Надо же, сектанты-фёдоровцы пришли на кафедру и стали интересоваться мной: «Где можно найти доцента Демьяна?» А кто-то возьми да и брякни: «Он умер». Ведь я давно ушел из университета и мало кто знал, где я и что со мной. Фёдоровцы огорчились и ушли. А почему огорчились? Ведь я им ни сват, ни брат, ни, тем более, сектант.
***
Чтобы понять все, начну по порядку. Со своего рождения. Родился я в селе Сосновка на Тамбовщине. Родился в тяжелую годину, в 1942 году. Родители мои были обычными колхозниками. И дети рождались у них каждые три года, начиная с 33-го года: в 33-м, 36-м, 39-м, и я в 42-м.
Когда я появился на свет, отец служил на Дальнем Востоке. А увидел он меня лишь через пять лет. После снятия блокады с Ленинграда его из Владивостока перевели на Неву, где он охранял воинские объекты.
Помните, было две волны гонений на верующих. Первая в двадцатых-тридцатых, когда стали изгонять священников тихоновцев. Закрывать их церкви. Прижимать тех, кто шел за Патриархом Тихоном. Им говорили: если признаете противников Тихона обновленцев, то будете служить. А нет – убирайтесь на все четыре стороны. Многих посадили, кого расстреляли, а часть успела уехать в Югославию, в Германию, откуда перебраться даже в Америку. Но остались их последователи, простые верующие, которых те причащали, венчали, к которым они ходили в церковь. Эти люди и породили так называемое «истинно православное христианство».
В конце пятидесятых пошла вторая волна гонений. Тогда и появились в Тамбовской области среди молодежи группки «истинно православных христиан». Парни и девушки собирались в лесу у источников, читали Священное Писание, молились, пели. Среди них были и взрослые. И произошла вспышка: люди стали отказываться от работы, отказываться голосовать, отказываться пускать своих детей в школу, некоторые даже объявляли голодовку. Сильные, здравомыслящие, работоспособные стали выходить из колхозов.
Второй волной и зацепило меня. Я стал посещать сходки, молиться. Родители не одобряли мои увлечения. Мать плакала: «Я надрываюсь (отец болел), а ты зрелый, сильный, не хочешь работать».
А работать на чужую власть у «истинных» было грешно. Поэтому «истинные» уходили в соседние села, нанимались там вскопать огород, дом построить, дров нарубить, на что и жили.
В ту пору из колхоза вышло процентов тридцать!
Власти всполошились: надо было что-то предпринимать, пока остальные не разбежались.
К нам в село приехал секретарь райкома. В центре у школы собрали сельчан. Много взрослых, детей. Секретарь обозвал всех «выводком», а потом обратился к одному мужчине: «Пойдешь в колхоз?» Тот: «Нет». – «Заводи трактор», – скомандовал секретарь механику. Трактор поехал по селу, заехал на огород мужика. Картошка цветет, яблони плодами наливаются, вишни густо усыпаны ягодами. Трактор затарахтел и пошел валить деревья, запахивать огород.
Секретарь к другому мужику: «Пойдешь в колхоз?» – «Нет», – ответил тот и перекрестился. – «Заводи трактор».
Трактор поехал на другой край села.
Хотели запугать и заставить вернуться в колхоз.
Я стоял и плакал, плакали другие. Подтверждался описанный в Апокалипсисе приход страшного змия.
Тогда я так увлекся верой, что после седьмого класса бросил школу. С двоюродным братом Семеном ходили по монашкам, наизусть учили Евангелие. Печатными буквами я переписывал книги Нового завета.
Помню, морозец легкий, уже темнеет. Сема смотрит на небо и говорит: «Где бы мы с тобой ни оказались, а на Луне будем встречаться».
Ах, Луна, Луна!
Тетя хвалила меня: «Ох, ты как евангелист. Это ж богоугодное дело».
От молений, постов, испытаний, которые мы с Семеном накладывали на себя, я заболел двусторонним плевритом. Дышать сделалось трудно, мучила потливость, сонливость.
Я бы сгинул, если бы не вмешался мой старший брат Николай. Он сказал: «Верующие все к погибели ведут. Бесполезна их вера». И чуть не силой повез меня в больницу.
Привез, а там мест нет. Брат в военкомат: «Я допризывник, привез брата допризывника, а его не кладут в больницу». Из военкомата позвонили главврачу, и меня положили на раскладушку в коридор.
Выкарабкался.
А ведь светился – кожа да кости. И почти оторвался от веры, не мог опять вернуться туда. Но все равно порвать еще не мог, иногда ходил на собрания, моления.
Мать точила: «Что ж ты все не у дел. Не учишься, не работаешь».
Николай посоветовал, как получить профессию: через военкомат. Осенью я собрался в военкомат. Меня направили учиться на курсы шоферов.
А двоюродного брата, с которым мы молились, в октябре посадили в тюрьму за отказ от службы в армии. Дали ему ведро помойное: «Мой туалет». Он: «Не буду». Его давай по коридору. А он все равно не стал: грешно. И его на пинках подняли…
Я учился в это время на шофера. Но мы с Семой переписывались. Писал я ему молоком, водяными знаками, потом их проявили. Когда я в очередной раз пришел проведать его, ко мне вышел начальник тюрьмы: «Это ты пишешь?» Мне пришлось сознаться. Он: «Ну, идем, а то он погибает. Не ест ничего. Переубеди его». Я не узнал Сему: весь черный, еле идет. Мы обнялись. Я хотел попросить его прекратить голодовку, а он: «Я не могу отступить» и мне: «Держись брат», – только и сказал.
А когда я уже в сумерках вышел за забор, оглянулся: в камере Сема тянулся к решетке и показывал мне на забрезжившую Луну.
Напоминал свои слова: «Где бы мы ни оказались, встретимся на Луне».
В мае Сему отвезли в областную больницу. Медсестра подает стакан кипяченого молока: «Отглотни». А он: «Нет, сегодня постный день, среда».
В октябре Семена посадили в тюрьму, а в мае он умер от туберкулеза. Ему надо было подвиги совершать, в холодную воду под Крещение опускаться, не есть, только две-три картошки, кусочек рыбы и стакан воды. В рваной одежонке ходить по селам, проповедовать.
С той поры во мне что-то поселилось, что не давало покоя всю жизнь.
Когда я окончил курсы, пришел в колхоз просить: дайте мне машину или возьмите подменным водителем. Председатель спрашивает: «А раньше с техникой был знаком?» – «Нет». Ведь врать не умел. – «Годика два поработай плугочистом, а потом дадим машину». Я понял, что через два года все мои познания о машине пропадут. И подался в соседнее село работать по найму.
Летом приезжаю домой, смотрю: огород черный, картошку запахали.
Председатель отомстил…
Брат Николай написал в «Тамбовскую правду». Председателя заставили вернуть семена. Но зачем семена, когда урожай пропал, а сколько мои родные работали, ухаживали, обрабатывали!
Я собрался на заработки в Подмосковье: наши косили сено на водохранилище, которое питало столицу. Как-то зашел в магазин, что в Мытищах, увидел ижевский мотоцикл. А тогда проблема была купить технику. Я спросил: «Продается?» Мне ответили: «Только по распоряжению райисполкома». Пришел к своим мужикам, так, мол, и так. А мне говорят: «Сходи к директору совхоза. Напишут справку, и ты сможешь купить». Директор справку написал, я отбил телеграмму брату: «Приезжай, купим мотоцикл!» Он обрадовался, приехал. Мы с этой справкой купили «ИЖ». Сначала в тамбуре электрички, потом в багажном отделении почтового поезда везли домой. Я хотел сделать приятное брату, отблагодарить за заботу обо мне. Он во многом заменял мне хворого отца.
Почему я это рассказываю?
А чтобы понять: почему меня искали сектанты.
Но неожиданно возникло желание учиться. У меня ведь всего семь классов. Я поехал в районо, помог собрать молодежь, и для нас открыли вечернюю школу. Я сразу попал в девятый класс.
До нового года учился в девятом. Вот предмет «история». Я спросил себя: «Что я буду учить ее до мая месяца?» Прочел учебник за неделю два-три раза, овладел курсом и сдал. Географию – тоже. Русский язык, литературу. В январе поехал в районо и говорю: «У вас есть заочная школа. Я привез справку об окончании девяти классов, возьмите меня туда». И меня приняли в десятый класс в заочную школу. А тогда учились одиннадцать лет. Я брал программы, писал контрольные работы, ездил, сдавал, и в марте месяце все сдал. Остались только экзамены в июне. Так экстерном я окончил школу. В аттестате было всего три четверки, остальные пятерки.
И собрался в Воронеж поступать в вуз.
Сначала хотел в университет на юридический факультет, но конкурс оказался большой. Мне сказали: «Бесполезно». И я решил идти на исторический факультет в пединститут.
Когда поступал, в университет пришло известие, что на мотоцикле разбился Николай…
Но меня там не нашли и не сообщили. Я в пединституте сдавал экзамены. Сдал два экзамена, а третий никак не могу. Ничто в голову не шло. Чувствую: что-то не то. И решил поехать домой, справиться. А по дороге заехал в Липецк. Там жил мой первый учитель, я у него хорошим учеником слыл, хотя и с «отклонениями». Помню, он мне, шестикласснику, в школе: «Это миф, что Христос был! Ведь не был Христа». А я твердо: «Христос был». – «Садись, двойка». А девчонке, что с тройки на двойки перескакивала и сказала: «Не было Христа», поставил пять. Но двоек у меня было раз-два, и обчелся. Мне тогда за отличную учебу книгу хотели подарить. И отменили подарок. Но по весне, к первому мая отважились все-таки и подарили.
Так вот, когда я приехал к учителю, он спрашивает меня: «Ты откуда?» – «Из Воронежа». – «А ты не знаешь, что брат погиб?»
Оказалось, Коля на встречную полосу на мотоцикле выехал. Случилось это первого августа. Он ехал на работу, а там, когда уборочная, вокруг пыль. Начал телегу обгонять и выскочил навстречу грузовику…
Пожил два часа и умер.
Я хотел ехать домой, а учитель: «Зачем, брата уже похоронили. Ты соберись с силами, езжай в Воронеж, сдай экзамен, а потом уж домой». Я вернулся в город. В каком был состоянии, в таком и пришел в приемную комиссию, хотел забрать документы и уезжать. Меня отговорили, приняли экзамен, назначенный на завтра. Кое-что спросили, поставили «хорошо».
Так оказался на дневном отделении педагогического института. А раз Коля погиб, надо отцу с матерью помогать. Мои две сестры помощницы были никудышные, уже разбежались по мужьям.
Мой первый учитель нашел для меня работу. Взяли вести физкультуру, рисование и черчение в школе. А во мне давно жил проповедник, учитель, и я с удовольствием вел занятия. Да и какие-никакие деньги появились в семье.
***
В конце пятидесятых заговорили о семилетке. А понятие семь, седьмина, сплошь и рядом в Евангелии. И верующие семилетку соотнесли с апокалипсической седьминой, в которую придет антихрист и будет преследовать верующих.
Все то, что происходило, они спроецировали на себя. И коль антихрист пришел и осквернил, они отказывались трудиться, есть, пить, употреблять любую пищу, выращенную на их огородах. Даже были такие, кто не разговаривал с неверующими, за что их прозвали «молчальниками».
Один мужчина лежал год, два, его взяли в тюрьму, искусственно там кормили, но он там умер.
Моя тетя тоже голодовку объявила, не стала принимать пищу, тоже умерла.
И сколько таких…
Вот один ленинградец. У него высшее образование, отец его был священником. А ушел в истинное православие. Мы с двоюродным братом у него дрова кололи, по селам ему собирали старые потрепанные книги, он переплетал их. Перебивался на вольных хлебах. А его выслали в Красноярский край. Он выкопал себе землянку, там жил и там ушел в мир иной.
Все они жили ожиданием светопреставления. На этом и держалась их вера. Если раньше подвижники за сорок лет испытаний Царство Небесное зарабатывали, то теперь могли за один час. Словно золотое время наступило. Они могли обрести спасение за один год, за один месяц, даже за один час!
Этим подогревали, подкрепляли друг друга и ждали спасения.
А их давили…
Не идут на выборы. Приезжали верховые милиционеры: «Будете голосовать?» – «Не будем». В школу собрали и оттуда погнали невесть куда. Потом в открытом поле остановили: «Идите назад». А ведь люди уже и с родными попрощались.
Пришли к одной бабуле, она: «Не буду голосовать». Ей: «Выходи». Она вышла в шерстяных носках. «Стой!» Она стояла на снегу до тех пор, пока не упала, но не стала голосовать.
Деда вывели в лес, раскопали муравейник и: «Садись». Дед сел на кучу…
Досталось же…
А я работал в школе, учился в пединституте и словно не замечал, как пустело село.
После института поступил в аспирантуру, женился. Казалось, зажил счастливо: у меня появились сын и дочь.
Когда пошел в аспирантуру, в «Сельской молодежи» появилась статья «Демьян против Демьяна». Что я восстал против всех и вся, с обнаженным сердцем боролся с сектантами. А тут Демьян изменил своим идеалам, в аспирантуру поступил. Деревне нужны активные пропагандисты, а он на город настроился.
Да, я настроился на город. Он открывал мне новые горизонты. А деревня опостылела мне.
Вскоре уже преподавал в университете атеизм и писал диссертацию об «истинно православных христианах». Мне было легко оценить это явление, я сам прошел через него.
Во время одной командировки в глубинку я и познакомился с фёдоровцами, тоже «истинно-православными христианами», но только последователями Федора Рыбалкина.
С их наставником, огромным красавцем-бородачом, мы ходили на озеро, где до заката говорили о вере, о силе духа, о любви к ближнему. Теперь я понимаю, какие это были драгоценные минуты. Они возвращали меня к былому, что я теперь отвергал.
Но к верующим я все равно относился с сочувствием. У меня была своя манера разговаривать с ними. Они привыкли, что на них только нападают: а, баптисты», антисоветчики! А я им объяснял, что я аспирант, пишу диссертацию, должен писать «истинно», как есть. Коль я сам был «истинным». Они мне все и рассказывали, и в моем лице видели как бы защитника.
Наставник фёдоровцев рассказал, как суд судил десятки раз, а он выстоял, как сотни дней провел в карцере, бандюга ударил его ломом по спине, а он выжил.
Как знакомо было все это мне по односельчанам, брату Семе.
Но я уже был по другую сторону баррикад.
На занятиях со студентами давал характеристику любому явлению без всякой личной натяжки. А тут меня пригласили в клуб. Набилось много народу, и я выступил с лекцией. Выступил, как просил райком партии, с позиций атеистической борьбы. Ведь я уже был членом партии и не мог выступить в защиту фёдоровцев. Я бы не только не защитил диссертацию, вылетел бы с работы, но остался бы и без квартиры, которую обещали дать.
Фёдоровцам моё выступление не понравилось: на озере я был ласковый, приветливый, а тут громил.
И они покинули зал.
Вскоре университет издал мою книгу об истинно-православном христианстве, в которой я упомянул и федоровцев. Они узнали, прочитали, сразу поехали к уполномоченному по делам религий жаловаться на меня. Но уполномоченный человеком оказался тертым, его слезами верующих не прошибешь, развернул приезжих с порога.
Успешно защитил диссертацию, меня избрали доцентом, дали квартиру, жена устроилась на хорошую работу в Доме пионеров, мои дети кончали вуз, можно сказать, живи припеваючи. Но вот рассекретили архивы, и я прочитал такое, от чего во мне все перевернулось. Считал, что Ленин призывал бороться с религией, не оскорбляя верующих, а там по-другому. Прочел письмо, где говорилось, что надо расстрелять верующих в Шуе. Солдаты пришли изымать церковные ценности, а прихожане выступили против. И тут произошло кровавое побоище. Возник вопрос: кто писал это письмо? Золотой фонд партии. Не те райкомовские, обкомовские проныры, а сам вождь. Послал на смерть старух, детей.
Я себя спросил: а ты что, разве не знал, что громили церкви, расстреливали священников, сажали односельчан, заморили Сему?
Знал.
Так что ты теперь делаешь из себя несведущего?
Но я думал, что Ленин к этому непричастен, и, кроме того, все это осуждено самой партией.
Но все рвано то, что я прочитал, надломило, и я написал заявление о выходе из партии.
Боялся ли писать заявление? Ведь было время всевластия коммунистов. Нет.
Помню, иду на работу, а парторг факультета встречает: «Из КГБ прислали заявку написать о тебе, что ты за человек, что на исключение подал».
Я первый вышел, тогда никто еще не выходил.
На собрании почитали мое заявление и исключили.
Одни говорили, что я, как крыса, убегаю с корабля. А другие: а чего не бежать, когда корабль тонет.
Что ж, они меня «крысой». Это мне было знакомо с той поры, когда писала обо мне «Сельская молодежь».
Но чтобы я искал выгоду – увольте.
Мне стало тяжело смотреть в глаза коллег и студентов, и я бросил работу.
Теперь живу на хуторе. Завел живность, вожусь в огороде, как когда-то в Сосновке мои покойные родители. И все больше окунаюсь в былое. Я пошел не по тому пути. А ведь был так предрасположен к вере. Помню, мать ходила на базар продавать масло. Мы с братом Колей всегда выбегали, далеко завидев женщин, и мать нам сто грамм конфет покупала и делила. У нас был праздник. Давала копеек двадцать-пятнадцать, отец давал, перед этим дня два-три собирал. В селе был слепой, он хорошо пел, на гармони играл. Он так стал по душе мне, что я слушал его от начала до конца и какие были деньги, все ему отдавал. Думал: «Бог смотрит, Богородица, что маленький мальчик свои копейки отдал нищему».
Я был примерным верующим, нравственно верующим, а потом я забыл веру.
И Бог меня покарал.
Он лишил меня самого хорошего, самого сокровенного, дара Божьего – любви. С женой мы ругались, разошлись. У детей не заладилось, грызутся в оставленной мною им квартире. На кафедре меня забыли.
Теперь мне часто снится сон: тюрьма, к решетке тянется рука Семы и показывает пальцем на Луну. «Встретимся там! Там», – шевелятся его потрескавшиеся губы.
Я просыпаюсь, мечусь по холодной комнате, выскакиваю во двор и до рези в глазах всматриваюсь в пятна на поверхности Луны.
Сёма!..
Так зачем же искали меня фёдоровцы?
Хотели устроить мне суд?
Отступнику?
Грешнику…
Спасти?
А их обманули: «Он умер»…
Эх…
Да не умер я! Не умер-р!!
И не отпускает меня теперь самый важный вопрос: успею ли вдохнуть настоящей жизни?
Михаил Федоров
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
