Как только нас, последователей Святого Федора ни называли: и слугами дьявола, и волками, и чертями, что только ни делали, чтобы извести, на какие только поступки не ухищрялись! Но мы – федоровцы, выстояли, несмотря ни на что. Об этом я постараюсь рассказать на примере жизни одного из последователей Федора Рыбалкина.
Начну по порядку. Родился ваш покорный слуга в 1923 году в селе Козловка Бутурлиновского района. Если вам эти места не очень знакомы, то это по дороге из Воронежа в Бутурлиновку. Вдоль леса тянется огромное село. Отец мой, Евгений Карпович, единоличник, жил тем, что подзарабатывал. Мать Анна Григорьевна, тоже из крестьян, шла за отцом. Детей у них было четверо. Я старший.
В 24 году, когда нещадно раскулачивали, семья переехала в Таловский район в село Осиновое. Я возрастал там. Пошел в школу. В нее ездили со всех сел в округе. В школу меня всегда провожал отец: мы шли и разговаривали. Воспоминания о тех беседах глубоко врезались в мою память.
Отец в колхоз не шел, и за ним была установлена слежка. Человек он грамотный, церковно-приходской грамотности, и старался успеть выучить сына. Я учился хорошо. Четвертый год учился, пятый, наступил 37 год. Людей надо забирать.
Сами коммунисты пробалтывались: «Евгений Карпович, тебя возьмут».
Он воспринял это по-своему: «Детей нельзя больше пускать в школу, научат против Бога».
Тогда во всю орудовал Союз воинственных безбожников.
Отцу говорят: «Открыта борьба науки, а ты не пускаешь детей в школу».
Он отвечает: «Потому что вы против Бога».
Дети не стали ходить в школу.
Отец видит, что его должны вот-вот забрать. И вышел сам – пускай берут. Идет в сельсовет и запевает:
– И спасибо Ленину,
И спасибо Сталину,
У нас корову забрали,
и поневу (юбку) мамину…
Ведь вымели все подчистую. Отца взяли, но в лагерь не отправили. Он пошел юродством, его содержали в Орловке, в психиатрической больнице на правом берегу Дона под Воронежем. А нас – его детей - оставили с матерью одних.
Я подрос, началась война. Уклонился от войны – меня хотели судить. Потом поняли, что мой отец верующий, что я поступаю по убеждениям, и отстали. В 42-м немец занял Воронеж. А у них всех сумасшедших расстреливали: и своих немцев, и других. Боролись за чистоту расы. И они издали приказ: расстрелять всех в психбольнице. Дошла очередь до отца.
Вмешался врач:
– Это человек глубоко верующий в Бога. Он здоровый.
Отцу повезло. Его одного отпустили из девятисот человек.
Отец из Орловки возвращается домой. Немцев-то в Таловой нет. Здесь его снова забирают – теперь уже свои. Мол, чего это остался в живых? Помурыжили и выпустили. Он ведь из Орловки, сумасшедший.
Но теперь забирают меня. Надо пришить мне саботаж, потому что я в праздники не работаю. А у нас это испокон веков. Чем мы и сильны – не отступаем от веры. Метод следствия жестокий. Вели такое насильственное следствие: стояло ружье в углу, следователь ударил им по кострецу, и приклад отвалился.
Судить меня в Боброве за саботаж. За религию ведь нельзя. Это кончался 44-ый, начинался 45-ый год.
Помню, вывели на Крещение на работу ломать кукурузу.
Она не убрана.
– Праздник! Работать не буду! – говорю.
Охранник поднял автомат и очередь поверху. Только початки взлетели. Я даже не заметил. Больше перепугался тот, кто был со мной. Но все утряслось. Меня за ненадобностью отпустили.
***
Вскоре тучи опять сгустились. Снова забирают отца. Отправляют в Питер. И я узнаю: интересуются мной.
Я убегал – прибегал.
Мать говорит:
– Сынок! Я нашла укромное место, там поживешь…
Это уже шел 48 год, стояла суровая зима.
Старик лет девяносто от роду, друг моего отца, принял меня. Я сиднем сидел у него в хате, а надо ведь хорониться на чердаке.
И я не выдержал:
– Дедушка, я пойду… Пускай забирают… Зайду в сельсовет…
Решил: поступлю, как отец.
Он:
– Да ты что! Вот матери достанется…
Ведь мать спрятала меня. А сам больше боялся, что расскажу про него.
Но я пошел. Захожу в сельсовет. Сидят девушки моего возраста. А я со снега, в плаще.
Они узнали меня:
– Сашка! Как дела?
Думаю: вот сейчас и заберут, надо с матерью проститься.
И ходу с порога.
Забежал к тетке.
Та всплеснула руками:
– Да что ж ты!
Иду домой проститься с матерью, встречается ярый коммунист, в зипуне и с оружием. Он жил возле нашего дома, звать Никита Федотыч. Остановился, ружье поставил. На меня смотрит - я на него. Я вижу: не берет меня. Но ведь знает, что ищут.
И я не стал ждать, пока он в себя придет, и пошел.
И он пошел. Заходит к инвалиду.
– Я Сашку увидал… – говорит.
Инвалид смелый был:
– Молчи…
И он смолчал.
Я пришел к матери:
– Был в совете… Никита Федотович встретился с ружьем… Сейчас придут…
Мать заплакала. Бедная, сколько же ей досталось. Не счесть бед.
Сижу, жду. Рассвело – не приходят.
День прошел – нет.
Второй – нет.
Мать идет в совет узнать: что там будут говорить?
А там:
– Был какой-то в белом плаще. А что за человек, мы не поняли…
Мать обрадовалась: не узнали!
А в других комнатах совета ведь шло совещание, но девушки не выдали. Так бы мне от сельсовета не позволили и на десять шагов удалиться.
Живу месяц. Второй. И уже по весне пришли.
Чекисты человека четыре.
– Пойдем… - требуют.
Я тогда шел с верой: «Да воскреснет Бог!»
И все делалось не без Бога. Меня судили по 58 статье за религиозные убеждения. Как меня отец воспитывал, так я и действовал. Отстаивал все обычаи, соблюдал праздники религиозные.
Попал в пересылочную тюрьму в Усмани. Тюрьма переполнена. Жуть. Подошел состав с бычьими вагонами грузить нас. А в городе был расквартирован полк. Солдаты слышат: «Зэков будут грузить». И повышли из казарм. Кто папиросы кидает, кто:
– Я тут, а моя мать в тюрьме. Не видели такую…?
Чекисты начали на них:
– Вы что! Может, еще оружие бросите. Убежать поможете…
Солдаты огрызаться.
Чекисты очередь.
И те очередь.
Кое-как нас погрузили.
Привезли в Башкирию. Там новые прииски. Весна. Но еще морозы. А в палатках холодно. Охраняли нас внутренние войска. И тут некоторые солдаты:
– Мы вот вас ведем, а моих родных где-то ведут…
И:
– А куда мы денемся…
Слышно кругом:
– Вот, пол Европы завоевали, а попали в тюрьму…
Тяжело слушать такое.
Я шел за веру. Заставляют в праздники работать. А я не иду. Меня гноили, били, пришили выступление против советской власти. Саботаж.
Издевались надо мной. Даже сдавали в дикую бригаду:
– Урки тебя воспитают.
Я не могу работать – они работают. Уркаган берет лом и мне поперек спины. Не знаю, почему не прибил.
Я упал. Они меня увечить.
Конвой видит, меня бьют:
– А ну отойдите!
Рабочий день кончился. Надо вести всех обратно в лагерь. Я не могу идти. Меня волоком. Притащили в лагерь. Поместили в больницу. Из больницы сообщили начальству: в дикой бригаде меня изуродовали. Нужно поднимать следствие.
Но были врачи, которые все понимали, они говорят:
– Мы тебе припишем болезнь, ты полежишь в больнице.
А то бы меня в тот же день уничтожили.
Я пролежал двадцать дней.
Опять меня выводят работать. А я отказываюсь.
Сидело много священников православных, католиков, протестантов… Они все работали, подчинялись. А я – не могу: меня отец учил.
Разговорился с одним православным батюшкой, называю его «Отец…» А он:
– Тебя тоже заставят подписаться под их идею. Всем им, – показывает на других священников, – сказали: распишись, что нет Бога, нет загробной жизни. Иначе убьют, расстреляют. И все подписались. И я сам. Так что не называй меня «отцом». Я подписался…
Один нерусский, мулла, видит такое дело и говорит группе бородатых заключенных:
– Возьмите его к себе, держите, скрывайте, что он будто работает.
Строго на них.
А я смотрю – наши священники молчат. А мула заступился.
Бородачи взяли меня под опеку, что я будто работаю.
А за мной следили.
Вызывали:
– Давай на нас работать, Мы тебя за это освободим…
Я не соглашаюсь.
Но какое там!
Начали давить, чтобы им помогал.
Но я:
– Какой же я православный, если буду помогать насильникам? Я Иуда…
В отместку меня решили отправить на Колыму:
– Ты еще на пересылке пропадешь…
Это шел 49 год.
***
На Колыму отправили через бухту Ванино. Оттуда путь на «Дальстрой». Это Колыма.
Когда в бухте сажали на товарный пароход, включили репродукторы.
А из них:
– Дорогу дальнюю,
дальнюю идем…
С судна никуда – вокруг одна вода. Были среди нас с политическими статьями большие люди. Были суки – «красные шапочки» – они служили чекистам. Были «махновцы» – они всех били. «Законные воры» – те никого не обижали. «Незаконные» – обижали. Я держался таких, кто помогал мне. А с преступным миром дело не имел. У блатных и деньги, и продукты, и вот сядут кушать, но обязательно кричат:
– Вот что, хлопцы, там верующий сидит! Его надо обязательно накормить.
И передадут пайку.
Пришли в Магадан. Оттуда нас баржами отправили в бухту Пеструю. Привезли нас на бухту – не бухта, а название одно. Пароходы к берегу подойти не могут. Нас навезли две тысячи человек.
Когда ссадили, выходит навстречу полковник и говорит:
– Здесь мы от Советской власти на двенадцать тысяч километров. Здесь прокурор – сопка. Судья – тайга.
Мол, что хотим, то с вами и сделаем.
Нас колоннами собирают и гонят кого за сто пятьдесят, кого за двести километров.
Меня погнали на Голимый – за сто пятьдесят.
Ведут по каменьям. Вокруг ни души. Вечная мерзлота. Ну страсть: ни лечь, ни сесть. У меня как раз украли фуфайку. Я гол, чувствую, помру.
Меня пожалел один политический, бросил пальто.
Так в него стрелять:
– Ты что это?
А он:
– Человек погибает…
Доходим до Голимого. Двадцать-тридцать километров оставалось, и видим: кости лежат, черепа.
Мы спрашиваем у людей, что дорогу делают:
– Отчего это?
Они:
- Придете, узнаете…
А охрана очереди, чтоб не спрашивали.
Мы из сил выбились. Я молод был: на мне повисло двое.
– Браток, держи, погибаем, – просили.
Хорошо началась дорога.
Подъехали машины.
Привезли нас в Голимый. Там наш лагерь. Вызывают в зону каждого по фамилии и сразу сзади шлангом тяжелым вдоль спины. Как коров загоняют.
Мы возмущаемся:
– За что? Ведь сказал фамилию…
– Чего огрызаешься!
Нас загнали.
Там сидят заключенные.
Мы спрашиваем:
– Как вы тут?
– Да вот, две тысячи привезли, пять сотен осталось…
А нас ведь тоже две тысячи с корабля ссадили.
Мы: раз нас так встретили, надо бежать, умрем, но без муки.
Я не соглашаюсь.
Ребята:
– Пойдем!
Я:
– Нет. Я не знаю, что с вами будет. А я свой крест должен нести.
Отговорил кое-кого. Из Воронежа земляка. Он был на фронте, в Чехословакии женился, ему пришили измену Родине.
Он тоже:
– Пойдем Саша, бежать.
Я:
– Не побегу. Не видишь, бежать некуда.
А кое-кто пошел, тех постреляли.
Утром нас поднимают – лежит гора трупов. Бежали, и их всех постреляли.
Нас обводят вокруг:
– Вам такая участь ждет каждого, кто захочет…
На другой день нас разбили на бригады и погнали в шахты добывать касситерит, похожий на коричневое стекло минерал. Его в земле меньше, чем золота. И получился обвал. Меня воздухом выбросило, я попал в санчасть.
Врач говорит:
– Это человек верующий, он погибнет. Ну вот что заберем его, здесь будет строиться маленькая больница…
И вошел в мое положение, и я в шахту не пошел. С полгода протянул на строительстве. Потом меня посылают на работу за зону. А там строить склад аммональный. Мороз до 65 градусов. Нас ведут. Мы друг за другом смотрим: не побелел ли кто? Если побелел, то тереть нельзя, надо замерзшее место переворачивать, чтобы кровь пришла.
Там труба – от моря тянул ветер и дуло невозможно. Сжигал. Мы передом не ходили. Только задом. Натянешь на себя бушлат? А что он? Насквозь пронизывает. Не каторга, а назвать, не знаешь как. Какое-то невыносимое издевательство. Мы строили склад больше года. Над нами измывались. Доходило до того, что ведут в баню и обреют всех – шапку наденешь, а она не греет – шапка без опушки.
Жуть!
А ведь были кто соберется и – бежать. Уйдут, но с голоду съедят одного, второго, третьего. Останется один. Так его когда собаками окружат, они к ходячему трупу не идут.
Что там было, описать невозможно. Там все шло на костях. Там я не рассчитывал вернуться домой. Видел, сколько людей гибло. Бросил писать письма. Пускай забывают один раз.
Но мать слала телеграммы.
Меня вызывают:
– Чего матери не пишешь?
Я и написал – как хорошо живется. А иначе не дойдет.
А жили как. Раскидали нас в палатки. Кухни военные на улице. Рыбы по тридцать грамм, хлеба по шестьсот – на день. А их растащат разные блатные, и остается с гулькин нос. Суп да вода. Мы видим, доходим - и жаловаться.
А нам:
– А вы что свое не отстаиваете? Взялись бы и дали им…
Ребята:
– Давай!
Я:
– Не пойду на это дело.
Лежу на нарах.
Они:
– А мы пойдем…
Взяли, кто кирки, кто палки, кто кирпичи. И пошли друг на друга заключенные. Получилась страшная драка.
После судили. А судить как. Там у большинства срок двадцать пять лет. Сколько еще давать? Смертную казнь одно время отменили. Бывало, зарежет человека и придет с ножом на вахту:
– Вот, зарезал!
И ему ничего.
Куда еще добавлять.
А когда в 50-м восстановили смертную казнь – сразу все прекратилось.
Человек на Колыме ничего не стоил. Дороже был кобель.
***
В лагере «суки» продавали воров, воры ловили «сук», «махновцы» – не признавали никого, били всех, кто им попадал под руку. А потом начальника «Дальстроя» сняли за то, что зэков распустил. Там ведь власти не было никакой.
В шахте буришь: жила купороса. Он разъедает организм. От этого куриная слепота, дизентерия, силикоз, желтуха.
Нас, кто по 58-ой статье, называли фашистами. Как унизительно. Мало того, что ты уже не человек, но еще и предатель. Многие по 58-ой отчаялись, и говорили даже на Сталина. И исчезали.
Я пробыл на этой каторге полтора года и заявляю:
– В праздники я не работаю. В такой день работать буду. А в праздники нет.
На мое счастье сменился начальник, жесткого полковника сменил другой.
Надзиратели меня за руки и к начальнику:
– У нас Богомол! Не хочет работать…
Он отправил охранников и мне:
– Та вправду православный?
– Да…
Посмотрел дело и:
– Откуда ты?
– Из Воронежа…
– А откуда там?
– Из Бутурлиновки…
– И я….
Разговорились…
И начальник:
– Я тебя защищу.
Как мне повезло! Иначе бы давно бросили в мох. Там ведь умерших вытаскивали на сопку за ногу и под мох.
И надзирателям:
– Он человек верующий. Свое сделает. А в праздники пусть не работает.
На четырнадцатом уклоне шахта на полкилометра глубины. Добывался касситерит, и там была вода. Надо воду выкачать. При прежнем начальнике вычерпывали воду и поливали ею верующих, те превращались в ледяной столб.
Ну а этот меня спас…
И ко мне стали:
– А, верующий человек…
И я как бы оказался под защитой.
Мне все удивлялись. А я счел это за чудо: надо же приехать туда такому человеку! Там погибло верующих ужас сколько. И вдруг я могу спастись. И не утащили меня за ногу и не спрятали под мох.
Там таких до сих пор сколько лежит. Вечная мерзлота.
Это вольным везло: взрывали землю, расчищали грунт и туда в могилу.
Все шел 50-ый, 51-ый, 52-ой, 53-ий года.
Умер Сталин. Таких репрессий не стало. Даже приезжали из Москвы и выступали:
– Теперь жидам не будет жизни!
Мол, жиды управляли страной, они убили Сталина, и их теперь к ногтю.
Во главе стал Маленков. Заговорили о большой амнистии. Но отпускали бытовые статьи.
Мы стали кричать:
– Хоть бы еще кто подох!
Чтобы вспомнили о политических.
Наши дела, кто по 58 статье, отправили в Москву.
И только в 1955 году отпустили.
Я сначала не поверил, что такое возможно.
Мне начальство - знакомые были:
– Саша, поработай здесь. Мы поможем. Деньги будут.
Я вру:
– Нет, мой отец богатый (А он тоже сидит). Поеду домой…
Лишь бы уехать.
Поехал домой. В бухту Пеструю пароход приходит раз в год. Надо было дожидаться. Можно ехать машинами. А дороги там одни камни. Шестьсот километров до Магадана.
Я:
– Все равно поеду. А то год ждать.
Ехали – убийство. Дороги нет. Бездорожье. Но приехали в Магадан. Там нас встретили. В лагерях грабят, и не уедешь оттуда. Но там человек оказался по 58 статье, и нас взял под опеку. Я пробыл месяц в Магадане. Пришел пароход. Садимся на пароход и не верим: неужели домой?
Нас привозили товарным пароходом, а тут пассажирским назад.
Добираемся до Сахалина, приплыли в бухту Находка. Высаживают нас. А вокруг блатные, они все пропили и рыщут, кого бы ограбить. Убивают, в уборной трупы находят. Милиция старается скорее избавиться от всех. А амнистия – людей много. Восемьдесят процентов отпустили. Я кое-как взял билет. Сел в поезд – и на Москву.
***
Приехал домой, а уже МВД знает, встречает меня.
Вызывает секретарь совета и с подходом:
– Саша, ты пострадал….
Пытается выпытать: Как? Что?
Я подумал: он себе на уме, артист хороший, но все откровенно рассказывал.
И закончил:
– Эх, Колыма, Колыма,
чудная планета,
двенадцать месяцев зима,
остальное лето…
Как с Колымы приехал, меня по гостям – одногодки выбились в местные начальники. Ведь работали, карьеру делали. И я им рассказывал. Они рты не закрывали. Дешевые люди…
За мной сразу следить.
Мне говорили:
– Саша! Над тобой работают…
Даже некоторые из милиции:
– Будь внимателен, будь внимателен…
Вскоре отец пришел из Питера – находился в сумасшедшем доме. Мы принялись хлопотать по хозяйству, ожила моя мать.
Наступил 1961 год
Вышел указ Хрущева о тунеядстве. По нему нужно всех верующих заставить, чтобы они занимались общественно-полезным трудом. Кто не подчинялся, их ссылали.
Мне говорят:
– Тебя возьмут первого.
Меня, правда, первого и взяли.
Я уже женился, ребенок был. Жена собралась ко мне на свидание с ребенком. Отец приходит проведать. Верующие. Никого не пускают.
А там в Бутурлиновке милиция, и напротив скверик.
Отец:
– Что ж не пускают! Давайте запоем…
Рядом рынок и храм.
Ну, они пятеро человек запели. По своему убеждению…
– Пришел Христос на землю,
Не в том венце, что был в крови, А он пришел – владыка смерти,
Чтоб осудить мир на земле.
Люди останавливаются. А они поют:
– И всюду за правду гонимы
Страдаем по тюрьмам сырым,
Но верим твоим обещаниям,
Заветы свои сохраним.
Народ собирается. Интересно слушать.
Едут на машинах, слышат голоса, подъезжают, становятся: «Что там пятеро поют, что за городом слышно?»
На перекрестке образовался затор.
Сообщили: Евгений Карпыч отец Александра Перепеченных – устроил такое дело.
И отцу:
– Ты что поднял?
– Я ничего не поднял. Сына забрали. Мы пришли к сыну. Запели…
– Как запели?
– Ну а что делать?
Такое получилось, что не могли разогнать людей, пока не стало смеркаться.
А из пятерых певших забрали отца и еще старика.
Меня скорее из Бутрлиновки выслали, чтобы люди больше не собирались.
А отца судить. На весь район объявили: в Бутурлиновке остановилось движение – отец позволил себе…
Народ шумит:
– Осудить! Такие-сякие, в колхозы не идут!
Народ натравили – он глупый.
– По десять лет каждому! – кричат.
А преступления нет.
Хотели у моей жены забрать дочку – ей 4 года. Лезут отбирать, а дочь кричит:
– Мама! На нем роги! Мама на нем роги!
Он услышал «на нем роги», ужаснулся и отпустил.
Видимо на самом деле были рога!
И одна женщина тоже зашумела:
– Что ты делаешь?
Ее забрали, что до сих пор нет.
Отца осудили на пятнадцать суток.
Не получилось десять лет.
А меня привозят в Воронеж и:
– Что там у вас в Бутурлиновке?
А я:
– Не знаю.
Я же не видел ничего.
На второй день отправили на Свердловск.
Приезжаю – а у меня:
– Что у вас было в Бутурлиновке…
А в Свердловске забор, и набили уйму людей. Вынуждены были сразу подать состав, чтобы дальше везти на Томск.
Приезжаю в Томск:
– По картотекам вызывают. Что там в Воронеже?
Я:
– Не знаю
Вот, думаю, поднялось.
***
Привезли меня в самый отдаленный район Томской области. Там за мной страшная слежка. И некоторые из милиции:
– Смотри – за тобой следят…
Я там пробыл семь лет. За эти семь лет не выходил на работу совсем. Не то чтобы в праздник.
Они:
– Отрабатывай.
Я:
– Дома по семнадцать часов по договору работал. За что меня сюда привезли?
– За веру…
– А за веру! Я не согласен работать.
Десять дней проходит.
– Устроишься?
Я не устроился.
Суд состоялся: дали четыре месяца.
Сидел в камере со смертниками.
Те удивлялись:
– За что сидишь?
Они-то за убийство, а я…
И вот меня в лагеря.
– Я не буду отрабатывать… У нас свобода совести…
– А, не хочешь работать?
Мне пятнадцать суток.
– Посидишь пятнадцать, снова пятнадцать дадим…
Посадят. Сидишь в одной нательной рубашке, спиной друг к другу на железе, чтобы не замерзнуть. Казнь! Это даже не то что расстрелять.
Судья судил, дельно отстаивал советскую власть. Но вынесет вердикт и говорит:
– Я Вас, как христианина (показывает на меня)… А вы пойдете на удобрение (показывает на других отказников)…
Так и сидел в изоляторе. И держали на штрафном пайке. Доводили до обморочного состояния. Я однажды упал в обморок, голову разбил. Надзиратели в «волчок» заметили и за врачом. Прибегают врачи. Я без памяти. Вольные медсестры отхаживали меня и отходили.
– На нас не обижайся! – оправдываются. - Мы видим, что тут творится…
Слышу, приехали с области.
Я врачам:
– Спросите, может, разрешат с ними побеседовать?
Те к проверяющим:
– С вами заключенный хочет поговорить.
Они:
– Давайте
Приводят меня.
– Я не хочу работать… Упал… Нетопленный изолятор…
Они:
– Да что ты?!
Будто сами не знают.
И обратно меня в изолятор.
Как затопили! С потолка бетонного запало, потом потекло, полило. Все сыро. На железных нарах. Жуть. Уж лучше бы в холоде!
Они уехали.
И перестали топить.
И так семь лет!
Судили меня девятнадцать раз, а вместе со сталинскими приговорами - двадцать один.
Уже стал Брежнев, меня отпускают. Еду домой. А мои родные – отец уже отошел в иной мир - решили изменить место жительство, собраться все верующие и жить вместе, и съехались в Таловский район в село Тишанку.
Только мы приехали, как на пороге милиция:
– Вот дело за вами идет…
Мы:
– Что ж мы за враги такие?
Они:
– Нам сообщили, что вы приехали.
И опять на учет.
Слежка – уже на воле.
И все, как в народной сказке поется:
– Яблочко, куда котишься,
Попадешь в КГБ,
Не воротишься.
Приехал брат Георгий из Красноярска… Другие…
У нас спрашивали:
– Вас много?
А нас во всей России сто человек осталось. Вот похороним друг друга, поухаживаем, а там...
Мы живем, работаем. А соберемся на праздник – нас разгоняют. Молодежь бросает камни, и даже был среди нас инвалид Отечественной войны, и в него камнями. Наших детей в школе мучают. Мы видим такое, что народ настраивают, и народ может нас побить.
Начальство нам советует:
– Вы веруйте. Но поздно вечером не выходите. Закрывайтесь, иначе вас убьют…
С нами вели ожесточенную борьбу.
А мы как съехались, приходим к любому начальнику и заключаем договор. Но там упоминаем, что будем работать по своему убеждению. И нас специально брали – мы работали на честность, праздники празднуем, и все равно лучше сделаем.
Но сверху настраивали руководителей, чтобы нас не брали на работу. Так бы за тунеядство и привлекли, но мы отбивались, жалобы писали.
***
В 1984 году у нас умер один старик, на следующий день другой. Мы пошли в больницу:
– Вчера умер, а вы не пришли засвидетельствовать…
Врач:
– Что вам нужно?
– Нам нужна справка…
– Я позвоню главврачу…
А после звонка:
– Может, вы их отравили…
– Вот наглость!
И мы все шестьдесят человек написали, что хоронить не будем. Раз обвиняют нас…
Прошло двенадцать суток – съехались по жалобам.
А мы:
– Делайте экспертизу при нас… Что мы ни в чем не виноваты… Тогда схороним…
Приехал эксперт, осмотрел тела:
– Смерть наступила от сердечно-сосудистого заболевания…
И тогда только похоронили.
Власти не могли угомониться. Соберут на свекле людей и:
– Они приносят детей в жертву…
Настраивают против. Нас предупреждали: двери не открывайте. Народ нас не знает, мы же приезжие. Им внушают: федоровцы – это главари Тихона, были главарями у Федора Рыбалкина. Но не говорят, что Патриарха Тихона канонизировали.
Однажды у меня собрались помянуть отца. Но тут приехал с Совета по делам религий Шапиро.
– Эй, Таловский Аввакум! Какое ты имеешь право?
– С чего меня так? А что до отца, все время буду поминать. Это вот откуда вы?
– Из Москвы…
– И не из Москвы! У нас свобода религий… Конституция…
– Но нельзя собираться!
– Это вам написано, а не нам…
Нас тогда не взяли.
Но камни полетели. Вышло сорок номеров районной газеты, видимо, свыше обязали. Приходят местные власти и милиционеры, забирают из нашего дома одного – Филиппа – и ведут. Я смотрю: начальства много. К нам если занесет, на машине не проедешь. А тут снег – и тьма людей.
Сажают Филиппа.
И мы вышли. Человек шестьдесят…
Легли на дорогу…
И как хотите, так и везите…
Они за голову схватились и отпустили Филиппа.
Но наскоки на праздники религиозные не давали покоя.
К нам приезжал Арсений Емельянович, известный сиделец.
Ему начальство:
– Давай дед, иди сюда! Ты зачем приехал?
Дед:
– Ваше время уже кончилось…И будете в дураках…
Пошумят, и уезжают.
Было такое, что ума не дашь. Хотели натравить народ. По закону нельзя. А по просьбе народа…
Только стал во главе страны Горбачев. И мы решили – раз идут такие номера: мы волки чужие, давай, выйдем на Красную площадь…
Мы собрались двенадцать человек (половина мужчин, половина женщин). Кто покрепче, кто поет. Помню, стояла ранняя весна. Приехали на Казанский вокзал. Оттуда в метро на Красную площадь.
Было еще рано: посоветовались, решили подождать, пока соберутся люди.
Подождали.
И часов в двенадцать вышли к памятнику Минину и Пожарскому, и пошли с пением.
Видим люди, иностранцы. Из Америки были. Молодежь какая-то.
А мы пели:
– Мы всюду за правду гонимую
страдаем по тюрьмам сырым,
мы верим твоим обещаниям
заветы твои сохраним…
Не прошли и метров двадцать, как откуда-то подскочили люди в гражданском:
– Вы что, а ну замолчите!
А мы:
– А что?
И поем…
Рот не закроешь.
Нас отвели к ГУМу.
Во двор. Под ГУМом в подвал.
Видим – попали.
Рассчитывали, отсюда выхода нет.
–Кто старший? – спрашивают нас.
– Нет старшего.
Первого записали.
– Зачем пришли?
И мы вытаскиваем сорок номеров газет. Они посмотрели…
Нас держали до четырех часов дня. Одного допросят, другого…
– Можно тут запеть? – спрашиваем.
– Нет…
Приехал с Совета по делам религии:
– Что вы надумали, сектанты чертовы, на Красной площади… Вы бы на Казанском вокзале пели…
– Пусть слушают! Вот сорок номеров не хотите?
А при Горбачеве «роги» у них были сбиты.
И:
– Езжайте, подавайте на обидчиков в суд…
А мы видим: что подавать, когда понимаем, что у них все делается вместе.
Поехали на вокзал и домой.
***
Мы думали, нас заберут, как раньше. Но не забрали. Братья встретили: рады - радешеньки. Мы поступили наобум – на Божью волю полагались.
А местная власть:
– Ой, додумались…
После этого не стали нас трогать.
Нас реабилитировали. А фактически как было, так и есть. И никто: ни церковь, ни народ не обращают на нас внимание. А если взять историю, на Руси, как теперь, было смутное время. При Иване Грозном убили царевича Дмитрия. И был послан от Бога Василий Блаженный – юродивый. Он говорил всю правду. Представляете, Василий Блаженный сидит на Красной площади, весь в лохмотьях, и кричит:
– Украли копеечку!
Идет Борис Годунов и с ним Шуйский.
Борис спрашивает:
– Кто украл копеечку?
Василий кричит Годунову:
– Ты убил царевича!
А Шуйский бьет ему в ногу:
– Молчи, дурак!
И наше духовенство обратило внимание на юродивого, он пророчески говорил. И поставили храм Василию Блаженному!
А в наше время, когда все перевернуто, убивают с кровью, о памятнике юродивому ни-ни.
Я верю, что был такой Христос в облике Федора. Ведь вели с ним такую борьбу! Выпускали сорок номеров газет с заголовками, что мы «чужие волки». Обреченные. Мы такие враги. Сидим за какого-то Федора…
А мы свидетельствовали и по тюрьмам и всему миру, что второе пришествие совершилось.
Как говорит писание, Он должен прийти. Юродством спасти верующих. Имя его новое. Мы с этого видим: пришел Христос в образе Федора, нового имени. Это был Федор Рыбалкин. Его от жены и детей в 1914 году забрали на фронт. Проходит много лет, и, вдруг в 1922 году он возвращается, как приехал Илья Пророк к вдове. И так точно и пришел к вдове ее муж Федор. Но он не муж. Он сказал: «Узнаешь меня?» Она: «Узнаю». Он: «Но постельки у нас будут порознь». Она: «Ну как же я одна?» Он: «Ну и что».
Она слышит: он в комнате запоет, в комнате вроде один, а поет хор. Потом стал юродствовать. Ходить босым. Люди идут на Иордан. Он по льду – а от ног пар…
Духовенство видит: это не просто Федор…
Потом чудеса: глухие услышали, незрячие увидели.
Епископ пошел за ним, благочинный монастыря…
Многие тихоновцы последовали за Федором, и это никакой не Федор, а Христос в образе Федора. И там получилось разве что сравнимое по ярости веры с Аввакумом – федоровское движение. Не только в нашем крае, а и в других областях и даже в зарубежье.
Атеисты всполошились. Стали забирать священников. Забрали Федора Рыбалкина и поместили в Богучарскую тюрьму. Раз ходит босым, давай ему баню: раскалили и поставили его на плиту. А он невредим. Тогда его отправили в Воронеж. А в Воронеже ломают голову: что делать? Отправили в Москву. Там посадили в замок.
Он выходит из замка, а все замки невредимы, а он приходит к властям на совещание и говорит: «Дети, не знаете, что со мной делать? Отправьте меня на Соловецкий остров». Они: «Что ж, раз такой неестественный».
А там были лагеря.
Решили отправить.
Он сказал: «Я поплыву на одежде по воде, а вы езжайте на пароходе»… Он поплыл на одежде. Они поплыли на пароходе.
Они доплыли до острова. Он встал на воду, и они увидели – стал Христос.
Он: «Видели дела мои?»
«Видели», – отвечают.
И стал невидим.
О чем мы и свидетельствовали, что второе пришествие Христа совершилось в образе Федора.
И за это надо было всех выселить и пострелять!
А сейчас и власть молчит, и священники молчат.
Я шел добровольно в тюрьму. Знал, за что. За Рыбалкина Федора. За сохранение веры. За ее чистоту. Незапятнанную продажными батюшками. И иду. Надеюсь послужить стойким мостком, по которому исконное православие переберется через эпоху советских запретов и казнокрадов-воров и засияет во всем благочестии.
11 января 2007 г.
Михаил Федоров
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
