на жалость не рассчитывай, если умирает человек лишь потому, что у тебя чего-то нет. Дерись, доказывай, в доску разбивайся, но чтобы всё у тебя на тот случай было. Не бойся себя истратить, требуй, не мирись. Если человек ничего не требует, он уже не живет. Тебе так нельзя, ты врач. И жалоба Чумака, она — не против тебя живой, а против мертвой, сложившей крылышки.

Ирина Петровна медленно оглядела свой кабинет: всё было на своих местах, в том порядке, который она сама завела. И ей вдруг стало стыдно за себя, за свои выходки, словно эти стены, стулья и всё здесь находящееся укоряло её в слабости, жгло какой-то нехорошей памятью. Она рывком встала, подошла к рукомойнику и, по-мужски громко фыркая, умылась. Она чувствовала в себе напористую решимость, желание немедленно действовать, исходившее, видимо, из естественной человеческой потребности — оправдаться перед собой, доказать самому себе, что ты не так уже и плох. Вытираясь полотенцем, она решала для себя: звонить или сразу идти в контору к Кочеткову? По телефону, видно, не договоришься. Лучше, конечно, идти, тогда не открутятся, кто бы там ни оказался, будь то бухгалтер или кто другой.

Без стука в кабинет вошел хмурый Извеков. Ирина Петровна не ожидала его, растерялась, стояла, опустив в руках полотенце. Юрий Павлович, окинув взглядом кабинет, уставился на Ирину Петровну.

— Приехал вас провожать.

Она вначале не поняла, о каких это проводах он говорит, а когда догадалась, то даже обрадовалась. Значит, испугался, подумал, что и на самом деле уедет.

— Что ж не приглашаете садиться? — Не дожидаясь ответа, Юрий Павлович определился за стол, испытующе поглядел на Ирину Петровну.

— Вы, конечно, не пешком сюда добрались? — Кинув на гвоздь полотенце, Ирина Петровна задвинула ширму, обернулась и тоже посмотрела на Извекова.

— Как это пешком? На машине. — Извеков, как ей показалось, будто обиделся на такие слова.

Ирина Петровна открыла в амбулаторию дверь и крикнула:

— Иван Павлович! А, Иван Павлович!

Она не надеялась, что Пожаров окажется где-то здесь. Но он отозвался быстро и с кипой амбулаторных карточек в руках появился на пороге.

— Вот... просматриваю диспансерную группу механизаторов, — он будто извинялся, глядя то на Извекова, то на Ирину Петровну.

— Главный врач района распорядился отправить на его машине Лидию Кузьминичну. Идите, Иван Павлович, организуйте быстренько. — Она заметила, как вскинулись глаза Извекова, как он уже на губах задержал какие-то слова, но сделала вид, словно ничего этого не было. — Ну, идите же, — прогнала она зазевавшегося фельдшера.

Когда в коридоре затихли шаги Пожарова, Юрий Павлович, тарабаня пальцами по столешнице, гмыкнул:

— Ловко, однако... От моего имени...

— Ничего ловкого. Обычно, — Ирина Петровна потрогала ширму, покачала её и, убедившись, что та не упадет сама по себе, прошла к своему столу, села напротив Извекова. — Обычно, Юрий Павлович, как и везде. Когда сам не можешь или хочешь, чтобы было побыстрее, всегда прикрываешься чьим-нибудь именем, так что я ничем не отличилась. Другое дело, если бы я сказала, что вы не разрешили воспользоваться машиной.

Перестав тарабанить пальцами, Извеков улыбнулся.

— Ну, ладно, Ирина Петровна. Ладно... Ради шутки — можно. Но только сегодня, идёт? — Он поглядел вкрадчиво, осторожно, явно чего-то боясь. — А так — Кочетков обязан. Есть решение исполкома.

— Решение-то решением, да тот же Кочетков не кидается его выполнять.

— Это почему же? В конце концов, больница на его территории, люди — тоже из его колхоза. Как так?

— У него и другое решение имеется — свеклу вывозить. Вся техника в поле. Его, прежде всего, спрашивают не за больницу, а за колхозные дела, так ведь?.. Я сегодня с утра телефон оборвала: его нет и нет в конторе. Не бежать же в поле и самой ловить шоферов? Да они меня и слушать не станут.

Извекову она не всё высказала. Наболевшего было много. Все кивают на председателя колхоза, без него же никто пальцем не пошевелит. Того же председателя в конторе можно застать лишь рано утром, а днём — ищи-свищи, если и появится на какое-то время, так снова умчится. Да и найдёшь — не бросится помогать, только и ладит отмахнуться, как от назойливой мухи. Его ведь тоже понять можно. Вся эта медицина ему сбоку припека, лишние хлопоты и заботы.

— Нет-нет! Это вы бросьте. С Кочетковым нужно как следует договориться, это его дело, — Юрий Павлович повеселел, расстегнул пиджак.

Ирина Петровна не стала спорить из-за транспорта. Извеков был прав по-своему, но и она права. Она попыталась вообразить, что было бы, если бы вот сейчас, пока Юрий Павлович здесь, случилось что-нибудь срочное, ну, какая-нибудь травма, что ли. Поглядела бы она, что бы он делал, куда бы звонил. «Алло, правление? Мне — Кочеткова...» — «Нет его...» — «Как нет?..»,— «А вот так. Уехал в третью бригаду...» — «А вы кто?..» — «Бухгалтер Дмитрий Степанович Парамонов...» — «С вами говорит главный врач райбольницы Извеков. Срочно нужна машина отправить на операцию больного...» — «А-а, Юрий Павлович, я, случаем, не узнал вас по голосу. Рад вас слышать, но... насчет машины того...» — «Что — того?..». — «Все в разъездах, так что извините. Со всей бы душой...» — «Но, Дмитрий Степанович, тяжёлый больной. Он не может ждать...». «Что же вам посоветовать? Ей-богу, не знаю. Пошлите кого-нибудь на свеклянище, пусть сыщут машину, дескать, Дмитрий Степанович просил...» Вот так. Хоть раскричись — не поможет. 3начит, посылай санитарку в разведку и жди удачи. А в это время хочешь — молись, хочешь — ругайся, на выбор.

Но Ирина Петровна, не сомневаясь, могла предположить и концовку этой сцены. Юрий Павлович, тараща распалённые гневом глаза, ругнулся бы хорошенько и набрал бы номер своей больницы, по телефону вызвал бы свою машину. Так вернее.

Ничего, однако, не случилось. Не было никакого больного, никто никуда не звонил в поисках машины. Молчала Ирина Петровна, молчал и Извеков. Он, должно быть, понял уже, что она никуда не уедет. Напугавшись после её крика по телефону и сейчас чувствуя настороженность, он всё же чего-то побаивался. Черт её знает, что у неё в голове. Майся потом с этой больницей. Кого ты сюда зазовешь? Чем уж очень сладким сюда заманишь?

— Что же вы про жалобу не спрашиваете? — Юрий Павлович поинтересовался вроде бы небрежно, как об обычном, рядовом деле, а сам тревожно замер.

Ирина Петровна пожала плечами.

— А что спрашивать?.. Жалоба правильная.

— Что-о?! — Извеков рывком выпрямился. — Вы меня, пожалуйста, не разыгрывайте. Я вам не мальчик. Я целых два часа потратил, чтобы доказать предрику вашу невиновность... А она — здрасте... Вы мне это бросьте. Я как-никак врач и кое-что соображаю. Там сам господь бог ничего бы не сделал.

— Правильная жалоба. Правильная, — отступиться от своего Ирина Петровна не могла, да и всех переживаний, какой-то боязни Извекова она не понимала. — Думаю, что...

– Ну, говорите! Говорите дальше.

— Думаю, что эта жалоба — не последняя... Будут еще.

Извеков криво усмехнулся.

— Странное дело, будто эту подметку вы сами сочинили, а теперь и новой грозитесь.

Но Ирину Петровну его догадка никак не задела, не до обиды ей было.

— Будут и ещё подметки. Ведь у меня лежат необследованные больные, хотя обследовать их можно. Для этого главный врач районной больницы мог бы один раз в неделю присылать сюда лаборантку собрать анализы, а на санитарной машине в тот же день можно было бы свозить больных на рентген, а кого — и на консультацию.

— Придумано хорошо, – почти добродушно отнёсся к ее затее Юрий Павлович. — Только где же главному врачу взять лишний транспорт?

Но Ирина Петровна закручивала дальше:

— Так или иначе, но по очередной жалобе в райисполкоме предложат такой вариант. И главному врачу будет стыдно, что не догадался сам этого сделать. Юрий Павлович не предвидел такого оборота. Он понял, что упорствовать бесполезно, и думал о том, какого труда ему будет стоить организация этого дела. Лишь только начни, соверши первый шаг, как проблемы вырастут сами по себе: не всегда на ходу машины, нужно ещё уговорить лаборантку, на это время освободить рентгенкабинет.

По тому, как Извеков одной рукой тискал лоб, а другой молча передвигал бумажки на столе, Ирина Петровна поняла, что своего она добилась. Заранее, продумывая это предложение, она готовилась к резкому разговору, собиралась, в конце концов, пойти в райисполком и попытаться там доказать. Самым неприятным в том первоначальном плане ей представлялся как раз этот разговор в райисполкоме. Им с Юрием Павловичем предстояло, швырять друг в друга камни, швырять не плашмя, не как-нибудь, а целясь острыми углами и краями и выискивая места поуязвимее. Потом, хочешь того или нет, останется саднящая неприязнь, затаится долгая обида. Со всем этим жить будет уже труднее, но это, собственно, и не самое главное. Что-то в этом есть унизительное, прежде всего для самой себя, какое-то публичное копание в мусоре, копание голыми руками, по самые локти в грязи... Теперь же все это отпадало.

Еще одно беспокоило Ирину Петровну: негде было хранить донорскую кровь и кровезаменители. Поэтому она их и не брала в свою больницу. Те же вакцины и сыворотки она держала в подвале, разве это дело? Позарез требовался холодильник. С этим она уже подступалась к Извекову, но он сноровисто отмахивался, ссылался на то, что нет денег, и дальнейший разговор об этом считал бесполезным. А холодильник был нужен, и она в который раз кинулась просить:

— Юрий Павлович, так как же мне — без холодильника?

Извеков недовольно буркнул:

— Как были, так и будете.

— А случись что, мне же перелить нечего.

— То есть, почему — нечего?.. Выписывайте у нас кровезаменители, и кровь дадим. Подвал у вас есть... Не усложняйте. Я уже слышал про капусту и картошку. Довольно об этом, — Извеков принялся стучать пальцами по столу, скучающе поглядывая в окно.

Ирина Петровна не могла уразуметь, как это всерьёз можно говорить о подвале. Не война ведь, чтобы идти на такие нарушения. Неужели Извеков не понимает этого? И она, не горячась, попробовала втолковать ему то, что самой ей казалось ясней ясного.

— Ну, Юрий Павлович, ну, право же, вместе с картошкой и капустой кровь хранить нельзя. Там же сыро, нет постоянной температуры, тепло, наконец...

— Бросьте вы, Ирина Петровна, — поднявшись, Извеков медленно заходил по кабинету. — Это вы не хотите. В подвале можно пристроить полку. Поставьте эмалированную кастрюлю с крышкой. В ней и храните... Может, мне самому сделать или как? — с раздражением в голосе произнёс он.

— При чем – самому?.. – не выдержав, взорвалась Ирина Петровна, — Вы же врач, а рассуждаете, как...— Она запнулась и, утишая голос, заключила: — Словом, портить кровь, а тем более переливать такую кровь — извините.

— Давайте на этом закончим. — Юрий Павлович нахмурился, подошёл к окну. — Что-то машины долго нет? — посетовал он и примирительно обратился к Ирине Петровне: — Я не против холодильника, вы меня правильно поймите. Но сейчас у меня нет денег. Вы знаете, что такое — нет денег?..

Ирине Петровне ничего не оставалось, как снова козырнуть жалобой.

— Дождёмся с вами новой жалобы — найдутся и деньги.

— А будет жалоба... — Крутым шагом Извеков вернулся за стол и насупленно сел. — Тогда главный врач участковой больницы получит второй выговор.

На самом деле никакого выговора ещё не было. Но, проговорившись, Юрий Павлович тут же решил, что выговорок он ей объявит. Ведь сегодня его вызывали в райисполком, и он должен, в конце концов, как-то отреагировать.

Ирина Петровна почувствовала, что толковать больше не о чем. Бесполезно и просить, и доказывать. Со злом она заметила:

— Когда умрёт человек, главного врача тоже спросят, почему он не обеспечил кровью. Не говорить же, что денег пожалел на холодильник?.. А вы — выговор!

— Да нет у меня этих денег! — взвился Извеков.— Холодильник! Холодильник!.. Что мне — собственный, что ли, отдать?.. Наседайте на Кочеткова, пусть он раскошеливается.

Ирина Петровна устало выдохнула:

— Говорила и с ним. Тот же результат, что и с вами.

Она замолчала. Сидела, уставившись в угол, где из рукомойника в ведро громко капала вода. Нужно было подняться, толкнуть сосок рукомойника, чтобы унять эту раздражающую капель. Но двигаться не хотелось.

Юрий Павлович опечаленно вздохнул.

— Рассчитывайте на первый квартал нового года... Раньше, ей-богу, не могу, — он вымаливал до того горько, будто его голым-босым собирались пустить по миру. — Даже если деньги снять с другой статьи, холодильник нам всё равно не дадут. По разнарядке один полагается, так мы его еще в начале года взяли.

Ирина Петровна по-прежнему молчала. Махнуть бы рукой на все эти машины, холодильники, укрыться ото всего с головой, чтобы ни о чём не знать, ни о чём не думать. Но куда же сбежишь от этих забот? Они сами по себе не исчезнут. Психуй, не психуй, а решать их надо. Надо... За что ни возьмись — надо... Может быть, она сама виновата, что не умеет жить? Сама себе создает проблемы, сама и носится с ними. До неё здесь всё шло своим чередом. Хорошо ли, плохо ли было, жизнь от того не останавливалась, и люди как жили, так и живут, не вымерли.

— Интересно, как здесь работала Софья Ивановна? Она тоже маялась, как и я? — сочувствуя той, незнакомой, женщине, отбывавшей в этой больнице нелегкую командировку, вспомнила Ирина Петровна.

— А-а... Командированная... Известное дело... Лишь бы день до вечера. — Юрий Павлович махнул рукой.— Да ну её! — Он глянул в окно. — Что-то машины долго нет. А мне еще резину добывать, будь она неладна... В облздравотдел придется ехать. Не одну дверь обстучишь, галстук подбородком изотрешь, прежде чем достанешь. Ну, да это вас не волнует. Вам только дай-подай.

Извеков засопел, отрешенно и тяжело сморщился, постарел с виду, будто внезапно отцвел. В глазах его проступили отчужденность и тоска.

Ирину Петровну как что подтолкнуло изнутри, подсказывая, что это и есть самый подходящий момент всё же выпросить холодильник. Она понимала Юрия Павловича, жалела его, но она жалела и себя, потому и радовалась заранее, что сейчас, когда он размяк и оказался беззащитным, он не откажет, как бы некстати ни пришлась её настырность. Жалеть вроде бы не время, коли так обернулось.

— Юрий Павлович, посоветуйте, пожалуйста. Не сходить ли мне самой к предрику насчёт холодильника? — пересиливая стыд, снова заговорила она.

Извеков повернулся к ней, поглядел устало, безразлично.

Да я с Иваном Антоновичем пойду... Умолю его.

Юрий Павлович недовольно хмыкнул, поднялся.

— Сам помаракую... Если что— позвоню.

За окном, качнувшись, остановилась машина. Иван Павлович, открыв боковую дверцу, спрыгнул на землю и, поддерживая Лидию Кузьминичну и что-то говоря, помогал ей выбраться из машины. Ирина Петровна вначале даже испугалась, что та вернулась, но поспешила успокоить себя: коли не оставили в райбольнице, значит, ничего серьезного нет. Был бы ясен диагноз, она и сама пролечит не хуже, чем в районе. Да и позаботятся здесь о ней получше, и волнений здесь меньше, всё-таки дом под боком, то детишки прибегут, то муж проведает, и больница как-никак своя, что санитарки, что сёстры — лучше любого заморского лекарства.

И все-таки что же нашли у Лидии Кузьминичны? Подбежав к окну, Ирина Петровна затарабанила по стеклу и, махая рукой, позвала Ивана Павловича.

—...Ну, что там? – еще на пороге встретила она фельдшера.

Тот подал ей рецептурный бланк, на обратной стороне его было что-то написано. Ирина Петровна пробежала глазами, удивленно моргая, протянула, бумажку Извекову.

— Острый гастрит. А вы что хотели? — не менее удивился Юрий Павлович.

— Какой там гастрит?! — детским голосом неожиданно вскрикнула Ирина Петровна. — Ну, это вы бросьте. Смотрел сам Узенький. Это человек серьезный, наш главный терапевт. Вы так — не надо... Да. Чуть не забыл, — спохватился Извеков. Он уже стоял у двери, собирался уходить. — Вот что: в Акимовке на спиртзаводе побывайте, побеседуете с рабочими. А то нас упрекают, что противоалкогольной пропагандой не занимаемся... Сделайте это поскорее. Где надо — сразу станет известно. Так что и с вашим холодильником тогда будет куда проще.

Юрий Павлович подал ей руку и, скрипя половицами, перешагнул порог.

Зла не хватает на районного терапевта. Лидии Кузьминичне поставили диагноз: острый гастрит. И ни слова о сердце. Вот тупик! Не зря и фамилию носит — Узенький. Тошнота и рвота у Лидии Кузьминичны от застоя и отека желудка... Печень — ниже пупка, налицо сердечная недостаточность, а он — гастрит... Ирина Петровна просидела у неё вечер, говорила с нею, а сама неотступно думала: «Что же делать?»

А что если и на самом деле у неё загрудинный зоб? Недаром же это пришло ей в голову. Нервная симптоматика, токсикоз, изменения в сердце, да и остальное, в общем-то, укладывается в это предположение. Щитовидная железа внешне вроде бы не изменена, но в том-то и дело, что узел мог быть за грудиной, и тогда его не прощупать. Нужна консультация эндокринолога, то есть нужно отправлять в областную больницу. Узенький, ясное дело, не направит, для него острый гастрит— вне сомнений. Что же делать?.. Если это загрудинный зоб, то нужна операция, иначе сердце рано или поздно откажет... Что же делать?

А что если в обход этого Узенького послать на консультацию? Не убьют же, конечно? Ну, ещё одним выговором запасётся. Да чёрт с ними. Кто-то коллекционирует благодарности, почётные грамоты, а она будет— выговоры, по крайней мере оригинально и колюче. Зато человеку поможет. А если даже не поможет, то будет знать, что сделала всё, чем совесть располагала. Вдруг и поможет. А чего медлить! Завтра же отправить в областную поликлинику, пусть хоть сто выговоров объявляют.

Неотложных забот в больнице больше не было. Дела, разумеется, оставались — записать истории болезней, добраться, в конце концов, до диспансерной группы больных, наверно, кого-то из них пора вызывать на обследование, до сей поры не познакомилась с прививками, которыми руководил Иван Павлович. Но всё это не горело, могло потерпеть до завтра, а то и до другого раза. К тому же она чувствовала, что сейчас этим заниматься не сможет, нет ни желания, ни сил, перегрелась за день, перекалилась. Что в душе, что в голове — предельно пусто. Вспомнив, что собиралась съездить в Акимовку, заодно и к леснику — попросить дров, она велела Ивану Павловичу запрячь лошадь.

Пока дорога крутилась по селу, заваливаясь над оврагами то в одну, то в другую сторону, Ирина, Петровна сидела спиной к Ивану Павловичу и смуро молчала. Отфыркивалась лошадь, скрипели кренившиеся дрожки, обваливались в волглую колею колеса, причмокивал, понукая коня, Иван Павлович — всё было само по себе и, казалось, к Ирине Петровне не имело никакого отношения. Спроси сейчас, что она делает — едет, сидит у себя в кабинете или спит дома, — она, очнувшись, не сразу бы и ответила.

Поодаль от села дорога, будто выпущенная из коробки пружина, выпрямилась свободно и, ложась покорно под колеса, повела к оголённо далёкому горизонту. Всё раздвинулось в раздолье, и стало видно окрест, как с горы, когда ничто не застит, не загораживает глаз. День устоялся недокучливый, по-осеннему просветленный и мирный, с грустно-синей наволочью. Добрая неторопливая осень не воевала лето, не показывала норов, а, как работящая покладистая сноха, не переча свекрови и не зля ее понапрасну, постепенно день ото дня становилась хозяйкой, по-своему делая то, до чего уже не доходили остуженные старостью руки. Извечная жизнь, круговерть — уходило одно, исподволь, набирая силу, являлось другое.

— Тихо-то как! — и удивилась, и обрадовалась Ирина Петровна.

Она впервые за всю жизнь ощутила себя маленькой частицей огромного мироздания — неброских, оттрудившихся и уходящих на покой полей, голубого умиротворённого бездонья, опрокинутого над головой. Это же доступно каждому человеку. Так было до неё, так сейчас, так будет и после неё. Всегда будет! А ведь можно в кабинете просидеть и ничего этого не увидеть, не почувствовать, не пережить. Неужели только в работе и вся суть человека?.. Тогда зачем всё это? Чтобы дразнить? Напоминать человеку, как мелки и пусты его дела, тщетны потуги? Перед вечным, совершенным... А ну их, эти мысли!

Так пугающе хорошо; вроде ты чувствуешь и понимаешь всех, кто живет на земле, кто дышит, этим воздухом, словно какой-то неведомый язык, общий для всего живого, стал вдруг доступен, и можно узнать, что было до тебя, что будет потом с другими, такими же, как и ты. Как хорошо, что оказалась здесь, увидела всё это, хорошо, что Иван Павлович рядом, тяжело толкает её спиной, когда дрожки подпрыгивают на валкой дороге. Что же это с нею?.. Не сказать, чтобы она не видела подобных полей, такого же пронзительно синего горизонта. Видела и любовалась. В студенческие годы по осени выезжала убирать урожай, где только не побывала. Было всяко: ясно и смуро, сухо и слякотно, и грязь по колено, не вытащить сапог. Многое повидала, но ни к чему не могла прилепиться душой. Не углядела, оказывается, вот этого состояния, когда понимаешь то, что открывается глазу, когда чувствуешь вот эту нераздельность, единение с землёй и солнцем. Тебя влекут небо, дали за горизонтом, у тебя, будто нет уже рук, ног, нет слабого тела, той физической ограниченности, которая всегда сдерживает человека. Тебе всё это не нужно. Ты — всюду, и всё — твоё...

— Хорошо-то как! — Восторгаясь, Ирина Петровна нечаянно толкнула Ивана Павловича.

Тот отсел к передку дрожек, она догадалась об этом, ощутив спиной провальную пустоту. Сидеть теперь было неуютно и шатко, исчезла надежная опора.

— Осень, Ирина Петровна... Осень... Печальная пора...

Бывает такое, когда, засыпая или просыпаясь, в полудрёме услышишь музыку или песню. И так они отзовутся в тебе, так взволнуют по-детски неожиданной радостью или болью, что долго не опомнишься от услышанного. В таком же состоянии застал Ирину Петровну и голос Ивана Павловича. Столько оголенной грусти почудилось ей в этом голосе, пронзившем и ударившем по каким-то паутинно-тонким, настроенным в лад струнам. Она обернулась в смятении, хотела увидеть его лицо, но увидела лишь спину. Дорога по-прежнему не менялась, будто стояла на месте. А мимо уже уплыли ребрастое свежевспаханное поле, изъезженное вдоль и поперёк, с кучами ботвы свеклянище, и, подступив к самым ногам, уже бежала и бежала однообразная изумрудная озимь. Казалось, этим полям, этой равнине и шири конца-края не будет, ничто тут не торопится, оттрудилось уморно и, раскинувшись, полегло в непробудном сне. Но равнина всё же кончилась. За не заметным издали пологим изволоком, на который они поднялись, открылся близкий лес. Оглянувшись назад, Ирина Петровна угадала обозначившиеся у горизонта свеклянище и вспаханное поле со скирдами, мимо которых они проезжали. Это было не так уж и далеко. А только что думалось, перед тобой невообразимая бескрайность, лети, мчись — поля не кончатся.

У самого леса Иван Павлович, натружено крякнув, соскочил на землю. Не раздумывая, спрыгнула и Ирина Петровна. Молча, они пошли следом за пустыми дрожками. Лошадь без понукания самостоятельно двигалась вдоль опушки, никуда не сворачивала, она, должно быть, хорошо знала эту дорогу. Из леса не раз выныривали тянувшие холодком и сырой прелью отвилки, лошадь косилась туда глазом, раздувала ноздри, всхрапывала, но не сбавляла мерного шага. Опушка то рдела кудряво-рыжими дубами, то разгоралась багряным осинником и мелколесьем, то раскалёно светилась березками. В одном месте набравшие стать деревья гуртом вышагнули из леса, подступили прямо к дороге. Налитые, упругостью, они вышли из леса будто напоказ, не стыдясь сытой наготы, вот, дескать, какие мы.

— Тополя? — заглядевшись на них, спросила Ирина Петровна.

— Осины, — поправил Иван Павлович.

Ирина Петровна метнула на фельдшера недоверчивый взгляд.

— Осины, осины, — подтвердил он.

— А такие рослые. Великаны... Надо же... Ветки понизу, будто, не росли раньше, до того теперь всюду гладко... Как полированные. — Она, лаская, потрогала дерево рукой, исполнясь от этого прикосновения какой-то неизвестной радостью и силой, вернулась на дорогу.

Иван Павлович ждал, её и потом, уже нагоняя удалившуюся лошадь, заговорил:

— Молодые... В это время светлые сны грезятся. Потом... Потом появятся трещины, заведутся черви под корой, дятел продолбит дупло... Начнут отсыхать ветки, лохмотьями повалится синяя кора... А отсыреют— стонать будут... по осени... Вот тогда и кошмары пойдут сниться.

Он вздохнул и, упорно глядя под ноги, долго молчал. Нагнав сиротливо колышущиеся дрожки, Иван Павлович взялся отвязывать вожжи.

— Может, поедем? — предложил он.

— Нет-нет. Мне так нравится.

Он бросил вожжи на прежнее место и, поотстав, поравнялся с Ириной Петровной.

— Человек — он тоже... — Иван Павлович кашлянул, прогнал сухой комок в горле. — Он по жизни схож с деревом. Тоже идёшь с юга на север... Чем дальше, тем холоднее...

Ирина Петровна думала над словами Ивана Павловича и не всё могла понять в них. Что его пугает? Ведь ему только сорок лет. О каком севере он говорит?.. Почему он об этом думает?.. Из-за семейной неурядицы? Не находя ответов на эти вопросы, она всё же понимала его в одном: ему сейчас больно, почему-то очень больно... Вспомнилась некстати и сегодняшняя выходка, когда она выгнала Ивана Павловича из кабинета. И сейчас, увидев это издали, она устыдилась сама перед собой. Девчонка, дурочка! Корчишь из себя... А что о тебе думают другие? Кого ты изображаешь?.. Опять о себе!.. Проклятый эгоизм!

Лошадь сама свернула по наезженной отвилке в лес, и Иван Павлович не окликнул её. Вскоре завиднелась и расширилась поляна с домом, обнесенным высоким забором. Там трубным басом взлаяла собака. И Ирина Петровна догадалась, что они едут к леснику.

– Иван Павлович! Извините меня... Я вас сегодня обидела... Ради бога... — заторопилась она, словно очищая себя перед тем, чтобы на чужой порог ступить со светлой душой:

— Будет вам, — смутился Иван Павлович.

— Я же на самом деле перед вами виновата.

Какая уж там вина? — Он остановился и, подумав, сказал: — Если на то пошло, примите мой совет: не нервничайте перед людьми... Психовать — что раздеваться донага.

***

«Хочу написать о семье лесника Катыхина, а из головы не идёт Лидия Кузьминична. Неужели всегда так будет, что чужие беды заслонят, пересилят собственную радость? Нет, наверное, я не права. Беды — тоже не чужие, а мои. Беды с моими больными, значит, они мои. Врачу отделить себя от больных невозможно. Он этим живёт. Профессия врача — это, прежде всего, раздумывание над больным. И здесь всё твоё: и скорбь, и радость.

В душе так много осталось от семьи лесника, а написать о них – ничегошеньки не получается. Ну, и странная ситуация! О хорошем человеке вроде и сказать нечего: хороший он и есть хороший. Не зря, выходит, в институте занимались одними двоечниками и хулиганами. И в остальной жизни, взять хотя бы того же милиционера, судью или прокурора, расклад такой же. Разумеется, работа, которой они заняты, всегда необходима. Без оперативных вмешательств медицину тоже не представишь. Получается, что все силы мы тратим на исправление человеческой сущности. До нормальных людей руки не доходят… Ну, да ладно. Бог с ними, с этими рассуждениями. Хоть два слова о Зине и Дмитрии Сергеевиче Катыхиных. Он лесник, она учительница. Первое впечатление: брат и сестра, так похожи. Смеются, правда, по-разному: он то и дело взрывается хохотом, отчего даже собака во дворе начинает греметь цепью, а она всё время светится тихой улыбкой, сразу и не заметишь, а как разглядишь, и самой отрадно… Иван Павлович – у них свой человек. Втроём они будто из одной семьи.

...Давно замечала у себя в кабинете какой-то неприятный запах. Ломала голову — откуда бы?.. Вечером заперлась и стала исследовать: обнюхала цветы, кушетку, перебрала всё в шкафу, в тумбочке, подумать смешно, заглянула даже в стерилизатор — нигде ничего... И таки обнаружила. Оказывается, там, где раньше стоял диван, который вместе с историями болезней сожгла Софья Ивановна, приподнимаются две половицы. А под ними вата, скомканные бинты, бутылки из-под шампанского, больничные ложки, миски, тьма консервных банок, куски хлеба — вонь несусветная! Следы Софьи Ивановны... Она что на чужой земле жила?.. Собрала всё в клеенку и крадучись вынесла из больницы. Так мерзко и гадко я себя никогда не чувствовала, казалось, будто на меня со всех сторон глядели и знали, что несу. Легче стало лишь после того, как узел закопала в овраге.

...Катыхин из своего лесничества привез молоденьких рябин, берёзок и уйму кустарника. Разбили около больницы аллеи, до последней былиночки посадили. Не терпится глянуть, как будет весной.

Молодец, этот Катыхин! Не подвел и со столбами. Теперь у нас есть свет, и мы его видим: подключили электричество. Жизнь пошла иная, будто из подвала на солнце выбрались. Чиркнешь выключателем и радуешься, как ребёнок. Горит, горит, голубчик!

...Наконец-то съездила в Акимовку. Медпункт там — похвалиться таким можно, намного лучше, чем наша больница. Спиртзавод построил, купил мебель, оборудовал — загляденье, а не медпункт. И фельдшер – Тамара Ивановна работает, как играет, всё у нее в ладу и на месте. К нам бы её сюда, да не пойдет. Свой дом, дети, муж из местных. Хотелось бы, конечно, иметь такого фельдшера у себя. Однако она и там нужна, во всяком случае, ругать за медпункт не будут, и то ладно.

Акимовка — село получше Коряжного. Не то, что здесь, дома там под железом, такие хоромины, на диво. Но так и ловишь себя на мысли, что в этих хороминах скоро некому будет жить. Виноват спиртзавод... В этом году из тридцати призывников не берут в армию четырнадцать. Больных эпилепсией, врожденными пороками в Акимовке больше, чем в других сёлах района. Что ни мужик, то хронический алкоголик. Срочно надо что-то делать. А что? Что делать?.. Поеду к предрику, будем мозговать. Надо как следует подготовиться к этому разговору. Нужно, чтобы всё было доказательно. Запрошу из облздравотдела данные о психических заболеваниях по области и на этом фоне докажу. Подключу военкомат, уговорю Юрия Павловича, вместе выступим на сессии районного Совета. Пусть решают что-то кардинально. Одними лекциями, как бы их красиво ни читали, чем бы ни пугали, от алкоголизма не спасёшь. Смешно надеяться.

Директор, по всему видно, любит свой завод, так он рассказывал о цехах, обо всех этих декалитрах... Написала «любит» и ужаснулась. Как можно любить завод, на котором спиваются? Эти декалитры не стоят и одной загубленной жизни. Декалитры... Декалитры слез... Я понимаю, что пишу под настроение. Спирт нужен. Та же медицина без спирта что будет делать? Закрывать операционные блоки, прекращать изготовление лекарств, забыть про инъекции? Нет, это невозможно... Самолеты, автомобили тоже бьются, а без них нельзя. Значит, и спиртзавод нужен, пока спирт нечем заменить. Но на заводе, прежде всего, нужно прекратить «утечку», чтобы «любители» не становились «профессионалами». Ради человека надо бороться, чтобы он не оскотинился, не выродился. Директор, как видно, махнул на это рукой, ему нужны декалитры, вот в чём дело. Он хвалится, что помогает рабочим строиться: выписывает лес, кирпич, железо на кровлю. Да, дома хороши, и крыши новые, а под крышами — горе...

...Мама прислала мне портфель для Ивана Павловича. Как бы это при удобном случае подарить ему, чтобы не обидеть? Не терпится порадовать человека.

...Лидию Кузьминичну положили в областную больницу... Приходил её муж, рассказывал, как их там ругали, что поздно обратились и запустили болезнь... Кажется, я права. Когда он сказал, что «нашли щитовидку», ох, и вздохнула же я легко. Сколько с меня свалилось! Да и приятно получить подтверждение, что ты — не дура.

...А Кочетков ковры всё же купил. Устелила ими пол в кабинете — и что-то никакой радости. Они, что дома, что в больнице, не нужны. И чего это подзуживала его на эти ковры? До чего нелепо!.. Но назад не отдам. Дудки!.. Интересно, как их провели по колхозной бухгалтерии? Как-нибудь у Парамонова спрошу».

(Из дневника Ирины Петровны).

Осень держалась, держалась и загуляла. Ещё казалось: достоит погода, изготовится, не торопясь, и домовито перешагнет в зиму. Но не свершилось, не вышло так. Налетел обломный ветер, зарядил промозглый сиверко, хотя бы дождь, а то холодная сырая морось, которая навылет пронизывала любую одежду. Враз всё затяжелело, налилось стынью. Раскисла и превратилась в болото земля — ступить некуда. Лето для того будто и существовало, чтобы наготовить всяческих подвохов: там, где вроде бы и не должно быть щелей, они объявлялись, и оттуда дул холод; отремонтированные печи дымили по-чёрному, задохнувшись без тяги, вовсе отказывались греть; в больничном сарае ветром выломало двери, и пока не было подходящих навесов, пришлось санитарку снарядить в сторожа, караулить топливо и сено; потекла крыша; не ко времени развалилась сгнившая деревянная бочка, не в чем было возить для больницы воду. Набралось хлопот больших и малых.

До этой поры Ирине Петровне нет-нет да и думалось, что в её работе как главного врача ничего особенного нет. Намечай, что добыть-достать, добивайся, a остальное — отлажено, не нужно ни вмешиваться, ни поправлять. Она позволяла даже гордиться собой, что не лыком шита, справилась, в больнице ей подчиняются, не просят защиты у Ивана Павловича, когда она отдаёт распоряжения.

Со всем этим вошло и новое в её характер: она окончательно почувствовала себя хозяйкой, появились уверенность и решительность, если она считала, что то или иное должно было находиться там-то или делаться так-то, то спустя время, будто невзначай, обнаруживала, что сделано так, как она и хотела. Начинало казаться, что она всё умеет, всё предвидит. Можно отойти поодаль, поглядеть со стороны на больницу, не вмешиваясь ни в какие дела, — ничего не изменится, не нарушится, будет, как и при ней.

Ублажаясь таким образом, Ирина Петровна таила надежду, что рано или поздно Извеков увидит её старания, перестанет грозить выговорами. Возможно, так бы оно и случилось. Но... погода вымела из головы эти мысли, не оставила никаких утешений. Обнаружилось, что в хлопотах «по надворью», как окрестил её деятельность Иван Павлович, она столько недоглядела, столько упустила, что даже растерялась, от свалившихся разом забот. В своё время многое можно было бы исправить без суматохи, если бы обнаружить. Так не обнаружила ведь. Значит, не работала в полную силу, делая лишь минимальное... Надо полагать, и с лечебной работой дело обстоит не лучшим образом.

Вместе с разладом погоды и прочей порухой явилась тоска по дому. Въедаясь цепко и больно, она красила всё в свой цвет: раздражала грязь, ни спасу от неё, ни покоя, ложишься спать, а под подушкой, так и кажется, — сыро и грязно; разжилась кислородным баллоном, хирургическим шкафом с инструментами, обеспечилась шприцами — радуйся и ликуй! — опять нехорошо, потому что остальное никак не изменилось, по-прежнему примитивно, не то, что в городе... Куда-то делась и злость на родителей, захотелось увидеть их, почаевничать вечером, посидеть у отца в кабинете... Ступить бы на асфальт да сходить по-человечески в кино... Но это не для неё.

У неё вторую неделю сарай зияет пустым проемом, противно, хоть не показывайся в больницу. Несчастные навесы для дверей не достанешь. Кочетков отказывать не отказывает, но и делать не делает. Видно, самой нужно идти в колхозную кузницу да поплакаться там... Без бочки для воды — морока, санитарки затянулись ведрами таскать... Крышу чинить...

И неизвестно, как долго маялась бы Ирина Петровна, если бы не дед Назар. В больнице он появился нежданно-негаданно, и первое, что подумала Ирина Петровна, — снова заболел.

— Ну, здравствуй, дочка, — следя резиновыми сапогами, он прошоркал обочь ковра и сел на кушетку.— Дак я насчёт того... Может, надоть что сделать?

— А как у вас, Назар Григорьевич, со здоровьем?— поинтересовалась Ирина Петровна.

Дед суетливо снял картуз.

— Дожжи треклятые паморки отбили. Зашел, чай, не в конюшню, — пустился он себя укорять. — А здоровье — слава богу. Опосля твоих уколов я дак прямо помолодел. Отсрочку получил... Теперь позовуха пускай побегает за мною. Теперь я эт не дамся, руки у нее коротки, да и коса — не по мне. Я эт из одних жилов да костей, срубить-то меня под корень — сколь попыхтеть надоть. Я эт покуда жисть люблю, и она меня не обижает, — балагурил неунывающий дед.

Когда ещё дед Назар лежал в больнице, он очень понравился Ирине Петровне. Её поражала удивительная его живучесть. Болезнь для него словно ничего не значила: ни жара, ни кашля он не замечал. По психическому складу он, пожалуй, походил на ребёнка с постоянным стремлением искать и открывать для себя радость. В обычной палате, где он лежал, вроде бы и потолок над головою был выше, и окна пошире, и света, так и чувствовалось, тоже больше.

Узнав от Ирины Петровны о ее бедах, дед воскликнул:

— И только-то делов! Хе-э! Эт не задача. Не кручинься, дочка, ноне ж дверь будет на месте, замыкай свой сарай. И бочка сыщется. И крышу тебе залатаю, — ликовал он, будто его наградили этой работой. — Лошадь у тебя слободная, ай нет?.. Ну, дак я возьму за бочкой смотаться.

Дед Назар подхватился с кушетки и заторопился уходить.

— Вы, ради бога, смотрите... Без разрешения чтоб не нужно, — предупреждала Ирина Петровна.

— Какое еще разрешение? — Дед остановился у двери и, щурясь, пристально поглядел на Ирину Петровну. — Кочетков тебе сколь раз обещал, а?.. Ну, то-то ж... Я эт покудова член правления, тоже свой голос имею... Да ты не опасайся. Бочке-то всё одно под лесом зимовать, аж весной потребуется, дак нехай она лучше тебе послужит.

Накинув мокрый картуз на голову, дед Назар как появился внезапно, так же быстро и ушёл.

А вечером заседало правление колхоза. Ирину Петровну пригласили туда для обсуждения её письма. Она просила выделить денег на мягкий и твёрдый инвентарь и закрепить за больницей дежурных шоферов. Перед заседанием Ирина Петровна столкнулась в коридоре с Кочетковым. Поглядывая на приоткрытую дверь, где собирались члены правления, Сергей Михайлович полушепотом спросил:

— Ну, как ваше настроение?

Ирина Петровна замялась, не зная, что сказать.

— А как ковры, неужели не понравились? — ещё больше снижая голос, допытывался он.

Почему-то поддавшись его манере, Ирина Петровна тоже полушепотом ответила:

— Спасибо, понравились.

А Сергей Михайлович с полуулыбкой-полуусмешкой на лице доверительно прошептал:

— Вы теперь моя должница.

— Никому и ничего я не должна. Можете забрать ваши ковры, — злясь на весь этот разговор, на его заговорщицкий тон, чуть ли не выкрикнула она.

С той же полуулыбкой-полуусмешкой Кочетков почти ласково заметил:

— Ну-ну... Вот и опять у вас плохое настроение. Этак мы с вами не скоро поладим.

Вопрос Ирины Петровны числился на заседании последним. И, когда уже Кочетков затребовал голосовать за такой порядок, председатель сельсовета предложил:

— Давайте мы начнем с Ирины Петровны. Чего ей зря ждать? Пока это мы тут...

— Как это — зря, Иван Антонович? — остановил его Кочетков. — Мы ведь тоже делом занимаемся, а не баклуши бить собрались. Как врачу, ей совсем не помешает посидеть и послушать, что здесь говорится. Кстати узнает, чем мы живем, какие проблемы решаем. А так ведь недолго больничными стенами от людей отгородиться... Я, например, не вижу смысла менять расстановку заседания, всё здесь правильно, соответствует своей важности. Как вы, товарищи?

— Ну, зачем вы так? – вновь вмешался Иван Антонович. — Давайте мы всё-таки отпустим Ирину Петровну. Ей, может статься, ночь не придётся спать. Привезут кого, в той же больнице, известно, не физкультурники лежат, да мало ли что. Что тут говорить?..

Его поддержали:

— Надо первой.

— На самом деле.

Из-за чего спорить?

Кочетков развел руками:

— Решайте.

— Чегось тут решать? — выкрикнул дед Назар. — Когдась приспичит, дак поймёшь, что больница и есть первое дело, первей мамки родной.

Кто-то прыснул смешком.

— Ага! Узнал, дед!

За этой перепалкой Ирина Петровна забыла о себе и, когда ей предложили говорить, растерялась. Видя её беспомощность, Кочетков усмехнулся и заговорил сам:

— Тут дело такое, товарищи. На моё имя доктор написала вот это письмо, — он приподнял над столом тетрадные листки, обвел взглядом сидящих вдоль стен людей. — Так вот... Она требует у нас, чтобы колхоз дал две тысячи рублей на покупку кроватей, белья и прочего. Как видите, деньги немалые... А второе, что она требует, — мы должны составить график, чтобы, значит, колхозные шофера дежурили по больнице. Я вас, Ирина Петровна, правильно понял?

— Да, да. Так. — Смешавшись, Ирина Петровна села, так ничего и не высказав.

— А как же основная работа? — спросил её молодой полный мужчина в полурасстёгнутой кожаной куртке.

— Я согласен с инженером, — поддержал его Кочетков. — У меня тоже возникал этот вопрос. Ирина Петровна человек в селе новый, может и не знать, а мы-то с вами, товарищи, знаем, что на машинах-то колхоз держится.

— А много ли больных вы в район отправляете? — Инженер ухватился за блестевшее на груди кольцо и рассерженно распахнул куртку.

Ирина Петровна встала и, сбитая с толку, неуверенно ответила:

Затрудняюсь сказать... Ну, восемь или десять в месяц, когда больше, а когда, может быть, и меньше.

В ме-е-сяц?! — Инженер в недоумении скривил губы, зашмыгал молнией. — И для этого машину целый день на приколе держать?

В комнате разом заговорили, задвигали стульями, Ирина Петровна встретилась взглядом с Иваном Антоновичем. Тот немигаючи печально глядел на неё.

— Давайте я все-таки объясню, — не дожидаясь прекращения шума, заторопилась Ирина Петровна. — Речь идёт о таких больных, которым нужны срочные операции или их по тяжести состояния нельзя держать у нас. А пока найдешь Сергея Михайловича, пока получишь от него разрешение на машину да пока поймаешь эту самую машину, знаете, сколько времени уходит? Вон Дмитрий Степанович пусть подтвердит, он знает.

— Да, да. Верно, верно, — Парамонов закивал головой. — Я, признаться, уже боюсь звонков из больницы, — и, заметив взгляд Кочеткова, он замолчал.

А Ирина Петровна, чтобы не перебили, поспешила выговориться.

— Когда же шофер будет знать, что он дежурит, он и по пути может заскочить в больницу или позвонить на всякий случай. Да и нам будет известно, к кому обращаться... Дежурить можно по неделе, по месяцу, это уж как решите. Ну, конечно, на это время нельзя в командировку. И на ночь чтоб машина стояла у шофёра дома, чтобы не тратить попусту...

— Я категорически против, — прервал её инженер. — Не хватало мне забот как о ваших дежурствах думать... В командировку не пошли, отдай машину на дом. Ещё чего?..

— Всё ясно, — Кочетков отодвинул от себя письмо, навалился на край стола и испытующе уставился на Ирину Петровну. — Ну, Ирина Петровна. Ну, давайте рассуждать вместе... Я, право, не знаю, нужна ли эта канитель с дежурствами? Она нам только руки свяжет. А вам что даст?.. Ведь мы вам и так не отказывали. Скажите, был ли хоть один случай отказа, ну хоть в чем-нибудь...

— Да, Сергей Михайлович, правильно. Не отказываете, конечно. Но и не помогаете. Столбы для электричества я от вас три месяца ждала, завтра и завтра. Сколько ваших «завтраков» проглотила за эти три месяца? Вы ни разу не отказали, это правда, а сделал-то Катыхин. Я у вас просила бочку для воды. Вы обещали крышу починить, отковать навесы. А всё это в один день поделал вот Назар Григорьевич, спасибо ему.

Замолчав, Ирина Петровна продолжала переступать с ноги на ногу, будто ей больно было стоять на одном месте. В короткой тишине громко вздохнул дед Назар.

— В кои-то годы врача завели и — на тебе! — произнес он сокрушенно. — На кой ляд это ей нужно?

Ирина Петровна глядела на Кочеткова, ей ничего не хотелось, да и нечего было сказать, чтобы как-то притормозить покатившийся не в ту сторону разговор и поправить уже, по всему видно, гиблое дело с дежурствами шоферов. С деньгами, надо полагать, будет то же самое. Почему-то молчит, не помогает ей Иван Антонович. Хотя сейчас начнутся выступления, и он, конечно, заступится. Но поможет ли это?.. А почему она на кого-то надеется, почему не сама отстаивает то, что лучше других знает и за что ей положено отвечать?.. И ей вдруг стало ясно, о чём вести речь.

— Вам вот, товарищи, может показаться, что больница колхозу — лишняя обуза, — волнуясь, заговорила Ирина Петровна. – Проку, мол, от неё — одни заботы. Но есть же и другое, здесь лечатся ваши люди, больница нужна не медицине, нет, а прежде всего, самому колхозу... Вот ведь все мы поражаемся числу человеческих жизней, погубленных войной. Но всем также известно, что от болезней умирает людей больше, чем на любой войне. И почему-то никому не страшно. А это оттого, что болезни выщипывают по одному, не сразу, и потери вроде не видны. Как-то в вашем Коряжном я зашла на кладбище да столько недавних могил насчитала. И малые там, и молодые похоронены, а сейчас же не война. Вот и думайте: нужна вам медицина или нет... И если уж конкретно, то я хочу спросить: кто-нибудь из вас спит под одеялами, что латаны-перелатаны десятки раз? А есть ли у вас связанные, где бинтами, где проволокой, кровати? Если нет, то приходите в больницу, там увидите...

Из правления колхоза Ирина Петровна, не раздумывая, направилась в больницу, не терпелось увидеть Ивана Павловича. Ливший весь день дождь к этому времени перестал, но загустевший воздух был тяжёл, лип сырой холодной ватой к лицу, и трудно было дышать. Хотя ноги Ирины Петровны и месили проулочную грязь, сама она еще была там, в правлении колхоза, и в памяти продолжали звучать обрывки только что оконченных разговоров... Иван Антонович был молодцом, это он поддел Кочеткова, дескать, искусственные спутники запускаем, не за горами, что и человек полетит в космос, а на земле в маленькой больничке порядка навести не можем… «Имеем мы право на средства для больницы?» — о-о, это Кочетков. Как он давил взглядом бухгалтера. «Нет такой статьи», — это Парамонов ответил без всякой задней мысли. Ох, как Кочетков обернулся, как беспомощно развел руками,мол, не осуждайте... «Но правление может решить. Больница-то наша, колхозная», — ну, Парамонов, ну, Дмитрий Степанович. Вот и без задней мысли!..

Когда впереди огнями засветилась больница, Ирина Петровна тем только была и занята, что осаживала себя на каждом шагу, чтобы не потерять голову и не ринуться бегом. Поравнявшись с сараем, где и в темноте ей виделась ладно повешенная дедом Назаром дверь, она таки не удержалась, помчалась и, ворвавшись в полыхавший светом коридор больницы, остановилась лишь у сестринского стола.

— Всё! — упала она на подставленный Иваном Павловичем стул и безудержно засмеялась. А заметив недоумение фельдшера, Ирина Петровна выдохнула:— Дали... Дали, что просила.

— И дежурная машина будет? — уточнил Иван Павлович.

— А как же?.. И машина будет.

Громоздко двигаясь, из палаты вышла медсестра.

— Вы слышите, Раиса Ивановна? Денег нам дали. Ирина Петровна вот... И с машинами отмучились, — делился радостью Иван Павлович.

— Ох, и правда, намучились, — подтвердила медсестра. — Да вы разделись бы. А я чайку сейчас. Еще горячий, только вскипел.

— Если уж чай, то пошли ко мне, — согласилась Ирина Петровна.

С чашками и с чайником в руках Иван Павлович пошел в амбулаторию. Убирая со стола лекарства, Раиса Ивановна кинулась расспрашивать:

— Ну, как там было? А как же Кочетков?

— Да это неинтересно, — отмахнулась Ирина Петровна. — Главное, что мы теперь выбросим к чёрту всё это барахло.

Задвинув ящик с лекарствами, медсестра распрямилась и, охлаждая себя, замахала рукой:

— Жарко-то у нас, благодать, — и, распахнув халат, показала: — Я так вон как, до рубашки.

Ирине Петровне странно было видеть, что эта большая и всегда суровая женщина ни с того ни с сего вдруг так оголилась.

За чаем, радуясь и перебивая друг друга, они намечали, что нужно купить в первую очередь, что во вторую, а с чем можно пока и подождать. Иван Павлович вёл расчёт, и выходило: приобретут они кровати, новое белье, заменят тумбочки в палатах, купят стеклянные шкафы для лекарств, кухонную посуду и, если бы не холодильник, оставались бы деньги и на стулья. Они не сразу обратили внимание, что в амбулатории тоже разговаривали. А когда оттуда послышался смех, Иван Павлович заулыбался:

— Тонька из Акимовки. Сейчас что-нибудь отмочит. Ирина Петровна, послушайте, пожалуйста. Не Тонька, а цирк!

—Ох, Фиён, да ну ж его, — резким голосом смеялась женщина.

— И часто он у тебя куролесит? — Другой голосок был помягче, но тоже полевой, крепкий.

— Брехать не буду, сперва не было того-то. Он же у меня примак, не здешний, свеклу то-то возил да остался. Поначалу это он мужиков акимовских осуждал, а потом и сам приноровился.

— Ну, а, дальше? — хихикая, требовала Феона.

— Дак и дальше... Заявился он домой, уже радио гимн проиграло. Я отворила дверь и опять на печку, страсть не люблю с пьяным на постель ложиться. Не знаю, как ты, а у меня от этого духа голова раскалывается. А потом — не успеваю детей выводить, он же пьяный слухать ничего не хочет.

— Радикулитники, — Ирина Петровна узнала женщин из второй палаты.

А резкий голос продолжал:

— Залезла это я на печку и гляжу, ночь была светлая-пресветлая... Стоит он посередки хаты, ну, зюзя зюзей. Подошел к часам, зажег спичку и, пока она в пальцах не потухла, что-то соображает, даже бормотать перестал... Он приладился бегать к Катьке Воронковой...

— Как же ты узнала? — спросила Феона.

— Люди видали. Разве спрячешься с таким делом? Лёг он это на постель, угомонился… Ну, думаю, я ж тебе покобелюсь. Заснул он, я с печки тихонечки нырь, босиком дошла до стула, сняла его штаны и вывернула одну штанину наизнанку. И опять — на печку. Лежу, и сон куда делся... А он храпит на всю хату, шлёпает губами. Ну, думаю, целуйся, целуйся...

— Придумать же такое! — давилась от смеха Феона.

— Ну, вот... Прокричали уж третьи петухи, уж и луна поблекла... Он всё храпит. Хоть подходи и сама буди его. Слышу это, как храпнул и заворочался, потом спичками затарахтел. Я это притихла. Смотрю, на часах три, а он это нашептывает: «Слава богу, проснулся...» Подтянул гирю на часах, как путёвый хозяин, чтоб то-то не остановились, и за штаны взялся. Сел на стул, слышу, сопит. Сопел, сопел, глядь, поднялся. Вывесил это штаны на окно, поглядел и снова сел. Слышу, опять сопит, ругается под нос... Гляжу, стоит перед окном, шатается, пьянка ещё не прошла, одел одну штанину, а в другую попасть не может... Подвинул стул к окну, сидит, разбирается...

— Ох... Уморила... Поди ты к лешему, — хохотала Феона. — Ну, а дальше?.. Ой... Ох... Да ну тебя...

— Не говори, Фиён. Самой и смех и грех... А дальше... Смотрю, опять встал, развесил это штаны перед окном да как швырнет их к дверям, а сам — на кровать... Ну, думаю, вот и откобелился, теперь спи спокойно... Встала, вывернула штанину, повесила... Утром это он их долго разглядывал, прежде чем одеть.

— Ну и дьявол же ты, — заливалась смехом Феона. Опустив голову, дрожал плечами Иван Павлович.

Рассмешила его акимовская женщина. А Раиса Ивановна жестко выдавила:

– До чего же можно дойти.

***

«Не могла и представить, что в сундуке у Марии столько барахла. Как выложила оттуда, так комнату и завалила. И столько обо всём разговора: где и кем покупалось, да на какие деньги, да куда в чём ходила, да что собиралась сшить. Телята, гуси, свиньи; две коровы, мужнина и её премии и получки — целая жизнь легла в сундук. Ужасно!.. А серванты, всякие гарнитуры и сберегательные книжки чем лучше?

...На приеме была жена Кочеткова. До чего же у неё противный голос: недовольный, с каким-то нудным визгом. Поговорила с нею и весь день мучилась головной болью, давление, наверное, подскакивало. Не дай бог иметь такой голос.

Голову-то мне забила, а вот зачем являлась, так и непонятно. Жаловалась на боли в желудке, но обследоваться не захотела, не далась и смотреться, мол, выпишите таблетки, потом видно будет. Можно было спросить в аптеке, брала она лекарства или нет, да на что это мне нужно.

...Написала предрику «телегу» на директора спиртзавода. Извеков и военком участвовать со мной отказались. Иван Антонович, наш сельский голова, тоже искоса поглядывал на меня, когда я завела об этом речь. И его неволить не стала. Может быть, я чего-то не понимаю, не знаю каких-то невидимых пружин, но мне ясно одно — Акимовку надо спасать. Кто-то же должен это делать? Это я себя успокаиваю. А на самом деле — в душе страх. Как посмотрят на мою «телегу»? Что из этого получится?.. Но дело сделано, и теперь бойся, не бойся... Глядишь, и турнут отсюда... Или в суд передадут за клевету на должностное лицо. Но я же правду написала об Акимовке, я указала только последствия алкоголизма, число травм в результате драк; психических заболеваний, врожденных уродств, а причину пусть называют сами, это не в моей компетенции. Свой профессиональный долг я выполнила, пусть и они свой выполняют... И всё-таки страшно.

...Всякий раз иду в больницу и радуюсь встрече с Иваном Павловичем. Когда бы я туда ни шла, всегда знаю: он будет там раньше меня. Что ни говори, а приятно сознавать, что не к пустому месту идешь, что тебя кто-то ждет. С ним удивительно легко работать. Он понимает меня с полуслова, иногда, правда, спорит, но я уже привыкла соглашаться. За это время у меня и характер стал иным: я теперь меньше кричу, а при нём и вовсе стыдно голос повысить... В голове не укладывается, как эта Норикова с ним не ужилась. Хотя откуда мне знать, кто там прав, а кто виноват». (Из дневника Ирины Петровны).

По вечерам к Марии зачастила её кума, та самая, что собиралась оженить своего Витьку, на Ирине Петровне. Случалось, она и раньше приходила, но была обычно тихой, безголосой, спросит что-нибудь и быстрей за порог. А то недели две так каждый вечер является и говорит, не наговорится. Засядут в карты играть, над Петром в два голоса подшучивают, а между тем Витька с языка не сходит, он и такой, и этакий, да не пьёт, как другие, да хозяин хороший, костюм в ёлочку за сто шестьдесят восемь рублей купил. Пётр же хоть бы словом обмолвился, громко сопит да смачно зевает ближе к полуночи. Зевает он, и правда, шумно, со стоном, поди, и на улице слышно.

Как-то с матерью явился и сам Витька.

— Проходи, Виктор. Садись... Напарником будешь, а то бабы совсем меня задурили, – послышался из-за перегородки голос Петра.

– Здравствуй, дядь Петь, — рокотнул бас.

— Здорово, Виктор?.. Только какой я тебе дядя? Ты и сам, слава богу, дядя, хоть под матицу станови, выдержишь. Не удержишь ай? — Пётр рассмеялся.

Мария тоже хлопотала около гостя.

— Да ты раздевайся, снимай-то пальто... Вот сюда повесь. А шляпу-то на сундук положи. Клади, клади... Там побелится о стенку... Ой, кума, и малый у тебя!

— Вырос, самой не верится... И что скажу: от роду никогда не болел, пху-пху, не сглазить... И по характеру, кума, покладистый. Кому то-то, может, и не нравится, так всем не угодишь.

— Правда твоя, кума. Всем — не-э.

— А мне грех жаловаться: лучше моего Витьки никого и нетути.

— Ма-ам, — перебил её сын, застеснялся парень.

— Не буду. Не буду, сынок... Так и то, на неправду б разве язык повернулся?

А с Ириной Петровной творилось что-то непонятное: такое смятение навалилось, так заныло под ложечкой, так захолодело — руками-ногами двинуть не могла. Ей вроде бы всё это было и безразлично, и не нужно, и нелепо, а навалившийся испуг, однако, не покидал её.

— Это — тебе. — В тишине, в несусветной тишине прозвучал его голос.

Ирина Петровна, онемевши, сдвинулась к углу дивана, словно хотела спрятаться от стороннего и ненадобного глаза.

— Что нужно сказать?.. Ты же большая. Ах ты бессовестная!

Это Мария укоряла дочку. Это Танечке, да-а, Танечке что-то дали.

В той комнате задвигали лавками, садились играть в карты. Странно... Зачем — в карты?

Ирине Петровне захотелось выйти туда, как-то побыстрей обвыкнуться и перешагнуть через что-то неловкое и трудное. Сидеть одной было неинтересно, и, кроме того, могло показаться, что она некультурный человек, не рада гостям. Она ругала себя, но выйти никак не решалась. Может быть, они сошлись затем только, чтобы в карты поиграть, а она явится: «Здравствуйте!» Всегда отказывалась от компании, а то вот она. Знаем, мол... Хорошо, что Мария догадалась и выручила:

— Ирина Петровна! А-а, Ирина Петровна! Бросайте-ка читать, идите-ка к нам... Доченька, приведи-ка Ирину Петровну.

Вбежала сияющая Танечка, уцепилась за руку и вывела к гостям. Она, должно быть, глупее глупого выглядела потому, что Танечка насильно потащила её к сидевшему парню, и тот вскочил. И девочка рывком передала ему руку Ирины Петровны.

— Ну, знакомьтесь же, — торопила Танечка.

— Ира, — собственное имя прозвучало для Ирины Петровны необычно коротко и стыдно, она отвыкла и забыла, что её могут так называть.

— Витя, — парень покраснел и, не найдя рукам места, засунул их в карманы.

Ирина Петровна отошла к сундуку, подальше от стола. Танечка прильнула рядом, занырнула под руку, притаилась. Не зная, куда себя деть, Ирина Петровна невольно прижимала Танечку к себе, гладила её голову.

— Ну, дак что? — безуспешно взывал Петр, выправляя приостановленную игру. — Чей ход?

Витькина мать, улыбаясь, продолжала глядеть на них во все глаза. И почему-то стыдно было выдержать её взгляд. Колдовство какое-то!

— А ты, сынок, пригласил бы Иру... Ирину Петровну в кино. В ваши годочки только что по кинам бегать.

Наконец-то, она перестала разглядывать, отступилась.

— Ага! — обрадовался Витька, кинулся через лавку и чуть, было, не свалил её вместе с Марией.

Женщины рассмеялись, а уж Танечка закатилась козлиным голоском, ей-то — из потех потеха.

Виктор помог надеть пальто... А парень-то он ничего, глазастый, на голову выше её... И чего это раньше она представляла его не таким? Не отпускало странное впечатление, будто Виктора она где-то уже видела. Эти брови вразлёт, глазищи — знакомые черты лица... Видела или нет?.. Нет, не встречала, такой большой он несомненно бы запомнился.

Кинофильма в тот вечер, к сожалению, не было. В клубе крутили хриплые пластинки, а на свободном от скамеек пятачке, взмешивая принесенную сапогами грязь, веселилась здешняя молодежь. Танцевать Ирина Петровна не захотела и запросилась домой.

Когда они с Виктором вышли на улицу, из гурта ребят, что колготились около клуба, донеслось:

— Там Михалыч уже застолбил... Кинул под ножки ковры...

Виктор резко остановился, в самый раз Ирина Петровна споткнулась и, продолжая оступаться, увлекла его за собой... Ох, и взвинтилась она. К чёрту! Ни в какое кино больше не пойдет! Потом сразу крутнула в другую сторону. А собственно, почему — не пойдёт?.. Обязательно будет ходить, и обязательно с Виктором, пусть хоть воем воют. Она-то при чём?.. А от Кочеткова держаться надо подальше... Вон и Иван Павлович начал хмуриться, по кабинету норовит вдоль стеночки пройти. Понятно. Ему тоже известны эти сплетни. А она, дура, только что не выплясывала перед ним на этих коврах, радость желала изобразить. Что он мог подумать?.. Теперь ясно, зачем и жена Кочеткова к ней приходила...

А Виктор, кстати, ей понравился. Спокойный такой, робкий, конфетами по дороге угощал. Правда, разговор у них как-то не сложился. «Чего после десятилетки не стал учиться?» — «У меня восемь классов». — «Почему?» — «Надо было работать. Мы с матерью — одни...» — «А вечерняя школа?» — «Не-э... Я всё забыл. Чтоб смеялись...» — «Так и будешь трактористом?» — «Не-э... Хочу на шофёра», — так они и поговорили.

Ирина Петровна понимала, что сама, недотёпа; устроила Виктору неприятный допрос. Да как-то всё пошло клином, то не было кино, то насмешки ребят — это и отбило всякое желание о чём-либо говорить. Оставалось лишь надеяться, что другим разом исправит положение, не бука же она, в самом деле. И будто в награду за испорченное настроение у неё начала зреть догадка.

С тех пор, как мать Виктора стала захаживать к ним, прекратили туалет переносить с места на место. Значит, это проделки Виктора, потому-то и колья не выдерживали, как Пётр ни забивал их... А что? Она и сама бы поучаствовала в подобной затее вместе с Виктором. С ним ничегошеньки не страшно. С ним надёжно...

На собрание в районную больницу Ирина Петровна приехала часам к одиннадцати. Попутчиками были заваптекой, старшая медсестра и Иван Павлович. Встали они рано, затемно были уже в пути, намокли, намёрзлись и радовались сейчас, что есть запас времени, можно отогреться, заняться своими делами. Иван Павлович привязал лошадь, бросил ей охапку сена и, перекинув через плечо оставленные на его попечение брезентовые плащи, пошёл в поликлинику искать место, где их можно было бы просушить. Ирина Петровна направилась разносить бумажки; эпидемиологический отдел требовал сведения о прививках, невропатологу понадобился список психических больных, хирургу — данные по травматизму и онкологии, вызывала и бухгалтерия.

Больничный двор был пуст. Мокли асфальтированные дорожки, деревянные скамейки, мок и недействующий из серого камня фонтан в центре двора. Дойдя до фонтана, Ирина Петровна замедлила шаг, думала: куда же идти? Всюду требовали те или иные сведения, одна лишь бухгалтерия ничего не требовала, туда просили просто зайти. И она, обрадовавшись, что там от неё ничего не ждут, первым делом решила заскочить в бухгалтерию. Маркел Стефанович, главный бухгалтер, увидев её в дверях, закивал лысой головой:

– Ко мне, ко мне, пожалуйте, — он поднялся и переставил рядом стоявший стул на противоположную сторону стола, напротив себя. — Садитесь. Садитесь.

После дороги, после стужи здесь было тихо и тепло. Суетился, отыскивая что-то, Маркел Стефанович. Глядя, как он увлечённо занят бумагами, словно первый раз в жизни разглядывает их, читая, шевелит губами, Ирина Петровна невольно улыбнулась. Было такое ощущение, будто увидела ребенка, когда тот неуклюже и забавно пытается поймать бабочку или лучик солнца на асфальте.

— А-а, вот, — Маркел Стефанович подал ей лист и вздернул очки на лоб. — Прочитайте и распишитесь. Так требуется.

Она продолжала благодарно улыбаться и на бумажку в своих руках, смотрела, как на подаренного солнечного зайчика, которого сейчас лишь изловили. Так и начала читать, потом, споткнувшись на своей фамилии, построжела лицом и повторно перечитала... За отсутствие чуткости к Чумакам, родителям умершего ребенка, ей объявлялся выговор... Бухгалтер почти насильно уложил авторучку в онемевшие пальцы и указал, где требуется расписаться.

— Да вы не расстраивайтесь, не расстраивайтесь, пожалуйста... — Чего не бывает. — Опустив очки на глаза, он пристально рассматривал её подпись, сверял, что ли, достоверность, как на банковском чеке. — Число, извините, я забыл сказать... Вот тут число поставьте... своей рукой. Ставьте, ставьте... Ага. И год, значит, тысяча девятьсот шестидесятый.

Щелкнул дырокол, и исполненный теперь по всем правилам приказ, как на дно морское, лёг на долгое хранение в скоросшиватель. Придвинув к себе другую папку, бухгалтер порылся там и протянул ей новый лист с жирным фиолетовым штампом и круглой печатью. Ирине Петровне хотелось убрать руки со стола, отмахнуться от очередной бедовой бумаги, и она, растерявшись, замешкалась. Маркел Стефанович смутился.

— Ладноте, ладноте... Это по другой части: доверенность на получение холодильника... Должно вас обрадовать. Ирина Петровна подтянула доверенность к себе поближе, прикрыла ладонью, как спрятала от стороннего худого глаза, чтобы ненароком не отобрали.

— Когда можно получить?

— Ну, вот и ладноте, — бухгалтер повеселел. — Счёт оплачен. Езжайте на базу и берите хоть сейчас.— Он снял очки и, положив перед собой, уставился на них. — Мне, по правде, тоже выговорок могут... За ваш холодильник. У нас, ить, тоже дисциплина.

Радость с радостью лишь знакомятся, а беда с бедою уже целуются. И Ирине Петровне стало легче. Чего она опешила? Что выговор будет, она знала и не переживала-то очень, смотрела на него издалека. Он как-то будоражил, занозисто щекотал нервы, создавая некоторую бодрость, бесшабашность, что ли.

Она бы, конечно, вела себя по-другому, будь на месте бухгалтера Извеков. При нём она не спасовала бы. Пусть сам скрипит зубами. Но, если разобраться, то и Маркел Стефанович может рассказать Извекову, как она стушевалась здесь. Не годится, чёрт возьми! Нужно за собой следить.

— Ладноте, не переживайте, — видя её подавленность, вновь кинулся утешать бухгалтер.

— О чём это вы? — хорошо, играючи спросила она. Всегда надо так!

Маркел Стефанович растерялся:

— Как — о чём?.. Вот о нём, — он указал на папку с приказом.

Ирина Петровна рассмеялась. Это беззаботно и лихо разыгралось.

— Про него я забыла. Мне бы холодильник получить.

— Получите. Не беспокойтесь. Теперь он ваш. — И, обрадовавшись её настроению, Маркел Стефанович пустился в объяснения: — Обычно приказы вывешивают или читают на собраниях, чтобы, значит, массы учить... Удалось Юрия Павловича упросить... Всё-таки первое наказание... Вы — человек новый... Знаете ли...

— Спасибо, Маркел Стефанович. Спасибо. — Ирина Петровна охотно и крепко пожала ему руку.

От хирурга Нориковой она ушла расстроенной и подавленной. На отчёт Ирины Петровны та даже не взглянула, хотя бы для приличия пробежала глазами, ведь сама же просила. Надо не надо, так не так, — сунула бумагу в стол, пусть валяется.

— Ну, как там мой дурак? — засмеявшись, спросила Норикова.

— Какой? — не тотчас сообразила Ирина Петровна.

— Ой, да Пожаров, фельдшер-то ваш,— и, не интересуясь ответом, повела свое: — Ой, приезжайте ко мне на операции. Я вас ассистировать поставлю. Только ничего не говорите мне, не возражайте... Я жизнь прожила, я вижу: ой, у вас золотые руки, вы врождённый хирург... Да, да. Поверьте мне. Ой, я никогда не ошибаюсь. — И, не давая Ирине Петровне вставить слова, затараторила дальше: — Извеков — мужик ничего, но зажимистый, ой, зимой снега не выпросишь. С ним надо погорластей... И вот что; он их побаивается, ой! — она ткнула пальцем в потолок, намекая на тех, кто повыше должностью сидит. — В случае чего вы туда — писульку, ой... Подписывать, не подписывать — дело ваше. Личные отношения можно не подвергать опасности.

На собрание Ирина Петровна с Иваном Павловичем еле-еле успели. Не дожидаясь другого раза, они взяли холодильник, но на телеге оставить его побоялись, и, пока на время определяли его в детское отделение, последние минутки чуть, было, не сбежали.

Влетев в зал и отыскивая глазами свободное место, Ирина Петровна ничего и никого не видела.

— Кого персонально! — услышала она голос Извекова.

— Юрия Павловича, ой!

Не опоздали-таки, президиум только выбирают.

Пока она отдышалась и пришла в себя, уже докладывал Узенький. Вначале доклад внимательно и сосредоточенно слушали, затем мало-помалу зал зашептался. Теперь лектор ублажал только самого себя. Если кто под его взглядом и начинал выражать внимание, то продолжалось это недолго. Вместо конкретного разговора о терапевтической помощи в районе Узенький увлекся санитарно-просветительными истинами, известными каждому, кто здесь сидел.

Ирина Петровна не сразу разглядела, что и Маркел Стефанович сидел в президиуме, облокотился и спал.

Мне он понравился, — шепнула она Ивану Павловичу.

— Кто?

— Маркел Стефанович.

— А-а... Он давно работает в больнице...

А Извеков, как видно, любил торжественничать на своём месте. Он то задумчиво обнимал голову руками, то вглядывался в Узенького, то обводил аудиторию холодным взглядом, и тогда шумок затихал, люди вытягивались лицами, замолкали на полуслове. Ирина Петровна присматривалась к залу, выбирая, кто бы по внешности мог заменить Извекова, и не находила — Юрий Павлович удался всем: что в плечах массивный, сразу зауважаешь, что руки спокойные, нет нужды их прятать, во всём, облике чувствовалась начальственность, шутки с ним шутить не станешь, недаром и звание — главный врач. Главный, а не какой-нибудь.

Занятая своими размышлениями, Ирина Петровна не обратила внимания, как закончился доклад. Встал Юрий Павлович, выждал время, заговорил, медленно расставлял слова:

— Мне доклад понравился. С учетом новейших данных подняты актуальные вопросы обеспечения тружеников района терапевтической помощью, определены дальнейшие задачи. Думаю, что такой фундаментальный доклад заслуживает всяческой похвалы... Мне представляется, что равнодушных не будет, — он замолчал, слегка наклонившись над столом и взглядом обвел ряды.— Кому предоставить первое слово?

В зал шагнула напряженная тишина. Настал момент, когда срочно понадобилось рассмотреть собственные руки, расправить одежду, полезть в сумочку, — заняться чем угодно, лишь бы не глядеть в сторону Извекова, переждать время, не выдать себя.

Но испуг был недолгим.

— Так кому же... первому дать слово? — с нажимом в голосе обратился Извеков.

И один за другим бойко заговорили. Отмечали, что доклад, как очень правильно сказал здесь Юрий Павлович, понравился своей фундаментальностью, своевременностью, что он взволновал, заставил задуматься, что не откликнуться выступлением никак невозможно и что следующие товарищи ещё глубже проанализируют положительные стороны доклада... Выступающих было много.

— Зачем же хвалить плохой доклад?

На голос Ирины Петровны заоборачивались, укоряя настороженными взглядами. Иван Павлович зашептал на ухо:

— Не надо бы... Здесь не принято... Оценил главный, куда уж теперь?

Объявили перерыв. В зале разом поднялся шум, будто вспорхнула потревоженная галочья стая. Районные врачи сбились у стола, около Юрия Павловича, о чём-то говорили с ним, смеялись. Ирину Петровну тянуло подойти туда, познакомиться, почувствовать себя в их компании. В её сторону посматривали, невидяще задерживались глазами. Но никто не звал.

Отгоняя приспевшие мысли о своей неприкаянности, она пыталась думать о холодильнике, как он объявится сегодня в больнице, как будут радоваться такому событию. Ирина Петровна успела заметить, что авторитет, как столбик ртути в термометре, поднимался как раз в те моменты, когда ей удавалось добывать что-нибудь для больницы. Холодильник был кстати ещё и потому, что теперь на колхозные деньги они смогут купить стулья. Правда, самих-то денег им не дали, но Парамонов заверил, что можно не волноваться и что отпустят обязательно.

Юрий Павлович постучал карандашом по графину с водой, и зал вскоре угомонился. В рядах замелькали блокноты, тетради, под них прилаживали сумки или книги, готовились записывать.

— Розочка будет выступать, — Иван Павлович тоже устраивал свои колени поудобней, чтобы разместить на них перегнутую вдвое тетрадь.

— Кто-кто? — удивленно спросила Ирина Петровна,

— А-а... Это...

Иван Павлович не успел договорить, как за трибуну встал Юшкин, районный эпидемиолог, и шумок в зале, как косой, скосило.

— С меня, как с розочки, требуют, — начал он зло. Ирина Петровна невпопад улыбнулась и оказалась под взглядом Юшкина. Тут же обдало холодком. Угнувшись, она ожидала грубого окрика. Из рассказов Ивана Павловича она знала о Юшкине, что он резок, к милостям не расположен, в разговоре оборвёт кого угодно, его сам Юрий Павлович побаивается. Но он её не тронул, простил.

Юшкин говорил, как Ирине Петровне показалось, уже часа полтора. Иван Павлович то и дело записывал какие-то цифры, исчеркал ими уже несколько страниц, а Юшкин говорил и говорил. Доклад она хотя и не записывала, но следила за ним внимательно, не уходя мыслями в сторону. Говорил Юшкин резко, отдельные слова бежали от него, как подстёгнутые, с болезненным вскриком, будто плакали на лету. Полулысый, с низковатым лбом и толстыми надбровьями, поросшими растопыренными былками седых волос, он выглядел хмуро. А крутые, выступающие лопатами скулы, урубленный нос и короткие губы, не закрывающие высоких раскоряченных зубов, делали выражение лица схожим со зловеще-радостным ликом скелета.

Юшкин не успевал вытирать потный лоб. Затем под взрывной облегчающий смех он снял халат и, упаренный, остался в полосатой вискозной тенниске. Юрий Павлович, завидя такую вольность, на всякий случай оглянулся на входную дверь, дескать, ладно, сам я вынесу, перетерплю, лишь бы не заявился кто-нибудь, кому такое может показаться неприличным нарушением формы.

Юшкину задавали вопросы. Ирина Петровна давно уже перестала воспринимать неуклюжесть, физическую непригожесть лица эпидемиолога. Она слушала короткие, как команда, ответы, видела, как его острые глаза радостно улыбаются, и сама радовалась. Юшкин уже не вытирал мокрую лысину, не замечал капель пота, слезами катившихся по щекам. Чувствовалось, что он по-человечески уработался, устал.

Юрий Павлович заикнулся, было, о перерыве, но ему дружно и сговорено запротестовали: далеко ехать, поздно уже, не до перерывов. Дальше в повестке дня значилось сообщение Нориковой о бешенстве: клиника, профилактика — трали-вали, минут, наверное, на двадцать. Ирина Петровна нетерпеливо спросила:

— В районе есть случаи бешенства?

Ой, не знаю.

Извеков поднял руку:

— Товарищи, успокойтесь. Нам рекомендовано сделать такую информацию, мы и отчитаемся с легкой душой.

В поликлинике было душно, напарено. Отпотевшие окна завалило плотной осенней теменью. Электрические лампочки и те светили всё тусклее и тусклее. Ирина Петровна мысленно подгоняла время, нетерпеливо торопила говорившую и говорившую Норикову. Она не думала о том, что предстояло ещё отмесить семнадцать километров, она ждала лишь одного — поскорей бы сесть в повозку и двинуться домой.

Кто-то то ли громко засмеялся, то ли, забывшись, разговорился не к месту, потому, как Извеков, облапив стол, прикрикнул:

— Марья Сергеевна!

Ирина Петровна вздрогнула от этого окрика и перестала крутиться на стуле. Собрание продолжало идти своим чередом.

Норикова, наконец, закончила говорить, села на своё место. Ирина Петровна с облегчением выдохнула и, как на праздник, настроилась на дорогу. Повеселели и другие. Но никто не поднимался, ждали, когда Извеков закроет собрание. Юрий Павлович встал и, похмурев лицом, обратился к залу:

— Я вас, товарищи, намного не задержу. Понимаю, что все устали, всем нужно домой. Но мы так редко собираемся вместе, а дел набирается много. Их было бы значительно меньше, если б все мы соблюдали дисциплину. Сколько об этом можно говорить? — Пройдясь глазами по залу, он остановил взгляд на Ирине Петровне. — Вот врачу Коряжинской больницы запрещено было направлять больных в областные учреждения, минуя районную поликлинику. А она направила. И вот что мы получили. — Пока Извеков доставал из кармана конверт, пока извлекал оттуда бумагу, в сторону Ирины Петровны успели поглядеть все, кто сидел впереди. — Вот! Дожили! — прибавив голоса, он вознёс бумагу над головой и потряс ею. — Это, товарищи, сигнальное извещение из областной поликлиники. Тут сказано: направление на консультацию написано не на форменном бланке... без печати... Больная запущена. Вот что значит дисциплина! — Извеков бросил бумажку на стол и долгим взглядом упёрся в Ирину Петровну.

Она, как при вспышке молнии, на мгновение увидела ряды распахнутых тревожных глаз, уставленных на неё.

— Вы о Лидии Кузьминичне, что ли? – не выдержав, подскочила Ирина Петровна.

Извеков взял бумагу.

— Да, видимо... Гранкина Эл Ка... Кстати, с каким диагнозом вы направляли? — въедался он.

Загрудинный зоб, тиреотоксикоз.

Извеков снова заглянул в бумажку.

— М-мда-а... Это ваш диагноз или диагноз нашей поликлиники?

— Нет, не ваш....Её здесь даже в стационар не положили, вернули к нам... Ваш диагноз — острый гастрит.

В нерешительности Извеков приостановил допрос.

Узенький выкрикнул:

— Ну, в то время, когда я смотрел, клинически был острый гастрит. При чём здесь...

Ирина Петровна сама собиралась говорить об этом случае, но только с врачами, как того требует медицинская этика, а не на собрании, где присутствуют люди даже без специального образования. Но теперь разговора не миновать, не её в том вина. И она вышла на трибуну. Со злостью ответила Узенькому:

— Помилуйте, какой гастрит? Там же была сердечная недостаточность: мерцательная аритмия, на ладонь печень увеличена, стеклянные от отека ноги. Я же обо всём вам писала и о подозрении на узловатый зоб в том числе... Да вы же её, наверное, не смотрели. Вы же терапевт, в конце концов, и без моей записи должны были разобраться... Вы просто недобросовестно отнеслись!

— Ирина Петровна, выбирайте выражения! — оборвал Извеков.

Притихшие, было, люди заоборачивались, расшумелись.

— Тихо! Товарищи, тихо! — призвал к порядку Извеков и обратился к Ирине Петровне: — Это вы зря так. Это вы, Ирина Петровна, погорячились, ведь так же? — звал он её на примирение. — Вы ещё мало работаете... Знаете, ведь врачи, как и все люди, могут ошибаться и притом добросовестно. А вы сразу... Наговорили здесь, а может, наш терапевт в то время был и прав, тогда как?

— Ой, и правда, так же нельзя! — встряла Норикова.

Ирина Петровна резко повернулась в её сторону, готовая сказать о том, как та подбивала на анонимку. Норикова надломленно угнулась, убрала голову в плечи, будь у нёе панцирь, неминуче нырнула бы туда... Ирина Петровнане стала трогать Норикову, но Извекову не смолчала.

— Вы ведь, Юрий Павлович, ждёте от меня какого-то оправдания? — Тот, слегка улыбнувшись, в знак согласия наклонил голову. — Но мне не в чем оправдываться... Я была вынуждена сама направить Лидию Кузьминичну. А это из-за того, что вы завели такие порядки... Вы ведь меня и с врачами не познакомили, и по телефону на меня здесь кричат, как на конюха. От вас лично никакой помощи не дождешься, всё у вас нужно вымаливать да с грозой вышибать. Я вам будто мешаю и лишняя здесь.

— Ну, при чём здесь я и какие-то порядки, — пробурчал Извеков. — Вы говорите о деле, о Лидии Кузьминичне вашей нужно говорить. Вот о ней...

— Довольно базарить! — прервал его Юшкин-Розочка, он по-прежнему был без халата, в цыплячье-кургузой тенниске. — Юрий Павлович, кончайте! Paзберётесь потом, в рабочем порядке.

— Как это — в рабочем порядке?! — вспылил Извеков. — Вы соображаете, о чём говорите?.. Речь идёт о жизни человека!

Плечи и спина эпидемиолога разом напряглись, обозначились под натянутой тенниской:

— О жизни нужно было думать раньше! — сказал он зло.

— И раньше мы думали! — так же зло ответил Юрий Павлович.

– Куры не думают, а яйца несут, — Розочка, как кутёнка, схватил обвисший халат и направился из поликлиники.

Ирина Петровна уезжала позже других. Ее ждали, сидя на повозке. Она молча взяла поданный Иваном Павловичем плащ, оделась и, устало опираясь на чьи-то плечи, поддерживаемая чьими-то руками, поднялась и кое-как примостилась. Никто не подвинулся, двигаться и некуда было, всех потеснил холодильник. Пока ехали по освещенной улице, кругом было тихо, и дождь был смирным, неназойливым. Сутемь кончилась сразу, как начались поля, и сразу загундел, загнусавил ветер, стал сечь дождь, завьюжил мокрятиной под козырьком плаща. Чавкали колеса, где-то в темени затеряно фыркала лошадь. Дом, свет, тепло, собрание—всё это, казалось, находилось в таком несоизмеримом отдалении, что об этом не хотелось и думать.

После собрания Извеков зазвал Ирину Петровну в свой кабинет.

— Вы догадываетесь, зачем я вас пригласил? – Голос у него был спокойный, но какой-то набухший, густой.

— Нет, не догадываюсь.

— Тогда садитесь, — голос у него и на самом деле миролюбивый, странно... — Так вот... Это квалифицируется как срыв собрания... Теперь понимаете?

Ирина Петровна пожала плечами.

— Значит, не понимаете? — Он положил руки на стол, пальцы вяло раскинуты, не тянутся в кулак, не дрожат. — Объясню в таком случае: вы сорвали собрание... Сорвали, слышите? А теперь прикиньте, и вы поймёте, что из этого может получиться... Я не хочу вас запугивать, но, согласитесь, я был не один. Дело даже не во мне, я человек мягкий, могу и простить, но вдруг станет известно об этом? Что тогда?.. Ведь я, при всём моём желании, не смогу защитить вас... Не смогу, поверьте... Кто вас просил устраивать демонстрацию, да ещё с аплодисментами?..

Ирина Петровна раздумывала: вступать ей в разговор или не вступать? И решила молчать.

Извеков подвинул к себе мраморное пресс-папье, приспособил его под руки и стал вертеть, не давая ему останавливаться.

— Я, сознаться, когда увидел вас впервые, почувствовал, что характерец у вас — ого! Ну, думал, с кем не бывает... Обмелется, оботрётся людьми... Видите, как хорошо я о вас думал. А вы начали с того, что заведующего терапевтическим отделением публично облили грязью, наконец, подрываете мой авторитет как руководителя... Ну, да ладно с этим авторитетом. Главное, лишь бы вы сами поняли, чтобы это послужило вам уроком... Так же и на самом деле нельзя. Все, в конце концов, могут ошибаться, и я, в том числе, не застрахован... Могли бы, наконец, наедине сказать об этом... А так поступать, милая Ирина Петровна, нельзя... Нельзя... Так нас с вами даже цыплята заклюют...

Не хотелось ничего выслушивать, так было безразлично. Быстрей бы домой... Ирина Петровна посмотрела на Извекова: устал до синевы под глазами. Да и она, наверное, не лучше выглядит.

— Что же мне сделать, чтобы восстановить ваш авторитет?

Извеков застопорил пальцами пресс-папье, и оно, качнувшись, остановилось. — А вы уж сразу и на дыбки.

— Нет, я серьёзно.

Он снова завертел свою игрушку, но не так быстро, а рывками и нехотя, будто она ему надоела, и он играл уже больше по привычке.

— Знаете ли?.. Люди... Они должны знать, что ваша выходка на собрании не прошла для вас бесследно... Дисциплина — она...

— Я согласна на выговор, — видя, как он страдальчески подыскивает слова, поспешила на выручку Ирина Петровна.

Извеков прикрыл ладонью пресс-папье, опершись на него, встал и, кинувшись наводить порядок на столе, пробурчал:

– Ну, ладно, ладно. Это мы подумаем. Главное, если б не было сигнального извещения... А Узенькому за медсестру, само собой, объявлю, не беспокойтесь.

— А вот ему не нужно.

— Ну, ладно, ладно... Кстати, холодильник получили?

Обрадовавшись каждый по-своему, что освободились от тягостного разговора, они, не глядя друг на друга, с облегчением распрощались.

***

«Рано темнеет. Некуда себя деть... Мороз бы, что ли, приснился, а то и снег... Спасибо, Петр купил резиновые сапоги. Незаменимая, благословенная обувь — эти сапоги! В туфлях по этакой-то грязищи ходить невозможно, чувствуешь себя унизительно, только и заботы, что под ноги глядеть. А в сапогах — «яко посуху...»

...Нет худа без добра... Первый выговор мне оплатили холодильником, за второй — пробили скважину. Теперь — с водой! Второе мое «поощрение» Маркел Стефанович прислал письмом, чтобы я, как положено, расписалась, поставила число своей рукой и отправила назад, под дырокол. Выговор с предупреждением «за неэтичное поведение и нарушение распоряжений главного врача по оформлению документов на консультцию» — так расценены мои грехи. И число проставила, и расписалась в приказе с какой-то очертенелой радостью, словно знала, что в накладе не останусь. Под это настроение родилась затея потребовать от Извекова, чтобы пробил ту самую скважину, о которой я много мечтала, но никак не могла подступиться, даже и не знала, с чего и с кого начинать. А тут сразу прояснилось... Пусть Извеков заботится. Он же понимает, что виноват передо мною. Я восстановила ему авторитет, пришла и его очередь рассчитываться... Постонал, повздыхал в телефонную трубку, но выход нашел. У них в больнице кто-то из геологов лечится, и это оказалось как нельзя кстати: в один день и скважину и колонку сделали...

. ....Вернулась Лидия Кузьминична, её прооперировали. Права я, права, ёлки зелёные! Она на больничном листе, но и сейчас её не узнать. Кинулась ко мне, заплакала: «Вы меня из земли откопали...» Как же это здорово — победить! В больнице сегодня праздник. Хотя прямо мне никто и не говорил, но знают, что я победила. Такие все радостные, такие предупредительные со мной, будто вместе с Лидией Кузьминичной и я выжила. Да за одно такое событие из выговоров пусть хоть одеяло шьют. Человек должен был умереть, а он жив! Жив!.. И сейчас, в полночь, пишу это, а самой так и кажется: вот-вот под окном грянет музыка, салютом рванет темноту... Как можно спать? Как можно спать в такое время?!. Человек жив! Будет жить, слышите!

Неужели и Иван Павлович спит?.. Нет! Нет! Его голубые глаза сегодня таким весенним небом разливались. Уж он-то понимает меня... Иван Павлович! Иван Павлович!.. Не будь тебя, каково бы мне здесь было? Ведь о чём бы ни думала, что бы ни делала, я всегда обращаюсь к тебе, мой светлый человек. В тебе и силы мои и спасение... А жена твоя, Норикова, — набитая дура, и ты правильно делаешь, что не живёшь с нею.

...He ожидала, что так скоро сработает моя "телега" А как узнала, что за мной приехали из райисполкома, так вся и заледенела. Что же будет?.. Пропала...

Кто знает, как бы я повела себя на заседании исполкома, если бы не случилась авария. Обгонявшая грузовая машина сбила нас в кювет. Все произошло так мгновенно, что я как следует испугаться не успела. Что-то заскрежетало, тряхнуло, потом — боль в плече. Когда пришла в себя, смотрю, а на дороге мой шофер машет кулаками перед каким-то мужчиной, что-то кричит. «Живой... Значит, живой», — посторонне подумала я. И здесь только поняла: это же наша машина скрежетала. Мы же могли перевернуться. И вообще... О-о, ужас! Как бы нелепо могло кончиться.

Когда мы снова поехали, мне страшно было сидеть в машине.

— Акимовекая пьянота! — между тем ругался шофёр. — На ногах не стоит, а за руль сел... Там с ним другой такой же... Тот и вовсе мертвяк мертвяком... Нигде ж во всём районе такого нет, как в Акимовке. Их хоть забором обноси и не выпускай...

Вот не я одна так думаю, — взыграло во мне. И отступать больше я уже не собиралась... Я правильно написала.

На исполкоме мне и выступать-то не пришлось. Не было нужды. Всё развернулось само собой. Директор спиртзавода отчитывался о трудовой дисциплине. Так стоял вопрос. Услышав об этом, я засомневалась, боясь, что мой разговор вообще не пойдет. Но уже по содокладу начальника милиции стало ясно: о том речь, о том. В Акимовке, оказывается, устраивали рейды, проводили опросы семей. Ссылался начальник милиции и на мою записку в райисполком. И без неё обнаружено столько, уши вянут. За одну смену, как показал рейд, через проходную завода вынесено сорок три литра спирта. Спирт есть спирт, его на молоко не перегонишь, его, хочешь или не хочешь, нужно пить, раз он такой вольный. Отсюда и беды Акимовки... Я, конечно, радовалась такому обороту дела. Коль открыто судят, значит, что-то же сделают. Но я вовсе не ожидала, что директора снимут с работы. Этого я не ожидала. Хотя, доведись, и сама бы не дрогнула, замахнулась на такое... Сорок три литра спирта — это же сколько пьяных?... Человек двести пятьдесят, больше?.. А за три суточных смены, выходит, всё село — в покатуху, и стар и мал. Как тут не стать «профессионалом»?.. И я бы такого директора, не раздумывая, сняла бы с работы. Он социально опасен с его философией: «И вы не спасёте, и я не спасу». О заводе думал, село заново отстроил – тоже думал, а сколько людей искалечил – об этом не подумал. Нет, не нахожу в своей душе оправдания ему. Ну, никакого!.. Ещё и подошел потом: «Ну что?.. Празднуете победу?.. Не забудьте с Кочетковым шампанского выпить... Между прочим, это я его снабжал... Любит полусладкое... с девочками». Улыбается уверенно и нагло, будто не его, а меня с работы турнули. Вот же человек! Так ничего и не понял. Считал в порядке вещей, когда в раздевалке для рабочих стояло ведро со спиртом и кружка на цепи. Мол, пейте, коли здесь работаете. А за кружку, однако, опасался, не дай бог, унесут. Хотя бы на миг представил себя директором порохового или оружейного завода. И там — несите домой, стреляйте в цехах сколько душе угодно? А ведь спирт похлеще пороха и ружья... Нет, он так ничего и не понял».

(Из дневника Ирины Петровны).

Угрюмые тучи, лохмато и неразволочно зацепившись друг за друга, выстуживали хаты, душили в трубах дым и не истрачено бежали и бежали дальше, волоком гладили безмолвную землю, будто старались смять и утопить в грязи всё, что как-то возвышалось, не никло под недельными дождями. Окорачиваясь и мрачнея, осенние дни нескончаемо и похоже начинались и блекло уходили. День за днём, день за днём — с постоянным ощущением, что завтра рассвет снова опоздает и сомкнётся с вечером, а там, гляди, и всё станет одной беспросветной ночью. Осень — что вечность, и жизнь словно вся прожита, а она никак не кончается. Как-то раньше Ирине Петровне не доводилось ни замечать, ни чувствовать такой безысходной длинноты без права на милость, на искупление, хотя бы на какую-нибудь из малых малую перемену.

Ирина Петровна возвращалась с вызова. Шла, а у самой — ну ни одной мысли в голове, и думать-то не хотелось. Лишь ноги слепо слушались, не давали сбоя, чокали и чокали по вселенской грязи под нескончаемым дождем.

— Эй!.. Эй!.. — услышала она детский голос и не поняла сразу, что это её звали. И даже потом, когда заметила согнутую, в обвисшем ватнике старушку, не верилось, думала, ослышалась. На всякий случай огляделась по сторонам, надеясь увидеть ребенка. — Штой-то, ниху, я тебя не признаю, — снова заговорила старушка, и Ирина Петровна вспомнила первый свой день здесь, в Коряжном, и узнала голос Матвеевны. — Дак ты, то-то, наш дохтор, — обрадовано лепетала она. — А я ж, ниху, еще издали заприметила... Кто ж там, думаю, колтыхает?.. И не скажи ты сейчас, так ба и не догадалась... Вот, ниху... Дак ты заходи, милая, заходи. Обогрейся... Тебе же тёпать не ближний свет. Ой, да ты вся промокла. — Суетясь, Матвеевна вышагнула из уличных резиновых сапог и кинулась её раздевать. — Ну-кося, милая, скидывай то-то... Печка, ниху, горячая, сейчас просушит... Да и разувайся. Небось, и за голяшки налилось? Нешто... Ох, господи.

На столе появился сверток. Размотав его, Матвеевна подала суконные тапочки.

— На-кося, надень... Мякенькие... Это мне Сюнькя, Кольки моего баба, купила. Тогда еще Хведечка живой был... Да ты одевай, одевай, не сумлевайся. Сколько им лежать? Когда-то ж, ниху, и носить их надоть.

Хорошо было у Матвеевны, не уходить бы от нее никуда. Они сидели за столом в просторной комнате, хозяйка угощала топленым молоком из «кубганчика». Это её «суседи» не забывают, на неделе нет-нет и приносят. В этой комнате Матвеевна не живёт, не заходит сюда, «окромя как пол подмести али на карточки посмотреть и поговорить с ими». И гостью она поводила вдоль стены. «Мой Колькя... Его Сюнькя... Это Колькя, когда вучился... Колькя с Сюнькой у Крыму... Внучок Хведечка, царства ему небесная... Колькя у армии... Колькя с Сюнькей, когда пожанились...» Много фотографий она показала.

— Дак я и свет, ниху, не палю, — то ли жаловалась, то ли хвалилась Матвеевна, — Как только день прижмурится, и я тож укладываюсь... Спасибо Сюньке, таблеток от сна присылает, то-то спасение.

Шлёпая галошами, Матвеевна сходила на кухню.

— Глянь-кось, милая... Штой-то за лекарство? Еще издали по обертке Ирина Петровна узнала снотворное.

Бабушка, ноксирон это.

Матвеевна закивала головой:

— Ага. Ага... Он, он... Господи, и не выговоришь.

Так его много пить нельзя. Вредно.

Матвеевна по-детски беззаботно засмеялась:

— Не-э, милая. Мне теперь какой вред?.. Мне ничего уже не вредно... Все на пользу.

— Ехали бы к сыну, хотя бы на зиму, – советовала Ирина Петровна, понимая, что и без совета старухе так или иначе приходило такое на ум.

Матвеевна махнула рукой, сморщенно заслезилась и понесла льдисто-блескучую полоску со снотворным назад, в кухню. Вернувшись, она взялась за кувшин, хотела ещё налить молока.

Ирина Петровна еле отговорилась. Прекратив суетиться, Матвеевна села напротив и, скрестив на коленях руки, заговорила:

— Я, ниху, не улажусь с ими... Покудова они жили тута, люди как люди были. Колькя, ниху, инженером по тракторам работал, а Сюнькя — булгактером... Хоть и вучёные, а жили не хуже других. И хозяйство, то-то, было, и хатка та-та пригляжена. Што говорить?.. Хведечка появился... А потомочки, как Хведечка помёр, царства, ему небесная, Сюнькя и сманула в тую-то Харькиву... И не приведи бог... Избаловались на чужих людях... Приехала-то я к им опосля, через годок штольчи, и досе не образумлюсь... Хватера — не хватера, чёрт ногу сломит. Спят, ниху, пораздель: он себе, она себе — по своим комнатям. Утром цалуются, будто век не видались, а вечером сойдутся и давай драться... Нешто, то-то, муж и жена?.. Хоть ты, милая, и чужой человек, а лучше ба и тебе то-то не знать.

Матвеевна вынесла кувшин в сенцы, вернулась не по-старушечьи быстро.

Я и говорю ему: «Колькя ты, Колькя! Ты ж будто и начальник на своём заводе, вумным должен быть, раз людьми командуешь... Што ж ты, ниху, дома такой-то дурак?» А он мне: «Э-э, мам... Все так, не я один...» Тот-то, ниху, ответ... То хоть открытки, бывалось, слал. А теперь лет-лет — ни ответу, ни привету... Взял ба да написал хоть: «Мать, али чёрт, живой я. А ты тамочки как?» Ни-ни... Перед людьми, ниху, стыдно, будто бездетная али клятая какая...

За окнами уже темнело, и Ирине Петровне пора была уходить, но оставить Матвеевну было жалко. Она представляла, как та уберёт посуду со стола, за которым сейчас сидели, надолго переселится в кухню, к печке, где стоит её кровать. И как всё сразу опустеет. Годами здесь постоянным хозяином будет нежилая покинутая тишина. Когда-то весь этот дом каждым своим углом, уж верно, полон был жизни, а теперь остался лишь маленький затаившийся клочок её— Матвеевна... Доведись Ирине Петровне, не вынесла бы такого одиночества.

Подумала она и о том, что можно было бы перейти жить к Матвеевне. Как-никак, а живой человек в доме, словом перекинуться, и то ей легче. Но отсюда больница далеко, не набегаешься всякий раз, и санитаркам, в случае чего, мчаться через полсела — не с руки. Потом же неизвестно: будет ли ей лучше? Ведь её Кольку и Сюньку вряд ли кто другой заменит... Куда их занесло? И здесь, на глазах у Матвеевны, дрались бы себе на здоровье. Какая разница, где драться, в Харькове или в Коряжном?.. А может быть, живи они с матерью, по-иному бы судьба сложилась? «Избаловались на чужих людях», — вон как Матвеевна говорит, что-то ведь это значит.

Остаток пути Ирина Петровна провела в размышлении о доме. Помирились ли родители, или тоже «пораздель» живут в пустой квартире? Что-то мать ничего об этом не пишет, об отце тоже не упоминает. Чем сейчас он занят? По-прежнему перестраивает цеха и меняет оборудование? Наверное, теперь, когда своя воля и мать ему не мешает, ночи просиживает. Он будто не устаёт, хотя бы когда-нибудь пожаловался или ругнул работу. А ей вот силы не хватает, не в отца, знать, пошла.

За ужином Ирина Петровна глянула на часы, показалось, что они стоят. Немощным стариком плёлся всего лишь седьмой час: до утра ещё! — лучше и не считать, легче от того не будет. Как назло, не заладилось электричество, его отключили, и Мария безропотно зажгла керосиновую лампу. На хозяине это событие тоже никак не сказалось. Словно ведром в колодце, он шоркал ложкой по тарелке, крупно и звучно глотал. Одна Танечка исподволь посматривала на лампочку под потолком. Склонив голову набок и прижмурив один глаз, другим она взглядывала наверх, что курица на нашест, перед тем как взлететь.

В конце ужина Пётр молча и долго возился с костью, старательно колотил ею по ложке, отчего лампа и Танечка перемигивались.

Ирина Петровна посмотрела на часы. Нет, они не стояли. Но до утра ой как далеко, ровно полсуток. Подавив вздох, она поднялась из-за стола, прошла к себе в комнату и в темноте принялась готовить постель.

Но лечь Ирина Петровна не успела. В лучах света выступили кусты над оврагом, затем послышалось фырчанье машины. Коротко звякнула дверца. Кто-то приехал, конечно же, по её душу. Она схватила платье, быстро оделась и настороженно прислушалась. Петр гремел засовом, кого-то встречал. В той комнате раздались твердые шаги.

— Что, хозяйка, плохо без электричества?.. Заплутаешься и мужа не найдешь?

Это Кочетков, его принесло. Ирина Петровна опустошенно села на диван. А гость ворковал:

— Заехал, было, в больницу, хотел доктора домой подвезти... Темноти-и-ща!.. Пешком-то одной... А там ей работу из Акимовки подбросили. У них же сегодня престольный праздник, так вся амбулатория в кровавых бинтах.

Ирина Петровна взволновалась и обрадовалась: всё-таки в больнице легче, за делами время незаметней бежит; не то что дома. Дома же за такую ночь не одну дыру в кровати прокрутишь.

— А где же Ирина Петровна? — как ей показалось, с тревогой спросил Кочетков.

Мысленно Ирина Петровна была уже в больнице. Собственно, она не думала о чем-то конкретном, этого конкретного она не знала, и, естественно, предвидеть что-либо было трудно. Её охватила тревога, решительная готовность быстрее увидеть, определить что к чему и действовать по обстоятельствам. Накинув плащ и шагнув в сенцы, она даже не обратила внимания, как Кочетков поймал её руку и судорожно потянул к себе.

— Сергей Михайлович, — свет! — суматошно вспомнила она.

Кочетков резко отдернул свою руку:

— Какой свет?!

— Нет же электричества! Как мне обрабатывать раны?

— А-а... — Сергей Михайлович залился смехом. — Электричество... Скоро дадут... Движок, — он снова захохотал, — исправляют... Пустяки.

Открыв дверцу машины и придерживая Ирину Петровну за локоток, Кочетков помог ей сесть и, промелькнув серой тенью перед фарами, оказался за рулем. Повернувшись к Ирине Петровне, молча выжидаючи улыбнулся... В нём было что-то будто впервые увиденное и поразившее сходством с Виктором. Эти глаза, брови и та же улыбка, если поубрать маленько нахальство, — похоже, очень похоже.

— Езжайте же! — заторопила Ирина Петровна. «Газик» взревел и, сползая то в одну, то в другую сторону, двинулся со двора. Бросая руль из руки в руку, Сергей Михайлович заворковал:

— Между прочим, завтра мой кассир едет в банк. Это вам, милый доктор, о чём-нибудь говорит?.. Да, да. Денежками пахнет. — Приглушив голос, он склонился к Ирине Петровне: — Такое событие неплохо бы и отметить, а? А то, упаси бог, сорвётся это дело. Знаете, с банком шутки плохи, заартачится — и пропало... Махнуть бы в Сухов, это недалеко... Забыть всё хотя бы на часик! — И перешел на шепот: – Вы их — побыстрей... Кого — сами, кого — Пожаров. А я вас подожду, лады?

— Везите в больницу, а то я выйду, – потребовала Ирина Петровна.

...А наутро выпал снег... Проснувшись, Ирина Петровна испугалась: опоздала на работу! Она выпрыгнула из-под одеяла и замерла перед окном. В глазах плавился, сплошным белым маревом царствовал незнаемый свет — ни неба, ни земли. Какой-то миг чудилось, что она обрела неземную легкость и, онемев от удивления, бесконечно долго парит в этом ослепительном безмолвии и небытии. Стряхнув оцепенение, она смогла различить под белым покровом и кусты у оврага, и принарядившийся диковинный бурьян, и стожок соломы, и строчки чьих-то следов... Снег! Снег, Боже мой!

До, начала работы времени было вдосталь, но Ирине Петровне не терпелось выйти на улицу, проложить след по зыбкому снегу, не спеша насладиться безмятежной белизной. И она, перекусив на скорую руку, не задержалась дома. Умышленно загребая ногами снег, выбрела на дорогу, уже проторённую до черноты, до ненужно постылой грязи, и пошла нетронутой обочиной. Вскоре зазвенело в голове, пьяной каруселью поплыли дома, сараи с тёмными проёмами дверей, отяжелевшие под снегом деревья. Ни с того ни с сего блаженно вспомнилось, как вчера напугал её Иван Павлович. Он остриг и побрил волосы вокруг раны на голове у очередного акимовского пациента, обработал йодом и деловито пробасил:

— Зашивайте, — мол, пустяковое дело.

Ирина Петровна глянула в зиявшую рану и ужаснулась:

— Повреждение костей черепа?!

Это же нужно вызывать "скорую помощь", решать, где оставлять больного — здесь или транспортировать в район, наконец, просить нейрохирурга из областной больницы.

Заметив растерянность, Иван Павлович взял стерильный зонд и ткнул им в рану, пробуя дно.

— Слышите? Кость... Отёк мягких тканей, вон какой вал вздулся... Всегда смущает.

Она недоверчиво поглядела на фельдшера.

– Отёк, отёк, — гуднул он.

Увидев его спокойное лицо, по-мальчишески деловито оттопыренные губы, Ирина Петровна тоже успокоилась. На, всякий случай, больше для навыка, сама исследовала зондом дно раны и уже окончательно, не сомневаясь, ушила наглухо.

Это, на первый взгляд, пустяковое событие грело каким-то особым теплом, вызывая в душе необыкновенный покой и тихую безветренную радость. Загребая ногами снег, она торопила себя, гнала в больницу, ведь сегодня у Ивана Павловича — день рождения. Как славно, что кстати пришелся этот чудный серебряный день и что она несёт облюбованный кожаный портфель с прочной поскрипывающей ручкой. И было приятно думать, что отныне Иван Павлович будет ходить на работу с её подарком и каждый день она сможет это видеть.

За недолгим поворотом показалась и больница. С чернеющим крыльцом сливалась фигура человека. Не он ли?.. Ноги, было, разладились, растерялись, готовые остановиться, а потом зачастили сбивчиво и торопливо. Неотрывно всматриваясь, она скоро догадалась, что это — не он. Обозначились красные сапожки и платок. Точно, не он...

Затем, уже вблизи, она распознала санитарку Аню Ермилову. Та бросилась ей навстречу:

— Рятуйте, Ирина Петровна!..

— В чем дело? — Так светло было и на земле и в душе, в такое утро Ирина Петровна не ожидала ни слёз и ничего плохого, и вот — на тебе. — Что случилось? Рассказывай! — волнуясь и сердясь, прикрикнула на санитарку.

А Ермилова орала на всю улицу, трясла, разлохмаченной головой:

Ой, рятуйте!.. Чоловик мий руку сломав!

Ирина Петровна выдохнула с облегчением: вот же, напугалась. Сломать руку — дело поправимое.

— Вин же, подлюка, дверь пытав топором!.. Сказывси вид горилки... Диты, мои диты! Гирко нам! Ги-и– ирко! — вопила санитарка.

— Ну, хватит! — оборвала её Ирина Петровна. — Где твой человек?

Всхлипывая, Ермилова бросилась на крыльцо. Следом заспешила и Ирина Петровна. В амбулатории стояла женщина. Мерно раскачиваясь и прихлопывая рукой, она баюкала завернутого в ватное одеяло ребёнка. Заметив Ирину Петровну, женщина обрадованно шагнула к ней:

— Слава те, господи... Дождались. А то она уже зихает...

Из перевязочной послышались ругательства, сопение, грохот стульев. И всё перекрыл визг Ермиловой:

— Ска-зив-си, идол!..

Ирина Петровна рванулась к двери.

— Сейчас, сейчас... Подождите минуточку, — остановила она женщину, пытавшуюся пройти в кабинет.

Перевязочную она застала разоренной: сдвинутая наискосок кушетка загораживала проход, на ней, спиной к Ирине Петровне, сидел обнаженный до пояса плотный мужчина, на полу валялись поваленные табуретки, скомканная клеёнка, рубаха и синяя майка. Всегда здесь тесно было, а тут и вовсе ступить некуда. К стенкам жались растерянная Лидия Кузьминична с флаконом эфира и маской для наркоза в руках, насупленный и немо глядящий Иван Павлович и Ермилова. От тугой волны эфира у Ирины Петровны удушливо перехватило дыхание. Догадываясь о том, что здесь пытались дать наркоз и что получилось это неудачно, Ирина Петровна с укором спросила:

Почему меня не дождались?

Фельдшер смутился:

– Дело-то обычное... Хотел вправить вывих плеча, а Афанасий Гаврилович — того... с наркозом шумнул.

Ирина Петровна в недоумении глянула, на санитарку:

Как — вывих?.. Перелом вроде...

Иван Павлович не дал договорить:

— Вывих, точно! Вот сами посмотрите...

Что за мужчина попался? Наркоз и на дух не подпускал, обсопливился весь, изматерился до неразборчивой хрипоты. Доведись такому рожать, больницу бы криком развалил. Пока вправили плечо, пока прибинтовали руку, Ирина Петровна с Иваном Павловичем сами уработались до одышки.

— Ну и буйвол! — распрямившись, выдохнула Ирина Петровна и довольным взглядом окинула Ермилова.

Тот завидной глыбой высился на кушетке, храпел, чихал, дергаясь всем телом и даже прибинтованной рукой. Ему всё было нипочем: и сон этот в усладу, и шлепанье раскисших губ, и, невинность детской влаги под носом.

— С наркозом переусердствовали, — виня себя, заметила Ирина Петровна.

Иван Павлович снова наклонился над мужчиной, стал вытирать тому взмокшее от пота лицо.

— Ничего... Он и под своим наркозом. Пусть хоть сейчас полежит смирно. Давненько таким смирным не был... А-а, Афанасий Гаврилович? Нехорошо... Ты слышишь меня?

Ирина Петровна не заметила, когда ушли Ермилова и Лидия Кузьминична, и спросила у фельдшера:

— Пьёт, что ли?

Иван Павлович рукавом халата вытер густо вспотевший лоб, свезя шапочку набок и преобразив себя в неузнаваемо задорного, разгорячённого мальчишку.

— Пьёт-то пьёт да вдобавок и прекомедный ещё. То Анну с детишками гонит из дома, то сам убегает.

— А поглядеть — и не подумаешь, — удивилась Ирина Петровна. — В здоровом теле — здоровый дух. Глаза фельдшера подернулись жалостью.

— Это не про него. — И с той же жалостью во взгляде и голосе он попросил: — Оставьте его в больнице. Денечка на два... Анна умоляла. Она, бедняжка, измаялась.

— А живёт он далеко? — поинтересовалась Ирина Петровна.

— Да в Акимовке, пропади она. Это ж и Анна оттуда на работу ходит.

Ирина Петровна продолжала видеть перед собой не Ивана Павловича, а проглянувшего из него мальчишку, естественно и неприкрыто, как бывает лишь в чистом и нетронутом детстве, переживающего за всех, как за себя, когда всё, чем занята душа, воспринимается с того беззащитного расстояния, где и свое и чужое — близко и неразделимо.

Увиденный образ всколыхнул и собственную душу, высветлив ту далеко уплывшую и почти невидимую, кроткую нежность, с которой она, бывало, причесывала кукол, одевала их в нарядные платья, провожая в гости, учила танцевать, уговаривая их, понимающих всё, но упрямых и непослушных, приседать в поклоне, охорашиваться перед зеркалом — изображать и жить той жизнью, которой жила сама. И сейчас, тихо и отдаленно вспоминая заветное, она думала, что не утратила ничего из своего детства. Теперь с другой высоты увидела чуть-чуть иной мир, где и ходить и говорить нужно чуть-чуть по-иному, по-взрослому, удерживая себя от неразмеренного шага, ибо до ближайшей стенки, казавшейся некогда на краю света, не так уж и далеко.

Никогда у неё не возникало желания вернуть те годы. Наоборот, начиная со школы, с самого первого класса, она стремилась быть постарше, мечтала лишь скорей вытянуться и обогнать саму себя, лётом летела, чтобы обрести что-то сокровенное и самостоятельное, что мнилось ей за туманным порогом нестерпимо долгого детства.

Из всего самого-самого, что, казалось, поворачивало назад и превращало снова в ребёнка, она больше всего ненавидела в себе нежность, именно нежность, желание быть обласканной и самой ласкаться ко всем. Как ей тогда представлялось, такой человек – это же открытый и совсем не интересный человек, в нём нет ничего таинственного и загадочного. Чем он может понравиться другим людям? Да ничем. Нежность мешала народившейся самостоятельности, и она стала переделывать себя. Вначале куклы из Светочек-Светиков, Леночек-Ленусиков перекрестились в Ленки и Светки, постепенно она привыкла покрикивать на них и, стыдясь самой себя, втихомолку ругать их негожими словами. И, как результат, хотя и не сразу, отошли мамочка с папочкой и другие казавшиеся чересчур сладкими обращения. Пришло время, когда при родителях она с особым упоением смогла обозвать школьную подругу дурой.

Борясь с этим своим пороком, она не допускала и мысли о том, чтобы стать когда-нибудь грубой или не в меру вольной и развинченной. Ей нравилась в людях ровность характера, даже некоторый – холодок, позволяющий издали наблюдать, как другие неуместно и без меры умиляются или трескуче горят в ими же созданном и оттого ложном огне. Но сдержанности и завидной холодности, о которой она мечтала, она так и не научилась. И желание быть нежной иногда прорывалось безрассудным наваждением, навязчивым шквалом, что одумывалась она лишь потом, когда это проходило.

Вот и сейчас на Ирину Петровну, похоже, навалилось такое состояние. Невмоготу ей захотелось поправить сбившуюся шапочку на Иване Павловиче, приладить вывернувшийся воротничок его рубашки.

— Так как же — будете оставлять? — Иван Павлович напомнил о Ермилове.

Отфыркиваясь и приходя в себя, тот уже вepтeлcя беспокойно, таращил непонимающие и еще мутные от наркоза глаза, хватался рукой за топчан, пытаясь встать, и бормотал:

— Прро-дам... корову-у... всё... хату. Деньги... всё... Конго... отс-сл... отошлю-ю...

— Да... Да... Конечно же, направляйте, — опомнилась Ирина Петровна и, стыдясь нахлынувшего, отступила подальше от Ивана Павловича, а затем, почти крадучись, ушла в свой кабинет. Ища там опору, прислонилась у рукомойника, будто за делом, обессиленно зажмурилась и накинулась на себя. Дура! Распустилась совсем.

Но остаться наедине с собой и показнить себя Ирине Петровне не довелось. В приоткрытую дверь она услышала разговор, перебивший её мысли.

— Нужно б раньше, когда она еще кахикать стала... А Федор Степаныч: «Подожди и подожди. В ночную смену пойдешь — тогда...»

— Ктой-то?

— Да Федор Степаныч. Сергуту знаешь?.. Так его младший. Мастером теперь на спиртзаводе.

— А-а...

— После пересменки вчера машины не нашлось. Дай бог здоровья Тамаре Ивановне, нашей фельдшерице, аж к директору домой бегала, выпросила... А тут свекровь отговаривать: «Не носи и не носи. В голову укол сделают, дурочкой вырастет...»

— Да ты чего стоишь?.. Ты понастойчивей просись... Она же у тебя ни разу не крикнула... Ворочается хоть?.. Ну! Иди, просись. Достоишься, не дай бог, — советовали за дверью. — Дитё. Много ли надо?.. Ну, иди же, чего мнешься?!

Ирина Петровна хотела уже позвать эту женщину, как та заглянула сама и робко попросила:

— Теперь — можно?

— Можно, — устало и безысходно ответила Ирина Петровна. Она вышла из-за ширмы, медленно и скованно села за столом и немо уставилась в незнакомое лицо. Она ещё не успела забыть о себе, еще ждала чего-то...

Пока женщина невесомо и долго опускалась на стул, пока, затаившись, прислушивалась к чему-то, тянула вверх голову, пока подавала свёрнутую трубкой амбулаторную карту и, забыв, выронила её из дрожавшей руки, был странный миг, поразивший. Ирину Петровну неестественной закраинной тишиной...

Её вынесло из-за стола. Она выхватила у обмякшей, будто задремавшей матери ребенка и, бросившись к топчану, зябкими непослушными руками кинулась его раскутывать. Синий атласный бант, скользя, развязался и хлопнул... как обломился. Упругое одеяло само распахнулось, а белый маленький сверток был утужен ещё одной впившейся, лентой. В подмокших пеленках оголились слипшиеся бездвижные ножки... Ирину Петровну сковал страх, прошёлся внутри холодным стремительным духом, всё там выстудил, оставив где-то, у самого сердца, ощутимо леденящую дыру, через которую сквозило и подсасывало колючим, нудным ознобом...

Из провальной пустоты, обступившей Ирину Петровну, ей что-то говорили, прикасались чьи-то руки, толкавшие и пытавшиеся посадить на стул, но она не понимала смысла разговора и не пыталась задержать хотя бы одно слово, не знала, кто её вел, осторожно придерживая за опущенные, как набитые ватой и совсем не чувствующие плечи, трудно и бесконечно долго опускалась, чтобы сесть.

— Ирина Петровна... Ну, Ирина Петровна, — упрашивали далеким и слабым голосом. — Не надо так убиваться... Чего ж теперь... Ну, что ж теперь... Не надо плакать... Да вы — не надо...

А она почти въявь видела, как дважды сократилось маленькое, в синих набухших жилках обнаженное сердце, будто кто кулачок сжал-разжал, и два раза невнятно отозвался этот прощальный толчок в её ушах. Уехал поезд... Уехал насовсем... В остановленной и замершей памяти остались лишь эти два толчка, уже отзвучавшие и растворённые во времени, но нечаянно застрявшие в её голове, нелепые сейчас и странные потому, что их уже нет, а они всё слышны...

Веселый голос Извекова показался Ирине Петровне незнакомым, а когда тот умолк, она и вовсе подумала, что ошиблась, и не туда позвонила, и слушал её неизвестный человек, которому нет никакого дела до чужой беды.

— Это Юрий Павлович?.. Юрий Павлович, а-а? — взывала она потерянно. — Юрий Павлович или нет?

Из телефонной трубки раздраженно донеслось:

— Да, Юрий Павлович!.. Я, я... Как это — по вашей вине? Вы... что там?!

— Какие шутки?.. Вправляла вывих, а она... в это время... Да, девочка. Четырех месяцев. Из Акимовки... Дыхание? Нет, не было. Сердце захватила, два удара... Искусственное дыхание «рот в рот», строфантин, массаж сердца... Пять дней. Тамара Ивановна вчера машину не достала... Нет, раньше — нет. Работала в дневную смену. На спиртзаводе. Не отпускали... Да, да. Скорее всего, респираторное заболевание... Мне не звонили, нет. Утром, утром привезли. Она ж кинулась ко мне, а этот, с вывихом, кричал... Я ж должна была... Шестой ребенок. Живы... Мать? Нет, не предъявляла. Сейчас — нет.

Ирина Петровна способна была лишь отвечать на вопросы. Самой ей говорить сейчас было не то чтобы не о чем, выговориться, наоборот, хотелось, но она не могла думать, из крошева чувств, распиравшего её, не могла выбрать что-либо однородное и нужное и сложить кряду; что-то в ней сдвинулось с привычного места. Вдавливая в ухо вспотевшую трубку, она безысходно молчала и ждала, когда Извеков снова примется за расспросы. Слышно было, как он густо сопел, прокашливался, прежде чем говорить.

— Так вот, по секрету скажу: наведите порядок со своими фельдшерами. Не на пятые сутки, а в первый день, слышите, в первый... вы должны знать о заболевших детях. Должны знать, а не ждать, пока грянет... Грянуло вот... Не знаю даже... — Извеков глубоко вздохнул, и было не похоже, чтобы он так мирно ей выговаривал. — Расхлебывай теперь... Легко кричать: «Я виновата, простите меня!» Доказывайте это себе, а не другим. Молите бога, чтобы не было жалобы, а то — и не знаю... Ну, в общем, пока отложим этот разговор. Вызывайте Тамару Ивановну да всыпьте, как следует, и чтобы объяснение написала, это обязательно... И ещё. Собирался вам звонить: отменяйте рентген и лабораторию, поломалась санитарная машина. Если успеем, завтра позвоню, идёт?.. Да-а, — он шумно сопанул, — задали задачку, — и положил трубку.

Ирина Петровна безропотно выслушала Извекова и не перебила ни единым словом. Обычно, когда накатывалась на неё беспомощность, она исподволь начинала злиться на себя или на других, и, как правило, в долгу не оставалась. Сейчас же никакого зла не было, не обо что было ему искриться, в душе гудом гудела пустота, да по-прежнему подсасывало и нудило у сердца развалом и болью.

— Может, я приём проведу, а вы — пока в стационаре... Может, обход или как?— желая помочь ей, предложил вошедший Иван Павлович.

И с разрывающей жалостью, как-то одним разом, она увидела его лицо с проступившей сеткой морщин и седые крючковатые волосы на висках. Посеребрили дни... И сегодняшний тоже не минет изморозью.

— В самом деле, давайте-ка так, а-а? — оживляясь и бодрясь, напрашивался Иван Павлович.

— Нет. И обход сделаю, и принимать буду. — Как-то по-иному, со словами благодарности она боялась сейчас говорить, чтобы не вызывать ответного сердоболия и оброненных в жалости слов, и тогда слёз уже не сдержать.

Как резаный неожиданно затарахтел и забился назойливо телефонный звонок. Ирина Петровна вздрогнула, испугавшись, затравленно сжалась, не хотела брать трубку с заранее уготованной мыслью, что добра сегодня не будет ниоткуда и этот пока неизвестный сигнал — тоже о несчастье. Дззы-ынк, дззы-ынк — когтистый звонок повторился требовательно и пронизывающе.

— Вы, что ли, Ирина Петровна? — громче обычного кричал Извеков. — Не дозвониться к вам... Забыл спросить, как насчет вскрытия?.. Или сами выдадите справку о смерти?.. Я к тому, что наш судмедэксперт уезжает завтра в командировку. Чтобы не пришлось потом вызывать из области, если что.

Ирина Петровна немного успокоилась, отошла от испуга. Довольно и одной беды, которой ещё тянуться, тянуться, и кто знает, чем и когда она для неё кончится.

— Вскрывать, Юрий Павлович, нужно. С матерью уже обговорено. Только...—Ирина Петровна запнулась. — Ну, ладно. Это я с Кочетковым.

— Я же вам говорил про санитарную машину, сломана, — догадался Извеков. — Есть, правда, моя, но я... Словом, она мне самому необходима. А насчёт вскрытия подумайте, нужно ли?.. Вроде всё ясно... Понимаете, лишние люди — лишние разговоры... То схоронят — и с концами. Пусть мать забирает. Она же должна соображать, что прежде других сама виновата, досиделась... Главное, родственникам по путю объясните: дескать, поздно обратились, теперь болезни, мол, такие пошли, что... Думаю, вам понятно. А-а, Ирина Петровна?

Ирина Петровна засомневалась в собственном решении и, размышляя, готова была уступить Извекову. Ребёнок же умер, что теперь можно изменить? Что бы там ни было, теперь ничем не поможешь. Да и увидела она его, в сущности, уже мёртвым... Глянув на Ивана Павловича, стоявшего с ожидающе раскрытыми глазами, она попыталась вообразить, как бы он поступил на её месте... И, боясь самой себя, что поддастся, ослабев, ублажит своё сомнение, заспешила:

— Нет, Юрий Павлович, вскрывать надо. Обязательно. Мы должны знать истину. Сейчас же мы её не знаем, разве не так? Предполагаем, что респираторная инфекция, а может оказаться... Ну, что мне вас убеждать?... А меня вы не жалейте. Чего меня жалеть?

Слышно было, как засопел Извеков, и как что-то там заскрипело, должно быть, он заворочался в кресле.

— Ну что ж, — глухо сказал он. — Я машину подошлю. Ждите... Да... Советую, вы там сами об этом шибко не трубите.

В такие вот утренние часы Ирине Петровне обычно не доводилось оставаться без людей. Беспрестанно хлопала дверь, заходили и со стуком и без стука. А то и ломились — пациенты и сотрудники. От неё чего-то требовали, ей поверяли свои беды, ждали помощи, что-то улаживали. И ей некогда было одуматься и осмотреться, её несло в меняющемся потоке людей, которым всегда что-то было нужно, без неё, казалось, могла остановиться жизнь в этой больничке. Каждое утро она заводила какой-то механизм, как на каждую пластинку заводят патефон, чтобы он не сбился на замедленный неестественный вой, когда голос человеческий или музыка резиново растягиваются и набухают до неузнаваемости, пока не смолкают вовсе. Крутясь в привычном, день ото дня похожем и непохожем водовороте, она слышала, видела и всегда знала, что заведенный ею этот механизм размеренно работал или, нарушая ход, начинал утишаться, как та пластинка. Тогда она спешила подкрутить пружину, что-то исправить, подладить, во всяком случае, она всегда чувствовала и улавливала, что и как в данный момент делается в её больнице.

И сегодняшнее утро не представляло какого-то исключения, началось оно, как и нередко начиналось, с того, что она всюду была нужна. А вот после смерти девочки никто к ней не ломился, ничего не спрашивали, не советовались с нею и, главное, ничего, как обычно бывало, не требовали. Всё кругом как-то замолкло, отключилось, и в ней будто и не было никакой нужды...

– Начнём обход... или звать на приём? — умышленно торопился Иван Павлович, видя, как, свалившись на распластанные руки, Ирина Петровна отчуждённо сидела за столом. — Надевайте-ка халат. Да и Зину Катыхину, жену лесника, посмотреть надо. Привезли утром. Положение нелёгкое.

— Ах, да, — кривясь в мучительной улыбке, вспомнила она, что ещё не успела одеть халат. — Сделаем обход... Там, — она кивнула на дверь, за которой, притихши, ждали амбулаторный приём, — ничего... такого?

— Нет, нет. Ничего срочного, — Иван Павлович подал ей халат и смотрел, как, не сразу попав в рукава, она неумело и долго искала пуговицы, чтобы застегнуться. — Это я виноват. Не совладал с Ермиловым. Я бы успел к вашему приходу. И тогда...

Поморщившись, Ирина Петровна прервала его:

— Бросьте, Иван Павлович. Не винитесь... Мне самой нужно было оставить этого пьянчугу, а заняться девочкой.

— Судя по всему, она была уже мертвой. Из могилы не откопаешь, и эти полчаса не спасли бы, хоть...

— Не знаю... Может быть, и откопали бы, — она вышла из-за стола и, задержавшись взглядом на топчане со сдернутой на край клеенкой, сквозь стиснутые зубы свистяще вздохнула. — Пойдёмте на обход.

И уже в стационаре, взяв у молчавшей дежурной сестры истории болезней и намоченное хлорной известью полотенце, Иван Павлович, будто доказывая самому себе, рассудил:

— А со вскрытием — вы правильно. Мало-ли что потом... Да и разговоры всякие. А там, глядишь, и жить некому было. В больницах ведь тоже умирают.

И обход, и амбулаторный приём тянулись в этот день долго и вязко. И больные, и персонал, и она сама – будто все разом не выспались, смертельно устали и, тая эту усталость, не отваживались глядеть в глаза друг другу, чтобы случаем не открыться и не узнать какую-то, более ненужную, правду, чем та, которую они все знали. По случайным недомолвкам, по тому, как около неё не задерживались медсестры и санитарки, а, спросив что-либо, торопились побыстрей отойти или молча сторонилась, вобрав голову в плечи, по тому, как недоверчиво мялись больные и просили направить их в районную больницу, когда она уверяла их, что ничего опасного нет, нужно лишь попить вот это лекарство и последить за собой или походить вот на такие-то процедуры, Ирина Петровна чувствовала недоверие к себе, неискупную вину свою перед этими людьми, которые ненавидели её, и поделом. Она тоже, ужавшись до маленькой, почти не существующей точки, пыталась, как могла, добрее и спокойнее разговаривать, давать указания. И даже рецепты выписывала настороженной рукой, не смея надавливать на бумагу, словно и та затаённо знала всё и не допустила бы ни грубого нажима, ни размашистой буквы.

Но, пребывая в таком состоянии, почти не видя никого и не встречая доверительных взглядов, Ирина Петровна сегодня видела всё же больше, чем когда-либо. По голосам, по походке, по вздоху или ненароком оброненному слову она открывала для себя что-то совершенно новое в людях, постигала их горе и болела и переживала вместе с ними. Раньше она жила в каком-то не в меру закрытом пространстве, куда не позволяла никому ни глазом, ни словом проникнуть, теперь же она лишилась этой глухой оболочки, некогда спасительной, как она считала, и которую она бережно охраняла от пробоин и обветшания, и смогла постичь, что мир несколько иной, чем она себе его представляла.

Раньше ей мешало зло, которое она у, себя взращивала, отгораживаясь от людей. Злой человек, как слепнущий калека, видит мир не таким, каков он есть в действительности, он воспринимает его в полутьме, принимая и считая чёрное и серое самыми распространенными и пригожими красками, лежащими всюду и на всём. Сегодняшний вихрем налетевший день разрушил и разломал те замки и запоры, которыми она закрывалась, надеясь пробыть в неприкосновенности, и, оголившись, став маленькой и доступной, она впервые за все свои годы почувствовала, как остра жизнь, как болезненны её внезапные прикосновения. И, поняв это, она смогла, наконец, понять других людей как саму себя. Председатель сельсовета явился неожиданно. Ирина Петровна не успела отозваться на стук в дверь, как он, улыбаясь и прихлёстывая кнутовищем по сапогу, прошагал через кабинет и поспешно сел напротив, будто опасался, что это освоенное место, промедли чуть, займёт кто-нибудь другой.

— Ох, забыл свою «власть» на тарантелку бросить, — засмеялся он и, легко снявшись, отнёс кнут в угол. — Извините, привык... Я иной раз с ним обедать сажусь, ить, ездишь целыми днями... Да он у меня больше для рук, когда там, по лошади придётся. Не дай бог, забыть его, ходишь потом, как не свой, нет чего-то – и руки лишние...

Слушая Ивана Антоновича, Ирина Петровна раздумывала над целью его прихода. Известно ли ему о смерти девочки или за это время произошло что-нибудь другое, о чём она ещё не знала? Спроста он никогда не наведывался, в его беспокойной работе было, столько забот и крученых дел, непостижимо, как он на своей тихоходной лошадке всюду поспевал, где бы ни заговорили о сельских событиях, он упоминался непременно, будь то праздник у кого или горе, проводы в армию, случись разбор хулиганства или мелкой кражи, объявись кто новый на селе, встретиться с ним придётся в первую очередь. Да и по себе она знала, лишь стоило что-нибудь затеять, как он появлялся, распытывал, советовал, доставал сам или помогал доставать, словом, дотошный и неугомонный человек. Конечно же, весть о нынешней её беде он словил где-нибудь на местных, охочих до разговоров улицах, потому и приехал. Точно, разведал об этом, вот и смеётся невпопад, и о кнуте нескорую сказку завёл. И, не дожидаясь от него вопросов, Ирина Петровна решилась заговорить первой.

— У нас, Иван Антонович, ребёнок сегодня умер, — пожаловалась она. — Из Акимовки, четырехмесячная девочка.

Она вспомнила наказ Извекова «не трубить» об этом, но перед Иваном Антоновичем она не могла кривить душой. И, кроме того, почему она должна что-то утаивать? Ведь по такому же рецепту, когда кто-то позарез нужный опаздывает или отказывается что-то необходимое делать, строятся беды не у одних лишь врачей. Почему об этом нужно непременно замалчивать? Это же преступно, как ни увертывайся, какими объяснениями ни устилай дорогу перед собой и перед другими.

— Да мне сказали, — Иван Антонович снял фуражку и опустил на колени, — утром будто...

— В половине девятого... Главное, я здесь уже была. Провозилась с этим Ермиловым, Анна на улице криком встретила, сам он перевязочную разворотил. Пока управилась, а она уже... готова.

Подвинувшись к столу, Иван Антонович переставил стакан с термометром, освободил место для рук. Цокнув об пол, к ногам Ирины Петровны свалилась его фуражка, но Иван Антонович, рассуждая, не заметил этого.

— Ох, Ирина Петровна, всегда так. Ить, кто больше других шумит да орёт, тот больше у жизни и выхватывает. Это не только в вашей медицине, вы ещё наглядитесь... У меня, ить, тоже. Кому — шифер, кому – уголь? — да в первую очередь у кого горло широкое. Как-то уже привыкли, раз кто кричит, значит, ему больнее, чем другим. Везде так... А что касается смерти, так в вашей профессии смерти будут. А как же? Ить, забивать гвозди да не попасть по пальцам, такого не бывает. Так что... Потом, говорят, она будто давно болела.

Подняв его фуражку и положив на край стола, Ирина Петровна ответила:

— Со слов матери — пять дней.

— Вот видите. А вы минутой хотели вылечить. Это б и больниц никаких не надо: глянул, сделал укол или дал пилюлю, и иди здоровеньким. Так, ить, не бывает. Там сама мать виновата. Это Панюшкины, я их знаю. Там что мужик, что свекровь — рохли рохлями, всё чего-то остерегаются.

В какой-то мере Ирина Петровна была согласна с Иваном Антоновичем, доведись на другую женщину, вверх дном всех перевернула бы, а своего бы добилась... И вместе с тем она понимала, что люди бывают разные. Почему же такой человек, как эта тихоня Панюшкина, должен страдать?.. Ирина Петровна готова была возразить.

— Мать — само собой... Виновата. Но её ведь с работы не отпускали. Машину, видите ли, тоже не сразу дали... На одну мать тоже нельзя сваливать. Нет.— Она уже думала сегодня об этом, ей, прежде всего, самой нужно что-то делать, чтобы впредь не рассуждать попусту, и она предложила: — Иван Антонович, я вас попрошу, как будет у вас исполком, давайте эти вопросы обговорим.

— Обговорить, что ж, обговорим... Решение о транспорте для больных мы уже выносили, вы это знаете. Ладно, снова вернёмся к этому вопросу. Да вы и oт своих работников требуйте, ить, они тоже...

В зарождавшемся тумане короткий день начинал устало прижмуриваться. Утренний снег незаметно истаял, и земля оттого ещё больше почернела, напитываясь тягучей стынью, притихла кротко в ожидании морозов и лютующих метелей, которые, чувствовалось по всему, уже заждались у недальних бугров. Замазкой загустевшая грязь не чокала так звонко и пугающе, как с первовестными осенними дождями, а, кряхтя, проседала под ногой и липла хрупкими ломтями. Обувшись в сапоги, Ирина Петровна шла на кухню обедать. В больнице ничего больше её не задерживало, можно было идти домой, как она, бывало, и поступала, там ждали хозяева и, конечно, тот же обед или ужин, как его ни называй, всё теперь сдвинулось и оказалось вместе, и всё-таки она шла на больничную кухню, что располагалась во дворе, во времянке. Её насильно выпроводила Лидия Кузьминична, она отдежурила ночь, должна быть дома, а под вечер объявилась в больнице.

— Ну, Ирина Петровна... Так вкусно приготовили, ждут вас, два раза уже подогревали... Ну, послушайтесь меня. Ну, пожалуйста... А-а, Ирина Петровна?..

Однако есть она не хотела и понимала, что лучше бы очутиться сейчас дома и заснуть, если удастся, откоротать эту ночь, а с утром, глядишь, кончится это оглушение, прозрится и очистится душа.

На кухню она так и не пошла, обойдя стороной, направилась в поле. И её встретила тишина призрачно затерянных и безмолвных далей... Такая же тишина входила сегодня и в её кабинет. Она вспомнила и себя и мать девочки, как они, в одно и то же время почувствовав это пришествие, повинно захолодели, вытянулись перед непониманием какой-то отстраняющей грани, которую они не смели преступить.

...А Ивану Павловичу она поддалась зря, всё-таки Зину Катыхину нужно было отправить в районную больницу, и машина стояла наготове, одним бы разом можно порешить, если бы только она сама решилась. С двухсторонним воспалением легких оставить в этой больничке — голову снять за такое. И как это она не настояла вовремя, заколебалась на мгновение, а Катыхин и Иван Павлович навалились одним голосом— здесь да здесь, отшибли разум. Лесника, куда ни шло, понять можно, они с Иваном Павловичем — друзья, ему так, наверное, и думалось, уж если отдавать жену на лечение, так ничего надежней и лучше, чем дружеский присмотр, и не сыскать. Но Иван-то Павлович тоже соображать должен, ведь знает же наши условия и возможности. Что же он?.. Он-то — он, а сама куда глядела?..

Пока не поздно, может быть, договориться с Извековым, чтобы забрали к себе?.. А там Узенький терапией заправляет, его не минуешь; как заведующий отделением, он всем распоряжается, если что и не так, не укажешь. Доверия к нему у Ирины Петровны не было, и это, собственно, как-то уняло её тревогу за Зину. Раз так получилось, пусть здесь полежит, завтра, кстати, приедет лаборантка, будут своевременные анализы, как полегчает, и на рентген свозит, а там — дело покажет.

А Иван Павлович, однако, подумал не только о Зине, но и о ней, не отступился от неё, верит, коли решился на такое. Согреваясь этим теплом, она поняла и другое: он не хочет, чтобы она раскисала и опускала руки, дескать, вот тебе настоящая работа, поднимай голову выше... Иван Павлович, Иван Павлович. Что бы я без тебя?..

— Я-то дура, — сорвавшись с места, проговорила она вслух, — не нашла времени, чтобы поздравить с днём рождения. Вот дура... И портфель не подарила... Ну, дура!

Миновав сараи и возвратившись на больничную дорожку, Ирина Петровна ускоряла и ускоряла шаги, гнала себя боязной мыслью, что за это время Иван Павлович может уйти из больницы. А то, чего хуже, ушёл уже, и она не успеет или уже не успела ни доброго слова сказать, ни подарка вручить. А завтра будет уже не то, дорого всё к своему часу. Ну, надо же так обезуметь, так забыться!

Навстречу ей бросилась Лидия Кузьминична:

— Да где же вы пропадаете?! Я — на кухню, я — в больницу, опять — на кухню... Ну, как в воду. Хотела уже домой за вами.

— Иван Павлович не ушел? — перебив, быстро спросила Ирина Петровна.

— Ай, нет же. И Иван Павлович там. Пойдёмте, — она подхватила под руку Ирину Петровну и, прилаживаясь к её шагу, заспешила вместе.

Увлекая Ирину Петровну за собой, Лидия Кузьминична провела её в угол амбулатории, где за маленьким вытертым локтями барьерчиком размещалась раздевалка для больных, выставила туфли.

— Скорее переобувайтесь, — заторопила она, сама тоже кинулась снимать сапоги. — Плащ! Плащ давайте сюда!

Ирина Петровна всегда переодевалась в своём кабинете, а сейчас почему-то сюда вынесли больничную обувь, откуда-то взялась и лишняя одежда в раздевалке, хотя в амбулатории никого и не было. Не понимая, она пожала плечами и протянула через барьер свой плащ. А в её кабинете накрыт был именинный стол. Ирина Петровна ахнула, увидев своих медсестер и нянечек: платья-то какие, туфли-то зеркальные, брошки, прически—глаза разбегаются.

— Ива-ан Па-авлович! — нарочно сердитым голосом позвала Лидия Кузьминична и требовательно пристукнула каблуком.

— Аюшки, — как заблудившийся в лесу, выкрикнул, он из перевязочной.

— Ну, иди к нам. Выходи. Наскучался, довольно... Давайте садиться, — по-хозяйски распоряжалась Лидия Кузьминична. — Ну, разбирайтесь, кто куда... Иван Павлович, вот-сюда, сюда иди. Ирина Петровна, а вы— рядышком... Ну, девки, поживее! — Мы его... как жениха... придержали одного... Гляньте-ка, чем не жених?

Иван Павлович сидел с тихим воссиянным лицом, с проступившими бисеринками пота на лбу и изредка поддергивал кверху голову, пытаясь на время высвободиться из тугого галстука. И снова, как на опушке леса, когда они ездили к леснику, Ирина Петровна невольно очутилась с ним рядом, плечом к плечу. В создавшейся за столом тесноте её притиснули к Ивану Павловичу, захотела бы отодвинуться, да не было свободного места, и она, боясь прикосновений, чувствовала его комковатую руку, слышала, как он редко и глубоко дышит, и сама, поддаваясь искусу, подстраивалась дышать так же, но долго не выдерживала и сбивалась на свой, частый, ритм. Отчего-то кружилась голова, и Ирина Петровна уплывала куда-то с щемящей радостью и легкостью, не хотелось ничего говорить, управлять здесь, за столом, и сопротивляться, вечно думая, кто ты есть и что с тобой станется, хотелось одного — вот так плыть и плыть, не думая ни о чём, лишь чувствуя своим телом этот давивший в бок локоть и большое, нависшее над нею, живое и доверчивое плечо.

Было время, когда Ирина Петровна не осознавала и будто не слышала, о чём говорила Лидия Кузьминична. Она вздрогнула, опомнившись, и стала прислушиваться лишь после того, как за столом, грохнув разом, засмеялись.

— Ну, чего я такого? — вопрошала Лидия Кузьминична. — Что ж то, неправда, что Иван Павлович рожал вместе с нами? Правда, девки, правда, смейтесь на здоровье. Мы ведь его иной раз за мужика не принимаем, засвербит где что — кому жаловаться, как не ему... Ну, я к тому, что и не знаю, кого благодарить за Ивана Павловича... — Она выскочила из тесного ряда и, отстранив Ирину Петровну, поцеловала именинника. — Это тебе ото всех нас... А это, — она вынула из кожаной сумочки блестевший и извивавшийся прозрачными трубками стетофонендоскоп, — чтобы слушать наши сердца, чтобы ты всегда знал, что мы тебя любим.

— Так и я... У меня тоже подарок, — вместе со всеми хлопая в ладоши, невнятно проговорила Ирина Петровна. — Всё тут перевернули. Поглядите там в столе.

Ей подали портфель. И, не дожидаясь тишины, она встала.

— Дорогой Иван Павлович, примите от меня... – Нет же, не те слова, это — не то, не то, разве она может сказать, что хочет, чем переполнена душа, как хорошо ей сейчас рядом с ним, что она... Нет, этого не скажешь никогда, И, вручая портфель, она вымученно и истерзанно улыбнулась, промолвив высохшим спотыкающимся языком: — Будьте таким же.

Ирине Петровне было не по себе оттого, что не смогла как следует поздравить Ивана Павловича. Смотрели же на неё во все глаза, ожидали чего-то путного, а она промямлила, как проглотила, не нашла добрых слов, чтобы не только он, но и все поняли, что она его ценит и дорожит им. Совсем оскудела. Утреннее горе не отпустило её, повязанная им, она не переставала ощущать его тяжесть, хотя и старалась думать о чём-нибудь другом, но и на это, другое, ложится тот же сумрачный отпечаток...

— Ирина Петровна, что ж вы ни к чему не притронулись? — Иван Павлович взял тарелку, неторопливо и добросовестно принялся класть закуски: — Вот, ешьте, пожалуйста... Извините, плохой из меня ухажёр.

Как малому ребенку, он и вилку вложил в её онемело растопыренные пальцы.

Спасибо... Спасибо, — нескладно благодарила она, стыдясь своего смятения перед ним. — Спасибо вам, — повторяла она, испытывая поднимающийся в душе неизвестный доселе страх, и в то же время желая, чтобы этот вкрадчивый страх продолжался, потому что иначе... иначе было бы, вероятно, ещё хуже.

— Мы все его любим. Правда ж, Ирина Петровна, все? Ну, правда ж, скажите... Ну, вы же должны чувствовать. Скажите, что любим, — приставала к ней Лидия Кузьминична.

— Лида, тебе больше нельзя, — смущаясь, пытался прервать её Иван Павлович. — Ты с полрюмки... Ирина Петровна, уговорите, чтобы не пила. Ей же...

— Нет, Ваня, можно. Мне теперь можно. Я теперь на свет народилась, — Лидия Кузьминична чмокнула Ирину Петровну в щеку.— Спасительница вы моя, — и обняла за плечи. — Я теперь...

— Иван Па-лыч, спой-те!.. Спо-ой-те! Спо-ой-те!

Иван Павлович обернулся к Ирине Петровне и посмотрел выжидаючи, мол, что же вы не просите меня, разве это трудно — попросить, или вы не хотите, чтобы я пел, или что?

— Иван Павлович... Ради бога, — собравшись с духом, присоединилась она, словно эта песня посвящалась ей и могла укротить её страх и вообще сделать для неё что-то хорошее и необыкновенное.

— Иван Палыч! «Сирень», «Расцвела сирень»... «Скакал казак»... Нет, про шаль... Лучше «Куст калины»... «Лучинушку», — подсказывали наперебой, пока он оттягивал книзу душивший галстук.

— Подождите. Подождите, — отбивался он. — Сначала я мамину. Мама, бывало...

Через мгновение он запел:

Ясны-ый ме-е-е-ся-яц плы-ывё-ет на-а-ад ре-ко-о-ою,

Всё о-бъя-то-о ноч-но-о-ой ти-и-ши-ы-но-о-ой.

Ирину Петровну будто накрепко удерживали и укручивали, не давая даже шевельнуться. Она же мучительно вырывалась и, наконец, вышагнула из самой себя, покинув все тяжести, обрела невесомую свободу... А чистый и печальный голос всё звал и звал.

Задохнувшись, немея и плавясь в зыбкой истоме, она шла навстречу открыто и неоглядно.

Ничего мне на свете не надо,

Лишь бы видеть тебя, милый мой,—

продолжала песня, а она лихорадочно думала: «Да. Да... Мы просто входили и выходили в разные двери... В разные двери... Да. Да...»

Лишь бы видеть тебя бесконечно,

Любоваться твоей красотой...

Боже, как сладко и как больно!.. Лишь бы видеть тебя бесконечно... Да, да... Видеть тебя бесконечно...

И вдруг не стало голоса. Не то чтобы он истаял и отошёл вздохом или замирающи высоким звуком, закончив песню, его просто не стало, и всё. В недоумении, глядя на встревоженных и вскочивших людей, Ирина Петровна спросила:

— Что случилось?.. Что?

— Ермилов сбежал!

Высясь большой своей фигурой, в дверях стояла дежурная медсестра, и Ирине Петровне бросилось в глаза, как у той тряслись губы. Так и не понимая ничего, Ирина Петровна закричала:

— Раиса Ивановна! Какой Ермилов?! Что случилось?

— Сбежал Ермилов... Больной. Нюркин мужик... В окно выпрыгнул.

Ирина Петровна метнулась глазами на окно: заложено густющей теменью. Она выскочила из кабинета и следом за подкашивающей слабостью в ногах осознала до конца: новая беда.

А Раиса Ивановна потерянно рассказывала:

— Все было тихо. Я Катыхиной укол делала, слышу это — хлоп! Вышла, глядь, пусто, двери закрыты. Ну, думаю, попритчилось или стул кто-нибудь... И не сообразила... Дай схожу, гляну. Захожу в четвертую палату, а его нету, в туалет — нету, и тут только, глядь, а коридорное окно — настежь.

— Что он — в дверь не мог? — сказал кто-то. — А-а, прекомедный... Акимовская пьянь.

– Раиса Ивановна! Навяжите на палку тряпок — и керосином. Ну, быстро же! — скомандовал Иван Павлович.

— Девки! Давай сапоги! Одеваться!

Понимая, что ей бы сейчас не стоять истуканом, а самой распоряжаться и организовывать поиск, наверное, следовало бы послать кого-нибудь к Ермилову домой и ещё что-то сделать, она тем не менее не двигалась с места и почти безразлично думала о том, что он за это время мог повеситься или как-то убить себя, у него могла быть и белая горячка и хронический психоз, это не исключалось потому, что сама она больного, по существу, не видела, не расспрашивала его. Получалось, что и его тоже прозевала.

— Обувайтесь-ка и вы. —Лидия Кузьминична накинула ей на плечи плащ, подала сапоги и насильно посадила на подставленный стул.

— Готово! — примчалась Раиса Ивановна, сунула Ивану Павловичу швабру, и все с топотом и сопеньем как-то быстро вытекли из амбулатории через узкую, хлопнувшую под конец дверь.

Ирина Петровна опустошенно сидела, смотрела на свои сапоги, затем, взяв их в руки и словно взвешивая, задумалась и принялась покорно переобуваться. Сломалась она сегодня, разорилась подчистую, и не было желания собрать себя и заставить сопротивляться случившемуся или хотя бы думать о сопротивлении.

Своих она нашла в углу сада, догадалась по факелу и хрустевшей под ногами земле. Она молча присоединилась ко всем и, спотыкаясь о колчи, неприкаянно ходила по неузнаваемой больничной усадьбе. Яркое пламя в руках Ивана Павловича растапливало черноту, но сумрачные пляшущие тени прятались за каждым стволом дерева и лохмато-призрачными кустами.

Из-за сарая на свет вышли мужчины в пижамах и халатах: больные тоже искали Ермилова. Закрывая глаза ладонями, они приблизились к Ивану Павловичу и зашумели:

— Нема нигде.

— Да прекомедный он... Он и из дома бегает, чтоб поискали.

— Прекомедничал бы... Больницу на ноги поставил.

— Чем чёрт не шутит, вдруг что...

Иван Павлович сбил о землю пламя, потушил факел.

— Довольно... Отправляйтесь по палатам. Расходитесь все, — он направился к конюшне, и вскоре там зазвенела упавшая оглобля.

Иван Павлович уже запряг лошадь и, разбирая вожжи, готовился сесть на дрожки, как столкнулся с Ириной Петровной.

— Вы?.. Идите домой. Отдохните.

Ирина Петровна молчала. И Иван Павлович пустился уговаривать:

— Идите. Идите... Да вы не волнуйтесь. Я это на всякий случай... Потом заеду, скажу... обойдётся... Да вы...

Ирина Петровна уткнулась ему в грудь, обвисла и заплакала.

— Это я... я... От меня — беды... Ничтожество... Я ничтожество!.. Вы сильный... Вы умный... А я поняла: ничтожество!..

— Ну, ну... Ну, зачем так?.. Не надо... Ну, успокойтесь. — Он тряс её за плечи и оторопело уговаривал:— Ну, перестаньте... Довольно... Такая уж наша профессия... Не надо... Все через это проходят... Ну, хватит... Уничтожить себя когда-то нужно, без этого человеком не станешь. Врач тоже рождается...

Позванивая удилами, всхрапывала лошадь и била копытом о замёрзшую землю. Сухо и тревожно поскрипывали дрожки.

— Я как подумала... Ужаснулась. Боже мой!.. Может быть, в этой девочке сегодня гений погиб. Или могла потом родить гения... А я... Нет, такое простить невозможно...

— Ну, уж — и гений. Мало ли детей умирает? Гении— редко. Не нужно так... Не нужно. — Забывшись, Иван Павлович гладил её волосы, переливал их между пальцами, будто пригрезившийся ласковый и бегучий песок.

— Да в том-то и дело. Это мы о взрослых знаем, кто гений, а кто — нет. А о детях кто знает?.. — Засмирев у него на груди и перестав всхлипывать, она рассуждала: — Кто это знает?.. Может, среди умерших детей гениев было как раз больше, кому это известно?..

Лошадь сама тронулась и направилась к конюшне.

— Ну, я поеду... Идите домой. Ладно, Ирина Петровна?.. Ну, ладно, а? — Разняв её руки, Иван Павлович кинулся к дрожкам.

— Но-о! — сердито прикрикнул он размякшим голосом.

Громыхающие колеса ходко затараторили и долго еще были слышны, отзываясь болезненным и колким стуком в висках Ирины Петровны.

Домой, однако, она не пошла. Приближаясь к больнице, она не знала, куда себя деть и что делать, а увидев горевший в палатах свет, решила заглянуть туда, ведь эта суматоха обернётся кому-нибудь новой бедой и кого-то нужно будет отхаживать. Показываться в свой кабинет она тоже не стала, там женщины наводили порядок, гремели стульями и посудой.

Вот и отпраздновали... Всего лишь несколько часов назад, поутру, летела она в больницу как на крыльях. Был такой удивительный снег. Был портфель для Ивана Павловича. И как всё потом раскроилось!.. Отдельные дни, верно, бывают похожи на целую человеческую жизнь, у кого как сложится, а то и так вот, как пойдёт, как закрутится в пене, не успеешь выгрести и почувствовать твердь под ногами и спасительно выдохнуть, мол, избавился, теперь оглядеться да шагнуть под заманчивые кущи, а тебя — снова туда же, в зыбкую пучину, подальше от берега... Попробуй, выплыви.

А больница жила молчаливым ожиданием. Заметив Ирину Петровну, все убрались из коридора, оставив в палатах приоткрытыми двери, чтобы, случись что, тут же узнать последние новости. Стараясь придать голосу уверенность, Ирина Петровна спросила поднявшуюся из-за сестринского стола Раису Ивановну:

— Катыхина — как?

— Пока так же. Не хуже. Нет, нет... Ставила ей банки... Ничего, ничего.

— А другие?

— И другие пока... Мужчин ещё нет, ищут...

Идти сейчас к больным, спрашивать и говорить что-то, приказывать, чтобы успокоились и ложились спать, было бесполезно. Сейчас кто её послушает? Притвориться — притворятся, а спать никого не заставишь, пока не выяснится с Ермиловым. Ирина Петровна села на стул и, подавив вырывавшийся стон, напомнила:

— Раиса Ивановна! Шприцы чтоб кипяченые, на всякий случай... И за Катыхиной — особо... Отёк легких, сердце. Ну, я вам рассказывала, знаете.

— Знаю, знаю. И шприцы... знаю, — закивала головой медсестра. – На черта было его класть! Дома б отвалялся, — не удержалась все-таки, чтобы не упрекнуть, всегда у неё так, что на уме, то и на языке.

Ирина Петровна сама теперь сожалела об этом. И показаний-то для госпитализации не было, и случай-то — чисто амбулаторный, а сколько он повлек за собой, с него-то и началось, всё подмял и подчинил себе.

— Нашли! — крикнули из конца коридора. Захлопали двери, с какого-то одного выроненного вздоха загудели больные, раздался топот ног в амбулатории. Ирину Петровну выметнуло из больницы, она помчалась к сараям на голоса, не давая себе обрадоваться прежде времени: нашли-то нашли, а вдруг...

— Доктор! Ирина Петровна! Сюда! Вот он где пристроился.

Около стога сена толпились галдевшие мужики, и она, не чуя себя, бросилась туда.

— Не надо его... Не тронь, вонять не будет.

— У него рука вывихнута.

— Я ему, подлюке, морду вывихну!

Ирина Петровна шагнула в круг. Её обуяла радость, она готова была целовать этого Ермилова, и благодарить, что нашёлся и жив, жив, чёрт возьми!

— Посмотрите-ка, где он. В сено спрятался: тепло и мягко, — от волнения кто-то задыхался и хрипел.

— Ну, будя! Ну, нашли. Ещё чего?! — капризно огрызался Ермилов. — Холодно тут... Тепло-о, — передразнил он кого-то, словно упрекая, дескать, долгонько, братцы, вы меня шукали, надо бы пораньше, а то и продрогнуть успел.

— Как же вы могли? — сквозь слезы простонала Ирина Петровна.

— Плювать! Кто их просил...

Договорить Ермилову не довелоеь, его хлюпко ударили.

— Не надо! Не надо! Я вас прошу. Ради бога, — взмолилась Ирина Петровна и заслонила собой Ермилова.

В больничном коридоре их встретили шумно переговаривающиеся женщины. Они бранились, но в голосах улавливалась радость. Женщины всегда радуются благополучному исходу, лишь бы было всё цело и невредимо, и Ирина Петровна тоже не была исключением. Довольно суетясь, она распроваживала больных:

— Спасибо вам... Спасибо. А теперь — по местам, по местам... Идите на койки. Я зайду, я всех посмотрю.

Крадучись и вобрав голову в плечи, Ермилов раньше других юркнул в свою палату.

— А этого... — Ирина Петровна улыбнулась, — чуть свет, и чтоб духу не было! — Это уже приказ дежурной сестре.

Заскочившая Лидия Кузьминична поманила Ирину Петровну пальцем и отвела в сторонку.

— Ну, мы там — все. Прибрали. Девки уже расходятся. — И, приблизившись, зашептала: — Кочетков приезжал... Чего ж, говорит, Пожаров не сказал, я бы с удовольствием... Вас спрашивал... Сказали, что домой ушли. Либо ж проводить вас? — предложила она. Ирина Петровна отказалась:

— Нет, нет. Идите домой. Спасибо. Я ведь должна обход сделать... Намерзлись, наволновались — чем это кончится неизвестно, больные ведь?

Лидия Кузьминична попрощалась и ушла. А Ирина Петровна успокоено и ладно думала о том, как вернётся Иван Павлович и как она ещё раз поздравит его с днем рождения и поблагодарит за всё сегодняшнее и за всё-всё.

И как же, однако, долго пришлось ждать Ивана Павловича. Ирина Петровна извелась в страхе, за всю жизнь ей вряд ли доводилось так часто поглядывать на часы с подозрительным чувством, будто те без присмотра гоняют лодыря, и за ними надо смотреть и смотреть. Она продолжала незапланированный ночной обход, распоряжалась поить больных валерьяновыми каплями, делать уколы, ставить банки и горчичники или давать грелку, а страх исподволь уже крался к ней; ей представлялось, что Иван Павлович в это время едет по полю, может быть, и миновал его уже, сейчас приблизился к угрюмому лесу, движется вдоль опушки, как раз в тех местах, где к дороге выходят рослые деревья, и как там, должно быть, темно, что и различить ничего нельзя. Затем появились мысли и покруче: сбился с дороги, сломалось колесо, что-нибудь случилось с упряжью, зверь какой из леса выскочил... И она то и дело смотрела на часы, в беспокойстве прислушивалась к уличным звукам. И сколько раз возникало желание — ворваться в палату и отлупить Ермилова. Иван Павлович его, надо же, по имени-отчеству называл: Афанасий Гаврилович... Как же, акимовская пьянота!.. Вконец расстроившись, Ирина Петровна не выдержала, украдкой от медсестры налила и себе валерьяновых капель.

Но зато потом время отдарило её. Насиделась, наговорилась с Иваном Павловичем. За суетой им как-то не приходилось беседовать подолгу, всегда требовалось что-то делать, куда-то идти, ими правили невольные обстоятельства, хочешь не хочешь, а снимайся с места и крутись. Ирина Петровна с непонятным для себя пристрастием расспрашивала его о поездке. Снова и снова возвращаясь к ней, она оставалась недовольной обычными, в два-три слова, ответами, вроде Иван Павлович что-то таил, а ей всё, что с ним было, непременно хотелось знать. Она переживала странные чувства, словно сама ездила этой ночью, а теперь возбужденно вспоминала каждую мелочь, каждый кусочек дороги, боясь пропустить, ненароком забыть что-то самое главное.

А Иван Павлович, как нарочно, неохотно говорил, пока, наконец, и вовсе не сбил её с толку.

– Давайте-ка оставим эту дорогу. Съездил, ну и съездил. Что тут интересного, первый раз, что ли? — И, помолчав, пытливо глянул на неё: — Что ж, вы уже привыкли у нас?

– Как видите, — поспешила ответить Ирина Петровна.

— Ну, больницу и сейчас не узнать. А вот купим новые кровати, заменим и другой хлам. Летом ремонт проведём... Кухню бы расширить, а то и новую... Пристроить бы столовую для больных... Как? — Размечтавшись, он звал мечтать и Ирину Петровну.

С истовым тщанием она осмотрела свой кабинет и не могла представить, что он в чем-то изменится. Можно переклеить обои или сделать побелку с накатом, постелить новые полы, вместо скрипучей двери навесить иную, поставить ещё один шкаф с инструментами, но от того ничего особенного не произойдёт, ведь работа её останется прежней. И она со стыдом подумала, что обманула Ивана Павловича, конечно же, здесь она не привыкла, и эта больница не устраивает и никогда не устроит.

А Иван Павлович продолжал мечтать:

— В какой же цвет нам штакетник покрасить — в голубой или зеленый, как вы считаете?.. Лучше всё-таки в зеленый, а? Он приятней, не так глаза режет.

— Какой ещё штакетник? — непонимаючи спросила Ирина Петровна.

— Ну, как же?.. Парк-то надо отгораживать? Штакетник нужен, обязательно, до травы ещё... Ну что ж, мы, посадить — посадили, а скотину выпустят, и пропало всё. Нет, загородка необходима. Да и уютней станет, а то двор расшагакан... Потом бы калитку, красивую... Я одну такую видел... Ну, это я сам попробую...

В своих размышлениях о больнице Ирина Петровна уже не раз заходила в тупик. Пока она доставала то одно, то другое — тем и жила, всё думала, что станет легче и обернётся как-то по-иному, чем есть на самом деле. Теперь вот многое, о чём мечтала, сбылось, а ничего так и не произошло. И кислородный баллон, и капельница, и новенькие инструменты — так редко они в ходу, почти без дела. Главное, что она как врач тоже не у своего дела, не только не растёт, а чувствует, как катится назад, забывает даже то, что хорошо знала. Здесь, прежде всего, нужно знать «по надворью»: чем прокормить лошадь, как отремонтировать печи, чтобы была тяга, и чтобы дым не валил по-чёрному, где добыть краску для полов и окон, весь этот твёрдый и мягкий инвентарь, питание больных, стирка белья — забот выше головы. Как-то заинтересовалась и подсчитала свой день, так прямыми лечебными обязанностями занималась лишь три часа, а семь ушло «по надворью», всё на тот же твёрдый и мягкий инвентарь.

— Неужели обязательно нужно было ехать сюда, набивать шишки, чтобы убедиться в этом? — с горечью произнесла Ирина Петровна.

Теперь не понимал Иван Павлович.

— О чём вы?

С пронзительной ясностью Ирина Петровна вдруг осознала, что такая больничка, как Коряжинская, отжила своё и больше не нужна. Боясь обидеть Ивана Павловича, она мучительно подыскивала слова, зная, наперёд: то, что она скажет, придётся ему горше горького.

— Да я... Как бы это поточнее?.. Словом, больших перемен в нашей больнице ожидать не следует. Для пятнадцати коек никто не станет создавать рентгенкабинет, ту же клиническую лабораторию и прочие службы. Это, Иван Павлович, нецелесообразно.

— Так это понятно, — не расставаясь с радостным возбуждением, согласился он. — Я об этом и не думаю.

—А я думаю, — отрешённо глядя перед собой, сказала она.

Уловив её настроение, фельдшер насторожился.

— Я, Иван Павлович, думаю над тем, что больные здесь не получают достаточно квалифицированной помощи. И это главное, что меня угнетает... Вот та же Катыхина лежит у нас. Лечим воспаление легких. А вдруг у неё туберкулез?

— Ну откуда?! — как от греха, испуганно отмахнулся Иван Павлович.

— Вот и откуда... Всё может быть, и вы это знаете не хуже меня... А время-то идёт, когда-то хватимся. — Ирина Петровна сожалела, что затеяла этот разговор, но с кем же ей говорить, если не с Иваном Павловичем? Ясное дело, ему больно такое слушать, но и она ведь тоже не пляшет от радости. — Нет, никакой серьезной медициной заниматься здесь нельзя. И что угнетает: затраты-то на больницу немалые, а мы и требуем, и требуем. А что отдаём, чем оплачиваем?

Иван Павлович вспомнил о своём праздничном галстуке, вертя шеей, пытался высвободиться, пока рывком не развязал его, сунул в карман и кинулся спорить:

— Ну, насчёт отдачи, тут вы не правы. Как это — не отдаём? Что у нас, койки пустуют? Никто, что ли, не вылечивается, а?.. Хоть одного человека спасти, и то больницу нужно держать. Разве не так?

— Так-то оно так. Но лучше такого человека направить туда, где ему окажут помощь в полном объёме. Смысл медицины, в конце концов, в этом и состоит... Во всяком случае, к тому она должна стремиться.

— Нет же! Подождите! — Волнуясь, Иван Павлович выхватил из кармана галстук и стал накручивать его на руку. — Вы забываете про людей. Им же небезразлично, где врач, — под боком или за семнадцать километров. Потом и не всем нужна такая помощь, о которой вы говорите. Многим другого и не нужно, им вполне подходит и наша больница. Возьмите те же радикулиты, респираторные заболевания, с ними тоже — к чёрту на кулички?

— Давайте мне ваш галстук. — Видя, как фельдшер вьёт его веревкой, Ирина Петровна отобрала галстук и положила перед собой. — С радикулитами, Иван Павлович, тоже не всё так просто. Там тоже семьдесят семь причин. Пока их не выяснишь, ни витамины, ни грелки не спасут... А что касается врача под боком, то зачем же нам друг друга обманывать? Ведь маленькие больнички сплошь и рядом не укомплектованы врачами. И Коряжинская сколько лет была на таком положении... Значит, такие больницы уже не существуют как таковые. Сама жизнь от них отказывается.

Оглушенные, они сидели молча. Иван Павлович облокотился на стол и упорно тёр виски. Ирина Петровна разглаживала измятый галстук, и он, греясь под рукою, постепенно расправлялся. Потом Иван Павлович с грустью заговорил:

— Мне, конечно, трудно согласиться... Но я вас понимаю... И всё равно — а как же быть? Как же люди, а?

Ирине Петровне тоже было грустно. Дорожка, которой она шла, где так много пережила и передумала, и где с нею рядом был Иван Павлович, эта дорожка внезапно должна была кончиться... И, растерявшись, она остановилась в смятении, не решаясь совершить последние шаги. И будто кто-то другой взялся за неё объяснять и успокаивать:

— А всё и хорошо можно сделать... Койки передать в район. По городскому типу создать там службу «скорой помощи», в сущности, без дополнительных затрат, на те же средства, что участковой больнице отпускались. Дать машины, укомплектовать кадрами... А здесь, положим, организовать врачебный пункт, чтобы три-четыре раза в неделю приезжали из района разные специалисты и вели приём. Самим же пунктом, например, заведовали бы вы, Иван Павлович... Здесь бы делалось то, что и сейчас, но быстрее и лучше. И о стационаре отпала бы забота.

— Да, да... И врачебный пункт, да... И «скорая помощь»... Оно, конечно, — потерянно бормотал Иван Павлович и в лад своим словам кивал головой.

Глядя на него, Ирина Петровна спохватилась. Что же она наделала?.. Ермилов ему и без того праздник сломал, а тут и она... Не нашла другого времени...

Да это вилами по воде писано. Никогда и не будет. Закрыть что-то намного труднее, чем открыть, — захлебываясь, лотошила Ирина Петровна и с хрустом укручивала пальцы галстуком.

***

«Звонил Извеков. У умершей девочки обнаружили тотальную пневмонию. И отругал за именины Ивана Павловича. Собираться за столом в больнице не положено, доклад — пожалуйста, самодеятельность — пожалуйста, а такое — нельзя. Дома, дескать, устраивайте, а в больнице, чтоб в последний раз. Почему?.. Чем лучше та же самодеятельность? Кому и от кого прятаться? Работа же, коли на то пошло, и есть первый дом.

Кто же это доложил Извекову об именинах? Неужели кто из больничных?.. Противно и гадко подозревать кого бы то ни было.

А главный почему-то зол на Ивана Павловича, говорил о нём с раздражением и, что хуже, запретил ему вести приём больных. Так-то оно вроде правильно, это обязанности врача, а не фельдшера. Но, с другой стороны, Иван Павлович годами работал здесь один, тогда ему всё разрешалось, а сейчас не доверяют. И уж если делать такое, то нужно было бы с самого начала, как только приехала сюда. Теперь же как сказать об этом?.. Нет, светлейший мой начальник, это твоё требование выполнять не буду. Не могу.

Никак меня выжить хотят? И на этот раз не обошлось без жалобы, обвинили в смерти девочки. Извеков предупредил, мол, помягче там обойдитесь, приедет инструктор райкома, власть и так далее, главное, злой на нашу больницу. Спрашиваю:

— Отчего злой?

— Да было тут... Года два, что ли, как дочь схоронил... От аппендицита.

Чувствую, рассказывать не хочет, я и не стала допытываться.

...Пришла с работы и остановилась перед дверью, услышав голос Марии:

— За нашей-то, во как... Председатель с сыном в четыре ноги приударяют. Мало ему, куму обездолил, теперь давай у сына поперёк дороги.

Подмывало потихонечку расспросить хозяйку, откуда она взяла такое, да остановила себя... Витька и Кочетков — сын с отцом, вот откуда схожесть, не зря это бросилось в глаза. Дела, дела...

...А инструктор райкома Кузьма Андреевич Пыжов не показался мне злым. Скорее, он до конца дней сломленный человек, способный лишь тихо жить своим семейным горем. Разобрался с жалобой, по-моему, правильно...

...В последнее время мало пишу об Иване Павловиче, как что утаиваю от себя. Куда прятаться, если я о нём неотступно думаю? Где бы я ни была, всегда хочу, чтобы и он был рядом. Он вошёл в меня как-то незаметно. Если против Виктора и Кочеткова я все-таки имела иммунитет и сопротивлялась, то Иван Павлович стал таким моим и близким, словно я его родила.

...Выписала Зину Катыхину. Надышалась на неё, пока выходила, и не ожидала, что всё так ладно обойдётся. Вспоминать-то жутко это клекочущее дыхание, когда начинался отёк легких. А я держалась молодцом: не устрашилась, не спихнула от себя подальше. Рисковала? Да, рисковала. Но у меня была уверенность, что досмотрю и сделаю всё получше, чем Узенький... Хотя какая там уверенность, шла-то ведь вслепую, рутинным способом проб и ошибок... Можно ли нынешнего агронома представить с сохой? Что бы он делал?

...Все чаще на память приходит Леопольд Афанасьевич, врач такой же участковой больницы, как и моя. Студентами ездили на сельхозработы и, помнится, бегали к нему за мёдом, а потом злословили: развёл, мол, кроликов и свиней, медицину на пчёл и гусей променял. Полная кухня огромных чугунов, все эти разговоры про прополис и пергу, которые он показывал нам на пчелиной рамке, – как это тогда казалось ужасным. С высоты третьего курса мы его судили беспощадно и зло. Он ещё пытался ухаживать, выбирал себе жену, и как презрительно мы об этом говорили, считая себя оскорбленными. В его большом хозяйственном доме на синей крашеной этажерке лежала единственная книга— довоенный учебник Кончаловского, как улика крайней отсталости. Тогда и представить не могла, что самой доведется испытать такое же...

Но я как врач способна на большее. Как же осуществить себя?.. А что?! Возьму и сочиню записку в облздравотдел, попытаюсь обосновать переустройство моей больнички, глядишь, что и получится... А кто-нибудь другой разве не додумывался до этого? Почему же? Верно, додумывался, да по инерции, возможно, не тревожил себя, охранял от беспокойства, мол, всё равно ничего не выйдет, кроме лишних хлопот. Со спиртзаводом вышло же, хоть как-то сдвинулось. Почему бы и с этим делом не попробовать?.. Будь что будет — напишу! ...Отправила доброе письмо домой. Писала, как всегда, обращаясь к папе и маме, будто между нами не было ни ссор, ни размолвок, из-за чего я очутилась здесь, а лишь на короткое время оказалась не с ними, как и раньше, когда, бывало, уезжала на осенние работы в колхозы».

(Из дневника Ирины Петровны).

А эти несколько дней сплелись одним клубком, перепутались неразволочно и утонули в каком-то тягостном и беспросветном тумане. Туман этот начался с утра: Ирина Петровна не обратила внимания на то, что в больнице она не застала Ивана Павловича. Никогда же такого не было, и она должна была бы спохватиться, послать кого-нибудь к нему на квартиру или хоть как-то подумать об этом и заволноваться. С застланными глазами она и встретила потом Ивана Павловича, когда тот появился в кабинете. Видела же, что он бледный и какой-то потерянный: он то садился на стул, то, будто задумавшись, поднимался и, постояв, снова садился. И лишь тогда, когда он подошёл к кушетке и лёг, Ирина Петровна кинулась к нему, услышав неузнаваемый хриплый голос:

— Тазик! Скорее тазик!

Боже, кровавая рвота! Желудочное кровотечение... Ирина Петровна беспамятно бросилась к телефону:

— Юрий Павлович! Юрий Павлович!

— А это я, Сергей Михайлович, — узнав её, отозвался председатель колхоза. — Вы не туда...

— Сергей Михайлович, миленький, — взмолилась Ирина Петровна. — Срочно машину! Кровотечение у Ивана Павловича.

Какое-то мгновение Кочетков молчал, а Ирине Петровне казалось, что она навсегда улетает в гудящую и темную пустоту.

— Сейчас подошлю, — почему-то тоже хрипло и неузнаваемо сказал Сергей Михайлович. — Да вы там сами-то... Возьмите в руки... Делайте что-нибудь.

Она и не помнит, как до прихода машины успела перелить ампулу крови. А потом — носилки, тряская и нескончаемая дорога, как в длинном и кошмарном сне... Всякий раз, когда их подбрасывало и, грозясь развалиться, на ухабах грохотали борта машины, Ирина Петровна сжималась и цепенела, испытывая ощутимую, рвущую боль в своём теле. Она прокляла себя, что не вызвала санитарную машину. Если бы та даже и опоздала к ним, то хотя бы по дороге встретилась, можно было бы переставить туда носилки с Иваном Павловичем, всё бы меньше трясло. Кляла себя и за то, что не сообщила в районную больницу, вдруг потребуется срочная операция, а они там не готовы...

А Иван Павлович за всю дорогу не проронил ни слова. Накрытый тулупом, он бездвижно лежал и, силясь не потерять сознание, пытался даже улыбаться бескровными губами. Ирина Петровна видела, как он искал её руку, и поняв это, сама взяла его похолодевшие пальцы, и, сдерживая слёзы, стала греть их своим дыханием. Зажмурившись, он потянул руку к себе, приложился губами и затихши прижался к ней щекой. Вместе с горем, с этой неотпускающей тревогой Ирину Петровну пронзило что-то ликующее, от чего хотелось кричать на весь белый свет.

И снова Ирина Петровна ругала себя, что не позвонила в районную больницу. Как бы всё было ко времени, знай здесь о приезде, и не пришлось бы ждать, пока сбегают в поликлинику да пока приведут хирурга. С каждой уходящей минутой из неё тоже что-то уходило безвозвратно и заселялся неприютный холод, который больше и больше скручивал её и бил зябкой дрожью. Увидев Норикову, Ирина Петровна несказанно обрадовалась и готова была как за избавлением, кинуться к ней на шею.

Ой, достукался! — прошипела Норикова.

И Ивана Павловича унесли.

Ирина Петровна неприкаянно стояла в коридоре, ей так хотелось остаться здесь.

— Доктор, так вы скоро? — заторопил её коряжинский шофёр.

— Сейчас, сейчас. Я только узнаю, — Ирина Петровна рванулась по коридору и у двери в палату, куда положили Ивана Павловича, столкнулась с вышедшей оттуда Нориковой.

Та удивленно вскинула брови:

— Ой, вы?! Не уехали?.. Делать, что ли, нечего?

— Ну, что там? — спросила Ирина Петровна, хотя и спрашивать было нечего. Будут наблюдать, следить за кровью... Будут... Другие будут...

Повернувшись, Ирина Петровна ушла из хирургического отделения и села в тотчас тронувшуюся машину.

И настали тусклые дни. Ирина Петровна не находила себе места. Без Ивана Павловича больница — не та, и всё — не то, полумрак какой-то, как свет отключили. Одна радость и дома и с сотрудниками — разговоры об Иване Павловиче. Ему, слава богу, становилось лучше, могло обойтись и без операции, мысль о которой казалась Ирине Петровне ужасной, потому что операцию в таком случае должна бы делать Норикова. Ирина Петровна клялась себе, что не отступится, пока сама не отвезет его в город и не покажет хорошим хирургам, лишь бы он сейчас поправился.

За это время она впервые по-настоящему осознала, как он нужен людям. Не было больного на приёме, чтобы не поинтересовался Иваном Павловичем. А сколько народу только затем и заглядывало, чтобы, осведомиться о нём, узнать что-нибудь новое о его здоровье! Побывал и председатель сельсовета. С ним тоже потолковали об Иване Павловиче, договорились о путёвке в санаторий.

— Ну, а как насчёт проверки? Что сказал Пыжов? — перед уходом спросил Иван Антонович. — Ить, он же ездил в Акимовку к Панюшкиным, родителям умершей девочки.

– Писали не они... Анонимка... Ну, а в остальном— говорил, что правильно, мол, собрание с фельдшерами и акушерками провела и на исполком — тоже...

— В понедельник будет, готовьтесь.

— Пообещал, что подскажет первому с транспортом наладить, дескать, не годится, чтобы гоняться и выпрашивать... А по поводу моих ошибок сказал, что лучше бы в таком деле специалистам разбираться... Ну, я сказала, что разбор будет... Такой вот был разговор, а как он доложит, не знаю.

— Так и доложит, это уж точно, — заверил Иван Антонович. — Ить, Кузьма Андреич не из тех, чтобы юлить. Он не такой... Не в этом даже дело. Ить, кто-то же поганит, писака! — Иван Антонович растерянно глядел на неё: я-де почти всё знаю, а вот это мне неподвластно, не взыщите.

— Да пустяки. Написали, ну и написали, — попыталась она его успокоить. — Там ведь и от правды недалеко.

Он подскочил, заходил по кабинету.

— Не может быть там правды! Под правдой, ить, фамилию ставят. Какая правда?.. Если правда, то и я виноват, и директор завода, и мастер, и мать с отцом – вот правда!.. Вот об этой правде мы и будем говорить на исполкоме.

...Коряжное заливисто горланило петухами, оживало колкой, промерзшей за ночь дорогой и робким спросонья переговором гусей, раскуривалось терпкими торфяными дымами и, будто греясь, продрогши куталось в них. Не успело как следует размежиться, а Ирина Петровна была уже в полях, далеко от села, на телеге ехала в районную больницу за аптекой. Зачастившая снежная пороша не каждый день таяла, начинала залеживаться, и наскоро выбеленная пахота проступала полосато, как шкура зебры. Шустрый морозец холодил руки, расползался под одеждой, забирался в обувь и пробовал на молодой зубок, дескать, готов уже кусаться.

Ирина Петровна могла бы и не ехать за лекарствами, не её это дело, вместо заболевшей заведующей аптекой можно было бы послать кого-нибудь из медсестер, но подвернулся удобный случай увидеть Ивана Павловича, и она решилась на эту поездку сама. Вечером, оставляя больницу на Лидию Кузьминичну и чувствуя неловкость, она приврала той, что необходимо побывать в бухгалтерии, к концу года выпросить денег и, если это удастся, неплохо бы заменить стародавние лавки и стол в амбулатории на что-нибудь более подходящее.

— Да мы же собирались покупать их на колхозные деньги, — напомнила Лидия Кузьминична.

— А на них другие покупки найдутся, — не растерялась Ирина Петровна.

— Да и то дело, — согласилась медсестра и напутствовала: — Вы ж не забудьте Ивана Павловича проведать.

— И к нему зайду, — как можно постороннее ответила Ирина Петровна, одновременно радуясь, что за безразличием удалось скрыться и не выдать себя.

Несмотря на валкую дорогу, норовившую порой вытряхнуть из телеги Ирину Петровну вместе с соломой, узлами и ящиками со склянками из-под лекарств, ей всё равно хорошо думалось, собственно, и не думалось даже, она была переполнена тихой радостью, ощущала эту радость не только в себе, но и во всём, что окружало её. Радости было столь много, что она, казалось, журча, лилась из неё. Оттого ей и воображалось, что она думает, говорит, слышит, видит — и всё одновременно, ничто друг другу не мешает. Бывает, ребёнок найдёт забавный камешек или стекляшку, зажмет в ручонке и неизбывно ликует, не зная ещё, куда и на что это, найденное, годится, а лишь от одной мысли, что оно есть, что оно вот в руке, и всегда, как захочется, можно на него глянуть и порадоваться. Поселив Ивана Павловича в себе, Ирина Петровна похожа была на такого ребенка, она не думала и думать не желала, что будет когда-то, ей сейчас было так вольно и так хорошо, что, кроме этого состояния, ей ничего и не было нужно, о чём-то ином она и не мечтала.

А Иван Павлович похудел и то ли оттого, что был в синей пижаме, выглядел ещё больше поседевшим и выбеленным. У Ирины Петровны больно кольнуло сердце, когда в больничном коридоре она увидела его, сирого, ссутуленного, с большими беспомощно висящими руками, занятого какими-то своими раздумьями. Он шёл навстречу, но не видел её, и Ирина Петровна, удерживая себя от каких-либо слов, словно этот миг ей был самым дорогим и она боялась его разрушить, как нечто очень хрупкое и нежное. Она-то и упустила тот момент, когда он на неё глянул, а заметила лишь его вспыхнувшие глаза и метнувшиеся к пуговицам на пижаме руки.

— Вы?!

— Я... Я... Иван Павлович...

Смотрели больные, что-то говоря, к ним шла медсестра, за спиной Ирины Петровны хлопнула дверь, и кто-то там остановился.

Сглотнув слезу, она пожала ему руку и, подавшись к стене, отыскала себе спасительную опору.

— Ну, как вы?..

Ей хотелось броситься к нему на грудь, уткнуться, зарыться с головой и наплакаться по-бабьи от радости, а она вынуждена стоять неприкаянно и что-то спрашивать.

— Спасибо... У меня хорошо... Малокровие ещё... А как там вы?

Боже мой! Да что же это такое? Откуда же взялось столько людей?.. Ну, что им всем нужно?

— Иван Павлович! Иван Павлович! Вам же нельзя около двери, простудитесь. Ну, больной же! — Медсестра тянула его за рукав в глубь коридора.

— Слушайте, как вас, сестричка? — кинулась к ней Ирина Петровна.

— Ну, Татьяна Сергеевна! Ну и что?

— Татьяна Сергеевна, голубушка! Я главврач Коряжинской участковой больницы. Приехала вот проведать своего... фельдшера... Ивана Павловича. Где бы нам с ним поговорить?

Медсестра отпустила Ивана Павловича.

— Говорите здесь, кто вам мешает? От двери только отойдите.

— Ну, хоть стулья нам принесите.

— Я сам, — встрепенулся Иван Павлович.

— Сейчас санитарка принесёт, — недовольно буркнула медсестра. — А ты, Чугунков, чего лезешь к двери? Ну-ка, марш в палату! — прикрикнула она на стоявшего в коридоре пожилого мужчину.

— Давайте-ка, правда, в уголок. А то накличут беду, простужу ещё вас, — Ирина Петровна взяла Ивана Павловича под руку, и они ушли от двери. — Ото всех наших — приветище! Еле довезла, не верите?.. Ждём вас, даже не знаете как.

Она ничего не врала, его на самом деле все ждали, но ей хотелось сказать совсем другое, что она сама изождалась, не верит в тот час, когда он снова вернётся в больницу, и они опять будут вместе.

— На вас, говорят, жалобу написали, правда? — вглядываясь в неё, озабоченно спросил он.

— Да пустое это! Не об этом сейчас...

Ирина Петровна потянулась рукой, чтобы застегнуть на его пижаме пуговицу, как услышала сзади:

Ой, Ирина Петровна! Ой, рада-видеть вас!

Норикова! Новое наказание...

— Пойдёмте же ко мне в ординаторскую. Чего же здесь?..

— Да я вот проведать... Поговорю немного. Я попозже, ладно? — отбивалась Ирина Петровна.

Показалась санитарка с двумя табуретками в руках. Завидев Норикову, она в нерешительности остановилась, затем прислонила табуретки к стенке, так и не донеся их, и быстро убралась из коридора.

— Потом договорите... Ой, Пожаров, тебе срочно в рентгенкабинет на скопию. Мне уже два раза напоминали, ой, забыла... Я его на выписку готовлю. Гемоглобин — немножко, но это время вылечит.

— Кровь бы перелить не помешало, — намекнула Ирина Петровна.

— Сам наберёт, — Норикова громко рассмеялась. — Ой, мужики эти, одни хлюпики... Ну, чего стоишь! — прикрикнула она на Ивана Павловича.

Норикова таки зазвала Ирину Петровну в ординаторскую.

— Ой, Ирина Петровна, по секрету: Юрий Павлович влюблен в меня. Ой, только вы — никому... А сейчас завхоз пристал, ой. Все говорят, что я его любовница... Ой, да ну его. Лучше и не быть красивой, все так и липнут, — тараторила она без умолку, вороша бумаги на столе. — Ой, писать столько! Не знаю, как вы, а я не успеваю... Во-о, ни одной строчки, а больной уже два месяца как выписался. — Полистав незаполненную историю болезни, она бросила её в общую кучу и выхватила оттуда новую. — Это сейчас на операцию. Аппендицит. Ой, опять мужик... Надоели... Вы ко мне пойдёте на операцию? Ой, обязательно, и не отказывайтесь! — Норикова не нуждалась в том, чтобы с нею кто-то говорил, главное, говорила она сама, и это было её талантом.

Ирина Петровна раздумывала. Ей ещё нужно было зайти к Извекову и в бухгалтерию. Не дожидаясь согласия, Норикова затарабанила рукой по книжному шкафу. В дверях появилась медсестра.

— Татьяна Сергеевна! Халат, шапочку и маску — доктору! Ой, быстро!

Медсестра огрызнулась:

— Где я возьму — быстро? Гладить надо.

Танька! Без разговоров!.. Ой, распустилась.

Ирина Петровна уговорилась с Нориковой, что пока та будет готовиться к операции, она за это время освободится от дел. Она втайне надеялась, что за побегушками, глядишь, и не успеет в операционную, а побудет с Иваном Павловичем и уедет, избавившись от назойливости Нориковой.

Извеков удивился её приходу.

— Не ожидал... Что-нибудь случилось?

— Не пугайтесь, пожалуйста, ничего нового. Что у меня может случиться?

Он рассмеялся:

— Ого! Ничего у неё не случается. Шишки не поспеваю собирать. Не случается, надо же?.. Ну, проходите, садитесь.

Извеков смотрел изучаючи, мол, что-то же ты принесла с собой, запасла какую-нибудь ехиду, не зря же явилась. И Ирина Петровна на этот раз не стала долго хитрить, а решила выложить сразу:

— У меня, Юрий Павлович, два дела: в амбулаторию нужны стулья и стол, это, во-первых, а во-вторых...

— Что же, во-вторых? — не выдержал Извеков.

— А во-вторых, я написала Шорникову, что мою больничку пора закрывать, врачу там делать нечего.

Извеков засопел и уставился на свои руки.

— Я думал, вы — работать, а вы — ломать. — Он вздохнул, пододвинул к себе пресс-папье и принялся крутить. — Принесли, значит, записку, чтобы и я подписал... Нет, Ирина Петровна, подписывать не стану. С ума сходите без меня... И долго вы думали, чтобы целый участок оставить без врача? Или только о себе и думали?.. Это же чёрт знает что! — свирепел Извеков, переходя на крик.

Не позволяя и себе взвинчиваться, Ирина Петровна спокойно ответила:

— Почему же только о себе? Я ведь думала в первую очередь о людях, которые там живут. Они имеют право, как и мы с вами, как и все, на современную медицинскую помощь, а не на те припарки и горчишники, чем я их потчую. Поэтому я и предлагаю, чтобы все больные лечились только в районе, где всё можно получше организовать. А за счёт моей больнички создать здесь, у вас службу «скорой помощи», ну как на передовой: поиск, оказание помощи и транспортировка куда следует.

— Бред! — отрезал Извеков. — Машины, врачи — где их взять?.. Бред! Никто не согласится... И я такой бред подписывать не буду.

— Да я вас и не прошу об этом. Я знала, что не согласитесь, предвидела этот разговор потому и отослала сама.

В Извекове что-то сразу изменилось. И игрушка его не выручила, он навалился рукой на пресс-папье, подумав, взял телефонную трубку, набрал номер.

— Маркел Стефанович? Я... Я. Как у нас там на твёрдый инвентарь? Да, в Коряжное, Стол, стулья... Сколько вам стульев? — не поднимая глаз, обратился он к Ирине Петровне.

— Хотя бы дюжину, — поспешила ответить Ирина Петровна.

— Двадцать пять стульев и один стол. Да. Да, двадцать пять... Ну, это вы бросьте! Найдете... А вот это можно пока отставить. Сам, сам объясню... Говорю же, сам... Закупайте, и завтра... Машина туда с лаборанткой, так вот с нею. Завтра чтоб, слышите?! А сейчас принесите приказ. У меня тут Ирина Петровна... Да, да, она. — Извеков положил трубку и, выровнявшись в кресле, пояснил Ирине Петровне: — За неправильную организацию приёма больных я вам объявил выговор с последним предупреждением. Сейчас принесут бумагу, распишитесь... Как видите, отреагировал раньше разбора. А разбор вашего случая на той неделе в среду, чтобы был план и всё такое... — Помолчав, сказал: — Хоть вам советы и не впрок, однако посоветую: не требуйте у жизни слишком, приглядитесь, очень многие кончают её простыми бухгалтерами, инженерами, в том числе и рядовыми врачами. А они тоже пытались когда-то горячие звезды хватать.

От Извекова Ирина Петровна шла в обиде и растерянности. С нею не сочли нужным спорить, даже разговаривать потом не стали. Юрий Павлович просидел молча, молчал он, и когда Маркел Стефанович заходил, и когда она проставляла эти самые — число и подпись — собственной рукой, лишь невнятно бросил под конец: «Идите, работайте». Вот так-то... А-а... Так на кого же обижаться? Ты же сама его обидела, мол, знала заранее, потому и не советовалась. Пошла в обход, вернее, и не в обход даже, а напролом, посчитала его трусом. После этого смеешь и обижаться?.. Уехать бы поскорее в своё Коряжное, там куда спокойнее. Ну, нет же! А Иван Павлович?..

Явившись в хирургическое отделение, Ирина Петровна не надеялась застать там Ивана Павловича, но на всякий случай спросила у дежурной медсестры:

—Пожаров вернулся с исследования?

— Нет ещё.

И, пройдя в ординаторскую, она без охоты стала обряжаться в халат, примеривать шапочку. Она бы с радостью заменила операционную на рентгенкабинет, всё-таки там её родное, к чему она готовилась. Судя по заключениям, которые попадались ей, здешний рентгенолог Сивков — толковый специалист, нужно бы с ним познакомиться да при случае и самой в другой раз хотя бы на часок сесть у экрана. А что если не откладывать и сейчас же отправиться туда? Что она, в конце концов, не видела у Нориковой?.. Ах ты, и опять не получается так, как хочется! Там же, в поликлинике, и кабинет главврача, она может столкнуться с Извековым... Осторожно и мягко закрыв дверь, Ирина Петровна ступила в тишину предоперационной, боясь, чтобы в стеклянных, расставленных около стен шкафах не загремели инструменты, сделала несколько вкрадчивых шагов, как вздрогнула от окрика Нориковой:

— Ну, чего вертишься! У меня же в руках ножик, проколю насквозь! Ты что — потерпеть не можешь? Так беги с распоротым брюхом... Ой, кровь! Зажим! Зажим — скорее!

Ирина Петровна почти не видела самой операции, только слышала Норикову.

— Не крутись!.. Не пищи!.. Перестань скрипеть зубами!— это больному.

— Что ты как корова? Шевелись!.. Ну, что ты мне тампон, мне — пинцет!.. Это разве ножницы? Ими только... подрезать! — И выхваченные у операционной сестры ножницы летели на пол.

— Досиделся! Догулялся! Полно брюхо гноя!.. Тебе пять минут до смерти оставалось!.. Глянь, катарально-флегмонозно-гангренозный! — совала она под нос больному удаленный червеобразный – отросток.

Сгорая от стыда, Ирина Петровна беспомощно терзалась из-за того, что не может, не имеет права сейчас же вмешаться, остановить этот дурной спектакль. Она лишь смотрела, как дрожали и скатывались горошины пота по лицу больного, как взмокла под его головой подушка, и пыталась представить, о чём он думает. Не мудрено и поверить, что одной ногой был уже там, на краю могилы, и что, слава богу, не задержался с каким-нибудь кумом перекурить, кто знает, как раз и уплыли бы те, отведенные судьбой, минутки, не зря же так кричит и волнуется хирург-спаситель... Какой ужас — пережить такое!

В ординаторской Норикова устало рухнула на диван, раскинула руки.

— Ой, еще говорят, хирургия — искусство. Какое, к чёрту, искусство?.. Это же каторга — быть хирургом! — намерилась она порассуждать.

Ирина Петровна зло прервала её:

— Каторга — не для вас, а для больных... Откуда вы взяли катарально-флегмозно-гангренозный аппендицит? Вы хоть бы в студенческий учебник заглянули — такого же аппендицита не бывает! И гноя никакого не было. Вы ни одного тампона не замарали и рану наглухо зашили — какой гной?.. Разве в этом искусство хирургии?..

— Ой! — в недоумении уставилась на неё Норикова и оперлась руками, готовясь вскочить.

Обратной дороги вроде и не было. Торопясь домой, без кнута бежала лошадь, с хрустом проламывая лёд, погромыхивали колеса, вызванивали аптекарские склянки, как просвеченные на рентгене, плыли ребрастые припорошенные снегом поля, накатывались и удалялись в сизых подтёках тёмные латки придорожных лесков и курных, заросших терновником оврагов. Всё это можно было видеть и слышать, но Ирина Петровна будто и не замечала ничего, безмолвно болталась в телеге.

Пойди сегодняшний день как-то по-другому, может быть, она сейчас глядела бы на иными глазами. Ехала-то она ради Ивана-Павловича, а поговорить с ним не довелось, все будто ополчились против них, словом не дали перекинуться. Как нарочно: то больные, то медсестра, то это рентгеновское исследование... Обрадовалась, было, что остались одни в коридоре, так Норикова коршуном налетела: «Мертвый час! Сами же медики и нарушаете...» Только и успела посмотреть, как за Иваном Павловичем закрылась дверь, да, отъезжая, заметила в окне его палаты маячившую фигуру в больничной, пижаме. Он ли это был или не он — не разобрать.

Ирине Петровне хотелось думать об Иване Павловиче, но Извеков и Норикова цепко удерживали мысли около себя, не позволяя отдаляться, липко и тяжело прокручивали в душе какое-то медленное колесо. Она пускалась уже и ругать себя, мол, сама виновата, мол, лучше ни себе, ни другим не задавать никаких вопросов и ничего не требовать, дескать, толку от того немного, зато себе места не найти. Но тут же начинала оправдываться, что ни в чём она не виновата, и если не тревожить свою и чужую совесть, если оставить в покое, то так ведь недолго уподобиться моллюску с его желеобразным телом, которое способно усохнуть без следа. Человек же есть человек!

Лошадь между тем бежала всё шибче, отфыркиваясь, мотая головой, будто кланялась спорой дороге. За лесом вскоре начался изволок, потянулся недолго, и вдали обозначилось Коряжное с редкими предвечерними дымами, с перекрестом рогулистых вязов, с засиненными купавами ракит, уготованных и на быстрый слом от шального ветра, и на долгую терпеливую жизнь. Ирине Петровне почудилось, что дохнуло на неё теплом человеческого жилья и запахом торфяного дыма, к которому она долго не могла привыкнуть. Она подняла так ни разу и не бывший в ходу ременный кнут, погрозила им лошади, и та перешла в галоп. От этого взмаха кнута ближние хаты Коряжного разом дрогнули, тронулись с места и, подпрыгивая, заторопились навстречу. В душе Ирины Петровны тоже что-то рванулось, оставив позади все сегодняшние и прошлые неприятности, все тяжкие раздумья; и этот нехитрый бег лошади, которую она, торопясь, погоняла, это спешившее к ней село рождали что-то совершенно новое, чего она раньше не испытывала, — ощущение обжитого уюта и покоя, чего-то очень своего, родного. И ей хотелось просить прощения за то, что она с самого начала ненавидела и не принимала Коряжного, тяготилась здешней осенней грязью и выматывающе крутыми оврагами. И ей не терпелось снова услышать вечером, как девчата заведут хоровую песню про сирень...

И, наверное, скоро, совсем скоро здесь выпадут обломные снега...

Расходившимся сердцем Ирина Петровна остро почувствовала, что за этот короткий день она, как никогда, соскучилась по своим хозяевам, и, забегая мыслями, кинулась представлять, как они ждут её и как первым делом станут расспрашивать об Иване Павловиче. И она ликующе расскажет, что ему уже неплохо, ему просто необходимо немного побыть в районной больнице... Чего же там быть, что вылеживать? Ведь долечить его и здесь можно... Как же она после рентгеновского исследования не додумалась, что нужно было бы сразу и забрать его с собой? Чего ему там быть?.. Да что же она?.. Завтра же созвониться и послать машину!

...А дома Ирину Петровну ждало письмо от матери, в котором она сообщила, что была в облздравотделе, и там будто бы собираются закрывать коряжинскую больницу, так что её вскоре могут отозвать.

Михаил Еськов

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"