Портал
"Русское Воскресение"

---

---

Ольга Алмазова

Рассказ жены белогвардейского генерала

Часть 1

Глава 1

1

Ты думаешь, откуда пошел род Алмазовых? Говорят, что один из князей Трубецких подался в священники и поехал к монголам проповедовать православную веру. Обратил в христианство несколько племен и вернулся. А за успехи на этом поприще Патриарх наградил его золотым крестом с серебряным обрамлением. Царь приказал вставить в крест алмазный камень и назвал проповедника «Алмазов». С тех пор за Трубецким и укрепилось Алмазов и с его преемниками дошло до наших дней.  

Алмазовых везде принимали за своих. Башкиры и татары называли «алмас», греки «адамас», поляки «адамант», таджики «альмас», турки «эльмас», украинцы «алмазний». И никто не думал, что Алмазовы жили в русской глубинке в селе Медвежьем Землянского уезда Воронежской губернии.

У одних жизнь начинается, протекает и завершается в пределах родного уголка, в кругу близких, и об ином существовании они судят по рассказам знакомых и книгам. Мне же было суждено еще в юности покинуть родительский дом, исколесить сотни дорог, по которым несло в упряжке судьбы, грозя в любую минуту выбросить. Боязно гимназисткой пуститься в дальний путь, трудно женой полковника нести бремя военных походов и пережить утрату близких. Удары судьбы не сломили, не согнули когда-то юную девчонку   потому, что она была из породы тех крепких провинциальных семей, которыми всегда полна наша глубинка, из породы Алмазовых.

Мой дед дружил со Львом Толстым и во многом подражал ему. Считал, что   жить следует трудом своих рук. К нему – по профессии врачу, кстати, виртуозно игравшему на скрипке – за помощью в любое время суток шли крестьяне со всей округи. Во фруктовом саду выращивал отменные яблоки, пахал и косил, молол зерно на водяной мельнице, что скрипела на плотине реки Трещевки, которая делила Медвежье пополам. В этом ему помогали семья и крестьяне. Он, как и Лев Николаевич, не любил священников, избегал церковных обрядов. А его прах лег в землю в нашем саду без памятного надгробия на десять лет раньше, чем прах учителя в Ясной Поляне.

Мой отец тоже тяготел к нравам толстовцев. В молодости не ел ни мяса, ни рыбы, зачитывался романами почтенного старика из Тульской губернии. Своего отца похоронил, выполняя его завещание, без отпевания. Лишь после настоятельных просьб матери окрестил меня в приходской церкви в селе Богоявленовке. Не любил он служителей культа. Священник села Богоявленовки часто сокрушался, что как ни пожалует к Алмазовым, хозяина дома не оказывалось, а встречала гостя только его жена.

Отец пошел дальше деда. Летом 1906-го года раздал земли своего имения крестьянам – пятьсот десятин, это более пятисот гектаров, а себе оставил хутор с наделом в десять десятин, сад и мельницу.

– Василий Алексеевич! – хлынули к нему крестьяне из ближних деревень. – Вы бы помогли и нам забрать земли у помещиков.

Не хотел вмешиваться в чужие дела и долго не соглашался. Но готовность помогать людям взяла верх.

Он вместе с ходоками направился в соседнее имение графини. Мне только исполнилось три годика, и я мало что понимала. Но позже узнала, что происходило. Как обычно в летнюю пору, пригревало солнце, в полях наливалось зерно, пахло свежескошенным сеном. Настроение отца и крестьян было приподнятое. Они чувствовали, что делают доброе дело. Перейдя речку Трещевку, в которой купались мальчишки, запылили по проселочной дороге. По пути к ним присоединялись жители окрестных сел.

Они поднялись на горку, в дубраве завиднелся барский дом. Во дворе на крыльце стояла графиню. Грузная женщина в длинном платье с большим разрезом о чем-то разговаривала с приказчиком.

– Отдавай землю! – закричали крестьяне.

При виде их приказчик кинулся за дом. Они только успели заметить, как   замелькали его сапоги. Несколько мужиков погналось следом.

– Василий Алексеевич! Что-то я не пойму, почему это вы с моими крестьянами? – спросила графиня.

– Дело в том, что вы, барыня, обделили наших братьев, – заговорил отец. – Надобно бы излишки отдать…

Барыня сделалась бледной, как парафиновая свечка.

В это время мужики притащили приказчика и начали бить.

– Это тебе за поденщиц!

– Будешь издеваться над ними! – орали мужики.

– Пугачевщина! – графиню затрясло.

– Благого дела ждут от вас, – сказал Василий Алексеевич и крикнул мужикам:

– Оставьте приказчика в покое!

Графине протянули бумаги:

– На, подпиши!

Она некоторое время медлила, с опаской оглядывая толпу, и подписала.  

– Ну…, – по имени назвал графиню кто-то из крестьян. – Теперь мы все равны… До   свиданьице.

Какие наивные люди! О каком равенстве могла идти речь! Да и возможно ли оно,   равенство? Всегда кто-то кого-то угнетает. Кто живет лучше, а кто хуже. Несбыточная мечта! Сколько она сломала людских судеб, сколько поколений извела.

Слух о поступке Алмазова разлетелся по уезду, и утром около нашего дома уже митинговала толпа:

– Василий Алексеевич! Идемте …. Идемте к.., – назывались иные помещики.

Мама, качая на руках моего младшего брата Алешу, уговаривала:

– Василий! Ты отдал свое. Зачем…?

– Маша, успокойся. Я не могу…

– Подумай обо мне, о сыновьях, о дочери.

Моему старшему брату Сереже тогда исполнилось десять, а младшему Алеше только год.

– Мы ничего дурного делать не будем. Графиня добровольно подписала бумаги. И другие подпишут. А если не подпишут, то мы развернемся и уйдем, – успокаивал он жену.

Я приняла уход отца, как обычную прогулку к соседям. Он катал меня по полям, – подумала я, – пусть теперь без меня прогуляется.

В тот день крестьяне получили согласие еще трех помещиков и, когда возвращались, на взгорке у села Приволье увидели казаков. Казаки стояли в ряд и ждали бунтовщиков. С той поры я отношусь к казакам с осторожностью.

Перед строем гарцевал урядник и кричал:

– Есть ли среди вас помещик Алмазов?

Крестьяне остановились.

– Я вас спрашиваю? Алмазов есть, аль нет? – повторял урядник.

Крестьяне молчали. Василий Алексеевич одевался просто: в холщовую рубаху, льняные штаны и отличить его от крестьянина было трудно.

– У нас есть предписание его арестовать! И вы должны его выдать! – урядник спустился к крестьянам.

– Не выдадим! – закричали они.

– Если не выдадите, то возьмем силой! – урядник закружил перед толпой, поднимая коня на дыбы.

Крестьяне стали подбирать камни, ломать ветки деревьев, выдергивать колья из плетней разбросанных вокруг огородов. Кто-то по логу пробрался в село и принялся стаскивать на дорогу бороны, сохи, бревна. Василий Алексеевич не знал, что делать: он не хотел кровавой развязки.

Летом темнеет поздно. Солнце медленно клонилось к горизонту. Время шло, а казаки их не пропускали.   

Урядник рвал голос, призывая выдать помещика.

С речной долины потянуло свежестью, густым светом от заката облились дубравы.   Отец решил сдаться и шагнул вперед, но тут крестьяне с ветками, кольями и камнями кинулись на казаков.

Казаки, уворачиваясь от града камней, отступили и в деревне напоролись на барикаду из борон, сох и бревен.

Потом слышала, сколько казаков кинулось бежать, испугавшись крестьян, сколько казачьих фуражек подобрали крестьяне.

Отец вернулся домой в отменном расположении духа. Взял меня за плечики и подбросил: белая кофточка, белая юбочка, белые носочки, белые банты – вся моя одежда высоко взлетели вверх.

– Оленька! Сегодня важное дело пошло по уезду! Завтра пойдет по губернии…  

– Что теперь будет?! – заметалась по дому мама.

– Ты бы видела, как они драпанули!

– Вася! Ты же сам говорил, что не надо насилия…

– Да, Машенька, да! Но ты бы видела…

Утром прибежал сторож дед Петруха:

–   Медвежье окружили казаки!

Отец думал недолго. Собрал котомку, позвал нас.

– Алешенька! Расти здоровеньким! – погладил по голове младшего. – Оленька, я скоро вернусь, и мы покатаемся с тобой на лошадках, – чмокнул меня в щеку. – Сережа! Ты уже взрослый, остаешься за старшего! – обратился к сыну. – Машенька, прости, если что не так. Но я хотел, как лучше, – прошептал, прижимая к себе жену.

Поход с крестьянами стоил отцу нескольких лет тюрьмы. Два года от звонка до звонка провел в тюремном замке в Воронеже. Хотя сам Толстой земли своего имения не раздавал и не помогал отбирать их у помещиков, но некоторые его последователи шли дальше учителя.

После ареста отца мы жили скромно. Мама шутила: «Если есть люди, которые кушают сливки, то есть и те, которые потребляют снятое молоко». Выматывалась. Но нас поддерживали родственники Русановы, которые жили в шести верстах в селе Ерофеевке. Сестра мамы Ольга Адольфовна Русанова была женой Сергея Гавриловича Русанова, земского врача, и они   помогали нам. Я часто бывала в Ерофеевке, где меня потчевали оладьями со сметаной, блинами с вареньем. Бегала по аллее из лип, пряталась в сосновом бору у пруда, чувствовала душевную теплоту родных. Быстро мужал брат Сергей, который с особой серьезностью брался за любую работу: обрезал яблони, мульчировал почву, собирал урожай, продавал его на рынке, колол дрова, молол зерно на мельнице. Добром за отца нам платили и крестьяне.

2

Село Медвежье разбросало свои угодья по буграм вдоль речки Трещевки. Рядом с речкой в яблоневом саду в тени тополей прятался наш уютный дом с высокими окнами и резными ставнями, в котором родились я и мои братья. Этот дом давным-давно выиграл в карты наш обедневший предок и по бревнышку перевез в село.

Я любила качаться на веранде в плетеном кресле из лозы и жмурить глаза на солнце. Лазить по фруктовым деревьям и срывать яблоки, приятные на вкус. Ездить с братьями на коляске, когда они пускали лошадей вскачь, и те с ветерком взлетали на горку. Окунаться в зеркальную гладь прудов, покрывших правый берег Дона.

Прелести деревенской жизни: ширь степного пространства, сочный, напитанный запахами цветрв воздух, трели жаворонка, повисшего в океане небосклона, заполняли мои дни, и я не думала, что когда-нибудь покину чудный мир сельской чудо природы.

В 1910-ом году меня отправили учиться в город. После бескрайних степей с редкими домиками, лесов с непроницаемыми чащами, речных пойм с камышами и извилистых дорог с подъемами и спусками я оказалась в Воронеже.

Меня напугали трех- и четырехэтажные дома, окруженные одинокими деревьями. Я долго не могла понять, как могут люди ходить по головам друг друга. Удивили мощенные булыжником улицы, асфальтированные тротуары, лесенки с маленькими ступеньками, сбегавшие, как ручьи, к реке, паркетные полы и огромные зеркала в гимназии.  

В первое время мне хотелось покинуть город и вернуться домой. Но я боялась огорчить родителей и крепилась. Вскоре занятия в Мариинской женской гимназии захватили меня, и я помаленьку начала забывать Медвежье.

После уроков спешила с подружками на Большую Дворянскую – самую богатую улицу Воронежа. Заглядывалась на колонны особняков заводчиков и купцов, фасады кинотеатров со скульптурами, лепнину на стенах банков, балконы, нависшие над тротуарами, как козырьки фуражек. Заходя в галантерейные магазинчики, вдыхала ароматы духов и сравнивала их со степными запахами, пытаясь   угадать, с каким полевым цветком совпадает тот или иной аромат.

К этой улице примыкал городской сад с огромной узорчатой оградой. Там в летнем театре или на площадке около фонтана мы слушали духовой оркестр, мечтая когда-нибудь закружиться под его музыку. А, уходя дальше за железнодорожный вокзал, прятались под кронами дубов на скамьях Бринкманского сада, где было особенно уютно, и я все больше узнавала о городе.

– В том доме, – показывала на двухэтажный особняк одна из подружек, – живет хозяйка привокзального поселка фон-Бринкман. Бывшая Кричевская. Представляете, оставила престарелого мужа в Калуге и приехала с тремя детьми.

– Престарелого? – переспрашивала я.

– Но теперь вышла за молодого учителя!

У нас разгорался спор о том, прилично ли выходить замуж за того, кто старше возрастом, хорошо ли бросать престарелого супруга ради молодого. Я путалась в мыслях и не знала, что сказать. Если бы у меня на памяти были какие-нибудь примеры о замужестве людей с большой разницей в летах, я бы могла иметь свое мнение. Но этого не позволял скудный жизненный опыт гимназистки.   

В базарные дни родители везли в Воронеж ящики с яблоками и мешки с мукой. Стоило только сказать, что товар «алмазовский», как у подвод вырастала очередь.

– Алмаз, алмас, – слышалось.

Людей привлекал медовый вкус яблок и белизна муки. Родители проведывали меня, и мы часами бродили по городу и сидели в парке. Они всегда привозили что-нибудь вкусное, и я угощала подруг. А на каникулы спешила в Медвежье, где вечера напролет рассказывала.

– Знаете, на Большой Дворянской у окружного суда огромный сквер. В сквере на постаменте стоит памятник Петру Первому. Там написано: «От благодарных дворян и горожан». Как оценили царя! Не то, что, – невольно упоминула императора Николая Второго. – Петр правой рукой держит якорь. Другую тянет на запад. Положение правой говорит о том, что он опирался на флот. А левой, что прорубил окно в Европу…

– А хорошо это или нет? – спрашивал отец.

– Мне трудно судить об этом, – тушевалась я.

– По папе лучше бы не было ни Петра, ни Николая, а была бы простая жизнь, – сказал брат Сережа, который уже учился в военном училище.  

– Дети мои, вы же знаете, что, когда что-то делается силой, это всегда плохо. А у Петра одно только и было…   –   сказал отец.

– Сереже повезло, – засмеялась я, глядя на брата. – Будь у него папа другой, пустили бы в училище.

– Я думаю, он сам со временем разберется, что ему надо, и поймет, что такое служба, – добавил отец.

– Пап! Но ведь говорят, что даже Толстой восхищался армейской службой. Однажды шел по Хамовникам и увидел двух рослых гвардейцев. Он остановился и воскликнул: «Какие молодцы!» А ему: «Лев Николаевич, ведь вы вчера отзывались об армии плохо, а теперь». И Толстой им: «А я вам что, канарейка, чтобы повторять одно и то же?»

  Все засмеялись.

    – Гостиница «Бристоль», – продолжала я. – С огромными окнами. Две коляски разъехались бы! Под ними бульвар…

Мои глаза светились, как электрические лампочки в фонарях Большой Дворянской.  

– Тебе бы, Оленька, поездить бы по странам, – заметил отец.

– Да, папочка! А Смоленский собор. Это уже на Большой Московской, – говорила я, мечтая о том времени, когда отправилась бы в путешествие в Москву, Петербург, а если удастся, и за границу.

Когда у нас в гостях оказывались Русановы, меня поддерживала Русанова Ольга Адольфовна:

– Девочку тянет к прекрасному… Василий Алексеевич, а не послать бы Вам дочь учиться в столицу?

– Если в столицу, то поможем и со столицей, но пусть сначала закончит гимназию.

Я продолжала учиться в Воронеже и все больше привыкала к его укладу, порой даже чувствовала себя неловко, когда упоминали о моем сельском прошлом. Мне почему-то становилось не по себе, потому что большинство моих подружек жили в самых богатых домах города и оказывались в деревне только за тем, чтобы навестить свои имения.

3

Среди приезжавших в Медвежье появлялся сосед из села Трещевки – это в трех верстах от нас, Вячеслав Митрофанович Новиков – лихой наездник и любитель псовой охоты.

Когда мой отец в 1906-ом году ходил с крестьянами отбирать земли у помещиков, он не дошел до села Трещевки. И ему не пришлось добиваться от Новикова раздачи его угодий. Не был и у Русановых в селе Ерофеевке, где жило «всега две души мужска и три женскага полу». Так было записано в документах. Русановым отдавать крестьянам было нечего, они сами жили скромно и довольствовались результатом своего труда.

Стройный юноша Новиков с высоким лбом, белокурыми вьющимися волосами, сильный в движениях, ловкий в езде на лошади, сразу привлек мое внимание. В нем хранилось то, что редко встречалось в молодых людях и как бы осталось в 19-ом веке. Обхождение, доброта, щедрость.

Я удивлялась, что мой отец, который не позволял себе поступиться взглядами: не ел ни мяса, ни рыбы, не мог прикоснуться к курице, чтобы отрубить ей голову, загорелся псовой охотой. И мог часами скакать с Вячеславом и его шумной компанией за борзыми. Вряд ли его прельщал состав компании Новикова, сын воронежского городского главы Чмыхов, друзья Вячеслава Мыльцев-Минашкин, Веселаго Всеволод. Видимо, им владело иное   –   желание слышать звук рожков, лай собак, ощущать погоню, этот испепеляющий мужской азарт, в котором он отказать себе не мог.    

Вспоминается, как однажды к нам приехали Русановы (тоже вегетарианцы), и отец, как Лев Толстой, в шутку или всерьез, попросил   поставить тарелки с овсяной кашей, а для гостей привязать к ножке стола за бечевку курицу, пусть, мол, отрубят ей голову и приготовят!

– Вы думаете, я с голоду возьмусь за скальпель? – прорвался смехом Русанов.

– Вот, именно! Лев Николаевич барские замашки отрицал, а от верховых прогулок отказаться не мог…

Курица всполошено рвалась, пытаясь взлететь, а мы покатывались со смеху и чуть не падали со стульев.

Вот Новиков появился и у нас. Что творилось со мной, у меня горели щеки, дрожали руки, я вбегала в комнату, где он разговаривал с отцом, и выбегала, проходила под окнами, лезла на дерево и еле сдерживалась, чтобы не кинуть в окно яблоком. Думаешь, он обратил внимание на девушку в голубом платье с белым фартуком? Если бы…

Куда бы я ни ехала, то всматривалась в каждую коляску, не сидит ли в ней Вячеслав Митрофанович, в каждого наездника, не Вячеслав ли Митрофанович? Как-то чуть не спутала Новикова с кавалерийским офицером – но, когда тот обернулся, я шарахнулась от лица с бакенбардами.

Нашла у папы фотокарточки, где среди других был и Новиков, и спрятала. По крупице собирала все о его жизни и все больше думала о нем. Слышала, что на ипподроме он выиграл скачки, что произведен в прапорщики, что пользуется успехом у дам.

Словно ушатом холодной воды окатило меня, когда отец за обедом сказал:

– Могу сообщить вам преинтересную новость. Заезжал к Новикову. У него свадьба…

«К-какая?» – чуть не вырвалось из меня.

– На стол подали торт с тележное колесо! И разноцветными коржами выложено «Любовь и Слава»… Подняли чарки… – продолжал отец, еще не догадываясь, как словами ранит дочь.

«Жену зовут Любовь», – дошло до меня.

Сердце словно уменьшилось вдвое. Дыхание прервалось. Я выскочила из-за стола и скрылась в детской. Упала на кровать, но сразу встала. Прижавшись к двери,   вслушивалась, но не могла разобрать слова.

Неужели?! – клокотало во мне.

Пыталась забыть Новикова. Заставляла себя не вспоминать его минуту, другую, десять минут, час, но получалось наоборот, только чаще мои мысли обращались к Вячеславу Митрофановичу. За мной ухаживали гимназисты, но какими смешными выглядели они в сравнении с Новиковым.

Выясняла о нем все до мелочей. Узнавала, что Вячеслав Митрофанович тоже из рода Русановых, но не рода Сергея Гавриловича, а Русанова, героя войны с Наполеоном. Полк под командованием генерала Русанова отличился в сражении при Прейсиш-Эйлау.

Мое поведение покажется странным.

Но такое было!

После известия о битве я избегала всех знакомых, перерыла полки всех книжных магазинов, и только в библиотеке кадетского корпуса нашла заметку о сражении на прусской земле. Перечертила в ученическую тетрадку карту и с линейкой в руке носилась по комнате и воображала, что это Новиков ведет на французов в атаку батальоны.

В такие минуты я готова была вместо одежды гимназистки натянуть на себя военное обмундирование!

Мне рассказали, что генерал Русанов женился на собственной крестьянке.

– Зачем? – сначала покоробило меня.

Но, зная отношение к крестьянам отца и деда, я ничего плохого в этом не увидела.

У крестьянки родился сын Митрофан. Ему генерал Русанов отписал имение в Трещевке.

Выглядело благородно.

Митрофан выкрал у орловского князя Кекаутова дочь и женился на ней.

Вот это было по мне!

Я загорелась желанием о своем похищении. И представляла, как Новиков стремительно появляется на хуторе в Медвежьем, как увозит меня. Или, не найдя в Медвежьем, незаметно проникает в гимназию – вот чем переполняло меня.

– Какой отец у Вячеслава Митрофановича! – восхищалась я. – А ведь яблоко от яблони падает недалеко!

У Митрофана с дочерью князя Кекаутова родился сын Вячеслав.

Уже спустя много лет я услышала легенду о том, как одна гимназистка совершила отчаянный поступок. Переходя улицу, специально споткнулась и упала под копыта коня, на котором ехал ее любимый. Мастерство седока спасло гимназистку. Он поднял девицу на руки…

Если имели в виду меня и Новикова, то они ошибались. Но подмечено верно: я была готова броситься не только под коня, лишь бы обратить на себя внимание.

4

Нежданно-негаданно вспыхнула первая мировая война. Я знала, что мой отец был против муштры и солдатчины, и думала, что это отразится на моем брате, но отец не стал вмешиваться в его жизнь и предоставил возможность выбирать свой путь.

Тогда молодежь охватил небывалый подъем, она стремилась на фронт. Мой брат Сергей записался в 25-ый Смоленский полк, который формировался в Воронеже и вскоре вместе с однополчанами оказался на австро-венгерском фронте.

Как взволновало меня, когда он прислал письмо, в котором сообщал, что служит вместе с Новиковым.

Мы получали вести от брата и радовались успехам русских войск в Карпатах, переживали, услышав об их поражении в Пруссии. Я до дыр   зачитывала письма брата, ища в них хоть какое-то упоминание о Вячеславе Митрофановиче. Стала серьезнее относиться к урокам, особенно к иностранным языкам. Дополнительно занялась французским, почему-то решив, что когда-нибудь попаду в Париж, до которого непременно дойдут русские войска.

С подружками писали письма на фронт солдатам, полные веры в победу, и представляли, как они после изнурительных боев читают наши   юные послания. И сотни раз начинала письмо, адресрованное Новикову, доходила до половины и рвала.

Я уже не связывала свое будущее с Медвежьим, где продолжали жить отец и мать.   Теперь оно казалось мне крошечным в сравнении с тем   миром, который увлекал меня.

Отец часто говорил:

– Прислушались бы к Толстому, занялись нравственным совершенствованием, и не было бы ни разрушений, ни раненых, ни убитых…

Я соглашалась и вместе с тем не соглашалась с отцом. Все мои познания говорили о том, что история человечества полна войн, и что-то более сильное, чем нравственное совершенствование, руководило людьми. Я объясняла это тем, что всегда были люди, которые желали подчинить себе других, воспользоваться чужими благами, но и эти суждения не могли погасить мыслей Льва Толстого.    

Я повзрослела, вытянулась и когда смотрелась в зеркало, то все больше задавалась вопросом: почему так слеп Новиков? Чем больше на меня обращали внимание молодые люди, тем с большим упорством я отвергала их ухаживания. Мои подружки даже прозвали меня недотрогой, предрекая будущее монашки. Мало кто знал, с чьим именем на устах я ложилась спать и с чьим просыпалась.

Как-то с подружками заговорили о поселке у Бринкманского сада, в котором переулки назывались по именам детей: Ниновский, Владимирский, Георгиевский. Как мне пояснили, детей фон-Бринкман: Владимирский – так звали сына Владимира, Ниновский – дочь Нину.

– Вот что значит материнская любовь! – воскликнула я. – А чем же прославились Нина и Владимир?

Считала, что улицы называются в честь особых заслуг: полководцев, выигравших   сражения, ученых, сделавших открытия, художников, написавших великие полотна.

– Ничем, просто они дети фон-Бринкман.

– Но ведь это же не императорская фамилия, – пыталась я найти другое объяснение.

– Хочешь все знать? Тогда слушай…

И я узнала, что годом раньше застрелился сын фон-Бринкман Владимир. Он учился в мужской гимназии. Первое, что пришло мне в голову, что несчастье произошло от неудачи в учебе, отвергнутой любви. А что еще могло случиться с выходцем из богатой семьи, где всего было в достатке? Но мне ничего не ответили, а лишь заметили: недавно покончила с собой и ее дочь гимназистка Нина.

Мать называла переулки в честь детей, словно предчувствуя их ранний уход из жизни.

– Постойте, а Георгиевский? – спросила я, готовая услышать продолжение семейной истории.

– Георгий учится в Петрограде.

Мне стало не по себе. Мать растила детей. А к чему это приходило…

«Неужели и меня ждет такая судьба?» – невольно спросила себя, и мне сделалось жутко.

Однажды зимой после занятий я вышла из гимназии и заметила на улице оживление. По таявшему снегу толпами куда-то стремились люди и что-то возбужденно говорили. Меня подстрекало девичье любопытство, и я вместе с людьми очутилась на базарной площади. Там было столпотворение: стояли рабочие с красными флагами, оркестр играл «Марсельезу», с трибуны, обтянутой алой материей, говорили речи.

Слышалось:

– Свобода!

– Равенство!

– Братство!

Я прислушивалась: слова мне были знакомы. И мою душу переполняло волнение. Но как-то легковесно звучали они в устах сменявших один другого ораторов.

Когда я выбралась из толпы, то увидела другое зрелище, как городовые срывали с себя погоны. С чего бы это?

Я невольно подумала: «Неужели вот так может сорвать с себя погоны брат Сергей? Вячеслав Новиков? Нет, – сразу успокоила себя. – Они защищают Родину. А эти…»

Долго ходила по городу, ища ответы на возникшие вопросы. Встречала подружек. Одни радовались и хлопали в ладоши, другие замирали и зябко кутались в пальто.    

Я поспешила в гимназию. Дежурный учитель, старичок с усами, мне объяснил, что произошла революция, что царь отрекся от власти.  

Не знала, радоваться или нет. Ведь ушел тот, кто сажал моего отца в тюрьму, кто преследовал Льва Толстого.

И волновало: что теперь будет?

Я тогда думала, что на смену одному деспоту другой деспот прийти не может. Его сменит порядочный, такой, как мой отец, человек. Только так я могла объяснить восторг горожан.

К вечеру послышались выстрелы. Я выглянула из окна комнаты, в полутьме темного ствола клена сорвалась чернокрылая туча, потом проехали два грузовика, в которых сидели солдаты с выставленными пулеметами. А на снегу зловеще чернели перья вытаявших после зимы замерзших галок.

Мне стало плохо, охватил озноб, и я спряталась с головой под одеяло. Меня трясло, недоброе предчувствие не покидало меня.

Дни потекли однообразно. Директора гимназии заменили. Подняли вопрос об отмене изучения Закона Божьего, хотя он преподавался по-прежнему. Но занятия были уже не такие, как прежде.

Нас собирали в общий гимназический зал. Приходил мужчина со скрипкой, и мы под нее разучивали революционные песни. Меня распирало и я пела, не жалея голоса, а иногда в горле застревал ком, и я лишь открывала рот.

С полной «кашей» в голове я вернулась в Медвежье.

Мама плакала. Она очень переживала за Сережу, который оставался на фронте. С горечью рассказывала, как в Землянске поймали пристава и плевали ему в лицо.

– Не к добру это, не к добру!

Я удивилась:

– Мама, а как они с нами? Папу на два года…

– Все равно…

Я заметила, как осунулся папа. Лицо его сделалось озабоченным. Он выписывал все газеты и в свободное от работы время читал, а потом ходил по комнате и о чем-то разговаривал сам с собою.

5

Лето перелистывало странички календаря. В садах наливались яблоки. В полях колосилась рожь. Все предвещало богатый урожай и безбедную зимовку. Меня не очень задевали думы отца и матери. Я продолжала кататься верхом на лошади, наведывалась в гости к Русановым, а по пути, двигаясь рысцой мимо села Трещевки, где виднелся барский дом, думала о Новикове.

Вячеслав Митрофанович воевал. Вместо него управлялся хозяйством приказчик. Село тянулось по правому берегу реки Трещевки. У плотин прудов, которые шли чередой, на склон лезли редкие домики. Я представляла, как когда-то здесь скакал Новиков. Видимо он, как и я, любовался разноцветной нивой, по которой ветер чертил и чертил свой бесконечный узор.

Я слышала, что жена Новикова после его отъезда на фронт съехала в свое имение под Павловском – уездный город южнее Воронежа – и больше в Трещевке не появлялась. По словам Русановых, «между Любой и Славой пробежала кошка».

Ох уж эти Русановы!       

Их село Ерофеевка обрело вид милой усадьбы: липы вытянулись по кромке поля, словно солдаты в огромных зеленых балахонах выстроились в шеренгу. От строя лип к домику-четверне – из четырех комнат – сбегала аллея. Она перемахивала плотину замершего пруда. А в охвате липовой посадки разбросали кроны деревья воргуля – сорта яблони. И, словно эскадрон с пиками, подпирал берег пруда прямоугольник из сосен. Все это покоилось как бы в низине, если смотреть с бугра, на котором в тени сирени у церкви под огромными плитами лежали предки Русановых.

Русановы рассказали мне, что Вячеслав Митрофанович отличился в боях, что уже командует Смоленским полком, что полк успешно отбивает атаки немцев и даже переходит в наступление.

А у нас северный ветер часто пригонял низкие тучи. Непрерывными валами они катили с горизонта. Проносились над городом и, потемнев, исчезали. Я часто сидела в классе гимназии одна и думала: «Что же происходит? Почему не рад папа, горюет мама? Почему до сих пор не окончилась война? Не вернулись мой брат и Новиков?» Уроки теперь проводились редко. Нас все чаще отпускали с занятий. Несмотря на непогоду, срывали на всевозможные митинги. Строем по четыре человека в ряд гиназисты уходили на площадь, где слушали долгие речи. Ораторы отчаянно жестикулировали. Слышны были слова «освобождение», «равенство», «братство». Но стоило только кому-нибудь спросить, что это значит, оратор покидал трибуну и сменялся другим.

  Одна бабуля, от дождя прячась с нами под навес, заметила:

– Не царь им даст освобождение, а бес!

Я ужаснулась словам пожилой женщины. У меня не было склонности сравнивать происходящее с бесовством. Но вскоре дошли слухи о поражении на фронтах. Наша армия откатывалась.

Город заполонили солдаты, едущие в тыл. Они были пьяные, вели себя безобразно, нападали на горожан. Стало небезопасно ходить по улицам, и люди все больше прятались по домам.

Однажды ко мне в Бринкманском саду привязался мальчишка. Стал распускать руки. Схватил и потянул к себе. Я   вырывалась, а за всем этим со стороны наблюдал батюшка в рясе. Я думала, что он заступится, а он с интересом ждал, что из всего этого получится. Когда я не выдержала и стала мальчишку лупить, он отстал и скрылся в кусты. И только тут батюшка вышел на тропу и с укоризной сказал:

– Негоже барышне драться!

            – Это до революции было негоже, – ответила я запальчиво. – А после революции гоже!  

         Теперь предпочитала меньше находиться в городе и чаще уезжать домой.

Помню, мы пили в Медвежьем чай с баранками, а рядом в печи, облепленной разноцветными изразцами, потрескивали дрова. Ночью выпал снег и появились следы воробьев, мышей, собак. Отпечатки их лап замысловатыми дорожками плутали между яблонь.   

– В Воронеже такого не увидишь, – сказала я. – Сразу затопчут…

Дверь открылась, и, обивая сапоги от сгустков белого, вошел папа. Он ездил в Землянск и только вернулся.

Он был взволнован:

– Большевики взяли власть…

Я слышала об октябристах, кадетах, монархистах, эсерах, меньшевиках и вот на слух попало – большевики. Ну и что? Эка невидаль! Я подумала, что и большевиков скоро сменит кто-то другой. И была уверена, что, в конце концов, все наладится. А как иначе? Жизнь от года к году обязана становится лучше, – так считала я.  

Некоторое время мы еще жили неплохо, сытно питались, нас никто не трогал. Но я все реже уезжала в Воронеж, куда надвигался голод и где ощущался даже недостаток керосина. От его нехватки приходилось заниматься с лампадой. Лампада трещала, мигала и брызгала на тетрадь, навеивая нерадостные мысли. А уроки стали настолько редкими, что целыми днями приходилось слоняться по гимназии и бездельничать.  

6

В дурном обличии появилось это слово большевизм. Цены на продукты росли. В городе не было дров, за хлебом стояли целыми сутками. Большевики отбирали дома, лошадей, рубили лес. У многих моих подружек арестовали отцов, а их семьи выгнали на улицу.

– Какой папа дальновидный! –   вспомнила, как отец раздал имение.

Как ни странно, он был близок к большевикам: хлеб зарабатывал своим трудом.   Но все равно к новым властям относился настороженно, его многое не привлекало в них.

Большую Дворянскую переименовали в Проспект Революции, Большую Московскую – в Плехановскую. Я не могла запомнить новые названия улиц и в свои посещения Воронежа их постоянно путала. У меня не укладывалось в голове, как можно бульвар, где громоздились дома богатых воронежцев, именовать Проспектом Революции, ведь революция с дворянами   – обитателями улицы ничего общего не имела; Большую Московскую – Плехановской, где о Плеханове никто ничего не знал.

Вскоре Медвежье посетила радость: на крыльце дома появился Сережа. Он был в офицерской форме с вещевым мешком.

– Принимайте штабс-капитана Смоленского полка, – выдохнул с мороза.

Брат Алеша схватил вещмешок и стал в нем рыться.

Закричал:

– Наган! Наган!

– Дай сюда! – я выхватила мешок и пистолет.

Извлекла из мешковины парадный мундир и стала примерять на себя:

– Чем не кадет Алмазова?

Мама не могла наглядеться на сына, в волосах которого пробилась первая седина:

– Цел и невредим.

Отец застыл в дверях, на его глазах навернулись слезы:

– Вернулся…

Сережа рассказал, как пошли братания, как стали выбирать командиров, как комиссары разваливали армию, как Смоленский полк почти в одиночку прикрывал отход войск, как он чудом добрался до дома: всюду ловили офицеров и в лучшем случае срывали с них погоны.

– А Вячеслав Митрофанович, – спросила я, – поехал в Павловск?

– Ты имеешь в виду его бывшую жену?

– Бывшую?      

– Он к ней уже никогда не вернется. В Трещевке он.

Не прошло и дня, как мы с братом поскакали в Трещевку. Копыта стучали о мерзлый грунт, ветер хлестал в лицо. Все вокруг сковало мартовской наледью.

Когда въехали в ворота усадьбы, у меня перехватило дыхание: «Что я скажу? Зачем прискакала? И кто я? Сумасшедшая девчонка!»

Приказчик вышел на крыльцо и, кутаясь в полушубок, произнес:

– Вячеслав Митрофанович у Русановых.

«Значит и нас проведает», – застучало у меня в груди.

Доверчивое сердце гимназистки! Вернувшись домой, я вздрагивала от каждого звука на улице. Ждала, когда появится Вячеслав Митрофанович – день, два, неделю, но тщетно.

Вместо того, чтобы поехать к Русановым Новиков направился к друзьям. Где-то в городе скрывался его брат Леонид – полковник царской армии. Не находили покоя Веселаго, Мыльцев-Минашкин. Им надо было что-то предпринимать. Набирала обороты волна арестов: большевики хватали офицеров подряд и расправлялись с ними. Об этом я узнавала не только от подружек, отцы которых рисковали жизнью. Слышала, что у хозяйки Бринкманского сада забрали дома в привокзальном поселке, а ей с молодым мужем оставили комнатенку; что закрывали коммерческие банки; что конфисковывали фабрики; что любой мог угодить под горячую руку большевикам и оказаться в чрезвычайке.

– Где же Новиков?   – спрашивала.

Теперь стало понятно, почему приказчик сказал, что он у Русановых.

– Снял хутор в Подклетном, – однажды заметил брат Сергей.

– На левом берегу Дона?

– Да, на пути в Воронеж.

– Но ведь у него имение в Трещевке?   – недоумевала я.

– Открыл контору для скупки лошадей. Там ему удобней. Город близко…

–   А почему лошадей?

–   А ты что, забыла про его увлечение?

–   Скачки? Псовая охота?

–   Если бы… Он помогает…

–   Кому? – ничего не могла понять я.

–   А ты, что слепая? – брат понизил голос. – Разве будет полковник Новиков сидеть, сложа руки, когда кругом попирают его однополчан.

– Но ведь…  

– Слушай, – он заговорил еще тише. – На Дону против большевиков собирается армия… Он туда лошадей перегоняет…

– Неужели?! – я зажала ладонью рот.

Теперь в разговоре даже с родителями боялась упоминать имя Новикова. А тем более заниматься его поисками. Положилась на свою судьбу и надеялась, что она рано или поздно сведет меня с Новиковым.

7

Судьба услышала стенания гиманзистки.

Но сначала расскажу, что произошло тем временем. Полуденное солнце совершало движение в сторону заката, когда повозка с тремя солдатами в поношенных шинелях и с винтовками через плечо свернула к хутору в Подклетном. Майское тепло обливало господский дом, окруженный голыми после зимней спячки тополями. Черные нивы тянулись до самого Дона.

  Солдаты спрыгнули с повозки.

– Хозя-ин! Отворяй!

Толкнули ворота во двор. В углу в вольере растянулись борзые собаки. В конюшне ржали кони. Под окном у крыльца дома жевала сено гнедая лошадь с прозвединой на лбу.   

На стук вышел военный в форме.

– В-Ваше превосходительство! – солдат хотел обратиться по-новому, но обратился по-старому. – Вы полковник Новиков?

– Как видите, – на плечах блестели погоны.

– Нас послали за вами. Велено привезть…

–   А меня-то зачем? – спросил полковник.

– А мы почем знаем.   Нам сказано привезть, значит привезть.

–   Что ж, служба есть служба! Проходите, я соберусь…

Солдаты поднялись в дом, прошли в гостиную. По сторонам стояли огромные кресла, между которыми тянулся дубовый стол. Стены увесили картины в тяжелых рамах с видами скачек. Над комодом в кожаных ножнах висела шашка.  

Солдаты заробели.

В гостиную вышел Новиков.

–   Это за что? – солдат показал на шашку.

–   За отвагу, –   Новиков провел рукой по георгиевскому банту на груди.

–   Надо бы забрать! Оружие…

Новиков медлил, а потом вытащил шашку из ножен, поцеловал и подал солдату.

– Вот это вещь! – расцвел солдат.

Новиков глянул в окно на лошадь:

–   Позвольте с другом проститься?

–   Как же не позволить?!

Солдаты даже не пошли следом. Остались разглядывать шашку. Видели: конь неоседланный, невзнузданный. На нем не ускачешь.

Новиков вышел во двор. Лошадь била копытом, косила глазом. Поняла хозяина с полуслова.

Новиков запрыгнул на коня:

– Дарьял, вперед!

Лошадь рванула с места.  

Солдаты выскочили на двор, стрельбой всполошили грачей, разбудили борзых, которые заметались в   вольере, в конюшне забегали кони. Взгромоздились на повозку – взвилось кнутовище.

Дарьял вылетел на простор и, радуясь свежему ветру, поскакал к Дону. Вдали виднелась синяя кайма высокого берега реки. Всадник обхватил шею лошади и теперь с каждой секундой растворялся в степном море. Полоса поля впереди стремительно сокращалась. Приближался обрыв. Взмыленный Дарьял осел и съехал по глине к кромке берега. Ступил в воду и поплыл через Дон, еще не вернувшийся после разлива в привычное русло. За лошадью, как за лодкой, разошлись волны, вокруг крутило воронки, грозя затянуть в мутные воды. Новиков похлопывал по крупу и не оборачивался.

Когда Дарьял взобрался на бугор правого берега, солдаты только подъезжали к реке. Новиков слез с лошади, стянул сапоги и вылил воду. Выжал мокрые брюки и полы мундира. Развесил одежду на ветках боярышника, обсыпанного бисером мерзлых ягод, и помахал солдатам, повернувшим вдоль реки:

– Горе луковое! Хотели меня взять! Да вам коров нельзя доверить пасти! Жаль вот шашку…

Видел, как блестела на солнце рукоятка в ножнах у солдат.

Стало темнеть. Новиков натянул подсохшую форму, запрыгнул на Дарьяла и свернул в рощу. Скакал извилистыми лесными тропинками, обогнул село Губарево с его кирпичной церковью и высоченной колокольней, миновал низину у Приволья, где когда-то казаки пытались арестовать моего отца, и вскоре с опушки дубовой рощи увидел Медвежье.

Вдоль отливавшего синью русла речки Трещевки тянулись дворы, а дальше в верстах трех в верховьях реки находилось его имение. Но ехать туда после побега было опасно: туда могли наведаться солдаты.

Новиков спустился с бугра и мимо домов с высокими плетнями направился к яблоневому саду, в котором выступала крыша нашей усадьбы. Чем ближе подъезжал к дому, тем спокойнее   становилось на душе.

Новиков спрыгнул с коня:

– Принимайте!

– Папа! У нас гости! – вне себя от радости я вылетела из комнаты.

«Дождалась!» – сердце готово было выпрыгнуть.

–   Вот это да! –   на крыльцо вышел отец. – Что это вы, на ночь глядя? При параде и без седла? – прищурился.

Новиков с виноватой улыбкой подошел к Василию Алексеевичу.

–   Нелегкая привела к вам. Хотели меня отправить в «могилевскую» губернию.

–   Куда, куда? – не понял отец. – А, пытались арестовать…

Неожиданный визит Новикова насторожил отца, но отказать в гостеприимстве соседу он не мог. Я была ошеломлена от счастья.

8

Долго светились окна в нашем доме. В камине с треском горели паленья. Новиков рассказывал, как приветливо «встретил» солдат. Василий Алексеевич от смеха утирал слезы, моя мама Мария Адольфовна охала и выставляла на стол тарелки с блинчиками и наполняла вазочки яблочным вареньем. Алеша слушал, открыв рот, а брат Сергей добавлял:

– Когда командиром Смоленского полка стал Вячеслав Митрофанович, все изменилось. Родной отец. Как Суворов! С горсткой солдат опрокинул батальон. Взял в плен батарею. За храбрость награжден именным оружием…

–   Вы приукрашиваете, – смущался Новиков, ловя на себе мои взгляды.

Быть может, именно в те вечера глазки-смородины, окаймленные черными прядями волос, румяные щеки с ямочками (ведь все девчонки любили смотреться в зеркало), произвели впечатление на Новикова. И он наконец-то обратил на меня внимание.

Может, по недосмотру родителей, а скорее по их благословению, все дни я была рядом с Вячеславом Митрофановичем. Утром мы уходили в глубину яблоневого сада, на деревьях которого пробивались почки; бродили вокруг играющего, как слюда, пруда и, кто дальше, кидали в воду камешки; днем пили чай в каминной, слышавшей голоса многих достойных людей – и теперь голос героя войны Новикова; играли с братьями в «казаки-разбойники»; а вечером задерживались на перекидном через Трещевку мостку с гладкими перилами и общались с небесными светилами.

– Смотрите, месяц светится, как кольцо! И его одевают на пальцы звездочки…

– Повторите, – просил Новиков.

Я повторяла и:

– … месяц кован умельцем-кузнецом…

–   Как вы поэтичны…

Мой старший брат подарил Новикову седло с уздечкой, и мы ускакали в дубовые рощи.

Бывает же счастливое время! Никто не мешает, все катится своим чередом по желанной дорожке, тебя переполняют чувства! Ты счаст-ли-ва!

Вячеслав Митрофанович заметил тетрадку, лежавшую на столике:

– Давайте посмотрим, какая вы прилежная ученица? – раскрыл. – О! Да вы   учитесь не в женской гимназии, а в кадетском корпусе!

На листке виднелись сплошные линии, частые пунктиры, мелкие квадратики, длинные изогнутые стрелы.

– Постойте, постойте! – Новиков пригляделся к названиям населенных пунктов на карте.

Покраснев до кончиков ушей, я вырвала тетрадку.

– Что это? – спросил.

Меня разобрало.

– А вы угадайте! – прижала тетрадку к груди.

– Прейсиш-Эйлау! – теперь зардели щеки у Новикова.

– Генерал Русанов! – я захлопала в ладоши.

– Вы так осведомлены обо всем? – взгляд Новикова сделался мягким, как никогда.

Он смотрел на меня не как на девчушку, на гворушку, шалунью, с которой приятно проводить время, а чувствовалось что-то более глубокое.  

– Здесь, – я опустила тетрадку и показала на квадратики со стрелочками. – Багратион остановил Наполеона. Наши войска успели занять высоты Прейсиш-Эйлау, –   провела пальчиком к двойной линии. – Маршал Мюрат бросил в бой кавалерию. Но батальоны   генерала Русанова отбивают атаки, – ткнула в прямоугольники. – Корпус маршала Даву пошел в обход наших войск… Критическое положение!…   И в этот момент солдаты генерала Русанова….

Новиков вдруг подхватил меня, и, не чувствуя веса, подкинул. Я ощутила силу этого человека, который, который… А он поймал и опустил:

– Вы… Вы… прелесть!

Теперь он все чаще заглядывался на меня и о чем-то думал. А я ловила каждый его взгляд, каждое его слово. Похоже, и родители отметили изменение в его поведении.

На пятый день к нам заехал посыльный от Русановых и сказал, что к ним приезжали из Землянска и интересовались, не было ли у них Новикова? Вячеслав Митрофанович быстро собрался, поблагодарил отца и мать за приют, крепко пожал руку моему брату Сергею и с полным слов   «Жди, я вернусь» взглядом запрыгнул в седло и ускакал.  

9

Меня волновало: понял ли Новиков, почему гимназистка нарисовала карту сражения под Прейсиш-Эйлау? Что это не просто желание показать осведомленность в военном деле, проследить родственную ветвь генерала Русанова. Что за этим таилось чувство девушки, заговори с которой о другой битве, она бы не смогла связать и двух слов. Вот что больше всего беспокоило, и я мучилась, с какой недосказанностью мы расстались. Чем больше задавалась этим вопросом, тем сильнее боялась за Новикова, которого искали солдаты.

Большевики показывали свое лицо. Они запросто могли ворваться к любому воронежцу и увезти, могли перевернуть в доме все кверху дном. Особый интерес они проявляли к тем, кто имел свое поместье, гостиницу, завод, контору, кто служил прежним властям. У нас не было ни завода, ни гостиницы, ни конторы, ни излишков пахотной земли. А дом, мельница, яблоневый сад вряд ли могли привлечь их внимание. Но мой брат Сергей был штабс-капитаном Смоленского полка, и это беспокоило.

Мои опасения подтвердились. Как-то в начале августа в Медвежье въехала телега с тремя разморенными жарой солдатами.

Сзади, болтая ногами, сидел детина в черной кожанке. Щурясь, он спросил у мужика, возившегося в огороде за плетнем:

– Где живут Алмазовы?

– А че вам надо? – поднял голову мужик. – Яблоки? Муку помолоть?..

– И яблоки, и муку, – словно пробудились солдаты.

Василий Алексеевич после работы отдыхал на веранде и встретил непрошеных гостей мирно.

– Что вы хотели?

– Твой сын ахфицер? – одетый в кожанку оголил беззубый рот.

– Он был на фронте. И вы, небось, тоже воевали…

– Я не воевал, – отрезал одетый в кожанку. – Я был на каторге…

– Все равно, дело подневольное, –   взбодрился отец.

– Ты мне политику не гони! Хде он?

– Собирает в саду яблоки…

– Пущай и нам наберет корзинку, – окончательно проснулись солдаты.

– Отойдь! – в кожанке зашел в дом.

В гостиной полез по углам, заглянул под диван, распахнул створки буфета. Подошел к книжному шкафу.

– Анка Куренина. Белиберда! Ни Ленина, ни Марксу нету…

Отец пожал плечами.

Одетый в кожанку вытаскивал и потрошил книги, стучал сапогом по деревянному полу.

Толкнул дверь в детскую:

–   Кака цаца!

Я вскочила и прижалась к стене. Одетый в кожанку вывалил на пол содержимое сундука, порылся в вещах.

Его сальный взгляд задержался на мне.

– Вот бы хде с барышней! – провел рукой по кровати.

У меня по спине заструился холодок.  

Одетый в кожанку пнул дверь в комнату брата.

Откуда раздалось:

– А говоришь, яблоки!

Появился в гостиной с офицерским мундиром.

–   Энто мы реквизуем!

–   Вы, вы, –   не выдержал Василий Алексеевич.

–   Ты мне тут не выкай! Понял, шкура? – щека у бывшего каторжника задергалась. – Где прячешь оружие?

–   У нас оружия нет, –   ответил отец.

–   Энто мы проверим…

–   А самогон? – заголдели солдаты.

Бывший каторжанин полез на чердак. Солдаты разошлись по дому. Я смотрела на них и думала: «Ну, ладно этот разнузданный большевик в кожанке. А солдаты? Неужели это те самые солдатушки, которым я с гимназистками писала письма, полные верой в их любовь к нам. Неужели?» И от стыда горели щеки.

Солдаты рылись в сарае, где под сеном брат спрятал наган, но его не нашли. Облазив подвал, подсобки, овчарню, они собрались на дворе. Видно было, что между делом успели напиться. Один солдат натянул на себя офицерский мундир, другой тащил корзину яблок, третий морщился и развешивал на уши лошади погоны.

–   Прощай, выкало! – помахал кулаком бывший каторжанин.

–   Хорошо, хоть Сережу не забрали, – устало произнес отец, когда телега   загремела по ухабам.

– Жандармы себе такое не позволяли! – прижалась к груди мужа Мария Адольфовна.

Меня трясло, как в лихорадке: что за напасть преследует нашу семью? При царе забрали отца. При большевиках не оставляют в покое брата. Хорошо, хоть Новиков вовремя скрылся.

Убирая разбросанные вещи, мы обнаружили пустую бутыль из-под спирта, который использовался для лечебных нужд, и потом долго потешались над «солдатушками».

10

В разных уголках империи менялась власть, деньги, флаги. Россию раздирало на части. Возникали директории, образовывались правительства, республики. Иностранные легионы хлынули в наши порты. Казалось, все   рушится.

Мы жили тревожно. По городу распространялся голод, хотя склады ломились от продуктов. Магазины пустели, торговля замирала, а большевики жировали. Положили себе зарплаты, какие не снились даже прежним чиновникам. Себя называли чуть ли не новыми господами. Устраивали облавы, требовали от дворян и офицеров регистрироваться. Кое-кого расстреливали, чтобы другие их не ослушались. И словно в укор царившему хаосу свой упорядоченный путь совершала природа. Весной устилала землю подснежниками, летом – тополиным пухом, осенью – лиственной периной, зимой – снежным покрывалом. Она словно показывала иной уклад, без пороков и потрясений, про который забыли люди.

Я не думала, что такое возможно, чтобы на службу к большевикам пошли офицеры. Я увидела бывшего прапорщика Лебедева, который маршировал по городу впереди взвода красноармейцев. Он шел с поднятой головой, четко отдавая команды. Наверно, так же маршировал и с солдатами старой армии. А теперь…

Первое желание было остановить и спросить: «Как вы можете, господин прапорщик, сначала служить одним, а теперь другим? Где ваша офицерская честь?» Но преградить дорогу не отважилась. Они бы смели меня своей массой. Да и Лебедев вряд ли стал бы слушать гимназистку. Они-то и людей, которых вели в чрезвычайку, не слушали.

Невольно вставал вопрос: что привело офицера в ряды красных? Но ответа не находила, хотя что-то туманное и объясняло поступок прапорщика, как и шаги многих других.

Еще летом лес стоял одноцветной стеной, а уже в сентябре можно было сосчитать, сколько в первых рядах кленов, берез или дубов. Запестрели желтые пряди в кронах лип. Как хорошо было забыться в лиственном раю! Но слышала, что на юге формировалась Добровольческая армия. В нее вливались   донские казаки – донцы, и кубанские – кубанцы. Еще весной пронесся слух: добровольцы побеждают, скоро придут и освободят. И вот они вышли на Московскую дорогу, освободили Харьков, взяли Киев, Одессу. До них оставалось сто верст! По меркам России крошечное расстояние.

Их близость чувствовалась. Семьи коммунистов принялись паковать вещи и уезжать. Мой брат Сергей воспрянул духом. Мы были рады любому известию о движении белых.

В сентябре донской корпус генерала Мамонтова пронесся по тылам красных, побывал в Тамбове, в Ельце, в Задонске, в Землянске. Я прилежно вымеряла расстояние по географическим картам, которое отделяло нас от них.  

Русановы рассказывали, как в Ерофеевку, это в трех верстах от Землянска, прискакали донцы.

– Где коммунисты? – спрашивали.

Им крестьяне:

– В соседнем селе есть двое. Один в поле пашет, а другой спрятался в лозняке.

Донцы поскакали в поле и привели коммуниста, другого выловили в камышах и увели с собой.  

Брат Сергей собирался примкнуть к казакам, но мамонтовцы, минуя Медвежье, прошли на Воронеж. Брат хотел ехать за ним, но пока выяснял обстановку, Мамонтов оставил город и ушел на юг на соединение с кубанским корпусом генерала Шкуро.

Воронеж снова заняли красные. Вернулся и отступивший с батальоном Лебедев. Большевики озверели и хватали всех, кто хоть как-то выразил свою радость по поводу прихода белых. Грабили, казнили, их злобе не было предела. Я не могла понять, откуда в человеке могло скопиться столько жестокости. Ведь ни в отце, ни в брате, ни в себе подобного не замечала. Так что? Большевики   –   иные люди? Замешаны из второсортного теста? И лишь порой слышала от отца:

– Это все последствие того, как мы с ними обращались...

Папа был отчасти прав. Оказались бы помещики другими, пошли бы по стопам отца в тысяча девятьсот шестом году, так бы нам не мстили. Нас спасало только то, что во время рейда Мамонтова мы оставались безвыездно в Медвежьем.

Глава 2

1

К счастью, через три недели Воронеж опять взяли белые и жуткая вакханалия прекратились.  

С приходом белых вернулось бабье лето. Бархатный ветер сметал редкие тучи за горизонт. Тепло огромными валами катило с юга. Оттуда пришло и освобождение. Улицы Воронежа утопали в потоках публики. Весь город высыпал на мостовые встречать казаков корпуса Шкуро. Ликующие воронежцы бросали цветы, плакали. Считали, что большевикам приходит конец, и они сюда больше никогда не вернутся. Ведь никто тогда и подумать не мог об обратном. В такое время мы с братом Сергеем не смогли усидеть дма, запрягли лошадь в коляску и поехали в Воронеж.

Большая Дворянская представляла собой великолепное зрелище. Дамы в нарядных платьях, мужчины в спрятанных при большевиках в сундуки мундирах запрудили мостовые. Мы оставили коляску у ограды Смоленского храма и за толпой поспешили к гостинице «Бристоль». С балкона гостиницы выступал молодой генерал в кубанской шапке, крестах и эполетах.

– Ну что, граждане воронежцы! – генерал держался руками за перила. – Я мобилизовывать вас не буду. Кто хочет, тот сам к нам придет. Раздавать обмундирование и оружие тоже не буду, чтобы не растащили. А сначала я вас накормлю!

Из толпы раздалось «Ура!»

Я всматривалась в военных, которые окружили генерала, на балконы слева, справа, выше, в стекла огромных окон гостиницы и искала   лицо, похожее на лицо генерала, с такими же белокурыми, вьющимися волосами, но как бы более благородное, с более выразительными глазами и большим лбом. Я не сомневалась, что с добровольцами придет он. Если, конечно, к тому времени не сложил голову на полях сражений. Но в это не верила, и мои мысли оберегали его.  

Когда генерала сменил мужчина в штатском, я посмотрела на брата.

– Я тоже ищу, – сказал Сергей.

Мы пробрались к высоченным дверям гостиницы, где накануне находился штаб обороны красных, а теперь стоял казак в башлыке.

– Скажите, вы ничего не знаете о полковнике Новикове? – спросила я.

– Здесь штаб Кубанского корпуса генерала Шкуро.

– Ну да, конечно… О   Вячеславе Митрофановиче?

– А, Вячеслав Митрофанович?.. А, он собирался в газету… Чи «Курьер», чи «Телеграф» какой-то…

– Помнишь, Оленька, выходила такая газета «Воронежский телеграф». Ее большевики закрыли, – напомнил мне брат.   

–   А где эта газета?

–   Рядом…

Мы поспешили к следующей двери. В узкой комнатенке за столиком с гнутыми ножками что-то писал мужчина в очках, а рядом стоял… Стоял… Мне сделалось плохо…

– Вячеслав Митрофанович, штабс-капитан Алмазов! – доложил брат.

– Ольга? – Новиков отрешенно посмотрел сквозь меня.

«Он что, не ожидал увидеть?» –   я не могла прийти в себя.

– Давайте выйдем…

– Вячеслав Митрофанович! Это я   –   Оля Алмазова! Вы что, не узнаете? – чуть не заплакала.

– Узнаю, узнаю! Как же не узнать? Как? – его лицо вспыхнуло доброй улыбкой, и он произнес. – Простите…

–   Что с вами?

–   Моего брата Леонида убили. Вот, выкопали останки священников и среди них…   

–   Как?! – я зажала рот.

Вспомнила, что у Новикова брат был тоже полковником. Сразу забыла о себе, желая как-то утешить Вячеслава Митрофановича. Он попросил извинения и вернулся в редакцию готовить свежий номер газеты, а я осталась ждать,   радуясь встрече и вместе с тем небывало волнуясь.

Он появился, но скрылся в штабе корпуса. А когда стало   темнеть, наконец-то подошел ко мне:

– Я в вашем распоряжении!

Вокруг тысячами разноцветных ламп горели витрины магазинов, играла музыка, город гудел, словно проснувшись после долгой спячки. Я терялась, хотела предложить Вячеславу Митрофановичу повести меня в сквер к памятнику Петру Первому, в Бринкманский парк.  

Новиков взял меня под локоть и повернул к дверям ресторана в гостинице «Бристоль».

«Зачем? Я никогда   не была в ресторане!»

Мы поднялись под заполненные гомоном людей, увешанные люстрами своды.

– Ты знаешь, кто это? – Новиков показал на генерала, который пустился вприсядку по залу. – Шкуро!

Генерал, заламывая кубанскую шапку, заканчивал круг. Публика стонала от восторга.

Шкуро произвел на меня сильное впечатление: с открытым, мужественным, немного простецким лицом, проницательным взглядом, освободитель.

Когда он подошел к столу с офицерами, Новиков представил меня:

– Андрей Григорьевич, Ольга Алмазова. Добавлять что-то к фамилии считаю неуместным…

–   Вам повезло, полковник! – улыбнулся Шкуро и поднял бокал: –   За воронежских барышень!

Скопление офицеров, громкий разговор, бряцание саблями – все это оказалось мне в новинку. Я почувствовала себя неловко и взмолилась:

– Давайте уйдем…

Новиков согласился, и мы незаметно покинули зал.

Снова окунулись в буйство уличных огней самых причудливых комбинаций. Меня покачивало от прилива чувств. Вячеслав Митрофанович что-то рассказывал про оборону красных: белые взяли город почти без боя, караульный батальон Лебедева при первых выстрелах орудий разбежался, Лебедевым теперь занималась контрразведка.

– Вы его знаете? – спросила я.

– Когда-то вместе воевали с австрияками…

– Вот как бывает! А как вы относитесь к тому, что он теперь с большевиками?

– Предатель.

В глаза бросилось, как он переживал измену однополчанина. Новиков рассказал, что ему поручено сформировать в городе Смоленский полк, и со следующего дня он к этому приступает, что добровольцы скоро возьмут Орел, а затем Тулу и Москву.

Я была на седьмом небе от счатья. Из головы повылетали все слова, которые собиралась произнести при встрече.

Только за полночь мы расстались в глубине привокзального квартала, где на порожках гостиницы меня ожидал брат.

2

Шкуро сдержал обещание: приказал открыть забитые продовольствием склады и раздать продукты горожанам. Поделился и привезенными в обозе мешками хлеба. Городская жизнь налаживалась. На базаре разгорелось небывалое оживление. Крестьяне опять повезли в город муку, масло, яйца. Воронежцы успокоились. В них поселилась уверенность, что отныне ни к кому не ворвутся красноармейцы, никого не ограбят и не уведут. Теперь повсюду ловили большевиков, которые не успели покинуть город.  

Заработали губернская и городская управы. Улицам вернули прежние названия: проспект Революции переименовали в Большую Дворянскую; Плехановскую – в Большую Московскую. Стали возвращать хозяевам отобранные у них дома. Заводчикам – заводы. А на площади около бывшего здания губернского ЧеКа расчистили площадку и повесили пятерых большевиков. Среди повешенных не было ни Лебедева, ни каторжника, который проводил обыск в Медвежьем. Когда я увидела две тонкие оглобли, соединенные перекладиной, на которых ветер раскачивал тела, и они вращались на пол-оборота влево, вправо, я не смогла смотреть и отвернулась.

– Это им за то, что натворили, – сухо сказал Новиков.

Вид перекладины и людей, качающихся на ней, ошеломил и глубоко запечатлелся в моей памяти. Время от времени я вспоминала вытянувшихся над землей большевиков.  

Вышли в свет закрытые прежними властями газеты. В первом номере «Воронежского телеграфа» появилась заметка о красном терроре, убитых монахах и полковнике Леониде Новикове, на телах которых нашли следы пыток.

  А над заметкой крупными буквами выделялось объявление:

                     «Восстанавливается доблестный 25-ый Смоленский

                     пехотный генерала Раевского полк…

                     Запись производится в Воронеже

                     на Большой Дворянской в помещении

                      гостиницы «Бристоль»…

                     ежедневно с 10 утра до 2 часов дня и с 4 часов дня до 6 часов…

                                                           Полковник Новиков».

– Иду записываться! – выкрикнул Сергей, прочитав объявление. – Ты пойдешь со мной?

–   А как же!

Мы прибежали к гостинице, около которой толпились люди молодые и чуть постарше. Это были вчерашние студенты, бывшие офицеры, солдаты. Видно было, что среди них много удивительных смельчаков, каждого их которых хотелось обнять и расцеловать. Такие они были окрыленные! Кто-то пришел один, кто-то со своими женами, кто-то с невестами.

За порядком следил вихрастый подпоручик:

– Господа! Все успеете! Готовьте сразу документы!

Я протиснулась к двери.

– Барышня! Вы в пехоту аль в кавалерию? – оглядел меня.

– Я к Вячеславу Митрофановичу…

– Он занят! – подпоручик посмотрел в комнату, где вокруг стола сгрудились военные.

– Уманец! Пропустить! – раздался знакомый голос.

В гуще людей я разглядела Новикова.

– Слушаю, ваш благородь! – произнес подпоручик по-старорежимному и помог мне войти.

– Оленька! Как вы кстати. Садитесь и будете за секретаря, – Новиков показал на кресло. – Видите, сколько желающих!

Я утонула в кресле и подалась к столу, на котором лежала кипа бумаг и стояла чернильница. Взяла ручку и макнула перо.

– Пишите, – сказал Новиков. – Мыльцев-Минашкин Мин Терентьевич, родился…   Где ты, дружище, родился? Что-то запамятовал…

–   Вячеслав Митрофанович, это вам не борзых на зайца пускать…

– Мы еще наохотимся! – похлопал по плечу Мыльцева-Минашкина.  

– Село Поныри Фатяжского уезда Курской губернии, – доложил стройный молодой человек.

–   Происхождение?

–   Сын волостного писаря.

Я старательно выводила каждую букву.

– Веселаго Всеволод Иванович, – представился другой. – Ротмистр… Смоленец…

– Это мы знаем, – Новиков склонился надо мной. – Оленька, вы успеваете? Умница! А почерк, почерк! Вижу, вы не только умелица чертить военные карты…

– Королев Лазарь Иванович, – Новиков подозвал щуплого мужчину. – Родом из села Новоживотинное. Наш сосед, Оленька. Мы плечо к плечу прошли с ним Карпаты…  

Стопа бумаг росла. Записывались безусые юноши и ветераны, уже понюхавшие пороху. Я заполнила лист на Косцова Владимира Николаевича, моего брата Алмазова Сергея Васильевича, своим видом не показавшего родственную связь со мной. Все наперебой рассказывали о том, что привело их в полк. Кто хотел отомстить за разгром усадьбы, кто за убитого большевиками отца, кто за поруганную честь невесты, кто шел воевать из чувства солидарности с белыми и желал остановить разгул черни. Я увидела, на каком взлете возникала Добровольческая армия. В нее хлынули все те, кто не мог принять навязанный большевиками образ жизни. И стоило только удивляться, как быстро красные восстановили против себя столько людей.

3

– Хочу показать вам город! – я потянула Новикова за руку.

И мое платье поплыло по тенистым улицам.

Вячеслав Митрофанович мог сказать, что знает город не хуже любого воронежца, но покорился гимназистке. Я уже не чувствовала неловкости рядом с Новиковым. Один его вид, вид героя войны, делал всякую спутницу уместной. Никакие сплетни не могли прилипнуть ко мне. Любая, невзирая на возраст, считала бы за честь пройти с георгиевским кавалером. С нами здоровались, военные отдавали честь, а я, как вырвавшийся из теснины ручеек, не могла остановиться. Может, говорила что-то сумбурное, легковесное, но на душе было радостно и светло.

– Вот дом губернатора! В таком доме мог бы поселиться генерал Новиков! – показала на губернаторский особняк.

– Болтушка!

Конечно, он тоже мечтал о чем-то достойном, быть может, о таких же хоромах, в которых мог жить. О генеральском звании, которое украсило бы отважного мужчину.  

– А этот человек прорубил окно в Европу! – показала на памятник Петру в окружении дубов, чьи ветви тянулись вверх, как и рука императора.

–   Вы намекаете на то, что нам стоит прорубить окно в Москву?

Новиков был воодушевлен. Добровольцы шли по Московской дороге. Взяли Орел. Три перехода оставалось до Москвы. И упоминание об императоре-победителе раздалось созвучно нашему настроению.  

Мальчишки клеили к тумбам газету «Дело» и кричали:

– Читайте!   История полка, связанного с именем генерала Раевского!

– Полк сформирован Петром Первым в 1700 году!

– Полку 219 лет!

Я повернула Новикова к тумбе.

    – «Поля Полтавы, Кенигсберга, Ларн, Кагула и Рымника, – прочитала, заглядываясь на спутника. – Любимый Суворовым! Совершил чудеса храбрости в Итальянском походе… Смоленск… Бородино…»

Меня переполняло от восторженных чувств.

Рядом остановилась дама в огромной шляпе и длинном платье с узкой талией.

– «Воронежцы гордились подвигами родного полка… В 1917 году, когда армия отступала от Тернополя, смоленцы отбили атаки немцев и переходили в контрнаступление…»

– Удальцы! – воскликнула дама.

– «Доблестный Георгиевский кавалер, сражающийся в рядах добровольческой армии, формирует 25-ый пехотный генерала Раевского Смоленский полк».

– А скажите, кто этот доблестный георгиевский кавалер? – дама повернулась к Новикову.

Вячеслав Митрофанович поднял руку, чтобы прикрыть георгиевский бант на груди, но не успел, и только сказал:

– Мы не подведем…

С вокзала доносились гудки паровозов, бойко щебетали птицы, улицу нежно обливало вечерней прохладой, за спуском к реке стелилась медная степь, а мы стояли и молчали. Дама, восхищенно оглядев Новикова, отошла. Куда-то делись мальчишки. В эту минуту меня не сдвинула бы с места упряжка лошадей.  

– Оля, я Вам давно хотел сказать…

Мое сердце готово было разорваться. Я ничего не   понимала и вместе с тем ловила каждое его слово. Он произнес что-то очень ласковое. Очень понятное. Меня бросило ему на грудь. Я зарыдала. Он гладил меня по голове и шептал:

– Моя…

Я плакала от счастья. Теперь я знала, кто я ему…     

Через день я уехала в Медвежье готовиться к свадьбе. Новиков обещал приехать и просить у родителей моей руки.  

Отец, услышав о   моем замужестве, спросил:

– А не рано ли? Тебе бы еще гулять да гулять.

– О чем вы говорите, папа? Мне теперь гулять суждено только с одним человеком!

–   Может, подождать? Хотя бы до тех пор, пока белые возьмут Москву.

– Почему вы хотите лишить меня удовольствия въехать в Москву женой Новикова?

–   Ладно… А готова ли ты, доча, быть офицерской…?

Он не успел договорить, как из меня хлынул поток утвердительных слов, на что отец замолчал.

Меня стали готовить к свадьбе. Заказали подвенечное платье у портнихи в Землянске, собирали приданное, уточняли список гостей.

Я бредила теми торжественными минутами, когда священник в белых одеждах   спросит: «Согласна ли ты, раба Божья Ольга, стать женой раба божьего Вячеслава?» Даст несколько секунд на размышление, а я воскликну, что разверзнутся купола: «Да! Да!» Он протянет суженому кольцо, и тот наденет его на мой тонкий безымянный палец.

Младший брат Алексей предложил съездить в Богоявленовку и поговорить с местным батюшкой о венчании. Но я хотела, чтобы нас венчали не в приходской церкви, а в самом большом соборе Воронежа. Договориться об этом поручили Сергею, который остался в городе и помогал Новикову формировать полк.

О предстоящем венчании прознали крестьяне Медвежьего. Пришли к отцу и заявили, что в дом на праздник не просятся, но их любимицу Оленьку Алмазову просто так в жены не отдадут. А в означенный день будут гулять всей деревней. Тогда по обычаю   гуляли неделю, другую, и я этому еще больше обрадовалась.

– А если сойдутся из окрестных сел? – спросил Алеша.

–   Как здорово! Пусть гуляет вся Богоявленовка, Трещевка, Ерофеевка… Весь уезд!

Мне казалось, что все вокруг переполняет радостью от того, что Ольга Алмазова выходит за Вячеслава Новикова.

Хотя и беспокоило, как быть с тортом с тележное колесо, какой был на свадьбе Вячеслава и его первой жены Любови? Но ни папа, ни мама о торте не напоминали. Я доверила свадебные   приготовления своим родным, а сама целыми днями подбирала кофточки и платья для будущей семейной жизни, прикидывала, какие наряды возьму с собой в Москву, куда поеду с Новиковым.

4

Разбег дня замедлялся. Последние лучи солнца рано задерживались в тени рощ. Уходящая лавина красок топила дубравы. В такие вечера я часто разговаривала с родителями.

– Папа, а ведь Лебедев оборонял город от белых. Как это можно против тех, с кем воевал плечом к плечу? – спросила отца.

– В смутное время все возможно, – говорил Василий Алексеевич. – Я тоже этому сначала удивился. Ведь отец Лебедева тоже сидел в тюремном замке, как и я. Но потом понял. Дело в том, что я сидел за то, что хотел раздать землю помещиков, а он за подпольную типографию. Отец Лебедева дружил с Максимом Горьким. А я избегал революционеров…

– Папа, раз уж разговор так пошел, то почему ты сторонишься батюшек?

– Я не приемлю, что нельзя понять. Возьми таинство причащения. Человеку подают просфору. По словам священников, частичку тела Христа. Ложечку кагора. Его кровь. Но разве можно, есть тело, пить кровь? Это ведь… людоедство.

«Я бы тоже не смогла», – подумала я и напугалась:

– Ты против венчания?

– Что ты, детка! Мы тебя крестили и повенчаем! Знаешь, как по душе простота доверчивых обрядов…

– Но ведь и при венчании пьют кагор.

По утрам я ездила на примерку в Землянск – маленький, тихий, не связанный с остальным миром даже железной дорогой, городок. Большак пролегал по степи. В янтарных оправах лесополос синели поля. Медью обливало стволы сосен, а на   откосах жались к земле красные листики усыхающей земляники.

Очарование очей!

Проселок скатывался в котловину с речкой Серебрянкой, за которой на пологий холм лезли домики, церквушки и уездные учреждения Землянска. В самой низине в пристройке двухэтажного здания военкомата квартировала портниха.

Подъезжая к военкомату, я обращала внимание на снующих военных и спрашивала себя: «Неужели так же озабочен Вячеслав Митрофанович? С такими же хлопотами   сколачивает полк?»     

Портниха, упитанная курносая говорушка, мне постоянно льстила. Работая ли иглой, разглаживая ли складки материи, подчеркивала, как повезло мне – юной барышне с женихом и жениху со мной. Когда же во время примерок заходила дочь Землянского городского главы Мария Новоскольцева, она осыпала комплиментами и Марию. С Марией   мы быстро познакомились. Мария давала советы, как подобрать фасон, где оторочить платье, где сделать разрез. Она была уже замужем, и ее муж служил рядом в уездном военкомате.

– Оленька, право не знаю, успеете ли вы сыграть свадьбу? – как-то заметила она.

– А что-то может помешать? – удивилась я.

В словах Новоскольцевой звучали тревожные нотки, но она ушла от прямого ответа и перевела разговор на другую тему.

А чего мне было бояться? Все шло как нельзя лучше. Вскоре готовое платье висело в шкафу; приданое разместилось в сундуках; в подвале ждали подходящего момента   соленья, варенья, съестные припасы на любой вкус; в саду вытянулся навес со скамьями для гостей; брат договорился с настоятелем Смоленского собора о венчании; в сарае смазанными колесами и лакированными крыльями блестела коляска для новобрачных; в конюшне стучали копытами кони; даже борзые, которые давно не охотились, взбодрились и виляли хвостами.

Я загадывала день и час приезда Новиков и представляла, как в парадном мундире во дворе появится Новиков, как спрыгнет с коня, как пройдет по стежке, сметая листву, как ступит в комнату к моим родителям, как попросит руки их дочери, как прослезятся отец и мать и благословят.

Бывают ли сладостнее минуты?

Ветер срывал листья с крон, целыми охапками подбрасывал над землей, ковром стлал в саду. Бушевал карнавал осени, листопад, праздник природы.

И моей души!

5

Я ждала Вячеслава Новикова, ждала утром, днем, вечером, ночью, изо дня в день, а вместо него прискакал его адъютант Уманец.

Сразу прошел ко мне:

– Барышня! Я к Вам с новостью…

– Какой?

– С венчанием придется повременить…

– Как повременить?

– Мы оставляем Воронеж…

Я ничего не могла понять. Готова была схватить Уманца за грудь и затрясти: но почему венчание откладывается? Почему оставляют Воронеж? Почему не приехал сам Вячеслав Митрофанович?

    – Красные наступают…

Мы в Медвежьем, как всегда, обо всем узнали позже всех.

– Вячеслав Митрофанович просил передать, что вы вольны поступить, как считаете нужным. Если пожелаете остаться, я уеду. Если ехать, я вас доставлю к нему в целости и сохранности…

Пожелаю – не пожелаю. Как я могла не пожелать! Я готова была ехать за Новиковым хоть на край света.

– Он сказал, что вам можно и переждать в Медвежьем, но уверенности, что мы скоро вернемся, нет.

Голова у меня пошла кругом. Я в смятении смотрела по сторонам.

В комнату вошел отец. Он обо всем сразу догадался. Мне пришлось выдержать тяжелый разговор.

– Ольга! Не спеши. Куда ты поедешь? Ведь войска отходят.

– К Новикову.

– В качестве кого?

–   Невесты…

–   Ольга, образумься, там война!

–   Ну и что?!

–   … Ведь в нашем кругу не принято, чтобы девушка без брака…

–   Папа! Что ты говоришь, ведь ты, ведь ты…

–   Оленька, доченька, –   взмолилась мать.

–   Что я скажу Новикову?! Что струсила? Бросила лю… – во мне поднялось что-то жесткое. – И если я останусь, красные кинутся меня искать. Ведь весь Воронеж видел меня с Вячеславом Митрофановичем…

Сама не ожидала, что во мне проявится такая твердость.

О существовании большевиков мы как-то забыли. Поверив в силу добровольцев, думали, что красные ушли навсегда, но, видимо, ошибались.

Я попросила родителей не прятать далеко подвенечное платье, не спешить раздавать продукты, приготовленые на свадьбу, не снимать   навес и не разбирать лавки для гостей. Мне казалось я уезжаю ненадолго.

В саквояж кое-как затолкали мои вещи – собрали бы два   чемодана, три, если бы я не воспротивилась.

Тепло одели: вечером уже было прохладно. Заручились у адъютанта заверениями хранить меня, как зеницу ока, перекрестили и отпустили.

Две лошади с всадниками выехали из Медвежьего.

Я испытывала угрызения совести потому, что оставила родителей, но мною руководило другое: иного пути, кроме как к Новикову, у меня не было. Можно было осуждать меня за поспешность, непродуманность, взрослая бы женщина такого не совершила, но я была молода и влюблена!

Долго скакали по разноцветным, словно склеенным из лоскутов, полям, пока в лучах заката не показалась дорога «Воронеж – Землянск». Я увидела поток скрипучих повозок, перегруженных пролеток, отдельных всадников и пешеходов. Все двигалось в сторону Землянска. Мелькали мундиры чиновников, служащих банков, костюмы дворян, сюртуки купцов. Шли и ехали пожилые и молодые, женщины и дети. Видно было, что люди уходят целыми семьями, тронулись в путь все те, кому оставаться в Воронеже было не просто рискованно, а смертельно опасно.

Многие уходили. Офицеры увозили свои семьи. Я видела, как люди бежали, хватались за телеги, как старший офицер приказал солдатам слезть с телег, и в них усадили женщин и детей.

Все катилось на запад.

Высматривала брата Сергея, но Уманец сказал:

– Смоленцы прикрывают отход.

– А где Новиков?  

– Со смоленцами.

– Так куда мы скачем?

– Разговорчики, барышня! – неожиданно приструнил Уманец. – Раз уж решились ехать, то слушайтесь. Мы едем туда, где встретите Новикова.

Обгоняя темные очертания пеших, повозок, мы добрались до Землянска. Уже стояла глубокая ночь, и не было видно ни неба, ни отблесков на низких тучах, все сковала густая темнота.

Кое-как нашли военкомат, окна которого горели слабым светом. Вокруг, несмотря на поздний час, носились люди. Я еле достучалась до портнихи в пристройке военкомата и попросилась переночевать.

Портниха оказалась на редкость молчаливой. Из ее уст не вылетело ни одного слова, какими неделю назад она расхваливала меня и мой брак с Новиковым. Но я была очень усталой и не придала этому никакого значения. Легла и провалилась в тяжелый сон.

Утро проснулось в молочном тумане. Вставать не хотелось. Но я заставила себя быстро одеться.

Около военкомата толпились люди.

– Набирают пополнение, – сказал мне Уманец.

Ко мне подбежала женщина:

– Ольга! Не узнаете? Я Мария Новоскольцева.

– Ах, да, Мария. Я вас узнала.

– Вы тоже бежите? Понятно… Ваш муж…

– Что вы хотите этим сказать?

– Моего мобилизуют…

– Куда?

– В Смоленский полк.

С ней поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж, где в просторной комнате с огромным шкафом и портретом последнего российского императора на стене, а картинами   Керенского и какого-то матроса в углу, за узким столом военные окружили Всеволода Веселаго.

– Вот он забирает моего мужа! – Мария показала на Веселаго, перед которым стоял грузный офицер.

–   Госпожа Алмазова! – вскочил Веселаго. – Да объясните этой даме, что если мы не заберем ее мужа, его заберут большевики. Лучше пусть идет к нам в Смоленский полк…

Я не стала вмешиваться в чужие дела:

– Где Новиков?

– Он с полком пошел на Латную – Нижнедевицк – Касторное. Это станции по дороге на Курск.

– А вы?

– Укомплектовываю взвод.

– А мне Уманец сказал, что Новиков здесь…

– Уманец, Уманец! Обстановка меняется каждый час. Полк перебросили. Буденновцы жмут…  

6

Я услышала слово «буденновцы». Именно они ордой появились из степей и хлынули на Воронеж. Их сдерживал кубанский корпус Шкуро, а в пехотной группе отбивался 25-ый Смоленский полк полковника Новикова. В полку насчитывалось четыреста добровольцев. Покидая город, смоленцы пели: «Смело мы в бой пойдем за Русь святую!...»

Теперь они уже изрядно удалились от Воронежа.

Я настояла, чтобы Уманец отвез меня к Новикову.

Мы поскакали в сторону железной дороги, надеясь там застать Смоленский полк. С серого неба сыпал холодный мелкий дождь. На полях каркали вороны. Телеграфные столбы безучастно уходили в тусклую даль. Как мы не погоняли   лошадей, они, мокрые и грязные, вскоре перешли на шаг.

Подъезжая к станции Курбатово – это между станциями Латная и Нижнедевицк, я обратила внимание на переполненный беженцами поезд. Вагоны ломились от людей. Из окон выглядывали пожилые мужчины и женщины, молодые дамы, девочки и мальчики, лица которых были полны надежды. Паровоз натужно пыхтел на путях, готовый вот-вот сорваться в бег. Но его не выпускали, пока грохоча и выкидывая черный дым, не пронесся встречный бронепоезд.

Увидев пушки на платформах, бронированную башню на заднем вагоне, командира поезда в английской шинели, почерневшей от машинного масла, я воскликнула:

– Раздадутся залпы орудий, и буденновцы разбегутся по кустам!

– Если бы, – услышала от Уманца.

– А как же! Ведь скоро кому-то придется туго!

– Я вижу вы неисправимая оптимистка.

– А вы?

– В молодости тоже верил в чудеса…  

Мне было трудно понять адъютанта Новикова: он что, за красных? Но в его преданности Вячеславу Митрофановичу я не сомневалась.

После прохода поездов мы пересекли одноколейную железную дорогу и снова окунулись в безбрежную степь.

Когда проехали верст пять, с бугра в низине открылось село. Я обомлела.     Вниз на версту сползал наклон и затяжным подъемом на версту лез на холм. Он был забит конниками, обозами, табунами лошадей и стадами скота. Вся эта масса медленно двигалась. После дороги на Землянск, поезда с беженцами в Курбатово я ощутила всю глубину постигшего нас бедствия. Можно было подумать, что происходит переселение народов. И над всем этим кишащим потоком сгущалась темная туча, готовая вот-вот разразиться ливнем.    

Мы примкнули к колонне. Оказалось, это кубанцы перегоняют свою добычу. Я увидела, как казаки гнали колонну пленных. Пленные шли по мокрой дороге полураздетые. Среди них я узнала Лебедева. Его лицо было разбито. Он качался.

Из обоза ему кричали:

– А, попался комендант Воронежа!

Видно было, что с ним поработали в контрразведке.

У меня сжалось сердце, и мне захотелось ему помочь. Я повернула коня к проезжавшему офицеру и сказала, что Лебедев бывший прапорщик. И что, возможно, по ошибке попал к большевикам.

Почему так сказала?

Почему обманула?

Во имя чего?

В молодости мы все способны на непредсказуемые поступки.  

Я не знаю, отпустили Лебедева казаки, освободили его красные, он умер или бежал, но на всем протяжении пути до Новороссийска я его не видела.  

– Барышня, вы слишком добры! Как бы вас это не погубило, – сказал Уманец, скрыв от офицера должность Лебедева у большевиков.

Скользкая дорога, спуски и подъемы, овраги и болота тормозили движение обозов и армии. Три недели корпус Шкуро и смоленцы отходили от Воронежа до Касторной. Три недели шли восемьдесят верст, сдерживая конницу Буденного. Мы с Уманцем искали Новикова во всех попадавшихся нам на пути населенных пунктах, воинских частях, но найти не могли. Его со Смоленским полком бросали с одного участка на другой, и угнаться за ним было невозможно.

Мы встретились на станции Касторной. Касторная – узел на пересечении железнодорожных путей четырех направлений. На запад Курск, на север Москва, на восток Воронеж, на юг Донбасс. Сюда отошли белые и приближались красные.

Новиков, увидев меня, облегченно вздохнул:

– Наконец-то…

Я почувствовала себя чуть ли не героиней. А как же иначе? Ведь я его все-таки нашла! Приехала!

–   Простите, Оленька, что не смог сам доехать… Нами затыкали все дыры…

Он гладил по метке на лбу коня – я узнала Дарьяла, а мне казалось, что он проводит рукой по мне. Он выглядел усталым, но из него источались свет и сила, которые помогали   поддерживать смоленцев. К своему огорчению, я узнала, что белые оставили Орел и с упорными боями отходят на юг. А к радости, – что предстоит решающий бой в Касторной, после чего белые снова пойдут на Москву и Воронеж.    

7

К Смоленскому полку примкнул Веселаго с взводом, укомплектованным в Землянске. В полку собралось много земляков, которые были готовы сражаться до победы над большевиками. Вместе с Мыльцевым-Минашкиным, Королевым, Сергеем Алмазовым в полку оказался Косцов Владимир Николаевич, Златоустов Клавдий Николаевич,   Флигерт (муж Новоскольцевой), Шнейдер Иван Федорович. Многие из них раньше служили в полку. И о них лестно отзывался мой брат Сергей. Теперь он состоял при штабе полка на особых поручениях.

Сергей спросил:

– Как родители отнеслись к твоему отъезду?

– Пожелали скорее вернуться, – отшутилась я, не желая вспоминать расставание.

Но были и такие, кто остался в Воронеже. Я обратилась к Новикову:

– А что сын воронежского городского главы Чмыхов?

– Он не военный человек, – ответил с сожалением Новиков.

Ему было неприятно сознавать, что его не поддержал давний приятель и отказался вступить в полк.

В Добровольческую армию входили Корниловская дивизия – корниловцы, их легко было отличить, носили малиново-черные погоны с шевроном, с изображением черепа и костей, на левом рукаве; Марковская дивизия – марковцы – черные погоны; Алексеевская дивизия – алексеевцы – черно-белые погоны; Дроздовская дивизия – дроздовцы – малиновые. Эти полки еще называли цветными. Они не маскировались и, как и смоленцы, уже одним своим видом устрашали врага.

В Касторной я познакомилась с бородатым генералом Постовским, который одевался в солдатскую шинель. На погонах у него химическим карандашом было выведено несколько «зигзагов», что означало его звание генерала. Он командовал пехотной группой, куда входил и Смоленскимй полк. «Генеральский» мундир поразил меня.

– Вы удивлены, как я одет? – спросил генерал, когда с Новиковым подскакали к нему.

– Во-первых, – объяснил Постовский, – чтобы было тепло, во-вторых, чтобы красные не узнали, что я генерал. Маскировка. А у вас отличная лошадь, полковник, – обратился к Новикову. – Не боитесь, что ее могут под вами убить?

– Не только ее, – ответил Новиков, – но и меня тоже.

На это генерал заметил:

– Напрасно вы надели полковничий мундир. Смотрите на меня, если меня поймают красные, я выгляжу, как солдат. Я даже не бреюсь поэтому…

Я испытала неприятное чувство от внешнего вида командира пехотной группы. Думаю, подобное испытал и Вячеслав Митрофанович. Сколько еще случайных людей нам предстояло встретить на войне.

Морозило. Легкий туман застелил степь. Смоленцы пили чай, подходили к своим винтовкам, ощупывали висящие на них патронташи. Пулеметчики хлопотали у лошадей, которые, будто чувствуя, что им придется жарко, торопились жевать сено. Я с нетерпением ждала начала боя. Новиков ускакал к колокольне, где находился наблюдательный пункт. Брат Сергей строго-настрого приказал мне никуда из дома, где мы с ним остановились, не отлучаться.

Но как я могла упустить такое? Я тайком выскочила из хаты и взобралась на бугор. Туман рассеивался. Я увидела, как две цепи красных вразвалочку шли в сторону станции Касторной. Слышно было, как по ним открыла огонь артиллерия, потом пулеметы и винтовки. Цепи залегла, потом откатились. Теперь цепи пошли на село Касторное, которое было в стороне от станции. Его обороняла пехотная группа генерала Постовского. На пути цепей стали смоленцы.

– Ну, держитесь! – меня лихорадочно трясло.

Застучали пулеметы. Красные перебежками двигались вперед. По ним открыли огонь из винтовок. Вперед понеслась конная сотня. Красные покатились.

Моей радости не было предела:

– Тра-та-та-та-та!

Повторяла стук заглохших пулеметов.

Через час они снова пошли в атаку. Повалили сплошным валом.

Я видела, как мой брат поскакал от колокольни к марковцам – те находились на станции; как быстрым маршем прибыла рота с черными погонами; как залповый огонь разметал поток пехоты.

– Ты что тут делаешь?! – как ребенка с бугра стащил меня брат. – Я тебе что приказал! Не будешь слушаться, отправлю в Медвежье!

Угроза подействовала.

Пока бой не стих, я просидела в доме, поглядывая на купола рядом стоящего храма и невольно думая о венчании, с которым приходилось повременить.

А потом дотошно расспрашивала Сергея:

– Ну, как, марковцы подоспели? А что Новиков? А Веселаго?

Красным не удалось захватить село. Но на правом фланге фронта они оттеснили конные части Шкуро и заняли станцию Суковкино, отрезав отход на юг трем бронепоездам.       

Бои становились ожесточеннее. Смоленцев перебрасывали с одного края на другой спасать положение, и они не знали покоя.

Новиков говорил:

– Нас кидают в пекло, а казаков жалеют!  

Он валился с ног, и только Всевышнему известно, какие силы заставляли его снова поднимать полк, отбивать атаки красных и потом их преследовать. О смоленцах заговорили, как о малых числом, но сильных духом. В тяжелые минуты им помогали марковцы, которые понимали, что смоленцам не дождаться помощи от казаков: те не решались воевать даже со слабым противником.

Я спрашивала Новикова:

– Почему казаки ведут себя так?

– А ты что, не видела, какие обозы они привезли?.. Им теперь это надо довезти до дома…

– Неужели и Шкуро такой?

– А разве дело в нем? В настроении казаков…

Меня отправили на станцию Касторную под присмотр коменданта, где под защитой бронепоездов находиться было безопаснее. Воспользовавшись передышкой, уехал на родину в Поныри Курской губернии Мыльцев-Минашкин, надеялся вывезти из имения родителей.

Ошеломительным известием прилетело:

– Оборона смоленцев прорвана…

Меня никто не мог удержать. Я взлетела на насыпь станции, с которой открывался обзорный вид на равнину и село Касторное. Увидела, как конники скачут по улицам села и отлетают от залпов Смоленцев, как снова пробежала на выручку офицерская рота марковцев, как смоленцы вытянулись из села и, отстреливаясь, отходили к станции, как Новиков на Дарьяле кружил в последней цепи.

Я с ужасом вспомнила слова Постовского: не боитесь, что могут под вами убить коня, полковник?

Но обошлось. Красных остановил огонь бронепоездов.

8

Все ждали решающего сражения, когда разобьют Буденного и белые двинутся в наступление. Марковцы и смоленцы готовы были биться до последнего. А вот казаки?   Помню, много беженцев собралось на насыпи железной дороги. Они не хотели ехать никуда, надеясь, что вот-вот все изменится, красных толкнут на север и восток, и люди вернутся в оставленные дома. Мною владело приподнятое настроение. Еще накануне я увидела три танка, которые сгружали на станции.

– Они им дадут!

Я наблюдала в бинокль с насыпи. День выдался ясный, и можно было видеть конные лавы. У меня спрашивали: «Ну что там?», «Ну не молчите же!», просили бинокль, что-то восхищенно вскрикивали, заметив хоть малое движение. Массы кавалерии маневрировали друг перед другом.

Я твердила:

–   Прейсиш-Эйлау… Кенигсберг… Рымник… Бородино…

И не знала, с какой битвой сравнить предстоящее сражение. В моем воображении роились варианты боя, в конце которого буденновцы обязательно побегут.

День перевалил за полдень, но кавалерийский бой не начинался.

И вдруг:

– Наши отходят!

Конная масса казаков в беспорядке, рысью сдавала назад.

Никто не верил. Вырывали друг у друга бинокли. Поднялся невообразимый шум.

Проскакала сотня всадников со значками – изображением волчьей головы. Это был конвой генерала Шкуро. Все закутанные в башлыки, платки, с нахлобученными на головы шапками-кубанками, в бурках, скрывающих фигуры, на похудевших конях.

На поле остались танки и редкие стрелковые цепи, которые также начали отход.

Я разглядела генерала Постовского, который прыгнул в коляску и пустил коней в галоп.

Однако не было видно, чтобы противник одержал победу – еще гремели орудия трех бронепоездов, еще не скрылась пехота.

Прискакал разъезд:

–   Кубанцы не хотят воевать!.. Помахали саблями и отступили…

Во второй половине дня раздались глухие взрывы. Бронепоезда уже не стреляли: их подорвали воинские команды. От станции отходили редкие цепи с танками. Неожиданно подул ветер, небо покрылось тучами, пошел густой снег.

Ветер усиливался. Я сидела у окна станционной каморки:

– Ну почему так получилось?

Не верила, что мои надежды на скорое возвращение в Медвежье, на предстоящую свадьбу рушились.

Меня успокаивал брат:

– Оля! Возьми себя в руки!  

Новиков смотрел на проходящие колонны и молчал. Мне было жалко его. Он делал все для того, чтобы разбить буденновцев, и не его вина, что кто-то подкачал.

Вбежал Уманец:

– Господин полковник, буденновцы!

– По коням!

Мы поскакали вдоль железнодорожной ветки и оглядывались: не преследуют ли нас. Вскоре нагнали полк. Надо было быть осторожными, отовсюду могли появиться красные конники.

Хлопьями валил снег, который с ветром обернулся метелью. Кто был одет не по зиме, натягивал на себя теплые вещи. Метель закружила   вьюгой, вьюга переросла в снежную бурю. Я не могла понять: это мстят нам за поражение или, наоброт, укрывают от противника.

Не видно было ни зги. Мы сбились с дороги. Превратились в беспомощную толпу слепых путников. Голова колонны остановилась: дальше двигаться было нельзя: ничего не видно, кроме сплошной пелены перед глазами.

Веселаго предложил идти по компасу. Но стрелки компаса не двигались. Мы находились в районе магнитной аномалии. Хотели положиться на инстинкт лошадей, но лошади сами разбредались в поиске укрытия. Стоять среди снежного хаоса   было нельзя, можно было замерзнуть.

Спасение только в движении. Но куда идти?

Снежная буря скрыла нас от буденновцев и грозила погубить.

Но надо же! Неожиданно метель утихла…

Мы двинулись по гладкой снежной пустыне, где торчал редкий кустарник. Гуськом, один за другим. Мы могли только предполагать, куда идем.

Вдруг донеслось:

– Город!

9

Им оказался Старый Оскол. Он чем-то напоминал Воронеж. Такой же старинный, на высоких холмах. По берегу двух речек – Оскола и правого притока Оскольца. С такими же церквушками, мощенными булыжником улицами, особняками дворян и купцов, откуда степь просматривалась на десятки верст. Оскольчане обрадовались белым, как воронежцы приходу Шкуро. В домах нас ожидало тепло и уют. Запасы продовольствия позволяли оборонять город месяцами.

В Старом Осколе нас догнал Мыльцев-Минашкин. Он был очень расстроен. Рассказал, что не добрался до родителей: красные перерезали дорогу Курск – Касторное у Щигров, что попал к дроздовцам и с ними штурмом брал занятые красными Щигры, что увидел на станции два состава с беженцами из Воронежа.

Когда он заговорил о беженцах, я вспомнила переполненные вагоны в Курбатово, озабоченные лица пожилых женщин, молодых дам, детей. В Щиграх они пережили суточный плен большевиков, холод, голод… Мое сердце сжалось, когда я услышала, как оскорбляли стариков, издевались над молодыми женщинами. Я еще никогда не испытывала такого тяжелого чувства.

Не знала, что делать. Хотелось кричать, биться, кусаться. Но оставалось только одно: стистнуть зубы и верить в то, что когда-то, рано или поздно, насильникам воздастся свое.     

Но, как и Воронеж, белые покинули Старый Оскол без боя.

Новиков предупредил:

– Предстоят тяжелые переходы, дневные и ночные, с немногими часами отдыха. Всем надо побороть усталость!

Погрузившись на сани, мы тронулись на юг.

Дни тянулись в постоянных стычках с кавалерией красных. За день приходилось выполнять несколько задач: идти на восток и брать хутор, потом назад и захватывать оставленное утром село, снова на восток, потом на север и концу дня спешить на юг, чтобы не оказаться отрезанными.

Люди еле держались на ногах. Я видела лошадей, которые ложились на землю и их не могли поднять. Обоз прирастал санями с ранеными, больными, снарядами и патронами – до пятидесяти саней. Колонна полка отяжелела настолько, что полк шел сзади, прикрывая собой обоз.

Туманы, снег, холод сказались на конях, из которых немногие были перекованы на шипы. Лошади скользили на льду. От холода соскакивали на снег возницы. Солдаты, пробежав или пройдя небольшое расстояние, хлопали себя по бокам и опять влезали в повозки, пряча ноги в сено. Спрыгивали верховые, чтобы размять замерзшие ноги и, проведя немного коней, опять садились верхом. Я видела Флигерта, который стоял в санях и стучал ногу об ногу от холода.

Казалось, что мы утонули в занесенных снегом степях, погребены в балках, что уже не выберемся из-под ударов наседающей на нас конницы противника. Повсюду бухали орудия, клокотала далекая и близкая стрельба, звучали команды «К бою!», но как бы удачно ни начинался день, к вечеру мы все равно отступали.

Отход становился все путанее, все отчаяннее. Из тыла до нас доходили слухи, что там царит неразбериха: штабы бегут, тыловики спекулируют, офицеры пьянствуют. Не прошло и полгода с того времени, как добровольцы победным маршем шли на Москву, а теперь откатывались.

В деревнях нас спрашивали: «Почему вы отходите? Почему не раздадите нам винтовки?» Крестьяне были сыты по горло реквизициями большевиков и готовы были помочь нам. Они вливались в наши ряды, но изменить пложение уже не могли.  

10

Когда мороз отпустил и начала подниматься температура, пошел дождь. Он продолжался целую ночь. Снег таял, стало тяжело двигаться. Если в голове колонны еще можно было сносно передвигаться, то в середине и в хвосте приходилось идти по густому месиву снега и земли. На санях можно было ехать по нерастаявшему снегу, но лошади выбивались из сил, и мы вынуждены были бросить розвальни и заменить их взятыми в селах подводами.

К нам примыкали воинские части. Запряжки чьей-то батареи с двумя пушками и двумя ящиками со снарядами загромыхали рядом по кочкам. Стало как-то веселее. Но в одном из сел на нас напали буденновцы. Взвод артиллеристов пытался остановить их огнем. Но конница стала обтекать фронт, чтобы атаковать с тыла. Смоленцы стали выходить из села.

Артиллеристы начали отход только тогда, когда красные всадники выскочили к орудиям. Между всадниками и конницей не осталось ни одного пехотинца. Тогда артиллеристы упряжку одного орудия погнали рысью, а другое било по коннице гранатами и шрапнелью. Первое орудие останавливали, снимали с передка, и оно начинало стрелять. Второе рысью выводили из-под удара конницы.

Я вцепилась в борт телеги и с замиранием сердца следила за артиллеристами, и поздно заметила, что наш обоз отсекают.

У меня перехватило дух. Неужели все кончено? И сейчас окажусь в плену?

Увидела, как Новиков стегал нагайкой направо и налево бегущих пехотинцев и кричал:

– Назад!

Но вот остановил, построил в шеренгу.    

Солдты ударили залповым огнем. Артиллеристы сняли с передков оба орудия и тоже ударили по коннице гранатами. Снежно-белые, смешанные с черноземом фонтаны взлетели в небо. Конница сдала назад, и мы были спасены.

Вернувшись в село, я спросила у Новикова:

– Почему смоленцы бежали?

– Они что, не люди? Волк бежит от стаи собак!

– Выходит, у воина тоже есть страх? – впервые подумала об этом.

– Но должно быть и бесстрашие…

Шли дожди. Погода напоминала не то раннюю зиму, не то позднюю осень. Дороги превратились в грязь. Пришлось бросить телеги, с каким бы грузом они не были. Лишь оставили подводы с ранеными, куда впрягли еще по одной лошади. Больные боялись, что их бросят, но раненных успокаивали. С нами уходили и беженцы. Офицеры увозили свои семьи. Как жалко было видеть терпящих лишения матерей и детей. И как больно было вспоминать своих родных, оставшихся под Воронежем.

При первой возможности мы делали дневки. Скрывались от непогоды на хуторах и в степных селениях. Меня поразил один уездный город. Спустившись по крутому берегу к реке, мы пересекли бревенчатый мост и поднялись на горку. Въехали на совсем пустую площадь. В городском саду вдоль реки тоже не видно было ни души. Дома не подавали признаков жизни. Ни воинских частей, ни повозок, ни людей. Полное безмолвие и какое-то странное ощущение мертвой тишины. Из-за угла вышел старик в форме подпрапорщика старой армии. Постоял, посмотрел на нас, потом на серые тучи. И, не сказав ни слова, ушел.

Его выход подействовал удручающе.

Мы остановились около двухэтажной усадьбы. Вошли в брошенный дом, в котором еще царил полный порядок. Стояли диваны, кресла. Из зала наверх вела лестница. В комнатах было холодно, но чувствовалось, что их покинули недавно.

Так оказались в каком-то «ничейном» пространстве. Сергей принес дров и растопил печь. Уманец нашел в подвале вино.

– Вячеслав Митрофанович, почему мы отходим? – не успокаивалась я.

– Оленька! Как меня волнует этот вопрос. Но ответа я пока не найду. Можно говорить о предательстве казаков, о шкурниках в тылу, о бездарности генералов. Но это все не то. Мне непонятно, почему крестьяне до сих пор не взялись за вилы? Ведь в первую очередь их хотят закабалить большевики.

– За вилы? А, в самом деле, почему?

– Как говорил знакомый вашей семьи, «власть тьмы».   

Мы грелись у печи, пили вино, похожее на кагор, слушали стук дождя по крыше, и мне вспоминалось Медвежье, где, возможно, именно в это время мать и отец говорили об их дочери, о сыне Сергее, о Новикове. Они бы и   представить себе не могли, куда занесло их детей, что они уже в Слободской Украине, что успели   пережить переплеты в Касторной, попасть в снежную бурю. И ни сын, ни дочь не могут излить им душу и сказать, как прав отец, который мечтает о совершенстве человека, и как далека до этого Россия.

Когда покидали город, вдали его обтекала красная конница. Надо было снова уходить.

Буденновцы шли по пятам.

– Где попы? Дьячки? – вламывались в церкви и за волосы вытаскивали служителей культа.

–   Даешь золотопогонников! –   врывались к раненым в лазареты.

За один, два рубля у обслуги выясняли, кто из больных офицеры, выволакивали на двор и расстреливали. А следом спешили чекисты наводить большевистские порядки. Всего этого мы надеялись избежать.

Глава 3

1

Новая попытка задержать конницу Буденного не удалась. В бою было проявлено столько героизма. Многие отличились. Смоленцы стояли насмерть. Но снова казаки позволили себе оставить поле боя. Я видела, как нескольку казачьих сотен со старым штандартом, трубачами и песнями потянулись мимо смоленцев в тыл, оставляли их одних воевать с красными.

После этого казачьи полки стали самостоятельно покидать линию фронта. Клавдий Златоустов съездил к знакомым кубанцам на смотр и вернулся мрачным. Командир полка построил казаков и держал речь.

– Казаки! Враг напрягает все силы, чтобы вырвать победу из ваших рук! – говорил командир. – Волна красной нечисти хочет затопить освобожденные вами города и села. Смерть, разорение и голод ждут всех. В этот грозный час я призываю каждого из вас решить: будет ли он биться с красными или предпочтет воинскому долгу хату и юбку казачки…

Видимо, полковник не думал рассмешить кубанцев. Но рассмешил.

– Все, кто остается со мной верным долгу, становись за меня! А кто нет, езжай до дому…

Из каждой сотни сворачивало к полковнику по пять-десять всадников. Остальные с песнями ехали прямо.

– Не понимают, что рубят под собой сук, – сокрушался Златоустов.

– У нас испокон веков «моя хата с краю». И только тогда, когда уже припрет, славяне бьют в колокола, – сказал Новиков.

–   Но когда же в колокола?

Теперь на казаков рассчитывать не приходилось. Имена их командиров, недавних кумиров   –   Шкуро, Мамонтова, померкли в моих глазах. Я уже не приходила в восторг, вспоминая речь Шкуро на балконе гостиницы «Бристоль», его танец с кубанской шапкой.

Мелким дождем вперемешку со снегом окончательно удалилась глубокая осень, и помела колючая поземка. Степь покрылась снегом и выглядела как-то особенно грустно. Ветер пронизывал до костей. Кони выдохлись и ступали уныло. Они стали мохнатыми, обросли длинной шерстью. Ездовые давно не чистили и не стригли их, разве что Дарьяла под Новиковым выглядел более пристойно.  

Тянулись ежедневные бои, которые вечером прекращались, и войска откатывались, чтобы снова с утра принять бой и ночью отступить. Новиков с полком метался от села к селу, от переправы к переправе, от станции к станции. Порой от него самого валил пар, как от тройки лошадей. Но несмотря ни на что, белые отходили. Войска словно научились искусству отступать без суеты, будто меняя   позицию.

– Удивительные люди мои солдаты и офицеры! – восхищался Новиков. –   Немного отдохнули, и наутро словно переродились.

Все печали оставались позади. Звучал громкий говор, ржали кони, полк дружно снимался с места.

В часы привалов Новиков отдыхал только после того, когда были выставлены все посты, и он узнавал, что все накормлены. Он не жалел ни своего, ни чьего добра ради смоленцев. Еще до прихода полка высылал в населенные пункты разведчиков раздобыть провиант и приготовить жилье. А ложился спать тогда, когда все легли, лично не раз проверив охранение.

Помню, как остановились в захудалом селе. Смеркалось, накануне прошел странный для декабря дождь, и была гололедица. Я вышла из дома. У колодца Новиков поил Дарьяла – адъютант Уманец свалился после   утомительного перехода.

Новиков кутался в шинель.

– Оля! Может, вернетесь домой? Я дам вам надежного провожатого…

Не знаю, что привело его к такой мысли. Может, что накануне несколько смоленцев ушли из полка. Они честно сказали, что воевать устали, и он не стал их удерживать: видел, силы и нервы сдали. Может, посчитал, что мне тяжело и не хотел более подвергать испытаниям.

– Вячеслав Митрофанович! (Я никак не могла заставить себя обращаться к нему только по имени) Как, как вы могли…

–   Извини, я… Мне тяжело видеть, как ты…

–   А вы…

Мы ходили вдоль околицы до глубокой ночи, вглядывались в сизую даль и говорили о будущем, когда сбросим путы войны, и нам за труды воздастся благодарным отдыхом.

Вернулись и легли спать под утро. Не раздеваясь, а, только сняв верхнюю одежду и сапоги. Этой мерой предосторожности мы не пренебрегали: в любой момент могли нагрянуть конники врага.  

2

Добровольцев пытались очернить. Говорили, что в Харькове действовала банда, которая приезжала в богатые квартиры в форме дроздовцев, предъявляла ордер на обыск и грабила. Это были отъявленные бандиты. Дроздовцы себе такое позволить не могли. Они проливали кровь на полях сражений, а вот грабежами занимались проходимцы.

Не раз нам приходилось возвращаться в оставленые города. Однажды только мы вышли из одного малороссийского населенного пункта, раздался грохот.

– Что там?

–   Громят магазины, – доложил Златоустов.

–   Стой!

Новиков послал роту Златоустова назад. Рота возвратилась, на площади толпа крушила витрины. Рота дала залп по толпе. Толпа разбежалась. Рота снова покинула городок и догнала полк. Что случилось дальше с хозяевами магазинов оставалось только догадываться.

Добровольцы на мародерство не были способны. Я знала отношение Новикова к тем, кто хотел поживиться чужим добром. Такой бы сразу, невзирая на заслуги, оказался под трибуналом.  

Наше положение осложнялось. Полк, охватываемый с трех сторон, часто отступал напрямую по полям. Чтобы не рисковать ранеными и больными, Новиков отослал хозяйственную часть в Купянск – городок в глубоком тылу. С обозом отправил и меня. Я теперь помогала сестрам милосердия. Я сидела в санях на копне душистого сена, ела черный хлеб с солью, следила за утопавшими в снега лугами, рощами и лесами. И во мне возникало какое-то грустное ощущение: все достанется большевикам!

В лесах прятались «зеленые» – те, кто не признавал ни белых, ни красных, большей частью из дезертиров. Они нападали на обозы, разъезды, отдельных всадников.

Нам повезло, мы без преключений добрались до Купянска – городка на уже знакомой мне реке Оскол. Здесь река оказалась шире, что текла в Старом Осколе. Ее русло напоминало реку Воронеж. Чем-то родным повеяло от поймы.

Мы сгрузили больных в лазарет и наконец почувствовали облегчение: люди попали к врачам, а мы на отдых.

В городском саду я увидела два танка, которые свободно ломали деревья. «Вот бы их на фронт!» – подумала я. Но к мощи двигающихся железных ящиков с некоторых пор относилась без особого доверия: уже была свидетелем бегства танков под Касторной.

В тупике станции Купянск стоял вагон со штабом командира Алексеевского полка. Меня представили командиру полка Бузуну: сухощавому, подтянутому капитану со знаком «Первого Кубанского похода» на мундире. Похода, с которого началось добровольческое движение. По виду ему можно было дать лет двадцать семь. Он был чуть моложе Новикова. Узнав, что у капитана молодая жена, я обрадовалась. В качестве подруг командиров полков я оказалась не одинокой. Ванда Иосифовна – стройная, на вид еще юная дама в черкеске и в погонах ефрейтора – тоже носила знак кубанского похода.

Они обласкали меня, и я каталась на их тройке лошадей с настоящим старорежимным кучером. Он как-то по-особенному лихо пускал тройку вскачь, выкрикивал при этом: «Пошел!», «Посторонись!» Мы устремлялись вперед, под полозьями скрипел наст, а на поворотах нас обдавало снежной крошкой.  

«Вот так бы с Новиковым!» – мечталось мне.

Но Вячеслав Митрофанович не покидал полк, а капитан Бузун со штабом предпочитал передвигаться отдельно от алексеевцев.

Вскоре обоз Смоленского полка направили дальше на станцию Лиман. По пути в Лиман нам пришлось понервничать, когда нас обстреляли из лесу. Мы изо всех сил хлестали лошадей, и за нами не погнались. А передохнули в спрятавшемся в глухой степи женском монастыре. Предложили монашкам уходить с нами, но они отказались, а при расставании плакали и, благословляя, крестили нас на дорогу.

3

С хозяйственной частью я добралась до Лимана, куда привезли раненого Новикова. Когда на носилках внесли его в дом, он был без сознания. Из-под одеяла выступал черный от йода бок.

У меня внутри все оборвалось.

– Вячеслав Мит..! – кинулась к нему.

От крика он пришел в себя. Кожу на лбу подернуло. Он слабыми руками попытался натянуть одеяло. Дотронулась до лба – лоб горел, провела по щетине на щеках, подбородку. Смочила платок водой и приложила к сухим губам.

Боролась за Новикова с отчаянным упорством. Сутками не отходила от кровати. Накрывала овчинным тулупом, который постоянно сползал. Снимала с себя фуфайку и клала поверх. Как волчок, вертелась вокруг. Если губы шептали «Пи-ить», бежала за фляжкой с водой; если приходили перевязать рану – помогала разматывать бинт вокруг живота и бедра и наложить новую повязку. И долго-долго согревала в своих руках его холодные кисти.      

Уманец рассказал, как ранили Новикова. Проходя станицу, смоленцы не заметили, что их обошли красные. Лава неожиданно устремилась на полк. Новиков приказал построиться в две шеренги. Конница с красными знаменами неслась на смоленцев. После первого залпа в гуще коонников началось смятение. После второго – кони понеслись во все стороны без всадников.

Но тут сзади раздались крики «Ура!»

Красные ударили в тыл.

Полк разбило. Часть полка отступила к окраине и оттуда в лощину.     

Взвод Веселаго заметался между плетней. Новиков взлетел на бугор, чтобы осмотреться.

Увидел скачущих буденновцев. Закричал своим:

– Назад!

И тут снаряд разорвался у подошвы бугра.

Кто-то вскрикнул:

– Новикова ранили!

Командир сползал с Дарьяла.

Взвод без приказа собрался в кулак и бросился в контратаку. Красные уже взбегали на бугор, когда смоленцы вынесли раненного и вывели коня.

– Точно выстрелили артиллеристы! – закончил рассказ Уманец. –   Небось, под командой какого-нибудь офицера. Чтоб его замучили на Лубянке!

Я со стыдом вспомнила свой поступок, когда попросила освободить Лебедева. Проявила доброту. А вот в отношении дорогого мне человека ее не проявили.

Неужели такой же Лебедев послал снаряд?

Новиков стремился вернуться в строй. Превозмогая боль, дни напрлет разрабатывал ногу, пытался вставать на колени, потом на четвереньки. Когда первый раз попробовал подняться в полный рост, то повалился на спину и долго лежал. А по ночам ему часто снился один и тот же сон, который он рассказывал мне по утрам: будто с шашкой ходит по сплошь засаженному капустой полю. Охотится за зайцами, которых видимо-невидимо. Но никак не может зарубить ни одного, хотя их тьма-тьмущая шмыгает между ног. Он замахивается на одного, тот исчезает, кидается за другим, тот убегает, за третьим – тот растворяется в кочане, четвертым – он на глазах удесятеряется, и не знаешь, кого из них рубить.

«Образно», – думала я, ассоциируя зайцев с буденновцами.

А потом, чтобы как-то сгладить гнетущее впечатление, смеялась:

– А мне снится сад в Медвежьем. Лошадь ходит, ходит. Высоко задирает морду и срывает с веток яблоки… Жует, жует…    

Силы понемногу возвращались к Новикову, и мы с адъютантом повезли его в Ростов. От Лимана железная дорога отходила на Харьков, Купянск и Дон. Харьков и Купянск были уже оставлены белыми. Мы решили ехать на Дон. На носилках внесли Новикова в переполненный беженцами и военными вагон, заставили освободить нижнюю полку, уложили на нее. На верхней ворочался бледный поручик, который непрестанно что-то бубнил.

Долго ждали отправления. Боялись, вдруг поезд не пойдет. Наконец раздался первый звонок, потом второй, третий и состав тронулся. Все погрузилось в тишину, только слышались песни солдат в других вагонах и бурчание поручика. Я устроилась в ногах у Новикова и смотрела в окно на заснеженные поля. Меня преследовали муки совести, что так опрометчиво поступила с Лебедевым.

Новиков заметил мои переживания и спросил:

– Что вы, Оленька?

Стараясь, чтобы нас никто не услышал, я рассказала ему о своем поступке. Он помолчал, а потом сказал:

– Главное, что вы поняли свою ошибку…

И закрыл глаза.

А меня съедало чувство досады: как я могла? Как?  

Поезд двигался медленно. Снежные заносы задерживали движение. Долго проходили железнодорожные станции и разъезды, которые впритык забило составами с войсковыми и частными грузами, беженцами вперемешку с военными.

Вдруг с полки свесился голый по пояс поручик и закричал:

– Стреляйте мне в голову!.. Стреляйте!..

Мне показалось, что он пьян или у него помутилось сознание.

– Не хочу жить!.. Стреляйте!.. Они всех моих перебили!.. Всю жизнь опустошили!.. Стреляйте!..

Новиков открыл глаза:

– Возьмите себя в руки!

С полки напротив вскочил Уманец:

–   Слушайте, здесь у всех кого-нибудь… Каждый пострадал…

Он силой вдавил поручика в глубину полки. Я поднялась и протерла ему платком мокрый от пота лоб. Его с трудом успокоили.

Когда поручик притих, то попросил прощение:

– Нервы износились до крайности…

4

Неожиданно раздался треск – как будто лопнул рельс. Поезд остановился. Я схватилась за Новикова.

Он приподнялся, посмотрел в окно и закричал:

– Офицеры! Всем из вагона! Становиться в цепь!

Новиков попытался встать, но рука подломилась. В вагоне загромыхали сапогами. Офицеры попрыгали на насыпь. Послышались выстрелы. Потом крики:

– Разворачивай пушку!

– Пулеметы на крышу!

Кто кричал, не знаю, может, Уманец, может, спрыгнувший с верхней полки поручик.

Но вскоре стрельба прекратилась.

Уманец вернулся:

– «Зеленые»! Услышали про пушки и пулеметы и дали деру!

– Ловко вы их…   –   похвалил Новиков.

–   А треснуло что? – спросила я.

– Дали залп из ружей. Машинист испугался и остановил состав, – проговорил повеселевший поручик, залезая на верхнюю полку.

Паровоз, выплевывая черные клубы дыма, дернул вагоны, те застучали   колесами. Перестук учащался. Нас уносило на юг, а «зеленые» остались поджидать другую более доступную добычу. В пути случилось еще много помех: поезд разделялся на части, потом соединялся, отцепляли вагон спереди, прицепляли с конца, меняли тягу, но на пятые сутки мы добрались до Ростова.     

Медленно кружась, на перрон падали снежинки и замирали, словно подчеркивая окончание нашего пути. Ростовский вокзал поразил размахом. На путях жались эшелоны. Из зашторенных окон одного первого классного вагона слышалось: «Пей до дна!», «Пей до дна!» Огромные вокзальные залы, длиннющие коридоры, багажное отделение превратились в лазареты, где лежали вповалку люди. На каждом шагу надо было обходить кого-нибудь, прикрытого шинелью, переступать через чьи-то руки, ноги.

«Кому гульба, а кому стоны».

Мы выбрались на привокзальную площадь. Ее забило вереницей подвод и колясок, у которых зябли понурые возницы. Поручик помог донести носилки с Новиковым до коляски и попрощался.

– В госпиталь! – скомандовал вознице Уманец.

–   А якой? Здесь их…

– Любой…

В госпитале Новиков начал подниматься. Уже мог сделать несколько шагов. Сказывалось его недюжинное здоровье. Опираясь на палку, выходил на улицу. И прислушивался: не раздается ли артиллерийская стрельба? Его не покидали думы о   смоленцах.

А когда ему стало еще лучше, мы спускались от кафедрального собора вниз на набережную и смотрели на уходящие вверх по Дону лодки и корабли. Мимо протекала вода, которая несколько дней назад миновала паром через Дон на дороге из Воронежа в   Землянск, обрыв, где Новиков переплыл реку на Дарьяле. В своей бездне вода хранила вести из родного края, тайны о житье-бытье моих близких.

– Как они там? – спрашивала я, бросая в черную глубь камешки.

«Да, держатся», – словно отвечала вода, утягивая в лунки вопросы и унося в сторону Азовского моря.

После испытаний среди бескрайних полей, редких селений, холода, метелей, голода Ростов потрясал своей роскошью. Он кипел беспечной жизнью: освещенностью улиц, сутолокой, шумом. Все кишело неугомонной торговлей, какими-то делами. Столице Северного Кавказа с ее огромными особняками, ресторанами, хохочущими девицами на пролетках, кричащими торговками на каждом углу было глубоко безразлично, что севернее города разворачиваются бои.

Как-то мы выбрались с Новиковым поужинать в гостиницу «Палас». Зал ресторана заполнила шикарная публика. Дамы в вечерних туалетах с сумочками из бархата с серебряными замками, кавалеры в заморских костюмах, офицеры в парадных мундирах.   Едва мы присели к столику, как к нам потянулись руки с бокалами: полковника Новикова узнавали и теперь приветствовали командира и его «жену». Меня охватило смешанное чувство. С одной стороны приятно: оказана такая честь, а с другой – коробило: кто воздает хвалы боевому офицеру, достойный человек или тыловая крыса, для которой смоленцы не более, чем пушечное мясо. Вынуждена была улыбаться, сдерживаться, чтобы не вылетела какая-нибудь колкость, и ждать, когда удастся покинуть погружавшуюся в пьяную оргию ростовскую знать.   

Посетили театр, где в партере встретились с командиром алексеевцев Бузуном – его недавно произвели в полковники – и несравненной Вандой Иосифовной. Бросилось в глаза, что новые позолоченные погоны мало радовали первопоходника. Что-то более важное тяготило новоиспеченного полковника. Но вид пышных дам в нарядных платьях, военных с блестящими эполетами, сопровождавших их, все это хоть на время отвлекало и заставляло забыть напряженную обстановку.

5

То морозило, то шел дождь. Я представляла, как тяжело тем, кто в боевых порядках теперь откатывался к Ростову. В город стекались воинские части. Десятками и поодиночке прибывали одуревшие от усталости люди. Наконец-то они добрались до пристанища и могли отдохнуть. Могли прилечь и спокойно заснуть, может, впервые за много месяцев. Я не удивлялась, увидев на них вместо шинелей тулупы, на ногах вместо сапог валенки. Каждый спасал себя в меру возможностей.

Известия с фронта не радовали. Фронт ежедневно откатывался на двадцать-тридцать верст. Конница Буденного двигалась на юг, разрезая добровольческие и казачьи части.

Новиков нервничал, снова говорил о предательстве казаков, которые опять не хотели воевать и только подозревали добровольцев в том, что те стремятся подставить казаков под удар красных.

Эх!

Вечные неурядицы.

В конце декабря в Ростове появились оставшиеся в живых марковцы, и мы узнали о разгроме дивизии при отходе из Донбасса. Все случилось в лощине села Алексеево-Леоново. В яме, куда завели ее недалекие командиры.  

Это был удар для Новикова. Уходили друзья по оружию. Потери усиливали тягостные ощущения. Они валились и на мои девичьи плечи. Но я была молода, а молодости свойственно все представлять в лучшем виде, и это скрашивало нашу переполненную огорчений жизнь.

Проходя мимо кафедрального собора, я мечтала о венчании и спрашивала: «А не напомнить ли Новикову о свадьбе?» Но считала свой вопрос неуместным: сердце и ум Вячеслава Митрофановича переполняли более важные дела. А что с нашей свадьбой – я могла обождать. Смоленцы тоже отходили к Ростову, и мы с нетерпением ждали с ними встречи.

Еще красные были в двухстах верстах от Ростова, как город наводнили целые сотни и отдельные конники, улизнувшие с фронта. Их никто не останавливал, не выяснял, хотя стоило бы с дезертирами разобраться… И вот что-то изменилось. По городу пошли танки, отходившие от Новочеркасска. Проносились на юг бронепоезда. В казенных учреждениях закипела работа. Из лазаретов выносили раненых и больных. Все это наваливалось на телеги, грузилось на автомобили и везлось на переправы и станции железной дороги.

Мы ждали смоленцев до последнего. Когда уже были взорваны мосты через Дон, прискакал брат Сергей, и мы поспешили к однополчанам на переправу. Войска и беженцы обходили Ростов слева. Накануне по Дону прошел ледорез, чтобы не позволить красным сходу переправиться через реку. И мы волновались, успело ли замерзнуть русло реки, чтобы теперь мы смогли ее перейти.

Где-то рвались снаряды. На станции Гниловской, что при въезде в город, горели составы. Столбы черного дыма поднимались над землей. Высоко в небо взлетали обломки. Алое зарево бросало зловещий отблеск на замерзшую реку.

Лед скрыло снегом. Конники двигались по льду, который ходил под ними ходуном. Лошади тянули брошенные бегущими солдатами пушки. Пехота врассыпную обходила полыньи.  

Я словно оглохла: все видела, все слышала, но ничего не чувствовала. Топот копыт по льду, разрывы, команды. Зловещие отблески холодили душу.

Уманец кричал:

–   Тпр-ру!

Наша упряжка лошадей увернулась от полыньи и чуть не пошла под воду.

На горе, облитой солнечным светом, который отражался на куполах кафедрального собора медным блеском, оставался покидаемый город. Как горные реки, извивались колонны войск и обозы среди ровного снежного поля.  

Со смоленцами реку перешел Алексеевский полк. Полковник Бузун встречал солдат на левом берегу. Он переехал по еще не взорванному железнодорожному мосту в штабном вагоне. Дроздовский полк ступил на лед следом за нами: сначала пехота, потом артиллерия. Танки пришлось у переправы взорвать. Их бы лед явно не выдержал.

Новиков смотрел на горящую станцию Гниловскую.

– Вот тебе и салют на Рождество…

–   Сегодня же третий день Рождества!

–   Горький праздник…

Вечером потеплело, и пошел дождь. Буденновцы не решились переходить Дон за белыми.

6

Смоленцев разместили в Батайске. В этот город стекались беженцы. Кого из них ссадили на последней станции перед Ростовом – сзади наступали большевики – и они с мешками успели перейти Дон. Кто бежал из Ростова и теперь направлялся дальше на Екатеринодар. Кто, на побережье Черного моря.

Теплые дома, какой-никакой уют оживили смоленцев. Они взбодрились, обрадовались возвращению командира. По их долгим разговорам можно было судить, как истосковались они друг по другу.

После ранения Новикова полку пришлось отходить по заснеженным степям, отбивать атаки конницы, вступать в стычки с «зелеными». Лазарь Королев рассказал, как чуть не попал в плен. Его с пятеркой солдат выслали вперед, чтобы проверить, нет ли на пути буденновцев. Они заехали в какой-то хутор. Попросили у местных жителей что-нибудь из еды. Их встретили враждебно: оказывается, накануне у них побывали «шкуринцы» – казаки генерала Шкуро – и отобрали лошадей.

– Выходит, казаки еще с нами? – спросила я.

– Да как сказать… Остатки…

Королев продолжал:

– Тут появились «зеленые» и предложили сдать оружие. Силы были неравные. Но пришлось сказать, что оружие не сдадим, и если прозвучит хоть один выстрел, сожгем село. Подействовало: «зеленые» разъезд не тронули.

Робости «зеленых» удивилась еще тогда, когда они напали на поезд по пути в Ростов, и теперь кивала головой. Все устраивалось к лучшему. Оставалось только сожалеть, что не осуществились планы добровольцев: собирались справить Новый год в Москве, а отмечали в Батайске.

Две недели красные пытались форсировать Дон, думали, что это им удастся так же легко, как захват Новочеркасска и Ростова. Цепями переходили замерзший Дон. Смоленцы отступали, затягивая пехоту на равнину, и потом контратаковали и гнали врага до самого Дона.

Я радовалась, как ребенок!  

Боевой дух поднялся. Это уже были не те недавние беглецы, сдавшие Донбасс, Новочеркасск и Ростов, а рвущиеся в бой воины.

Изредка шел снег. Подмораживало. Потом наступала оттепель, и передвигаться становилось невозможно. Ноги проваливались по колено в снег, вязли в подснежной воде и грязи. В такие дни фронт погружался в затишье. Но наши дозоры каждую ночь уходили вперед, где двумя полосами вдоль Дона тянулись камыши. И утром, в обмерзших шинелях, «поседевшие» от инея, возвращались.

Смоленцы, как и дроздовцы со своим командиром полковником Манштейном, которого красные прозвали «одноруким чертом», совершали вылазки на другой берег. Наводили много шума и возвращались. Потом вечерами при свечах под диктовку Новикова писали подметные письма «Ульянову-Ленину» от «запорожцев Деникина»: «Что же ты, Володимир Ульянов, со свиным рылом да в калашный ряд?» Конечно, эти письма, как и мои весточки домой, до адреса не доходили. Почтовая связь обрывалась на линии   фронта.

7

Восьмого февраля шаткое затишье прервала канонада. Белые прошли обрамленную сухим камышом и сугробами низину, рассеченную ледяными плешинами замерзших озер и маленьких речек. После ураганного артиллерийского огня и штыковой атаки добровольцы ворвались в Ростов. В первой цепи бежали смоленцы. Сбив сходу противника, мы захватили много трофеев, повозки с патронами и пулеметными лентами, ящики с новыми винтовками, бронепоезда. У добровольцев появилась надежда: снова погнать красных и уже не останавливаться ни в Касторной, ни в Орле, ни за что!

Но судьба была безжалостна, она как бы шутила над нами. Не успели еще расположиться на новых квартирах, как поступил приказ: вместо продолжения наступления оставить Ростов и отойти в Батайск.

Десятого февраля мы без боя оставляли Ростов. Пораженные жители вываливали на улицы, многие бежали за отходящими частями. Никто не воспринимал действия белых всерьез, считали, что это передислокация. И всему происходящему снова сопутствовала обычная ростовская суета.

Красные изменили тактику: атаковывали цепями пехоты и полками конницы, но сразу же откатывались назад. Словно прощупывали нашу оборону. А тем временем на реке Маныче, что правее Батайска, шли затяжные бои, там красные из калмыцкой степи выдавливали белые части.

Неожиданно началось отступление от Ростова, и мы двинулись на Переславку. Новиков, с еще не зажившей ногой, не покидал седла. Ему нужно было организовать колонну, выставить охранение, а при нападении красных успеть построить полк в каре. Дарьял под ним носился в мыле. Он словно чувствовал близкие кубанские степи, где побывал с хозяином еще полтора года назад.  

В ту зиму свирепствовал тиф, которым я заболела в Батайске. Новиков искал для меня теплую хату. Станичники при одном моем появлении хитрили, охали и прикидывались, что сами больны. Но Новиков никого не слушал, и меня размещали там, где мне было удобно. Доставал молоко, мясо, меня кормили, лишь бы я скорее выздоровела. Единственное, что смущало меня, это покрытая платком голова: болевших тифом стригли наголо. Теперь я обращалась к Вячеславу Митрофановичу «мой брат   милосердия», а он ко мне «моя сестра».     

Белые отступали от станицы к станице, двигаясь по таявшему снегу. Жители станиц спокойно наблюдали за отходом войск. Они сильно поднажились награбленным казаками в глубинке России добром и без опасений ждали большевиков. Но в глазах некоторых просматривалось раскаяние за предательство под Касторной, в Донбассе, где казачьи части уклонялись от боев или вовсе покидали фронт, оставив добровольцев один на один с противником.

В своем дневнике я записала:

«…16 февраля. В станице светает. Рассеивается туман…»

Я куталась в фуфайку у окна. Вдали проступили стены разрушенного вокзала и окружавшие сожженные постройки.

Прискакал Сергей:

– На околице красная кавалерия!

         Новиков выскочил из соседней комнаты и приказал выдвинуть конную сотню смоленцев.

         Я спрятала тетрадку и поспешила в обоз.  

Тем временем конная сотня сходу атаковала головную лаву противника и отошла перед следующей. Лавы разворачивались и снова устремились на станицу. С колокольни раздалось:

– Лава слева!.. Лава справа!..

Это кричал Косцов.

Все смешалось...

Я на санях хлестала лошадей, бросала вожжи, хватала винтовку и стреляла в конников, которые повернули за обозом. Сердце готово было выпрыгнуть.

«Неужели сейчас схватят? Они не пожалеют подругу командира!»

Било в пот. Сани летели.

«Неужели?»

Но вдруг конники резко ушли в сторону.

«Мне опять повезло!»

В лощине у железнодорожной насыпи ко мне подскакал Новиков.

Не успела я обхватить его за шею, как надо мной раздался хриплый голос Шнейдера.

–   Взвод Веселаго смяли!

Новиков расцепил мои руки и показал на вокзал:

– Будь там!

А сам выхватил револьвер и поскакал на выручку.

Меня уже не трясло, как прежде. Я залезла на крышу багажного отделения, наводила винтовку на движущиеся цели в буденовках и стреляла. Упал один. Согнулся другой.

Где-то запыхтел паровоз. К станции подлетел пассажирский поезд. Смоленцы группами и поодиночке стекались к составу. Быстро разместились в вагонах, подняли раненых (привезли Веселаго, у которого прострелили плечо), и поезд тронулся. На вагоны вытащили пулеметы, и они поливали лавы красных. Конная сотня смоленцев потянулась за поездом под прикрытием пулеметного огня.

Я следила за всадником на коне с прозвездиной на лбу во главе сотни и осторожно целовала цевье еще горячей винтовки. Я и подумать не могла, что окажусь такой меткой.

На разъезде нагнали санитарный поезд, который направлялся в   Кисловодск. Туда перенесли раненых и Веселаго.

– Мы еще порубаем красных! – на прощание помахал здоровой рукой Всеволод Веселаго. – Мы еще…

Новиков смотрел вслед товарищу, и его глаза светились надеждой.

8

На станции Переславке простояли двое суток. Эти двое суток позволили мне окончательно поправиться. В то время на поездах вывозили офицеров из Ейска – города на побережье Азовского моря. Ходили слухи о готовившейся там расправе над ними. Когда офицеров вывезли, смоленцы покинули станцию и двинулись вдоль железнодорожного пути на юг.

Гуляла распутица. Дороги превратились в засасывающую трясину. Видела, как в   грязи увяз обоз с орудиями. Солдаты хлестали лошадей. Но те не могли вылезти из топи. Лопались постромки. Ржание лошадей и крики людей смешались с далеким буханьем орудий. Впереди в единый поток стекались калмыцкие кибитки.

Я думала: как мы выберемся отсюда?  

У железнодорожного полотна валялись сброшенные с прошедших поездов трупы людей, от вида которых становилось совсем не по себе. По телам сновали галки. Казалось, все брошено на произвол судьбы, человеческая жизнь потеряла всякую цену, ей были уготованы такие испытания и такой безвестный конец. Каждый распластанный знал ласку матери, желал счастья и любви, а попал в степи, и глазастые галки клевали его тело. Мне вспомнились вытаявшие перья замерзших зимой птиц, которые когда-то увидела под окнами гимназии, и по телу   побежал мороз.

– Лучше, не смотри…   –   Новиков прикрыл ладонью мои глаза, вытащил револьвер и выстрелил по пернатым.

Галки всполошенно взлетели, но, покружив, опустились на прежнее место.

Иногда к полку примыкали заблудшие офицеры, но сразу куда-то пропадали. По их речи, замашкам, внешнему виду можно было сделать вывод, что это не боевые командиры, которые влились в добровольческую армию, чтобы воевать, а заядлые картежники, запойные пьяницы, неисправимые бабники. С ними смоленцам было не по пути. Около Новикова оставался лишь костяк полка, с которым он прошел от Воронежа.

Мне не стало смешно, когда с мостка свалился в яму зять землянского главы Флигерт. Его еле вытащили. Бедняга! От него не раз слышала: «Не верю в победу», «Бороться дальше бессмысленно», на что Новиков отвечал:

– Где же вы видели, господин Флигерт, чтобы победа давалась легко?

– Но нас гонят и гонят…

             – Что гонят, согласен. А вот что мы проиграли, это еще по воде вилами писано!

Шли сплошными полями, пропадавшими в стелющемся тумане. По дорогам и без дорог. Шли медленно, вздрагивая от холода и таща ноги в разбухших, налитых водою ботинках и сапогах. Я удивлялась: только перенесла тиф, а меня не брали ни холод, ни сырость. В редкие стоянки мы забивались на дневку или ночевку в хаты станичников, сушили портянки, обувь, отогревались, чтобы потом снова двинуться в путь.

Врач говорил, что у меня плохо с сердцем. Но что-то во мне не соглашалось с выводами врача. Силы придавало стремление из обузы превратиться в помощницу. Откуда-то появлялись резервы, которые брали верх над всем остальным, и я оказывала помощь раненым. А когда становились на бивуак, чертила карты Новикову, писала донесения в штаб армии.

Еще 22 ноября белые оставили Старый Оскол, 16 декабря – Купянск, 10   января –   Ростов, теперь 17 февраля – Сальск, 29 февраля – Ставрополь. В эту зиму всю огромное пространство от Касторной до Кубани заносило снегом, который бушевал метелью, растапливало солнечным теплом, превратив в раскисшую жижу, пронизывало ржанием лошадей, пулеметной трескатней, разрывами снарядов, лязгом бронепоездов, криками умирающих. И невольно возникал вопрос: почему природа именно белым преподносит один подарок непогоды за другим, почему только их преследует ненастье, только им сопутствуют неудачи?  

Гладкий горизонт ровно полоснул по небу. С разных сторон текли таборы беженцев. Бездомный, бесприютный люд огромными толпами пешком, верхом и на повозках, с детьми, со спасенным скарбом, вперемешку с войсками, стихийно катился по равнине. Калмыки гнали бесчисленные стада овец, превратив дорогу в матрац, который прогибался от повозок и орудий, но выдерживал их.

Я увидела необычную картину – спящую батарею. Лошади стоят и спят, ездовые на них спят, как заколдованные. Все как бы застыло, не желая пробудиться. Возникшее ощущение нереальности окружающего мира, того, что не понять и не объять душой, превратились в мимолетную сказку. Спрашивалось: все, что вокруг, это наяву? Или это все мерещится, весь этот испепеляющий бег от Касторной. И захотелось в Медвежье, в сад, под яблоню, в сладкий сон. Но все сны заканчиваются явью. И этот полусон оборвал назревший вопрос:

«А не поспешил ли генерал Деникин, отдавая директиву войскам идти на Москву? Не был ли сам поход авантюрой?»

И, несмотря на повальное бегство, отвечалось: «Не поспешил… Не был… Не приди в Воронеж белые, неизвестно чем закончился бы для меня, моих земляков девятнадцатый год... Не поспешил…»    

9

Показались очертания Кавказских гор. Движение облегчилось, наступившее дневное тепло позволило снять тулупы, фуфайки, шинели, легче шли ноги. Весеннее солнце осушало дороги, свободнее вращались колеса пушек и подвод. Когда мы переходили мутные реки, из плавней на север устремлялись косяки гусей. Я заглядывалась им вслед и загадывала желания: отнесите, пернатые, весть в Медвежье отцу и матери… В Ерофеевку сестре мамы и ее супругу… В Воронеж подружкам, которые   остались в живых… В Москву – злому дяде по имени Ленин…    

У станицы Славянской мы вышли на шоссе – кончилась власть грязи – и двинулись, как по паркету. Справа от шоссе за железнодорожной насыпью разгорался бой, лопались шрапнели. Но на это никто не обратил внимания, нам надоело, не задумываясь, кидаться из огня да в полымя.

Новиков ехал на Дарьяле, иногда шел пешком. Во время его ранения осколок угодил коню в мякоть зада. С тех пор Дарьял слегка хромал, но временами выправлялся и шел ровно.

Меня поразил один офицер в форме капитана. Он обогнал нас за Славянской.

– Командир роты…   –   сказал Новиков.

Капитан шел быстрым шагом, несколько горбясь. Кто-то из смоленцев спросил капитана:

– А где рота?

– Рота, за мной! – почему-то скомандовал капитан, махнул рукой и заспешил дальше.

Стало понятно, что от его роты не осталось никого.

Полки таяли до батальонов, батальоны – до рот. О многих говорили: «убит», «зарублен», «ранен», «оставлен в лазарете», «застрелился». Но чаще приходилось слышать: «неизвестно где…», «в последний раз видели…»

Конница красных не оставляла нас в покое и налегала волнами. Тогда Новиков выстраивал полк, и мы отбивались. Шли перекатами, уступами. Одна рота отстреливается, другая отходит, останавливается, а отбившаяся рота уходит в голову колонны. Там, где красные разъезды преграждали дорогу, их обходили, а в безвыходном положении лобовой атакой пробивались вперед.

В этой обстановке наезжали проверяющие из штаба корпуса. Приехал маленький полковник в пенсне и белых лайковых перчатках. И заставил устроить смотр. Новиков нехотя подчинился. Роты в своем малом составе проходили мимо холма, где стоял полковник.

– Здорово, смоленцы!

– Здравия желаю, господин полковник!

Но в этот момент раздался визг, заглушивший голос смоленцев. Визг продолжался. Штабной полковник стоял, не зная, что сказать. Новиков вдруг зажал рот рукой: в повозке обоза трепыхался мешок, в котором бился поросенок.

Умора!

– Позор на всю дивизию! Позор на весь корпус! – замахал перчаткой полковник.

– Да пошел…   – не выдержал Новиков.

И приказал первой роте сворачивать на дорожный тракт. Следом повернула другая рота. Где-то звучала кононада. Поросенок визжал, потешая забывших о субординации смоленцев. Полковник стягивал и натягивал перчатки, а потом незаметно исчез, как когда-то с поля боя под Касторной генерал Постовский. Больше в полк проверяющих не присылали.

Командование армии предпринимало лихорадочные попытки остановить отход войск: перебрасывало резервные части. Подходили вновь скомплектованные полки и батальоны. Но все это было организовано настолько беспорядочно, что они либо уничтожались в походных колоннах, либо, приняв первый бой, разбегались, либо зависали у переправ, а, рискнув совершить попытку переправиться через кубанскую реку, тонули в бешеном потоке. Не получалось даже у самых ловких, которые бросались в бурные воды и плыли, держась за хвосты коней.

Лавину отката остановить уже было невозможно.

10

Ближе к горам грунт подсох, сделался каменист, и двигаться стало еще проще. Грязь больше не держала ноги, колеса повозок и орудий. По сторонам дороги тянулись обозы, между которыми гнались табуны лошадей и стада скота. С кучами чемоданов на повозках ехали беженцы. В станице Крымской чувствовался восток: кипарисы, серп луны между ними и звуки зурны. Но в этом восточном уголке нам не получилось задержаться: не позволяла обстановка. 9 марта белые сдали станцию Тихорецкую, 17 марта   –   Екатеринодар. Поэтому Крымскую смоленцы покинули сразу.

Постепенно дорога начала подниматься. Еще невысокие, поросшие лесом с густым кустарником горы, тянулись в направлении высоких голубых вершин, видневшихся на горизонте. Путь пролегал по узкому ущелью: справа и слева темнели заросшие лесами склоны. Свернуть в сторону было некуда. В довершение налетал дождь. Но после снежных бурь, сплошных ливней, бесконечного льда, непролазной грязи дождь казался сущей мелочью.

Новиков, смахивая стекающий с козырька фуражки ручеек, подбадривал:

– Держитесь…

Воинские части мешались с обозами беженцев, телеги с коровами, даже верблюдами. Калмыки продолжали гнать скот.

В некоторых местах нужно было подниматься в крутую гору. Поднимались по очереди: повозка за повозкой, телега за телегой. Припрягали еще лошадей. И так двигались от перевала к перевалу.

Подъем в горы пехоте давался легко. Тяжело было батареям. Ездовых заставляли выжимать из лошадей остатки сил, чтобы спасти орудия. Но на крутых подъемах кони сдавали. Пушки бросали, спуская их под гору, и они с грохотом летели в пропасть.

Мы двигались без привала, полуголодные, без корма лошадей. Но нас влек Новороссийск.

В Верхне-Баканской остановились. Приказано было организовать оборону. С вечера заметили колонну красных, спускавшуюся с гор. Расположились вдоль изгородей и завалов и ждали появления противника. Местность была ровная, как стол, с обрывами по краям, так что скрыться было некуда. Красных подпустили на двести шагов и встретили убийственным огнем. Потом погнали и сходу опрокинули шедший им на подмогу батальон.

Верхне-Баканскую переполнили обозы с ранеными. Санитарки, люди, обмотанные бинтами, просили нас забрать их с собой или пристрелить. Все боялись приближения красных. Мои уговоры взять обоз с ранеными на Новикова не подействовали.

Он сухо отрезал:

– Надо выводить полк.

Услышав это, я поняла, что еще не решена судьба смоленцев и не время заниматься спасением других.   При одной мысли: ведь перережь красные эту последнюю дорогу   –   сколько бы осталось в плену, мне становилось страшно, и я отводила от беспомощных людей глаз.

С рассветом мы вышли к дороге на Новороссийский перевал, за которым уже было море. В преддверии Новороссийска на станции Тоннельной попали под обстрел «зеленых». По нам повела огонь батарея. Облачка розового дыма быстро таяли в воздухе, не причиняя вреда.   Но разорвавшийся справа снаряд испугал лошадь, она рванула в бок, и я чуть не вылетела из повозки. Ранило извозчика – отчетливо услышала удар осколка в спину, за которым последовал выкрик: «Я ранен!» Перебинтовав возницу и уложив к раненым, сама взялась за вожжи. На спусках от разрывов многие телеги переворачивались. Спуск оказался настолько крут, что орудия вместе с упряжками кувырком летели вниз. Но мы с обозом благополучно миновали Тоннельную.

11

Перед нами предстала величавая картина: горы без всякой растительности, все тусклого цвета, охватили громадную бухту со сползающими к морю вереницами домов. Корабли, как игрушечные лодки, маячили по синей глади, уходившей за   горизонт.

У меня захватило дух. Я впервые увидела море! Мое тайное желание посмотреть мир исполнялось!

Мы пытались организовать оборону Новороссийска. Еще боеспособные части расположили по хребтам гор. Смоленцы заняли перевал в долину к Анапе, где уже появлялись разъезды красных. Я лежала среди камней на пронизывающем ветру и высматривала всадников, которые быстро выскакивали из лесной хмари и стремительно скрывались. С некоторых пор считала для себя долгом не только уметь перевязать раненого, но и первым же выстрелом снять с коня противника. У меня это получалось с переменным успехом, но день ото дня я набивала руку и   все реже промахивалась.

Внизу проходили полк за полком и скрывались в окраинах Новороссийска. Двигались повозки с беженцами и раненными.

Я волновалась: «Все уходят. А мы? Если что, неужели нас забудут? Пожертвуют нами ради спасения других?»

Но успокаивала вера в Новикова: он этого не допустит. Он найдет выход из любой ситуации. Так я считала и беспредельно доверялась Вячеславу Митрофановичу.  

Вечером в городе запылали ангары: подожгли переполненные интендантские и артиллерийские склады. Яркие смерчи отрывались от земли. Пламя быстро разрасталось: вскоре столб огня в версту шириной поднимался прямо к небу, а на уровне вершины гор дым ломался и уходил в море.

Я всматривалась в переполненные беженцами корабли, которые стояли в бухте. За время стоянки они бы могли сделать несколько рейсов в Керчь, в   Феодосию, выгрузить там беженцев и вернуться, но они почему-то стояли недвижимо перегруженные народом.

Самое большое судно – английский дредноут «Император Индии» – стреляло из бухты в направлении Тоннельной за восемнадцать верст. Выходило, что красные были уже на подходе к Новороссийску.  

Наконец пришел приказ оставить позиции и спешно идти на погрузку.

Новиков запрыгнул в седло и скомандовал:

– В порт!

Новороссийск напоминал разворошенный улей. Город, переполненный свыше всякой меры, стал буквально непроезжим. Весь железнодорожный путь был заставлен вагонами. Некоторые из них вздыбились, как огромные животные в стаде. Бронепоезда, пущенные под откос, взорванные, изуродованные столкновением, являли жуткую картину. Все видимое пространство было забито обозами, артиллерией и массой кавалерии, уходящей по берегу моря к Сочи.

Мы проезжали мимо лазаретов. Раненые на костылях умоляли нас взять их с собой.

– Братцы! Не дайте погибнуть!

Кто-то торопливо рвал зубами бинт, сдирал рубаху, бордовую от запекшейся крови.

Смоленцы проходили мимо с опущенными головами. Мучила совесть, но у них самих не было уверенности, что удастся сесть на пароход.

Пройти на набережную из-за толпы было невозможно. Пришлось двигаться вдоль догорающих ангаров, откуда мародеры тащили обмундирование, ящики, чемоданы. В другой бы раз смоленцы остановились бы и навели бы порядок, но теперь было не до грабителей.

Наконец выбрались к пристани, где к причалу прижались пароходы. Когда я увидела заполненные палубы кораблей, у меня сжалось сердце: куда нам деться?

Новиков приказал:

– Расседлать и разнуздать лошадей. Мы их оставляем.

– Как? – раздалось у возниц и всадников.

Я видела, как снимали уздечки и седла и отпускали лошадей. Они примыкали к другим, которые забредали в море, отфыркивались и сердито били по воде передними ногами. На камнях валялись трупы коней, которых хозяева не захотели оставить противнику живыми.

Новиков вертелся на Дарьяле, кого-то ища.

Продскакал Сергей и показал на пароход «Николай»:

– Нам велено грузиться…

Новиков повернул к пароходу, у трапа которого стоял юнкер с винтовкой. Подняв коня на дыбы, осадил Дарьяла.

– Капитан! – закричал бородачу на капитанском мостике. – Сажай смоленцев!

– Я больше не могу взять! – ответил в рупор бородач.

– Как не можешь?!

Бородач всполошно махал руками.

– Возьмешь! – Новиков выхватил наган.

Презрительно глядел на заполнившую палубы публику в штатском, среди которой только изредка виднелась военная форма.

– Судно перевернется! – кричал капитан.

– Не пожалею последних патронов! Мы с позиций пришли! И разговаривать долго не буду!

На пароходе все стихло.

Новиков скомандовал:

– Заряжай!  

Смоленцы вскинули винтовки. Щелкнули затворы.

Юнкер спрятался за трап.

– Даю минуту на размышление! Дальше возьму пароход штурмом!

На капитанском мостике возникла суматоха. Кто-то кинулся вниз, кто-то в кубрик.

– Ладно, – прохрипел капитан.

Смоленцы двинулись к сходням. Сначала понесли носилки с ранеными.

Новиков соскочил с коня. Обнял Дарьяла за шею, прижался   к гриве, вложил в его ухо наган и… спрятал пистолет в кобуру. Не смог выстрелить. Поцеловал в прозвездину и, пряча глаза, шагнул к кораблю, уже дымившему едким дымом.

Смоленцы уплотнили забивших палубу пассажиров. Противно было слушать возмущения напудренных дам, их обрюзгших спутников. Где резким словом, где локтем, а где и угрозой оружия, смоленцы освободили место под носилки и разместилисть сами. На пароходе встретили алексеевцев. Полковник Бузун со своей супругой Вандой Иосифовной и тут удачно устроился и занимал отдельную каюту, в которую пригласил нас с Новиковым. Я не верила, что спасена, приткнулась к перегородке каюты и хотела рыдать. Грудь так и вздрагивала. Отчего? От всего плохого и хорошего…

12

На дредноуте «Император Индии» началось оживление, как будто там проснулись. Грозные орудийные башни пришли в движение, направляя куда-то жерла пушек. Сотрясая воздух, раздались выстрелы из двенадцатидюймовых орудий. На верхнем мостике появилась фигурка, делавшая ритмичные движения флажками. Это был приказ пароходу «Николай» и другим кораблям сниматься.

Но тут, расталкивая всех, по лестнице «Николая» на капитанский мостик взлетела группа возбужденных офицеров в малиновых фуражках. Это были дроздовцы. Один из них – однорукий офицер – махал никелированным револьвером. Я узнала в нем командира 3-го Дроздовского полка полковника Манштейна. Оказывается, наш переполненный пароход должен был принять и дроздовцев, которые прикрывали посадку и только что прибыли на пристань.

Капитан беспомощно разводил руками. Пытаясь что-то объяснить, показывал то на морское дно, то на английский дредноут. Дроздовцам не удалось убедить капитана, и они, громко возмущаясь, спустились на мол, где нестройной колонной вытянулся их потрепанный полк.

Новиков стоял на палубе и еле сдерживался, чтобы не отдать приказ   смоленцам выбросить штатскую, тыловую публику за борт и грузить дроздовцев, сажать которых было на самом деле некуда.  

          Я не знала, кого больше жалеть: оставшихся в Верхне-Баканской сестер милосердия; застрявших в Тоннельной беженцев; брошенных в новороссийских лазаретах раненых; забытых на молу дроздовцев; наводнивших пристань лошадей… Кого?.. И мне стало вдруг все глубоко безразлично…   Что-то зло заговорило во мне: «А ты разве можешь что-нибудь изменить? Поправить? А чего тогда себя изводить? Бесполезно мучить! Ведь сойдешь с ума». И я поняла, как очерствела за полгода войны, выдохлась.

Бородатый капитан поднял рупор:

– Отходим!

Матросы начали поднимать трап и рубить канаты.  

«Николай» медленно отчаливал от пристани. Протяжно трубя, отдалялся от каменистого берега уже ничейной земли, разметая вокруг себя огромные водоросли. На середине бухты к пароходу прицепили баржу, набитую людьми. Мы по сравнению с пассажирами баржи оказались в завидных условиях. В таком перегруженном состоянии нам предстояло покинуть Новороссийск.

На выходе из бухты встретили миноносец «Пылкий», который, разбрасывая волны, шел полным ходом обратно к пристани. На его борту увидели командира добровольческого корпуса генерала Кутепова. Узнав, что 3-ий Дроздовский полк остался на молу, он шел ему на выручку.

– Настоящий командир! – одобрительно произнес Новиков.

Мы уходили. А за нами зловещим туманом спускались с гор большевики.

Это было 27 марта 1920 года.

Глава 4

1

Дул норд-ост. На рейде вытянулись корабли. Пароходы «Николай», «Бештау», «Корнилов»… Пароход «Корнилов» сутки назад привез из Румынии груз: винтовки, снаряды и пулеметы. Теперь они были не нужны. Оружие бросили. Спекулянты пытались забить пароход мешками с табаком, но его приступом вырвали из рук перекупщиков корниловцы, и погрузились сами.

Пароход «Николай» натужно гудел, клубы черного дыма вылетали и   расплывались в море. Мутно-зеленые воды ударялись о борт. За ним тянулась баржа, переполненная людьми.

Трос звенел и потрескивал, как перетянутая струна. Скрылся из видимости мол. Горы медленно удалялись. Вдруг раздался удар. От натяжения трос лопнул и концом ударил по корпусу корабля. Пароход почувствовал легкость. Баржа осталась качаться на волнах. Страшные крики раздались оттуда. Но капитан парохода не сбавил ход, уводя корабль в море.

– Там ведь люди! – вырвалось из меня.

– Вижу, – ответил Новиков.

Ванда Иосифовна принялась успокаивать:

– Ольга, вы такая впечатлительная… На войне нельзя так…

Дико выл ветер. Затихал и потом снова дул с такой силой, что невозможно было находиться на палубе, и все сгрудились в проходах, каютах, кубриках, на лестницах, в трюме. Пароход шел в открытом море, его начало качать, забрызгал дождь, и густая мгла окутала судно. «Николай» давал протяжные гудки, чтобы не столкнуться с другим судном.

Приближалась последняя пядь земли, где нас ждали. Каждый думал об этом клочке суши и подводил итог пройденному. Кто думал о причинах неудачного похода на Москву; кто о том, выполнил ли он или не выполнил свой долг перед Отечеством; кто о своем и родных спасении от лап чекистов; кто о возможном возвращении из Крыма домой; кто об исполнении других желаний… И у всех вставал один вопрос: куда делась та лавина смельчаков, которая в октябре, увеличиваясь, как снежный ком, катила   на Москву? Обо что она разбилась?

В ответ напрашивались мысли. Может, помешало предательство казаков, которые не любили ни белых, ни красных и хотели жить по-своему? Падение боевого духа, с которым добровольцы шли на Харьков? Трусость генералов, разваливавших армию? Слабость белой идеи, которой хотели объединить правых и левых, монархистов, эсеров, кадетов, октябристов, кого угодно, лишь бы свалить большевиков…  

На вышедших из новороссийской бухты кораблях люди направлялись в Севастополь, где спускались на Графскую пристань; в Феодосийский залив и выгружались на молу; сворачивали в Керченский пролив и высаживались у причала – все они вливались в крымскую жизнь.

Пароход «Николай», огибая Таманский полуостров, вошел в тихие керченские воды: словно и не было норд-оста, дождя и огромных волн. Еле покачивало, офицеры и солдаты, забавляясь, стреляли в дельфинов. После новороссийских кошмаров, наконец, все вздохнули свободно.

Керчь встретила нас ласковым солнцем, завидной тишиной улиц и домашним уютом. Как мы хотели хоть здесь обрести душевный покой!

Высадив пассажиров, пароход «Николай» ушел в Туапсе вывозить кадетов. Новиков на баркасе несколько раз плавал в окрестности Новороссийска в Широкую Балку, где снимал с гор оставшихся пулеметчиков. Собирался проникнуть в город и поискать Дарьяла, но Новороссийск наводнили красноармейцы и всюду ловили, расстреливали и вешали белых.  

Брошенную в море баржу подцепил буксир и отбуксировал в Феодосию.

А вернувшийся в уже оставленный город миноносец «Пылкий» дроздовцев забрать не смог. Размещать людей было негде. И полк во главе с Манштейном ушел вдоль моря, где под Кабардинкой   его подобрал и вывез в Крым французский крейсер.

Успели эвакуироваться добровольческий корпус и некоторые части донской армии. Но многим не повезло. Остатки донских частей пытались из Новороссийска пробиться в Туапсе, но красные перерезали пути отхода, и Донская армия была пленена. Остатки Кубанской армии 2 мая 1920 года сдались в районе Сочи.

2

В Керчи мы обустроились в имении Олив, занимавшем уютные дома на краю обрыва, под которым далеко внизу стелился кустарник и струился ручей. Наконец-то можно было упасть на койку и впервые за последние полгода провалиться в глубокий сон и не думать, что налетят красные и придется натягивать сапоги, хватать винтовку, санитарную сумку,   отстреливаться, стремительно отходить. Стужа, дождь, стрельба, распутица, голод, холод, раненые, убитые – все как бы отошло в сторону. И я уснула, как достигший выстраданного приюта путник, раздевшись донага, а не только сбросив разваливавшуюся от походов обувь.

От света в глаза не могла понять: где я? В каком мире? Под лучами мощного фонаря? Окно обливал ранний восход. Слух ласкал птичий хор. И ни одной привычной мысли о том, что где-то противник. Красные остались на другом берегу Таманского залива, и их отделял от белых морской   пролив.   

Соловьиные звуки не отпускали – это заливались щеглы. И казалось, отец трепал   дочьку-Оленьку по кучерявым волосикам. Оленька смеялась, хохотала. Мама протягивала кружку с хлебным квасом. Оленька, обливаясь, пила…

– Сестрица, вставай! –   в мареве очертилась фигура.

Сладко потянулась:

– Ну почему?

– Не могу добудиться вторые сутки…   – звучал голос брата Сергея, водившего по моей челке.

– А разве это плохо?

–   Вячеслав Митрофанович послал справиться, не больна ли ты?

–   Он уже вернулся из Новороссийска? – что-то припомнила.

–   Вывез последних из Широкой балки.

– Скажи ему, что Ольга Алмазова, Ольга Алмазова, – хотела сказать, что расхворалась, но произнесла. –   Скоро будет.

Тело ныло. Может, от долгого лежания, а, может, после физических перегрузок заключительных недель. Я встала, сонно улыбнулась в распахнутое окно. Кому бы вы думали? Новикову, который стоял с белокурой девушкой моих лет. Я быстро умылась и выскочила из дома.

– Оленька, я должен вам представить мою племянницу Наталью Леонидовну, дочь моего брата.

«Леонида, которого расстреляли большевики». Как-то медленно оглядела девушку, хотела выразить соболезнование, но посчитала, что это только больше опечалит ее, и произнесла:

– А вы знаете, куда вы попали?

–   В Керчь…

– И неправда! В Панти-ка…   – обращаясь к гимназическим знаниям, пыталась вспомнить старинное название города.

–   …пей! – закончил слово Новиков.

–   Пантикапей! Пантикапей! – задорно захлопала Наташа. –   Столицу Боспорского царства!

– Царства рыбаков, купцов и ремесленников!

Мне не хватало подруги, и мы быстро сдружились с Наташей. Ванда Иосифовна на эту роль не годилась, она была уж слишком высокомерной, несколько скупой на проявление чувств, настоящим ефрейтором и к тому же постоянно находилась с командиром полка   алексеевцев.

Вячеслав Митрофанович отвез нас к горе Митридат, где сохранились развалины античного города. Мы быстро взобрались на скалистую вершину.

– Quelle beaute ! [1] –   воскликнула Наташа.

– Вы тоже изучаете французский? – изумилась я.

Наши платья закружились вокруг колонн, где тысячи лет назад шумели голоса торговцев-греков, а теперь – только дувший с пролива ветер. Мы залезли на каменные подпоры, когда-то державшие на своих плечах земляные террасы, взбежали на курганы, хранившие в себе тайны каменных гробниц, и говорили о том, что волнует каждое девичье сердце: о любви, о счастье, о будущем.

Я узнала, что брат Вячеслава Митрофановича прежде служил в Батуми, а Наташа с матерью жили в Москве. Что после отхода белых из Орла она решила пробираться к дяде. Кое-как доехала до Киева, но дорогу на Ростов отрезали, и направилась в Крым. Мой брат тоже быстро сошелся с Наташей, и мы часто втроем, а порой и вчетвером, когда оказывался свободным от служебных хлопот Вячеслав Митрофанович, забирались далеко в глубь полуострова, вдоль Азовского моря.    

Иногда при свете костра на берегу залива долго спорили.

– Василий Алексеевич по-своему прав, – как-то заговорил мой брат, вспомнив отца. – Не ударь, подставь щеку, все это хорошо. Но скажите мне, как такое возможно с большевиками?

– И вегетарианство! Людей бьют сплошь и рядом, не то, что дичь. А мы когда-то курицу привязывали к столу и предлагали отсечь ей голову Русановым, –   встревала я.        

–   Все это для мирного времени, – говорил, вороша веткой угли в костре Новиков. – А в военное иначе. Если не ты, то тебя… Большевики только и ждут, чтобы мы подставили не только щеку…

– Вячеслав Митрофанович! А почему белые не дошли до Москвы? – не выдержала Наталья Леонидовна. – Мы вас так ждали с мамой!

– Если бы это зависело только от меня, я бы… дошел. Но слишком многое помешало…

– А все-таки почему? – не успокаивалась племянница.

–   Хотите прямого ответа?

–   Да, хочу.

– Ваш отец был настоящим офицером. Не побоялся смотреть смерти в глаза. И принял ее достойно. Но принять смерть еще половина дела. Важнее суметь сохранить жизнь, чтобы одолеть врага. Обхитрить самого хитрого. Завалить самого сильного…

– Не хватило хитрости, ума?

– Если хотите…

– Выходит, мы можем тоже погибнуть, как Боспорское царство?

–   Можем, – сказал и как-бы поправился Новиков. –   Но я не думаю…

Он поднялся и пошел вдоль пенной кромки моря, гремя галькой. Ему многое было непонятно, многое не устраивало, многое готов был изменить, чтобы добиться победы. Как он точно сказал: если бы это зависело только от меня… Я   соглашалась с ним и пыталась забыть пережитое. Но оно выплескивалось, преследовало, напоминая о себе платком на голове, накрывшем мой ежик – отрастающие после тифа волосы, возгласами среди ночи, когда накатывали кошмары Новороссийска, ржанием коней в табуне, среди которых слышался крик Дарьяла.   

3

Но жизнь брала свое! Весеннее солнце стало ярче и теплее. Округу переполняло теми запахами трав и кустов, которыми пахнет прибрежная крымская земля. Однажды с рассветом мы с Вячеславом Митрофановичем ускакали за степной склон к обрыву. В брошенной хижине рыбака, где висели огромные сети, стучала, хлопая на ветру, дверь, я смотрела на него, желая услышать единственное слово, которое, как считала, выстрадала месяцами нашего бега. Слово, которое никак не звучало. Его неотрывный взгляд, испарина на высоком лбу, непонятная робость, не свойственная человеку, который способен на героические поступки в бою, пробудили во мне небывалую смелость, о которой я не могла прежде подумать. Что-то надломилось во мне и я сама приблизилась к нему… И уже потом, после всего свершившегося, окунувшись в бодрящую морскую воду, видя, как скрывается под каймой воды и выныривает около белокурая голова со слипшимися кудрями, ощущая под собой крепкие руки, когда меня несли в гору к хижине, я поняла, как обожает меня этот сильный, на голову выше и на десять лет старше мужчина и как мелко теперь прозвучало бы еще недавно желанное слово в сравнении со всем тем, что охватывало меня.

Мы простояли в имении Олив около двух месяцев. Нам выдали новое обмундирование. Мы отмылись, отъелись, привели себя в порядок. Офицеры ходили с солдатами в поле и упражнялись в стрельбе. Вернувшись, чистили оружие и спрашивали: скоро ли начнется новая кампания? И кто ударит первыми красные или белые?

Наш полк пополнялся. В него вступил Ковалевский Николай Викентьевич, анапчанин, дворянин. От него мы узнали, как ворвались в Анапу красные. Они выволокли на мол коменданта и расстреляли. Ковалевский бежал в горы и скрывался в Абрау-Дюрсо.   Оттуда выбрался к берегу моря, где его снял Новиков.

– Вячеславу Митрофановичу я обязан жизнью! – слышала от анапского беженца.

Многие были благодарны ему за спасение.

Но происходило и другое. В Феодосийский полк перевелся Шнейдер Иван Федорович. Он захотел отдохнуть от обязанностей ротного и ушел к феодосийцам делопроизводителем.  

Где-то в Керчи во дворе школы проводили занятия с солдатами дроздовцы. Иногда можно было видеть проскакавшего полковника Манштейна, который заставлял упряжку с пушками быстро разворачиваться и наводить орудия на цель. Но некоторые офицеры отлынивали от занятий. Когда им выдали жалование, на радостях, поспешили в приморский ресторан. Ресторанщикам было все равно, кого поить или потчевать: белых, красных, зеленых, махновцев, лишь бы шла торговля. Быстро нашлась колода карт. Один прапорщик не хотел играть, но его уговорили взять карту. Он быстро проиграл 4800 рублей. Проиграл бы больше, если бы командир батальона не приказал кончить игру и разойтись. У прапорщика было всего 3000 рублей – все его жалование. Назревало непоправимое... Прапорщика выручил его земляк, который на следующую ночь выиграл 1800 рублей и отдал за уже приготовившегося свести счеты с жизнью.

– Кого увижу еще раз в ресторане, – собрал офицеров Новиков, – посажу под арест!

Манштейн с дроздовцами обошелся еще жесче: запретил выдавать жалование.

4

Я думала, что новый главнокомандующий генерал Врангель даст передышку армии и предпочтет наступлению оборону. Крым со всех сторон защищали море и проливы, а с севера ограждали непроходимый залив Сиваш и неприступные перешейки Перекоп и Чонгар. Мне не хотелось больше войны и думалось, что все обойдется без нее.  

Но и этот генерал, как и в свое время, Деникин, решил   иначе.

В мае 1920 года Смоленский полк батальоном влили в 3-ий Дроздовский полк и двинули на Перекоп. Врангель собирался захватить Донбасс, а оттуда идти на Москву.

Как это уже было мне знакомо…

Сначала меня покоробило, что обошли Новикова и смоленцев подчинили Манштейну. Разве смоленцы хуже дроздовцев? Разве меньше заслуг у Новикова? Но потом я посчитала такое решение благом: меньше забот свалилось на плечи Вячеславу Митрофановичу.

В поход собралась и Наталья Леонидовна. Теперь в обозе смоленцев можно было видеть двух молоденьких дам, одетых сестрами милосердия, которые общались с офицерами, и к одной из них – брюнетке – часто подъезжал полковник Новиков.  

Смоленцы, отстояв утреню в церкви, в хвосте колонны дроздовцев замаршировали по пыльному тракту. Шагалось легко – войска выдвигались. После двух переходов сделали остановку в Феодосии, где расположились на дачах. Хозяева дач смотрели на нас, как на последнюю надежду, которая должна сломать хребет большевикам, и во всем старались нам угодить.

Но наше пребывание в Феодосии омрачило одно событие. У дроздовцев   застрелился командир батареи. Оказывается, он только принял батарею, знакомился с офицерами, угощал их вином, много говорил о молодости, радости жизни, любви. А наутро командира нашли мертвым. Рядом лежал револьвер. Этот револьвер подменил ему накануне, желая пошутить, его подчиненный. В револьвере патроны оказались боевыми. А у командира были холостые, и он застрелиться не мог. Видимо баловался револьвером и щелкнул. Шалость одного и беспечность другого привели к печальному результату.

Похороны артиллериста чуть не окончились другой трагедией. Гроб поместили на лафете. Офицеры, с утра допив недопитое накануне вино, не могли произнести речи. Лишь выражали нечто неопределенное. Запел хор мальчиков, батюшка замахал кадилом. Когда процессия тронулась, перед лафетом пошли мальчики и священник. Вскоре начался спуск. Дорога была узкая, вырытая в склоне горы. Податься было некуда: с одной стороны уходил вниз обрыв, с другой – возвышалась отвесная скала. Лошади еле сдерживали напирающий сзади лафет. Но лафет двигался все быстрее и быстрее.

Возница крикнул:

– Раздавлю!

Мальчики и священник подались в сторону – но дорога была так узка, что их все равно бы сбили.

И они кинулись бежать, увлекая лошадей. Лошади пошли рысью. Рысь   становилась все крупнее. Бег хора убыстрялся. Священник, задрав рясу, удирал.

Но повезло, достигли ровного места…

А когда добрались до кладбища, прозвучал оркестр, солдаты дали три залпа, и могилу закопали.  

Происшествие оставило горький осадок. Наталья Леонидовна всплескивала руками:

–   Да как он мог?! Как?!

Она еще не знала, насколько жизнь полна несуразностей. Она многого не видела из того, что уже довелось повидать мне.

Чтобы сгладить досадные впечатления, мы собрались на представление в цирк. Многие артисты бежали в Крым от большевиков и выступали перед публикой. И на этот раз на арене цирка одних актеров сменяли другие. Сначала кони неслись по кругу, и всадник в офицерской форме на скаку подлазил под длшадь и возвращался в седло. Потом канатоходец с красным флагом дошел по натянутой веревке до середины зала, измял флаг, приложил его сзади и бросил в стонущий от восторга зал. Следом усатый клоун в коляске стегал запряженных в оглобли козлят с нахлобученными на головы буденовками. За коляской переваливалась свинья в платочке. Клоун распевал частушки:

Едет Ленин на телеге,

А за ним Надежда,

У Надежды большо брюхо,

В брюхе том невежда…

Спокойная Феодосия, полотна мариниста в галерее, сказочный Карадаг с дивными бухтами и скалами, напоминавшими иллюстрации из детских книжек,   изумили и навсегда остались в моей памяти. За это стоило драться.

5

Ясным весенним днем смоленцы выступили из Феодосии. Двигались по бурой крымской степи, которой не было видно конца. Впереди маячила колонна дроздовцев. Мы проходили Старый Крым. Листочки на пузатых, с корявой корой, деревьях, выщелоченная земля, все было в новинку, как полгода назад Ростов, Кубань, Новороссийск, Черное море, потом Керчь с Пантикапеем, все малороссийское, кубанское, греческое и с тех пор как бы мое – алмазовское.   

Легла ночь. Однообразно стелилась дорога. Звучали мерный конский топот, шум сапог, обрывки отдельных команд. Впереди показались огоньки, и смоленцы остановились на ночевку в небольшом селе. Мы с Новиковым попали на квартиру к вещунье. Она долго не хотела нас пускать, боясь, что мы ей перепутаем все травы. На самом деле, всю хату увешала пучками с травами. Когда впустила, растолковывала мне, какая трава от чего помогает. Но я мало что запомнила, о чем потом сожалела. Ее рекомендации стоило бы записать…

В три перехода мы добрались до пустынной станции у Джанкоя. Кругом расстилалась безжизненная с подсохшим бурьяном равнина.

– Здесь ничего не растет! – ужаснулась я.

У нас в Медвежьем плодоносил каждый клочок земли, и принялся бы любой черенок, воткнутый в землю. А здесь…  

В закатных лучах показался вал, который тянулся с одного края перешейка к другому.

– Китайская стена?

–   Турецкий вал! – многозначительно сказал скачущий рядом брат.

Мы направлялись к земляной полосе, которая с приближением росла выше макушек тополей в Медвежьем, лип – в Ерофеевке.

– Когда-то назывался крымским, а с временен крымского ханства – турецким… Может остановить любого противника… – продолжал Сергей.

За валом между линий проволочных заграждений чернел ров.

– Там что, вода? – спросила Наташа.

– Была когда-то…

Я восхитилась мощью насыпей, за которыми можно было отсиживаться годами, так показалось мне, и невольно спрашивала: «А не поспешил ли его превосходительство генерал Врангель высовывать нос из-за таких вот   укреплений?»

Мы оказались в Северной Таврии, как выразился Новиков:

– Выскочили из крымской бутылки…

Первый бой приняли в селе Михайловка. За гребнем в низких продольных лучах восхода показалась колокольня. Новиков выслал вперед разъезд. Разъезд вернулся и доложил:

– В деревне красные.

Батальон развернулся в цепь. Новиков проехал вдоль цепи, что-то напутственное сказал смоленцам. Смоленцы пошли молча, сжав в руках оружие. Рота Мыльцева-Минашкина (он принял ее у Шнейдера) повернула в обход. Наш обоз спрятался под горой.

Мы с Наташей взобрались на бугор.

Наташа дала мне свою руку:

– Потрогай!

Ладонь была, как ледяная. По коже бегали мурашки. Можно было подумать, что она озябла, хотя над равниной жарило.

– Не бойся! Я тоже сначала тряслась, как осиновый лист на ветру…

Солдаты с офицерами в одном ряду приближались к домам. За домами не было видно ничего. Рывок – и мы увидели, как смоленцы почти без выстрелов ворвались в Михайловку, из хат выскакивали люди и сразу поднимали руки – кинулись к мельницам. Там затрещала пулеметная стрельба.

Мы с Наташей запрыгнули в коляску и погнали лошадей к селу. Когда влетели на косогор, то заметили убегающих по полю красноармейцев. Две тачанки пылили в степи. Их обстреливала зашедшая в тыл рота Мыльцева-Минашкина.  

–   Бегут! Бегут! – кричала от радости Наташа.

–   Так бы их гнать до самого Белого моря!

Следили за фигурками, дымными вспышками, и все происходившее представлялось каким-то детским, игрушечным сражением. Складывалось впечатление – расставь, как нужно своих солдатиков, и солдатики противника бросятся удирать. Да, так бы легко приходили победы!

Я вспомнила свой сестринский долг и поспешила к обозу. Наташа с санитарной сумкой за мной. Перевязала руку одному смоленцу – царапнула пуля. Другому ступню – наступил на лемех. Обхватила его за пояс. Рослый солдат, опираясь рукой на меня, переступал здоровой ногой. Когда усадила раненого в коляску, подскакал Сергей. Глянул на красную повязку:

– До свадьбы заживет! – и обратился к нам. – Сестры! Встречаемся в доме батюшки у колокольни… Я кое-что припас…

Когда в поповском доме мы откупорили бутылку шампанского, которую раздобыл Сергей, мимо окон проводили пленных.

– Наше пополнение, – заметил Сергей.

–   Как это? – удивилась Наташа.

–   Разве вам не известно, что наши войска на треть из бывших красноармейцев… Пленные пожелали воевать на стороне белых. А   откуда людей брать?..

–   Так что, они бегают, то от красных к белым, то от белых…?

–   И такое бывает! Но замечу, у белых задерживаются дольше…

Успешный бой взбодрил нас, мы увидели, что войска могут не только откатываться, но и наступать. К ним словно вернулись прежние силы. После фуршета взобрались на колокольню и вглядывались в знойную даль, где за безбрежными степями в тумахах утопало Медвежье с моими родителями и младшим братом, а дальше – за хвойными лесами – Москва с Наташиной мамой.

Дождутся ли они своих дочерей? И если дождутся, то когда? – задавались вопросом, на который никто не мог дать ответа.

6

Дальше в моем дневнике остались заметки об Аскании-Нова, целинной земле в 60-ти верстах от Днепра. Ковыльной, типчаковой степи, где когда-то находился заповедник с любительским зоопарком, где плавали лебеди в озерах и вокруг них на мелководье шествовали изящные фламинго.

Благодатный край!

Там размножали лошадей Пржевальского, там можно было встретить зебр. Все это мы знали с гимназической скамьи. А теперь взгляду открылось гнетущее зрелище: все брошено и разграблено. От стрельбы разлетелись птицы, разбежались животные. Во время боя в степи пала почти вся рота Златоустова, половина роты Мыльцева-Минашкина. Сам Клавдий Златоустов чудом уцелел, дождавшись подмоги. Много убитых осталось лежать в траве, и среди них беспечно бродили зебры.

Меня это поразило:

– То черные птицы (вспомнились галки на разбросанных по насыпи телах под Переславкой), то полосатые лошади…

Уманец носился по степи с арканом и пытался поймать хоть одну зебру, но потратил на это целый день, а никого не заарканил.

– Какие недотроги! – запальчиво восклицал он.     

            «Ко всему нужен свой подход, – хотелось сказать адъютанту. – Как к девушке… Ласка и внимание… А не аркан».

           И мне почему-то стало жалко адъютанта.

В одном из боев мы обрели старого друга. С хутора в атаку на смоленцев пошел прибывший из тыла полк противника. Где-то восточнее отбивали атаки кавалерии дроздовцы полковника Манштейна.  

– Наглецы! – удивился напору Новиков.

Нас окатывали градом снарядов, шли цепями, из-за цепей вырывалась конница. Смоленцы еле успевали отстреливаться.  

–   Отходим! – скомандовал Новиков.

Смоленцы частыми перебежками пересекли широкий песочный овраг и залегли на его правом высоком склоне. Красноармейцы кинулись следом. Новиков этого только и ждал: красные были, как на ладони, им предстояло спуститься в старицу – русло пересохшей реки, – перейти лощину и карабкаться в горку, которую оседлали смоленцы. Началось избиение младенцев! Я видела, как спустился с цепью в лощину и метался на коне перед тающей пехотой красный командир, махал шашкой, как вокруг лошади взлетали фонтанчики песка от крошивших землю пуль.

– Смоленцы! Вперед! – раздалось.

И смоленцы устремились на горе-вояк. Вояки падали. Командир свалился в пыль.   Но откуда-то появились красные конники, и все смешалось. Я видела, как Новиков галопом   полетел к метавшемуся у сбитого наездника гнедому коню.

– Дарьял?

Новиков скакал мимо красных, стрелял в одну, в другую сторону. Поднялся столб пыли, ничего невозможно было различить.   А когда пыль осела, показались смоленцы. На поводке Новиков тянул за собой коня. Он подъехал ко мне, и я узнала лошадь с прозвездиной на лбу. От радости навернулись слезы. Я прижалась к мокрой, в пыли и песке, морде, обросшей гривой. Еще сомневаясь, глянула на круп, где виднелся шрам. Дарьял облизал мне щеку до уха. Я слышала биение сердца коня, который вздергивал мордой и молчал, как молчат при свидании с близкими, когда не в силах произнести слова. Новиков смотрел на нас, и правая бровь на его лице от волнения вздрагивала.

Оказалось, командир красных в марте входил в Новороссийск и на набережной приглядел коня с прозвездиной.

Новиков не доверил коня ординарцу, сам мыл Дарьяла, стриг ему длинные волосы гривы и хвоста. Видно было, как запустил лошадь красный командир, который теперь валялся в типчаковой степи. Возможно, мстил лошади за службу белым, а может и сам по себе был неряхой. Новиков останавливался, клал руки на спину коня, склонял голову, и складывалось впечатление, что они о чем-то разговаривают. Может, винился, что втянул коня в дальний поход, что оставил в Новороссийске, что не разбил до сих пор красных, а может, клялся, что больше никогда ни при каких обстоятельствах не покинет верного друга.

Я не могла спокойно наблюдать за ними.     

Какими неведомыми тропами ведет нас судьба!

Возвращение Дарьяла навеяло воспоминания о бегстве Вячеслава Митрофановича от солдат в Подгорном; о возвращении на скакуне в Воронеж; о сотнях верст, изъезженных верхом по российским степям. Появление Дарьяла успокоило нас, почему-то окрепла вера в то, что мы непременно победим, освободим родные края и что никакая сила этому не сможет помешать.

7

Белые проходили села Таврической губернии. Нас радостно встречали местные жители. Возникало ощущение, что мы идем по воронежской земле, как прошлым летом от Харькова в сторону Медвежьего под звуки полковых оркестров двигались части Добровольческой армии. Я чувствовала себя подругой командира армии победителя, пусть на время и откатившейся от Москвы. Наташа тоже гордилась Новиковым и постоянно подчеркивала, что она его племянница.

В одном из таврических сел во время утреннего обстрела меня ранило. Я вышла на двор умыться. Только спустилась со ступеней, как раздался треск. Почувствовала сильный удар: будто камнем стукнуло по руке. Боли почти не было, но капала кровь. В первую секунду меня охватил ужас. Такого еще не было, чтобы у меня текла кровь. Было, что текла у раненых, которых перевязывала. Я быстро вернулась на веранду и попыталась достать из санитарной сумки бинт. Но другая рука сделалась тоже ватной. И капало-капало, как при охоте с зайца, большими сгустками.

Подскочила Наташа:

– Оленька! Вы живы?!

Распахнула санитарную сумку. Вытащила тюбик и залила рану йодом. У меня в глазах засверкали искры. Наташа забинтовала онемевшую руку, сделала повязку через плечо.

– Скользящее ранение. Кость не задета, – осмотрел мою рану фельдшер. – Но можем отправить в тыл.

Мне стало обидно, что я вызвала у Вячеслава Митрофановича дополнительные хлопоты. Но кто мог предугадать, что именно тогда, когда я выйду из дома, в сад угодит шальной снаряд.  

Новиков пощупал кость – я заскрежетала зубами – кивнул фельдшеру и наклонился ко мне:

– Вы останетесь с полком или поедете в тыл?

–   Вы уже как-то предлагали мне дать надежного провожатого…

Напомнила ночной разговор в заброшенном селе. Конечно, я знала, что Новиков не отпустит меня. И хотя рана была несерьезная, но все-таки требовала покоя, Новиков строго-настрого приказал мне обоз не покидать и в коляске следовать за полком.

Для меня не было никакой разницы: за полком, перед полком, главное – с Вячеславом Митрофановичем. И с моей наперсницей Наташей.  

В середине июня Смоленский полк стал на формирование в колонии Александерфельд. Если перевести с немецкого, «фельд» означает поле, и получалось – Поле Александра. Колонию назвали в честь какого-то Александра, может, главы   немецкого рода, герцога, повелителя. Улицы колонии четко делили поселение на отдельные усадьбы, которые выделялись черепичными крышами. В глубине поселка возвышалось здание в готическом стиле с башенкой.

–   Какая аскетичная кирха! –   заметила Наташа.

–   А вы видели католические костелы?

– Конечно, в одном Львове их, куда ни глянь.

Во Лвове я не была, и мой кругозор ограничивался только маршрутом, пройденным добровольцами при отступлении. Но мне было приятно, что общаюсь с такой образованной племянницей Вячеслава Митрофановича, с которой с полуслова находила   общий язык.

В стороне от усадеб, нарушая симметричность улицы, белел небольшой домик, такой же белый, как и все, с такой же черепичной крышей, но как-то на отшибе. Мы выбрали именно его. Мутная полоска света пробивалась сквозь ставни окна, выходившего в палисадник. И было не ясно, есть ли кто в нем. В комнате, куда мы вошли, было полутемно. В мигающем свете маленькой лампы заметили гипсовое распятие на каком-то большом ящике, похожем на комод, да широкую деревянную скамью у стены, увешанной гравюрами. Хозяйка – полная блондинка с волосами, связанными в тяжелый узел – пригласила нас:

– Bitte hinein ! [2]

И назвалась:

– Luisa !

Я поняла – Луиза.

Вбежал и сразу c крылся ее муж.

– Klaus , – сказала она.

Клаус.

Раскрылись ставни, и в доме сделалось светло.

Нам отвели две соседние комнаты: одну мне с Наташей, другую Новикову, в которой часто собирался штаб полка. Моя рука заживала. Я по крупицам вспоминала названия трав, о которых услышала от вещуньи в Старом Крыму, зааматывала ими руку, разминала пальцы, чтобы скорее вернуться в строй.

В трех вестах от немецкой колонии в логу спряталось брошенное графское имение. Своими размерами оно напоминало дворец. Когда мы приехали туда, Новиков повел в грандиозную, двусветлую залу. Обветшалая позолота на стенах, потускневший паркет на полу говорили о прошлом величии хозяина и последующем его обнищании.  

Новиков произнес:

– Здесь мы сыграем нашу свадьбу!

Во мне все всколыхнулось: только в глубине души я позволяла себе думать о свадьбе, боясь отвлечь Новикова от нужных дел. А тут – он сам заговорил об этом! Мне не повезло в Воронеже: вместо венчания в Смоленском соборе пришлось спешить в Касторную, не повезло в Ростове: Новиков лечился от раны ноги, не решалась напоминать об этом в Керчи.  

– Так что, венчаемся по лютеранскому обряду или по православному? – осмелела я.

– Вы думаете, что мы не найдем церковь и нам придется идти в кирху? – спросил Новиков.

– А что, упрощенный обряд, не водят три раза вокруг амвона, свадьба   – скорее посиделки, чем гулянье…

– Я бы Оленька, если бы мне позволила вера, венчался с вами во всех церквях России, во всех костелах Европы, во всех мечетях Аравии, во всех пагодах Японии!    

–   Вячеслав Митрофанович! Никогда не бросайте меня! – вдруг вырвалось из меня, и моя голова упала ему на грудь.  

8

Приготовления к свадьбе проходили спешно. В любой день смоленцев могли отправить на фронт. Белые уже подошли к Днепру, захватили Мелитополь – город на пути к Ростову. Не за горами была встреча со столицей Северного Кавказа, Харьковом, Воронежем – так думала я. Шить венчальное платье на заказ было некогда; ехать в Ялту за нарядами – далеко; надеяться на то, что его пришлют из Медвежьего – оно уже год пылилось в шкафу – глупо. Не было и приданого.

Я решила венчаться в одежде сестры милосердия: белой кофточке со стоячим   воротничком, длинной белой юбке, в белом платочке с красным крестом на лбу. Мои волосы уже отросли и скрыли последствия перенесенного тифа. Новиков в честь знаменательного события пришил к мундиру позолоченные погоны.

Мне рассказали, как по-походному на сестре поручика женился командир бронепоезда «Единая Россия». Свадьбу сыграли в Мелитополе на частной квартире. На свадьбе присутствовали шестеро старых друзей. А домом   молодых оказалось купе в штабном вагоне бронепоезда.

– У нас место определено, – вспомнила дворец. – Гулять будет весь полк! А купе бронепоезда заменит усадьба в немецкой колонии.

В назначенный день коляски с двумя парами отъехали от колонии. Им предстояло проделать путь по степи до ближайшего малороссийского села, где уже ждал старичок-священник. В первой коляске со мной ехал Новиков. Во второй – свидетели – брат Сергей и племянница Новикова Наталья Леонидовна.

Румяное солнце, словно клоун на арене цирка, смеялось. Стежками впадали в проселок тропинки. Было необычайно тихо. Я склонила голову на погон Вячеславу Митрофановичу, держалась за его рукав, слушала похрапывание лошади, скрип рессор и думала: «Так бы ехать и ехать до самого Воронежа».

Мы проехали пару верст, дорога раздвоилась. Лошади встали на распутье. Вспомнились слова из сказки: «Направо пойдешь, коня потеряешь, налево – сам   погибнешь».

Новиков посмотрел на меня, улыбнулся и хлестнул лошадей – они пошли посередине к видневшейся за бугром маковке с крестом. По грудь лошадей колосилась трава, впереди взлетали стаи птиц.

Неожиданно тишину простора разбудил колокол. Как я ждала этого события и как теперь его боялась! Казалось, все должно было отойти в сторону, забыться, с этой поры мне предстояло стать законной женой Вячеслава Митрфановича, заканчивалось положение неполноценной супруги, как бы блудливой по старым канонам. Наш союз должны были освятить перед Богом, скрепить печатью вечности, и вместе с тем чувствовалось что-то не то. Я не могла понять причины своего беспокойства.

Когда сошла с коляски, когда шагнула к   распахнутым воротам церкви, в которых стоял низенький батюшка в бархатной камилавке, я почувствовала, что ноги подкашиваются.

«Что происходит?» – спрашивала себя.

За мной были Наташа с моим братом Сергеем. Наташа направлялась тоже в церковь. Может, мое волнение было вызвано тем, что под венец шла я, а не она? Ведь Наташа тоже могла с кем-то, хотя бы с Сергеем, войти сейчас в храм и выйти женой. Но волноваться по этому поводу посчитала неуместным. Если бы они пожелали, у них бы совершилось, что и у нас. Или я была не так одета? На мне не было подвенечного платья. Оно пылилось в шкафу в Медвежьем. А в одеянии сестры милосердия могла показаться   кому-то и неугодной…

Или…

Но успокаивало: не может же Всевышний не видеть, сколько претерпела, выстрадала я! Не может остаться ко мне равнодушным!

И словно чудо – только ступила под своды церквушки, как волнение покинуло, отпустило.  

Колокол еще звенел – а я уже мысленно улетала далеко-далеко, где благородные витязи встречают своих невест в белоснежном одеянии, где сутками звучит волшебная музыка и новобрачных ласкает бархатный ветер...

Над головами повисли короны.  

– Венчаются раб божий Вячеслав рабе божьей Ольге…

Потом что-то звякнуло. Я ощутила холодок кольца на пальце. Батюшка потянул нас по кругу, поплыли венцы, сзади заскрипели обувью Наташа с Сергеем… Просфоры и кагор, о которых дурно думала раньше, пришлись как нельзя, кстати…

С колокольным звоном покидали церковку. Звучные звуки словно подхватывали мои слова: «Слушайте все! С вами говорит Ольга Алмазова! Ольга Новикова! Вы свидетели свершения самой светлой, самой верной, самой крепкой любви!» – и несли во все стороны света, во все миры и галактики.

9

Меня привезли в графское имение, где вокруг длинных столов, уставленных тарелками с яствами, бутылками изысканных масандровских вин и бутылями немецкого шнапса шумели смоленцы. Не оказалось разве что торта с тележное колесо и выложенных коржами надписей «Вячеславу и Ольге».

Оглушительное «Ура!» раздалось при нашем появлении. Такое «Ура!» можно было услышать под Полтавой, где разбили шведов, в Тарутино, откуда по смоленской дороге погнали французов, на Шипке, где опрокинули турок. Я невольно заткнула уши, и у меня закружилась голова.   

Командир дроздовцев полковник Манштейн своей единственной рукой порывисто поднял чарку:

– Господа! Позвольте выпить за тот день и час, когда Ольга Алмазова-Новикова с мужем Вячеславом Новиковым войдут в палаты Московского кремля и им вручат самые почетные награды России!

–   Ура! – снова оглушило зал.

Мне трудно описать свадьбу. Произносились тосты, взахлеб кричали: «Горько! Горько!»   – и я только успевала прятать припухшие губы; фотограф бегал между гостей, и над головами взлетала дымная вспышка.

Уманец подарил Новикову красные шаровары, которые тот бросил на пол, растер сапогами и по ним пошли отбивать чечетку каблуки смоленцев.   

Новиков осторожно прикрепил мне на грудь серебряную брошь с бирюзой:

– Носи на долгие лета…

Бирюза блестела воском, в котором как бы отражался морской залив. Я украдкой разглядывала брошь, обручальное кольцо с гравировкой «спаси и сохрани». Мне было хорошо и вместе с тем неловко: все взоры обращены на меня. Вспомнились родители, жители Медвежьего, Ерофеевки, Трещевки, все, кто хотел погулять на моей свадьбе. Хотя такое было невозможно… Свадьба гремела… Может, ей чего-то не достовало… Может, широты, навеянной тостом Манштейна? Кремлевского размаха? Но несмотря ни на что, я была счастлива.    

– Ich wunsche Ihnen Gluck ! [3] – встретила нас Луиза и протянула льняную скатерть с кружевами и вышитыми цветами.

Луиза не очень хорошо говорила по-русски и часто, чтобы не запутаться, переходила на немецкую речь.

– Что это значит? – спросил Новиков, принимая скатерть.

Я по-немецки не понимала и пожала плечами.

– Soyez heureux ! [4] – присоединилась к словам немки Наташа.

– Нам желают счастья! – я перевела с французского слова Натальи Леонидовны.

Клаус раскупорил бочонок пива – он держал кнапу, кнайпу, knaipe [5] – пивную, варил пиво из зерна и хмеля. Новиков миролюбиво пожал руку немцу, с земляками которого когда-то воевал на австрийском фронте.

Во время застолья никто не кричал: «Горько!», никто не пускался в пляс. Все проходило чинно и размеренно. Наташа вглядывалась в гипсовое распятие на большом ящике, переводила взгляд на гравюры на стене. Луиза смотрела на меня, показывала на грудь, где отливала морским заливом серебряная брошь, на   Новикова и повторяла:

– Zehr Gut [6] …

И в конце произнесла:

– G luckliche   Reise! [7]

Ее последнюю фразу перевела Наташа:

– Счастливого путешествия!

–   Какого еще путешествия? – удивилась я.

– Супруги после свадьбы всегда отправляются в путешествие…

– Да, да! – словно выплеснулось из Новикова. – Сначала в Ростов, потом в Донбасс, а там в Москву! С пушками и пулеметами…

Как счастливы мы были! Как молоды! Как много дорог открывалось впереди! И это притом, что наша жизнь на каждом шагу висела на волос от смерти.

10

Пожелание Луизы сбылось. Наш медовый месяц начался с путешествия. Манштейн отпустил Новикова на три дня, и мы уехали в Мелитополь. Город гудел от наводнивших его военных, сестер милосердия, дам в белых платьях. По улицам носились извозчики, развозя шумные компании. В городском саду играл оркестр, все кафе переполнили веселящиеся офицеры. Но нас тяготило шумное соседство и, пробыв в Мелитополе несколько часов, мы ускакали на песчаную косу, лучом   уходившую в море.

За время моих странствий я видела много достопримечательностей юга России. Вдохнула Ростов, побывала в предгорьях Кавказа, испытала Черное море и теперь скакала по азовской косе, которую обмывали волны.

Я пришпорила коня – он пошел галопом, разбрасывая брызги из-под копыт. Дарьял с Новиковым позволил оторваться и потом нагнал, обошел и выдавил с косы на глубину. Вячеслав Митрофанович, как заправский наездник, преградил дорогу – кони столкнулись в развороте – и произнес:

– Пропуск, мадам!

Под «пропуском»   подразумевалась награда всаднику   – и я, в который раз ткнулась мокрыми от брызг губами в его соленое от моря лицо.

При очередном разгоне мы свалились в воду…

Коса тянулась бесконечно. Она сужалась, и ветер переливал воду с одного ее края на другой, расширялась золотистым стометровым пляжем. Вокруг не было ни души, и только на акватории моря виднелись отдельные рыбацкие барки… Горячий песок… Неутолимое желание одарить счастьем друг друга…   Бархатная вода… Шрапнель – перловая крупа и камса – мелкая черноморская рыбешка показались вкуснее самых изысканных блюд…

Яблоко заката на слиянии морской глади и бескрайней степи… Яблоко восхода на барашках гонимых волн… Так текли наши лучшие дни…

Медовый месяц переместился на материк. Осколком вспыхивало солце, жарило от боев на полях Тавриды. Смоленский полк двигался вперед. Там, где красные успевали вырыть окопы и поставить ряды кольев с колючей проволокой, прибегали к помощи артиллерии. После недолгой перестрелки батарей Новиков поднимал людей в атаку. Наша конница обходила противника – беспорядочная стрельба – и красные бежали.  

Мы проходили колонии, села, станции. Двигались по лощинам, полям, рощам, отрезая красным отход на север.  

Помню, стояла лунная ночь. Впереди очертилось село. Разведчики доложили: «Полно красных». В потемках застыли в немоте всадники, орудия, пехота с ружьями к ноге. Все словно замерли, затаили дыхание.

– Вперед! – скомандовал Новиков.

Смоленцы пошли, не кашляя, папиросы погашены, кони, чуя напряжение, едва ступали, амуниция приглушенно гремела.

Налет удался – через пятнадцать минут начали приводить пленных, еще разогретых сном, в неряшливо сбитом белье, бессмысленно озирающихся.

Пленных собрали на околице и окружили пулеметами. Их насчиталось несколько сотен. Многие прошли несколько фронтов. Были такие, кто служил у Колчака, попал в плен к красным, теперь от красных к белым… Их построили и отправили в тыл комплектовать наши части. Может, не предполагая, что при первой опасности те вновь переметнутся, а, может, надеясь, что белых не предадут.

Спокойно восприняла, как из плотной толпы вывели комиссаров и командиров. Их ждало возмездие. Что ж, они не пожалели отца Натальи Леонидовны! Без особых эмоций наблюдала за происходящим. И вместе с тем, что-то содрогнулось в душе.

Сдавались и брались в плен красноармейцы, но среди них офицерами оказывались единицы. Надежды на то, что офицеры будут переходить на сторону белых, не оправдывались. Были даже такие, которые оказывали сопротивление, ссылаясь на воззвание генерала Брусилова: служить честно в Красной армии.

О них Новиков говорил:

– Генерал Брусилов успешно командовал в Карпатах… А теперь затуманил мозги… Но ни он, ни его холуи не понимают, к кому подались на службу…

Какими пророческими оказались эти слова!

Как-то Новиков изрядно повеселел. Смоленцы взяли в полукольцо узловую станцию. Построились в цепь и пошли вперед. По ним стреляли, на моих глазах от разрыва снаряда волчком подкинуло в небо всадника. Но полк не дрогнул и продолжал идти. Красные не выдержали напора и бросились бежать. Бежали группами, в полном беспорядке. Их командир – бывший офицер – ускакал. Нам в плен сдался целый батальон новобранцев. Вскоре выяснили: против нас воевали воронежцы вместе с командиром Лебедевым!

– Это тот, что был комендантом Воронежа? – не поверилось мне.

– Он самый, – сказали пленные.

Оказывается, когда смоленцы подходили к станции, Лебедев спрятался в бронепоезд, попытался прорваться, но на пути положили шпалы. Лебедев в последний момент переоделся в одежду крестьянки и скрылся.

– Постовский, – вспомнила горе-генерала. – Сколькео же их развелось…

Пленные рассказали, что Лебедева из Касторной отправили в госпиталь в Валуйки, госпиталь эвакуировали в Екатеринодар, где он дождался прихода красных.

–   Хорошо устроился!

Выходило, моя просьба сыграла свою роль в освобождении прапорщика.

Жаль, что на этот раз не удалось отправить Лебедева в Крым. Там бы с ним окончательно разобрались в контрразведке. Воронежцы пополнили полк и тронулись с нами в наступление по приазовью.

Глава 5

1

В июле и августе продолжились ожесточенные бои. Победы давались все большей кровью. Ощущалась нехватка винтовок, пулеметов, патронов, средств передвижения, провианта. Тыл с нуждами армии не справлялся. Приходилось искать пропитание, повозки и тягловую силу самим.  

Как-то в полк прибежали два иудея.

Кричат:

– Солдаты насилуют! Забирают лошадей!

Новиков позвал их к себе.

Они затарахтели своими жалобами.

– Не сейчас надо протестовать, – сказал, выслушав их, Новиков. – А тогда, когда большевикам рукоплескали!

– Как рукоплескали? – воскликнули хором.

– А вот так! – Новиков захлопал в ладоши.

– Но почему вы решили, что Лева рукоплескал? – манерно возмутился старший возрастом.

– А разве ты взялся за оружие и остановил?! – Новиков вскочил.

Иудеи замерли.

– Вот и получайте!

Ходоков как сдуло.

Новиков вызвал Уманца и приказал лошадей не возвращать. А у жалобщиков забрать еще и по телеге для обоза.

– Думать надо прежде, чем что-то делаешь, – объяснил мне свое решение. – Человек в ответе за каждый свой шаг. За каждую мелочь…

За десять месяцев походов, распутицы, морозов, боев я из юной гимназистки, у которой не обсохло молоко на губах, превратилась в закоренелого воина-смоленца. Выучилась метко стрелять, отлично скакать на коне я умела прежде, могла быстро перевязать раненого, научилась пользоваться травами, когда под рукой не оказывалось лекарств. И многое девичье как бы улетучилось, выветрилось из меня.  

Пришлось вести дневник Смоленского полка. Не имея воинского образования, чертить карты. Новиков делился со мной планами боевых действий. Сергей, который состоял при штабе полка, поручал готовить донесения в штаб корпуса.

Порой я смотрела на себя в зеркало и спрашивала:

– А чем я не Шурочка Азарова, которая с гусарами воевала с Наполеоном?

В Наталье Леонидовне меньше чувствовалось армейской жилки, ее не привлекали к полковой жизни, как меня. Она продолжала мечтать о Франции, куда намеревалась уехать сразу после взятия Москвы, а мои скромные познания французского языка все больше забывались.

14 сентября я записала в дневник: «Дроздовскую дивизию собрался навестить главнокомандующий Врангель».

Мы ждали его с самого утра. Всем выдали новое обмундирование, предоставили возможность привести себя в порядок. Была проведена даже репетиция, которую попытался омрачить налет самолетов красных. Но нам повезло, репетиция подходила к концу, когда появились семь истребителей и огромный «Илья Муромец». Они сбросили много бомб, но никто не пострадал. Выпустили тучу листовок. Небо от бумажек сделалось в крапинку. Они медленно опускались, порхая на ветру.

Я подхватила один из листков.

«Сегодня у вас будет Врангель. Не верьте ему, что он будет говорить…»   – прочитала.

Содержание на меня никакого впечатления не произвело.

Наталья Леонидовна заметила по этому поводу:

– Какие глупые люди. А кому нам верить?

Около шести вечера затарахтели наши аэропланы, и на дороге поднялся шлейф пыли. Показалась вереница автомобилей. Я увидела Врангеля – рослого генерала с   высоко поднятой головой. Он был в дроздовских малиновых погонах. Это сразу нашло отклик в сердцах стоявших в шеренгах. Генерал Кутепов шел за ним в полной дроздовской форме. Мне снова вспомнился генерал Постовский, который своей формой пренебрегал, и я рассмеялась.

– Сестра! Вы не на ярмарке! – приструнил Сергей, который вытянулся по стойке смирно.

За Врангелем и его генералами тянулась свита военных в формах офицеров иностранных государств.

– Американец! Англичанин! Тот вон француз. Э! И япошка! – подмечал Сергей.       

Было приятно осознавать, что нам уделялось такое внимание. Но то, что в числе гостей окажется похожий на подростка японец, никак не ожидала. Я тогда еще не знала, что многие государства оказывали помощь не бескорыстно. Их интересовали русские земли.

Врангель обошел построенные части. Приколол ордена на грудь начальнику Дроздовской дивизии, его помощнику полковнику Манштейну (накануне Манштейн сдал 3-ий Дроздовский полк и стал помощником начальника дивизии), вручил артиллеристам блестящие трубы с серебряными дощечками.

– Пусть эти трубы протрубят атаку, а атака – это победа! – воскликнул Врангель.

Меня покоробило: опять обошли Новикова! Теперь с наградой. Но я знала, что главное для Вячеслава Митрофановича не отметка заслуг начальством, а отношение к нему солдат.  

Рота за ротой пошли войска церемониальным маршем. Мы шагали в коробке смоленцев, и мне казалось, что я родилась не девчонкой, а мальчишкой, выросла не девушкой, а юношей и теперь чеканила шаг не сестрой милосердия, а воинским чином. За нами двигался конный эскадрон.

После смотра все поспешили в собор, где епископ отслужил торжественную службу и благословил белых на новые победы.

Вечером Врангель пригласил командиров на праздничный обед и Новикова в том числе. Жен туда не позвали. Каким бы ни был хорошим офицером Врангель, но это был не Шкуро! Тот бы не позволил дамам остаться на улице! Шкуро, Андрей Григорьевич… Мы его не видели с Касторной. После конфликта с деникинскими генералами он оказался не у дел, а когда Деникина сменил Врангель, его вовсе услали за границу.

Как это знакомо.

2

После приезда Врангеля разнеслись вести о скором наступлении. Смоленцев вывели из состава Дроздовской дивизии и на правах полка влили в 6-ую пехотную дивизию, в которой также воевали алексеевцы полковника Бузуна. Я с нетерпением   ждала встречи с Вандой Иосифовной и спрашивала себя: «Изменилась ли она? В лучшую или худшую сторону?»  

Не знаю, почему, но Новиков оставил моего брата у дроздовцев.

– Пусть набирается самостоятельности, – сказал он.

Конечно, в Смоленском полку Сергей находился под опекой Вячеслава Митрофановича, а там ему предстояло полагаться только на себя. Я боялась за брата и при каждом удобном случае слала в Дроздовскую дивизию письма. Изредка получала весточки от брата, которые переписывала в дневник.

Из них узнавала о ратных буднях дроздовцев. Мы с Наташей зачитывались его ответами.

«Оленька и Наташенька! Наша конница ворвалась в город Орехов   с севера и вызвала у красных переполох… Сергей. 18 сентября».

«20 сентября. Захвачена Софиевка».

«21 сентября. Наш 3-ий Дроздовский полк двинулся по дороге Синельниково-Екатеринослав…»

Екатеринослав это ныне Днепропетровск.

«24 сентября. Взята Ново-Гуповка. Зарублен командир советской бригады, который должен был отбить Ново-Гуповку на следующий день».

«27 сентября. Разгромлен состав с семьями планируемых руководителей Северной Таврии».

– Уже посчитали Северную Таврию своей!

«28 сентября. Обороняем Ново-Гуповку. Красные предприняли атаку, но мы с помощью броневиков их быстро отбросили. Преследуем врага».

«30 сентября. Захвачено Синельниково. Видел, как со станции удирали тачанки, и поезд мчался на всех парах, увозя станционное начальство».

Проезжий дроздовец рассказал:

– На вокзале в Синельниково все было изодрано, разломано. На стене висел плакат с изображением генерала Николаева: при генеральских погонах, в царской форме и надписью «Красный генерал Николаев расстрелян под Петербургом генералом Юденичем». И приписка: «за то, что отказался служить у белых и объявил, что служит советам по убеждению».

– Кто такой Николаев? – спросила я у Новикова.

– Шкурник и лизоблюд по отношению к начальству. Зверь   – к подчиненным. С ним служил мой однокурсник, – охарактеризовал генерала Вячеслав Митрофанович.

«Вот где пригодились способности Николаева», – с горечью, чего-то не понимая,   подумала я.

Брат писал:

«1 октября. Появлялись бронепоезда красных. Дразнились. Дроздовцы откинули их».

«В непрерывном бою, не давая противнику опомниться, поражая внезапностью, мы гоним его к Днепру».

– Ура! Скоро форсируют Днепр!

И вот с депешей в штаб корпуса заехал Сергей. Он был на подъеме. Обнял меня,   расцеловал.  

– Только послушай! Смятые толпы противника кинулись к Днепру. Они хотели скорее нас добраться до него и скрыться! – с пафосом говорил брат. – Лошади дроздовцев вымотались, покрылись пеной и грязью, но скакали на противника мелкой рысью. Я впервые увидел атаку конницы сбитой рысцой. Мы въехали на высоту. Перед нами развертывалась приднепровская равнина. Ее забили отступающие обозы, артиллерия. Она кишела народом, ходила ходуном. Мы гнали эти полчища. Увидев конников на холме, красные обезумели. Тачанки бросали в воду. Топили пушки. Дрались между собой. Пускались вплавь в амуниции. Тонули люди и кони. Мы сметали их огнем в Днепр. Звучал наш оркестр. Пленных не счесть. Так мы вышли к Днепру у села Варваровка…

Патетика рассказа, масштаб разгрома противника овладели моим воображением. Мне рисовались победные картины у Днепра, которого я еще и не видела, и отныне мечтала о том дне, когда полной грудью вдохну днепровский воздух и воскликну:

– О, Днепр! Днеприще…

Рядом от счастья плакала Наташа.

3

Смоленцы   не уступали дроздовцам. Они день за днем уходили в один рейд за другим. Ночью врывались в село: красные, ошалевшие ото сна, ничего не понимая, бежали; в другое. Шли зигзагами – никто не мог понять, в каком населенном пункте окажется полк в следующий час. Тучи пленных. Человеческие стада. Полк тяжелел, гоня колонны военных арестантов, которых с ближайшего привала отправляли в тыл.

Взята станция. Пути забило составами, вокруг шныряли толпы людей. Из вагонов выскакивали пассажиры с нужными и ненужными вещами. Составы стояли так плотно, что для того, чтобы пройти железнодорожное полотно, приходилось растаскивать вагоны. За две версты от полотна валялись стулья, корзины, чемоданы, различные бумаги, одежда…

Взято село…

Освобождена колония…

Складывалось впечатление, что половина населения огромного края снялась с   насиженных мест: всё куда-то перемещалось, двигалось, бежало. Но, бросалось в глаза и другое: вторая половина – крестьяне – принялись убирать урожай! Спрашивалось: почему они его не убирали раньше? Боялись реквизиций красных? Боялись, что красные отберут зерно, скот, инвентарь? Возможно. На полях кипела уборочная страда, и наши солдаты помогали крестьянам.

А тем временем готовилась Заднепровская операция. Операция, которая должна была окончательно изменить ход военных действий в пользу белых. Смоленцы выдвинулись к Днепру южнее дроздовцев. 6 октября прошли тридцать пять верст. Говорили: «Уже   близко Днепр». Скорее бы! Сзади двигался обоз с понтонными лодками.

«Будем переправляться через Днепр» – догадывались мы.

Вечером вошли в село Ушкалка – это на левом берегу Днепра, если смотреть по течению, то южнее города Никополя.

Блестящий, играющий бликами Днепр показался шире Дона во столько же раз, во сколько Дон шире реки Воронеж. Огромная река! И воздух, как у моря! Свежо, плотно обдувает.  

Поступил приказ: находиться в хатах, но не ложиться.

Баба-хозяйка предложила сготовить галушки.

Какая гостеприимность!

– Да мы скоро уйдем, – сказали с Натальей.

– Успею…

Минут через двадцать уже готовы галушки с салом. Я удивилась такой сноровке.

– Галушки с салом в украинской хате – это прекрасно! – облизывали пальчики с Новиковой Натальей.

Мы в домохозяйки пока не годились и питались тем, что готовили на полковой кухне кашевары.  

Кто-то сказал, что Врангель заключил союз с Махно, и с нами на красных пойдут   махновцы. Невольно вспомнилось, сколько нервов потрепали деникинцам эти самостийцы из Малороссии, и я не знала, радоваться такому известию или нет.

Выступили в полночь. Спустились по крутому берегу к Днепру. Нас вел лохматый махновец, одетый, как актер цирка. Нужно было сначала пересечь рукав Днепра, затем перейти остров, а далее переправляться через Днепр. Держались осторожно: на перешейке могли напороться на заставу красных.

Шли тихо, только трава шуршала под ногами. Стояла украинская ночь: темно хоть глаза выколи. Забрезжило русло Днепра шириной в три четверти версты. Предательски заквакали лягушки, но противник не проявил себя. Солдаты погрузились в лодки и поплыли на другой берег. Саперы принялись наводить мост: плюхались понтоны, стучали топоры, сколачивалась переправа.  

– Мост готов! – раздалось.

– Переправляем артиллерию, а потом пойдет пехота!

Обозы пошли по мосту. Он дрожал, качались лодки, понтонеры вычерпывали воду из лодок. С нами переходили мост алексеевцы, но полковника Бузуна и его Ванды Иосифовны, как не всматривалась, не увидела. По малиново-черным погонам узнала корниловцев. В гуще корниловцев тянули кабели телефонисты.

На повозке сестер милосердия мы перебрались на правую сторону Днепра.

– Здесь исторические места, – говорила Наташа, кутаясь от утренней прохлады в одеяло. – Где-то выше по течению была Запорожская Сечь…

Если раньше я восхищалась вольницей казаков, к которым относила усатых запорожцев с их длинными чубами, то после нападения на нас «зеленых», восстания Махно в тылу Деникина, которое, может, и навлекло беду на Добровольческую армию, и она покатилась к Новороссийску, отношение к этим ухарям у меня изменилось. Было легко рассуждать о свободе, о неподчинении никому, но последовавшие за этим погромы и дикие оргии шокировали. Поэтому я с опаской смотрела на временных братьев по оружию. Думаю, и Новиков не меньше остерегался их, хотя и обыгрывал запорожцев, составляя от их имени письма вместо польского короля и турецкого султана – кремлевским вожакам.

С одного берега Днепра тянулись к мосту орудия, обозы, дымились   кухни – армия переправлялась на Правобережную Украину. Начиналась Заднепровская операция.

4

Переправа прошла благополучно. Когда войска уже вытягивались на другой берег, из плавней застрочил пулемет. Смоленцы пошли через болото в обход. Пулемет вскоре замолчал. Из камышей поодиночке выкурили красных: их бродило там несколько рот. Они   выходили с поднятыми руками в серых шинелях и без сапог.

Уманец подогнал группу пленных.

– Что же не заметили нас? – спросил их Новиков.

– А мы приняли вас за баб…

– Каких еще баб?

Оказалось, солдат на лодках посчитали за крестьянок, которые переправлялись через Днепр: ездили в Крым за солью. Они всегда их пропускали за самогон, и вот просчитались.

«А стук топров, тоже не слышали?» – хотела спросить, но, видя помятые с похмелья лица, не стала.

9 октября в 5 утра смоленцы двинулись на запад, корниловцы пошли на север. Белые растекались по Украине. К   вечеру мы подошли к какой-то реке, на другой стороне которой тянулось большое село. На горе белела церковь, около берега стоял паром. Только наш разъезд сунулся к парому, как посыпались пули, затрещали пулеметы. Берег, на котором оказались смоленцы, был низкий, песчаный, а противоположный – высокий. И нас хорошо было видно с горы. В ста шагах от кромки берега торчала поросль небольшого леса, ближе к воде темнели кусты. Мы пробрались и залегли в кустах. Песок впереди буквально кипел от пуль.

Новиков предложил:

– Кто хочет получить серебряный или деревянный крест?

Рядом лежали Косцов и Флигерт – они спрятали головы в плечи. Смельчаков не оказалось.

– Никто не хочет?! Эх вы! Придется мне…

Я хотела схватить его, но разве остановишь. Он перекрестился, выскочил из кустов и, пригибаясь, побежал по песку. Все думали – убьют. Пыль поднималась от падающих пуль. Я закрыла глаза руками. Новиков бежал, а у меня сердце стучало, как молотобойня. Новиков достиг берега, упал на песок и начал руками нагребать перед собой кучу. За ним поднялись и кинулись другие. Бежали, упали, окопались.

Заметила, как Новиков показал на каблук – его разворотила пуля, чудом не задев ступню.

Что это – везение? Или, Новикова оберегала моя любовь?

Как бы мне хотелось, чтобы оберегала…

Я верила в волшебство любви.

Стрельба утихла только под вечер. Мы обработали раны, отнесли в обоз поручика, у которого перебило коленку. Всю лунную, полную сказочной таинственности ночь, мы просидели в кустах. Я нашептывала приходящие в голову заклинания, теребила шевелюру Вячеславу Митрофановичу и доламывала рваный каблук, в конце концов, кинув им в лягушек.

А с утра перестрелка возобновилась. Адская! Красные били по нам с горы, из-за заборов, а один пулемет установили на пароме. Трескотня и уханье настолько утомили мой слух, что казалось, что стрельба не то приближается, не то отдаляется, и тогда из полузабытья меня выводил укус комара или чихание Натальи.

Слава Богу! Подоспели кубанцы Бабиева. С гиканьем, ржанием лошадей, с поднятыми винтовками и шашками они переправилась через речку ниже по течению и начали   обходить село. Смоленцы двинулись вброд. Красные побежали. К нам, словно ожидая подходящей момент, погнал с другого берега паром старикашка: переправлять обоз и пушки.

Пришло радостное известие: корниловцы взяли Никополь – город на правом берегу Днепра. Операция разворачивалась успешно. Стояла задача скатиться «сверху» вдоль Днепра на противника, окопавшегося в Каховке. Каховка была опаснейшим участком нашего фронта – там, из низовья Днепра, красные в любой момент могли ударить в тыл и свернуть наше наступление.

По ночам стало холодно, и даже вода в лужах покрывалась тонким льдом, а земля белела от инея. Но это не останавливало порыва. 28 сентября смоленцы выступили на село Мариинское: оно виднелось в шести верстах на горизонте. Наши батареи стали в поле и жарили беспрерывно по врагу. С опушки по нам строчил пулемет, из-за хат выскакивала тачанка красных.

Слева хрипло кричал Златоустов:

– Цепь, вперед!

Справа Мыльцев-Минашкин:

– Цепь!

Роты поднялись и стремительным броском выбили красных из окопов. Преследуя бегущих, смоленцы ворвались в Мариинское. Видно было, как красные «шпарили» через огороды, заборы, плетни, а вокруг валялись брошенные винтовки.  

Когда мы подбирали   раненых, я увидела отвратительную картину: из хат вывалили бабы и принялись снимать с убитых ботинки, сапоги, одежду.

Я вскинула винтовку и несколько раз выстрелила над головами женщин. Их сдуло, как ветром. А Наташа прохихикала:

– Вон с того бы большевичка сняли… Стыдобу бы всему миру показали…

Она не могла простить красным убийство своего отца. Да и я, очутись на ее месте, вряд ли простила.  

5

Смоленцы оседлали бугор. Красные пошли в контратаку. С ними двигался броневик, но почему-то плохо ориентировался на местности. Спокойно спустился в балку с топким   ручьем и высоким со стороны смоленцев берегом.

Новиков приказал скакать к артиллеристам и подтянуть орудие. Но орудие не понадобилось.

Увидев смоленцев на горке, броневик стал искать, где бы ему переправиться назад. Видно было, что он торопился, быстро менял место, гудел, потом выехал на параллельную ручью дорогу и увяз. Команда выскочила и побежала через ручей. Смоленцы даже не стали по ним стрелять за такой подарок. Потом долго рассматривали броневик, хотели оставить в полку, но поступила команда отправить добычу в штаб дивизии.

Мы окунулись в безостановочное наступление, громя противника по всей длинне фронта. Помню, у глубокой балки противник предпринял отчаянное контрнаступление. Но батареи   выдвинули на линию наших цепей, они открыли огонь на картечь, и противника отбросило на конницу Бабиева, которая зашла ему в тыл. Враг бежал, бросая винтовки, пулеметы, тачанки... В одной из тачанок нашли огромный красный флаг с надписью золотистыми буквами «Да здравствует непобедимая Рабоче-крестьянская Красная Армия».

Вот тебе и непобедимая!

Трусоватая…

Новиков сказал:

– Заберем знамя с собой и бросим его под стены Кремля!

Флаг отделили от древка и теперь возили, как реликвию, при штабе полка.

Хочется сказать о генерале Бабиеве. Это был такой же бесстрашный командир, как Новиков. Его казаки наводили ужас на красных, как когда-то кубанцы Шкуро. Он сражался одной левой рукой: правая была отнята, как у полковника Манштейна. Рассказывали, что один буденновец схватил Бабиева за конец красного кубанского башлыка и с криком: «А, попалси!»   замахнулся шашкой. Но тут же свалился от удара – Бабиев держал поводья в зубах, а левой рукой сбил наездника. За такими командирами солдаты шли в огонь и воду. Они были уверены, что в случае опасности, командир не оставит своего воина в беде.  

Мы стали на привал около развалин разграбленной усадьбы. Мрачно чернели дымоходы и обвалившиеся стены. Дорожки и клумбы заросли травой. С оголенных деревьев падали последние листья. Среди тишины вскоре затрещали костры. Над равниной, подгоняемые ветром, понеслись подожженные шары травы «перекати-поле». Они подпрыгивали, летели. Волшебное зрелище обострило мое воображение. Мне показалось, что это я пускаю их, ворожея, предсказательница из хаты, где когда-то останавливались в Крыму, теперь огненными шлейфами пускаю порчу на врага… Хочу пожечь его на сотни верст… Вплоть до Медвежьего… И только на реке Трещевке остановить огненную волну…

Как мне хотелось быть всем-всем: и женой, и вещуньей, и Жанной д,Арк, спасшей французский народ, пусть египетской императрицей, лишь бы только сокрушить ненавистных мужу большевиков.  

В очередном бою смоленцы пленили роту вместе с командиром,    который назвался бывшим офицером. Его привели в штаб полка. Новиков разговаривал с ним откровенно и с полным доверием. Пленный рассказал о скверном моральном положении бывших офицеров в Красной армии, об их скрытом недовольстве и желании перейти к белым, о непрерывном запугивании их красными и напоминании им о расстрелах.

Новиков даже оставил его ужинать с нами. Потом пленного должны были отвести в роту, которая его захватила: он хотел    продолжить воевать в ней с красными. Мы сидели за одним столом. Пленный ел и громко стучал ложкой по тарелке.

Наташа почему-то занервничала.

И вдруг:

– Вячеслав Митрофанович! И никакой он не офицер!

– Почему?

– На его руки гляньте!

Я посмотрела на мозолистые руки пленного:

– Ну и что, таскал пушки… Мозоли от револьвера…

– Да нет, под ногтями… Уважающий себя офицер ногти…

Я невольно глянула на остриженные ногти Новикова и длинные, с черными каемками от грязи, ногти соседа.

– Господин полковник, это чекист! Не одного офицера отправил на тот свет, – в дверях вырос Уманец.

– Это правда? – пристально посмотрел на «офицера» Новиков.

– Немало вашего благородия отправил! –   зашипел «офицер», и глаза его налились кровью.

Все замешкались. Нас охватило чувство брезгливости.

–   Уманец! – скомандовал Новиков. – В расход!

Адъютант выволок разговорившегося «офицера»: роте он уже не понадобился.

– Как ты его раскусил? – потом спросил Новиков Уманца.

– А у меня нюх на ЧеКа…

6

От Новикова узнали, как у дроздовцев поймали перебежчика. Тот вообще представлялся сыном Председателя второй Государственной Думы Головина. Этот «Головин» был всем похож на кадета: выправкой, холеными руками, рассказывал, как учился в кадетском корпусе, кто у них директор, как в новороссийскую эвакуацию заболел тифом и был оставлен в станице Кубанской, там захвачен красными и теперь наконец-то перешел к «своим». Был очень точен…

Офицеры ломали голову: Головин? Не Головин? Знали, что был такой Председатель Государственной Думы. Слышали, что сын кадет, воевал с добровольцами.

Но попался «Головин» на характеристике своего «родителя». На вопрос: «Какая стрижка у отца?», он замялся, а потом после настоятельных требований сказал: «Английский пробор». «А усы?» – спросили его. Он ответил: «По-английски, коротко стриженные». А Головин был лысый – голова бильярдный шар, а усы: по-вильгельмовски – густые и пышные.

Этот перебежчик «поплыл» и рассказал, что его заслали красные, чтобы разложить дроздовский полк.

Чего захотели!

У белых выявили нескольких таких перебежчиков. Среди них оказался и поручик дроздовского полка Селезнев. Но он успел скрыться в тылу. За Селезневым послали офицеров в Севастополь, но след того простыл.  

– Потом мы узнали, – закончил рассказ Новиков, – что был у Головина сын – кадет, что на самом деле он остался при отступлении в станице. И этого мальчика красные захватили и вымучили из него все, что им было надо. А потом забили насмерть. И заслали к дроздовцам «Головина-младшего»…

«Бедный Сережа! Как ты там без нас?» – чуть не вырвалось у меня из груди, и я ощутила всю крепость той невидимой нити, которая связала меня с судьбой несчастного кадета.

Пальцы кололись об острие броши, висевшей на груди, но я его не чувствовала: душевная боль притупляла физическую: «Бедный мальчик… Бедный…»

Я смутно помню названия сел, которые мы проходили. Бои уже шли за Апостолово. До Каховки оставалось меньше сорока верст. Нас торопили: «Скорее вперед!» Мы слышали: «Бабиев пошел!», и радости не было предела.

Смоленцы подтверждали славное прошлое полка, отличившегося на ратных полях, шли днем и ночью, сбивая красных. В одном месте мы двигались под железнодорожным мостом. В то время, когда проходили, наверху наехал бронепоезд красных. Мы в сумерках оказались под ним.

Из бронепоезда высунулась фигура:

– Какой вы части?

Никто не ответил.

– Эй, вы! Какой части, спрашиваю?

Мы молча прибавили шагу.

– Что за черт? Оглохли совсем?

Так от нас ничего вразумительного не добились.

Но когда немного отошли, сзади раздался взрыв – подорвали бронепоезд. Сработали наши минеры.

Стало светать. В брод перешли речку Бузулук с довольно крутыми берегами. Напрягая все силы, стремились скорее достичь Каховку.

И вдруг, не спешить… Что-то не ладится… Впереди нет врага, а нас держат!

Мы уже дошли до Херсонской губернии, и тут нас повернули. Почему? В бою у Апостолово шальной снаряд угодил в коляску с Бабиевым. И его конница сама повернула назад, увлекая всех остальных к отходу.

Как это было знакомо, когда казаки решали за всех! Захотели оставить поле боя и оставляли. Командующий нашей 2-ой армии, не в силах что-то изменить, приказал отходить на левый берег Днепра. Объяснил свое решение просто: войска натолкнулись на крупные силы противника. И, не желая подвергать армию гибели, он отдал приказ повернуть назад. Мы не поддержали своим фланговым ударом войска, которые пошли в атаку под Каховкой. Оставили их одних. И вся Заднепровская операция превратилась в авантюру.

Прошел сильный дождь с грозой. Днем сразу стало холодно и сыро. Как предыдущей осенью, чувствовалось скорое приближение зимы. Мы натягивали на себя теплые вещи, экономили патроны. Откуда-то появились тучи красных. Когда мы наступали, такого скопления не было. Они лезли отовсюду. Новиков быстрым маршем, большими переходами выводил полк из-под ударов большевиков.

Однажды смоленцы входили в село. Сельчане справляли храмовый праздник, и никому не было дела до войны. Разряженные парни и девки гуляли по улицам. Бабы сидели и лузгали семечки. Беспечно вытянулся обоз алексеевцев: повозки разбросало по улицам, пулеметные линейки лежали брошенными около плетней – солдаты полковника Бузуна встали на дневку.  

И тут раздались выстрелы, топот копыт. На село неслись всадники. Парни и девки кинулись по хатам. Бабы слетели со скамеек. Повозки рванули, как бешеные. Все цеплялись за них.

Мы проскочили перекресток.      

Но кавалеристы были уже близко.

«Сейчас настигнут!» – я целилась и никак не могла поймать цель.

Но красные охотились не за нами, а за повозками. Они останавливались у телег и рылись в мешках. Мы успели проскочить село, переправиться через речку и скрыться в лощине. Алексеевцы тоже чудом выскочили из мешка. Полковник Бузун прскакал мимо вместе с Вандой Иосифовной,   поприветствовал нас с Вячеславом Митрофановичем отданием чести.

«Неужели так испугался полковник, что даже не нашел минуту, чтобы поговорить», – подумала я.

Мне все меньше импонировал, когда-то показавшийся идеальным командир.

7

Прохладные дни начала октября продолжились такими же буднями середины месяца. Смоленцы добрались до Днепра, к которому вереницами тянулись обозы. Повозки пропускали в несколько рядов, очень медленно, по очереди. Неделю назад мы с приподнятым настроением пересекли Днепр, мы шли побеждать. А теперь… Мост дрожал от телег, лодки качались. Телефонисты поспешно сматывали провода. Понтонеры, как и прежде, вычерпывали воду, но делали это спустя рукава. Лошади боязливо ступали на шатавшиеся баки, скрипевшие бревна. А позади уже постреливали.

Лоб Новикова покрыли морщины. Недобрые чувства одолевали его. Мы были у горнила победы, и победа снова ускользала из наших рук. В Касторной подкачали кубанцы – и здесь кубанцы, самостоятельно начавшие отход. Что же нам так не везло с казаками?  

Полку поручили оборонять участок шириной в семь верст и потребовали растянуться вдоль реки.

Но Новиков категорически возразил:

– Смоленцы всегда воюют в кулаке.

И всех свел в село.

Мы стали в селе Ушкалке. Организовали разведку по берегу Днепра. Пришло время оглядеться и собраться с мыслями. Но от мыслей только еще тяжелее становилось на душе. В Ушкалке на улицах сгрудились обозы, кругом горели костры. Кубанцы с конями стояли на площади и грелись у кострищ. Их не очень-то волновало бегство с позиций, которое вынудило к отступлению 2-ую армию. Встречались алексеевцы, черкесы, самурцы – солдаты Самурского полка.

К кому подходила, только и слышала: красная конница пришла с польского фронта… поляки помирились с красными… красные всеми силами навалились на нас…

Штаб полка помещался во дворе небольшой усадьбы над самым Днепром. Однажды раздались выстрелы: на противоположном берегу появились трое и замахали руками.

– Бедолаги! Вырвались из окружения и на тебе – мост убрали, – вглядывалась в фигурки.

К ним из кустов приближались всадники. С нашего берега застучал пулемет. Всадники скрылись.

«Лодку бы!» – подумала я, готовая плыть на другой берег.

Но этому помешало мое недомогание. Я никак не могла понять, что со мной.

К вечеру кусты и реку залило туманом, как молоком. И я так и не узнала, сняли беглецов с другого берега или они воспользовались туманом и сами переправились на наш берег. А если нет? С утра, когда рассеялся туман, их уже не было видно.

«На том берегу мог остаться мой брат. Эх, только бы не остался!»

Смятение охватило меня, когда обнаружила, что я в положении. Еще не веря в это, пересчитывала дни, недели, месяцы, думая, что ошибаюсь, и те изменения, которые происходили со мной, мало о чем говорят. Но…    Я не знала, что мне делать. К кому обратиться за советом… Рядом не было никого, кому бы можно было доверить самое сокровенное. Кроме, кроме… А вот ему-то я и не могла сказать… Боялась, что окажусь не кстати со своими проблемами… Мое годичное скитание если и приносило радость, то радость какую-то половинчатую,   ущемленную, взрывную, если хотите, травмированную, несвободную и, главное, неспокойную. На войне спокойствия не бывает. Думала, станет меня упрекать. А если и не подаст виду, то все равно будет переживать от такого известия. Разве во время боев можно рожать?! Клубок угрызений опутал меня… Подступило отчаянье…  

Как ни скрывала, Новиков заметил упадок в моем настроении и спросил: «Оленька, Вам не здоровится?» – «Да, нездоровится, – прорвалось из меня с обидой, и я прижалась к его груди. – У нас, у нас… ребенок…» – «И прекрасно! – воскликнул, немного задумавшись, и добавил. – Будет мальчик, назовем…» Он поглаживал меня по голове. Я оторвалась от его груди: «Вячеславом» – «Будет девочка – Ольгой» – с улыбкой проговорил он. И все страхи, все угрызения, все сомнения в одно мгновение улетучились.

Он рад!

Он счастлив!

И я!

Лишь остался першащий, как после самокрутки у курящих, осадок. С этого дня меня окружили особым вниманием. Смоленцы, может, зная, а может, догадываясь обо всем, освободили меня от всяких хлопот.

Волновало здоровье будущего ребенка – дитя войны – не отразится ли на нем походная жизнь матери? Нервные переживания и физические нагрузки? Я прекратила поднимать и таскать раненых. Меня никто не посылал на передовую оказывать помощь. Но все-таки сказывалось слабое питание для родительницы, вынашивающей под сердцем дитя, и я понемногу таяла.

Всматривалась в зеркало на свое   утомленное лицо, в лицо моего супруга и почему-то представляла нашего ребенка, как подвижную кроху, веснушчатую девочку с длинными смоляными прядями или нежноглазого мальчика с вьющимися белокурыми волосами, которые непременно будут похожи на мать или отца.     

8

Одно накладывалось на другое. Отношения с махновцами испортились, и они нападали на белые части. Батальоны корниловцев под Каховкой растаяли до рот, усеяв приднепровские поля телами убитых. Говорили, что красные даже прорвали фронт под Каховкой и отрезали нас от Крыма, и теперь в тылу гуляла конница Буденного.

Снова в моей жизни появился Буденный! Вахмистр-казак! Сколько же бед он принес мне и моим близким!

Настроение было тревожное. И какую-то поразительную стойкость проявлял Новиков:

– Терпи, цыпленок! Человеку не дается испытаний, которые он не в силах вынести.

Смоленцы стояли перед плавнями, в которых могло спрятаться несколько полков. И не знали, затаился ли кто в камышах.

26 октября красные неожиданно перешли Днепр. Смоленцы бросились атаковать. Красные лезли из всех «щелей». Смоленцы ударялись о сплошную стену и отходили. Потом контратаковали, чтобы перерезать отход противнику. Но нас выдавливали из Ушкалки.

Вскоре село настолько забило красными, что их оттуда не выкурил бы корпус самых отчаянных смельчаков. После неудачной контратаки смоленцы снова отходили – пришлось уходить по открытому полю. По нам   стреляли, мы несли потери. Кое-кто двигался перебежками по низинам. Кто-то кинулся к плавням, но оттуда выскочила конница. Я ехала с Наташей в коляске и в страхе оглядывалась по сторонам. В эти минуты от опасности поддаться панике и совершить необдуманный шаг меня удерживала только близость Новикова, скачущего на Дарьяле.   

И вот по всему фронту нашего участка мы увидели несметные тучи красной кавалерии, которая подходила к нам все ближе и ближе. Дистанция между нами уменьшилась до того, что мы стали ясно слышать их крики и брань в наш адрес. В ответ на это смоленцы на минуту останавливались, давали два-три залпа то в одну, то в другую сторону и продолжали отступать. Несли потери. Раненых подбирали на тачанки и загружали настолько, что нельзя уже было стрелять из пулеметов. Новиков метался от одного края полка к другому, организуя отход.

Лавы обходили фланги и были готовы сомкнуться за нами. Конники махали   шашками. Я уже ни о чем не мечтала, только безболезненнее принять смерть. И тут появились корниловцы. Они шли на врага ровным строем. И нас охватило чувство победы: близко друзья! – смоленцы устремились вперед. Противник в замешательстве отхлынул.

После боя к коляске со мной и Наташей подскакал Новиков:

– Обоз отправляю в тыл! Вы уходите с ним!

– Почему?

– Вы что, не видите, что творится…

Нам рассказали, что корниловцы своих полковых дам и сестер милосердия услали в Крым.

– Вячеслав Митрофанович! Но ведь там же на пути конница Буденного…

– Ладно, когда вы со мной, мне спокойнее… Но видите, как ошалели…

– Мы живыми в плен не сдадимся! – воскликнула Наташа.

– Мне еще этого не хватало! – сказал Новиков и, как один из римских императоров, протянул руку с опущенной ладонью.  

9

От корниловцев услышали о деталях катастрофы, постигшей наши войска в Каховке. Трупы с малиново-черными погонами усеяли проволочные заграждения и берега Днепра. Не помогли ни танки, ни артиллерия. Скинуть красных с рубежа не удалось. Подвели части 2-ой армии, которые должны были   ударить во фланг противнику. Эх! Если бы не убило Бабиева, события развернулись бы иначе! Мы бы оседлали Каховку, и не прорвались бы в наш тыл конники врага.  

Тем временем мой брат с дроздовцами находился в десяти верстах от Днепра в селе Рубановке. Командир дроздовской дивизии собрал офицеров и приказал: «Немедленно приготовиться к выступлению. В тылу гуляет Буденный!» Не успели дроздовцы выступить из села, как поступил новый приказ: идти на уничтожение двух других дивизий красной конницы и дивизии пехоты. Только отошли от Рубановки, как их атаковали красные. Дроздовцы отбились и направились выполнять задачу. По пути захватывали села, откуда вышибали красных. Пролетел летчик и обнаружил еще конницу в десять тысяч сабель с артиллерией. Дроздовцев бросили на поиски этих частей.

Складывалось впечатление, что наши тылы наводнило конницей противника,   которую искали белые и пытались уничтожить.  

2-ая армия заняла оборону по линии от днепровских плавней до Азовского моря. Ее штаб находился в Мелитополе. Участок от Большого Токмака – станции на железной дороге, до плавней прикрывался 6-ой пехотной дивизией, в которую входил и наш полк, и 7-ой пехотной. Смоленцев послали под Большой Токмак.

Мы пришли в колонию Андребург: здесь рылись окопы в полный рост, все делалось под зимнюю кампанию. Наконец-то мы могли зацепиться.

– Будем держать оборону всю зиму. Справа в 12-ти верстах Большой Токмак, слева в 8-ми верстах село Васильевка, – обрисовал положение Новиков.

Что ж, это радовало.

Первая ночь прошла неспокойно. Ждали противника, но он не появился. Солдаты ночевали в недорытых окопах, от холода грелись у костров. А впереди пленные вкапывали столбы под проволочные заграждения. Новиков направился обходить заставы. На бруствере одного окопа увидел «льюис» и кольты – запоздалую помощь бывших союзников по коалиции – а пулеметчики дулись в карты.

Новиков незаметно оттащил в канаву «льюис».

И к солдату:

– Где пулемет?

– Ваш благородь… не знамо… – вскочил пулеметчик.

– Эх, тетеря! – показал на яму, где блестел корпус пулемета.

– Ваш благородь… Та мы…

– Секир башка, и будет тебе «та мы»…

Во вторую ночь пленные уже кончали тянуть проволочные заграждения. Потом должны были дорыть окопы, и из них собирались скомплектовать батальон. Заставы охранения не сменялись, а красных все не было.

Поступил приказ: «Выступить в Ново-Муталь», что в 6-ти верстах от колонии. Нас сменили самурцы, которые с руганью заняли недовырытые окопы. Они, как и мы надеялись на готовность тыла.

А мы покинули Андренбург.

Дождь превратил землю в слякоть. Вспомнилась распутица на Кубани. «Неужели нас ждет повторение?   Увязшие повозки? Тонущие в грязь сапоги? Тиф?»

Кое-как добрались до Ново-Мутали, разошлись по квартирам. Мы устроились в доме глухонемого немца. От огня гудела плита, мы сушились и пили горький «принс» – разновидность местного пива.

– Тебе нельзя, – говорила мне Наташа.

– Немного можно, – отвечала ей.

Мне хотелось напиться и забыться.

– Ты знаешь, а ведь когда кампания закончится, мы сможем поехать в Германию и попробовать настоящее баварское пиво, – я пыталась поддержать разговор.

– О чем ты?

– О будущей жизни. Когда не будет большевиков и наладится жизнь. И не будем вздрагивать при каждом шорохе, нам не будут сниться кошмары. Если бы ты знала, как я хочу в Медвежье! – вдруг вырвалось. – Как истосковалась душа! Скажи, разве такое возможно?

– Голубушка, успокойся…

10

Хлопьями летел снег и, падая, тут же таял. Меня уже мало волновали известия о том, что где-то прорвалась очередная партия конников и тысячи всадников бродят в тылу. Я сидела у окна и безучастно наблюдала за тем, как в конце улицы с обеих сторон складывали из плугов, борон и косилок баррикады.

«Вот так же подсобными средствами крестьяне хотели остановить казаков, – вспомнила заграждения в селе Привольном, когда казаки хотели пленить моего отца. – И что из этого вышло? Отца все равно схватили».  

Часа в три дня поднялась ружейная и пулеметная стрельба. От Андребурга, где остались самурцы, к Ново-Мутали наступала кавалерия. Самурцы отчаянно отбивались, но они уже были окружены. Смоленцы выступили к ним на помощь и в поле столкнулись со стеной конницы. Наша батарея ударила картечью. Видно было, как падали лошади и всадники, а они все лезли и лезли, пытаясь обойти. Солдаты еле вытягивали ноги из липкой грязи. Казалось, все против нас: ненастье, лавина конницы, усталость.      

Новиков отдал приказ поменять маршрут. Мы надеялись увернуться от конного потока.

Начало темнеть. Заморосил дождь. Мокрые и грязные смоленцы проходили по вспаханному полю. Изредка раздавалась команда «Стой!» Смоленцы останавливались, давали несколько залпов и опять шли, выбиваясь из сил. Рядом со мной ехал Уманец. Он махал пачкой листовок с законом Врангеля «О земле» и по одной разбрасывал в поле. Листы кружили и прилипали к мокрой глине. На них большими буквами выделялось: «Всяк хозяин своей земле».

«Раньше бы! – подумалось мне. – А что раньше?»

– Красные тоже выдохлись, еле движутся, – заметил Уманец. – Небось, останутся ночевать в колонии… Дальше не пойдут…

Показались черные щиты домов, в которых не было видно огней. Мы вошли в спящее село. Новиков распорядился выставить заставы, перекусить и ложиться спать одетыми.

Мы с Наташей зашли в угловой дом, громадные комнаты которого оказались пустыми. «А где хозяева?» – спросили. Но искать не стали. Растянулись на полу и быстро заснули. Я не слышала, как вернулся с обхода Новиков, как накрыл своей шинелью: одежда на мне уже почти высохла, как при лампаде изучал карту.    

На рассвете нас разбудил Флигерт.

– Я дошел до ручки... Дальше идти не могу… – сказал Новикову.

Противно было слушать мужчину, который оказался слабее бабы. Я отговаривала Флигерта, напоминала о его жене Новоскольцевой, спрашивала, не навредит ли ей? Но Флигерту уже все было безразлично. Он выдохся. Обессилел. Уверенности в том, что он сумеет дальше двигаться, не было никакой. Сказывалось его канцелярское прошлое: протирание штанов в военкомате. А везти его в отдельной повозке, было чрезмерной роскошью.   

Флигерт остался.

Подморозило. Посыпала крупа. Подул холодный, северный ветер. Мы прошли двенадцать верст и остановились в колонии с костелом и еще неразграбленными домами. Добротное селение удивило порядком и достатком: вокруг все сожжено и порушено, а здесь оазис на поле войны.

Достали хлеб, испеченный на молоке. Как я давно не ела такого хлеба! Он с хрустом ломался в руках! В буквальном смысле «натрескавшись», мы расслабились. Растянулась на лавке и спрашивала себя: «А какой урожай собрали в Медвежьем?», «Сытно ли родителям и брату Алексею?», «Маме (Наташи) в Москве?» Ведь в городах, которые заняли большевики, поголовно голодали.  

Обогревшись, отъевшись, отлежавшись, пополнив у колонистов запасы провизии и корма лошадям, мы тронулись дальше.

11

День выдался пасмурный, холодный. Мы не знали, где противник, и взяли направление на село Богдановку. Красных не было видно нигде. Не обнаруживали его и высланные вперед дозоры. «Враг что, ушел? Спрятался? Затаился?» – спрашивала я и не получала ответа. Смоленцы колонной двигались по сплошной равнине. Впереди рота Мыльцева-Минашкина. За ней – скомплектованный из пленных батальон. Им командовал Клавдий Златоустов. Я с сестрами милосердия ехала в середине обоза. Замыкала колонну рота Златоустова, ей теперь командовал Косцов. Часов в десять утра раздались орудийные выстрелы. Мы увидели облачка шрапнельных разрывов.

«Близко позиции».

Мы подошли к обрыву. Под обрывом в широкой долине в тишине и покое лежало село Богдановка, через которое тянулась железная дорога. Вдали виднелась станция, где на путях дымили два бронепоезда. Около бронепоездов кружили всадники.

– Королев! Узнать обстановку! – Новиков выслал разведку.

Вскоре вернулся один из разведчиков:

– Бронепоезда наши, а всадники – донцы.

Смоленцы спокойно втянулись в Богдановку и разошлись по хатам. В доме, который облюбовали мы, хозяйка принялась варить картофель в мундирах. Я вспомнила ломучий хлеб в колонии, галушки с салом в Ушкалке и подумала: «Какой гостеприимный народ… Украинцы, немцы…   Как у нас в Медвежьем… – и: – Еще не все запасы вытряхнула у людей война».  

Откуда-то раздались выстрелы. Снаряды с воем понеслись над головами. Стекла в хате зазвенели:   вот-вот вылетят. Мы выскочили во двор: через все село бил бронепоезд. В долине затрещала ружейная и пулеметная стрельба.

Подлетел Уманец:

– Выступаем!

Улицу запрудили коляски, повозки, упряжки с пушками.

– Быстрее проходи, обозы!

– Обозы, проходи!

– Нижняя половина села занята красными! – кричал кто-то.

На горизонте показалась лава красной конницы. Она двинулась в обход. При виде огромной массы кавалерии сделалось жутко.

Новиков скакал сзади и оглядывался. Смоленцы пошли над лощиной. Новиков останавливался:

– Батальоны, ко мне!

Батальон Златоустова – главным образом пленные. Они уже были у белых, попали к красным, от красных снова к белым. Везде их брала в плен кавалерия,   и они страшно боялись конницы. При ее появлении растерялись и побежали.

Златоустов стрелял вверх и кричал:

– Назад! Назад!

Около Новикова собралась рота Мыльцева-Минашкина. Они дали несколько залпов. Но только на минуту задержали красных. Кавалерия была уже в двухстах шагах. Отчетливо слышалось «Ура!» каждого летящего на нас всадника. Пленные, как один, воткнули штыки в землю и подняли руки вверх.

Дело дрянь!

Смоленцев   вокруг Новикова осталось человек сорок. Мы быстро двигались по лощине. Я слышала сзади храп лошади Новикова.

– Слушай мою команду! – ежеминутно кричал Новиков. – Пли!

Смоленцы давали залп, другой, третий. Кавалерия немного рассеялась. Поле как будто очистилось. Пехота перешла на бег. Мы с Наташей пустили коляску рысцой.

Лава близко.

– Пли!

Конники отхлынули. Но справа от смоленцев вылетели на тачанках с пулеметами.

Залп!

Мы быстро скакали, бежали, но нас догоняли. Офицеры оборачивались и на ходу стреляли. Мыльцев-Минашкин еле успевал заряжать наган. Новиков отстал шагов на сорок. Он скакал верхом и не хотел быть впереди.

Его окружило несколько всадников.

– Лови золотопогонника! – закричали.

– Нет, врешь, не поймаешь!

Новиков выхватил револьвер. Два всадника повалились с лошадей, третий пустился наутек.

– Батальон! Стой!

Смоленцы остановились и дали подряд несколько залпов. Красные уже не гнались за нами.

Мы выбрались из лощины, перешли через насыпь железной дороги.

Ура! – обрадовалась я.

К нам приближался бронепоезд. Бронепоезд прошел мимо и открыл огонь по красной кавалерии. Появилась рота Косцова. Одиноко показался   Златоустов.

– Вячеслав Митрофанович, – он развел руками.

  – Принимай роту назад! – сказал Новиков.

Откуда-то взялись алексеевцы. Их осталось не более сотни.

– Смоленцы? – спрашивали они.

– Да!

– Ну и досталось вам сегодня на орехи!

– А вам?

Тут запыхтел паровоз вернувшегося бронепоезда. Из окна высунулся командир и счастливо закричал:

– Братцы, живы! А я залез на вагон – вижу маленькую колонну среди неприятельских разъездов! И приказал открыть огонь! Они ведь вас могли раздавить.

– Ничего себе, маленькую…

Алексеевцы подсели к нам на коляски, и мы продолжили путь.

– А где полковник Бузун? – поинтересовалась я.

– Под ним ранили лошадь. И он пересел в бронепоезд.

– А Ванда Иосифовна?

– Не знаем…  

«У них с Вандой Иосифовной всегда все, никак у всех, – подумала я. – Свой кучер, который лихо выкрикивает «Пошел!» Свое купе в штабном вагоне. Своя каюта на пароходе…»   Вспомнила прогулки на тройке в Купянске, вагон на станции, пароход «Николай» в Новороссийске и захотелось упрекнуть Новикова: «А что же ты? У тебя жена на сносях! А трясется в обозе! Где твой штабной вагон?» Но язык не поворачивался. Новиков отличался от Бузуна тем, что был именно Новиковым. И мне в который раз стало стыдно за свои мысли.

12

Пока ехали до следующей станции Федоровка, от алексеевцев узнала, как их накрыла конная лавина. Под Бузуном ранило коня, и полковник чудом не угодил в лапы красных. Обоз с кухней, лазаретом отрезала конница, и судьба их неизвестна.

– А Ванда Иосифовна? – пыталась выяснить.

И лишь слышала в ответ:

–   Не знаем…

«Неужели Ванда Иосифовна попала в руки красных? Первопоходница, ефрейтор!» Теперь мне стало стыдно за другое. «Как ты могла, Оля, корить ее! А что если сейчас ее какой-нибудь красноармеец…» Стало нестерпимо жалко Ванду Иосифовну, и как   только мы въехали в Федоровку, я бросилась искать Бузуна. Улицы переполнило обозами, на станции гудели паровозы, морозило, но я не чувствовала холода. Бузуна нашла у коменданта станции и с ходу спросила:

– А Ванда…?   

– Ванда Иосифовна в целости и сохранности. Она уже неделю, как в Севастополе…

– Ах, вон оно что…

– Это я теперь не у дел… Вот, отбил телеграмму в Мелитополь, в штаб армии: «Алексеевского полка больше нет…».

Я вышла со станции с тяжелым чувством: «А ты-то, дуреха, думала… А они-то и здесь…».

Стало еще обиднее и за себя, и за Новикова: нас-то и пожалеть-то по-настоящему некому. С этого дня я запретила себе вспоминать полковника Бузуна и его Ванду Иосифовну. Образ первопоходников окончательно померк в моем сознании.

Остатки алексеевцев направились вдоль железной дороги в Мелитополь, откуда на открытой платформе товарного поезда уехали на Джанкой.

Смоленцы прибыли в Мелитополь пешим порядком. В городе опустели улицы. Редкие прохожие куда-то торопились. В городском саду больше не замечалось ни белых платьев, ни шумных компаний, на которые обратили внимание в свой свадебный отпуск, а лишь звуки «Сильвы» доносились из еще не закрытого кафе. В штабе армии царила неразбериха, по коридорам сновали офицеры, в кабинетах звякали стаканы, только и слышалось: «Мы отрезаны! Мы…». Новикова поразило паническое настроение штабных офицеров.

«Их бы под красных конников, сразу бы поняли, как себя вести».

Новиков прошел к телефонному аппарату и связался с командующим 1-ой армии генералом Кутеповым.

– Полковник! – обратился к нему генерал. – Угомоните вы этих трусов! Они не дают покоя! Только и звонят: спасете нас или нет? Скажите, пусть не трясутся. Всех выведем!

В это время части 1-ой армии прижимали прорвавшихся в тыл белых буденновцев к Сивашу.

– Хватит пить! – Новиков распахнул дверь в комнату, где за столом с   бутылками сидели штабисты. – Через час выхожу из Мелитополя. Кто хочет спасти свою шкуру, собирается и следует за мной!   

– Плкывник! Вы кык бр-рщаетесь?! – заплетался язык у одного в расстегнутом кителе.

– Приведи себя в порядок, тыловая крыса!

– Господь-ин Но-вик-в! Ви ответь-ти-те…

Меня поразило состояние командного состава. Где-то на передовой солдаты сражались до потери крови, думая, что и наверху властвует глубокое понимание важности борьбы и там идет напряженная работа, а оказывалось, там царила атмосфера полного разложения.   

Глава 6

1

Войска 1-ой и 2-ой армий откатывались по левобережью Днепра к городу Геническу и станции Сальково на границе Херсонщины и Крыма. Мой брат Сергей отходил вместе с дроздовцами. По ночам выл лютый зимний ветер – спутник всех удач большевиков. Налетала пурга, отпуская только под утро. Дроздовцы порой за тридцать шесть часов с боем проходили до ста верст. Перед Агайманом им перерезали путь передовые части буденновцев. Дроздовцы сходу сбили их и вошли в Агайман. Небольшой отдых в поселке, и ночью выступили снова. От ледяного ветра коченели люди и кони. Солдаты мерзли в шинелях. Всадники спрыгивали с лошадей и шли, чтобы согреться. Складывалось впечатление, что повторялась поздняя осень 19-го, когда мы уходили от Касторной.

Вместе с другими частями дроздовцы повернули к селению Отрада. Отрада – название-то какое! У славян часто назовут, что душа возрадуется. Но чувствовалась ли радость теперь? Может, какая-то и чувствовалась. Но, сомневаюсь. При подходе к селению на дроздовцев налетела конница. Но артиллеристы легко разогнали ее. Все батареи беглым огнем с открытых позиций стреляли по конникам. Плотные лавы быстро погрузились в густой дым разрывов.

Дроздовцы вошли в Отраду…

Оказывается, Буденный находился в Отраде! Он даже не успел пообедать – и бежал! На окраине Отрады захватили конных трубачей «вахмистра» – всадников с серебряными трубами, обвитыми красными лентами. Вывезли их в поле, где маячили разъезды красных, и заставили исполнить своим однополчанам похоронный марш.

Белые конники в переулке обстреляли серую машину: она оказалась броневиком. На ней-то и убегал пышноусый вахмистр. Подъедь конники ближе, усач угодил бы в руки белых!

Как нам порой не везло!

В Отраде попал в плен офицер из штаба Буденного, раньше служивший в дроздовском полку. Второй Лебедев! Не знаю, как обошлись с ним дроздовцы, но, думаю, что на этот раз «Лебедеву» не повезло. А Буденный со своими конниками выскочил из котла только потому, что не поспела шедшая наперерез красным белая конница.

Ночь стояла туманная, безветренная. Мороз усилился. В тусклом инее проснулось серое утро. Поднялась воющая метель. С холмов у Отрады открылось зловещее зрелище: насколько хватало глаз, поле шевелилось от конницы. На дроздовцев медленно двинулась вся конная армия Буденного. Дроздовцы не открывали огня, подпуская противника ближе. Молчание белых действовало грозно. Конница шла шагом, словно осматривалась. Потом перешла на рысь. Темное поле и темное небо заколыхалось в вихрях морозной мглы. Дроздовцам было нестерпимо стоять с ружьями и пушками и не двигаться. Первые ряды конницы как будто стали топтаться. Их поразило молчание Отрады. Их подпускали все ближе.

И тут раздалось:

– Огонь!

Артиллеристы встретили конницу беглыми залпами. Задергались винтовки и пулеметы. Кавалеристы валили. Но отхлынули. Попытались ворваться в Отраду с тыла со стороны кладбища. Но их отбил батальон 2-го Дроздовского полка. После боя на кладбище нашли комбрига с орденом Красного Знамени на груди. Отрада пролилась на души дроздовцев бальзамом. Дроздовцы, несмотря ни на что, крошили врага.

Из Отрады Дроздовской дивизии поступила команда двигаться на Ново-Дмитриевку – стало понятно, что войска уходили в Крым. Дроздовцы почувствовали некоторое облегчение: отдохнут после боев, наберутся сил и с новой энергией продолжат   борьбу с большевиками.

2

Трудно сказать, где смоленцы соединились с дроздовцами, но я вскоре встретилась с братом. Наши войска теперь двигались четырьмя колоннами. Для сокращения длины колонн движение в каждой колонне было организовано в два ряда. Артиллерия шла в резервной колонне. Только одна колонна двигалась по дороге, остальные – прямо по полю.

После долгих разговоров с братом, я спросила:

– Вот только не знаю, удастся ли отдохнуть в Крыму? Набраться сил? Снова продолжить борьбу?

– Оля! А я себе не задаю таких вопросов. Если я буду думать о них, мне будет трудно   сражаться, – ответил Сергей. – Ты же будущая мать. Думай лучше об этом…

«Он гонит от себя скверные мысли».

При десятиградусном морозе степь покрылась инеем, как снегом. На хвост колонн наседали красные, и белым приходилось отстреливаться из пушек и винтовок. Они словно выметали нас, боясь оставить у себя в тылу хоть малую воинскую часть. Конечно, им было легче! Уже были разгромлены Колчак, Юденич, Деникин, рухнули марионеточные правительства от Сибири до Дальнего Востока. Оставались только мы – последний островок белого движения. Это вызывало чувство гордости, и вместе с тем возникал вопрос: посильна ли нам такая ноша и нерешенная другими задача?     

На поле перед Ново-Николаевкой я увидела жуткое зрелище: лежало много раздетых неубранных трупов, валялись винтовки и погоны корниловцев – следы боя корниловского полка и артиллеристов-марковцев с красной конницей. Я узнала о жуткой драме, разыгравшейся на этих полях. Вот что рассказал об этом офицер-марковец, которого мы встретили на привале.

– Мы сгрузились на маленьком полустанке на железной дороге, которая шла на Чонгар, – глухо говорил марковец. – У полустанка горели костры. Вокруг грелись солдаты Запасного корниловского полка. В рваных штанах, дырявых опорках, но все в новеньких канадских кожаных безрукавках. Свет костров падал на блестевшие штыки собранных в козлы винтовок. Мы вошли   в здание станции. При тусклом свете керосиновой лампы увидели командира полка – молодого корниловского офицера. Он сидел, обнявшись с красивой сестрой милосердия. Тут же, опустив голову на руки, дремал другой высокий офицер – адъютант. Командир полка был с орденом Святого Георгия и знаком Кубанского похода. Он посмотрел на нас и обрадовался: «А, артиллеристы… Ну, слава Богу, теперь мы не одни». Мы   узнали, что командир только что женился на сестре милосердия и теперь проводил «свадебное путешествие», идя в поход против армии Буденного.

  «Свадебное путешествие сестры милосердия и молодого корниловца», – я замерла.

– Достали вина, – продолжал марковец. – Выпили по чарке за счастье молодоженов. Там был еще кутеповский конвой. Командир кутеповского конвоя – капитан – запрыгнул в поезд и прокричал, что «тотчас же пришлет подкрепление». Было неудобно, даже стыдно наблюдать за бегством капитана, которое происходило на глазах солдат. На платформе остались несколько офицеров Запасного корниловского полка, командир пулеметного взвода и мы – артиллеристы конного взвода. От бессонной ночи и выпитого вина стало еще холоднее. По утру согнали корниловцев. Они с глухим ворчанием построились в походную колонну. Пехота и наш артиллерийский взвод медленно двинулись на запад к Аскании-Нова навстречу конной армии Буденного.

– Это там, где теперь нет ни лебедей, ни зебр? – вспомнила брошенный заповедник.

– Буденный шел к Сивашу и Чонгару, – продолжал марковец, не ответив на мой вопрос. – Степь промерзла, колеса и щиты орудий дребезжали. Издалека с северо-востока слышалась орудийная стрельба. За гребнем показалась колокольня села Михайловка.

– Там был наш первый бой, когда мы вошли в Северную Таврию! – вырвалось у меня.

– Не знаю, не знаю, – звучал сиплый голос марковца. – Через час мы оказались в селе. За домами не было ничего видно. Мы дали несколько залпов наугад. Градом гранат по колокольне ответила артиллерия красных. Командир Запасного полка подъехал к батарее и приказал немедленно отходить к мельницам. Когда мы поднялись на косогор, то увидели широкие лавы конницы, огибающие Михайловку с трех сторон.

– Ведь этим летом я стояла на косогоре и наблюдала за бегущими красноармейцами!.. А теперь?..

– За первыми лавами были видны колонны конницы, – не прерывался рассказчик. –   Это была какая-то «мамаева орда». Около мельницы на косогоре в шеренгу вытянулся кутеповский конвой в белых бескозырках, пулеметная рота, командир Запасного полка с молодой женой и адъютантом. Мы сняли орудия с передков и стреляли настолько быстро и точно, что сбили первую конную атаку. Но в это время наше прикрытие – цепи Запасного полка разбегались, втыкали штыки в землю и поднимали руки. Конная лава вошла в балку и готовились к атаке на батарею. Наши пушки подпрыгивали все чаще и сбивали красных. Красные лавы открыли ружейный и пулеметный огонь.

Подскочил адъютант:

– Уходите! Быстро!

Я обернулся – командира полка уже нет.

Кутеповский конвой через наши головы давал нестройные залпы по красной коннице и затем поворачивался и уходил в галоп.

Мы оставались одни. Наши пушки тоже летели галопом. Давали залп и срывались дальше. Красные близко. Я   подбежал к своей лошади, поставил ногу в стремя, и вдруг седло, не подтянутое подпругой, заскользило под брюхо лошади. Красные близко-близко. Конь горячился и рвался за своими. Пальба шла со всех сторон. Пулеметчики отходили и садили из всех пулеметов по красным, не щадя своих. Я не мог одной рукой поправить   седло, а другой рукой удерживать рвущуюся изо всех сил лошадь.

«Пропал?» – мелькнуло в голове.

И тут, не обращая внимания на град пуль, подбежал ординарец. Помог сесть в седло. Мы сорвались в галоп. Догнали наше орудие. Его облепили пулеметчики и корниловцы.

Отставшие кричали:

– Не бросайте!

Но что мы могли сделать.

Я зажала рукой рот.

А марковец говорил:

– Огляделся: части конницы перестраиваются в колонны и поворачивают на север. «Ну, слава Богу!». Но не прошло и нескольких минут, как чуть правее выскочила обошедшая нас конная группа. Она была так близко, что были видны их лица и клинки выхваченных шашек. Они скакали на нас с криком, наскочили на повозки, пулеметчиков, бегущих обезумевших пехотинцев. Я повернул на север. Орудие неслось сразу за мной. Несмотря на холод, мне стало жарко, пот выступил на лбу. Я вспомнил про свои капитанские погоны из черного бархата. Они все ближе ко мне. Сейчас зарубят…

Я закрыла глаза, словно видя бегущих, которых рубили направо и налево.

– Стреляю – первый всадник свалился, – в голосе марковца послышались хрипы. – Вижу, как налетели на ездового. Тот выстрелил. Всадник упал. Другие налетевшие рубят его. На меня устремился всадник в красном башлыке с револьвером. Орал:

– Сдавайся офицерская сволочь!

Приближалось двое других. Я нажал на курок – отдача в плечо и красный башлык виден под копытами лошади. Повернулся, выстрелил во второго всадника. Его тоже нет. Одна лошадь. Третий всадник менжуется. Я вставил патроны. Он повернул в сторону. Я вижу лошадь всадника рядом. Перепрыгиваю на чужого коня. Он весь в мыле, но идет хорошо. Красные преследовали меня, но расстояние между нами стало увеличиваться. Показалась дорога. Много людей в военных шинелях. Группами и в одиночку. Они и не подозревали, что рядом сотни Буденного… Через полчаса я переехал железнодорожное полотно…

– Что с сестрой милосердия? – в мертвой тишине спросила я.

– Не спрашивайте…

– А с командиром полка?

После рассказа со мной случилось неладное. У меня началась истерика. Переполнило что-то невыносимое. Стало бить и колотить, как в лихорадке. «Ну что же это за жизнь?! – рвалось из меня. – Когда это все кончится?!»

Меня успокаивала Наташа, прижимал к себе Новиков, что-то говорил Сергей. Не знаю, сколько продолжалось это помутнение. И, может, это было к лучшему. Я не увидела другого страшного зрелища, повозок с изрубленными корниловскими дамами и сестрами милосердия, которых отправили с Днепра в тыл. Они не дошли до Крыма всего несколько верст. Там нашли и застреленного начальника обоза Смоленского полка, в котором должна была ехать я. Оба обоза были атакованы кавалерией…

Как мне повезло, что я тогда осталась с Новиковым!… Или, может, нет?   Тогда бы   прекратились мои мучения…

3

Что же это за чудовище – война? Кто только придумал эти бесконечные, кровавые схватки? И оправданы ли они? Неужели нельзя найти лучшего способа жизни? Не знаю. Но то, с чем я столкнулась, не пожелаю никому увидеть и в кошмарном сне.

– Простите, – обратилась к Вячеславу Митрофановичу. – Это временная слабость… Нервы истощены… Я соберусь с силами… Я все стерплю…

– Что ты, Оленька…

Он жалел меня.

– Но как мне помочь?… Как?.. – слышала его голос. – Что мне сделать?.. Я могу лишь сказать, что никогда не оставлю тебя…   В этом ты можешь быть уверена…

– Да, да…

Может, у меня сдали нервы оттого, что всему бывает предел, что под сердцем носила ребенка и психику расшатало, что все чаще казалось, могу оказаться одна… Может…

Потом плакала и смеялась, а мы откатывались и откатывались.

При заходе на Чонгарский перешеек достигли станции Сальково. Перед Сальково вытянулись неглубокие, наспех вырытые окопы с проволочным заграждением. Дроздовским полкам приказали занять окопы: от станции до Сиваша – 2-ому Дроздовскому полку, от станции до моря 3-ему Дроздовскому. С дроздовцами остался Сергей.

Я прощалась с ним, как будто видела его в последний раз. Мне почему-то сдавалось, что мой конец уже близок, что я уже не жилец на белом свете, и только хотела, чтобы все произошло как можно скорее и безболезненнее для меня, моего дитя (как жаль его!), родных и Новикова.  

Досталось брату и в Сальково! Было холодно, мучил голод. Раздобыть что-нибудь съедобное не было никакой возможности. А мимо окопов проходили части армии, до самой темноты все шли и шли мелкими отрядами и в одиночку полузамерзшие измученные люди. А потом поток иссяк: темная степь замерла. Со станции уползли последние эшелоны, оставив два бронепоезда. Они прикрывали открытое пространство между 2-ым и 3-им дроздовскими полками.

Около десяти часов вечера началась стрельба, и ничего нельзя было увидеть и разобрать. Батареи открыли заградительный огонь. Бронепоезда стали на позиции немного позади, а не на линии окопов, и… красные в полной темноте прошли по рельсам в тыл 2-ому Дроздовскому и во фланг 3-ему Дроздовскому полкам.

Вот как об этом днями позже на Чонгарском мосту мне рассказал Сергей:

– Пули летели отовсюду. В темноте ничего нельзя было понять. Стрельба то затихала, то возобновлялась. Лошади, привыкшие к стрельбе, жались от каждой пролетавшей пули. Отошедший бронепоезд по ошибке открыл огонь по нам…   

Дроздовцы отступили. Всю ночь шли вдоль железной дороги. Вокруг стелилась голая степь. Не было видно ни села, ни какого-нибудь жилья. До костей пронизывал лютый ветер. Было настолько холодно, что ехать верхом, на повозке или на орудии больше десяти минут было невозможно. Казалось, все кончено. Но люди шли, потому что согреться можно было только во время ходьбы.

Миновали Джимбулук. На рассвете достигли последней станции перед Чонгарским мостом. Там горело множество костров. Дроздовцы снова встретились со смоленцами, которым было приказано оборонять переправу.

Здесь я опять встретилась и простилась с Сергеем, который с дроздовцами уходил дальше на Джанкой.

– Оля! – попросил меня брат. – Если я… Сама, понимаешь… Если увидишь наших в Медвежьем… То скажи, что я до конца выполнял офицерский долг… И не моя вина, что мы откатились до Новороссийска… Теперь в Крым… Прости, если что не так… Но я тебя, тебя…

Он не произнес того слова, которое мы всегда хотим услышать от дорогого человека и не слышим.

Мой мужественный брат плакал, на его щеках в льдинки превращались слезы, я стояла, и сама не знала, что мне делать: реветь, обхватить шею брату и уже не отпустить, как поступила сестра милосердия в Сальково, выпрыгнув из вагона санитарного поезда на шею поручику.

Сергей обмороженными пальцами расцепил мои руки, коснулся потрескавшимися губами моего лба и скрылся в густой темноте за строем дроздовцев.

4

Белые считали Крым своим «домом» и верили, что он неприступен. Теперь в него стекались остатки войск. Как выразился Новиков: «Влезали в Крымскую бутылку». В мае, когда мы выходили в Северную Таврию, он высказался иначе: «Выскочили из … бутылки».

Последними покидали материк по Арбатской стрелке марковцы – оставляли приазовский город Геничевск. Красные бросились им вдогонку, но марковцы контратаковали, вновь взяли город, захватили более тысячи пленных. С пленными поступили ловко: забрали штаны, рубашки и сапоги и оставили в хатах раздетыми. Одежду и оружие сложили в кучи и подожгли. Пусть по морозу преследуют! Нагишом!… Чем только ни удивляли марковцы. За ними, конечно, никто не побежал.

Смоленцы прикрывали Чонгарские переправы, обороняли укрепления, которые укреплениями мог назвать только далекий от военного дела человек. Вдоль переправ тянулись мелкие окопы с жидкой линией проволочных заграждений. Они и в подметки не годились преградам на Перекопе: его Турецкому валу со рвом. Еще недавно на Чонгар катили поезда из Мелитополя в Крым. Теперь все замерло в ожидании бури. Сильно морозило. Соленые озера покрылись льдом, и по ним кое-где можно было пройти лошадям и людям. Но снега не было. Поля застелило засохшей на стебле травой. До костей пронизывал морской ветер, гуляя с запада на восток, с востока на запад, с юга на север. Он убивал в человеке все живое, превращая его в полуавтомат. Мы жгли траву, чтобы согреться. Полураздетые, экипированные не по зиме, с набитой под рубахи для тепла соломой, не покидали линии окопов.  

Красные и здесь повалили. Смоленцы отбивали нескончаемые атаки и даже кидались на врага в рукопашную. Но красные форсировали Чонгарские переправы и, покрыв своими трупами проволочные заграждения, завладели укрепленным узлом у станции Таганаш.

Смоленцы вынуждены были отходить. Они не отставали друг от друга и, несмотря на отступление, гордо несли винтовки. Наташа ехала со мной в коляске, куталась в шинель и говорила:

– Какой живучий человек!.. Сделается холодно, он разожгет костер. Найдет что-нибудь вроде соломы, сухих листьев, обложит себя и согреется. Почувствует голод, раскопает черемшу – дикий чеснок, луковицу тюльпана. В конце концов, оторвет корневище у камыша – кугу… Жажду испытает – соберет росу, растопит снег. Его ранят – он прижжет рану горящим порохом… Приложит лист подорожника…

– Сколько ты почерпнула! – я хвалила Наташу.

  – Но я не получила главного…

– Чего?

– Москвы!

– Да, наша победа не приблизилась к столице и на воробьиное перо, – вспомнила пташек, которых распугала война.

Чем дольше тянулось время, тем дальше мы оказывались от первопрестольной.

Моих мыслей не покидал брат, который ушел с дроздовцами. Как он там? Жив? Здоров? Узнала: дроздовцы, голодные и обессилевшие, пришли в Таганаш. Станцию забили отступающие части. Квартир не было, разместиться было негде, и они остановились в поле. Им удалось захватить склад с продуктами. Впервые за последние месяцы раздали горячее питание: суп с галушками и волокнами из мясных консервов. Слабая, но все-таки кормежка. Дали про запас по фунту хлеба. Дроздовцы подкрепились, немного отдохнули и в темноте тронулись дальше.

При переходе из Таганаша на Перекоп не прекращался сильный мороз. Дроздовцы шли по голой степи, точно по обледеневшей пустыне. Крутила колючая пурга. От холода и мороза многие выбивались из сил и отставали. Что с ними сталось? Трудно сказать… Дроздовцы добрались до села Ишунь, прошли Ишуньские позиции. Бросалась в глаза небрежная работа тыловиков. Окопы вырыли в три ряда, но не сплошные, без землянок и блиндажей. Проволочные заграждения натянули в несколько рядов, но с разрывами. И не было видно ни досок, ни кольев, ни проволоки для латания дыр. Никто не думал, что белые так глубоко откатятся.

6 ноября – я называю даты по новому стилю, а если по старому, то это было 24 октября – дроздовцы выступили маршем на Армянск. Уже в сумерки стали втягиваться в Армянский базар. Там оказалось мало свободных помещений, и большинство дроздовцев снова разместилось прямо на улицах. Только 1-ый Дроздовский полк ушел дальше на Перекоп сменить воинские части.

В Армянске все ждали, когда красные всею мощью навалятся на Перекоп и попытаются опрокинуть белых. И днем, и вечером, и ночью на улицах и площадях Армянского базара горели костры, вокруг них стояли, поколачивая ногой о ногу, солдаты и офицеры. Перед решающими боями не было ни достойного отдыха, ни добротного питания. Многие офицеры говорили, что после такого отношения к солдатам боятся с ними идти в бой. 7 ноября прошло тихо и спокойно, хотя поговаривали, что в плен попала   заблудившаяся упряжка красных со снарядами.

Вот невидаль!

5

Сколько надежд было связано с Перекопом, Турецким валом, рвом, этой укрепленной полоской суши, которая связывала Крымский полуостров с материком. Его оседлали корниловцы и дроздовцы – воины знаменитых   дивизий, которые столько раз противостояли во много раз превосходящему противнику. Линия окопов тянулась по гребню вала. Снаряды неприятеля попадали либо в обращенный к ним склон, либо перелетали вал, что спасало залегших в окопах солдат и офицеров. Но беда была с подвозом боеприпасов, пополнением живой силой и питанием. Десятки лошадей были разорваны в клочья, и их останки лежали на земле.

8 ноября в 10 часов все пространство перед валом, насколько хватало видимости, покрыла красная пехота: наши насчитали двенадцать линий. Был дан приказ не стрелять до подхода красных ко рву. Ров, когда-то наполнявшийся водой, по обоим скатам обтянули проволочными заграждениями. Красные, все в теплых зипунах, с новеньким оружием, приближались. Хотя белые были уверены в себе, нервы были напряжены до предела. Вот первая цепь подбежала ко рву. Отдельные бойцы совсем осмелели и полезли через проволочные заграждения. И тут заговорили десятки пулеметов, сотни винтовок. Сраженные падали. Задние напирали. Через четверть часа вся атакующая масса смешалась и залегла. Лучших мишеней нельзя было придумать. Белые методично уничтожали пехотинцев, которым негде было укрыться. Всю проволоку и поле перешейка усеяли «зипуны».

Казалось, свершалось долгожданное. Перебьем красных, латышских, эстонских, кто его знает каких еще стрелков – и покатим по херсонской равнине. Но красные обошли вал по лиману на границе с 1-ым Дроздовским полком. И 9 ноября наши войска были вынуждены покинуть Турецкий вал и отступить на Ишуньские позиции.

Я не знала, где находился в то время мой брат, с 1-ым, со 2-ым или 3-им Дроздовским полком, но была уверена, что он в первых рядах защитников. По крупицам собирала поступавшие с Перекопа   сообщения и еще больше боялась за Сережу.   

Снова все складывалось не лучшим образом. На участке Сиваша красные перешли залив и завладели Литовским полуостровом. 9 ноября 2-ой и 3-ий дроздовские полки пытались сбросить красных в Сиваш и вернуть Литовский полуостров. Но столкнулись с такой вражеской лавиной, которую было не остановить. На них ползли тучи пехоты. Не подоспела и обещанная конница. В том бою погибли почти все офицеры 2-го и 3-го дроздовских полков. Но к этому я еще вернусь в своем рассказе.

Корниловцы с остатками дроздовцев зацепились за Ишуньские позиции. Еще до полудня перед окопами стали маячить конные разъезды красных, а после полудня появились колонны пехоты, которые стали разворачиваться,   чтобы атаковать. Через час по всему фронту закипел бой. Красные двигались на позиции – их отбивали ружейным и пулеметным огнем. Бесперебойно била артиллерия.

  Все это хронологично ложилось на страницы моих дневников.  

10 ноября наши полки с Ишуньских позиций предприняли попытку изменить положение и прорваться в районе Карповой балки к Армянскому базару. Хотели отрезать красных на перешейке. Пехота пошла в атаку, было взято много пленных, орудий. Пехотинцы ждали подхода конницы для завершения удара. Но повторялась драма Литовского полуострова. Конницы не было видно. Солдаты шли в одиннадцатую атаку. Вот тут-то бы конников, и тогда бы рванули на Перекоп!

Красные атаковали с фланга и прорвались в тыл белых. С подходом   конницы положение было восстановлено, но о захвате Армянского базара уже никто не помышлял.

Покрыв трупами проволочные заграждения, красные овладели Ишуньскими позициями. В последнем бою за Ишунь был смертельно ранен командир 3-го Дроздовского полка, было убито много оставшихся в живых офицеров. Может, все они видели, что их борьба безнадежна, но отказаться от нее не могли.

Где находился в эти дни мой брат, я не знала. Но если бы он оказался на любом участке фронта, то, не сомневалась, повел бы себя достойно.

После захвата красными Чонгарских и Ишуньских позиций в штабе Врангеля решили прекратить сопротивление и приступить к эвакуации армии. Но этот приказ еще не скоро дошел до войск.

6

Оказывается, мой брат попал на Литовский полуостров в самое пекло. Туда, где   красные перешли Сиваш. 3-ий Дроздовский полк вытянулся в цепь и пошел на ползущие по замерзшему озеру толпы красноармейцев. С возвышенностей били наши орудия. Лед был такой толстый, что снаряды не пробивали его.

Цепь дроздовцев устремилась вперед, столкнулась с противником и откатила. Снова кинулась на ползущую массу, которую нещадно дробила артиллерия, но остановить не могла. Сергей шел в линии дроздовцев, стрелял из нагана, видел, как падали красноармейцы, но за упавшими вырастали другие. От вспышек разрывов в глазах бегали зайчики. От пулеметного, ружейного треска уши закладывало. Одна атака переходила в другую… Третью… Седьмую… Дроздовцы жидкой цепью пошли в одиннадцатую атаку… И вдруг остановились… Солдаты вбивали винтовки штыками в землю… В воздухе закачались приклады… Сергей остолбенел… Вокруг одни солдаты, и те из бывших пленных… Офицеры все убиты… Он покрутил   барабан нагана: патроны кончились… Бросил наган… Рванулся на пеших в шапках с красными лентами… Попятился… И побежал… Спотыкаясь, падая, поднимаясь… Сзади слышалась стрельба… Кто-то пронесся на коне… Зловеще выл ветер… Мела поземка… «Куда бегу? – спрашивал себя. – Зачем?..   Не проще ли упась, и будь что будет?» Но ноги несли тело… Измотанное, истощенное… В груди давило… Легкие жгло от мороза… Ноги стали заплетаться… Голова закружилась… Сергей упал… Сколько лежал, как нашел силы, чтобы подняться, сколько брел, в какую сторону, где плутал, трудно сказать… Но когда он вывалился из морозного тумана перед окопами, его было не узнать.

– Во! Приведение – Дед Мороз таврический! – воскликнул молодой марковец, опуская винтовку. – Вы отколь, господин?

У Сергея не было сил, чтобы вымолвить слово. Оглохший от стрельбы, воя ветра, ослепший от взрывов, обледеневший, как сосулька, он рухнул в окоп.

– Я с Сиваша… – прохрипел, теряя сознание.

Ему повезло: 3-ий Марковский полк по случайности задержался в окопах. Он пришел сюда сутки назад с приказом оборонять подходы к Джанкою. Полк стоял в степи, мимо проходили обозы, проезжали подводы с чинами разных частей, лошади с ездоками, пулеметные двуколки. На рассвете в порядке прошел отряд в четыреста штыков – остатки 6-ой пехотной дивизии, Смоленского и Самурского полков, под общим командованием Новикова. Полным ходом проехало два бронеавтомобиля. И никто не остановился, никто не сказал марковцам про уже известный всем приказ. Все только с удивлением смотрели на лежащую пехоту.

Что-то зловещее творилось на душе у каждого марковца. Если раньше утешение давали бывшие всегда при воинской части подводы, то теперь и их не было.

Все прошли, образовалась какая-то жуткая пустота, но противника видно не было.

В10 часов утра в сторону Симферополя пронесся бронепоезд.

Офицеры потребовали от командира полка сниматься. Командир полка подполковник Сагайдачный медлил:

– Приказа нет!

Но в 10 часов 15 минут скомандовал отходить. Прямо перед отходом марковцев и вывалился из зимней пелены Сергей Алмазов. Его уложили на повозку к сестрам милосердия. Полк выдвинулся вдоль железнодорожного пути на юг. Вскоре марковцам стало не так одиноко: его нагнали две батареи других 1-го и 2-го марковских полков.

7

Переваливая через возвышенность, марковцы увидели к западу идущие параллельно им большие колонны кавалерии. Прошли десять верст, а чьи колонны, было неизвестно. Выслали разъезд, он вернулся и доложил: головные колонны красных.

Бой был неизбежен!

Быстрым ходом колонну опять обогнал бронепоезд.

Было за полдень, когда прискакали гонцы из штаба корпуса и передали пакет Сагайдачному. В нем была команда к 9 часам оставить Джанкой и направиться в Севастополь на погрузку на пароходы. Тут марковцы узнали, что отдан приказ Врангеля всем войскам следовать к портам Крыма и какой части в какую бухту.

Сагайдачный и офицеры были ошеломлены: приказание получено с 3-х часовым запозданием! Они бы снялись еще в 9 утра! А теперь для них был неизбежен бой без надежды на какую-либо поддержку.

Марковцы заметили хвост колонны, которая тянулась к станции Курман. Была видна и другая колонна к востоку.

Подполковник Сагайдачный решил связаться с попутчиками, чтобы при необходимости совместно с ними принять бой. Передовой батальон уже догнал хвост впереди идущей колонны. Через некоторое время к марковцам подъехали командир саперного батальона, шедшего впереди, командиры батарей и полковник Новиков – командир отряда который двигался восточнее.

Если бы я знала, что в повозке марковского полка находится мой брат! Если бы! Но всех нас тогда волновало только одно: скорее добраться до побережья и уплыть из этой кошмарной страны, где, видимо, никогда не наступит спокойствие.

Подполковник Сагайдачный предложил встретить кавалерию противника общими силами под командой старшего по званию офицера. Старшим оказался полковник Новиков, командующий 6-ой пехотной дивизией.

Новиков сначала отказывался, но после того, когда Сагайдачный заявил, что берет руководство на себя, согласился.

И сразу отдал команду: марковцы обеспечивают отход с севера, саперы с запада, он – Новиков – с востока.

Командиры разъехались.

Около 15 часов красные приблизились к марковцам, которые шли последними. Артиллерийский и пулеметный огонь сдержал красных. Загремели орудия в голове: саперный батальон рассеял лавы спереди. Белые подходили к станции Курман. До нее оставалось шесть верст.

Едва колона Марковского полка поднялась на последний перед станцией бугор, как развернулась непонятная картина. Пространство от железной дороги покрылось скачущими точками, оказавшимися сотнями повозок, все бросилось врассыпную со станции. Послышалась ружейная и пулеметная стрельба, и над станцией появились разрывы шрапнелей. Почти одновременно со станции выскочило два бронепоезда и, открыв огонь из орудий и пулеметов, стали отходить на юг.

Стало понятно: станция занята красными. Путь отхода перерезан.

С запада, с севера, с северо-востока наседал противник. Новиков, не оказывая сопротивления, быстро отводил наш отряд к юго-востоку, удаляясь от марковцев. Может, он был не прав: оставил их один на один с врагом, но, видимо, в эти минуты он больше думал о смоленцах, о том, как спасти своих людей, обо мне. И, конечно же, не знал о моем брате, находившемся в колонне марковцев.

Марковская батарея открыла огонь по станции. Подполковник Сагайдачный отдал приказ обходить станцию с востока. Саперный батальон с двумя орудиями и 3-ий Марковский полк перешли железную дорогу. Налетевшую лаву отбила батарея полка. Но путь на юг пересекался с новыми лавами. Марковцы были вынуждены повернуть к востоку. Они шли откатами, с бугра на бугор, под прикрытием огня орудий.  

Полк охватили с обоих флангов. Батальоны остановились. Подпустив конницу на двести шагов, залпами открыли огонь. Кони сбитых кавалеристов не носились по полю, а оставались на месте или медленно отходили назад. Видно было, как выдохся противник. Саперный батальон не выдержал одновременной атаки с запада и юга. Его смяли. Марковские батальоны сжимались.

Раздавались крики:

– Кавалерия слева!

– Кавалерия справа!

Марковцев со станции начали громить батареи красных. Лавы атаковывали волнами. Врывались в цепи. Батальонные ряды разорвало. Марковцы отбивались небольшими группами. Батареи марковцев меняли позиции. Одну из них накрыли снаряды. На голом поле перемешались всадники, пешие, кто-то завяз в топкой низине. Пулеметы и орудия били и по красным, и по марковцам.

Вот в какой ад после Сиваша и плутаний по джанкойским степям попал мой брат. Приходя в себя, он хватал винтовку у раненого возницы, целился во врага и снова терял сознание.  

8

Оставался небольшой проход на возвышенность, к которой спешили батареи, пулеметчики, отдельные группы белых. Те, у кого не оставалось выхода, срывали погоны. С возвышенности орудия расстреливали последние снаряды, пулеметы не позволяли лавам замкнуть круг. Темнело. Ночь скрывала спешивших оторваться от противника.

Про бой на станции Курман я услышала от марковцев в Симферополе. Они почему-то не упрекали, понимая всю безвыходность своего и нашего положения. Только чудо позволило вырваться из котла.

А что с моим братом?

Пленных окружили. Искали среди них офицеров.

– Где офицерьё?! – кричали.

Зарубили одного солдата, который скрыл командира.

Раздалось:

– Строиться! Бегом!

Всех сбили в колонну и погнали. Сергею повезло: его оставили в повозке с сестрами милосердия. Пленные быстро сжались толпой и почти бежали в направлении Джанкоя. Их собралось до стапятидесяти человек. Среди них было всего шесть-семь офицеров и Сергей. Солдаты их не выдали. Внешностью они ничем не отличались от рядовых. Пока гнали до Джанкоя, толпа увеличилась до пятисот человек. В Джанкое сестер милосердия отделили, а мужчин усадили во дворе у похожего на гроб здания гимназии. Раздели до нижнего белья. Время от времени кого-то уводили. Раздавались одиночные выстрелы. Сергея и здесь не раскрыли: в нижнем белье он еще больше походил на солдата, чем на офицера.

Вскоре пленных погнали дальше на север. Сергей замотался попавшимся под руку тряпьем, держался за палку и шел, выбиваясь из сил. Какие только думы не посетили моего брата. Они прошли Чонгарский полуостров, вышли в Северную Таврию.

– Кончили войну! Ну, теперь и мы, и вы – все по домам, – говорили одни красноармейцы.

– Порубить бы вас всех! – другие.

Довели до Мелитополя и… распустили по домам. Кто направился в родные края, кто остался в Приазовье подрабатывать у колонистов, кто направился к румынской границе, перешел ее и искал уцелевших белых, чтобы мстить.

Но в Крыму этого я еще знала.

Как же получилось, что про марковцев забыли? Еще при выходе из Джанкоя 3-ему Марковскому полку было приказано выступить на восемь верст севернее от города и вступить в связь со штабом 6-ой пехотной дивизии, которой уже командовал Новиков, и от него получить дальнейшие указания. Они выступили на север, им навстречу двигались обозы с ранеными. Раненые говорили о безнадежном положении белых и вместе с тем бодрились:

– Марковцы идут! Марковцы не сдадут!

Марковцы выдвинулись на восемь верст, добрались до хутора Копань, но штаба 6-ой пехотной дивизии не нашли и стали на позиции у ближайшего села. Случайно встретили офицера 6-ой пехотной дивизии, у которого марковскому полку команд не было. Но ему было известно, что ночью   6-ой пехотной   дивизии приказано начать отход на Джанкой. От себя он советовал полку ни на минуту не задерживаться и отходить.

Полк выступил назад к Джанкою, где получил новый приказ оборонять его. Марковцам, пришедшим из тыла, и в голову не пришло задаться вопросом: почему в Джанкое царит хаос и какое положение на фронте?

На окраине города и обошли окопы марковцев смоленцы.

9

Обойдя залегших в окопах марковцаев – бой у станции Курман был еще впереди –, остатки 6-ой пехотной дивизии: смоленцы и самурцы, двинулись на Симферополь. Было морозно. Но после Северной Таврии, Чонгара и злого норд-оста казалось тепло. Бесконечная вереница подвод, до отказа набитых людьми в английских шинелях, медленно двигалась на юг. На душе у всех было какое-то тупое равнодушие. Многими овладели усталость или смирение перед судьбой. Даже жгучий вопрос, найдется ли место на пароходе, не очень волновал. Оставаться было, конечно, нельзя, выбор был сделан еще тогда, когда записывались в Добровольческую армию. И ни на какое «милосердие» рассчитывать не приходилось.

Возникали разные мысли: у одних – уходить к Керчи и оборонять Керченский полуостров, а оттуда снова идти на Тамань; у других – о переезде в Константинополь; у третьих – о десанте на Одессу; у четвертых – чуть ли ни о переезде к атаману Семенову в Сибирь! Хотя кто-то и не исключал сдачу в плен на милость врагу – листовки с такими предложениями разбрасывали самолеты Фрунзе.

Мы с Натальей ни о чем таком не думали, а во всем полагались на Новикова и не сомневались, что он всех спасет.

Когда нас нагнал 3-ий Марковский полк и Новиков ускакал на встречу с командиром марковцев, мы испугались. Вернувшись, он приказал ускорить шаг. Мы видели, как сзади, с запада и востока марковцев обтекали конные массы. Мы слышали стрельбу на станции Курман. Видели обход конницей марковцев, как смешались марковцы и конники, как из мешка на бугор вырвалась пехота. На душе шевельнулось: не кинуться ли наподмогу? Но никто даже не выстрелил в сторону наседавшего на марковцев врага. Мы сами были на волосок от гибели.  

Мы взяли влево, и это нас спасло. Пришлось дать большой крюк, пока мы не добрались до Симферополя. Когда вошли в город, то узнали о смертельной схватке под Курманом и что остатки марковцев уже проследовали в Севастополь. По приказу Врангеля пехота двигалась на Севастополь, конница – на Ялту, кубанцы – Феодосию, донцы – Керчь.

В Симферополе царила анархия. По улицам шныряли мародеры. Попадались офицеры, которые срывали погоны и говорили:

– Все кончено!

Одним из таких оказался уцелевший на станции Курман марковец – он вырвался из окружения и все в деталях рассказал, но больше воевать не хотел и оставался в городе.  

Лошади моей коляски сдали, и пришлось искать им замену. Новиков с Уманцем направились по городу. На углу церковной ограды их остановили солдаты с красными повязками.

– Стой! Кто идет? – воскликнул солдат.

– Свои, – ответил Новиков. – А вы кто такие?

– Части революционного гарнизона. Если примкнете к нам, мы вас пропустим!

– Ви главе нашего воинно-риволюционного комитета бивший офицер Шнейдер! – солдата поддержал другой с повязкой.

– Иван Федорович? – улыбнулся Уманец.

– А вы что, его знаете? – удивились солдаты.

– С Феодосийского полка? – спросил Новиков.

– Увсе теперя за красных…

Новиков потянулся к кобуре.

– Вячеслав Митрофанович! Не надо, – сжал его руку Уманец.

Солдаты наперебой уговаривали их остаться. Внушали, что штабы белых давно на пароходах, а пароходов отступающим не приготовлено, что среди моряков забастовка и они в море не пойдут, что если какой пароход и выйдет, то будет потоплен подводными лодками – они прибыли из Одессы, что красные объявили амнистию и сдавшимся ничего не будет…

– А ты уверен? – спросил Новиков.

– Да, поэтому и решил остаться!

Видя несговорчивость смоленцев, дали им несколько воззваний, подписанных Шнейдером.

– Сохраню на память! – сунул листовку запазуху Вячеслав Митрофанович.

            На окраине им удалось раздобыть пару кобыл.

10

Мы двигались без всякой связи: неизвестно, где наши, где противник. Двигались в Севастополь, спрашивая, что в порту? Навстречу попадались люди. Они были панически настроены. По их словам пароходы все ушли, а на шоссе нападают с гор «зеленые».

Ох уж эти самостийцы! Они еще не знали, что их ждет, когда придет красная армия. Где окажутся со своими повадками не признавать никого.

Отряд продолжал путь, высылая вперед разъезды и принимая меры предосторожности на случай боя. Чем ближе оказывался Севастополь, тем чаще встречались крестьяне-подводчики. Они отвезли своих пассажиров в порт и возвращались назад.

Добрались до станции с названием, которое в другой обстановке обрадовало бы, Сирень. А теперь оно прозвучало совсем неприметно. Да и кустов, которые расцвеают метелками, не заметили. В округе не было видно никого. Только зияли раскрытые двери вагонов разграбленных поездов. На самой станции тоже не оказалось ни души, а на столе коменданта лежал приказ Врангеля об отступлении и эвакуации за границу. Неожиданно увидели воинскую команду. Солдаты решали, что им делать? Уходить в Севастополь, оставаться, рассчитывая на милость красных или прятаться в горах? Оказывается, команда охраняла шахты, и про нее забыли. Каким-то образом   прослышала про эвакуацию и спустилась с гор.

Худощавый старик из крайней хаты сказал, что трое суток перед этим шли бесконечные воинские части, обозы, а теперь все стихло.

Мы поспешили вперед.

Вскоре на дрезине нас обогнали несколько солдат, которые остались в Сирени.

Они крикнули:

– Команда вернулась в горы!

«Зачем? – подумала я. – Или их поразило то, что их забыли? Подумали, что также обойдутся с ними на берегу? А что, они   не знают о том, скольких бросили под Джанкоем. Неужели они еще не усвоили, что каждый выживает сам!»

Нам оставалось еще двадцать верст, и чем ближе был Севастополь, тем с большим опасением мы ожидали повторения новороссийской драмы.

Уцелевшие в боях дроздовцы пришли в Севастополь прежде корниловцев, марковцев, смоленцев и самурцев. Ими раньше других был получен приказ: оторваться от противника и без остановок двинуться в порт на погрузку. Остатки Дроздовской дивизии   двинулась на Севастополь. Они обходили бесконечные обозы, колонны малочисленных воинских частей, огибали станции, двигалась по бездорожью. Оставшиеся в живых «дрозды» забывали кошмары Перекопа, Сиваша, Северной Таврии. Они быстро миновали Джанкой. Их предупредили, что в Симферополе возможно восстание, и они должны быть готовыми к отражению нападения. Дроздовцев обстреляли, но они дали залп по «восставшим» – солдатам Шнейдера – те струсили и попрятались. Почувствовав запах легкой наживы, спускались из ущелий «зеленые», но, увидев малиновые фуражки, предпочли из засад не выходить.

Еще в четырех верстах от Севастопольской бухты подходивших встречал офицер из конвоя начальника дивизии и говорил:

– Дроздовцы – в Килен-бухту!

Это внушало уверенность, что им не придется отходить по побережью, как это было в Новороссийске, и ждать, когда их снимет французский, как под Кабардинкой, крейсер.  

Что же увидели «дрозды»? Толпы людей запрудили набережную. Им нечего было терять, они уже все потеряли, кроме своей жизни. По пути к бухте встречались табуны лошадей, перевернутые автомобили, испорченные орудия, бесчисленные догорающие костры. На железнодорожном полотне бесконечные эшелоны, искореженные бронепоезда. Машинисты крушили последние бронированные машины. Два бронепоезда «Святой Гергий Победоносец» и «Единая Россия» пустили навстречу друг друга быстрым ходом.   Они столкнулись и со скрежетом завалились под откос. Скрипели распахнутыми воротами интендантские склады. Тянулись к пристани, волоча разбухшие от запекшейся крови бинты, раненые. Инвалиды перешагивали на костылях. Все стремились к спасительному берегу.

Когда дроздовцы подошли к самой пристани, их поразил порядок. Пристань была свободна от повозок. На трапе транспорта «Херсон», на который следовало грузиться дроздовской дивизии, стоял караул и, справившись, какая прибыла часть, указывал, на какой палубе корабля им место.

Около парохода стояла повозка, в которой сидела на вещах молодая женщина, рядом с ней мальчик лет пяти-шести, на ее руках запеленованный ребенок, на плече у нее винтовка, а у повозки стоял ее муж – поручик, вооруженный до зубов. Он искал свою часть и свой пароход. Разница между погрузкой в Севастополе и в Новороссийске была колоссальная.

11

Солнце осветило Графскую пристань, широкую сходящую к морю лестницу. Над городом полыхало зарево догоравшего пожара. Свет и огонь сопровождали последние часы пребывания белой армии в Севастополе. Все подступало к завершающему аккорду. Белые собрали в Севастополе все возможные корабли, баржи, все, что мало-мальски держалось на воде. Раненые грузились на госпитальные суда, войска – на вытянувшиеся вдоль пристани пароходы, тральщики, паровые шхуны, буксиры. Причалил к молу и натужно гудел пароход-угольщик «Бештау», на который стали грузиться опаздавшие на погрузку марковцы и лейб-казаки. Команды столкнутых бронепоездов тоже спешили на «Бештау».

14 ноября 1920 года в 10 часов утра Врангель объехал на катере суда. Погрузка почти закончилась. Он сошел на пристань. Несмотря на холод, на набережной толпилась гражданская и военная публика. Подъезжали экипажи, всадники. Врангель выступил перед не захотевшими уезжать, поблагодарил их за помощь, пожелал им удачной жизни. Оставались те, кто поверил обещаниям Фрунзе, что преследовать не будут.

Какие наивные! Они и предположить не могли, как чесались руки у сподручных командарма Бела Куна и Землячки.

Врангель прощался. Люди плакали, желали успешного пути тому, кто уходил в море.

– Господь вас храни! – махали платками женщины.   

Врангель спустился по ступеням пристани на катер, катер отвалил от причала, бойко направился на рейд к крейсеру «Генерал Корнилов». Врангель останавливался около перегруженных   судов, благодарил белогвардейцев за лихую службу, говорил, что они уходят в неизвестное, но унывать не стоит, что им должны помочь государства запада, ибо Белая Армия сражалась против общего врага.

С кораблей неслось «Ура!».

И вот корабли потянулись в открытое море.

В то время, когда транспорты, набитые людьми, снимались с якорей и уже уходили в море, в опустевший и замерший Севастополь со своим отрядом прибыл полковник Новиков. Я пережила жуткие минуты: корабли удалялись, а мы метались по Графской пристани, не в силах ничего сделать. Случилось худшее: мы оставались на полуострове.

Новиков приказал стрелять из всех видов оружия, чтобы привлечь внимание уплывавших. Но ни один корабль не сбавил ход и не развернулся. Мне с горечью вспомнилось, как в Новороссийске миноносец генерала Кутепова пошел на спасение Дроздовского полка, и я до боли терла глаза, высматривая в море спасительное судно.

Наташа плакала:

– Что с нами будет, Вячеслав Митрофанович?

Я неотрывно смотрела в море, сердце екало, снизу обдавало теплом будущего ребенка, и глупо успокаивала себя:

– Хоть Сережа спасется…

Почему-то считала, что брат погрузился на пароход.

Новиков послал Уманца разведать, куда направились корабли.

– В Ялту, – вскоре вернулся адъютант.

– Нельзя терять ни минуты!

Измотанные, голодные, мы повернули на дорогу вдоль Южного берега Крыма. Мы должны были догнать суда.

– В Ялте грузится конница корпуса Барбовича… – добавил Новиков.

Долго выбирались из Севастополя. Табунами и поодиночке попадались брошенные кони. Кто менял лошадей, а безлошадные ловили коней и теперь скакали. Округа выглядела необыкновенно красочно. Морскую гладь облило яркой дорожкой. За тенью высоченных кипарисов светились особняки аристократии. Все это вскоре должно было достаться большевикам.

Когда стемнело, от черного берега по синеве воды потянулась ледяная полоса. Скалы окружили таинственные бухты. Шелестели вечнозеленые деревья. Накидками рощ и лесов скрыло склоны гор. Несмотря на нежный ветер, меня знобило: «Неужели не успеем?» И утешало: «С Новиковым всегда везло. Добралась до Новороссийска, уплыла в Керчь». Все говорило о том, что благополучно завершится и крымская эпопея. Но по телу бежал холодок: мне никак нельзя было попадать к большевикам. Во мне жил ребенок, и я не могла рисковать его жизнью.

В лучах рассвета вырисовались контуры зубцов горы Ай-Петри, башни английского замка у ее подножия.

Наташа смотрела на стены замка и всхлипывала.

– Ты что?

– Мне тошно от всего… Ты представляешь, как все складывается…

Колоритно забелел Ливадийский дворец. Мы спешили, не чувствуя усталости в суставах, ломоты в спине от бесконечной тряски. И вот показалась Ялта с кораблями в бухте.

– Прибавить шаг!

12

15 ноября 1920 года в 9 часов 30 минут крейсер «Генерал Корнилов»   вошел на внешний рейд Ялты и бросил якорь. Рядом остановились французский крейсер и миноносцы. К молу были пришвартованы корабли «Крым», «Русь», которые грузили последние части генерала Барбовича.

На набережной скопилось много публики, бродили кони, кучковались повозки и коляски. Главнокомандующий с адъютантом сошли с крейсера в шлюпку. Резко взмахнули весла. Шлюпка направилась к молу.

Когда Врангель выступил перед остававшимися в Ялте и собирался снова сесть в шлюпку, на ялтинский мол на взмыленном коне влетел Уманец:

– Ваше превосходительство!.. Смоленцы… Самурцы… Прибыли…  

– Смоленцы-самурцы?.. Мне доложили, что вас пленила красная конница, – Врангель задержался.

– Мы целы, Ваше превосходительство! – подскакал Новиков на Дарьяле.

– Молодцы!

Что было дальше? Мне трудно об этом рассказывать, но я расскажу. Врангель обнял спрыгнувшего с коня Новикова, взял под локоть и отвел в сторону.

– Вячеслав Митрофанович, это все ваши? – посмотрел в сторону подъехавших воинов 6-ой пехотной дивизии.

Смоленцы и самурцы выглядели неряшливо. Вымотанные до предела, они еле держались на ногах, кто-то не слез с коня при виде главнокомандующего, у кого-то болталась винтовка, коляска со мной и Натальей остановилась и накренилась. Все представляли собой жалкое зрелище.

Но были счастливы!

– Полковник, я могу забрать только штаб.

– Почему, ваше превосходительство?

– Посмотрите, корабли переполнены, – показал на медленно отходившие от мола транспорты «Крым» и «Русь».

Палубы ломились от казаков.

Что творилось в эти минуты на душе Новикова, не знаю, но думаю, нелегко дались ему слова, которые он произнес:

– Я не могу бросить тех, с кем прошел от Воронежа…

– Вы настоящий командир! – подтянулся Врангель. – Такие, как вы,   достойны самого высокого. Дорогой Вячеслав Митрофанович, присваиваю вам звание генерала!

К чему это? Зачем? В разгромленной армии… Генерал… Я не слышала, что ответил на это Новиков, но когда Врангель подошел к пехотинцам, он остался в стороне. Врангель говорил, что сам не знает, куда плывут остатки добровольческой армии, что будет с ними, что благодарен за верную службу, что готов был помочь, но посадить на корабли всех не может. Поместиться мог только штаб…

Ах, вот оно что! – дошло.

Из Наташи вырвалось:

– А меня?!

Новиков посмотрел на племянницу, потом на главнокомандующего – Врангель сухо повторил:

– Только штаб…

Выходило, что простым смоленцам, ни Уманцу, ни Мыльцеву-Минашкину, ни Королеву, ни Златоустову… на корабле места не было. Во мне встрепенулось: «Даже для меня, будущей матери? Неужели не дрогнет сердце у Врангеля?» Но было видно, что главнокомандующий непоколебим, а Новиков без солдат на корабль не сядет. Плыть без него? Без отца ребенка? Я еще раз посмотрела на Вячеслава Митрофановича, он поднял исподлобья глаза и глянул в сторону корабля: поплывешь? Я отрицательно замотала головой. Мне тоже было невыносимо тяжело, но я не могла оставить его… Да и   пренебречь теми, с кем столько прошла… Мое сердце разрывалось… Мои переживания мало что представляли для Наташи, но ее не брали…

Я еще верила, что все разрешится лучшим образом: найдут какое-нибудь судно, самый небольшой бот; по мановению волшебной палочки прилетит самолет и нас унесет, и мы еще раньше кораблей окажемся на Босфоре; стояла и неотрывно смотрела на жгучее светило в небе. Но если в детстве глаза обжигало, то теперь я не чувствовала боли.

Весла шлюпки главнокомандующего ударили по воде, она скрылась за молом. Через полчаса появилась около крейсера «Генерал Корнилов», мимо которого потянулись транспорты, облепленные людьми, как мухами. В два часа дня крейсер снялся с якоря и затрубил в открытое море.

Наташу словно знобило.

– Ну почему вы не сели на корабль? – упрекала Новикова. – Ну почему не настояли забрать племянницу и жену? Что же вы такой бессердечный?

Мне хотелось добавить: «А дитя?» – чувствовала в животе шевеление ребенка, но язык не поворачивался.  

Тихо плескалось море о ступени мола, безразличное к нашей судьбе. Вдали виднелись силуэты кораблей, уходивших за горизонт. С дымом кораблей уплывало мое   счастье.

Глава 7

1

Новиков молчал и о чем-то напряженно думал. Путь по морю нам был отрезан. Оставалось либо плен, либо дорога по суше. И не покидал вопрос: почему даже жалкие остатки Смоленского и Самурского полков не нашлось куда погрузить? Так и хотелось спросить: «Где же Ваше обещание, Ваше превосходительство, вывезти всех пожелавших покинуть Крым?»

Из Ялты крейсер «Генерал Корнилов» отправился в Феодосию, где на транспорты «Владимир» и «Дон» грузилось Кубанское казачье войско. Но и здесь всем места не хватило, и некоторые части направились в Керчь – там шла погрузка Великого Войска Донского. Посадке не мешали перешедшие под власть большевистского комитета казаки, ходившие по городу с красными знаменами. Они уважали последнюю волю отплывавших.

16 ноября 1920 года корабли покинули Феодосию, 17 ноября вышли из Керчи. Более восьмидесяти тысяч белогвардейцев и белоэмигрантов уплыло в Турцию. Корабли, может, в последний раз шли под Андреевским флагом. Им предстоял тяжелый путь. Судно «Рион» на третий день плавания на середине моря остановилось – не хватило угля. Его подцепил и потянул американский крейсер. Пароходы буксировали потерявшие ход миноносцы. Санитарное судно «Ялта», которое вышло из Севастополя первым, в Константинополь прибыло последним. Оно тянуло поломавшийся тральщик. Военный корабль оторвался от буксирующего корабля, и его неделю болтало в море.

На некоторых кораблях царила анархия. Голодные, без питья, без надежды на спасение пассажиры, теряли человеческий облик, совершали насилие. С этим боролись как могли. На пароходе «Бештау» власть взяли в свои руки марковцы, объявлили меру пресечения беспорядков – выброску за борт. Непристойные поступки прекратились.

Пароход «Веха» взял на буксир плавучий маяк с 1-ой батареей марковцев, за плавучим маяком прицепили небольшой вышедший из строя пароход. Дважды рвались тросы парохода. Батарейцы стреляли из пулеметов, чтобы дать знать об отцеплении. Потом оторвался маяк, и судьба всех, кто оказался на нем и на поломанном пароходе, неизвестна.

Не сбылись угрозы перебежчиков о восстании матросов, атаке подводных лодок, подтвердилось лишь то, что снова, как и в Новороссийске, не хватило мест на кораблях.

Тем, кто плыл, предстояли долгие испытания на чужбине. Я тогда думала, что и мой брат направился в Стамбул и молила Бога, чтобы он удачно достиг турецкого   берега.

Отчаявшиеся самурцы хватали рыбацкие лодки и на них отправлялись в открытое море. Но это было безумием – лодку перевернула бы первая же крупная волна.

Новиков собрал смоленцев:

– Я отказался плыть на корабле, потому что считаю, что в ответе за каждого из вас. Я вас увел из Воронежа и обещал вернуть. И не могу позволить себе…

Все слушали молча. Слышно было, как фыркали и стучали копытами по камням лошади, как ударял о берег прибой, обдавая дождем прохладных брызг. Возможно, каждый думал, что ему бы хватило места, раз Новиков отказался плыть. И, в крайнем случае, эти места можно было отдать самым слабым. Что упустили возможность спасти хоть некоторых. Почему командир не воспользовался этим шансом? Почему? Почему, в конце концов, не отдал приказ взять корабли штурмом…  

Выходило, что для Новикова было что-то более важное, чем спасение себя и отдельных людей.

– Конница Барбовича и Ялтинская знать уплыли на кораблях, – продолжал Новиков, наклонив голову. – Уплыли к Босфору и минаретам. С ними уже не расправятся большевики. Мы же остались в Крыму. И передо мной, вашим командиром, стоит новая задача… Я предлагаю идти за границу по суше…   

Все были так подавлены, что никто не спросил каким.

– Мы будем пробиваться в Польшу. Даю каждому время все обдумать. А пока мы уходим из города…  

Смоленцы на лошадях и в колясках тронулись по обезлюдевшей, утыканной магнолиями набережной, свернули на оцепеневшие улицы, восходившие к подножию гряды Крымских гор. Их настроение трудно поддавалось описанию. Кто ехал и думал о том, что дело белых окончательно проиграно, а ехать за границу и жить у иностранцев нет сил,   что он не изменник, но уже больше никуда не поедет и останется в Крыму, о неизвестности, которая ждет впереди, что, не дай Бог, никогда не увидит свою семью. Все до одного не могли отделаться от горечи обиды, что их бросили и не взяли на корабли…

Редкие ялтинцы выглядывали с балконов, провожая солдат былой армии долгими взглядами.

2

Смоленцы задержались на хуторе, вокруг которого тянулись похожие на   линии проволочных заграждений шпалеры виноградников. Где-то внизу, в   амфитеатре горной гряды молочными бусинами белели дома – жемчужины крымского берега. Хозяева хутора – старик и старуха – принялись уговаривать: «Куда вам теперь, оставайтесь!» Им отвечали: «Будут зверствовать». – «Но это в первое время. А мы вас спрячем, и переждете», – не унимались те. Но в возможность надежно спрятаться и избежать расправы мало кто верил.

– В Ялту вошли красные… Пьют… Дебоширят… Разграбили завод массандровских вин… – вернулся посланный на разведку Уманец.

– А какие части? – спросил Новиков.

– Видел буденновцев…

– Господин полковник! Может, ударим? Возьмем голыми руками…

– Это хорошо, что голыми…

Вечером Новиков со смоленцами сделали вылазку в город и вернулись с мешками красноармейской формы: штанов, рубах, буденовок.

– Вот зрелище! – хохотали смоленцы, примеряя шлемы с красными звездами. – Утром ялтинцы проснутся, а у них под окнами голые лежат… Ах-ох!.. Буденновцы!.. Бойцы усатого вахмистра… Стыд!.. Срам!…

Смоленцы приходили в себя. Отмылись в горном озере, немного отъелись, и теперь отдыхали в плетеных корзинах, которые в большом количестве валялись возле виноградников. Вспоминали своих близких, говорили о последних боях, об эвакуации из Новороссийска, о Врангеле, который не сдержал слово, о том времени, когда минует лихолетье и они вернутся домой. Мы с Наташей стирали красноармейские рубахи и штаны, потом сушили и тоже подводили итог своим скитаниям. Мало утешительного могли сказать друг другу. Разве что я обрела мужа, повидала юг страны, и мы не попали в лапы чрезвычайки.

Утром Новиков собрал смоленцев.

– Кто уходит со мной за границу, берет форму и переодевается, – показал на сложенные рядами комплекты красноармейской одежды. – Мы пойдем, как саперная часть Красной Армии. Для этого есть документы. Кто не пойдет, тому тоже желаю удачи.

Смоленцы бросились выбирать форму по размеру. Смеялись доупаду. На ком-то шлем сидел, как ведро, на ком-то стоял, как бутылка. На ком   рубаха висела, как мешок; а кого плотно обтягивала и не налезала. Некоторые из смоленцев угрюмо топтались на месте.

– Вячеслав Митрофанович, а нам во что переодеваться? – спросила Наташа.

– Вы как были сестрами милосердия, так сестрами и останетесь…

К полудню сформировался отряд: с Новиковым уходили Уманец. Мыльцев-Минашкин, Златоустов, Королев, Косцов, мы с Натальей. Примкнул к нам и самурский прапорщик Натан, который не пожелал плыть с однополчанами. Отряд насчитывал около сорока человек.

Оставались Ковалевский, другие смоленцы.

Ковалевский подошел к Новикову:

– Я благодарен вам за свое спасение. Вы вывезли меня из-под носа у красных в Новороссийске. Но Анапа совсем близко. Там мои родные. Теперь все улеглось. Я проберусь туда: сначала по берегу, потом через пролив. Не подумайте, что я предатель, но я не хочу за границу…

Новиков не стал отговаривать, как и многих других, решивших остаться. Обнял Ковалевского:

– Мы еще встретимся, Викентьич!

– Непременно, Вячеслав Митрофанович, – расчувствовался Ковалевский.

Но никто не мог с уверенностью сказать, встретятся ли они в будущем. Все полагались на судьбу и волю Всевышнего. Вечером устроили прощальный ужин. Кое-как уместились за столом во дворе, заполнили миски кашей и камсой, наполнили кружки самодельным вином – угощеньем старика и старухи. Мне вспомнилась моя свадьба в графской усадьбе, когда приветствовали нас с Новиковым. Теперь смоленцы говорили о другом. Звучали вопросы: стоило ли покидать «крымскую бутылку» и идти на Донбасс? Не было ли безрассудством еще за год до этого строить планы взятия Москвы? И что-то не соглашалось с такой постановкой вопросов. Ведь были же победы! Ведь 13 октября 1919 года орловчане приветствовали корниловцев букетами цветов! Тогда до столицы оставалось несколько переходов. Ведь переправились белые в 1920-ом через Днепр!.. За этим «ведь» что-то было. Но все единодушно сожалели, что не случилось изгнание большевиков, как это произошло при Дмитрии Пожарском, когда вышибли из Кремля поляков-иноверцев. Теперь снова бились с иноверцами – латышами, эстонцами… Атеистами… Столкнулись с предательством казаков, безразличием крестьян.

– Большевики разносят Россию в щепки! – с болью начал Новиков и на высокой ноте закончил. – Но мы не сдаемся! Даже если в армии останется один солдат, армия не разбита!

3

Без всякой надежды, что они когда-то увидят свет, мы сложили полковые документы в сундук, спрятали в расщелине скалы и заложили камнями. Я заблаговременно завернула в подаренную на свадьбу скатерть дневники и бросила на дно сундука. С рассветом мы тронулись в путь. Впереди с развевающимся кумачовым знаменем, захваченным на Днепре, скакал Уманец. За ним несколько рядов смоленцев, далее мы с Натальей в коляске-фурманке. Я все чаще ощущала кулачки ребенка в животе и старалась усесться поудобнее. Сбоку на Дарьяле двигался Новиков. Мы с Наташей не сразу привыкали к необычному внешнему виду смоленцев, головы которых покрыли буденовки, к колыханию алого полотнища с надписью «Да здравствует непобедимая Рабоче-крестьянская Красная Армия» впереди.

Переглядывались и хохотали:

– Санитарки – «буденновцы»!

Отряд спустился с хутора к дороге на Гурзуф и повернул в направлении имения Массандра. Напоследок решили отпробовать знаменитого крымского вина. Вокруг возвышались зонтики сосен, по склону лезли пихты, за которыми в море обрывался горизонт. Спешились и разошлись по длиннющим штольням. Там громоздились дубовые бочки. Странно! На винном заводе не оказалось ни одной живой души. Только в кустах самшита храпело двое пьяных красноармейцев.

– Эй, браток! – Новиков пнул по сапогу одному.

Тот выдал что-то невразумительное.

– Разденем? – засмеялся Уманец.

– Околеет.

– Что-то вы жалостливыми стали, господин полковник!

Он не знал, что Врангель присвоил его командиру звание генерала. Новиков об этом никому не сказал.

– Я не господин, а товарищ командир, – поправил адъютанта.  

Еще до того как покинуть хутор, Новиков проинструктировал всех, как себя вести. Требовалось исключить из речи слова «господин», «ваше благородие» и обращаться друг к другу только «товарищ». Мы представляли собой красноармейцев саперной части, которая направлялась в тыл. Новиков раздобыл поддельные печать и штамп саперной части и каждому выдал документы. Составил свою легенду. Придумал биографии и нам с Натальей, но изменять фамилии ни себе, ни нам не стал, посчитав это лишним.

Вячеслав Митрофанович ничего не ответил на замечание Уманцу, а подошел ко мне с двумя бокалами:

– Оленька! Давайте выпьем за то, чтобы когда-нибудь здесь оказаться не залетными птицами, а уважаемыми гостями!

Мы отпробовали темное, как черная смородина, вино и только потом пустились в путь.

Вдоль берега моря от Ялты до Алушты тянулось прекрасное шоссе. Слева в небо лезли непроходимые горы, которые можно было пересечь только по двум-трем дорогам. А вокруг благоухал земной рай: сады и виноградники, белые домики и прекрасные виллы. Шоссе построили для перевозки вина, и на всем его протяжении к склонам гор, один рядом с другим, липли погреба. Их врыли в склоны. На удивление ворота у всех оказались распахнуты.

– Это казачки Барбовича поработали! – сказал кто-то.

– Кто же такую возможность упустит? – засмеялся Уманец.

Видно было, что при отступлении белых вино лилось рекой. Казаки вырывали кляпы из бочек и не удосуживались забить назад. Но и красные, следуя за белыми, тоже перепивались. И теперь можно было наблюдать диковинную картину: воины армии-победительницы, не приходя в себя от выпитого, лежали на дороге рядом с воинами армии, проигравшей войну.

– Братаются, – подметила Наташа.

– Это говорит о том, что простому крестьянину, попавшему в белую армию, и крестьянину, оказавшемуся в красной армии, ничего больше не надо. Нализаться вусмерть и растянуться на шоссе… –   удрученно заметил Новиков.

– С одной стороны вы правы, т-товарищ командир, – сказал Косцов. – Но с другой – от походов так измучаешься, что напьешься еще хлеще…

Складывалось впечатление, что на симферопольском шоссе гуляли две армии: белых и красных. Одни заливали горечь поражения, другие отмечали радость победы, и те и другие – конец войны. Попадались отряды подвыпивших конников, которые орали бог весь что, лезли в уже разгромленные подвалы и тащили оттуда уцелевшие бочки с вином. Стреляли по верхушкам кипарисов и проезжавшим всадникам. Все походило на жуткую вакханалию. Когда нам стали попадаться повозки, заваленные телами мертвецки пьяных – сердобольные крестьяне нагружали их и везли – Новиков остановил Дарьяла:

– Так дело не пойдет!

– Вячеслав Митрофанович! Вы только посмотрите на это чудище, – Наташа показала на упитанного воина в кавказской бурке, с кинжалом и босиком, чьи сумасшедшие глаза проплыли мимо на телеге.

Что в бурке тянулся к пулемету.

  – Еще не хватало в пьяную переделку угодить! Где тут обходная дорога? – Новиков достал карту.

Стоило отряду скрыться за поворотом, как сзади затрещал пулемет.

4

Татарскими улочками и особняками, тонувшими в вечной зелени, открылся Гурзуф. Цветущий уголок выглядел необычно для середины ноября. Такого в Черноземье не встретишь. Облачка далекими артиллерийскими разрывами облепили Медведь-гору, скалы Адаллары, бороздили морскую зыбь.

В Гурзуфе постреливали.

– Пьяные солдаты!

Не желая дальше испытывать судьбу, «буденновцы» повернули в горы. Где-то позади в дымке растворился ботанический сад с пальмовыми аллеями, реликтовыми рощами секвойи, крымской сосны, заповедный край, который, как и Аскания-Нова, переживал не лучшие времена. По широкой, утрамбованной повозками, усыпанной камнями тропе взобрались на скалистый кряж. Далее тропа круто поднималась вверх. Пришлось слезть с лошадей и колясок и двинуться пешим порядком. За нами тянулись кони и гремели колеса. Останавливались, чтобы отдышаться и дать передохнуть лошадям. Новиков помогал мне идти. Срезая путь, мы пробирались стежками, протоптанными на   пастбища козами и овцами. Только к вечеру выбрались на горный хребет и ступили на дорогу.

Вдали в темноте тонуло море. Появилось множество огней – это играла красками Ялта. Далекие огоньки. Невольно спрашивалось: что происходит в городе? Одели ли раздетых буденновцев? Далеко ли уплыли на рыбацких лодках самурцы? Не перевернуло ли их волной? Где Ковалевский, который собрался пробираться в Анапу? Что делают те, кто решил сдаться на милость победителю…

Я прощалась с Южным берегом Крыма, достопримечательности которого пронесло мимо меня как бы стороной. Я не успела их вдохнуть полной грудью. Помешала смятенная обстановка. Смотрела в морскую даль, которая отторгала мое будущее. К горлу подкатывал комок. На ресницах собирались капельки соленой «росы». Рядом молча куталась и повторяла какое-то заклинание Наташа. А темень полуострова затягивало черными, угарными облаками.

Переночевав в брошенном, похожем на сарай доме, продолжили путь. Солнце стало за грядой гор, мы оказались в тени. Прямо под горой шумела речка. Мы двинулись по узкому каньону: кони шли шагом. Снизу поднимались пихты, а над дорогой висели невысокие горные сосны. Дорога липла к склону и вилась над ущельем. Иногда путь перерезали ручьи, теперь совершенно оледеневшие. Кони с большой опаской переходили эти препятствия. Все мы с тревогой смотрели по сторонам – ничего не было легче сделать засаду и нас перестрелять.

Из-за поворота показалась казарма, к которой сходились дороги. Прочитали свесившиеся со столбов указатели:

«Бахчисарай».

«Ялта».

«Симферополь».

Когда-то здесь размещалась государственная стража.

Новиков поднял руку: остановиться!

В казарме могли очутиться красные – тогда лучше развернуть флаг, белые – тогда надо снимать буденовки, «зеленые» – им угодить было труднее всего, они были против тех и других.

Новиков сорвал с головы буденовку. Уманец свернул флаг. Смоленцы, как по команде, обнажили головы. Рысью пошли на сближение. Секунда, другая. В казарме никого не оказалось…

Можно было передохнуть.

Новиков развернул на коленке карту, оглядел густые дебри, посмотрел на небосклон, и показал на тропу в глубину ущелья. Решили двигаться, минуя дороги, в сторону Бахчисарая на станцию Сирень, а там обходными путями к Перекопу. Теперь спускались по теснине, вдоль которой вилась узкоколейка. Она тянулась к шахтам, которые теперь были брошены. Внизу показалось селение с двухэтажными домами в садах, вокруг низкий подлесок. Кусты малины, ежевики, заросли кизила жались к склону. Окажись в таком заповедном уголке в другое время, мы бы непременно осталась собирать ягоду, но нам надо было скорее выбираться из опасной горной дыры.  

Идти вниз коням было все труднее. Ручьи в тени сковал лед. Виднелись подводы, которые улетели в ущелье, не удержавшись на тропе.

На одном повороте путь преградили трое. Увидев нашу форму, они подняли руки.

Новиков подъехал к ним:

– Что-то рано сдаетесь!

Это оказались остатки охранной команды со станции Сирень, которая не уехала на дрезине в Севастополь, а вернулась в горы.

Мы рассказали, как опоздали на пароходы в Севастополе, как не оказалось мест на кораблях в Ялте.

– Пойдете с нами? – спросил их Новиков.

– Нет, мы здесь знаем каждую тропу! – словно извинялись перед нами за поспешную сдачу солдаты. – И они нас отсюда не скоро выкурят!  

5

К вечеру отряд добрался до станции Сирень. Нашему взору предстала   все та же картина с разграбленными поездами и брошенными повозками, которые видели, когда спешили в Севастополь. Разве что на ступенях станции сидел уже солдат с красной повязкой. Он бурно приветствовал спустившихся с гор «буденновцев». Но мы не стали приближаться к нему, а, развернув знамя, быстро проскакали шоссе, по которому проезжали группами всадники. Отряд глухой степью тронулся на север.

Мягкий морской климат с бархатным ветерком сменился холодным с промозглым вихрем. Смоленцы кутались в шинели, натягивали буденовки, по привычке набивали за пазуху солому, чтобы сохранить тепло. Но это был уже не тот жуткий холод, с которым мы столкнулись в конце октября и начале ноября. В степи валялись повозки, попадались разбитые пушки, чернели ямы от разрывов снарядов, все напоминало о недавней войне.

Стоило оказаться на большой дороге, как мы растаяли в бесконечной встречной волне красной пехоты. Пехотинцы спешили к берегу моря, к богатой добыче, к складам обмундирования, табунам лошадей, брошенных белой армией, вину и кошелькам застрявших в Крыму богачей. Солдаты приветствовали нас, принимая за возвращавшихся победителей.

Но отдельные части красных тоже двигались с побережья. Ближе к Симферополю несколько верст пришлось скакать параллельно с конной бригадой буденновцев, которые пели «Смело, мы в бой пойдем, за власть Советов». Когда расстояние между нами сократилось до сотни   шагов, я перепугалась. Мне показалось, что нас раскроют и возьмут в плен. Смоленцы зычно запели: «Эх, дубинушка! Ухнем…» Новиков чувствовал себя настолько уверенно, что только тогда, когда встреча с настоящими буденновцами стала неминуемой, отдал команду сбавить шаг.

Стали на привал в узкой лощине. Разложили костер. Я ближе познакомилась с Иваном Натаном, перебежчиком из Самурского полка. Выяснила, этот аккуратный подтянутый самурец родился в семье купца и жил в Германии, где окончил математический факультет старейшего университета в городе Гейдельберге. У него осталось много друзей за границей. После немецких колоний в Северной Таврии, где нас радушно принимали, мне хотелось отплатить ему тем же. Но более свободно этот юноша чувствовал себя с Наташей, которая знала немецкий, и они разговаривали на непонятном мне языке.

Только показались дома Симферополя, как Новиков скомандовал:

– Принять левее!

Не хватало еще повстречаться с бывшими солдатами Феодосийского полка и их «главковерхом» Шнейдером. Новиков достал листовку, в которой Шнейдер призывал переходить на сторону красных.

           – Оленька! Как поживает наш общий знакомый? – помахал листком.

    – Думаю, неплохо, – сдерзила я.

Вячеслав Митрофанович надул щеки, как будто обиделся, а потом рассмеялся.  

– Дядя, ну что вы нас разыгрываете! – вступила в разговор Наташа. – Вы лучше скажите, Врангель уже в Турции или нет?

– Снимает сапоги на порожках мечети…

Иронию Вячеслава Митрофановича можно было понять: он выполнил приказ оторваться от противника и прибыть в Севастополь на погрузку, а вот отдавший этот приказ свое слово посадить всех на корабли не сдержал. Но Новиков если и поминал Врангеля недобрым словом, то не злорадствовал.

Нас окружила нагая, без единого деревца степь. Складывалось впечатление об ее бесконечности, и одолевали сомнения: сумеем ли осилить   такое огромное пространство? Сколько равнин, пестрых от разноцветья весной, томящих жаждой летом, сбивающих ветром осенью, прожигающих морозом зимой,   проскакали, прошли, проползли смоленцы   и сколько еще их ждало впереди.

6

За буграми показалась станция, к которой тянулась низина, усеянная   повозками, чемоданами, другой поклажей, телами людей и коней.   И над всем эти мертвым пространством парили черные галки. Мои глаза закрылись от боли. Пальцы вцепились в подлокотник коляски. И вдруг в моем воображении черные птицы сменили цвет оперения и обратились белыми. Низина предстала волнистой гладью. Белые птицы кружили над пенной морской зыбью, в которой рыбешками болтались бесчисленные утопленники, летели и резко опускались в воду за «рыбой». Подхватив, стремительно взмывали в небо. И секунду-другую спустя, вываливались с высоты…

Я открыла глаза: черные галки приземлялись на добычу.

– Наташенька!

– Какая жуть…

Мы проезжали станцию Курман, где когда-то смоленцы оторвались от конницы красных и бросили Марковский полк. Я взглянула на Новикова. Было видно, что Вячеслав Митрофанович переживает, вспоминая тот страшный день и свой приказ уклониться от боя. Ведь тогда ни мы, ни десять марковских полков не смогли бы остановить катившую с польского фронта лавину.

– Может, нас не взяли на пароход за то, что мы…

Не получив ответа ни от соседки, ни от Вячеслава Митрофановича, я еще больше разволновалась. Мои мысли всколыхнули терзавшие меня сомнения, доберемся ли до границы?

Когда переезжали мост через мелкую речку, увидели зарево пожара. Это горело имение. Приблизились: на фоне зарева обратила внимание на распахнутые ворота усадьбы и черный силуэт всадника в шлеме в ее воротах.

– Буденновцы грабят!

– Даешь новую «жисть»! – произнес зло Новиков и направил отряд стороной от   имения.  

Выходило, для кого-то война закончилась на Графской пристани в Севастополе, для кого-то – у погребов на симферопольском шоссе, а для кого-то она продолжалась в крымской глубинке. Мне вспомнился поручик в поезде, который просил его застрелить – у него убили всех близких; рассказ о командире запасного корниловского полка и его невесте, зарубленных под Михайловкой; порыв самурцев, уплывших на верную гибель; и вдруг так захотелось жить, видеть мир, слышать пение птиц, глубоко вдыхать воздух, ехать, летать, что я выхватила у Наташи кнут, стегнула лошадь и погнала коляску, куда глаза глядят. Коляска прыгала на кочках, конь несся вперед. Наташа пыталась вырвать у меня кнут. Но я хлестала и хлестала. Что-то творилось у меня на душе.

Лишь Дарьял сумел нас догнать, а рука Новикова – задержать упряжку:

– Успокойтесь, Оля!    

– У тебя же ребенок, – промокнула мне лицо Наталья.

Я не находила себе места. Сказывались месяцы бесконечных страхов, переживаний, нескончаемых скитаний. Быть может, я вновь и вновь упрекала Новикова в том, что он поступил опрометчиво и пожертвовал мною, нашим ребенком, нашим счастьем, в конце концов, собою ради благополучия других, ради того, что в критическую минуту следовало бы отмести. Может, мне на память пришли мысли о близких, на усадьбе которых мог появиться всадник в шлеме. Может, стало невыносимо страшно двигаться в потоке красноармейских колонн. Может, меня мучила неизвестность будущего. Все может быть…  

Если у человека отняли семью, дом, завтра возьмут жизнь – то ему все равно, что делать: бессмысленно бежать, за что-то биться. Но когда ты жива, жив твой муж, твоя семья, когда родной дом покинут временно, то стоит бороться. Но только мой самый дорогой человек почему-то понимал нашу борьбу за счастье как-то иначе.

Косой сноп ноябрьской зари отразился в стеклах зданий – мы добрались до Джанкоя. Замысловатые пласты тумана плыли медленно на запад, куда тянулась дорога к   Перекопу. Отсюда можно было двигаться на север по Чонгарскому перешейку в Донбасс, а там в воронежский край, чтобы в   скорости оказаться в Медвежьем. Но это не входило в планы Вячеслава Митрофановича.

По городу бесцельно шатались красноармейцы. На бревнах, кирпичах разрушенных обстрелом зданий, кутаясь во что придется, ежились тысячи пленные, оставленные в одном нижнем белье. Выяснили: они ждут, когда их поведут к длинному, похожему на гроб, зданию комендатуры, откуда изредка   слышались одиночные выстрелы.

– Сделаем налет? – спросил Уманец.

– Ну, сделаем, а куда всю эту братию девать? – пожал плечами Новиков.

– А ведь всем обещали амнистию!

– Нашел кому верить…

Среди пленных могли оказаться смоленцы, которые попали в плен на Чонгаре, марковцы – под Курманом. Я тогда не могла предположить, что на камнях ждал своей участи брат Сережа. Не знаю, смогла бы я что-нибудь предпринять, если бы увидела брата. И, видимо, к лучшему, что мы покинули Джанкой без задержки.

7

Большевики показали свой норов. С нами поделился ужасами моряк, который прибыл из Севастополя. Там все население обязали зарегистрироваться. Собрались толпы законопослушных граждан, которые поверили листовкам Фрунзе и остались в городе. Их оцепили и уже… не выпустили. Потом многие семьи не досчитались своих родственников. По Крыму поползли слухи о зверствах Бела Куна и Землячки. А что насчет Фрунзе, обещавшего амнистию? Красный командарм умыл руки так же, как генерал Врангель, бросив смоленцев.    

От Джанкоя вдоль железной дороги мы тронулись на Ишунь, от Ишуни на Армянск, из Армянска на Перекоп. В направлении, обратном тому, по которому откатывалась белая армия. Я знала о последних боях, развернувшихся на этих полях, на которые теперь могла взглянуть своими глазами. Покосившиеся колья, порванные проволочные заграждения напоминали плетни брошенных деревень, изрытые снарядами траншеи – норы кротов, склон Турецкого вала – обрывный берег Дона, ров за валом – самую, быть может, зловонную канаву на земле. И все это говорило о   тщетности оборонной затеи добровольцев, с которой бы в дни боев не согласился ни один из сражавшихся на рубеже   солдат. Поздно было оценивать, где совершили промашку белые, впустив на полуостров красных, в чем проявили бездарность штабы, составив скверные планы, а где и защитникам «крымской бутылки» не хватило духу. И вместе с тем осознание чего-то важного, неисполненного вовремя, досаждало мне и Новикову.  

С каким облегчением мы вырвались на Херсонщину. Скакали по запорошенной щетине необозримой степи, удалялись от уходившего в сторону железнодорожного полотна. Поскрипывали колеса коляски, мягко цокали копыта лошадей. Исчезли потоки красной пехоты и конницы, запрудившие полуостров.

– Границу перейдем на реке Збруч, – сказал на привале Новиков.

– Если только он замерзнет, – заметил Мыльцев-Минашкин.

– На это будем надеяться. Уже конец ноября, считай декабрь!

– Сиваш-то вон когда схватило. Лед не пробивали снаряды!

Новиков выбрал направление на Польшу, хотя мог и на Румынию. Но причину такого решения не объяснил. Я тогда не знала, что отступавший из Одессы белогвардейский полк, который пытался перейти румынскую границу, был обстрелян румынскими пограничниками.   

– Около тысячи верст до Польши, столько же до Воронежа, – прикинул расстояние Натан.  

– Будем двигаться по ночам, – продолжил Новиков,   –   избегать больших дорог и крупных населенных пунктов. Попрошу проявлять предельную осторожность.

Теперь мы становились на дневку в каком-нибудь отдаленном хуторе, высылали на окраину дозор, готовили пищу и отдыхали до самого вечера. Нас принимали за буденновцев, возвращавшихся с войны. И часто можно было слышать, как раскрывшему от удивления рот хозяину хаты опустошивший чарочку смоленец рассказывал о бое, в котором он рубал «белую сволочь». Хозяин кивал головой и выставлял на стол сокровенные запасы крепких напитков, солений, извлекал ломти сала. А с наступлением темноты герои-«буденновцы» растворялись за околицей.

8

Когда мы переезжали наведенный через Днепр мост, душа у меня переворачивалась. Об эту реку разбились полки белой армии. А случись все иначе, не погибни от шального снаряда Бабиев, не захлебнись наступление под Апостолово, сбросили бы красных под Каховкой в реку, и сейчас бы бежали за границу не мы, а кремлевские комиссары.

Эх!

Как в Ушкалке, под копытами лошадей ходуном ходили понтоны,   плескались волны Днепра, ругались в лодках сонные понтонеры. Но совсем иные мысли преследовали меня. Мысли о том, что, несмотря на разгром армии, бегство ее остатков в Турцию, кинутые на произвол судьбы смоленцы продолжали борьбу за существование.  

Каждая ночь приводила нас с Натальей в трепет. Я слышала, что когда-то в Медвежьем водились волки, и на них охотился мой дед. Но то, что я столкнусь с этими дикими обитателями земли, не ожидала. Зловещий вой пронизал округу, когда мы выбрались из одного заснувшего села. В свете луны я увидела фигуру огромной собаки на бугре – глаза у этой собаки сверкнули.

– Волчица, – сказал Уманец, который скакал рядом.

Он снял с плеча винтовку и выстрелил в сторону бугра. Но волчица даже не тронулась с места.          

«Вот кому жить привольно, – подумала я, страшась зверя, и меня осенило. – А чем ты не волчица? Ты ведь тоже теперь хозяйка стольких степей, стольких холмов и оврагов. Всего того, куда ступила твоя нога. Сапог смоленца. И фамилия твоя – Алмазова – татарская, кочевая, разве не свидетельство тому, что и эта непроглядная равнина тоже твоя?»

– Видите, Ольга! Вам теперь нечего бояться… Видели войну… Волков…

– Если бы… – поежилась и проверила обручальное кольцо на пальце и брошь на груди.

Я тогда не знала, что ждет меня в послевоенной жизни.

Оловянный месяц бороздил черное небо и предвещал еще много неожиданных встреч.

– Hol ` s der Teufel [8] ! Натан скрылся, – меня разбудила Наташа.

В отряде поднялся переполох. Выпускник Гейдельбергского университета исчез рано утром, когда «саперы» облюбовали рыбацкий поселок на берегу Днепровского лимана и стали на дневку. Сказал, что поедет на косу за рыбой для ухи. Посланный следом Уманец объехал всех рыбаков, но ни к кому всадник с немецким акцентом за рыбой не обращался.

– Куда он делся? – спрашивал Мыльцев-Минашкин.

– Куда-куда, на хату вестимо, – высказал предположение Королев.

– На хату – не на хату, а поберечься нам надо! – сказала Наташа.

– Выкрасть его никто не мог. Утонуть – тоже. Коня его не нашли. Выходит, на самом деле куда-то ускакал, – рассуждал Новиков.

– А не заехал ли к бабенке? – сощурил глаза Королев.

– Здесь бабенок на десять верст не сыскать…

Мы простояли в рыбацком поселке до позднего вечера, ожидая возвращения Натана, и с наступлением темноты направились дальше.

– Может, уехал в Николаев, – сказал Уманец, назвав ближайший причерноморский город. – Сел в поезд и ту-ту!

– Почему же тогда не сказал Новикову? – я не могла успокоиться.

– Немецкая душа – потемки…

  После исчезновения Натана многие заговорили о том, что не плохо было бы повернуть на Харьков, а там на Касторную и Воронеж. Многие уже хотели только домой.  

Новиков был категоричен:

– Вы решили идти со мной в Польшу. И воевать до последнего. Какие еще могут быть разговоры…  

9

Отряд двигался вдоль реки Буг на север, все больше удаляясь от моря. К горизонту стушевывались телеграфные столбы, исчезали многочисленные старицы и овраги. Снега почти не было, и мороз сковывал глинистый грунт. Широкая межа по границе полей блестела ледяной коростой. Ветер студил грудь «буденновцам», но они не сдавались.

Продукты и корм для лошадей добывали у местных жителей. Когда это не получалось, пускались на хитрость. Однажды, объехав все дворы села, Вячеслав Митрофанович узнал, что накануне амбары и закрома вычистили солдаты уездного продотряда. Продотрядовцы остановились в бывшей усадьбе помещика. Оставив смоленцев в крайних хатах, с Уманцем и Косцовым поскакал в усадьбу. Въехав во двор, увидел красноармейца, похрапывавшего на бревне у крыльца.

– Не спи, замерзнешь! – постучал уздечкой по шапке солдата Новиков.  

– А, шо? – вскочил на ноги солдат.

– Слушай, товарищ, мы к тебе вот за чем… Лошадей кормить нема…     Подохнуть могут, – коснулся уздечкой шеи Дарьяла.

Разглядев всадников в буденовках, «товарищ» почесал затылок и проговорил:

– Тама командир… У него и шукай…

Новиков спрыгнул с Дарьяла, отдал поводок Уманцу. Взбежал по ступенькам в прихожую, заваленную поломанными стульями, и оказался в огромной комнате. За   старинным столом, покрытым материей, что-то считал на бумаге комиссар с косым шрамом вдоль щеки и орденом Красного Знамени на кожаной куртке.

– Товарищ комиссар! Выручай. Не дай рабоче-крестьянским лошадям погибнуть!

– А ты хто такий?

– Э… да у нас биография богатая…

Новиков опустился на скамью перед комиссаром, думал, с чего начать рассказ. Но более разговорчивым оказался командир продотряда. С пламенными глазами стал толковать о том, как воевал на польском фронте, как обошли Варшаву, как какой-то есаул чуть не смахнул ему с плеч голову. Но он стался цел! А есаула подняли на пики.

Новиков кряхтел, поддакивал. Выпили по стакану самогона. Их беседа закончилась тем, что в отряд Новиков вернулся с подводой, нагруженной овсом и мешками муки. Орденоносец и не подозревал, какую «медвежью» услугу оказал своим недругам.

Удача сопутствовала нам не всегда. Несколько раз отряд возбуждал подозрение у населения,   и тогда мы спасались бегством. Один раз ночью отмахали шестьдесят верст, чтобы перебраться из одного уезда в другой. Многих удерживала в отряде близость польской границы, конец испытаний, а отправляться через всю Украину в Воронеж было куда рискованнее.

Когда до польской границы оставалось сорок верст, мы узнали, что Збруч не замерз. Это был удар. По наведенным мостам прорываться на другой берег было бесполезно – нас бы перебили пограничники. А на природную переправу рассчитывать не приходилось: ее не проложил слабый мороз. Дожидаться, когда лед покроет реку, означало подвергать себя новой опасности, что для отряда и особенно для меня было нежелательно.  

Лопнуло терпение у Мыльцева-Минашкина и Королева.

– Мы едем домой, – они подъехали к Новикову.   

Вячеслав Митрофанович оглядел смоленцев:

– Иссяк порох в пороховницах…

– А у вас? – нерешительно спросил Мыльцев-Минашкин.

Новиков не ответил. Почему я не отправилась с Мыльцевым-Минашкиным и Королевым? Потому что жена не может оставить мужа? Что дала обет? Что верила в скорую удачу? Что надеялась оказаться во Франции?

– А мы доведем свое дело до конца! – презрительно сказала смоленцам-беглецам Наталья.

Уже был конец декабря, когда отряд повернул к румынской границе. Мое настроение ухудшалось. Нервы натянулись до предела. Находиться в двух шагах от спасительного рубежа и снова промахнуться! Нас постигло несчастье: Новиков заболел возвратным тифом. И мы уже не могли быстро передвигаться.

Тиф протекал в сильной форме. Днем Новикова трясла нестерпимая   лихорадка, ночью начинался такой жар, что он терял сознание.

Наши ряды таяли. С польской границы уехали Мыльцев-Минашкин и   Королев, теперь уезжали другие. В отряде оставалось все меньше людей.

Я упрекала покидавших:

– Новиков пожертвовал ради вас собой, а вы?!

Но это не помогало, и нас оставляли. Если бы Новиков знал об этом на ялтинском молу, когда Врангель предлагал ему место на корабле, менее тягостным было бы его прозрение.

Теперь Новиков ехал со мной на коляске – рядом на Дарьяле скакала Наташа. Я смотрела на бледное лицо Новикова, пожелтевшие глаза и полотенцем протирала ему пот.

Он говорил:

– Все плывет от жара…

И не мог понять: болит ли голова, звенит ли в голове или это гремит канонада.

Несмотря на тяжелое состояние, он ехал и руководил отрядом. Наши ряды стали меньше и теснее. Я всегда чувствовала присутствие рядом Уманца, державшего флагшток знамени. Сзади скакали Златоустов, Косцов, смоленцы, прошедшие путь от самого Воронежа.

10

Район, в который мы попали, оказался бандитским. Там боролись с бандитами. Может, с анархистами, может, с петлюровцами, может, с махновцами. Вояк батьки Махно после захвата Крыма погнала с полуострова красная конница.  

Мы сделали остановку неподалеку от маленького леса. Вдруг мне показалось, что лес стал двигаться. Я подумала, что все это во сне. Но когда протерла глаза, увидела мчащихся на нас всадников. Они скакали к нам, махали шашками. Я даже не успела опомниться. Наш отряд вызвал подозрение: в округе не значилось буденновских частей.

Это произошло у села Цибулевки Подольской губернии.  

У нас проверили документы и препроводили в село. Новикова, который еле держался на ногах, повели в хату. Я с ужасом подумала, что больше не увижу его.

Командир – на его тужурке под нашивным карманом алел значок – спросил Новикова:

– Ты звидкиля, з якой частыны, хлопче?

  «В той, которая с удовольствием повесила бы тебя», – конечно же, хотел ответить Новиков, но произнес:

– Знамя что ли не видел? Саперной части ремонтной бигады 6-ой   дивизии.

– Якого чину будеш?

– Я в интендатстве служил…

– А що ты робив в литку девъятнадцятого рику?

– На хуторе с бабенкой…

– Я що брешеш, тебе найдуть…

И предложил ординарцу – рябому красноармейцу в зипуне и в лаптях:

– Микитка! Звездани його по зерцалу!  

– Я ему сейчас звездану, – сжал кулаки Новиков.

Несмотря на слабость, он выглядел грозно.

– Но, но, потыхше!

Ординарец почтительно удалился.

Командир задавал вопросы:

– И де ты був в перший половини девъятнадцятого?

– Спал на хуторе.

– Скильки солдат в твоий части?

– Двадцать два.

– А девахи?

– Это санитарки.

– А брюхатая?

Новиков глянул исподлобья на командира – тот поперхнулся.

– Добре, добре… Видправлю вас у штаб… А там пусть разбираються, хто брюхатая, хто не брюхатая, хто сапер, хто не сапер… Тики гляды, у Киеве ЧеКа зубасте!

Меня взяли под руки «солдатушки» и ссадили с коляски. Я так перепугалась, что в первые минуты не могла вымолвить слова. Несмотря на резкий ветер, меня ударило в пот. Незаметно стянула обручальное кольцо с пальца, отцепила и спрятала брошь.  

Невольно напрашивался вопрос: стоило ли ради того, чтобы не оказаться в руках большевиков, бежать из Медвежьего, отступать от Касторной, трястись в поезде на Ростов, откатываться к Новороссийску, плыть из Цемесской бухты в Крым, идти на Днепр, скрываться в горах под Ялтой, пересекать Украину, и в какой-то Цыбулевке так глупо угодить к ним в лапы.

Стоило ли?

Нас с Наташей заперли в сарае, в соседнем – «саперов». Мы   переговаривались с ними, и они интересовались: нуждаются ли «санитарки» в чем? Конечно, подобные вопросы задавались из приличия, никакой действенной помощи они оказать не могли.

– Жинка вот-вот родит, – ординарец завел меня в хату к командиру.

– От кого? – спросил тот.

– Да у нас в Медвежьем кузнец Петруха, – я стала сочинять на ходу, забыв про придуманную Новиковым легенду.

– А де це, Ведмежья… Де ци ведмеди?

– Та были раньше… – я кое-что понимала по-украински. – А теперь, под Воронижим…

– И як ты заветала до нас? – командир имел в виду «буденновцев».

– Да они гнались за белыми… Я и с ними от Петрухи…

– Втикала?

– Да, удрала.

– А чому?

– Он меня бил, – я потупила голову.

– А буденновцы?

– Не-а, они ребята культурные…

– А шо твой головны буденовець казав, што вин усе лито 19 дома сидив?

– Ну да! Ведь мы погнали Шкуро с Воронежа по осени, как раз 19-го.

– С вами чорт голову зломыть! Микитка, збирай их. И пущай их швычче у штаб… Хай там карячяться… Баба з возу кобыле легче.

Я вывалилась из хаты ни жива ни мертва. Мысленно себя уже похоронила. Вывели бы за огород, вытащили револьвер и поминай как звали. Сколько повидала убитых в Касторной, на Кубани, Северной Таврии, Джанкое. Хорошо, что хоть документы полка и дневники остались в Ялте.

И   вновь подкатило ожесточение. Ведь Новиков завел меня сюда! Пусть для кого-то герой, конечно и для меня, но герой с подмоченной репутацией. А иначе почему я должна мучиться?.. И пробивалась другая мысль: «Оля! Ты что? Как ты можешь такое думать про мужа? Ведь он делал для тебя все! Он надеялся, что вот-вот осчастливит! И разве виноват, что это пока не получилось. Терпи». И всё равно не сдавался противный внутренний голос: «Ну почему? За что?»

Наташа ждала меня:

– Как там?  

– Сказала, что попала к буденновцам под Воронежем… А что дите буде, – перешла на просторечие, – от Петрухи-кузнеца!

– Ну ты и дуреха! – Наталья обняла меня.

11

Вспомнила Василия Алексеевича, который несколько лет томился в воронежском тюремном замке. Мне не представилось побыть в его камере, и я не могла сравнить ее со своим застенком. Мой застенок был сложен из сучкастых бревен и покрыт соломой. Из него вылезти было несложно. Но, предположим, вылезу, а что дальше? Куда податься? Ведь в округе не знала ни одной живой души, ни одной дороги, ни даже уезда, в котором оказалась. С моими познаниями бежать было бесполезно. Да и куда я с выпирающим животом?  

Мне снова стало стыдно за мои тайные упреки Вячеславу Митрофановичу. Заволновалась: как он там? В щель между бревен можно было увидеть, как выводили Златоустова, Косцова, как качнулся от дверей сарая Новиков – оттолкнул ординарца в лаптях и пошел сам. Здоровье в нем боролось с болезнью. Я просила охранника передать ему письмо, но охранник оказался таким бесстыжим.

– Вот це за телка! – прохрипел он.

Из его рта отвратительно пахло.

– Что-то? – не поняла я.

–   Ну, як бычок з…?!   

Я ударила его по щеке. Он схватился за винтовку. Его еле-еле вытолкала из сарая Наталья.

В Цыбулевке задержались ненадолго. Нас пригнали на станцию, утолкали в какой-то набитый арестантами, дырявый вагон и повезли в Киев. Хорошо, что в нем беспрерывно топили буржуйку – иначе бы мы перемерзли. В соседнем вагоне ехали смоленцы. Мы получали от них то краюху хлеба, то кусок сахара. Чувствовалась забота о нас. В поезде под завывание ветра и гудки паровоза я встретила   1921-ый год.

Боялась, что Новикову сделается совсем худо. Вот был бы нелепый конец. Молодая вдова, будущая мать, после тысяч пройденных верст оставалась в застенке одна-одинешенька! На каждом полустанке выглядывала из окна и высматривала, как он там, мой муж.

У Вячеслава Митрофановича здоровье оказалось редкой крепости. Когда все оборачивалось против него: его пленили, его не отпускал тиф, и казалось, вот-вот прекратятся его земные страдания, находились силы, и он выкарабкивался из самой безжалостной болезни. Даже киевский следователь, латыш Карклис, которому отдали нас, сказал:

– Таких бы воинов большевикам, не было бы ни Харькова, ни Орла! Раздавили бы белых в зародыше…      

Вызовы к следователю продолжались весь день и первую часть ночи. Но меня не трогали. Не повели ни в первый, ни во второй, ни на третий день. Только под вечер уже трудно сказать на какой по счету неделе я услышала свою фамилию. В сопровождении трех красноармейцев отправилась на верхний этаж киевской чрезвычайки. Идти было трудно – вперед перетягивал живот, и я держалась за стену.

Следователь вопреки рассказам других мне показался совсем не страшным, достаточно внимательным латышом, и встретил скорее ласково, чем озлобленно. Я не знала, что он уже все разузнал про нас. Ему сообщили, что саперной части ремонтной бригады 6-ой дивизии у Буденного не было. Была такая воинская часть на Туркестанском фронте, но ее поголовно вырезали басмачи.

Я повторила ему, что меня подобрали буденновцы под Касторной, что мы били белых в Донбассе, Кубани, под Каховкой.  

– А как Петруша? – спросил Карклис.

– Кто такой?

– Батька, – глянул на мой непомерный живот.

Тут мои нервы не выдержали, и я расплакалась.

– Вот так вот, Ольга, как тебя?

– Алмазова… – меня покоробило от топорного обращения.

Назвать себя на «ты» позволяла только близким, но никак не чужому человеку.

– Не дело нас водить за нос. Мы ведь не хуже тебя знаем, что ты бежала из Крыма. Хотела скрыться в Польше. Не надо думать, что красные глупее паровоза…

Он даже не стал анализировать мою шитую белыми нитками биографию, а откинулся на спинку кресла и спросил:

– Ты мне лучше скажи, что привело тебя к белым? Думала, будешь танцевать на балах и ездить в каретах? А кто-то как гнул спину, так будет продолжать гнуть? Не вышло…

Может, я попала к нему в минуту слабости, может, подействовал мой вид – по лицу расползлись пятна и прыщи, кожа потрескалась и шелушилась, может, он пожалел меня чисто по-человечески – я была на последнем месяце беременности, так или иначе, он отпустил меня, выдав бумажку, что я возвращаюсь домой к родителям.

12

Новиков скрывал от чекистов свое прошлое. Но когда ему сказали, что названной им буденновской части не существует, что вызовут в Киев Шнейдера (шнейдеровскую листовку нашли при обыске) – тот теперь служил у большевиков в морской охране – Новиков предпринял отчаянную попытку спасти меня. В обмен на то, что расскажет свою настоящую биографию, он просил освободить жену.

Латыш согласился. Предложение полковника устраивало чекиста: дело можно было закончить, а то, что какая-то девица белогвардейского офицера окажется на свободе, мало волновало киевское ЧеКа. Главное, что в сети попала крупная «рыба», и ее теперь ждал большевистский суд.

Конечно, Новикову и мне повезло – в Крыму его и меня давно бы отвели к обрыву. Там свирепствовали палачи Бела Кун и Землячка. А здесь то ли из-за удаленности от Крыма, то ли потому, что уже десятки тысяч белых были зарублены, расстреляны, утоплены, то ли по незнанию, как отважно сражался с красными Новиков, ему дали пять лет лагерей. Остальным смоленцам и Наталье время нахождения в застенке зачли в срок осуждения и отпустили.   

Мне передали записку от Новикова: он хотел, чтобы я ехала за границу. Но в качестве кого, с кем и куда бы я направилась? Я отказалась подвергать себя дальнейшим испытаниям. Была физически и нравственно истощена, мне предстояло другое событие, что составляло смысл жизни женщины.

То, что меня по дороге в Киев морозили в поезде, что держали на хлебе и воде в застенке, что отобрали в чрезвычайке обручальное кольцо с гравировкой «спаси и сохрани», что осудили мужа, меня не сломило, меня подкосило то, что я… потеряла ребенка.

Он родился мертвым…

Мальчик…

Слава!

Мой единственный сын… Он не выдержал всего… Я шесть недель в поту, жару, бреду боролась с послеродовой горячкой…  

Не помню, на каком кладбище опустили в землю моего ребенка, сколько лежала на ледяной корке, как очутилась на вокзале, кто усадил меня в вагон, как ехала в купе, переполненном грязными мужиками, кто снял меня с поезда в Латной, кто привез в Медвежье, как не узнавали меня мать, отец, братья (Сережа уже был дома), как приходила в себя…

Ничего не помню…

Так жестоко прошлась по мне дикая, не нужная ни белым, ни красным, ни рыжим, ни черным, ни европейцам, ни азиатам гражданская война.  

ЧАСТЬ 2

Глава 1

1

– Это ты, Сережа?… Или не ты?… – я приоткрыла глаза.

В прозрачном мареве плавали знакомые черты лица и вместе с тем как бы не очень знакомые. Я повела рукой и коснулась склоненного ко мне лба:

– Холодный…

– Оленька, ты дома… Теперь тебя никто не тронет… Никто…

– Сережа… Жив… И я жи-ва…

Я лежала и не шевелилась. Словно просыпалась в какой-то новой неведомой мне жизни, наконец-то покинув прежнюю, хлопотливую, тягостную, злую жизнь.

За время скитаний я позабыла отчий дом, свою комнату с окном в сад, кровать с мягкой периной, забыла пение птиц, плотину на реке Трещевке, аллею в Ерофеевке, бульвар на Большой Дворянской, скамейки в Бринкманском саду, обрыв Дона у Подклетного, я забыла все – родное, близкое, неповторимое. Я забыла, что такое жить без ежедневной стрельбы, бинтов, голода, холода, тифа. И вот на исходе зимы мне выпали благополучные дни, и я приходила в себя.  

– А как ты спасся? – спросила брата. – Я думала, ты уплыл в Стамбул…  

– Я после Чонгара попал на Сиваш…

– О Боже! – вырвалось из моих потрескавшихся губ.

Мне рассказывали про ужасы боя на льду озера.

Брат несколькими фразами обмолвился о своих.

– … Оттуда ушел с марковцами на Курман…

– О Боже! – я вспомнила другую жуткую баталию.

– Потом плен… Под Мелитополем отпустили…

– Ты тоже хотел уйти за границу?

– В плену об этом не думал… Меня тогда тянуло только в Медвежье…

– И ты добрался?

– Как видишь…

– Только вернулся?  

– Что ты, давно… Я ведь ездил за тобой в Латную…

– А как я попала туда?

– Сопроводили…

– А почему Латная?

– Была бумага из Киевского ЧеКа, что ты следуешь до этой станции.

– А как ты оказался на станции?

– За мной послали.

– А где папа?

– На мельнице.

– Мама?

– Поехала   в Ерофеевку.

– Алеша?

– Обрезает яблони.

– Жи-вы…

Почувствовала, как по щекам вместе со слезами поползла улыбка. Я не мечтала о большем! Цело мое Медвежье, живы мои родители, братья! Их уберегло. Я плакала. У меня першило в горле. Плакала от счастья, что рядом родные, от радости, что не всем пришлось испытать то, что выпало мне, что, в конце концов, получила освобождение и меня не гложет постоянное чувство страха. И лишь непривычная легкость время от времени напоминала о чем-то глубоко личном и утраченном.

2

– Не удалось тебе, детка, перейти границу… – причитала мама.

Мои родные, мамина сестра с мужем, который вечер слушали рассказы о ратном пути их любимицы. Землянский уездный врач и муж маминой сестры Русанов Сергей Гаврилович теперь чаще обычного навещал нас, наблюдая за моим выздоровлением. Его дельные советы, ласковые руки мамы, парное молоко, моченые яблоки, прошлогодний цветочный мед вскоре подняли меня из постели. Питательные фруктовые и овощные втирания убрали морщинки и воспалительные пятнышки с лица. Кожа сделалась мягкой и упругой. Я снова могла без содрогания смотреться в зеркало.

Словно из небытия выплывало Медвежье: огороды с неказистыми домиками в наледях; перекидной со скользкими перилами мост; поток воды из плотины, скрытый тонкой слюдой; сад в молочной бахроме тумана; мелкая травка в ложбинке протаявшего снега; как огромные морские валы, перекаты полей. Душу переполняло от мыслей, что скоро придет весенняя пора и взломает корку льда, заквакают лягушки, с трелью взмоют ввысь жаворонки, спозаранку направятся в поле братья и я.

Когда меня носило по югу, из уезда в Медвежье наведывались солдаты. Они хотели мобилизовать в Красную армию моего отца. Он отказывался, говорил, что не возьмет в руки оружие. Это удивляло непрошенных гостей, и они намеревались увести его силой. Мама вновь пережила жуткие минуты, схожие с теми, когда отца забирали в девятьсот шестом. Но вскоре его оставили в покое: справились о прошлом бывшего помещика, раздавшего свои земли крестьянам, и отступились. А брата Алешу не мобилизовали по малолетству. Уездные «налетчики» подчищали амбары, подвалы, но золотые руки отца, трудолюбие его и Алексея, скромная жизнь семьи позволили пережить жестокое время.

– Весточка! – на пороге комнаты показался младший брат Алексей.

– От.., – прикусила губу, потом подумала и произнесла. – Новикова?

– Горячо, горячо, – он махал конвертом, вспомнив детскую игру, в которой что-то отгадывали, и если ответ оказывался близок к разгадке, то кричали «горячо», а если отдалялся, то – «холодно».  

– … Русановых? – высказала предположение.

– И не от Русановых. Из Ерофеевки быстрее на лошади прискакать, чем слать по почте…

– От… От…

– Холодно! Холодно!

– Ну не мучай меня. От кого письмо?

– От Новиков-ой…

– Наташи?! – воскликнула я. – Племянницы Вячеслава Митрофановича?!

Я распечатала конверт и извлекла листочек тесненной бумаги, на котором изящным почерком было написано: «Здравствуй, сестричка!»

Мы так называли друг друга, следуя в коляске с полком смоленцев.

«Не знаю, жива ли ты, удачно ли добралась домой, как встретили тебя дома. Но пишу   и надеюсь на лучшее».

– Добралась, Наташенька!

«Я уже в Москве и с содроганием сердца вспоминаю наши перипетии и удивляюсь, как мы только уцелели в мясорубке сумасшедшей войны. Жаль, что не исполнилась наша мечта. Так бы сейчас не переписывались за сотни верст, а где-нибудь в Праге или в Марселе сидели на берегу и говорили по-французски…»

– Не знаю, стоит ли так об этом жалеть. Мы бы потеряли другое. И теперь не скажешь, что дороже: родная, пусть и замызганная, глубинка или прилизанная, но чужая   европейская столица, морской порт Марсель…  

«Ходят слухи, что не очень-то ласково приняли белых за границей.   Многие нищенствуют, голодают… Хотя, мы с нашим знанием французского языка, возможно, кому-нибудь бы и понадобились… Как страшный сон вспоминаю бег с Днепра на юг, бесшабашный рывок с юга на запад… Цибулевку… Ты представляешь, в застенках ЧеКа ко мне приставал латыш Карклис… Какая фамилия!.. Ты бы знала, как все… Вячеслава Митрофановича осудили на пять лет лагерей и отправили куда-то под Жмеринку».

– Где эта Жмеринка? – я напрягла свои знания по географии. – Кажется,   под Винницей…

«Смоленцы разъехались кто куда. Многие направились в Воронеж. А как ты, дорогая?.. Я ведь не виделась с тобой с того дня, как тебя повели в камеру… Что известно о Сереже?… Где он: в Турции, Болгарии?… Мы с мамой живем в Москве в Старопименовском переулке… дом… квартира… Ты можешь приехать к нам в любое время… Ответь, если цела… Не молчи… Твоя Наташа».  

3

Мое письмо улетело в Москву на следующий день. Я была благодарна Наташе, что она не спросила о моем личном горе: ведь рассталась со мной, когда ребенок был жив. Написала ей про спасение Сергея, про то, что он оказался под Курманом, что только случайность помешала нам встретиться с ним,. Послала спасибо за приглашение и в конце письма спрашивала: «А где в Жмеринке отбывает наказание Вячеслав Митрофанович?» Меня волновала судьба Новикова, и я уже подумывала: не поехать ли мне в Винницу и не проведать его? Из Воронежа в сторону Киева ходил пассажирский поезд.

– Сначала приди в себя, а потом езжай в Жмеринку, – сказал мне Сергей.

Я не поправилась полностью и с поездкой откладывала, а тем временем ездила в Землянск к Русанову Сергею Гавриловичу на медицинский осмотр. Надо отдать должное благородству этого сельского врача, моим родным, которые, возможно, от Сережи знали о моей великой потере – смерти ребенка – но никогда об этом не заводили разговор.  

Однажды, выехав на землянский тракт, я вспомнила осень 19-го, когда по нему тянулись бесконечные обозы беженцев, гремели колеса, гикали всадники, и удивилась нынешней пустоте. Исход воронежцев закончился. С ним в холодные черноморские воды смыло моих подружек из гимназии, владельцев особняков, банкиров, лихих наездников, весь дворянский, купеческий цвет черноземного края.

Обездоленно темнели поля, без половодья текли похожие на ручьи речки, только в глубине оврагов белели клочки прошлогоднего снега. Птицы-одиночки ломали веточки тополей и мостили гнезда, а где-то приглушенно звучала песня скворца.

Коляску раскачивало.

– Как там Дарьял? – поглядывала на длинный хвост, которым, фырча, размахивала впереди лошадь. – Снова поменял хозяина…    Снова носит красного командира… Такая уж судьба возить сначала одного, потом другого… Как у человека, сначала жить при одних порядках, потом при других…     

Большак накренился к пойме реки, и передо мной открылась полузабытая картина: из ложбины в горку тянулся городок с величественным собором в окружении плетенных, деревянных и каменных построек. Словно ковер с домиками, церквами прилетел, прилег на склон отдохнуть и остался лежать, цепляясь краями за лбастые взгорки, линией своей поверхности повторяя   рельеф.

Я спустилась по большаку, проехала мимо здания военкомата, в пристройке которого в 19-ом ночевала у портнихи.

«Как она там?» – невольно спросила, но поводья не натянула, и направилась по извилистой улочке к уездной больнице.

Двухэтажный дом с деревянной лестницей на второй этаж возвышался между кленами. По зашторенным белым окнам с простыми наличниками угадывалось лечебное заведение. Я поднялась по лестнице и прошла по скрипучему полу в глубину коридора, где находился кабинет Русанова.    

– Подождите, я скоро освобожусь, – из комнаты в белом халате выглянул Сергей Гаврилович.   

В углу сидел молодой человек с густой шевелюрой, скрывавшей немного торчащие уши (я подумала: «В детстве за них таскали»), выразительными глазами в полуоправе низких черных бровей, и с приоткрытым ртом. При моем появлении он привстал со стула и предложил сесть. Я, недолго думая, опустилась на сиденье. Он занял скамью напротив и   исподтишка меня разглядывал.

Я подняла пальчик, чтобы погрозить, но подумала про оброучальное кольцо.

«Ах,   у меня же его отняли в Киеве» – вспомнила.

Распрямила и погрозила.

– Молодой человек!

Он вытащил из кармана куртки газету, нервно залистал.

Мои мысли кружили вокруг будущего врачебного приема. Того, какой все-таки прелестный уездный городок Землянск, тихий, робкий, невсамделишный. А я собиралась его на что-то променять! После ростовской сутолоки, новороссийской давки, грохота орудий, рева пароходов, столпотворения беглецов, трескотни ружей и пулеметов, он своей тихой запустелостью напоминал сказочный уголок.      

– Оленька, прошу вас! – Сергей Гаврилович позвал в кабинет.

Навстречу мне вышла полная дама с седой короной волос и обратилась к сидевшему:

– Георгий! Вы меня заждались… А где Парфианович?

Я пропустила даму и вошла в маленькую комнатку, в которой Сергей Гаврилович мыл руки, поливая водой из бачка.  

– Ну, как себя чувствуем, Оленька?

4

Сергей Гаврилович заканчивал осмотр, когда я спросила:

– А кто эта дама, которая вышла?

– Баронесса фон-Бринкман.

– Та, что открыла реальное училище?.. У нее парк у вокзала?..

– Было такое… А теперь все забрали…

– Как забрали?

– Она вместе с вами в 19-ом году бежала из Воронежа…

– Что-то не припоминаю такой…

– Осталась в Казинке, что под Землянском. А вас унесло до Новороссийска…

– Впрочем, разве я могу все знать… А Парфианович?

– Что Парфианович?

– Когда она вышла от вас, то спросила: «Где Парфианович?»

– Это ее муж…

В памяти всплыл давний разговор с гимназистками о молодом учителе математики, женившемся на госпоже фон-Бринкман.

– А что за молодой человек ожидал?

– Сын Георгий. Недавно вернулся. А так был где-то в Сибири…

«Третий ребенок баронессы, в честь которого назван переулок в привокзальном поселке», – пришло на память мне.

Почему-то стало жалко фон-Бринкман, ее сына, с которым я обошлась так холодно, и я запретила впредь так с ним обращаться.

  – Сергей Гаврилович! Привезли… – раздался крик из коридора.

– Оленька! Извините… Долг врача не позволяет мне больше оставаться с нами… Больных везут со всех деревень… Если не откажетесь, попрошу санитарку заварить вам чай…

– Спасибо, Сергей Гаврилович! Я спешу домой…

– От меня низкий поклон маме, папе и братьям.

Русанов направился к умывальнику. Его ждали на операцию. Я вышла в коридор, по которому несли носилки с женщиной: белела замотанная бинтами голова. Вид раны качнул меня к носилкам.

«Ольга, ты уже не сестра милосердия! Тут есть, кому оказать помощь», – остановило меня.

Спустилась по лестнице и запрыгнула в коляску.    

Какая тесная земля! – удивляло меня. – Раскинулась на тысячи верст, покрылась лесами, озерами, степями, морями. Ее исполосовали реки, разделили пустыни и горные хребты. И на всем этом бескрайнем пространстве нет-нет, да и попадется тот, с кем расстался и уже не веришь в свидание, с тем, о ком когда-то слышал и кого не думаешь увидеть наяву. Конь с прозвездиной на лбу остался в Новороссийске и нашелся в Северной Таврии, фон-Бринкман взволновала сердце гимназистки в Воронеже и предстала в Землянске… События, вероятность которых близилась к нулю, следовали одно за другим, опровергая математические расчеты и подчеркивая непредсказуемость жизни.

Выходило, что уступивший мне место молодой человек происходил из знатного рода. Его мать, как и мои родители, стремилась помогать малоимущим, жертвовать собой. Открыла училище для детей рабочих, приютила беспризорников. Заботилась, но как?

Жертвенность с некоторых пор мною понималась иначе: если отдаешь со своего стола нищему то, что сам не осилишь, это считала подаянием, а вот если делишься последним, как смоленцы друг с   другом на войне, это жертвой. И в моей оценке человека теперь многое значило, насколько он способен отдать последнее.   

– Как мне тяжело, что моей дочери пришлось убивать, – как-то услышала я от отца.   

Глаза его покрыла влажная пленка.

– Папа, а как же иначе? – не выдержала я. – Если я не успею нажать курок, выстрелят в меня…

– Вот в этом то и ужас: человек ведет себя, как зверь. Стремится перегрызть глотку первым… Но ведь он же не животное – он человек. Он наделен разумом. Ему следует мыслить… Только дикари живут по такому принципу…  

– Ты меня относишь к дикарям? А знаешь ли ты, мой милый папочка, что твоя дочь лишилась сына, твоего внука?

– Что ты говоришь? Что?! – он сжал руки.

Смотрела на сильного мужчину, который на глазах ссутулился, как вопросительный знак.

– Если бы не эта чума, я бы нянчила ребенка!.. Если бы отчаянно не дралась, гнила бы у обочины… Словом напасть не остановить… Не успеешь рот открыть, как получишь пулю… Здесь нужен пулемет, пушка, броненосец… И прав был Новиков, не жалевший ни себя, ни противника… Но враг оказался сильнее…  

Отец молчал.

– Тебя надо лечить… – пролепетал одними губами.

– Быть может! Я должна тебя поблагодарить за то, что ты   наделил меня крепким здоровьем и меня не взял ни тиф, ни голод, ни мороз…

Глаза у отца блестели.

– Тебе сейчас рисуются убитые мною… Их матери, дети… А что бы рисовалось тебе, если бы я не вернулась домой?  

– Не надо! Не надо! – отец сдавил себе виски.

– Что здесь происходит? – вбежала мама.

– Маша, она, она… Наша дочь…

– Что дочь? – глянула на мое ожесточенное лицо и многое поняла. – Василий пойдем, пойдем… Мужчине на войне легче… Он с меньшим трудом выбирается из этой черной дыры… Он обречен на борьбу…   А девушке, которую затянуло в воронку… Пропустило сквозь…

Весь вечер родители напряженно проговорили в своей комнате, потом отец вышел на двор и ходил по саду. Наутро приехал Русанов, измерил температуру, приложил мокрый компресс к голове и просидел около моей койки до позднего вечера. Он что-то нашептывал, поправлял спадающее одеяло и по ложечке вливал в мой вялый рот горький отвар.

5

В распахнутое окно волнами хлынул легкий поток – здоровой я выскочила на крыльцо – с реки поднимался студеный туман, заливая овражки, низины Медвежьего. Меня переполняло от ощущения жизни, той, которая может быть, той, которая может нести радость, жизни чистой, как горный хрусталь, жизни ласковой, доброй, сеющей тепло души… Я обняла отца, поцеловала мать, потрепала шевелюру брату, вывела коня из конюшни и поскакала, куда глаза глядят. Из одного молочного озера выскакивала на бугор и проваливалась в другое, в стянутые туманом луговины, дыша парным, мокрым, но без дождя,   доводящим до головокружения воздухом.

Выскочила на донской берег, остановилась – за речной долиной   тянулись огороды села Новоживотинное, в парке которого просматривался барский дом крестника последнего русского царя. К небу прямыми столбами из труб устремлялся густой дым.

Спустилась к парому.

Запахло сырой глиной.

– Барышня, вы в Воронеж, аль в Москву? – спросил меня паромщик.

Я зажмурила глаза:

– А как скажешь, добрый человек, туда и направлюсь!

– Тады не нада Воронеж, не нада Москва.

– Почему же? – я открыла глаза.

– Баре теперь нигде не в почете!

– Эй, Миклуха? Ты что, уже отчаливаешь? – с песчаного берега поднялся рыбак со снастями.

– Та барышня!

– Боже ты мой, Ольга Васильевна! – воскликнул рыбак.

Я узнала в щуплом мужчине Королева:

– Лазарь Иванович…

У меня навернулись слезы на глаза.

– Вы, вы… Миклуха! Давай, давай… Мы тут с барышней потолкуем…

Миклуха обиженно полез на паром, а я с Королевым поднялась на холмик, и мы устроились на бревнышке.  

– Так вы не перешли границу? – спросил Королев.

– Нас взяли в Цибулевке…

– И Вячеслава Митрофановича?

– Отправили в Киев. Меня отпустили, а их судили…

– Расстреляли? – испугался Королев.

– Да нет. Новикову дали пять лет лагерей. Остальных отправили на все четыре стороны…

– Какой все-таки командир был Вячеслав Митрофанович! Другого такого не сыскать! Но, ничего, выйдет. А я вернулся в Воронеж. Устроился в охрану стрелком. Вот сегодня выходной, и я к родне порыбалить, – показал на садок, в котором трепыхались окуньки.

– Вы же родом откуда-то отсюда…

– Из Новоживотинного… Ольга Васильевна! Вы не осуждаете меня?

– За что?

– Что мы с Мыльцевым уехали…

«Иссяк порох в пороховницах», – вспомнила слова Новикова при расставании с Королевым и отрицательно помотала головой.

– А как вы?

– Прихожу в себя…

– Понятно, понятно… Ольга Васильевна, если я понадоблюсь, буду рад вам помочь… Если что, у меня брат в тюремном замке надзирателем…

– Не надо надзирателей… Сыта ими по горло…

– Ольга Васильевна, будете писать Вячеславу Митрофановичу, от меня передавайте большущий привет.

Королев всколыхнул мысли об однополчанах – я встретила первого из них. А ведь уже почти забыла про полевые будни Смоленского полка. Как сложилась у смоленцев   жизнь? Чем они заняты? Как их семьи? Хотелось обо всем этом расспросить Лазаря Ивановича, но рыбак схватил снасти и поспешил на паром, на котором натужно зажужжал трос.  

– Миклуха! Обожди!..

Смотрела на плотные воды реки, которые с водоворотами неслись подле моих ног в долину, чувствовала, как сжимается все в груди от отсутствия кого-то дорогого, нужного, незаменимого, и, как паровозные выхлопы, над Новоживотинным взметало в воздушный океан дымные столбы.

6

– Ты куда запропастилась? – подскакал брат Сергей.

– Доверилась лошади…

– Все изволновались…

Мы скакали рысцой по длинному холму, в сторону от которого тянулось село Новикова Трещевка. Я всматривалась в череду тополей, соломенные макушки домиков, помнивших Вячеслава Митрофановича.

В разрыве деревьев увидела усадьбу. Ворота были распахнуты. Чего-то не доставало в знакомом пейзаже.

– Нет крыши?! – ужаснулась я.

Вспомнила распахнутые ворота с черным силуэтом   всадника в шлеме на фоне зарева пожара в Крыму.

– Разграбили…

«Даешь новую «жисть»!», – в ушах зазвучали когда-то услышанные слова Новикова.  

– Мы свой, мы новый мир построим, – из меня полетел куплет песни.

– Новикова искали и в отместку спалили усадьбу, – сказал Сергей.

– Куда ему теперь возвращаться? – спросила, разглядывая пепелище.

– Место для всех найдется. Лишь бы желание было смириться…

– О чем ты Сережа? Вячеслав Митрофанович никогда не сложит оружие. Помнишь его слова: даже если останется один солдат, война не проиграна…

– Проиграна, Оленька, проиграна. Как бы ни было неприятно тебе это слышать…

– А почему ты так решил?

– После Сиваша…

– Там, где полегли все дроздовцы?

– Ох, Оля! Нас ведь кинули, не ведая куда, – брат остановил коня, и я узнала все в подробностях. – Вот видишь, поле? А если его запрудить солдатами, получится Сиваш. И эту лавину хотели остановить. Наши атаки отлетали, как от стенки. Я еще никогда не чувствовал такой близости смерти. Кругом все ревет, взрывается, солдаты бросают винтовки. Патронов нет. Ты готов кричать от бессилия. Подкашиваются ноги… И я побежал. Да, побежал. Падал, вставал, каждую секунду ожидал взмаха сабли над головой… Был страх? Не был страх?.. Какая-то тупость владела мной... И   плевать хотел на все. Лишь бы унесли ноги. Где-то лежал. Куда-то полз. Когда вывалился из тумана, меня подобрали марковцы… А потом был Курамн… Я еще стрелял, стрелял… А толку… Плен… Ожидание конца в Джанкое… И спасение в Мелитополе… Ты можешь меня стыдить, мол, надо до последнего солдата… Может, ты и права… Но мне не стыдно… Я выложился…    

– Сережа! Что ты? – я потеребила брату голову… – Я тебя трусом никогда не считала. Я видела, как ты дрался…  

– А теперь мое дело сторона! – сделался серьезным Сергей.

Мы хлестнули лошадей и поскакали навстречу рассеивающемуся в ложбинах туману. Каждый со своими мыслями о прошлом, о будущем, каждый со своей правдой жизни. Нас единило детство, юность, Медвежье, война, помощь, близкое родство. Нас разъединял Новиков и мое положение чужой жены.  

До моего возвращения из Киева не прекращались налеты продотрядов на Медвежье, которые подчистую выгребали зерно, муку, отбирали птицу, скот, сеялки, косы. Действовала продразверстка. Но вскоре ее отменили, и на смену открытому грабежу пришла новая экономическая политика – НЭП. НЭП вернул прошлое и провозгласил забытый лозунг: обогащайтесь!  

Ратные бури канули в прошлое. Все успокоилось. Пришедшие с гражданской сняли военную форму. Возникали артели, коммуны, товарищества. Мой отец с братьями образовали сельскохозяйственную артель. В ней трудились крестьяне нашего села. Сеяли пшеницу, рожь, на риге молотили снопы, на мельнице мололи муку, в саду выращивали яблоки. Многие из тех, кто занялся личным хозяйством, вскоре имели лошадей, коров, свиней, обновили дом, даже приобрели хорошую мебель. С их стола не сходил пшеничный хлеб, оставив в прошлом воспоминания о страшном голоде.

Русанов Сергей Гаврилович с крестьянами села Ерофеевки тоже создал артель, но их артель приносила малый доход. Крестьяне без счета тащили с поля и сада Русановых. А когда Сергей Гаврилович спрашивал: «Куда делось зерно?» – следовали отговорки: «Куры поклевали», «Где вишни?» – «Воробьи растащили», «Где яблоки?» – «Ветром сорвало». Ерофеевцы пользовались добротой Русанова, тем, что он сутками пропадал в уездной больнице, и ему некогда было следить за вороватым мужиком. Но когда возникали споры: почему русский мужик так плох, мой отец, несмотря ни на что, повторял: «Все это не спроста! Барин виноват перед крестьянином. Сколько тому пришлось снести, сколько держали его за получеловека неразвитым и темным!» Выходило, что потомки бывших дворян расплачивались за грехи своих предков.

7

Распахнула шкаф и сняла с вешалки свое свадебное платье, которое в немецкой колонии Александерфельд мне заменила одежда сестры милосердия. Надела, одернула, прицепила подаренную Новиковым брошь и закружилась. Мне показалось, что Вячеслав Митрофанович водит меня по огромному залу, полному нарядных гостей. Среди них я вижу отца, маму, своих однокурсниц-гимназисток, Наталью Леонидовну – все в играющей бликами голубизне. Мы движемся по блестящему полу, наши движения отражаются в зеркалах по стенам, а с высоты балкона нас щедро обливает прозрачным светом, который смешивается с музыкальными волнами оркестра.

Упав от головокружения на кровать, сжала подушку.

– Где же вы, Вячеслав Митрофанович?! – вырвалось со стоном.

Лежала и не хотела подниматься. Вот так бы лежать до приезда мужа! Чтобы разбудило прикосновение любимой руки.

Нехотя сняла и повесила платье в шкаф, подумывая, уж не продать ли его за ненадобностью или все-таки дождаться Новикова и показать, в каком одеянии могла бы оказаться на венчании в Смоленском соборе, не сдай белые Воронежа.  

Собравшись к врачу в Землянск, доехала до станции Латной и выяснила, когда идут поезда на Киев. Поезд шел раз в неделю. Дело оставалось за немногим: раздобыть денег, собрать вещи и отправиться в путь. С радостными мыслями приехала к Русанову.

Он осмотрел меня:

– Все идет на поправку… Скоро никто и не подумает, что барышня на год отлучалась из дома…

– Полтора…

– А если еще учесть особенности отсутствия, то можно посчитать и все пять…

– Сергей Гаврилович! А скажите мне, вам с Ольгой Адольфовной приходилось расставаться?

– Я постоянно расстаюсь…

– Нет, ну чтобы вас разлучили. Надолго…

– Бог миловал…

– Вы наверно не знаете, как мне теперь тяжело…

– Оленька! Расставание лечит душу. Начинаешь понимать, что представляет для тебя тот, о ком тоскуешь. Но можете себе представить, какой радостью окажется свидание…

– А вы верите, что я увижу Вячеслава Митрофановича?

– Ты сомневаешься?  

– У меня в груди порой такая пустота. И предчувствие… Я хочу поехать к нему в Жмеринку…

– А вот этого делать не надо… Не успешь оглянуться, как он приедет…

– Это говорите мне вы, Сергей Гаврилович?

– Кто же другой.

– А Раевская, жена декабриста Волконского…

– Декабристка? – Русанов сделался серьезным.

В дверь заглянули.

– Ну, милая, давайте потом договорим. Баронеса фон-Бринкман пожаловала…

– Да, да, потом…

Я вышла в коридор. Фон-Бринкман окинула меня внимательным взглядом и произнесла:

– Здравствуйте, Ольга Алмазова!  

– Добрый день…

Из глубины коридора меня рассматривали глаза ее сына. Он, как и при первой встрече, учтиво поднялся со стула и уступил место. Я, не знаю почему, но не прошла мимо, а   опустилась на сиденье. Он занял скамью напротив.

– Георгий, – произнесла я,   думая вовсе не о нем.

– Кричевский, – представился он.

«Ах, да», – я вспомнила фамилию первого мужа фон-Бринкман.

– Вам плохо? – Кричевский подался ко мне.

– Да нет. Не очень…

Кричевский молчал, а потом, пользуясь тем, что рядом, заговорил о каком-то плавании к Полярному кругу. Я поняла, что он путешественник. Потом про бои с красными на Урале. Я догадалась, что он воевал у Колчака.

Что-то ответила ему, погруженная в свои мысли.

Мы бы еще долго сидели в таком одностороннем общении, если бы меня что-то не толкнуло изнутри, и я не встрепенулась.

Георгий пошел за мной по коридору.

Я его не остановила.

Помог сесть в коляску, протянул поводья и кнут.

– Ольга Васильевна! Не позволите мне   с вами встретиться..? – осторожно спросил он.

– Зачем? – вздрогнула я.

– Я… Мы… Живем в одном уезде…   

– Вы хотите купить в Медвежьем яблоки? – вспомнила, с какой целью к нам приезжали.

– Да, да, яблок! Много яблок…

– Что ж, заезжайте, – я стегнула коня, и коляску сорвало с места.

«Узнает, что я замужем и отстанет», – подумала, уже не ругая себя за прохладное обращение с сыном фон-Бринкман.

8

Проезжая мимо военкомата, натянула поводья и остановилась: здесь в пристройке когда-то портниха шила свадебное платье. Над парадной дверью теперь висела оранжевая вывеска «Ателье», а в окнах выставили ножки в смоляных чулках дамские силуэты.

– Вы расширили свое дело? – спросила портниху, которая приветливо встретила меня.

– А как же, Ольга Васильевна! – и добавила: – Как вы похорошели!

– Что вы говорите, –   я почувствовала, как мои щеки загорелись.

– Какими судьбами?

– Вернулась домой…

– И правильно, Ольга Васильевна, что вам по Парижам и Берлинам скитаться… Вы нашенская, землянская… Посмотрите, какие у меня фасоны… Для самых хорошеньких дам… Материал из Питера…

Портниха повела меня мимо вешалок с длинными платьями и короткими юбками, костюмами и пиджаками, стоек со шляпками.

– А как Новоскольцева Мария Андреевна? – я вспомнила дочь Землянского городского главы.

– Слышала, что она перебралась с детьми в Воронеж. У нас ведь, как ушел Шкуро, такое началось…

– Догадываюсь, – я вспомнила, как напугалась портниха, когда к ней попросилась переночевать.

Об этом предпочла смолчать, и, купив шерстяную кофточку, покинула Землянск.

«А где муж Новоскольцевой? Добрался до Воронежа? Или тоже, как Новиков, попал в плен и отбывает наказание? Каким угнетенным и обессилевшим он покинул нас на Днепре».

Осень прошла в привычных хлопотах. Я помогала маме убирать по дому, отцу – собирать яблоки, вела учет пшеницы, молотой муки. А   стоило только брызнуть дождику, как на целый день скрывалась в лес по грибы и долго не могла надышаться пьяным, медовым воздухом, который бодрил и придавал силы.

Кричевский присылал людей, которые покупали по одному, по два ящика яблок и ругались: «Зачем Георгию столько фруктов. У самих в Казинке яблони ломаются от урожая!» Сам Георгий нас как бы избегал. Почему? Он мог сделаться занятым, ему мог показаться утомительным путь в Медвежье, а, может, боялся бросить тень на замужнюю женщину.   Но меня это мало интересовало.

Любила ездить в Воронеж, который после запустения и голода 18-го и 19-го годов изменился в лучшую сторону. Снова на Проспекте Революции – название улицы с уходом Шкуро вернули – заблестели витрины галантерейных магазинчиков, кондитерских лавок, рюмочных, винных, забегаловок, базары запрудили подводы из сел. С приходом НЭПа разрешили мелкую торговлю. Повсюду возникали предприятия, мастерские, но прежнего богатства уже не чувствовалось. Публика выглядела проще, с улиц исчезли роскошные экипажи, франты-всадники. Богатые воронежцы бежали вместе со Шкуро, и их фамилии уже не упоминались на красочных вывесках.

Лучшие здания оккупировали советские учреждения. В особняке Дворянского земельного и Крестьянского поземельного банков поместили областной суд и областную прокуратуру, в Воронежскую губернскую гимназию въехал областной комитет партии большевиков. Все лучшее отбиралось, и я невольно спрашивала, что хотят построить новые власти, громогласно заявляя: «Мы свой, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем».    

Видя, что родители управятся без моей помощи, стала собираться в путь-дорогу. По привычке, выработанной на войне, проложила маршрут на карте

– До Киева шестьсот верст. От Киева до Жмеринки еще двести. Если что, подговорю охрану лагеря, и Новиков убежит! – меня охватило волнение: –   Вот бы!.. Но для всего этого нужно много денег.

На дорогу деньги давали родители. А на то, чтобы подкупить охрану, их не доставало. На всякий случай спрятала в саквояж брошь, подаренную Новиковым. Больше из драгоценностей у меня ничего не было. Намеревалась взять теплые вещи на случай, если направимся к границе.

Дни превратились в томительное ожидание, ночи в тревожные сны: удастся ли встретиться? Ему бежать? А-то возьмут да прогонят меня. Еще попытаются надругаться? Арестовать?  

Как низко пали нравы при большевиках! В Смоленском полку меня бы не тронули пальцем. А когда собиралась неизвестно куда при иной власти, становилось страшно.

«Может, не ехать? – спрашивала себя. – Дождаться, когда выйдет? Поступить, как советовал Русанов и ждать?»

И отвечала: «Нет, нет! Я так не могу! Что скажет муж?! «Оля! Я тебя так ждал, а ты... Тебе предстоял путь всего в восемьсот верст, а Волконской   через Урал в Сибирь четыре тысячи. И у нее хватило духу».    

9

Когда я уталкивала одежду в саквояж, собираясь утром ехать на станцию, вошел Сергей:

– Читай!

– Нашел время… Я не помню, когда газету в руках держала…

– А эту почитай…

Старший брат, как и Русанов, не одобрял мою поездку. Поэтому я избегала разговоров с ним, чтобы лишний раз не расстраиваться.

Он настойчиво совал газету.

  – «Известия», – увидела заголовок.

  Сергей показал на маленький абзац крайнего столбца.

«Варшава. По сообщениям, в Варшаве…»

– Что ты мне принес? Какая-то Варшава… Давай еще про Мадрид или Касабланку…

Брат поднял газету и прочитал: «… По сообщениям, в Варшаве активизировались русские монархисты… Военная организация монархистов во главе с генералом Новиковым…»

–   Что? Повтори, –   ударило в виски.

–   «… Военная организация… во главе с генералом Новиковым…»

–   Это он? – я в мольбе опустилась.

– Думаю, что да…

– Он бежал из Жмеринки… – саквояж выпал из рук, и из него посыпались вещи.

– Вячеслав Митрофанович не может сидеть, сложа руки, – брат напоминал мои слова. –   У него такой характер…

– Нет-нет! Это провокация, – я снова склонилась и стала собирать вещи. – Я еду в Жмеринку! Он там! Я должна его спасти!

– Образумься! Что тут написано?! – он бросил к моим ногам листы.

Я подняла и стала вчитываться:

– А, вот, «Новиков»… «рискованные планы монархистов»…

«Вячеслав Митрофанович? Где же вы? В Варшаве или Жмеринке?» – хотелось крикнуть на весь мир.  

Мой отъезд откладывался. Мне следовало сначала разузнать, где же все-таки находится муж? Обращаться с таким вопросом к властям было опасно. В моих вопросах могли усмотреть, все что угодно: заговор, саботаж. Что мне оставалось? Я подумала: а не списаться ли мне с родственниками Новикова и не выяснить ли все у них. И послала письмо в Москву племяннице Новикова.

Просила братьев при каждом посещении Воронежа покупать газеты, и потом ночами напролет читала их, ища хоть какое-то сообщение из Варшавы. Испытывала сложные чувства к полякам, которые в самый решительный для белых момент помирились с большевиками и позволили бросить против них конницу, они предали союзников тогда, когда белые уже переправились через Днепр и собирались повернуть на север. Они выторговали у Советов часть земли. Это поляков не красило. И возникали сомнения: как мог Новиков оказаться у них? И не однофамилец ли это? Но о том, что это именно Вячеслав Митрофанович говорило его поведение: он не собирался сдаваться даже тогда, когда остался бы последним солдатом белой армии; его стремление перейти польскую границу; а также присвоенное ему на ялтинской набережной звание генерала.   

– Он что, бежал? – постоянно спрашивала себя и ни от кого не получала ответа. – А если бежал, то почему до сих пор не дал о себе знать?   

Родные успокаивали, говорили, что все утрясется, что я еще совсем молода, что вся жизнь впереди и не стоит огорчаться. Но все это мало   утешало меня.   

10

Конечно, я была молода! В моем возрасте многие девушки еще только мечтали о замужестве, и часто можно было слышать, что вышла замуж дочь наших знакомых или родственников. Осень всегда славилась   свадьбами и тем более осень 1921 года, когда вернулась мирная жизнь. Я невольно думала о Кричевском, который изредка напоминал о себе. То от него привозили книжку в твердом переплете об арктических открытиях «Путешествие в Колыму и на Новую Землю в 1909-1910 г.г.», и я читала ее. То он сам, случайно или нет, попадался в Землянске и рассказывал о своих впечатлениях во время плавания по сибирским рекам.

– Вы представляете, Оленька (он как-то легко переходил на такую доверительную форму обращения), в устье Оби не видно ни левого, ни правого берега. Но стоит с океана подуть ветру, как корабль останавливается. И знаете почему?

– Откуда мне знать-то, – мотала удивленно головой.

– Потому что Обь глубиной с человеческий рост… Ветер погонит воду из низовий в верховья и образуется мель…

– А ширина реки – не видно берегов!

Он как-то ненавязчиво упреждал мои желания, каждое мое слово и я, разговаривая с ним,   чувствовала себя даже легче, чем с Новиковым. «Интересно, с кем в это время разговаривает Вячеслав Митрофанович? – спрашивала себя. – И о чем? О путешествиях?»

Возможно, он тоже куда-то стремился, может, плыл, что-то предпринимал, его всегда носило волнами беспокойного характера.

Письмо от Натальи развеяло мои сомнения: это был Новиков. Он бежал из Жмеринки. Обосновался в Польше…

И – забыл меня…

Первое желание было: ехать в Польшу. Явиться в апартаменты русских эмигрантов и сказать генеральскому адъютанту: «Доложите, приехала жена…» Вот бы удивился Вячеслав Митрофанович! Но возникал вопрос: куда ехать? Где его искать в Варшаве? Одно дело оказаться в Жмеринке и иметь возможность вернуться назад, а другое – за границей… Мне Москва была незнакома, не то, что Варшава.

В письме Наталья советовала дядей пока не интересоваться, что как бы обрывало нити связи с мужем.   

Но я крепилась: «Он вспомнит обо мне! Он напишет! Он, в конце концов, сам приедет!»

Брат привез газету.

«ИЗВЕСТИЯ за 25 марта 1922 года, – развернула листы. – Варшава. 23 марта…. По сообщениям в Варшаве проведены обыски среди русских монархистов, бывших сановников, аристократов, генералов…   Среди арестованных Новиков…»

– О Боже! Снова арест!

«… из них высланы Новиков…»

– Выслан! Куда?

– Оля, а не подумать ли тебе о своей личной жизни?

– Что ты мелешь?

– Проходят годы…

– Зачем ты мне показал эту газету?   Я бы лучше не знала…

– Меня приучили говорить правду…

– Правда убивает…

Меня выбросило из колеи спокойной жизни. Я бредила встречей с Вячеславом Митрофановичем. Голову распирали мысли. Мое   воображение пылало. Что только мне не грезилось? Казалось, что Новиков спешит по европейскому городу мимо костелов. Заходит в православный храм. У алтаря его встречает переодетый батюшкой генерал Кутепов… Кутепов излагает поручение… Новиков кивает… Потом   взбегает по трапу парохода «Николай». Да все того же тихохода! «Николай» отплывает в Ригу… Новиков скачет из Риги на Дарьяле… Пересекает мост через границу… В него стреляют с одного берега, с другого… Дарьял прыгает с моста в реку… Они плывут в окружении фонтанчиков от пуль… Скрываются за опорами моста… Бурный поток уносит их из видимости пограничников…

Ждала его. И чем больше ждала, тем сильнее разгоралось желание встречи, опустошалось все внутри, и я становилась беспомощнее, слабее, безрассуднее. Проходили дни, протекали недели, но Новиков не появлялся. Выходило, его не напутствовал генерал Кутепов, не привозил в Ригу пароход «Николай», не спасал Дарьял…

Мои силы таяли…

Я   была способна на опрометчивый шаг.   

11

В руки попала оброненная на пол газета.

«ИЗВЕСТИЯ. 11 апреля 1922 года… попытка русских монархистов спровоцировать русско-польский конфликт, в результате чего должна была последовать реставрация русской монархии…»

– Ого!

«… военные организации русских монархистов находились в подчинении «законспирированных» генералов… главнокомандующим в Польше был генерал Новиков…»

– Новиков! Он снова весь в борьбе! А я?…

Мною овладело ожесточение: совсем забыл свою жену, не сочтет нужным послать ей короткую весточку, как-то успокоить, передать с кем-нибудь привет… Словно ее нет!

«Где же ты, хваленый генерал?!» – зло заговорило во мне.

На следующий день я машинально схватила книгу Кричевского, оседлала коня и поскакала. Неслась, как угорелая, словно за мной гнались конники Буденного. Проскочила длинные овраги, несколько раз поднялась на пологие холмы и опустилась в низины. В стороне остался Землянск, где-то впереди Касторное. На полном скаку спустилась в лощину села Казинка.

Георгий обрадовался моему визиту и не мог   произнести слова. Его руки тряслись, губы дрожали, брови подпрыгивали.

– Я к вам приехала вернуть, – протянула книгу «Путешествие в Колыму и на Новую Землю…»

– Да, да…

– Ольга Васильевна! – на крыльце усадьбы, окруженной кустами сирени,   показалась фон-Бринкман.

Лиловые метелки густо облепили растения.

– Здравствуйте…

– Варвара Александровна… – прорезался голос Кричевского.

– День добрый, Варвара Александровна, – поздоровалась я.

– Поднимайтесь к нам, голубушка…

– Нет-нет, я просто прогуливалась, и вот и заехала…

– Без застолья мы не отпустим! – из-за бывшей баронессы выглянуло узкое мужское лицо.

–   Парфианович! Иди-иди, –   властно сказала фон-Бринкман.

«Муж фон-Бринкман», – поняла я.

– Ольга Васильевна, отпотчуйте у нас, – взмолился Георгий, прижимая книгу к груди.

– Не будем нарушать обычая, – произнесла фон-Бринкман.

Смешно – за столом по обеим сторонам от баронессы оказались почти одногодки – сын и муж. Муж, у которого словно не было имени: все обращались к нему по фамилии Парфианович.

– Парфинович сегодня придумал задачку для школяров, – говорила, откусывая бублик, Варвара Александровна.

– Весь фокус в том, что углы, опирающиеся на одну дугу, равны! – обрадовался Парфианович, с шумными звуками отпивая чай.

–   Парфианович! Можно потише… – замялась фон-Бринкман.

– И если этой теоремы не знать, задачку не решите! На сообразительность! – Парфианович отпивал еще громче.

Я от души рассмеялась.

– Вот видите, Ольга Васильевна! Эйлер. Галуа, – локтем толкнула мужа фон-Бринкман. – А ты, что язык проглотил, внук Астраханского вице-губернатора? – мать обратилась к сыну.

«Выходит, он не только путешественник, но и внук астраханского сановника», –   подумала я.

Разговор продолжился вокруг теорем, в которых я ничего не смыслила, каких-то синусов, косинусов, тангенсов, что, в конце концов, произвело на меня гнетущее впечатление, и я почувствовала облегчение только тогда, когда выскочила из этой математической духоты на улицу и запрыгнула на коня.

Георгий, так и не произнесший за столом ни одной полноценной фразы, вскочил в коляску.

– Вы хотите ехать за мной?.. Не надо… – воспротивилась я. – Лучше приезжайте в Медвежье за яблоками! – бросила, срывая коня с места.

– Какая наездница! – из распахнутого окна воскликнула Варвара Александровна и подтянула за ухо мужа. – Ишь, распелся, тенорок!

Глава 2

1

– Вы, Вячеслав Митрофанович, меня не вспоминаете…   И я вас вспоминать не буду! – скакала я, ощутив поразительную легкость.

С души словно свалился камень: нет мужа – нет и жены… Я молода… Красива… Отличная наездница!...

Не прошло и двух дней, как в Медвежье пожаловала Варвара Александровна. Меня снова разобрал смех: а где же ее молчаливый сын? Вместо сына хитровато выглядывал из-за плеча супруги учитель математики Парфианович.

– Ольга Васильевна! Мы хотели поговорить с вашими родителями.

С кухни вышла моя мама, с мельницы вернулся отец. Они расположились в гостиной.

Что они хотят? Купить яблок? Мельницу? Часть земли в Медвежьем? Я не придавала значения цели взита.

– Они приезжали свататься, – сказала мама, когда коляска с фон-Бринкман и Парфиановичем скрылась за бугром.

– Что?!

Я давно так не хохотала! Со стоном! С раскачиванием! С поклонами в разные стороны! Не помню, когда так долго меня колотил смех. Выйти за Георгия! Который и в подметки не годился Новикову!

Но Новикова все не было, будущее с ним оставалось туманным, а подвернулся Кричевский Георгий. Можно было подумать, что ореол романтики давно спал с меня, и я производила впечатление практичной, земной женщины. «И не такая уж любовь великая штука, чтобы был только Он и только Он!» – восклицало внутри. Но на задворках сознания возникали другие мысли: не предательство ли это – так быстро забыть мужа? И хотелось спрятаться от всего происходящего в какую-нибудь нору. Я запретила родителям впускать в дом кого-нибудь из фон-Бринкман, корила себя за необдуманный визит в Казинку, и в то же время меня не покидало: «Оля! Ты молода! Ты не монашка! Ты страстная эмоциональная женщина!»

Однажды я выехала на прогулку и далеко ускакала в поля. Продравшись сквозь кущи акации, я выбралась на берег реки Трещевки и изумилась выложенныму ветвями сирени на противоположном склоне: «ЛЮБЛЮ     ОЛЬГУ»

Кому это? Ольге. Я Ольга. Кто мог бы это сделать? Любой, кто любит Ольгу. Может, Георгий? У них растет такая лиловая сирень. Это похоже на него: скрытно, тайно. Почему-то в памяти мелькнула станция Сирень на пути к Севастополю, опустошенная, без единого куста с характерными метелками цветов, с раскрытыми вагонами разграбленных поездов, с приказом Врангеля об отступлении и эвакуации на столе коменданта.

Нет, нет, мне этого не надо!…

У меня уже была любовь…

И: выходит, Георгий меня любит. Но я-то его не люблю. Люблю другого. А, может, пока не люблю? И со временем стерпится-слюбится? Разве невозможно такое? И стоит ли упорствовать?

Георгий несет с собой мир, тихую, спокойную жизнь. Новиков – неустроенность, походы, бойню.

И не придет ли время, когда тебя уже никто не полюбит, и ты останешься одна? Одна-одинешенька?

А?

Вечером я зашла к родителям и сказала о своем согласии выйти замуж за Кричевского.

2

Мы расписались в Землянском ЗАГСе. На бракосочетание съехались близкие родственники с моей и Георгия стороны. Я надела бордовый костюм, не решившись снять с плечиков в шкафу ждавшее меня с осени 19-го года подвенечное платье. Оно хранилось для венца с другим. Бывшая баронесса светилась от гордости. Георгий плакал от счастья. Мои родители и Русановы тоже всплакнули. Может, от облегчения, что моя жизнь устроилась, а, может, от горечи, что не в силах что-то изменить.

Извозчики шептались:

– На кого же ты орла сменяла…

Я взяла фамилию мужа, и уже ничто не напоминало о том, что я была женой белогвардейского генерала.

Вместо многодневного гуляния на свадьбе ограничилась скромным застольем, о котором даже не хочется вспоминать.

Вскоре с супругом переехали из уезда в Воронеж и поселились на Воскресенской улице, которая тянулась от Большой Дворянской, теперь проспекта Революции, среди густых кленов и высоких тополей. Красовавшиеся по бокам особняки реквизировали, и в них разместились различные учреждения. Можно было снять квартиру в привокзальном поселке, но не хотелось напоминать Георгию о принадлежавших когда-то его деду, потом   матери, и по праву ему – не приди большевики – домах.

Он поступил на службу в губернское управление торфяных заготовок Губторф. Мне доставляло удовольствие утром провожать его на работу, потом идти на рынок за продуктами, пробираться вдоль длинных торговых рядов, возвращаться с полными сетками, готовить обед, ждать мужа и под вечер пройтись с ним до каменного моста, оттуда открывался чудный вид на левый берег реки с заливными лугами. И ни единой мыслью не вспоминать голод, страх, сырость, холодные хаты, всю эту бушующую военную схватку во имя чьей-то победы.

Мне казалось, наступило хорошее, беззаботное время!

Как я заблуждалась…

Как-то возвращалась с рынка, и навстречу шел военный в буденовке. Лицо его скрывал низкий козырек. Когда мы поравнялись, я услышала:

– Ольга Васильевна!

Военный приподнял буденовку, и я узнала адъютанта Новикова:

– Уманец!

От радости подпрыгнула, как ребенок.

– Вы как будто с Ялты и не снимали буденовку? – засмеялась.

– С меня ее уже десять раз снимали и десять раз надевали!

– Как это?

– Когда выпустили из Киевской чрезвычайки, я приехал в Воронеж и пошел преподавать в пехотную школу. Из пехотной школы перевели в институт. Из института назад в школу. Теперь что ни начальник, то сначала снимает, потом надевает. Но, вы только не подумайте, что я забыл Новикова…

– Новикова? – мне стало не по себе.

Дошли до Воскресенского храма.

– Давайте присядем, – предложил Уманец.

Со скамьи во дворе храма открывался вид на лужайку, где паслись коровы, проезжали всадники и тянулись телеги. От храмовой сторожки по двору расползался слабый дым.  

– Расскажите о себе, Ольга Васильевна! – попросил Уманец. – Как Вячеслав Митрофанович?  

– Как Вячеслав Митрофанович, не знаю… Газеты пишут, что был в Польше…

– Читал-читал… Борется…

– А как поступить той, которую бросили? – вдруг повернулась к бывшему   адъютанту.

– Что вы говорите?!

– Год ни весточки! Ни слова! Думаю, Вячеслав Митрофанович не пропадет. Он видный мужчина! – произнесла гордо и с обидой.

– Так вы…

– Я теперь Кричевская…

Уманец помолчал и потом сказал:

– Жаль Вячеслава Митрофановича…

– Вы хотите сказать за то, что жена его оставила?

– Я ничего не хочу сказать…

– А позвольте вас спросить: вот вы переоделись в форму Красной Армии, это что? Разве не предате…

– Не знаю, не знаю… Но объявись полковник…

– Генерал…

– Какая разница!… Я бы и сейчас с ним пошел в огонь и воду!

Дым подкрался к нам, и я ощутила кислый угольный запах.

– А я, как видите, уже не пойду, – произнесла с вызовом и поднялась со скамьи.

– Прощайте, Ольга Васильевна, – Уманец встал следом и, нахлобучив буденовку, направился в другую сторону.

3

  – Что он хочет этим сказать? – шла, сбивая попадавшиеся под ноги камни. – Что я плохо поступила? А попробовал бы сам пожить в полном неведении…  

Дома бросила сетку с продуктами в прихожей и упала на диван.

«Вячеслав Митрофанович! Ответьте! Ведь мне же вас, как бы я этого не хотела, не забыть никогда… Плохо поступила ли, хорошо ли...   Уманец готов с вами в огонь и воду… Я уже огонь и воду прошла… И пошла бы дальше… Но почему от вас нет никаких вестей?.. Одни лишь сообщения, что у вас нелады с одними властями, другими… Что вас выслали из одной страны, из другой… Вас носит по чужим краям, вместо того чтобы прибить к родному берегу… Постой, Ольга, что ты несешь?.. Какой еще берег, когда его сразу схватили бы чекисты… А поступить, как Уманец?.. Но он не смог бы кривить душой… Не по нему служить красным… А почему ординарец смог?.. Ведь какой отчаянный был! Сколько буденновцам от него перепало!.. Неужели, человек так устроен, чтобы плыть туда, где вода теплее и корм сытнее?»  

– Ольга! Что с тобой? – надо мной склонился Кричевский.

– Ты пришел с работы? – приподнялась с дивана

Смотрела на супруга, который старался привнести в мою жизнь покой, и теперь чувствовала   бесплодность его стараний.

Мне стало совестно что-то утаивать.

– Встретила адъютанта Новикова…

– Новикова? В Воронеже?! – испугался Георгий.

Он не мог не знать моего прошлого.  

– Понимаю, понимаю… Оля, я вижу, как тебе тяжело… Но мы должны пережить и это… Ты должна знать, что какое бы бремя ни свалилось на твои плечи, я разделю его с тобой… Помогу вынести…

Он не стал углубляться в суть встречи с адъютантом и продолжил:

– Я не мыслю своей жизни без тебя… Ведь мне тоже досталось…

И я узнала тайну семьи фон-Бринкман, которую когда-то своим детям раскрыла Варвара Александровна. В порыве откровенности она рассказала сыновьям Владимиру, Георгию и дочери Нине, что все они носят фамилию ее мужа, но родились не от него, а от трех разных мужчин. Это был страшный удар по самолюбию молодых людей, который смог выдержать только Георгий.

– Ах, вот оно что! – я вспомнила рассказ о том, что застрелился сын фон-Бринкман Владимир – он учился в мужской гимназии, что дочь Нина наложила на себя руки.

Мне стало жалко своего мужа, последнего из фон-Бринкман, и я прижала его к себе, думая, что сделаю все возможное, чтобы наполнить только хорошим жизнь супруга, чтобы больше ничто не печалило его.

Искала объяснение поступкам его матери. Что это, последствия неспособности иметь детей от престарелого мужа? Женской неудовлетворенности? Ведь муж был намного старше ее. Желание отомстить супругу, погубившему ее молодость? Казалось, и первое, и второе, и третье имели право на существование. Варвара Александровна словно наверстывала упущенное сначала с одним мужчиной, потом со вторым, третьим – отцами ее детей, и вот – с Парфиановичем.    

– Выходит, он не Кричевский! А какой-нибудь…   И я не Кричевская!.. Моя фамилия другая…

Мною овладело чувство брезгливости. От фамилии Кричевский веяло душком обмана, от неизвестной фамилии настоящего отца Георгия тем же. Меня словно измарали грязью. А мне всегда и во всем хотелось только ясности и чистоты.

После такого известия решила поменять свою фамилию на девичью и собралась в Землянск. Поехала туда вместе с мужем – он редко отпускал меня одну. Коляска неслась по усеянному травой большаку. Хвойный лес, как пики таежных воинов, скрывал разбросанные по ярам хутора. Вот показалась огромная равнина и излучина Дона, к берегу которого прижался паром. Как только колеса въехали на понтон, паром дернулся с места. Паромщик переправлял через быстрый поток, с пеной вылетавший из-под понтонных лодок, двух быков и пяток подвод.

– Оля! Я тоже заменю фамилию на Алмазов, – сказал Георгий.

Податливость мужа каждому моему поступку первое время восхищала меня. Он был полной противоположностью Новикову, который силой своей натуры меня подавлял. Он бы никогда не позволил себе поменять родовую фамилию.

– А чем вам не нравится Кричевская? – спросила сотрудница Землянского ЗАГСа, которую я назвала про себя   «солдаткой» – одета в суконную кофточку защитного цвета с отложным воротничком и низкие сапоги.

– Звучит как-то кр-кр…

– И всего-то?! А вы бы знали, что у нас половина уезда Писуновы, Задовы, Барановы, Рыгаловы. Вот бы кому стоило позаботиться о благозвучности фамилии. А на какую вы бы хотели поменять?

– На мою девичью Алмазова.

– Вы что?! Сейчас с разными алмазами, брильянтами дело худо. Еще не так поймут. Буржуев ведь, алмазов разных, прогнали. Брильянты у них отобрали. Вот если бы вы захотели Октябрева, в честь Великого Октября, Первомайцева, то мне понятно…

«Может, сказать об истинной причине? Спросят о доказательствах, что у мужа не тот отец. А где их взять?»

– Гражданка! Не морочьте себе и другим голову…

– Да-да, – я вышла из ЗАГСа.

Так и осталась на фамилии Кричевская, которую не принимала всеми фибрами души. И лишь сильно в глубине души отозвалось: «А ведь была-то и Новиковой!» Но что мне оставалось? Меня словно опутали по рукам и ногам, измарали мое чистое имя и мою безупречную фамилию пошлыми проделками родительницы мужа. С этого дня во мне затаились крупицы ненависти к свекрови, ко всем женщинам, кто способен на обман, который впоследствии оборачивался тяжелыми муками и даже трагедиями.

4

Думаете, мне не было жалко Новикова? Я представляла, как он с головой погружен в дела и, может, в редкие минуты отдыха вспоминает о своей Ольге. И верит, что его ждут, и надеется на встречу. В эти минуты со мной невозможно было разговаривать. Я дерзила и разве что не кусалась. Мои сотрясающие воздух упреки – что же не написал, не дал о себе знать – разбивались о другие мысли: а напиши – навел бы врагов на меня, и на этот раз его подругу просто так бы не отпустили. После такого несколько дней выкарабкивалась из теснины душевных переживаний.     

Как-то, гуляя с мужем по скверу, встретила Флигерта с женой.

– Быстро же вы… – сказала Новоскольцева.

– Поменяла мужа? – я к таким вопросам привыкла.

Флигерт к моему замужеству тоже отнесся спокойно и рассказал, как удачно выбрался из Северной Таврии, как доехал на перекладных до Воронежа, как устроился работать на железную дорогу. Поинтересовался о боях смоленцев, когда он уже покинул полк. После моего по-военному лаконичного «доклада»   Новоскольцева сказала:

– Рады видеть у нас в гостях… Улица Халютинская…

– Это где такая?

– У Акатова монастыря.

Мне были знакомы извилистые, переходящие в крутые каменные лесенки с шаткими перилами улочки около мужского монастыря, и я с удовольствием согласилась.

Узнав, что рядом с Флигертом на другой улице Средне-Смоленской живет Косцов, который теперь служил на спиртоводочном заводе, что вернулись в город Мыльцев-Минашкин, Златоустов, я загорелась желанием собрать смоленцев вместе.

– Привет Вячеславу Митрофановичу! – напоследок сказал Флигерт. – Знатный был командир!

– Если бы я сама знала, где он! – пожала я плечами.

Видно было, как коробило Кричевского при каждом упоминании фамилии Новикова, но ему ничего не оставалось, как смириться и держать себя в руках.   

Однажды на Плехановской, когда-то Большой Московской, меня обогнал автомобиль. Он урчал и громыхал по мощеной дороге. Я еле успела отскочить в сторону и – чуть не кинулась следом. Не поверила своим глазам: на переднем сиденье рядом с водителем сидел Натан – беглец Натан! – в форме комбрига, а сзади Лебедев.

Натан, который покинул наш отряд в низовьях Днепра, теперь красный комбриг!

Чудеса….

Лебедев, бывший офицер, которого я спасла, который потом воевал против нас в Таврии.  

Они были в шлемах с красными звездами и белых перчатках.

Так и хотелось крикнуть:

– Постойте!

«Ну и дела! – мне ударило в виски. – Натан! Ловко же устролся при советской власти! И как стремительно вознесся?.. Лебедев! В белых перчатках… А какая у них выправка! Настоящие белогвардейские офицеры…   А ты что? Твой муж? – заговорило во мне. – Ведь тоже кормитесь от большевистского пирога… Хотя могло все выглядеть иначе… Ты бы ехала с Новиковым в машине…Ты бы сидела в белых перчатках…Победи белые большевиков».

5

Теперь я мало чему поражалась. Не удивил меня Веселаго – друг Новикова: он после ранения попал в Кисловодск, откуда в Красную Армию и теперь преподавал военные дисциплины в ветеринарном институте. Шнейдер –   перебежчик из Смоленского в Феодосийский полк, потом от белых к красным, предлагавший нам сдаться в Симферополе – отслужил в охране черноморских портов и теперь учил военному искусству студентов университета.

Вот как повернула судьба!

Словно они и не воевали с Советами! Не кидались в бесконечные атаки, пытаясь опрокинуть врага…

Как противно! Как все это было схоже с супружеской неверностью фон-Бринкман! И вместе с тем по таким правилам жили многие. Старое гибло, новое приходило. Белое перекрашивалось в красное. Чужое навязывалось под угрозой расправы ЧеКа.

Я устроилась в ремонтную артель счетоводом. С моими способностями подготовить деловую бумажку, провести расчеты не составляло особого труда. Сколько исписала донесений во время боев, сколько раз выводила число прибывших в полк бойцов – дебет, выбывших – кредит, сколько считала разницу между теми и другими. Но сухая экономическая наука – на войне мне приходилось заниматься людьми, а не рублями, копейками – не доставляла удовольствия, и я старалась всецело погрузиться в семью. Снова готовилась стать матерью, и теперь не боялась, что на седьмом месяце беременности придется трястись в коляске, вздрагивать от каждого шороха, выстрела, ржания коня, думать о родах в поле, о сохранении жизни младенца, о переправе за границу. Все это унесло в прошлое вместе с моим несчастным сыном, куда укатила и моя юная пора.

Меня всегда тянуло к белому – цвету чистоты и надежды. По моей просьбе окна нашей квартиры осветились белым, до самого пола спустились молочные шторы, светлые материи накрыли стулья с витыми ножками. Словно приглашала присесть за старинный стол со столешницей в форме эллипса снежная скатерть. Диван с ажурными подлокотниками и зеркалом в спинке звал прилечь.

– Вот в эти покои я принесу своего… – думала я, не зная, как назову будущего ребенка.

Девочку Ольгой? Но так собиралась назвать дочь с Вячеславом Митрофановичем. И не хотелось именем дочери спутывать двух мужчин. Я перебирала в памяти женские имена и выясняла их значения: Мария – имя моей матери. Святая! Хорошо бы… Варвара – матери Георгия – что-то иноземное, варварское… Анастасия? Воскресшая. Оно скорее подходило ко мне, воскресшей из небытия.   

Сына Славой? Этого мог не понять муж. Василием по имени моего отца? Царственным! Но время царей ушло. Отца Георгия. Его не знали ни он, ни я. И все равно напрашивалось Вячеслав, Слава, от которого вытекало столько производных Белослав, Благослав, Владислав, Милослав, Радислав, Святослав, Ярослав, словно это имя принадлежало всей планете.

Так и не выбрав имени, мечтала о том дне, когда мои покои прорежет детский голос и закачается люлька у дивана.               

При каждом удобном случае я навещала Медвежье, которое сбрасывало одежды лета и одевалось в пестроту осени. С полей везли высушенные снопы, которые молотили на риге. Намолоченное зерно отправляли на мельницу. Кипела привычная для нашего сельского уголка страда.

Иногда я заглядывала на место обмолота: лошадь мерно ходила по кругу и вращала маховик, который разгонял барабан молотилки. Снопы кидали в отверстие, и на решето усыпалось зерно. Наши предки молотили семя цепами – теперь люди выдумали механизмы. Как в военном деле: когда-то вместо огнестрельного оружия сражались саблями, пиками, кинжалами, а изобрели порох, и изменилась война.  

Однажды, когда я задержалась дома, вбежала мама:

– Оторвало! – не знала, за что хвататься. – Руку!..

Через полминуты я подлетела к сараю, где со скрипом замирал звук молотилки.

Василий Алевксеевич покачивался, еще не понимая, что произошло. Из плеча хлестала кровь. Рядом пытался зажать рану Алеша. В одно мгновение я отхватила от своего платья кусок материи, скрутила и перетянула рану.

– Папа! Папа! Ну что же ты так?..

Он был в шоковом состоянии.

Кто-то из крестьян тянулся внутрь барабана.

– Он, он совал сноп… Сноп не лез… Он его толкнул туда и руку… – произносил бледными губами Алексей.

– Беги за эфиром! – вспомнила средство от боли. – Ах, да, какой у вас эфир? Водки неси… Водки!

Алексей убежал. Отец мотал головой, опустился на землю, зубы у него скрежетали. Как мучился мой папа! Прибежала мама, на ходу откупорила бутылку. Водка полилась в рот отцу.

– Папа, пей! Папа, – умоляла я, отрывая еще лоскут материи и обматывая культю. – Скачите за Сергеем Гавриловичем!

– Уже послали!

На ригу сбегались люди, лошадь стояла, понурив голову и смотря своими огромными глазами на Василия Алексеевича. Крестьянин достал из барабана гибкую плеть – размолотую в пух и прах руку. Из-под молотилки медленно сыпались семена.

Я с ненавистью смотрела на изобретение человека, которое лишило руки моего отца, как с некоторых пор – на пушки, снаряды, пулеметы – другое творение человека. Ощущала толчки из глубины живота – давал о себе знать потомок Алмазовых – и ничего не понимала.

6

Мама убивалась:

– Как же теперь будем жить?

– А на что я, Сергей, Алеша? – успокаивала ее.

– Да, мам! Чем мы не мужики! – хорохорился Алексей.

– Все вы мужики. Но из вас никто отцу не ровня!

Бедный мой папа! Снова выпало ему. Роздал земли, чтобы самому трудиться, и вот теперь остался без руки!

– Ничего, Василий Алексеевич! – приехал Русанов. – С такими крепышами (он имел в виду моих братьев) вы еще больше будете молотить зерно…

–   У меня другая рука есть! Левша на Руси не уступал правше, – говорил   Василий Алексеевич. – Вы лучше скажите, что вы мне дали, что я отключился?  

– Отвар целебных трав, – сказал Русанов, прищурившись на меня. – А вы знаете, в старину, чтобы обезболить, били киянкой по макушке. Была специальная киянка. Человек терял сознание и не чувствовал боли…

– Вот и меня киянкой…

Сергей Гаврилович! Сколько он нам помогал. Лечил меня. Теперь поднимал на ноги Василия Алексеевича. Насколько обязана ему наша земля. Скольких спасли его заботливые руки!

Братья Сергей и Алексей делали все, чтобы заменить Василия Алексеевича: молотили зерно, собирали яблоки, везли урожай на базар, заполняли амбар и подвал на зиму продуктами помола, овощами, фруктами.

Василий Алексеевич оправился и левой рукой выполнял то, что когда-то делал правой. Я ушила рукава в его рубахах, чтобы они не болтались, братья сделали лесенку, чтобы отец мог залезть на коня.  

– Полковник Манштейн, – назвала отца, увидев его верхом на лошади.

– Кто это?

– Офицер, который одной рукой справлялся с тем, что другие выполняли обеими.  

В Воронеже все собиралась пройти к Акатову монастырю и проведать Новоскольцеву, собрать смоленцев, но откладывала, занятая работой и хлопотами по дому. Холодок от встречи с Уманцем не располагал к свиданию с ним, но Всеволод Веселаго – со смоленцами так или иначе встретилась на улицах – воспринял мое замужество спокойно, Мыльцев-Минашкин благодушно, Златоустов пожелал материнского счастья, а Косцов даже предлагал помощь.     

Все они оставались друзьями и ко мне относились с почтением, как к супруге своего бывшего командира. Мне это льстило, и я им хотела отплатить тем же.

Когда на свет появилась девочка, я сначала удивилась, а почему не мальчик? Но потом обрадовалась.

Уж этого ребенка у меня никто не заберет! Ни красные, ни белые! Ни рыжие, ни черные, никакие еще другие!

Мои переживания о потери руки отцом не отразились на ребенке. Девочка   родилась крепенькая, пухленькая, вес три килограмма семьсот пятьдесят грамм, пятьдесят четыре сантиметра роста, с перевязочками на ручках и на ножках. На головке кучерявились волосики, и она загадочно закатывала перламутрового цвета глазки.

При первом кормлении я почувствовала себя с этой крохой единым целым. Она уснула на моих руках и сквозь сон строила гримасы, непроизвольно улыбалась, как бы вскрикивала, а по моему телу растекалось упоительное тепло.    

Мы назвали кроху Ириной – по имени богини мирной жизни…. Мирной!..   А не какой иной…

Хорошо, что девочка! Меня обошла головная боль с именем мальчика.

Я любила качать ее в люльке, напевать песенки, играть с ней, утыкаясь в ее пахучее тельце. В два месяца дочка подняла головку, стала агукать и радоваться при каждом моем появлении. В четыре поползла и беспрерывно терла кулачком десну – прорезался зубик. В восемь держалась за грядушку кроватки и пыталась найти равновесие.  

Сколько радости доставляло наблюдать за этим маленьким существом и жить рядом с ним. Отдавшись воспитанию крохи, я забывала все вокруг. Оставила и работу в артели.

7

Как-то зимой натянула на Иришку заячью шубку, и мы поехали на санках к речному спуску. Мальчишки кидались снежками, укутанные бабули восседали на скамьях и грызли семечки, бездомные во вратах собора просили подаяние, кошки маленькими тигрицами прыгали через сугробы, скрываясь от собак. Снег хрупко рассыпался. Играло дальнее солнышко, а мое солнышко жмурилось и показывало рукавичкой на горку. Конечно, я оставалась сама ребенком. Мы съехали с горки и угодили в сугроб. Рядом со мной хохотала Иришка.  

– Барышня!

Я подняла голову и узнала Шнейдера.

– Иван Федорович?

– Ольга Васильевна! – Шнейдер в шинели с красными околышами склонился и помог подняться.

Я неожиданно сделала подножку Ивану Федоровичу, и он шлепнулся в снег – буденовка покатилась, мелькая алой звездой над козырьком. Кто-то из   мальчишек пнул ее, и она полетела еще дальше. Шнейдер подхватил полы шинели и побежал за шлемом.     

– Оленька! Вам с Иринкой нельзя так долго находиться на морозе! – появился   Кричевский.

– А мы тут с одним знакомым развлекаемся, – смеялась я, смотря на заливавшееся в хохоте дитя.  

Смешно! Мама Иринки прошла сквозь горнило испытаний и осталась в детстве, желала кидаться снежками, кататься с ледяных горок, утопать в сугробе. В райском, благостном, добром снегу, а вовсе не в том, что засыпал нас осенью 19-го.   

Мы двинулись домой. Воронеж благоухал от хрупкого слоя, накрывшего углы крыш, черноту улиц, облепившего ветви дубов и длинные лапы тополей. Я ощущала каждую снежинку на лице, каждый закуток легких остывал от морозного воздуха. Пребывала в каком-то восторге.

Природа бушевала в своем вневременном измерении, не ведая, какая власть правит в стране, какая придет, чьи законы навязаны людям, а чьи отвергнуты, кто, в конце концов, счастлив, а кто горюет. И от этого было хорошо.

Стоило на смену зиме прийти лету, как мы с дочуркой отправлялись в Медвежье, куда на выходные приезжал Кричевский. Георгий мотался по уездам, собирался в   командировки в другие губернии, покидал нас несколько раз в месяц. Его мать не очень жаловала меня – видимо, чувствовала мое отношение к ней – и редко-редко виделась с внучкой. Но я не очень страдала от отсутствия внимания сверкови.

Мои братья хлопотали по хозяйству, позволяя Василию Алексеевичу и Марии Адольфовне больше отдыхать. Мы любили фотографироваться вдвоем, втроем с «дедой», вчетвером еще с «бабой», вшестером – с «дядьями». Я окуналась в беззаботный, веселый мир Иринки и думала, что детство дочки ничто не омрачит. На смену детству придет безоблачная юность, счастливая взрослость, удачное замужество, добротная семья.

А иначе просто не могло быть! Так считала я.

Дождливый июль прогнал сухой июнь, следом прилетел жаркий август. Потекли тихие, ясные дни и лунные ночи, которые мы любили проводить среди яблонь с пригнутыми к земле от веса плодов ветвями, в тени вишен, осыпанных бисером ягод.

Мое Медвежье!

Мой рай!

Когда набили оскомину от яблок, а падалки скормили лошадям, закраснили губы от вишни, а остатки ягод склевали воробьи, повеяло осенью, и мы собрались в Воронеж.

Сентябрь дышал полной грудью: с южных равнинных окраин тянуло теплом, с северных лесов – прохладой. Тополя вытягивались в струнку, трепеща на ветру, ивы обмахивались прядями, клены шелестели кронами. А листву, как ноготки модниц, обширно подкрашивали невидимые дамские мастера. Все это скоро должно было превратиться в осень с лиственными ветрами и первыми метелями.

Я ощущала приближение холодов и не ожидала ничего особенного. Все текло в налаженном русле провинциальной жизни, как течет река в высоких,   недостижимых даже в самые половодные годы, берегах.

8

Каким невероятным, ошеломительным, все меняющим пришло известие – я сначала не могла ничего понять, ничему поверить.

Рано утром приехал отец и сказал:

– Новиков в Воронеже… Заезжал в Медвежье… Очень хочет с тобой встретиться…

Новиков?

В Воронеже?

Откуда?

Как?

Его же выслали из Польши… Он за границей… – сумбурно бежали мысли. – Заезжал в Медвьжье? Выходит, ко мне?  

Я заволновалась, странное чувство охватило меня. Всколыхнулось что-то глубокое, скрытое годами разлуки.

– Где он? – нервно спросила я.

– У… (назвал дальнюю родственницу Новикова)… Улица…

Все это Василий Алексеевич сказал мне в восемь часов утра, а уже в девять я спешила к родственнице. Мое беспокойство подхлестывалось ощущением вины, что я оставила Новикова, что не дождалась. Хотелось избавиться от этого чувства, освободиться, и ноги несли вперед.

Отец задержался с внучкой, а я торопилась. Мимо проезжали машины, прозвенел недавно пущенный по улицам трамвай, меня знобило.

– Оля, это вы?..

Из какого-то полумрака на меня глянули очень знакомые глаза близкого человека: лоб прорезали глубокие складки, щеки покрылись сеточкой морщин, он выглядел несколько старше, но мягкие линии гуляли по усталому лицу.    

– Я, Вячеслав Митрофанович…

Родственница сразу куда-то скрылась. Он что-то не договаривал, разглядывал меня, смотрел на обручальное кольцо на моей руке, которое отличалось от того, что надел при венчании – на нем отсутствовала гравировка «спаси и сохрани» (забыла даже снять!), на брошь, приколотую к груди (его подарок), и что-то подталкивало ко мне его и вместе с тем останавливало.

И меня толкало к нему и сдерживало. В ушах звучало: «Изменница! Изменница-а» И столь мелким показалось все то, что увело меня к другому мужчине: разлука, молчание, неведение, стремление не упустить молодость, боязнь остаться одной…

У меня на глаза навернулись слезы, и я уже не знала, что делать: стоять,   ступать вперед, назад, и понемногу подкашивались ноги. Я остро ощутила, что женой от Бога была и есть Новикову, женой по паспорту – другому.

«Зачем завязался этот узел?» – теперь меня качало, и все плыло перед глазами. Я винила во всем только себя.

Почувствовала, как руки коснулись моих плеч и приблизили к себе. Мне было очень тяжело, а как тяжело было ему: пробраться через все границы и найти жену чужой…

«Может, его коробит мой ребенок?» – мешалось в моей голове.

Но что могла на это ответить?

Сколько продолжалось такое, не знаю.

Он вытер мое мокрое от слез лицо и произнес:

– Я все понимаю…  

Мое сердце разрывалось:

– Да-да… Ведь я без вас не находила себе места… Он заполнил жуткую пустоту…

– Ничего! Я все равно тебя люблю!

– И прощаете мне Кричевского?

– Ты же пошла на этот шаг от безысходности…

– И что у меня теперь девочка? А наш Славик…

–   Вот за нашего Славика… Я им этого никогда не прощу! – взметнулась надо мной голова Новикова. – Потерпи, мой свет! Моя надежда! Когда раздавим большевистскую гниду, заживем, как муж и жена.

– А сейчас? – испугалась я, уже готовая ехать с Новиковым куда угодно.

– Если будешь со мной, я не смогу оградить тебя от опасности. Мне проще было оберегать тебя на войне. Ты бы знала, как я ждал этой встречи!.. Как мне не хватало тебя!..

9

Этот день! Разве его вычеркнешь из жизни! Мы были вдвоем. Вдвоем на весь огромный мир. И весь мир вмещался в стенах малой квартирки. Новиков рассказывал, как бежал из Жмеринки, ночами шел, а днем прятался по хлебам, как гнались за ним крестьяне, обнаружив на гумне.

– А я собиралась подкупить охрану, чтобы… – говорила, утирая слезы.

Как, переходя границу, чуть не утонул в болоте. Как жил в Варшаве. Как был назначен командующим остатками белых армий, которые находились в Польше. Как по требованию Советов его выслали из Варшавы. Как поселился в Данциге, сблизился с великим князем Николаем Николаевичем, генералом Кутеповым.

– Вы мне снились с Кутеповым!

Поселился в Париже и теперь возрождал повстанческие монархические организации на территории России.

– А я думала, что вы меня бросили! – у меня сдавило виски.

Раскаяние, как оно запоздало! И какой черт попутал меня с этим фон-Бринкманом, носящим фамилию фиктивного отца! – так думала я тогда.

Новиков продолжал: нелегально вернулся. В поезде усыпил снотворным рабочего и похитил у него документы. Конечно, поступил не лучшим образом. Но что ж. Теперь он Филипп Агеевич. И ничего не было зазорного в том, что генерал Вячеслав Митрофанович Новиков и Филипп Агеевич Гротский одно лицо. Во имя дела он готов был представиться не только пролетарием.

– Вы здесь…?

– Мне нужно встретиться со смоленцами…

– Они вас не забыли! – на память пришли встречи с однополчанами. – Уманец в Воронеже, Веселаго… Преподают военные дисциплины…

– Это хорошо…

–   А Натана видела в форме комбрига. Он ехал с Лебедевым…

– С тем, который оборонял Воронеж?

– Да, которого я спасла…  

– Заманчиво…

– Если надо, я всех соберу …

– Нет, ласточка!.. Сам, сам…

– Королев служит в охране… Шнейдер в университете…

– Не напоминайте мне о Шнейдере…  

Говорил, что за границей не пали духом и верят в свержение Советской власти. Что перед отъездом из Парижа его принял великий князь Николай   Николаевич с женой, которая благословила его на удачную поездку и подарила открытки с портретом князя. От упоминания о княжеском благословении у меня похолодело на душе: князь с женой остались в Париже, а рисковать жизнью послали Новикова.  

Рассказал, что встретил генерала Постовского, который командовал обороной Касторной.

– Помнишь, переоделся в солдатскую шинель?

– Бородатый, что драпанул?

– Благополучно устроился, живет в Париже… Сбрил бороду и усы… Манштейн – осел в Болгарии… Бузун – в Сербии…

– А Ванда Иосифовна? – вспомнила жену полковника Бузуна.

– Они все уплыли из Крыма…

Конечно, если бы мы сели в Ялте на корабли, наша жизнь сложилась иначе. Но стоило ли упрекать в этом Вячеслава Митрофановича? Я понимала, как тяжело ему за границей, в стране, где он не знает языка, где на него смотрят, как на чужого. Его сердце всегда оставалось в России.  

Из Воронежа он собирался в Ростов. Мы условились, что будем переписываться: он будет писать мне от имени Валентины и называть меня будет Валей. Я отвечать ему   Валентиной.

Он и тут не забыл, что я молодая женщина, и подарил   мне флакон французских духов.

Прощаясь, он обнял и сказал:

– Может, мы с тобой, моя ласточка, и не свидимся. Но, я надеюсь, все устроится. Береги себя. И знай, что я никогда не забывал про тебя ни на секунду и не забуду…

Он снова рисковал, как рисковал всю жизнь.

Когда я возвращалась домой, прижимала флакон к груди, мое сердце обливалось кровью.

Придя на квартиру, я увидела мужа, обеспокоенного моим долгим отсутствием. Я не стала его обманывать и сказала, где была. Он, не говоря ни слова, ушел. Оказывается, ходил к родственнице Новикова, но его там не застал. Родственница, увидев возбужденного Кричевского, заявила, что Вячеслав Митрофанович уехал.

Я потом спросила мужа:

– Зачем ты пошел к Новикову?

Он не смог объяснить и лишь сказал, что поступил инстинктивно. Его инстинктивные поступки следовали один за другим. На всех фотокарточках, где находил изображение Новикова, он выцарапывал лицо Вячеслава Митрофановича, и я теперь прятала от него семейные альбомы. Когда на глаза ему попалась гимназическая тетрадка с картой сражения под Прейсиш-Эйлау, долго допытывался, зачем перерисовала. Его ревность доходила до того, что вынуждала меня уходить. Стоило только какому-нибудь красному командиру заглядеться на меня, извозчику вывернуть в мою сторону голову… Я брала Иришку, и мы шли к знакомым, уезжали в Медвежье. Но он вскоре появлялся и падал в ноги, умоляя простить. Такие они, фон-Бринкман, рожденные гулящей матерью внуки астраханского вице-губернатора.

10

От многих слышала, что Новикова видели в Воронеже. Он свободно разгуливал по городу, где его хорошо знали. Когда об этом я рассказала отцу, он спросил:

– А не на службе ли он у чекистов?

Вездесущие органы всюду пускали свои щупальца, и выглядело странным, что появление белогвардейского генерала осталось не замеченным ими. Его словно что-то оберегало, может, моя любовь заботливо отводила одну опасность за другой. Он встречался со смоленцами, даже участвовал в скачках на ипподроме, поговаривали, что с кем-то ездил на псовую охоту. А когда накануне встречи со мной заезжал в Медвежье, оставил для меня цепочку с жемчугом.

Несколько дней и ночей провел у Русановых в Ерофеевке, бродил по липовым аллеям, куда втайне от мужа в подвенечном   платье, что до этого пылилось в шкафу, приезжала я.

Да, именно в нем!

Я чувствовала себя вновь невестой, и вместе с тем была чужой женой.

Другая, более расчетливая, может, и отругала бы отца за то, что он рассказал о приезде бывшего мужа и всколыхнул прошлое. Я же была благодарна. Поступок отца распахнул передо мной новые горизонты отношений с самым дорогим человеком.     

– Но неужели он думает, что можно победить большевиков? – иногда   спрашивала себя.

Затея Новикова казалась похожей на авантюру, как кому-то казались авантюрами поход Деникина на Москву, попытка Врангеля вырваться на просторы Малороссии. Но все эти авантюры имели под собой почву. Они, как полет стаи птиц, были устремлены к далекому, как северное сияние, краю-полюсу, но этот полет оборвал чей-то безрассудный залп. С таким же успехом можно было посчитать авантюрой удачи Буденного. Но победителей не судят. Никто не задумывался над тем, почему так везло бывшему вахмистру, начиная с Воронежа. И, невзирая ни на что, я приветствовала Новикова! Моего героя! Моего охранителя! Моего супруга по браку, заключенному на небесах! И только просила у Всевышнего дать мне сил, чтобы пережить разлуку.    

Уже подумывала, не оставить ли Кричевского? Но что тогда случилось бы с моей Ириной? Разве могла бы я обделить отцом кроху. Что бы отвечала девочка на трудный для ребенка вопрос: «А где твой папа?» – «Лошадь задавила», «Уехал в командировку». И хотя у девочки уже проявлялись черточки ее отца – низкий лобик, особые ушки, я жалела ее, жалела Кричевского и жалела Новикова. Совсем не думая, пожалеют ли когда-то меня.   

Почему Новиков, а не Кричевский? С первым все туманно и обдает пороховым дымом, со вторым полная ясность и спокойствие. Первого любила, второй – любил меня. Первый – воин, второй – противоположность всему военному – штатский.

На Руси испокон веков служба в армии считалась самым достойным путем в жизни, путем настоящего мужчины. Как у Грибоедова: «Мундир, один мундир». Новиков был настоящим мужчиной.

Стремление в армию отражало презрение к штатскому. Носить мундир считалось престижнее, чем штатская служба. Пушкин, находясь в ссылке среди военных, постоянно переживал, что он не военный, и был у них на побегушках. Кричевский оказался на побегушках!

А если взять патриотические чувства? В армии правили бал не мысли о наградах и карьере, а жажда служения Отечеству, чистого, преданного – прославиться, совершив подвиг. В чистоте служения и преданности Отечеству Новикову равных не было.

Вот почему Новиков, а не Кричевский.

Глава 3

1

Вы спросите: а что же не дождалась Новикова? Отвечу: юное существо попало в жернова войны, чуткое, нежное, нервное, целомудренно воспитанное, что всегда отмечалось в дворянских девушках. Девицы русские отличались особым благородством. Все кровавые катаклизмы пропускали через себя. Их захватывало в черные воронки. Мужчине проще выбираться из них – он обречен на борьбу. Его и считают защитником семьи, Родины. И вот только возникает передышка, как женщина взыскует о своем предназначении. Когда волны вошли в берега, и нет рядом человека, который уехал за границу – Новикова, он может эмигрировать и дальше, а ее будущее неизвестно, она в условиях жизни России выходит замуж. Что бы ни говорили, она этим воплощает норму. Это предначертание женщины – норма. Вот почему я, используя окно в чудовищных играх мужчин, исполнила свое предназначение.

Дочь росла здоровенькой, крепенькой, смышленой. Представлялось, что ее будущее   не затуманит ничто, не затронет крыло канувшей в Лету гражданской и никакой другой войны.  

После визита Новикова изменилось ко мне отношение даже тех, кто осуждал мое замужество.

Уманец, встретив меня в сквере, извинился:

– Ольга Васильевна! Вы понимаете, я был не прав…

Стали более внимательными Всеволод Веселаго, Мыльцев-Минашкин, Златоустов... Какое благотворное влияние оказывал на них Вячеслав Митрофанович. И он звал их на борьбу! На борьбу с теми, чья власть укрепилась настолько, что даже ненавидевшие большевиков с горечью замечали: «Плетью обуха не перешибешь!» Что могли предпринять оставшиеся в живых смоленцы? Их в пух и прах размела бы любая буденновская бригада. На что рассчитывали? Даже если у половины горожан затаилась бы злоба на власть имущих, это еще не означало, что у них сохранились бы шансы на успех.

Вскоре к отцу на несуществующую фамилию прислали конверт, в котором оказалась открытка с портретом великого князя Николая Николаевича.

Отец сразу сказал:

– Это от Новикова.

Видимо, люди генерала распространяли монархическую литературу.

Я получала письма от Новикова. По штемпелям на конвертах догадывалась, что он где-то в России. Когда принесли письмо из Анапы, я вспомнила, что в Анапе мог жить Ковалевский Николай Викентьевич, который покинул нас в Ялте.

«Новиков у Викентьевича на Черном море!»

Пришла весточка из Ростова.

«В Ростове знакомых вроде не было».

Он посылал мне письма на имя Вали и обращался ко мне: «Валенька! Свет мой!»

Как-то с радостью распечатала конверт из Москвы.

«У Натальи Леонидовны»   

И в подтверждение получила письмо от Наташи, в котором та рассказывала, что она теперь замужем за Забияко, что преподает французский, что ждет к себе в гости.

– Забияко! Ну и фамилия. Жаль, что у них не сложилось с моим братом Сергеем, – разглядывала конверт: «Отправитель: Новикова-Забияко». – Сохранила свою фамилию. А я? Поменяла. Отдалась мужу. Хотя, как бы звучало Алмазова-Кричевская? Не лучше ли Алмазова-Новикова или просто Новикова?  

Раскладывала конверты и по привычке, выработанной на войне, прокладывала на бумаге маршруты Вячеслава Митрофановича, которые во многих точках пересекались с боевым путем Смоленского полка – он словно посещал места сражений, и часами вспоминала полные переживаний и любви ратные будни, а потом бумаги мяла и жгла.

Однажды к нам приехал Сергей Гаврилович и рассказал, что получил письмо, подписанное «Славой». Он просил Русанова приехать для свидания на вокзал. Сергей Гаврилович съездил на вокзал, но к поезду опоздал, и не встретился со «Славой».

– Новиков проезжал Воронеж! А почему не позвал меня? Оберегает. Как же его мотает по России…

2

Я увлеклась чтением военных мемуаров, которые брала в библиотеке. Закончив хлопоты по дому, сажала на колени Иришку и листала пожелтевшие от времени страницы. Меня занимали рассказы о Дмитрии   Донском, сокрушившем мамаевы орды при впадении Непрядвы в Дон; войне с поляками, когда Минин и Пожарский погнали чужестранцев; Петре Первом, заложившем флот в нашем городе; Кутузове, который знал деда Вячеслава Митрофановича. И на фоне этих исторических полотен не менее ярко звучала отчаянная попытка Смоленского полка в порядках Добровольческой армии разгромить большевиков.

Кричевский спрашивал:

– Никак собралась на военную службу?

– На военную службу? А что?

Я не исключала того, что придет время и генерал Новиков с армейским корпусом вступит в Воронеж и уже не оставит его, как Шкуро. А рядом с ним на коне будет скакать его подруга Ольга Алмазова.      

– Георгий, вам, надеюсь, в гимназии рассказывали, что Наполеон бежал с острова Эльба и захватил Париж?  

– Такое случается один раз за много столетий…

– Почему же такое невозможно в России?

– Ольга, выбросьте из головы… Вы плохо кончите…

– Это говорит мне мой муж?

– Именно потому, что ваш муж. У которого дороже семьи и вас никого нет…

Бедный Георгий. Его кроме семейного очага ничего не интересовало. Несмотря ни на что, он продолжал иступленно любить меня, а его жену тянуло к другому – мечущемуся по стране белогвардейскому генералу.

В 1926 году я собралась с мужем в Москву. Мама обрадовалась, что я могу развеяться, и дала денег. У них в том году был хороший урожай. Кричевский намеревался ехать в командировку, но у него что-то расстроилось, и я отправилась одна.

Когда поезд тронулся, Георгий бежал за вагоном по залитому луной перрону и махал рукой.

Как было его жаль!

Я чувствовала, чувствовала…

Но об этом чуть позже.

Поворот скрыл тщедушную фигуру, яркие окна вокзала. Состав покатил под уклон, сверху засверкала линия фонарей, огни домов зажелтели внизу, и показалось, что поезд устремляется в кромешную темноту. Латунью облилась река на агатовой равнине, замелькали фермы моста, потом путь окружили лесные чащи.

Мое сердце учащенно забилось. В таких лесах могли бродить бородатые мужики с кольями и нападать на людей. Вспомнилась тряска в вагоне по пути в Ростов, когда поезд обстреляли «зеленые».   

«Теперь никто не нападет, – успокоила себя. – Большевики железной рукой уничтожили «зеленых», Махно, эсеров, кадетов, уклонистов. Всех, кто был не по ним».

Поезд вывалил в свет желтых построек станции Сомово, от которой тянулись скучные домики поселка Дубовка.

Пошли остановки:

Графская…

Усмань…

Грязи…

«Какая огромная, непричесанная страна! Когда-то ею правил царь, теперь верховодит большевик с дубиной. Ей, может, и не нужно дневного света, в темноте и глуши лучше прожить! И еще кто-то надеется вытащить из глухой берлоги, прервать вековую спячку, самое удобное состояние для обитателей во все времена года!»   

Я легла и накрылась с головой одеялом. Мое сердце долго вздрагивало, чередуя свои движения со стуком колес.

С рассветом на опушки сосновых боров вырвались дикие полустанки, проплывали под мостами речки с разными названиями, одно из которых Медведка отозвалось у меня в душе. Мое село Медвежье могло порадоваться речке Медведке, словно «медвежье» расползалось не только по степям, но и по хвойным лесам и водостокам.

3

Когда-то меня поразил Ростов своими огромными особняками, горы в Керчи гробницами античного царства, Перекоп земляным валом. Теперь наседающими друг на друга башнями, церквами, проспектами, трамваями, гулом машин, переливами колоколов, небывалым скоплением людей – Москва.  

– Bonjour [9] ! Непокоренная столица! Белым оставалось до тебя три перехода.

На Павелецком вокзале меня ждала Наталья Леонидовна. Наташенька! Мы так обрадовались встрече, что выплескнувшийся через край восторг не прерывался до дверей дома в Старопименовском переулке. Ее муж Забияко оказался на службе. Мать – Анна Владимировна – приняла меня, как родную, и сказала, что… Новиков в Москве.  

Думаете, я в чем-то колебалась, не хотела сделать неприятное мужу? Может, и не хотела, но колебаний не было.

Лишь заметила:

– Вы знаете, мне надо привести себя в порядок…

Анна Владимировна, видимо, не поняв, добавила:

– Новиков будет очень огорчен, если узнает, что вы были и…

– Я пойду, пойду, пойду!

У Новикова было условлено, что когда он собирался увидеть Наталью Леонидовну или ее мать, то звонил им домой. Где он жил, они не знали. На второй день после моего приезда позвонил, и ему сказали, что я приехала. Он попросил меня подойти к Александровскому вокзалу. Как объяснили, это недалеко от Старопименовского переулка.  

Я шла, и меня брала оторопь. Ноги несли по ковру осенней листвы, и точило сомнение: верно ли я поступаю, что спешу на свидание? Хорошо ли? Не окажется ли так, что потом буду жалеть? Не прервать ли отношения с тем, кто не может принести счастье сейчас, а надежды на будущее счастье туманны? И пронизывал страх: не окончится ли все плачевно, как предупреждал Кричевский. Ведь Новиков схватился с сильным и жестоким врагом, и он в меньшинстве. Да какое в меньшинстве – все его однополчане уже на службе у Советов. Один! Только он не признает большевиков! Или я не права? И все это, политика, борьба, ничто в сравнении с нашими чувствами? Но так ли думает сам Новиков? Неужели, его несет в Россию только одно желание сокрушить чуждую власть? Что для него важнее: я или борьба?.. О, Боже! Что мне лезет в голову? А все-таки. Ведь сколько генералов осело за границей. Также ненавидят советскую власть, но сюда не суются. А он едет! Пересекает границу. С поддельным паспортом странствует по городам. Но разве могло его так гнать только стремление победить? Один приезд в Воронеж о чем говорит…   Знать бы?.. Он говорил, что меня никогда не забывал и не забудет. Вот что главное!   Вот!..  

Чем больше я думала, тем сильнее меня разбирало: может, остановиться? Вернуться и все обдумать? А что я скажу Анне Владимировне?

Из одного переулка сворачивала в другой. На углу Тверской показалась пространная площадь с множеством колясок. Вдоль охватившего открытое пространство здания с башенками и лепными украшениями сновали машины.  

– Скажите, это Александровский вокзал? – спросила я пожилую даму, хлопнувшую дверью булочной.

– Александровский! Хотя его называет еще Брестско-Белорусский, Белорусско-Брестский…

И здесь менялись названия.

Я замерла, как на распутье. Раньше бы не задумалась о своих дальнейших шагах и поддалась бы чужой воле.

Теперь…Мне уже было не шестнадцать лет…  

«Если дойду до вокзала, и его там не окажется, то сразу назад. Если окажется, тогда это судьба».

Склонив голову, смотря в ноги, шла через площадь, не обращая внимания ни на крики извозчиков «Посторонись!», ни сигналы машин. Мною владело какое то безразличное ожесточение: собьют, так собьют.

Ветер кружил по булыжной мостовой жухлую листву, запутывая мое движение. Я шла и шла, уже не зная в каком направлении вокзал, далеко ли кромка тротуара. У меня не было сил что-то изменить…

  И вдруг это бывает так же неожиданно, как скрип тормозов сбивающей машины, разрыв снаряда в десяти шагах, меня подхватили сильные руки, взметнули вверх, и глаза ослепило полуденное солнце. В доли секунды улетучились, выплескнулись все сомнения, и я улыбалась дорогому взгляду.

4

Вокзал – с путями на Брест, на Варшаву – принял новых посетителей благодушно, как, может, не одну сотню раз встречал и провожал высоких гостей. Мы проникли под резные своды застекленных галерей и оказались в подобии трапезной старинного русского монастыря, пол которого разметило шашечками. К нашему столику подскочил кучерявый с бархатной бабочкой на атласной рубахе официант, ловко смахнул крошки, поставил приборы:

– Что будем заказывать?   

– Ольга, выбирайте, что пожелает душа, – Новиков протянул меню в атласных корочках.

Долго не могла прийти в себя, спускаясь с каких-то небесных высот. Что-то принес официант, что-то откупорил Новиков, за что-то выпили… Я снова была его… Вся, без оглядки!.. Отбросив мысли о том, что где-то меня ждет внук астраханского вице-губернатора.

«Я как его мать фон-Бринкман? – словно ужалило меня. – Как она, изменяю законному мужу».

Подумала и мне пришла в голову мысль:

«А если она изменяла с любимым?»

Я счастливо засмеялась.

– Вячеслав Митрофанович! Дорогой!

По залу сновали учтивые официанты, кто-то опускался за соседние столики и завистливо бросал взгляды на одетого в шикарный заморский костюм моложавого блондина и его спутницу с цепочкой из жемчуга на шее и брошью на выходном платье. А им было тесно от распирающих чувств, от всего невысказанного, скопившегося за время   разлуки, о чем они могли поведать только друг другу, и они не обращали внимания на других.   

Оказывается, он побывал в Анапе.  

– Я знаю, знаю! – хлопала в ладоши. – Анапский берег…

– Мы встретились с Николаем Викентьевичем в беседке у моря. Сам город, как подошва. Его огибает высокий обрыв, с которого дождями смываются в лагуну оползни. А если уйти в сторону Керчи, там начинаются бесконечные пески… Мы ушли с Ковалевским по барханам далеко … И говорили… Он передает тебе привет, называет Русалкой…

– Пьем за русалку!

Бокалы пустели.

– Хочет за границу. Я ему говорю: «Подожди, придет время». Он нетерпелив, не   желает ждать… Спасибо тебе за смоленцев. Виделся с ними в Воронеже. Они служат красным, но в душе остались белыми. Нужда погнала. Понимают, что офицерам царской армии в Красной Армии роста не будет. На них смотрят, как на скотов. Они оказываются не у дел. И их выживают. Вот это и есть наш резерв…

– Вячеслав Митрофанович! Ну а что, как все будет?

– Сначала давай о будущем в масштабах страны. Как это не печально, но нас спасет только интервенция. Есть силы белых на западе. К тому же начальствующий состав Красной Армии слаб… Да и наши офицеры помогут…

Наконец-то я узнал планы великого князя Николая Николаевича, Кутепова, все они   рассчитывают на интервенцию.

Снова война!

«А ты, Ольга, как думала? Все само собой обернется? – едко заговорил внутренний голос. – Большевики сами уйдут? Мечтала о каком-то Наполеоне, который высадится с острова Эльба, и войско красных перейдет на его сторону?»

Новиков вспомнил офицеров, на которых можно положиться: Уманец, Веселаго, Мыльцев-Минашкин, Косцов… Офицеррв, оказавшихся за границей – Манштейн, Шкуро, подполковник Сагайдачный …

– Которого мы покинули на станции Курман?

– Как вы все помните…

– Вячеслав Митрофанович! Я до деталей помню всю историю Смоленского полка…

– Наступит время, и напишешь книгу. И ее будут читать в школах и изучать военных училищах…

Со времени моего возвращения из Крыма в голове многие сотни раз промелькнули картины ратных будней воронежского полка.

Новиков рассказал о Селезневе – поручике Дроздовского полка, который оказался предателем. Я вспомнила «перебежчика», которого поймали во время боев на Днепре, от него-то и узнали о Селезневе. Тогда поручик бежал, за ним послали в Севастополь, но его не нашли.

– Умудрился устроиться в нашу контрразведку! Вот где нашел себе место. А после эвакуации из Севастополя объявился в Германии. Я чуть его не пристрелил…

– Грязная личность!

С сожалением отозвался о горе, постигшем мою семью: у Василия Алексеевича   оторвало руку:

– Как часто не везет тем, кому по всем канонам следует повезти…

– Да… Насчет будущего России понятно. А что о будущем Вячеслава Новикова и Ольги Алмазовой? – спросила я.

– Когда одолеем врага, тогда и начнется будущее Ольги Алмазовой и Вячеслава Новикова!

– И когда же это возможно? Через год, два, пять?

– Думаю, в пять лет уложимся…

– Ну, если пять…

– Оля! Есть достойные офицеры, на которых можно надеяться. Много казаков. Ведь вывезли два корпуса за границу. Подрастают юнкера, дети эмигрантов. Если все это собрать в кулак, да поддержать с тыла…

– Ну, хорошо, хорошо!

– И тогда мы с тобой придем уже не в ресторан Александровского вокзала, а в Грановитую палату Кремля. И перед тобой будет не Филипп Агеевич Гротский в штатском, а георгиевский кавалер в генеральском мундире.  

Как он мог закружить голову!

Как верила ему!

Я готова была ждать и пять, и десять лет, лишь бы…

5

Уже в вечерних огнях коляска свернула в Старопименовский переулок.

Новиков помог мне спуститься:

– Оленька… Мы завтра с вами посетим… Послезавтра… А там…

Но утром я получила телеграмму от мужа: он сообщал о своем приезде.

– У него какой-то особый нюх! – вырвалось из меня.

Не было никакого желания откладывать встречу с Новиковым, и я была готова пойти на разрыв с Кричевским прямо в Москве.

– Оля, будьте благоразумней! – успокоила меня Наташа. – Повидаетесь с Георгием… Вячеслав Митрофанович ведь пока в столице…

Муж пробыл в Москве сутки и уехал в Харьков по делам службы. Еще последние вагоны поезда вытягивало с перрона вокзала, а коляска уже несла меня к Новикову. Через полчаса мы вместе катили по первопрестольной.   

– На Красную площадь!

– Бросить к стенам Кремля флаг буденновцев «Да здравствует непобедимая Рабоче-крестьянская Красная Армия»! – озорно загорелись мои глаза.

– Что захватили на Днепре?

Но вспомнилась Цыбулевка, где у нас отобрали флаг, и я с досады прикусила губу.

От застройки отделился огромный Кремль: стена опоясала теремковые палаты, стройные колокольни в золоченых шлемах, церкви, к ступеням которых приникли уставленные в ряд пушки. Они хранили покой сердца России, куда так стремились белые.

Мы вылезли из коляски у бровки Красной площади. Я побежала по брусчатке, расправив руки и кружась вдоль торговых рядов. Мимо плыли зубцы красных стен, колонны между окон, карнизы над резными ставнями, скворечники в нишах, витражи – обрамление крыльца… В воротах огромных башен, переступая с ноги на ногу, топтались красноармейцы с винтовками.    

– В Кремль нам не попасть…

Ну   и что…

– Как когда-то красным в Крым! – воскликнула я.  

Эх, Крым, мой Крым… Роль кремлевских стен в обороне полуострова выполняла природная преграда: Черное море, лишь на перешейках перехлестнутое Турецким валом и Чонгарскими редутами. Хотя красоты крымского берега и соперничали с творением итальянских зодчих, возведших Московский Кремль, но рукотворное все равно не дотягивало до естественного, самородного.

Мы взялись за руки и поворачивались на брусчатке, к которой прилипла мокрая листва. Новиков широко улыбался. Может, тому, что пусть и не победителем, но привел меня на площадь. Словно проводил репетицию перед тем, как пожаловать сюда на белом коне и бросить к стенам поверженные знамена.

К нам развернулась скульптурная композиция: движение десницы старосты Минина вперед и вверх призывало. Князь Пожарский держал щит и смотрел далеко-далеко. Герои народного ополчения! Мой взгляд побежал по барельефам гранитного постамента с изображением схваток, сбора пожертвований.

Их любил народ! Отважных! Бескорыстных! Освободителей... А мой Новиков? Он с горсткой смоленцев пытался остановить волну, поднятую большевиками. Кремлевскими затворниками. Один из которых уже покоился в некрополе напротив Минина и Пожарского.

Воеводы смотрели мимо вождя пролетариев. Их устремления были возвышеннее дум последнего властителя страны. «Ленин» выступало на усеченной плите пирамиды, которая кубичными формами подчеркивала другую вечную мечту – борьбу с богатыми.  

Величие и спокойствие растекалось от монументов. Две вечности смотрели друг на друга и как бы не понимали друг друга. Их помыслы не перескались. К скульптурной композиции хотелось склонить голову. На некрополь подняться и с трибуны позвать людей. Но куда? В этом «куда» и таилась вся загадка.

– Вот бы откуда бросить бомбу во время парада! – неожиданно сказал Новиков.

«Неужели его будущее террор?!.. А как бы хотелось в нем видеть Минина и Пожарского».

– А это что? – показала на огромный круг.

– Лобное место. Здесь отсекали головы.

– А там?

….

– Вячеслав Митрофанович, пойдемте отсюда. Я больше не могу!

6

Мы уехали в пригород Малаховку на дачу, снятую Новиковым, где нам уже не мог помешать никто. Поселок, заполненный деревянными постройками, дорожками, лужайками окружали густые сосновые леса. Наши дни наполнились гомоном птиц, улетавших на юг, прятавшихся под карнизы крыши и в кроны деревьев. Утро просыпалось в молочном тумане. Не было видно стволов, заборов, тропинок. Но вдруг туман начинал редеть, и блестели кораллы выплывших из тумана ветвей берез. Мы уходили в лес и сливались с миром пушистых красавиц, трогавших колючками щеки, мшистых перин, пружинивших под ногами, смоляного запаха с той бодрящей свежестью, которой полны северные края. Казалось, нам с Вячеславом Митрофановичем уже ничего не надо было: ни Кремлевских почестей, ни наград, кроме как утопать в душистом природном океане. Хотелось найти сторожку лесника и все оставшиеся дни, месяцы, годы провести в затерянном уголке. Дни и ночи зябкой московской осени текли, окуная две истосковавшиеся по любви души   в упоительную глубину.

Над макушками сосен развернутой стеной понеслись галки и,   рассыпавшись, падали с высоты.

– Я должен быть в Ростове, –   услышала вдруг от Новикова.

– А я в Воронеже, – нашлась, что ответить.

Если бы он позвал меня с собой, я бы послала телеграмму домой и поехала в Ростов. Его постоянная забота о моей безопасности казалась мне надуманной. Неужели со мной еще могло что-то случиться после того, что уже произошло? Я уже испила столько, чего хватило бы на несколько жизней, можно сказать, исчерпала пределы возможного, и ничто плохое уже не должно было тронуть меня. Меня толкало к Новикову – супругу от Бога, но видимо Бог другое нашептывал в уши ему. В Ростов? Он напомнил известный мне ростовский адрес. Оказалось, сестры Ковалевского, смоленца из Анапы. Через нее предстояло продолжать поддерживать связь. И произнес:

– У нас с тобой были Мелвежье, Таврия, Малаховка… Будет и…         

Разные поезда повезли нас на юг – меня в верховья Дона, его –   в низовья.

Нудно стучали колеса, своей морзянкой выстукивая неведомый прогноз о будущем. Если бы я знала, какое место в моей жизни займет московская встреча, я бы   ни за что не отпустила Новикова.  

Когда запорошенный первым снегом перрон вокзала обдало паром, я ступила на хрупкий настил: «А не купить ли сразу билет на Ростов?» Но подлетевшая Иринка: «Мама! Мама!» – колокольчиком звенел ее голос, и муж: «Наконец-то вернулась» тронули глубинные струны души, и я в который раз покорилась.

Родители расспрашивали о столице, приставали братья. Я отвечала и в чем-то путалась. Но они видимо догадались кое о чем и перестали поднимать трудные для меня вопросы.

Только Кричевский, словно допрашивал:

– Ольга, в первый день вы отдыхали… А во второй?… А когда я уехал?..

Несколько раз пересказала ему свои впечатления о Красной площади, но когда это изрядно надоело, вспомнила московскую чрезвычайку, которая хватала бывших офицеров и прятала в Бутырскую тюрьму. Упоминание о столичных чекистах охладило пыл Георгия – бывшего колчаковского офицера – и он перестал испытывать мои нервы.    

Тяжело женщине после любимого. Быть может, я прогнала бы   Кричевского, прогнала, если бы была уверена, что он не покончит с собой. Брать на себя грех смерти последнего из детей фон-Бринкман не позволяла совесть. Я сама была виновата во всем, в том, что сошлась с ним, что поддалась ложному чувству, первому впечатлению от разложенных ветвей сирени, пожалела Георгия.

«Конечно, наступит время, – думала я. – И мне придется порвать… Но только не сейчас…»

Переписка с «Валей» продолжилась. Я зачитывала каждую «ее» весточку до дыр и самые ценные прятала в тайные уголки квартиры. Не помню точно, но кажется, в конце двадцать шестого года ко мне пришло письмо на имя «Вали» с рисунком лошади, прыгающей через барьер, на конверте. Я написала об этом в Ростов. Оказывается, это был условный знак вызова Новикова за границу, и он уехал из России.

7

В начале следующего года в библиотеке я познакомилась с Рудольфом – бухгалтером газеты «Молодой коммунар». Он оказался достаточно интересным собеседником. Наши разговоры в читальных залах порой заканчивались долгими прогулками. Общаясь с ним, я как бы заполняла отсутствие Новикова, словно боясь его забыть, чтобы мне постоянно о нем кто-то напоминал.

– Новый роман? – спросил Георгий.

– А что здесь зазорного? Когда отношения мужчины и женщины дружелюбные, без грязи, –   на последнем слове я сделала акцент.

– Ну, ну… без грязи…  

– Если желаешь, можешь присутствовать…

Я подумала, что после этого он всучит мне дочь и заставит с ней прогуливаться, общаясь с Рудольфом. Но этого не произошло.

Рудольф красочно описывал природу, схожие с хвойными лесами Малаховки сосновые боры Псковщины, где вырос на границе с Латвией. С ним было легко. Наши отношения ни к чему не обязывали. И вскоре я разоткровенничалась. Рассказала о подвигах Новикова, расхваливала его, говорила о том, что он даже знаком с великим князем Николаем Николаевичем. Кому я могла об этом еще поведать? Кричевскому?..  

Я доверилась Рудольфу до такой степени, что однажды согласилась посетить его дома и посмотреть старинные альбомы. Помню, в тупике заснеженного переулка быстро нашла усадьбу с каменным первым и вторым деревянным этажами, поднялась по шатающейся лестнице.

В коридоре, где к стене прижался старинный гардероб и висели лосиные рога, меня встретил Рудольф.

– Заходите, заходите, несравненная Ольга Васильевна! – очень обрадовался. – А знаете, вы в особняке гвардейского полковника, который вызывал на дуэль самого губернатора!

– Разве такое возможно?

– У людей чести возможно!… Не то, что у нынешних мужланов…

Принял мое пальто и повесил в шкаф.

– А вот вам еще. Это было в 17-ом. Крестьянин моего соседа Савелий узнал о революции по тому, что убежал его барин. Всё потащили с усадьбы, кто стол, кто посуду, а мужик – часы. Проходите! – провел в комнату. – Так вот, принес   крестьянин часы домой и думает, где спрятать? В сарае?

– А где ваша семья?

– Гуляют, Оленька, гуляют! Ну, Савелий и думает: спрячу в сарае, найдут. Спрячу в подпол? Тоже! – показал мне на кресло. – Присаживайтесь! Вот так. Савелий думал, думал и закопал часы в амбаре. И как не подойдет, они тикают под землей…

Мне стало смешно.

– Савелия разобрал страх: барин вернется и запорет!..

Я уже смеялась во всю.

– Не выдержал Савелий и отнес часы на усадьбу назад. А часы вот они! – показал на ходики, тикавшие между занавесок.

– Оленька! Чайку?

Выложил огромные альбомы, расставил на столике чайник с чашечками и   блюдечками, наполненными печеньем.

Зазвенели ложечками.

– Из липы? – спросила я о чайном настое.

– И листа смородины.

Я рассматривала фотокарточки с видами бухты, вдоль которой тянулись военные корабли, семейством чиновника на стульчиках, скачками на ипподроме, гуляющими в парке парочками и не заметила, как Рудольф очутился в моих   ногах.

– Я вас… Я вас…   – лепетали губы псковитянина.

Не долистав альбом, не допив чаю, набросив пальто, я выскочила из квартиры. На лестнице чуть не столкнулась с грузной женщиной – видимо, женой Рудольфа, нервно глянувшей на меня. Она тянула за собой двух малышей в запорошенных шубках.

Человек, которого я прочила себе в друзья, оказался обыкновенным ухажером.

Как мне мешали эти поклонники, которые лезли, чуть ли не из всех щелей!

Вскоре я вышла на работу и, задерживаясь допоздна, составляла бесконечные отчеты, заполняла кассовые документы, стараясь забыть всех мужчин, всех воздыхателей, заглушить мысли о Новикове.

Воронеж преображался, унося в прошлое воспоминания о запустении восемнадцатого и девятнадцатого годов. Улицы обрастали витринами магазинчиков, вывесками контор и артелей, по мостовым сновали коляски и гудели автомобили. Появился электротранспорт. По бывшим Большой Московской и Большой Дворянской, искря дугой, громыхали трамваи. Наладилось сообщение внутри губернии, с соседними краями. Сельчане снимали хороший урожай, и везли на бызары. Воронежцы забывали, что когда-то свирепствовал голод.

Набирал обороты НЭП. Новые хозяева перенимали замашки прежней аристократии: скупали дорогую мебель, украшали фасады домов скульптурами, ездили в колясках с кучерами в ливреях. Страна словно совершала круг, несколько лет двигаясь от богатства к нищете, а теперь снова от нищеты к богатству.

И лишь эхом недавней войны звучали сообщения о поимке белоэмигрантов, разгроме офицерских подполий, реквизициях в монастырях.

Ко мне приходили тревожные сны с атаками, стрельбой, рубкой, ржанием лошадей. Казалось, уже прошло столько времени, а прошлое накатывало с новой силой. Однажды мне приснился Новиков. Как будто он с двумя офицерами Веселаго и кем-то еще задержались на ночь в кретьянской хате. Они легли спать в одних бриджах. За окном выла вьюга, хозяйка ворочалась на печке. И тут к хате подскакали всадники в буденовках – шлемах, которые царское правительство готовило для парада победы в Берлине. Теперь они накрывали головы красных конников. Всадники принялись стучать в окна. Но не входили, боялись: вдруг, напорются на засаду. Офицеры не выдержали и вышли из хаты. Подняли руки. Конники взмахнули шашками – руки только разлетелись в стороны. Буденновец вошел в хату: «Хозяин, давай шубу!» Принял Новикова за хозяина. Новиков: «Я не хозяин». Буденновец пригляделся и поднял револьвер. Выстрелил. Пуля прошла выше головы…

– Ольга! Что с вами? – меня тормошил Кричевский.

– Что я? Кричала?

Перед глазами еще плыла немая сцена с буденновцем. Между нами проснулась и заплакала дочь. Я поднялась и вышла на кухню. Мои руки искали, за что бы взяться. Закурить? Я долго не могла успокоиться. Меня преследовал и мучил страх, а Кричевский допытывался:

– Ну что, скажи…

8

Не нужен мне ни Рудольф, ни Кричевский, никто! – рвалось из меня.  

А о том, кто нужен, уже ходили недобрые слухи. Новикова искали чекисты. Об этом осторожно напоминали смоленцы, которых встречала на улице. Русанов Сергей Гаврилович сообщил, что к нему заезжал сотрудник ОГПУ (так переименовали чрезвычайку) и расспрашивал о бывшем соседе.

Но несмотря ни на что, я переписывалась с «Валей», получала весточки   от «нее» и от племянницы Новикова.

Летом 1927 года пришло письмо от племянницы с просьбой разрешить ей приехать погостить в Медвежьем.

Разве я могла отказать?

Наталья Леонидовна приехала с матерью. Мать пробыла у нас месяц и уехала, а Наташа осталась.

Я взяла отпуск, и мы с ней приятно проводили время. Играли с Иринкой, гуляли по лесу, ездили на Дон, разговаривали по-французски. Мы не теряли надежду, что когда-то этот язык у нас будет востребован.

От Наташи узнала, что у Новикова было важное задание. Наталья Леонидовна выясняла, где и в какие часы принимает граждан Калинин – общероссийский староста. Новиков собирался его убить. Но когда пришла открытка с лошадью, прыгающей через барьер, и его срочно отозвали, задание отменили.

– Выходит, когда мы с ним встречались в Москве, он готовился к покушению? – вспомнила слова о бомбе на Красной площади.

– Возможно, – ответила Наташа. – За границей посчитали, что это только навредит. Калинин пользуется уважением у населения.

Мысль о том, что Вячеслав Митрофанович может превратиться в обычного террориста, убивала. Ореол любимца солдат, отважного борца, освободителя растаял бы в глазах. Я не хотела согласиться с этим и гнала подобные мысли.

Наташа по секрету сообщила, что ее муж – Забияко – агент ЧеКа.   

– Как это так?!

– Не волнуйся! Зато мы знаем, что они хотят. О попытках поймать Новикова.

– А если донесет?

– Он ведь муж! Не побежит же он докладывать, что приехал Вячеслав Митрофанович, если его жена племянница…

– Когда я была у вас, за нами следили?

– Может быть…

Мне стало не по себе. Выходило, что, даже находясь в Москве, я не могла себя чувствовать спокойно. По всем дорогам, за всеми   деревьями прятались чекисты, всюду за Доном, в Воронеже неприметными   тропами сновали эти рыцари плаща и кинжала, искали Вячеслава Митрофановича.

Тучи сгущались. А Новиков уходил от преследователей, редкой весточкой «Вале» от «Вали» напоминая о себе. Его искали в Воронеже, Москве, Ростове, Анапе…

Заметила, как осунулся и стал задумчив мой отец, как нервничал Кричевский, как уклонялись от разговоров о бывшем командире Смоленского полка братья.

– Наташа! Так что же будет?

– Je ne sais pas ! [10] – пожала плечами та.

В начале августа, когда мы ложились спать, вошел отец и сказал, что на дворе стоит Новиков. Он всегда имел особенность являться как снег на голову. Мой отец был очень раздасован его приездом и к нему не вышел. Я набросила платок на плечи и поспешила на крыльцо. Новиков был в накидке и освещал дорожку электрическим фонарем.

Наташа уже выскочила к дяде:

– Вячеслав Митрофанович! Вас ищут… Опасно…

Была очень темная ночь. Накрапывал дождь.

Он увидел меня, его мокрое лицо озарилось.

– Я тебя…

Новиков держал корзину со щенком:

– Вот привез… Кутенок борзой…

Какой еще кутенок! Зачем? Я уже и забыла, когда мы охотились с борзыми.  

– Вячеслав Митрофанович! Уезжайте! Неровен час, нагрянут, – просила Наташа.

Я чувствовала, что за нами из окон наблюдают перепуганные родители. Во мне что-то проснулось:

– Едем! Новиков!

– Ольга!

Я решительно потянула Новикова со двора к видневшемуся очертанию коляски.

– Пошел! – скомандовала кучеру, шевелюру которого скрывали полы огромной шляпы.

Коляска тронулась, перекатилась через овражек и полезла в горку.

Опустив корзину со скулящим кутенком в ноги, Новиков накрыл меня плащом:

– Куда мы едем?  

– Куда нужно тебе!

Свернули на проселок и покатили к селу Раздолье, над которым повисли смоляные тучи. Лошадь фыркала и бежала по укатанной колее. Я прижалась к Вячеславу Митрофановичу. Во мне звучало: «Хватит! Всему бывает конец. Теперь останусь с ним. И будь что будет…»

Мне слышались его слова: «Оленька… Вы отважились… Вы теперь всегда со мной…   Как я рад… Как это мне нужно… Мы теперь победим любого врага…»

Коляска скатывалась в долину и сходу взбиралась на бугор. Дождь усиливался. Плетни в Раздолье сменились хатами Богоявленовки. На фоне мрачного горизонта взметнулся в небо перст колокольни. Мне было безразлично, что теперь будет со мной, лишь бы было хорошо моему настоящему   мужу… Хорошо ему, а значит и мне!    

Мы скакали по околице села Губарево, когда нас обогнал всадник и резко развернул лошадь.

Новиков выхватил револьвер.

– Остановитесь! – всадник крикнул, еле удержав рысака.

Наш конь вылетел на обочину, и коляска накренилась.

– Оставьте сестру!

Я узнала брата Сергея. Могло произойти что угодно. Даже самое страшное. Новиков был вооружен. Стук дождя усиливал остроту момента.  

Нас объехала другая коляска, из которой спрыгнул отец:

– Вячеслав Митрофанович! Умоляю! Не увозите Ольгу! Она погибнет…

Это была решительная минута, минута, которая определяет будущее, о которой потом либо жалеешь либо вспоминаешь с гордостью. Новиков, наконец-то завладевший женой, той, которая бесповоротно осмелилась ехать с ним, оказался в неясности, что делать дальше. Он мог хлестнуть лошадь и рвануть коляску вперед, и никто бы не помешал ему так поступить, мог отослать дерзким словом моего брата, моего отца, всю мою родню, мог сделать движение, спасавшее его личное счастье… Но в этом и был весь Новиков… Когда это касалось других, он забывал про себя… Жертвовал собой… Но когда его – он становился беспомощен…

Резким движением толкнул меня из коляски и крикнул кучеру:

– Пошел!

Если бы меня не столкнули, не ссадили таким грубым образом, я бы не отпустила его.

Меня, кричащую, стонущую повезли в Медвежье…

– Новиков! Забери меня, – растворялось в шуме хлещущего дождя, топившего мое счастье и счастье моего любимого.

Мое сердце разрывалось.

9

«Почему не увез меня? Почему ссадил? Почему не сказал на прощанье ни слова?» – содрогалось внутри меня.

Ему было тяжелее, чем мне. Он обделил себя, когда, казалось, уже обладал всем. Я не могла простить отцу и брату вмешательства в свою личную жизнь и долгое время с ними не разговаривала. Сердилась и вместе с тем чувствовала некую правоту: они спасали меня. Иначе бы снова понесло их Ольгу по стране, она бы рисковала жизнью, оказалась на краю пропасти.

Лишь прижавшись к дочери, я получила некоторое облегчение. И вместе с тем не покидал вопрос: «А он?» Новиков перестал писать, может, боясь даже тайной связью «Вали» и «Валентины» навлечь на меня неприятности, а, может, не в силах перенести обиду от происшедшего.  

Видно было, как успокоился Кричевский, чему-то радовалась его мать фон-Бринкман, видимо узнав о холодном приеме бывшего мужа ее невесткой.

Отец сказал мне:

– Он пытался вернуть тебя себе.

Василию Алексеевичу, как и многим другим, не верилось, чтобы   мужчина только из-за того, чтобы отдать щенка, пустился бы в такую даль.

А за собою теперь часто отмечала угнетенное состояние. В эти часы отрешенная, погруженная в себя, удалялась в глубину сада и шептала:

– Храни тебя Бог!

Возможно, мы с Новиковым были неисправимыми оптимистами, полны какой-то несбыточной мечты, мечты из другого мира, другой галактики, которую бессовестно растаптывали на наших глазах. Но я этому не верила. Не хотела верить…

А жизнь шла, принося новые впечатления, мысли, переживания, насыщая емким и пустым.

Воронежский край раскинул свои просторы на стыке двух природных зон: лесов и степей. И здесь можно было встретить многих обитателей русской земли: пушистого хищника лисицу, ее безобидную добычу зайца-беляка – жителя лесов и тундры и зайца – русака – степного грызуна; оленя с короной рогов и лося с рогами-лопатками, похожими на соху, почему его и прозвали сохатый; ель и каштан; сосну и абрикос... Смешалось северное и южное.

Сюда столетиями стекались люди из различных уголков поднебесной. Когда-то древнегреческий историк Геродот упоминал о племени меланхленов, одетых в черное, черноризцев, чернорубашечников, которые населяли эти равнины, что невольно наталкивало на мысли о Черниговщине, Малороссии, Украине. С низовий Волги на вороных конях прискакали хазары покорять аланов и болгар. В самом слове Воронеж слышалось что-то черное – вороное. Хотя он – Воронеж – и не ворон и не еж. Но всё же! Край переселенцев – украинцев, беглых от поляков; татар – в городе жил последний крымский хан; рода Алмазовых, впитавших дух монгольских пустынь; матери Новикова княжны Кекаутовой – кавказских кровей; фон-Бринкман, Натанов, Шнейдеров – немцев… Мыльцевых-Минашкиных – курян, Рудольфа – псковитянина… Воронежцы – сведенцы… Люди, которых судьба свела в этот уголок планеты.          

Сколько сошлось здесь!

Жалеть мне или не жалеть, что я родилась в этом краю? Не в Москве? Не в Париже? Радоваться или огорчаться? Ведь сколько людей на дух не переносят кусочек земли, на котором появились на свет…

При отступлении добровольцев меня сблизило с Кубанью, при наступлении – с Днепровской стороной, в дни бегства – с Крымом. Я восприняла эту соседнюю моему краю территорию с Турецким валом, дымом сражений, Пантикапеем, зебрами, тифом, счастьем побед, криком умирающих, как свою. Я полюбила ее безоглядно. Только любовью особой, полной гордости и переживаний, любовью болезненной, которую не вырвешь из души, и потому она больше, чем любовь.

А воронежский край?  

Не знаю. Не могу сказать. Близкое всегда труднее оценивать, нежели удаленное. Свое было своим и своим останется, невзирая ни на что. Но любовь ли это?

Ведь есть что-то сильнее, схожее с кровностью уз…    

Есть…

В марте 1928-го года по Воронежу поползли слухи об арестах. Я сначала ничего не поняла.

– Уманца взяли! – скороговоркой бросил Королев, столкнувшись со мной на улице.

Сказал и побежал дальше.

За что? Он ведь служил у большевиков. Преподавал в пехотной школе.   

Кричевский отвез Иру к матери в Казинку.

– Зачем? – спросила я. – Ведь она никогда не занималась внучкой. Давай лучше в Медвежье…

– Не надо Медвежьего! – отрезал Георгий.

От неясности приходили разные мысли, и я глубоко сожалела о поступке Новикова, ссадившего меня с коляски. Быть может, мы бы уже перебрались за границу и жили в каком-нибудь европейском городке. А что касается Иринки, я не сомневалась, что убедила бы Кричевского отправить ее ко мне.  

В предпоследний день марта поздно вечером прискакал возничий моего отца.

– Ольга Васильевна! Нагрянули в село… – заговорил, плотно прикрыв за собой дверь.

–   Да говори же толком!

– С винтовками…

– Грабители?

– Из Ендовищ (районный центр, в район которого вошло село Медвежье)…

– Ну, не тяни душу!

– Василия Алексеевича, Марию Адольфовну… под ручки… Братцев ваших… Сергея взяли в Раздольном…   Лешку нашли у бабенки…

– Бабенки… Василий Алексеевич… Ендовищи…

– Ольга Васильевна! Неровен час, придут за вами…

– Садитесь, попейте с дороги чаю, – предложила я.

– Ольга Васильевна, я поехал! Сами понимаете…

Возничий покинул нас, даже не пройдя в комнату.

10

«Что делать? Бежать? Но куда? Ведь это не 1919-ый, когда можно было уйти с белыми. Теперь кругом большевики. А может, произошло недоразумение? – почувствовав озноб, я куталась в халат. – Не мог же Василий Алексеевич оказаться в чем-то замешанным, Мария Адольфовна тем более. Или что-то с Сергеем? Но он занимался только хозяйством. Алексей у бабенки? Но за это не берут! Что же случилось? Что? Поехать в Ендовище?»

Кричевский ходил по квартире и держался за голову:

– Говорил же тебе, попадешь в историю…

– Да замолчите же вы! Самой тошно!

Я пыталась понять слова возничего. Приехали за Василием Алексеевичем. Забрали. А почему забрали? В 1906 году крестьяне не выдали его казакам. Но то было другое время! Взяли родителей с братьями. Разберутся. Тогда зачем бежать? А может, все-таки разбойники? Нельзя терять ни минуты!.. Какие еще разбойники?!.. Ольга, ты в своем уме?..

Не раздеваясь, распласталась на кровати.

– Вам бы поехать в Казинку. Узнать, как там Варвара Александровна? – говорила Кричевскому. – Не дай Бог, и к ним приезжали. Тогда позаботиться об Ире…    

Ночь тянулась мучительно: от ветра стучали в стекла ветви ивы, тикали ходики над головой, шуршала под полом мышь. Не замечая времени, я провалилась в сон.

– А?! Что?! – в испуге открыла глаза.

Посреди спальни стоял мужчина в кожаной куртке и синей фуражке с красным околышем и рядом с ним Георгий в кальсонах.   

– Ольга Алмазова? – спросил в кожанке.

У меня подкатило к горлу: «Как вы смеете входить в спальню к женщине?! Это верх неприличия! Такого не позволит себе ни один уважающий себя мужчина!»

Тот, что в кожаной куртке, чувствовал себя спокойно.

–   Ты Ольга Алмазова?! – шагнул на меня, угрожающе повысив голос.

Я съехала к спинке кровати, зажала на груди полы халата.

– Она, она, –   говорил Кричевский, пытаясь остановить чекиста.

«Новиков бы размозжил ему голову», – пронеслось у меня в голове.

– Я Кричевская, – произнесла, чувствуя, как перехватывает дыхание.

– Твоя? – он повернулся к Георгию.

– Моя жена, – ответил.

– Давай, одевайся! – сказал мне и потом Георгию. – И ты! Я цацкаться не люблю!

Увидев ходивших по соседней комнате солдат, я поняла: «Пришли за мной».

– Вы позволите мне одеться?

– Я не мешаю! – человек в кожане рылся в тумбочке.

Сгорая от стыда, я одевалась, и изредка бросала взгляд на склонившего в двери голову Кричевского.

Нас впихнули в тарантас и повезли по темным улицам, раскисшим от таявшего снега. В свете фонарей я глядела на мужа, который испуганно озирался и что-то бубнил.

«Неужели это отец моего ребенка… Неужели можно позволить себе так унизиться… Или на нем, как и на всех детях фон-Бринкман, печать бессилия… Как он разнится с Вячеславом Новиковым!»

– Куда нас везут? – спросила у солдата.

– А у нас возят только в одном место, – ответил тот.

– За что нас?

– Не велено балакать!

– Понятно, не велено…

Мы въехали в огороженный высоченным забором двор, где нас высадили и повели к кирпичному сараю.

– Оля! – лишь раздался голос моего мужа.

Меня втолкнули в тусклый коридор, вдоль которого в каменных нишах виднелись проходы. Вахтер открыл тяжелую, решетчатую дверь и толкнул в полутемный подвал.  

Большое помещение с маленькими щелями вместо окон, с одинокой лампой под потолком заполнило сизым махорочным дымом. На топчанах лежали люди, некоторые сидели и дымили цигарками. Когда двери закрылись за мной, я невольно поздоровалась.  

Раздался желчный смех из угла. Ко мне метнулась фигура.

– Не одолжите табачку? – спросила.

Я ответила, что не курю.

– Энто ненашенских кровей… Благородных…

Фигура качнулась назад. Я попала в камеру к уголовницам.

Кое-как устроилась в ногах сжавшейся калачиком старухи. Меня знобило, и я куталась в пальто, предусмотрительно перецепив с кофты на рубашку подаренную Новиковым брошь. Другая моя драгоценность – цепочка с жемчугом осталась дома.

Прочитала выцарапанную на стене надпись:

  «Кто не был, тот будет, а кто был, тот вовек не забудет».   

Да уж! Воронежская чрезвычайка мало, чем отличалась от киевской, в которой я уже побыла.

Глава 4

1

Я снова оказалась арестанткой. И это не так угнетало бы меня, если бы не арест моих родителей, братьев, Кричевского. Меня мучило: почему все в застенке? За что? Надеялась, что при первом же допросе все прояснится – я узнаю причину заточения. Тянулись дни и ночи, приставали сокамерницы: «Может, закурим?… Ничего, когда ГПУ наступит вам на хвост, вы станете первой курильщицей в нашем обществе». А мне на «хвост» не наступали. Но сердце чувствовало, что здесь не обошлось без Новикова.

А иначе почему его искали? Почему арестовали Уманца? Но каким образом Новиков был связан с моими родителями, я никак не могла понять. Когда в коридоре тюрьмы столкнулась с Ольгой Адольфовной Русановой – она воскликнула: «Оленька! И вы здесь?!», у меня окончательно все смешалось в голове. Почему здесь Русанова? Жена земского врача? Уж она то чем не угодила властям? Они что, хватают всех подряд? Хотят извести последних выходцев из дворян? Даже тех, кто принял советскую власть?!      

Я закрывала глаза, и в моем воображении плавали железные замки, каменные казематы, тюремные подвалы. Сколько застенков возвели в России за века, сколько строительных материалов потратили, и все они до сих пор оказывались переполненными. Сначала в них коротали годы одни, потом их сменяли те, кто посадил первых. Далее отбывали сроки третьи, что сажали вторых. И этот цикл продолжался, словно каждая новая власть стремилась извести   предыдущую.

С кем же пожаловало к нам такое неприятие чужой жизни? С Владимиром Лениным. Мой отец – сторонник степенных перемен, не соглашался с ленинцами. Мне рассказывала мама, что за сестрой моего отца, тоже Ольгой Алмазовой, ухаживал брат вождя Дмитрий Ульянов. Но что-то у них не сошлось, как не сошлось у отца с большевиками. Как у белых с красными. Две волны столкнулись, и когда одна уже накрывала другую, последняя вынырнула и, сметая все на своем пути, разлилась по стране.

– Ольга Алмазова! Ты когда видела в последний раз Новикова? – сотрудник воронежского ОГПУ Лещинский оказался не более воспитанным, чем его киевский коллега Карклис.

Дошло: «Все из-за Новикова!»

– Когда нас задержали в Подольской губернии, – ответила, жестко беря себя в руки.

– Апосля Цыбулевки?

«Он знает и про Цыбулевку», – подумала и продолжила:

– Я уже ответила…

– А это што? – вытащил из стола лист и прочитал: – «К нам в Медвежье приезжал бывший полковник Вячеслав Новиков и виделся с моей дочерью».

«Отец?» – у меня помутилось в глазах.

– Написано Василием Алексеевичем Алмазовым… Можешь посмотреть. Почерк узнаешь?

– У него нет правой руки…

– А что, дочь не знает, что отец пишет левой?

– … Он приезжал проведать меня…– сдалась я.

– Ага… А когда?

Я отвечала, стараясь утаить то, что еще можно было скрыть.

– А хотите знать, что написал ваш родитель в конце допроса?

– Не надо…

Стало вдвойне тяжело оттого, что отца провели чекисты.   

– На вопрос: «Почему не донес властям о приезде белогвардейского полковника?», Алмазов ответил: «Я, как толстовец, насилия ни над кем не делал, и не буду делать. И в организацию, где будет признано насилие, не пойду. Но и о существовании ее доносить не буду ни властям, ни кому-либо».

«Они ищут организацию!»

Меня ободрило объяснение отца.

И я осмелела:

– Где Новиков?

Я ни разу не видела такого продолжительного молчания. Лещинский смотрел на меня въедливым взглядом, бровь его вздрагивала, края губ кривились. Он словно хотел что-то выкрикнуть мне, а может, и просто плюнуть в лицо, но это у него не получалось.

2

Тайное стало явным. Алмазовы, Русановы, Кричевские… схвачены из-за Вячеслава Новикова. В аресте виноват белогвардейский генерал. Винить хотелось именно его. И не все понимали, что он, как перелетная птица, в конце концов, стремился к своему гнезду, его тянуло в отчий край.

Он пересекал границу. Не жалея себя, включался в борьбу. Жертвовал своим счастьем, своим будущим. А у других вопрос о жертвенности не поднимался. Они мирились с чужой властью, надеясь, что произойдет чудо, и их не срежет острие большевистской косы. Таким было невдомек, что Новиков только повод для ареста, а причина кроется   в ином.

Как можно было все это объяснить? Моему отцу, которому большевики за его помощь гонимым в девятьсот шестом были обязаны поставить памятник, а упекли в каталажку. Маме, которая вырастила троих детей, в другое бы время они составили бы цвет провинциальной интеллигенции. Русановым, лечащим земляков. Как? И все равно все возможные и невозможные упреки в отношении Новикова невольно замыкались на мне – Ольге Алмазовой – виновнице визитов Новикова в Воронеж. Обрекшей родственников и друзей семьи на испытания.  

Кричевский оказался проницательнее меня, отправив Иру к матери в Казинку – Варвара Александровна вряд ли виделась с Новиковым. Это вселяло надежду, что свекровь не арестуют и нашу дочь не выбросят на улицу.    

Апрельская сухость сменилась майскими, потом июньскими дождями, которые перенеслись в июль грозами. После жуткого зноя можно было часами слушать, как полощет из дождевого шланга по тюремной крыше, погружаться в мысли о Медвежьем, где зарастала сорняком пашня, вхолостую вращались барабаны мельницы на плотине, неизвестно для кого наливались соком яблоки на деревьях и мрачнел закрытыми ставнями покинутый дом.

Меня смущало, что отец рассказал про Новикова. Видимо, кто-то опередил его. А может, он старался спасти нас, чтобы не пытали его близких? Ведь сколько раз с допросов возвращались женщины с опухшими ногами – их заставляли стоять сутками, словно монахинь-столпниц, наложивших на себя обет стояния. С синяками на лице. На руках…        

Вячеслав Митрофанович! Где вы? – спрашивала чаще, чем вспоминала родителей. – В Ростове? Анапе? Москве? У великого князя в Париже? Или, как я,   в застенке?

И почему-то не верилось, не хотелось верить, что он мог оказаться за решеткой, что его могли водить на допрос. Его оберегала аура моей любви, и он мог находиться только на свободе. При каждом лязге входной двери я вздрагивала: «А вдруг это Новиков? Прискакал, чтобы освободить меня». И следом: «Мы окажемся на Дарьяле. Конь понесет нас по улицам, по степи. Уходя от погони, переплывем Дон. Поклонимся с бугра Медвежьему. Будем скакать и скакать вдоль хуторов, селений и православных церквей. Переберемся через Збруч и помчим мимо католических костелов Польши…   Переплывем Ла-Манш и, минуя лютеранские кирхи Англии, устремимся в кругосветное путешествие… К мечетям Аравии… Пагодам Японии… И везде нас будут встречать, как жениха и невесту, а провожать, как мужа и жену. И воплотится в жизнь мечта Вячеслава Новикова о бессчетном венчании, высказанная им в графской усадьбе в Северной Таврии».    

Вот бы…

3

В камере все уснули. Я достала брошь, протерла бирюзовый камень и всматривалась в небесно-зеленоватую гладь.  

– Что там у тебя? – открыла глаза старушка.

– Подарок…

– Сейчас не время для подарков… И плохо что-то иметь… Все равно отберут…

– А я не отдам.

– Им? – старушка разразилась дробным смехом. – Я вон гимназию имела, деток учила… Отобрали…  

Мне вспомнилось, что и у фон-Бринкман тоже забрали открытое ею   училище.

– А вы знакомы с Варварой Александровной?  

– С Кричевской, что ли?

– Не надо о политике! Большевики самая верная власть! Большевики самая надежная… Большевики… – с угловой койки поднялась рука.

– А пущай балакают…   Так и набалакают срок… – прохрипела воровка, которая просила у меня цигарку.

Я спрятала брошь под платье. Камера погрузилась в такую тишину, что можно было услышать, как бьется сердце. «Набалакают срок… Набалакают…» Надо же, с большевиками мы дожили до времени, когда спокойнее живется немым.

На   допросе Лещинский спросил:

– Що у тебя за подарок?

– Мама подарила…

– Мама, говоришь? А, может, генерал?

– Мама, мама…

– Мама не припоминает… Покажь!

– Неужели вы позволите, чтобы перед вами раздевалась женщина? Ведь вы же высокой культуры!

– Що культуры, ага… Ладно с подарком, ты мне скажи, Новиков как мужик ничего?

– Вы знаете, я не жаловалась…

– А Кричевский?

Я еще не успела ответить, как Лещинский произнес:

– А я?

И тронулся из-за стола. На меня! На ту, которую не коснулся пальцем ни один солдат Смоленского полка, ни один буденновец, разве что попытался охранник в Цыбулевке.

Чекист двигался на меня, расстегивая на ходу ремень.

– Я грязная! Вы заразитесь! – вылетело из меня, уже сбитой с ног.

– Как грязная?! Как заразитесь?! – забурчал Лещинский.

– Вы же не знаете, что произошло со мной, когда я попала в плен в Цыбулевке…

– Що?

– …

– Хором?

– ...

– А как же Кричевский?

– Он монах…

– А дочь як же?

– Лечился.

Лещинский закряхтел.

Застегивая ремень, вернулся на место:

– Надо было сразу сказать…

– Я ведь не знала ваши намерения…

– У меня намерения одни: уничтожать контру!

– Вы относите меня к контре? – поборов страх, я сделала такой удивленный вид, что Лещинский замялся.

– Не сама, так…

– Но ведь и он, как вы понимаете…

– Ну, черт баба!

В камере свалилась на койку, схватила зубами материю на локте и застонала. Если бы обернулось время и я бы могла оказаться в 1919-ом, я бы не ехала сестрой милосердия в обозе Смоленского полка, а записалась бы в пулеметную роту и косила бы «Лещинских», с которыми шла новая власть, косила бы до тех пор, пока не осталось на земле ни одной скотины.    

4

Проснулось зимнее утро. Сквозь обмерзшие окна в тюремный   коридор пробивались первые лучи восходящего солнца. Я двигалась по каземату и не верила, что покидаю прокуренный, затхлый, сырой подвал, что мои годичные страдания подходят к концу. Даже тогда, когда за мной лязгнула железная дверь, я подумала, что все только мерещится.

Спешила по улице Воскресенской, мною владело чувство полного раскрепощения. Силы были на исходе, а я шла быстро, проваливаясь в снег, оглядывая прохожих удивленным взглядом и таким же взглядом их провожая. Словно меня окунули в какой-то неведомый, с особым свежим воздухом, чистым снегом, ясной речью мир – и все это после грязи, матерщины, низости, подлости в воронежской Лубянке.

Дойдя до каменного моста, поразилась табличке на углу дома: «Улица Томского».

Но мне была нужна улица Воскресенская.

– Скажите, а где Воскресенская? – спросила молодую армянку в модном плаще.   

Армянка сначала приняла меня за нищенку или помешанную, но пригляделась и сказала:

– Это и есть Воскресенская… Ее в прошлом году переименовали…

– А… – поняла я и зажала рукой рот: «Снова в честь какого-нибудь большевика».

Остановившись перед облицованным по цоколю плиткой домом, посмотрела в окна верхнего этажа:

– Кто там? Папа? Мама? Братья?…

Почему-то даже не подумала о муже.

Двери открыл Кричевский:

– Ольга…

Прошла по квартире, которая от накрытой материей мебели показалась заброшенной.

– Это зачем?

– От пыли…

– Вы давно дома?

– Будет неделя…

Видела, как он хотел меня обнять, уклонялась.

– А где мои родители?

– Думаю, еще там, где были…

– А мы?

– Мы на свободе… Мне Лещинский даже обещал, что вас выпустит раньше…

– А почему обещал? – я переходила из комнаты в комнату.

Прикасалась рукой к белой материи на столе, на комоде, отводила белую штору и рассматривала узор на оконном стекле.

– Обещал…

– Надо же, подонок и еще может что-то обещать.

– Ольга, не надо… Он помог…

– В чем же?

– В том, что мы дома…

– А моему отцу, моей матери помог?

– Им уже помочь нельзя…

– Почему?..

– Ольга! Давайте не будем об этом. Как хорошо, что вы дома… Приведите себя в порядок, а я поеду в Казинку. Надо забрать Иру…

– Она там?

– Соседи сказали, что приезжала моя мать и говорила, что внучка у нее…

Видно было, что ему больно, и он хочет куда-то спрятаться.

– Что ж. Езжайте, езжайте…

Ответила сухо. В печке трещали дрова, по комнатам разливалось тепло. Я плюхнулась на диван: была на свободе, но не чувствовала себя свободной. Меня сковывала неясность положения моих родителей – они продолжали томиться в застенке, братьев. А меня с Кричевским выпустили. Хотя именно я была виновницей арестов, я привела Новикова в дом. Казалось, должна была радоваться, а ощущала непомерную тяжесть. И хоть снова возвращайся в застенок, чтобы только выпустили родных.

Конечно, я поступила не как любящая мать. Даже не обласкав привезенную Иру, осыпала Кричевского вопросами:

– В Медвежье заезжали?

– А зачем? Я по большаку до Землянска и там на Касторное…

– Как зачем? Братья мои где?

– Насколько мне известно, тоже осуждены…

– К-как осуждены?!!

– …

– Вы мне не договариваете…

– Оля, мне многое нельзя вам говорить…

– Нет уж, скажите! Я должна знать!

– Не заставляйте!

– Вы скрываете от меня…

– Слушайте! – Кричевский отвел Иру в соседнюю комнату и плотно прикрыл за ней дверь. – Только если вы это хоть кому-нибудь расскажите, сами пострадаете… Ладно я, но вы… Мне предложили сотрудничать с ними, и я, я…

– Согласился?!

            Глаза мои расширились до невозможности.

– А если бы не согласился, нас бы тоже судили…

– Как это низко!.. – я заметалась по комнате. – Как мне тошно! Как дальше с вами жить?!

– Оля, дороже вас у меня никого нет… Я все сделаю, чтобы вам было лучше…

– Но ведь нельзя же переступать грань… – не успокаивалась я.

– Можно, Оля! Можно…

– Выходит, и арестованы все по вашей…?

– Нет, Оля… Думаю, что из-за Новикова…

– Где Новиков?

– Если бы я знал…

– Он арестован?

– …

– Выходит, это вы сообщили им о Новикове?

– …

Кричевский не отвечал, и это еще больше выбивало меня из колеи.

5

Оказаться женой предателя, знать об этом и молчать, жить с ним и не бросать. Можно ли себе пожелать худшего? Может ли быть еще что невыносимее? Каждое утро я просыпалась с мыслью, что непременно уйду, и каждый вечер ложилась с такой же мыслью, но обречь на безотцовщину дочь не позволяло материнское чувство. Становилось не по себе, как только представляла, что дочь спросит: «А где папа?» Что бы я ей ответила?… Да и без Кричевского я бы погибла. Меня мог спасти только Новиков, а он не появлялся.

Я написала несколько писем от «Вали» к «Вале» по всем известным мне адресам, но ответа не получила. Видимо, Вячеслав Митрофанович предпочел остаться в глубоком подполье.

Вскоре получила весточку от Наташи из Москвы и узнала, что и ее арестовывали, а вот ее мужа забрали и до сих пор не выпустили.

«Забияко, – вспомнила фамилию. – Но ведь Наташа по большому секрету делилась, что он сотрудничает с чекистами. И, тем самым, они защищены. А получилось наоборот, Наташу отпустили, а мужа…»

Возникала очередная загадка.

После всего случившегося было над чем поломать голову. Я ни у кого не могла выяснить, что с Уманцем. Его после ареста никто не видел. Чекисты взяли и Русанова Сергея Гавриловича. Его с Ольгой Адольфовной освободили одновременно со мной. Они вернулись в Ерофеевку. Куда-то отправили моих родных – папу, маму, братьев Сергея и Алешу. Я металась в неведении, пытаясь разузнать опутавшие тайны.

На дворе катил 1928 год. Многое снова изменилось: проводились компании по распространению государственных займов, по сбору лекарственных растений, по заготовке яиц и шкур. Будни наполнили месячники по борьбе с грызунами, по сбору утильсырья, прополочной, уборочной. Людей всюду куда-то гнали, а НЭП сворачивали. На богатых наложили такую контрибуцию, что они не могли ее выплатить, бросали магазины, заводики, лавки, конторы и бежали. Их дома занимали райкомы, испокомы, сельпо, сельсоветы, хозяйственные учреждения. У моей портнихи в Землянске отобрали ателье, и ее комнатами расширился военный комиссариат.  

А в селах сгоняли в колхозы. Крестьяне оказывались в тупике: идти в колхоз и отдать свое добро или не идти, но у них все равно выгребали амбары, забирали скот, телеги, косилки, а некоторых еще высылали в казахские степи. К станциям, как в девятнадцатом году, потянулись обозы, но не с беженцами, а с раскулаченными. И снова безбожно грабили население, отбирая у людей все то, что они накопили за годы после гражданской войны.

Русанов Сергей Гаврилович продал лошадей, корову, погрузил в   тарантас небогатый скарб, усадил семью – жену, двух мальчишек и няньку и отправил из Ерофеевки в Воронеж. А сам тридцать верст от бывшего имения до города прошел в полном одиночестве. О чем думал убитый горем земский врач? О многом. Ему было тяжело покидать Ерофеевку, расставаться с аллеями тенистых лип, яблоневым садом у зеркального пруда, сосновым лесом, со всем тем, что вырастил своими руками. С родным очагом, где под массивными плитами покоились его предки. От боли раздирало душу, подкашивались ноги, и хотелось завыть зверем на всю округу, но утешительным лекарством действовали заснеженные поля, зиявшие черными проталинами. «Им тоже не сладко», – думал врач, и ему становилось легче.

Нашу мельницу, молотилку, скот, лошадей продавать было некому – все пребывали в застенке – и их забрали в колхоз «Красный пахарь», который образовался в Медвежьем. Борзых собак за ненадобностью выпустили, и они разбежались по полям. А в доме разместилось правление колхоза. Сад постепенно зарастал, пруд заиливался. Такие неутешительные вести приходили к нам после освобождения.

Варвару Александровну с Парфиановичем тоже выдворили, и они из Казинки подались в Воронеж.

А моих родителей с братьями – все-таки удалось узнать – отправили этапом в ссылку на три года в станицу Нижне-Чирскую Сталинградского округа. Это где-то за Ростовом ближе к Царицыну. Надо же, когда-то по этим донским степям со Смоленским полком кочевала я, теперь, спустя годы, мои близкие.

6

С сожалением вспоминалось время, когда откачнулись от белых казаки и добровольцев сломили большевики. Случись все иначе, не оказались бы в заточении мои дорогие, не испытала бы столько унижений я и теперь не корила бы себя за свои чувства к Новикову, которые принесли столько горя.

Разбей Шкуро Буденного под Касторной, продолжи поляки войну с большевиками, у наших ног валялись бы Лещинские, Карклисы, эти пещерные люди, склонные только обобществлять. Их бы нравоучали в гимназиях фон-Бринкман, старушка-соседка по камере, а не они бы сеяли дикость и страх.

Я не видела своих родителей больше года и рвалась к ним. Хотелось обнять папу, маму, братьев Сергея и Алешу, повиниться перед ними.

Кричевский отговаривал:

– Не делай этого… Тебя могут не понять…

– Родители?      

– Думаю, те, кто нас выпустил…

– Так что, по-вашему, я должна отказаться от матери, отца, своих братьев?

– Лучше бы так…

– Ты понимаешь, что говоришь?!

– Видишь ли, я с тобой согласен, что это ненормально. Но теперь: кто не с ними, тот против них. Не бывает середины…

– Я все равно поеду!

В воздухе запахло порохом. По городу поползли слухи о волнениях в   деревне. Воинские части из Воронежа уходили в один район, в другой, а потом возвращались, и мы узнавали подробности. В Борисоглебском районе убили активистов – после этого пострадали мужчины ближайшего села. Острогожские крестьяне вышли с лозунгом: «Советская власть без колхозов!» – их встретили залпами. Кое-какие известия долетали с Дона, где коллективизация принимала особенно варварские формы. Когда из столицы бросили клич «Всем в колхозы», на местах его приняли буквально и принялись забирать кур, гусей, ведра, все подряд, и судачили, что даже жены будут общими. Началось брожение. Для казаков, которые жили сами по себе, а объединялись разве что на войне, соединение в коллективные хозяйства стало поперек горла.

С самостийностью казаков столкнулся еще Петр Первый, посетив Острогожский казачий полк и усмотрев смуту в умах казачества. Екатерина Вторая прижимала их, изведя Запорожскую Сечь. У казаков возникали нелады с   властью.

Однажды я встретила Златоустова. Он был с чемоданом.

– Вы уезжаете? – удивилась я.

– Ольга Васильевна, лапушка! Больше не могу…

– А что такое?

– Я ведь служу в уголовном розыске, и каждый день вижу такое…

– Не надо, не надо… Я понимаю…

– Взял отпуск и еду на Дон… Туда подались многие бывшие офицеры…

– Зачем?

– Как зачем? Дон вот-вот поднимется!

– И вы снова возьмете Воронеж?!

У меня от радости закружилась голова.

– Возьмем! Будьте уверены…

Перекрестила Златоустова – дорогого мне смоленца, который прошел с Новиковым от Воронежа до Цыбулевки, и поцеловала:

– Удачи вам, Клавдий Николаевич!  

В тот день я вернулась домой в приподнятом настроении. Во мне возродилась мечта о победе. Почему-то решила, что Новиков сейчас тоже на Дону и пожалела, что не спросила об этом у Златоустова. Мне казалось, что с каждым часом приближается время, когда по улицам города зацокают копыта лошадей и я окажусь в объятиях Вячеслава Митрофановича. Оставалось только ждать!

И я ждала…

Уверяя себя в успехе дела казаков, которые, наконец-то, прозрели и теперь не простят прошлого большевикам.

7

Моя дочь все больше походила на отца: топорщились ушки, маленький лобик возвышался над точечными глазками, немного сутулилась и жалась, как родитель. Меня это удручало. В ней не чувствовалось прямоты, раскованности, породы матери,   ума и широты Новикова, всего того, что я желала увидеть в ребенке. И чем больше проходило времени, тем все больше с ней разнилась.

Думы о родителях не покидали. Хотелось взять Ирину в поездку в Нижнее-Черскую, но после разговора со Златоустовым намерилась ехать одна. Пускаться в путь через «полыхающий Дон» – я верила в восстание казаков – с дочерью посчитала чересчур опасно.

Часто выглядывала в окно и высматривала, не тронулись ли из Воронежа семьи большевиков – первый признак оставления города. Так они бежали при подходе Шкуро, и откладывала отъезд.  

Скупала газеты и искала сообщения о волнениях на Дону, о белоэмигрантах за границей. Но кроме кратких информаций, что коллективизация успешно набирает темпы, газеты ничего не писали.

Приехавший из командировки в Донбасс Кричевский рассказал:

– Из Миллерово направили полк в казачьи станицы.

– Наконец-то!   

– Что наконец-то?!

– Георгий, ты не представляешь, что уже скоро произойдет!

– О чем ты?

– Поживем-увидим…

Но я увидела не казаков, скачущих по улицам Воронежа, а Королева – теперь тоже сотрудника уголовного розыска – который на мой вопрос: «Какие новости у коллеги?», спросил:

  – Кого вы имеете в виду?

– Клавдия Николаевича, – ответила я.

Он отвел меня в сторону и сказал шепотом:

– Вчера вернулся и ни с кем не разговаривает.   

– Почему? – спросила я.

– На Дону все задавили в зародыше… Казаков стали хватать накануне… А он приехал уже к шапочному разбору.

«Вот куда высылался Миллеровский полк – вспомнила рассказ Кричевского. – А я то подумала, что казачки этот полк разметут и пойдут походом на Москву!»    

Известие выбило из колеи: снова рухнули надежды. В который раз невезения сопутствовали мне, и приходилось закусывать удила.

А как там Новиков? Никто не мог мне внести ясности.

Поездка к родителям как бы теряла смысл: я была подавлена и разбита. В таком состоянии появляться перед ними и еще больше огорчать их я не могла.  

Вспомнился рассказ Златоустова, который при отступлении от Касторной ездил в казачий полк на смотр. Тогда к казакам обратился их командир: «Казаки! Враг напрягает все силы, чтобы вырвать победу из ваших рук!.. В этот грозный час я призываю каждого из вас решить: будет ли он биться с красными или предпочтет воинскому долгу хату и юбку казачки…», на что большинство казаков предпочло юбку казачки и покинуло полк. Так и теперь, видимо юбка казачки придержала казаков, и Дон не вспыхнул! Заиграй пламенем Дон, что ему стоило опрокинуть полк из Миллерово, даже целую армию Буденного!

Выходило, только юбка Ольги Алмазовой поднимала на борьбу, да и то не всех.

8

Смоленцы все реже попадались мне в городе, а домой я их не приглашала, помня о том, с кем «подружился» Кричевский. Не хватало еще на однополчан накликать беду. Даже Флигерта и его жену Новоскольцеву не проведала в их домике на улице Халютинской.

Советская власть разукрашивали жизнь под себя. Улицу Халютинскую, названную в честь генерала, участника войны с Наполеоном Халютина, переименовали в Батуринскую по имени одного из первых редакторов большевистской «Правды»; улицу Воскресенскую, на которой я жила, в улицу Томского по фамилии профсоюзного вожака;   Пограничную – в улицу Революции 1905 года; Ситников переулок – в улицу 3-го Интернационала; Большую Богоявленскую – в улицу 25 октября (День захвата Зимнего дворца красногвардейцами)… Детей называли Владиленами (Владимир Ильич Ленин), Октябринами (в честь октября, когда смели Временное правительство)…. Новое возникало на каждом шагу, шокируя и отталкивая, а кого-то и вдохновляя.   

Однажды мы с дочерью вышла на улицу. Она ни с того ни сего ударила меня по руке.

– Что такое?

– Ты меня не любишь!

– Как, не люблю…

– И папу тоже!

– Папу?

Я задумалась: папу Ирины можно было ценить за преданность, за желание оградить семью от бед, за заботу, но любить? Вокруг него слишком много было   намешало такого, что сжигало любые чувства; даже попытки заставить себя забыть его поступки приводили к обратной реакции – я еще больше не переносила его.

– Что ты глупенькая… Я тебя люблю…   А разве мама может не любить своего кутенка?

– Не-а…

– Ну и я…

– А папу? – дочь настаивала.

– Ты мне скажи: ты уже взрослая или еще маленькая?

– Взрослая! Взрослая! – закричала Иринка.

– Если взрослая, то, пожалуйста, больше никогда так не говори. Хорошо?

– Хорошо, – может, что-то поняв, кивнула головой дочь.

После разговора я долго плакала. Сердце сжималось от жалости к дочери, жалости к себе, и я все спрашивала: «Ну почему все так получилось? Почему так перепутала все судьба? Столкнула с одним, а соединила с другим. Связала ребенком?» Теперь усилием воли заставляла себя мягче относиться к супругу, чтобы отношения родителей не отражались на малыше. После стольких несчастий, которые перенесла сама, я не могла позволить сделать несчастной дочь.   

А мысли о Василии Алексеевиче, Марии Адольфовне, Сереже и Алеше не давали покоя.

– Как мой папа без руки? Моя мама, уже не молодая женщина? Сережа? Алеша…

Я съездила за советом к Сергею Гавриловичу – он с семьей собирался в Казахстан, где его ждало место главного врача в железнодорожной больнице, – и получила неожиданное предложение:

– Оля! Если Вам здесь тяжело, можете ехать с нами.

– Вы шутите? – вырвалось из меня.

– Оленька, вы же наша племянница, – поддержала мужа Ольга Адольфовна.

– Ну, ладно, – сказал Сергей Гаврилович. – Тогда мы доедем с Олей до Чирской, проведаем Василия Алексеевича, Марию Адольфовну и братьев. А дальше мы на Оренбург, а она вернется в Воронеж…

– Спасибо! – загорелась я.

9

  В Чирскую можно было ехать сначала до Грязей, а оттуда в сторону Сталинграда, бывшего   Царицына. Но тогда пришлось бы делать крюк. Можно через Лихую, и уже южной дорогой добираться до нужной станции.

Решили двигаться коротким маршрутом. Когда паровоз обдал едким дымом перрон – отправление долго задерживалось – я вздохнула. Все как-то не верилось, что осуществится мое желание. В окнах поплыли пролеты вокзала, Кричевский с Иринкой, машущие руками, и состав пошел под уклон. По замершему напротив лицу Сергея Гавриловича побежали тени, швыркнула носом Ольга Адольфовна, заволновались мальчики на полке. Русановы покидали край, где свили гостеприимное гнездо в Ерофеевке, и теперь их уносило далеко в неизвестное.  

Состав катился по пойме реки, которая змеилась в заросшей травой равнине, на развилке взял вправо и застучал по стыкам рельсов на юг.

– Думаю, что все устроится в Уштобе, – Сергей Гаврилович в последнем слове сделал ударение на втором слоге, – Уштобе, – на первом. – А иначе и быть не должно. Ведь не может жизнь страны оказаться против жизни человека.

– Папа, – спросил мальчик. – А где этот Уштобе?

– Это далеко-далеко… Есть такое озеро Балхаш… И горы Джунгарское Алатау… Вот мы туда и едем…

– А зачем?

– Там строится железная дорога Турксиб, чтобы люди могли ездить из Алатау в Сибирь…

– Сибирь? Это что от Урала до Владивостока?

– Вот видишь, ты все знаешь…

– А озеро Балхаш больше нашего пруда в Ерофеевке?

– Во много раз…

– И берегов не видно?

– Бывает и такое…

– А горы?

– По четыре тысячи метров высотой.

– Как здорово!

Детская любознательность развеяла туманные мысли взрослых, и вскоре мы разговаривали, вспоминая многих земляков, которые тоже подались в чужие края.

– Шатров родился в Землянске… А оказался на Дальнем Востоке…

– И написал вальс «На сопках Маньчжурии»…

– Иван Бунин… Унесло до Цейлона… Как вам его рассказы?

– Одно «Легкое дыхание» что стоит!

Сменялись цветастые вокзальчики станций Масловка, Колодезное,   Давыдовка, на которых толпились люди, и к окнам с ведерками и кастрюлями спешили бабы:

– Пирожки с мясом!

– С капустой!

– С картошкой!

– Огурчики малосольные!

– Помидорчики бочковые!

Не успели отпробовать соленостей, как в барашках рощ и лесов пошла   переваливаться знакомая черноземная степь.

В Лисках переехали похожий на свинцовую лавину Дон и с гулким шумом полезли на меловую гору, в стороне от которой прятался пещерный монастырь.

Темнело, а я не могла оторвать взгляд от дорогих моему сердцу оврагов, бугров и лощин. «Сагуны», «Митрофановка», «Кантемировка» – в свете желтых фонарей проплывали названия станций. Голову клонило на столик, а я ждала очередную   трафаретную надпись. «Гартмашевка», «Зориновка», «Чертково»...

В свете утренних лучей вздрогнула – напротив окон прочитала «Маньково». Видимо, название казацкой станицы.

У плетня солдаты с ружьями сгоняли к теплушке мужчин, женщин, детей.

– Ссыльные! – как прорезало. – И их достала рука экспроприаторов…   

Несло по раздолью казачьего края. Мною овладевала растерянность. Что-то тревожное поднималось в груди. Когда состав заскрежетал тормозами напротив вокзала в Миллерово, я закрыла глаза: отсюда выступил полк на подавление казачьего восстания, сюда приехал и отсюда вернулся ни с чем Златоустов!

Когда открыла глаза, вдоль станционных построек одиноко ходил железнодорожник с флажком. А где же люди? Неужто всех вывезли? Казацкая земля напоминала безжизненный край.  

А ведь когда-то казаки гарцевали по Воронежу, везли за собой обозы с богатой добычей.

Где теперь их добыча?

Перекочевала?

К кому?

Не стоит об этом спрашивать…

Где сами удальцы?

Со станции Лихая поезд застучал колесами на восток. Я забылась. Изредка приходила в себя: «Неужели донцов пытался поднять Вячеслав Новиков? Неужели проиграл очередной бой и теперь скрывается где-то в степи? А я еду и не знаю, что он, может, где-то рядом». Казалось, что он где-то недалеко. «Может, в той рощице? – с горизонта выгнулась лесная холка. – Может, за тем холмом? В стогу на валу?» И меня физически потянуло к копне. Хотела броситься в тамбур, сорвать «стоп-кран» и остановить поезд, но что-то пригвоздило к полке и не позволяло подняться.  

10

От удивления папа и мама не могли выговорить слова.

– Оленька! Вас тоже сослали… – наконец заговорил отец.

– Жива! – вырвалось из мамы.

Следом за мной в хату вошел Сергей Гаврилович.

– И вас? – только успевала замечать гостей Мария Адольфовна. – И тебя? – увидела сестру.

Обнялись, еще не успев расспросить друг друга. Только после нескольких минут объятий кое-что прояснилось. Родители узнали, что их приехали проведать, что Русановы держат путь в Казахстан, а дочь побудет у них и вернется.

– А что же ты так долго молчала? – оправила волосы на моей голове мама.

– Я ждала… – а чего ждала, так и не сказала.

– Иришка?

– Она с Георгием…

– Георгий?

– У него всегда все лучше всех…

Вбежавшие братья подхватили меня на руки:

– Оля! Оля! Оля приехала!

– Как вы тут? – спросила у родных, когда меня опустили.

– Отец истопником. Я учу в школе русскому языку. Сережа с Алешей строят элеватор…  

– И вас никто не охраняет?

– Почему же? Мы ходим отмечаться в отдел милиции…

– А я-то думала, что вас.… А дом чей?

– Одной старушки… Она пошла к сестре и скоро вернется… Ну, рассказывай, как живете?

Поставили самовар. Заварили чай. Братья щипали меня от радости, как мальчишки одноклассниц. Папа разглядывал дочь и не мог наглядеться.

Вернувшаяся старушка заглянула в светлицу и снова куда-то скрылась.

– Обед окончен! – выпив чашку, братья поспешили на стройку.

Я улучшила момент и, когда мы остались одни, попросила у родителей прощение за то, что так все получилось.

– Ты ни в чем не виновата, – успокоила меня мама.

Извинилась за Новикова.

– Об этом мы поговорим с Новиковым сами, – сделался серьезным отец.

Видно было, что он не простил   Вячеслава Митрофановича.

Родители расспрашивали о Медвежьем и слышали неутешительные новости о том, что крестьян согнали в колхоз, а не пожелавших выпроводили на Выселки; что мельницу отобрали, дом заняли, сад забросили. Советовали мне с Новиковым больше не встречаться, на что я утвердительно кивала, хотя чувствовала, что, появись он в эту минуту, я бы, не задумываясь, уехала с ним.

Мама переключилась на сестру. Василий Алексеевич уединился с Сергеем Гавриловичем.

Наше чаепитие прервал вошедший в хату долговязый милиционер в темно-синей шинели и кобурой на ремне.

– Евсей… ! – вскочила мама. – Дочь с сестрой приехали. Проведать нас…

– А этот? – милиционер показал на Русанова.

– Муж сестры… Они в Казахстан едут…

– Раскулаченные?

– Что вы… Главным врачом больницы…

– Покажь документы!

После проверки документов милиционер спросил:

– Надолго?

– Мы сегодня же уезжаем, – засуетился Сергей Гаврилович.

– Если сегодня, регистрировать не буду…

Приход милиционера ускорил отъезд Русановых и мой. На станцию поехали вместе. Тускло ползала луна, медленно переставляла ноги кобыла, скрипели колеса   телеги.

Мама причитала:

– Оленька! Береги себя! Ирочку! Выбрось из головы Новикова. Сама видишь, к чему приводит…

На станции ждала нянька Русановых с детьми:

– Так что, с ночевой?

– Ехать отсюда надо и скорее…

Подошедший поезд поглотил в ветхий вагон Ольгу Адольфовну, Сергея Гавриловича, их мальчиков с нянькой. Обдал густой копотью и повез на китайскую границу.

Через час запыхтел встречный состав и забрал меня. Я всматривалась в уплывающий перрон, туманные поля, ища кого-то и до красноты растирая глаза. Мною владело чувство неудовлетворенности, словно я не донесла родителям того, что хотела, не доказала чего-то, в чем-то не убедила, и не получила того, что надеялась получить. Напутственные слова матери оставили меня в еще большей растерянности, чем до встречи с родными, и я уже не знала, от кого услышу слова понимания, хоть малого одобрения, кроме как от самого Вячеслава Новикова.

Глава 5

1

На меня навалился сон, что будто по перрону ростовского вокзала гуляет ветер, пуская рябь по лужам в снежных ложбинах, и задыхается в толчее складских амбаров. Объявили о прибытии поезда со стороны Новочеркасска. Забегали грузчики. Высматривали кого-то встречающие. С поезда сошел мужчина в шляпе и темном плаще с сумкой и зашагал по перрону. Со ступеней   соседнего вагона слезло двое в кожанках и поспешили за приезжим. Один из них нырнул в освещенную фонарем дверь с вывеской   «Отдел рабоче-крестьянской милиции». Теперь за мужчиной спешило пятеро. Двое впереди, потом по одному остальные. Мужчина вскочил в коляску и махнул кучеру:

– Пошел!..

  Коляску развернуло и понесло в горку. За ней устремилось сразу три возницы.

Мужчина обернулся и крикнул:

– Гони!

Хлыст кучера прошелся по крупу лошади, которая резко добавила скорости. Коляска летела по мощеной улочке. Редкие прохожие шарахались в стороны. Три упряжки прыгало на камнях следом. За поворотом осветились витражи кафедрального собора. Мужчина спрыгнул с коляски в гущу прихожан. Раздались свистки. Выстрелы. Мужчина перемахнул ограду собора и вдоль базарных рядов припустил к реке. Свернул в узкий   переулок. С набережной закоулками пошел в гору. Приблизился к высокому кирпичному дому с полуколоннами по центру фасада, скрылся в подъезде, взбежал на площадку первого этажа и только потянул руку к звонку, как сверху раздалось:

– Гротский Филипп Агеевич?  

Минутное замешательство. Мужчина увидел три дула, направленных с лестницы в его сторону, из-за угла вышло еще трое. Он с силой толкнул дверь, но и оттуда на него смотрели вооруженные люди. А в глубине прихожей жалась к стене накрытая платком женщина.  

– Сопротивляться бесполезно…

Мужчина как-то замялся, потом еще раз посмотрел по сторонам, перевел взгляд на женщину.

– Что вам угодно? – зазвучал его голос, обращенный к вооруженным.

…В сумке мужчины нашли револьвер:

– Какая штука!

Фотокарточку.

– А это что за мамзель?

Потребовали:

– Назовите ваше настоящее имя!

С хлопком с мужчины слетела шляпа. Его сбили с ног. Навалились. Связали. Затащили в коляску.

Через какое-то время всего в крови кинули на мокрый пол камеры. Он прополз к стене и взобрался на металлическую койку. По камере пробежала крыса, но он не обратил внимания на грызуна. Лежал недвижим – только на шее пульсировала вена и выступали желваки на щеках.

Потом его куда-то вели. Перед ним в свете включенной лампы согнулся очкастый следователь.

– Как звать?

– Гротский…

– А, может, Новиков?

– Филипп Агеевич.

– А, может, Вячеслав Митрофанович?

– Филипп…

– Зачем Филипп Агеевич подался на Дон?

…

– Зачем   в Анапу?

..

– Зачем в Ростов?

…

– Какой интерес у Филиппа Агеевича в Медвежьем?

…

– Неужто решил похвастаться борзым щенком?

…

– Или Филипп Агеевич – это полковник Вячеслав Новиков? Который бил   австрияков в первую мировую? Бежал от красноармейцев в 18-ом? Формировал полк в 19-ом? Воевал на Кубани, Северной Таврии? Отказался оставить солдат в Ялте и пошел с ними к польской границе?

Следователь передохнул и:

– Попался в Подольской губернии? Сидел в лагере? Бежал в Польшу? Возглавил белогвардейцев в России? Готовил покушение на Калинина? Поднимал мятеж на Дону?..

Эхо летало в каменном застенке.

– Неужели это все смог Филипп Агеевич Гротский, а не командир Смоленского полка? Или нет, вы же только тот, кто приезжал в Россию, чтобы навестить жену…

– У меня нет жены!

– Ольгу Алмазову?

Следователи меняли один другого, а вопросы повторялись. Тянулись   дни, ночи, сутки, недели. В редкие часы передышки он оказывался в камере, чтобы потом снова попасть «на конвейер».

Трое в военных мундирах молча подмахнули   длинный список. «Гротского» по длинному коридору вывели во двор, окруженный глухими заборами. Утолкали в кузов грузовика. Машина, жужжа, полезла из ворот, потонула в темени   улицы. В кузове скупые на слова солдаты держали винтовки. В кабине грузовой рядом с водителем военный в фуражке заряжал малокалиберный пистолет.

За грузовиком тенью спешила женщина в платке и длинном платье. Она отставала, догоняла ее. Неожиданно машина задергалась, и двигатель заглох. Водитель вылез, открыл капот, порылся в моторе и пошел звонить. Пассажир в кабине распахнул дверцу и спрыгнул в снег. Согреваясь, делал руками замахи вперед и назад. Солдаты смотрели из кузова в темные окна окружавших домов. Тень женщины прижалась к проему в стене здания.  

Подъехала другая грузовая. Мужчину пересадили из кузова в кузов. С ворчаньем перелезли солдаты. Старший запрыгнул в кабину. Машина дернулась и поехала по колдобинам. На спуске ускорила ход. Разогналась. Завиляла на мокрой корке льда. Ее колеса перестали вращаться. Она пошла юзом и… врезалась в угол здания. Дом содрогнулся. Из окон посыпались битые стекла. В кабине водитель и пассажир ударились о лобовое стекло. Солдаты повылетали из кузова. Из-под тел охранников вылез мужчина и, припадая на ногу, двинулся в сторону парка.

В кабине заворочался военный.  

– Где? Где?.. – вырвалось из него с хрипом.

Он дико смотрел по сторонам – над ним вспыхивали светом окна, из окон высовывались жильцы.

Увидев удалявшуюся фигуру, он соскочил с подножки автомобиля. Фигура передвигалась, подволакивая ногу. Военный шагал следом, держась за ограду у дома. Фигура торопилась к деревьям. Из окна третьего этажа заверещали: «Уйдет!» Военный вскинул пистолет. Его рука вздрагивала. Вдруг сзади военного возникла тень и шлепнула по кисти. Раздался выстрел. Фигура впереди вздрогнула, на мгновение замерла, а потом легла и поползла, оставляя на матовом полотне багровый след. Тень устремилась к фигуре. Военный целился. Тень тянула раненого, пытаясь утащить…

Я проснулась от крика. Не знаю, своего или чужого.

Это было в ночь на 3 марта 1930 года.          

2

– Ольга! Такое становится невозможным. Вы кричите каждую… – надо мой склонился Кричевский. – Вам надо к психиатру…

– Если бы дело было в психиатре…

– А кто такой Гротский? Почему вы повторяете эту фамилию?

Мои нервы измотало. Мне надо было что-то предпринять. Куда-нибудь спрятаться, уехать, забыться, сделать что угодно, лишь бы мысли о Новикове хоть на время оставили меня. Лишь бы не терзало меня тяжкое прошлое, туманное настоящее.   

И я попросила:

– Давай съездим…

– Куда?..

– Куда угодно…

– Если хочешь, у нас в конторе собираются на выходной в заповедник. Там сосновый бор, природа…

– Да, Георгий! Едем в заповедник. Мне надо в сосновый лес…

Через день мы сели в пригородный поезд, уходивший на станцию Графскую. До нее дошли белые в 19-ом году. По сторонам между черных дубов выглядывали усадьбы, пустые, брошенные, потерявшие тепло; проталинами зияли луга вдоль речек; в небесную синь устремляли хвойные зонтики сосны. Конторские что-то обсуждали, смеялись, а я всматривалась в лесную чащу, жившую по отличным от людских законам, и думала: «Как   спокойно устроена жизнь природы, и как далек до этого человек».

В Графской обходчик показал дорогу, ведущую в заповедник. После сорока минут ходьбы по укатанному полозьями пути на краю поселка мы увидели Толшевский монастырь. В нем ничто не подавало признаков жизни.  

За стеной обители спустились на берег речки, облепленной   кустарником с камышом. По зеркальной поверхности торпедой пронесся зверек и исчез под корягой.

– Кто это?

– Бобер…   

– Вон видишь, плотина, – Георгий показал на бугор из веток, перегородивший протоку. – Ее сложили бобры…     

– Животным сейчас лучше живется… – сказала я.

– Если ты почитаешь о бобрах, то узнаешь о них много занимательного. Живут в сложенных из веток хатках. Вон, возвышение, как чум (Я увидела блестящий снежный холмик за корягой). Из нее обязательно ведет прямой ход в воду, как в прорубь, куда он ныряет.

– Как все продумано, – соглашалась я.

– В одном таком домике умещается до трех поколений! Семья доходит до семнадцати особей…   

– Откуда ты все знаешь?

– Я всегда интересовался природой. Она содержательнее жизни людей…

– Конечно, если считать, что семья бобров из семнадцати бобрят…

– И ведь уживаются!

– Ты хочешь сказать, что в нашей семье из трех человек не все благополучно?

– Я ничего не хочу сказать…

– И что, у них нет своих опасностей?

– Почему же! У них недругов тоже сполна. Бобренка может подкараулить у норы из хатки щука. А на взрослых бобров охотятся даже люди. Бобровый мех. Бобровая струя…

– Мех, понятно. А бобровая струя?

– Это сумочки на задней части тела, из которой выделяется жидкость. Ею метят свою территорию.

– А сумочки-то кому понадобились?

– Модницам. Их используют в парфюмерии…

– И здесь наследил человек…

Проваливаясь в снег, подались в глубину леса. Под ногами трещали сучья, шумел бор, где-то уже веселились подвыпившие конторские служащие.  

– А что не слышен колокольный звон? – вспомнила монастырь.

– Говорят, закрыли…

– Увезли оклады, алтарь, сбросили колокола, – обрисовала привычную для того времени ситуацию.

–   Оля! Они ведь безбожники, – нервно выплеснулось из Георгия. – И ваш отец, как мне известно, не особо почитал церковь…

– Что ты говоришь?! Он не любил попов. Но о вере всегда отзывался с почтением. А как же без нее, Георгий?

– Не знаю…

3

Влажный хвойный ветер обдавал лицо, запах смолы растекался от лоснящихся стволов сосен, следы пересекали поляны, на вытаявших буграх зеленела прошлогодняя трава.

Видела, как нехотя углублялся в лес Кричевский. Причитал:

– А если встретим кабана? А еще и волка?

А я, словно испытывала его и свою судьбу и направлялась в самую гущу. Во мне разыгралась жажда острых ощущений. Мне захотелось вновь проверить себя, смогу ли противостоять опасности, кабану или волку. Хотя у нас не было ни ружья, ни пистолета, даже палки в руках! Хотела прочувствовать страх, который охватывал меня при окружении всадниками-буденновцами. А, может, и хотелось одним махом покончить с собой и своими муками.

От сырого снега промокли ноги, руки покрылись липкой смолой от прикосновения к стволам. Но вот деревья расступились, и мы оказались на поляне, где из снега торчал рог. Я подошла и потянула за костный отросток, но он не поддавался. Принялась разгребать снег, и один за другим показались другие отростки огромных рогов оленя, сцепленных с рогами другого животного.

– Вот это да! – посмотрела на Георгия.

Он еле-еле выдернул из снега метровые рога:

– Здесь легли два оленя…    

– Как?

– Видишь, рога сцепились, и олени уже не могли разойтись и погибли…

Я разглядывала рога и представила схватку особей на лесной поляне. Угрожая, они били в стволы деревьев, ломали кусты. Устремились друг на друга, с сухим стуком   сшиблись. Толкали, пытаясь сдвинуть. Зацепились рогами, тащили каждый другого за собой, надеясь оторваться или свалить противника. Наседали всею мощью тела. Мотали головами, стремясь выдернуть рога и расцепиться.  

Обессилев, пали на колени. Снова поднимались и рвались на исходе сил. Легли на брюхо. Более сильный тащил более слабого. Еще живой тянул уже мертвого. И вот оба замерли на пустыре.

У меня перехватило дыхание.

– Бились из-за оленихи…

– Из-за гарема, – поправил Кричевский.

«Новиков бился с красными… Кричевский с Новиковым… Ни один не уступал другому… Сцепились в смертельной схватке… Красные завалили белых… Кричевский хитростью взял Новикова… Их расцепило… Пока… Но неизвестно, расцепит ли навсегда».

Кричевский поднял рога.

– Оставьте, –   сказала я. – Пусть они останутся здесь, где произошла эта драма. Это гораздо важнее, нежели ими украсить прихожую в квартире. Здесь совершилось все, здесь им и лежать...

Я долго находилась под впечатлением, представляя оленей и думая: на самом деле не так уж миролюбива природа. Она тоже может показать свой звериный оскал. Жизнь лесных обитателей так же сурова, как и жителей городов и деревень.

Иринка дулась на меня за то, что мы не забрали рога домой. Она бы повесила их у себя в детской, в крайнем случае, отнесла бы в школу. Учителя были бы очень рады редкой находке.

– Доча! Если бы мы нашли отдельные рога, это одно. А напоминание о страшном событии вряд ли может радовать твое сердце…   

Дочь покапризничала и перестала. А я почему-то принялась перебирать гимназические тетрадки, искать ту, что с картой известного сражения, восстанавливать в памяти маршруты боевого пути Смоленского полка.   

Вспомнила, как рассказывала Новикову:

– Здесь Багратион остановил Наполеона. И наши войска успели занять высоты у Прейсиш-Эйлау…

Надо же все помнила!

– Маршал Мюрат бросил в бой кавалерию… Но батальоны   генерала Русанова отбивают атаки… Корпус маршала Даву пошел в обход наших войск… Положение критическое…  

Помнила до мелочей!

– И в этот момент солдаты генерала Русанова опрокидывают противника!

Оказывалось, из памяти не вычеркнешь ничего! Прошлое хоть и покроется налетом времени, но наступит момент, и все всплывет неожиданно и четко.

А как мы побеждали в Северной Таврии!

–   В деревне красные, –   доложил вестовой.

Батальон развернулся в цепь. Новиков проехал вдоль цепи, что-то напутственное сказал смоленцам. Добровольцы пошли молча, сжав в руках оружие. Рота Мыльцева-Минашкина повернула в обход. Мы с Наташей устремились на бугор.

Наташа протянула руку:

– Потрогай!

Ладонь, как ледяная. Можно было подумать, что она озябла, хотя над равниной торжествовала жара.

– Не бойся! Я тоже сначала тряслась, как осиновый лист на ветру…

Солдаты с офицерами в одном ряду приблизились к селению. За домами не было видно ничего. Рывок – и я увидела, как смоленцы ворвались в село. Из хат выскакивали люди и сразу поднимали руки. Смленцы кинулись к мельницам. Там затрещала пулеметная стрельба…

Было же время! Побед и надежд! Как его не запомнить…

4

Родители простили меня, а вопрос о прощении Новикова остался открытым. Его, взрослого мужчину, как бы упрекали в неспособности предвидеть исхода событий. Усмотрели у него в глазу «соринку», мол, затянул в гибельную воронку других. И никто не заметил или не захотел заметить «бревна» в глазах противной Вячеславу Митрофановичу стороны.   

Как мое Медвежье? Как сад, где покоился прах моего деда? Как пруд? Речка Трещевка?   Я все меньше знала о жизни родного уголка.

Кто женщина, приснившаяся мне? Не сестра ли Ковалевского, на адрес которой я писала Новикову? И не навела ли письмами чекистов на след? И этого я не знала. А знай, может, наложила бы на себя руки…

Или во всем виноват Кричевский, как тот олень в лесу, не пожелавший уклониться от боя, вознамерился осились другого оленя, заваливший и себя самого?

И в этом не было ясности.

Однажды я ехала в трамвае по бывшей Большой Московской, а теперь Плехановской (извините, никак не могу отделаться от прежних названий). Трамвай бойко бежал среди искривших, таявших на солнце куч снега. Передо мною хохлушка рассказывала соседке о том, как в гражданскую убили мать, и ребенок остался сиротой.

– Так як найкраще? – она поправляла платок на голове. – Вбыты матинку, а дитятко залышиты сиротою и обречь його голодаты, або вбиты дитятка и залышиты маты, яка може ще народиты малечу?

Я поняла: «Так что лучше? Убить мать и ребенка оставить сиротой и обречь его на голодную смерть, или убить ребенка и оставить мать, которая может еще родить ребенка?»

Слушала разговор, и во мне поднималось что-то дерзкое.

И тут из меня вырвалось:

– Да как вы можете! И то и другое…

– Чого душу теребишь! – огрызнулась хохлушка.

– Бабоньки тихо! – сзади раздался мужской голос.

Я обернулась:

– Всеволод! Сколько лет сколько зим!

– Ольга Васильевна!

– Не могу слушать, когда они говорят такое…

– Я вас понимаю, как никто другой, –   Всеволод помог мне сойти с трамвая, и мы протопкой выбрались на тротуар.

– Слышала, вы успешно преподаете военные дисциплины…

– А что мне оставалось? Идти в извозчики? Уж лучше я поучу военному делу.

–   Кого, тех, с кем воевали?

–   Ольга Васильевна. Дело белых бито. А я женат, мне нужно кормить семью.

– Семья – святое дело. Вон у бобров бывает в семье до семнадцати особей!

– Это вы к чему?

– Да все к тому же…

– Ольга Васильевна! Большевики окрепли. Их теперь не свалит никто…

– А знаете, что на этот счет говорил Новиков: даже когда останется один солдат, дело не проиграно!

– Ольга Васильевна, вашими бы устами…

Веселаго заметил на другой стороне улицы женщину в шубке:

– Меня ждет жена!

Я смотрела вслед полезшему прямо через снежную хлябь бывшему другу Новикова и почувствовала, как заломило в груди: вот если бы все эти Веселаго, Мыльцевы-Минашкины, Златоустовы, Косцовы и иже с ними остались верными долгу! Если бы не разметало их по разным конторам, институтам, кафедрам! Вот тогда бы… А от кого это зависело? – напрашивался вопрос. – Прежде всего, от каждого из них.

5

Пришел 1931-ый год. Метель   мела, как в то время, когда мы отходили от Касторной. Казалось, заметет город, засыплет близлежащие деревни и хутора и уже никто не выберется из-под толщи снега. Но, как и накануне слякотной весны 1920-го, огромный покров растопило, дорогу пробило, и по улицам зачастили машины. Они подъезжали к домам, в которых жили бывшие смоленцы, к зданиям институтов и контор, где работали бывшие офицеры.

Из управления Союзхлеба вывели Мыльцева-Минашкина, из отдела уголовного розыска Королева и Златоустова, со спиртоводочного завода Косцова, из ветеринарного института Веселаго, из редакции газеты «Молодой коммунар» Рудольфа, из дома на улице Батуринской Флигерта, из университета Шнейдера, из Фтизиатрического института Чмыхова. У штаба армейского корпуса взяли комбрига Натана и его помощника Лебедева. Всех под конвоем сопроводили в печально известный двор ОГПУ. По Воронежу поползли слухи о новом чекистском деле военруков, бывших белых офицеров и им сочувствующих.       

Моя жизнь дала очередную трещину – Георгий снова мялся в коридоре, снова заставили собираться при чекистах, снова везли и ничего не объясняли, снова втолкнули в сырую камеру, снова прятала брошь. А у меня в ушах стояли   возгласы дочери:

– Мама! Куда вы?

И слова соседки:

– Оля… Я отвезу Иру к бабушке Варваре… Я отвезу…

Небольшая четырехугольная комната с тремя глухими темно-желтого цвета стенами и маленькой дверью в коридор тускло освещалась электрической лампочкой, висевшей под потолком в проволочном колпаке. Посередине мрачно выпирали два пустых топчана. Воздух стоял затхлый с каким-то кислым запахом. Видно было, что отсюда недавно кого-то увели.

Мысли, гонимые страхом и тревогой о семье, сменились нервным срывом – я билась о топчан, кричала и стонала: «Зачем меня забрали? Когда же это кончится?!»

Билась, пока не обессилела. В свои двадцать семь я в третий раз оказывалась в застенке.

На рассвете в коридоре поднялась возня, послышались сдержанные голоса, и шаги стали приближаться к камере. Завизжало железо замков, загремели засовы, двери вздрогнули и отворились. Я приподнялась с топчана и увидела измученное лицо, распухшие и красные от бессонницы и электрического света (я поняла: истязали светом!) блуждающие глаза. На женщине висела суконная кофточка, длинное платье, зияли рваными носами ботинки.

Соседка оказалась завучем школы, у которой отличились ученики. Устроили показательный процесс: прямо как на судах, которые проходили по всей стране. Они поймали мышь, что таскала из сумок бутерброды, и по всем правилам судили, с прокурором, судьей, адвокатом. И приговорили к высшей мере наказания. Приговор привели в исполнение: мышь долго трепыхалась в пионерской комнате, пока не сдохла. Об этом донесли, и теперь завуча обвиняли, как пособницу, ни много, ни мало, в дискредитации советского суда.

– На бесплатное иждивение в ГПУ? – спросила меня.

– Уж лучше без него… – ответила я.

– Вы то за что?..

Выслушав меня, учительница глухо произнесла:

– Вам грозит высшая мера наказания или трехлетний «штемпель»…

– Как высшая мера?

– Это когда суд определит применить меру социальной защиты: переселить на созвездие Зодиака! Слышали про такое?

Произнесла и горько улыбнулась:

– Вас еще не пускали «по кругу»?

– Боже упаси!

– Всему свое время…

Слова соседки я восприняла буквально и решила, что если теперь меня хоть кто-то тронет пальцем, то я перегрызу ему горло зубами, а там будь что будет.

6

В десять часов вечера меня вывели в коридор. Спереди замелькала красная шея конвоира, сзади наган, направленный на меня другим охранником. Длинные темные коридоры, широкая лестница на третий этаж, яркий свет в каком-то зале, закрытая дверь в кабинет.

И:

– Стучи! – гаркнул сзади конвоир.

Постучала.

– Да, да! – послышался металлический голос из кабинета.

Открывала дверь.

Я не ожидала увидеть Карклиса.

– Вас что, перевели из Киева? – у меня запершило в горле.

– Проходи… – сказал Карклис и добавил. –   Прислали на укрепление…

Мне вспомнились верхние этажи киевской чрезвычайки. Десять лет изменили чекиста: он постарел, лицо отекло, тяжело смотрели глаза.

Он встретил меня озлобленно:

– Ну что, не набегалась?

– Что вы имеете в виду?

– Ведь говорил тебе: брось Новикова…

– Я бросила, – почему-то сказала и добавила. – И потом пожалела.

– За смелость уважаю. Не могу понять, зачем ты взялись за старое?

– Как, за старое?

– Хочешь снова водить нас за нос…

Вспомнила, как пыталась провести Какрклиса, а он уже знал, что буденновской части, под видом которой шли смоленцы, не было; его едкие слова: «Думала, будешь танцевать на балах и ездить в каретах?», и замотала головой.

– Ладно, тебе, как давней знакомой скажу…

Карклис достал том и раскрыл.

– Вот пишет Королев… Знаешь такого? … «Я не знал о приезде Новикова в Воронеж»…

«Снова Новиков! Как он не дает им покоя!»

– Златоустов – тоже думаю, объяснять кто такой, не надо, – перелистнул. – «Я рассказывал Королеву, что приезжал Новиков», – еще перевернул лист. – Королев: «Да, приезжал Новиков, и я его разрабатывал как белогвардейского офицера». – прочитал и тут же добавил: «Златоустов взял отпуск и ездил на Дон, где   восстали казаки против коллективизации. Хотел примкнуть к восставшим. Но приехал, увидел, что бунт подавлен и казаков выселяют». Каково!

«Смоленцы топят друг друга!»

– А вот и о вас… (я удивилась обращению на «вы») Рудольф Василий Александрович: «Я от Кричевской знал, что приезжал Новиков, что она восхищается Новиковым, его героическими подвигами в добровольческой армии»… Было такое?.. Можешь не отвечать… Вот еще один фигурант Лебедев Валерий Дмитриевич – инструктор вневойсковой подготовки штаба корпуса. «Сейчас вокруг страны сплошь враги. Много врагов и в самой стране. И надо помочь очиститься от них. И я, как бывший офицер, считаю, что уже изначально враг. Ведь я воспитан в царском духе. Да, я стал на сторону Красной Армии сразу после Октября, оборонял Воронеж от белых, был ранен, потом служил в 10-ом корпусе, был только на хорошем счету. Но это я делал, чтобы только скрыть истинные намерения и втереться в доверие».

По моему лицу пробежали мурашки.

– Понимаю, понимаю. Хочешь сказать, что он оборонял Воронеж от банд Шкуро, а все-таки остался царским офицером…

«Я ничего не хочу сказать! – вдруг торжествующе заволновалось внутри. – Попался».

– Вот видишь, мы должны очистить страну от скрытых врагов, от тех, у кого за душонкой хоть одна червоточина. А, Натан. Комбриг!  

Я замерла: «А он чем неугоден?»

– «Комбриг Натан отмечал праздники согласно порядкам, которые практиковались в царской армии. На Первое мая приказал всему командному составу надеть шапки, белые лайковые перчатки, инструктору штаба корпуса Лебедеву аксельбанты». Далее: «Натан выпускник Гейдельбергского университета. Имел родню в Германии». А раз родня в Германии, значит, кто он?

– Шпион! – машинально вылетело из меня.

– Молодчина! Веселаго – чему он учит студентов? Шнейдер? Косцов? Вот он и белогвардейский заговор. Одни едут на Дон к казакам. Другие втираются в доверие подрастающему поколению. Третьи, козыряют, что имеют ордена за бои с Деникиным, Врангелем – Лебедев. А им место где? В «могилевской» губернии…

7

Заговор офицеров! Как бы хотелось, чтобы он на самом деле состоялся. Вот если бы они собрались и скинули большевиков!

И как смешно все это звучало при упоминании Натана, вознесенного новой властью до звания комбрига; Лебедева, чуть не сложившего за нее свою голову; Шнейдера, перебежавшего на сторону красных еще в Симферополе; Королева, теперь служившего со Златоустовым в уголовном розыске; при вспоминании слов Веселаго, который ради семейного благополучия принял большевиков.

А все-таки хорошо, что чекисты боялись белых, их преследовала тень Новикова!     

Выходило, что Новиков жив, и я не теряла надежды на встречу. Сон в марте, когда «Готского» ловили в Ростове, теперь воспринимался благим предвестием.  

Во время очередного вызова к Карклису я ослучайно оказалась в одной камере со Златоустовым. Конвой вел меня на допрос по коридору, и тут неожиданно потух свет. Воцарилась кромешная тьма. Конвоир втолкнул меня в ближайшую дверь и закрыл на засов. Я прижалась к стене и ощутила рядом дыхание.

– Кто здесь?

– Очень знакомый голос, – проговорил мужчина. – Уж не Ольга Васильевна?

– Ольга Васильевна…

– Я Клавдий Златоустов…

– Клавдий Николаевич?

От Златоустова услышала, что из смоленцев выбивают показания, что будто в Воронеже создана разветвленная сеть заговорщиков, что бывшие офицеры объединены в тройки, пятерки, и только и ждут сигнала из-за границы.

– Неужели все это правда?

– Если бы… Кто теперь заикнется против. Конечно, бывшие офицеры недовольны. Им роста в Красной армии нет. Их затирают. Все это так. Но, чтобы взяться за оружие…

– Где Новиков? – спросила я.

– Я сам бы хотел знать…

Вспыхнул свет, и я от вида Клавдия Николаевича ужаснулась: оба глаза косили в разные стороны, лоб изрезали шрамы, нос сплюснуло, во рту не хватало зубов.

– Где это вас угораздило?…

– Рукояткой нагана в переносицу…

По моей спине побежал холод при мысли, что и меня могут также обезобразить, как изуродовали Златоустова.

– Алмазова! – конвойный звал меня. – Следователь ждет!

– Ну что, расскажешь, как готовился заговор? – спросил Карклис.

У него на столе лежали мои тетрадки, в одной из которых были нарисованы чертежи сражения у Прейсиш-Эйлау.    

«Хорошо, что дневники полка зарыла в Ялте».

– Я ничего не знаю…

– Введите Чмыхова! – крикнул конвойному.

В кабинет втолкнули сутулого блондина, который клонил голову вперед и прятал глаза.

– Не узнаете?

Я старалась вспомнить, где видела этого человека.

– Сын бывшего городского главы.

– А, да, да… Он до революции приезжал в Медвежье на охоту…

– И не только…

Карклис усадил нас друг против друга:

– Сейчас между вами проведу очную ставку. Сначала вопрос Чмыхову: «Знаете ли вы гражданку, сидящую напротив? И если знаете, то когда познакомились, где виделись… Все по порядку…»

– Это жена Новикова, – Чмыхов еще ниже опустил голову. – Я бывал с Новиковым у них на охоте… До 17-го года… Но потом в Воронеж приезжал Новиков… Звал меня в отряд… Сказал, связь поддерживать через Ольгу Алмазову…

– Как вы можете?! – вырвалось из меня.

И вместе с тем: «Вот бы! Тогда бы я их расшевелила».

– Молчать! – Карклис так ударил кулаком по столешнице стола, что она подскочила. – Продолжай…

– Потом я встречался с ней на проспекте Революции. Спрашивал, поступили ли команды от Новикова…

– Что вы несете?!

«Хотя….»

– Еще слово и я тебя! – взорвался Карклис.

И тут Чмыхов заплакал. Рот у него широко раскрылся, заблестели золотые коронки на зубах.

– Чмыхов, продолжайте!

– Я больше не могу, – он вытирал рукавом нос.

– Чмыхов, возьмите себя в руки!

Карклис встал и резко вытолкал Чмыхова из кабинета.

– Вот видите? – произнесла я, когда Карклис вернулся.

– Что видеть?! Он переживает, что выдает товарища…

Я поняла, что «трехлетнего» штемпеля мне не видать, как соседке по камере не дождаться оправдания, и меня неминуемо ждет высшая мера наказания. От осознания ужаса близкого конца мне на какое-то время сделалось легко: меня больше не будут мучить угрызения совести, я не буду думать об отце, о матери, братьях, которые до сих пор находятся в ссылке, о любимом, я не буду мучиться сама и мучить других. Я все искуплю своей смертью. Вот только бы с моей дочерью не сделали ничего худого.   

8

Мысли, что Иринка останется сиротой, так и не впитав любви матери, не взяв все лучшее от деда Василия Алексеевича, бабушки Марии Адольфовны, угнетали.

Я не знала, останется ли в живых Кричевский – ее отец, тоже арестованный. Мне было трудно судить об этом. Ведь не вернулся к Наталье Новиковой ее муж Забияко, тайный агент ГПУ. Георгий тоже сотрудничал с чекистами, в чьих действиях не просматривалось никакой последовательности: они хватали даже своих!  

В одном они были правы: я не переносила власть, лишившую меня любви, очага, близких!

Меня задевало: чекисты хотят добиться своего обманом, силой, возведя ложь в эталон высшей ценности. Чмыхов говорил о моей с ним связи. Да он последний раз меня видел до революции! И Новиков никогда бы не позволил подвергнуть меня опасности! Что за врун!  

– А как расстреливают? – спросила соседку по камере.

– В этом хитрости нет никакой. Лучше, если сзади, неожиданно, когда идешь по коридору. Хуже, когда в затылок, стоя над ямой. Еще тяжелее – если поставят и в лицо…

– Пусть меня расстреляют в лицо! – произнесла я.

– Ольга, вы что?! Вы же женщина…

– Я-то женщина. Но так уж сложилась судьба, что я и смоленец…

– А что такое смоленец?

– Неужели Вы не слышали о сформированном в Воронеже полке?..

– Когда?

– В 19-ом году…

Теперь я напряженно ждала приговора и подводила итог жизни. То, что я любила, пусть и не в лучшее для этого время, что помогала любимому бороться, ободряло; а вот то, что не отдала всю себя Новикову, родителям, братьям, знакомым, ребенку, мучило. Почему меня, еще не достигшую и тридцати лет, должны были обделить будущим? Почему будущее оборвалось у многих юных сестер милосердия на полях Кубани и Северной Таврии? Почему несчетные молодые матери не смогли уплыть в Турцию и были растерзаны на набережных Новороссийска, Севастополя, Ялты? Почему? Где же их счастье? Где?..

– Два оленя разбежались и сшиблись… Два оленя, выбиваясь из сил, тащили друг друга по поляне…       

И утешало то, что мой возлюбленный жив – я в этом не сомневалась, многое говорило об этом – а если он жив, жива и я, живы мы!  

Холодным душем на голову окатило известие.

Карклис сказал:

– Для твоей пользы, Ольга Алмазова, надо попилить сосны да елки, да тачку покатать. Пятилетку-то надо кому-нибудь выполнять. Не всякому выпадет такая честь…

– Меня не расстреляют?!

– Знаем, кого-то надо расстреливать, а кого перековывать. В «могилевскую» губернию поедут другие (Как он любил это словосочетание!). А тебя – на рытье каналов!

– Кричевский? – спросила я, вспомнив об арестованном муже.

– Он уже с дочкой нянчится.

– Его освободили?..

Мне объявили три года лагерей. В первые минуты после этого я широко открыла рот и не могла надышаться воздухом! Как чумная слонялась, не веря, что мне дарована жизнь, и я могу еще видеть небо, пусть и в клеточку, траву, пусть и за колючей проволокой, слышать пение птиц, хоть и за толстенной стеной, могу кого-то обнять, к кому-то прижаться, могу радоваться, огорчаться, мыслить, в конце концов откусить краюху хлеба… Могу… Могу… И у меня еще не отнято мое последнее «могу»…    

9

С первым этапом меня отправили в Беломоро-Балтийские лагеря, как говорили Белбалтлаг, на станцию Медвежья Гора. Надо же, родилась в селе Медвежьем, теперь этапировалась на станцию с медвежьим названием. Мою судьбу так и вело по медвежьим тропам, глухим окраинам, лишь изредка занося в самые обжитые места.

Тюремный распределитель, куда я попала, гудел, как ярмарка. Высокий дощатый забор, над которым протянулось несколько рядов проволоки, ограждал пространство. На четырех углах забора в высоких будках виднелись охранники, вдоль забора ходил патруль с овчарками.

Слышался многоголосый хохот, отборная ругань, непристойные выкрики, свист бородатых, бритых, полуголых, рябых, немытых, заспанных, с синяками под глазами урок. Глаза воротило от татуировок на их плечах, руках, где были выколоты орлы, дьяволы, кресты, голые женские фигуры, имена, неприличные надписи.

«Где я? – сжималось внутри. – На сталинской каторге!»  

Когда зашло солнце и от угла вахты, нагоняя после дневной жары холодок, протянулись длинные тени, я подалась к бараку. От стены откачнулась фигура с каким-то   улыбающимся лицом.

– Лебедев?

– Мы с вами незнакомы…

– Я Ольга Алмазова, которая спасла вас под Касторной…

– Может, может быть. А, Новикова? – он остановился. – Вы не смотрите на меня так удивленно. Это мне перебили нерв под глазом…

– Такого у вас не видела, когда вы маршировали по Воронежу...

– Это мне Карклис…

И я стала невольной слушательницей рассказа о том, как обошлись с ним собратья по оружию. Он говорил горячо, взволнованно, словно апеллируя к невидимому суду.

– … Меня вызывали в управление ГПУ поздно вечером и подолгу допрашивали. Требовали: «Дайте материал о контрреволюционной   организации в университете». А тем временем военрук университета просил перейти к нему на работу – у него арестовали много преподавателей. Особист корпуса также требовал хоть что-нибудь о настроенных против советской власти офицерах. Говорил: «Если не напишешь о контриках в университете, будешь арестован», – лицо Лебедева еще больше искривилось. – Мне писать было нечего, и меня арестовали. Сразу после ареста допрашивал следователь. Грозил. Призывал пожертвовать собой. Я бы пожертвовал, но только не ради успехов этого пройдохи! Тогда он стал вызывать меня ночью, когда увозили на расстрел. Усиленным конвоем – обычно двое, а тут трое – меня препровождали к следователю. Он махал револьвером, кричал: «Расстрелять!» –   Лебедев замолкал и снова продолжал. – И меня с криком «Лебедев, давай!», стуком винтовок сзади вели и ставили к стенке. А потом следователь выяснял, какие впечатления на меня произвела его «работа»… Сволочь!.. И перебил рукоятью нерв…

«Вот почему меня не тронули… Уже выбили из других» – я смотрела на рыдающего Лебедева.

И уже не испытвала прежнего удовлетворения оттого, что его арестовали.

– Как вам после этого? – спросила, когда он немного успокоился.

– Они заблуждаются… Я их поправлю… Я докажу свою правоту…

– Где? – спросила я.

– На рудниках! Своим трудом!

«О, Боже! Он тронулся умом».

– Да, Ольга Алмазова, я докажу!.. Докажу!… Мне дали десять лет лагерей, и у меня будет время!

Он резко вздернул головой. И исчез в темени барака, оставив меня в гнетущем расположении духа.

«Ладно я. А ведь под корень изводят всех подряд… Настоящая бесовщина!»

Этапниками набили товарные вагоны стоящего в тупике эшелона. Наглухо закрыли двери. От пота и августовской духоты люди становились мокрыми, во рту пересыхало, многие теряли сознание. В таком жутком положении мы тронулись на север. Я ехала и думала: как это ужасно, что страной правит темный мужик, который от незнания другой жизни готов всех уподобить себе, скотине со двора, урке с наколками обнаженных женских фигур, орлов, дьяволов, крестов. И какую возможность упустил народ, прогнав белых и признав красных!

Так думала я тогда…

Этап сгрузили на глухой станции. Безмолвием окутало безбрежность леса. Никто не в силах был победить в себе оцепенения. Последние дни лета казались здесь глубокой осенью.

На горку залез «воспитатель»:

– Так вот, граждане! Вы здесь будете строить канал… Он свяжет…. На эту работу вас привезли… Вам дается красноармейское питание… Честным трудом вы должны загладить вину перед советской страной и возвратиться ударниками труда, а может быть, и орденоносцами… Не бойтесь никаких трудностей! Ни пурги, ни морозов! Нет таких крепостей, которые бы не смогли   взять большевики! – закончил речь и обратился к конвоирам. – Всех по баракам…

«Что правда, то правда, – подумала я. – Они могли взять любую крепость. Но какой ценой?»

Вдоль заборов с колючей проволокой и вышками по углам мы потянулись   к дощатым халупам.

«Здесь я должна перековываться три года, – вспомнила напутствие Карклиса. –   Отсюда не убежать. А как здесь выжить?»

10

В одной половине лагеря разместили женщин, в другой – мужчин. В нашем бараке набилось много женщин всех возрастов от девушек до старух, от тех, кто попал в лагерь впервые, до тех, кто был на каторге еще при царе. Бывшие каторжанки негодовали: «Лагерь и каторга – земля и небо. Хотя при царе мы были закованы в кандалы, но нас считали людьми и кормили по-божески». Обещанное красноармейское питание до нашего стола доходило шестьюстами граммами хлеба, ложкой сахару, баландой и кипятком на закуску. Красноармеец после такой еды вряд ли поднялся в атаку.

Рано утром, с издевкой будил репродуктор:

«Вихри враждебные веют над нами,

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас еще судьбы безвестные ждут…»

Одних отправляли рыть канал, других – валить деревья. Земляные работы, валка леса изматывали. Люди возвращались в бараки и валились с ног, не в силах даже обмыться. Каким глумлением теперь звучали слова Карклиса: «Для твоей пользы Ольга Алмазова надо попилить сосны да елки, да тачку покатать... Не всякому выпадет такая честь…» Выпавшая честь становилась тяжелее расстрела. Я бы вряд ли смогла надрываться с тачкой, если бы меня не перевели в медпункт санитаркой.

Сразу после прибытия в лагерь я получила письмо от Кричевского:

«Оля! У нас все хорошо… Ира учится в школе…   Ходит еще в музыкальную… Я тружусь в строительной конторе… Хлопочу о твоем освобождении и думаю, хлопоты дадут свой результат…»

– Да неужели?! – вырвалось из меня, готовое перелететь на севере тайгу, тундру и достичь Ледовитого океана, на юге леса и степи и достигнуть Воронежа.

Я не могла поверить, что смогу отсюда выбраться. Я разрыдалась, и весь вечер корила себя за невнимание к Георгию, который, не покладая рук, хлопотал обо мне, а я была к нему бессердечна. Черт с ней, с моей любовью! Человек делает столько доброго, а ты никак не растопишь своего «ледника». Любовь не только страстное чувство, обожание, любовь это и тихая благодарная волна. И я дала себе зарок, что больше никогда не позволю себе обдать холодом Георгия.

А Новикова?

Он все равно владел тайниками моего сердца.

Я взялась за ручку и написала домой: «Жду… Верю… Люблю…»

Однажды мимо окон медпункта проплыла седая голова мужчины.

– Лазарь Иванович? – я выскочила на крыльцо.

– Алмазова?.. – седой подался в сторону.

– Как вы изменились…

Догадалась, почему он сторонился. Подумал, что мне известно о его «разработке» Новикова, о выдаче чекистам Златоустова,   ездившего на Дон к казакам.  

– Я не Лазарь Иванович, – сделал шаг, а потом повернулся. – Что вам угодно?

– Как Мыльцев? Остальные? – я сбежала с крыльца.

– Мыльцев-Минашкин?

Разговорились, и я узнала, что Мыльцев-Минашкин получил десять лет лагерей, такой же срок у Лебедева, Косцова, Рудольфа и Флигерта, а вот что с Веселаго, Шнейдером он сообщить ничего не мог.

– Чмыхов?

– Сын городского головы?

– Да, да…

– Разве он проходил по нашему делу?

– У меня с ним была очная ставка…

– Не знаю. Если хотите узнать о Златоустове, то тоже ничего не ведаю, – сказал резко.

– Лазарь Иванович, а как Медвежье?

– Я уже год в Новоживотинном не появлялся, не говоря уже о Медвежьем.

– Видите, я снова по медицинской части! Как когда-то в Смоленском полку сестрой милосердия…

– Не надо про Смоленский полк…

«А как ваш брат? – хотела спросить о его родственнике надзирателе тюрьмы. – Что ж не помог?»

Но произнесла:

–   Заходите, если понадоблюсь…

– Ольга Васильевна! И мне и вам лучше будет, если ни я вам, ни вы мне никогда не понадобитесь.

Сказал и заспешил к вывернувшей из-за барака поющей колонне.

11

Когда я училась в гимназии, нам рассказывали, что французы в 19-ом веке долгое время отставали в развитии. В Якобинскую диктатуру, на Бородино, при Парижской Коммуне выбило цвет нации. И у меня складывалось впечатление, что и у нас в 1-ую мировую, гражданскую, во время чекистских репрессий случилось подобное. А иначе как объяснить, что бывшие офицеры – носители доблести и чести – уничтожались, интеллигенция – хранительница духовных ценностей – изгонялась, скопившие маломальский капитал хозяева, оббирались. Казалось, страна впрыгнула в упряжку буденновцев от раскулачивания, буденновцев от индустрии и с песней «Мы наш, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем» неслась в туманное будущее.

Хотя того и не хотел Королев, но мы с ним встретились. 11 ноября 1931 года в медпункт вбежал заключенный:

– Быстрее на лесоповал… Там деревом придавило…

Мы с фельдшером поспешили к делянке, где валили лес. Бежали мимо топкого болота и думали: «Успеем ли? Что там? Кого?» Когда подбегали к узкой просеке, увидели заключенных, которые приподнимали березу и кого-то вытаскивали из-под ствола. Перешагнув старые сучья, я подскочила к лежащему и замерла: на мху с пробитой головой ворочался Лазарь Иванович. Из головы сочилась кровь, седину прочертило несколько ссадин, под глазами багровели точечные раны.

Достала бинт и стала быстро перематывать голову:

– Лазарь Иванович! Все заживет… Вас не взяла пуля на Дону, в Северной Таврии…   И сейчас все уладится…  

Королев делал слабые движения пальцами. По всему было видно, что жизнь покидает его.

А я не верила:

– Лазарь Иванович! Мы еще постоим на берегу у Новоживотинного…

Рядом десятник рассказывал конвоиру:

– Мы пилили-пилили. Береза не поддавалась. Мы поднатужились и повалили… Она с шумом падала… И тут раздался крик… Подскочили, а под деревом он… Фельдшера позвали… И раны, видите, как от веток, – пытался что-то доказать.

В стороне торчал пенек от березы.  

«А что делал здесь Королев? У него не было пилы. И пильщиков, с которыми он валил деревья, не видно. Неужели ему припомнили прошлое? Когда он ловил урок в уголовном розыске?»

На следующий день из управления лагерей приехал следователь. Долго таскал к себе пильщиков, а потом объявил, что Королев погиб в результате несчастного случая. Несчастный случай или чья-то месть не меняли сути постигшего несчастья: на земле стало меньше одним смоленцем, когда-то отважным воином добровольческого полка.   

Королева, как и других, умерших от цинги, надорвавшихся на работах, замерзших от холода, сгинувших от истощения, вынесли за ворота лагеря и   уложили на опушке под пласт мха.

«Спи, Лазарь Иванович!»

Озера перемежались лесными чащами, речки каменными лбами. Некоторые деревья приходилось пилить целый день. Мне довелось присутствовать при том, как свалили лесного исполина. Сосну подпилили со всех сторон полутораметровой пилой, но она стояла и не падала. Пильщики потели, с опаской поглядывая на высоту, где ветер трепал пушистую крону. Такое продолжалось до тех пор, пока не раздался треск, ствол вздрогнул, качнулся в сторону и с гудением повалился на землю. Шум глухим лесным эхом покатился по тайге.  

Все кинулись к огромному пню, который не могли обхватить даже трое.

На пне насчитали пятьсот двадцать годовых колец.

– Ура! – загремело над лесом.

От восторга стреляла в воздух охрана. Прыгали заключенные, одетые в телогрейки. Словно совершилось какое-то чудо, важное событие, которое не могло остаться незамеченным.

  – Сосна пережила Ивана Грозного, Петра Первого, ее не тронули при Екатерине Второй, но ее порешили большевики. Была ли в этом необходимость? – спрашивала я себя.

В день, когда рухнул исполин, мне сообщили, что срок моего заключения сокращен до полутора лет.

Странный салют прозвучал и в честь радостного известия!

Быстро тянулись недели, месяцы лагерной жизни, но медленно ползли последние дни. Когда срок приближался к концу, как говорили «звонку», я без всяких иллюзий готовилась встретить свободу и смутно предсталвляла, что меня ждет.

Меня выпустили 14 января 1933 года.

Ехала в поезде, полуденное солнце выкатилось из-за холмов и играло на лицах пассажиров, листве деревьев. Я лежала на верхней полке и вовсе не думала о тех, кто остался в лагере, о том, почему меня выпустили, а другим такое не выпало – я просто лежала. Мне очень хотелось есть, но я терпела. На станциях продавали только полугнилые соленые огурцы по рублю за штуку. Хлеба и других продуктов нигде нельзя было достать. Бабуля из нашего купе сжалилась надо мной и обменяла мне буханку на так долго хранимую мною брошь. Что ж, приходилось расставаться с самым дорогим. Буханка поддерживала меня до самого Воронежа.   

Глава 6

1

Еще поезд выворачивал к вокзалу, когда я увидела Георгия с Иринкой за ручку – косички дочери бились о воротник заячьей шубки, Василия Алексеевича с Марией Адольфовной у ограды, братьев с радостными лицами. Бывают минуты, которые силой своего воздействия сравнимы с лавинами с гор, со вспышками на солнце. Я, вся в слезах, словно падая с непостижимой высоты, свалилась в руки Кричевского, братьев, мамы, отца. Меня, как долгожданную реликвию, понесли к выходу с перрона.

«Оленька! Оля! Детка!» – слышались мужские и женские голоса. «Мамочка!» – восклицал ребенок.

Мне не надо было больше ничего. Ни белых, ни красных, ни толстовцев, ни большевиков, ни Ленина, ни Сталина, ни Деникина, ни Врангеля, ни Новикова. Я вернулась в родной город, счастливая, что жива, очумелая, что свободна.

Кто-то проходил мимо и говорил: «Замарашка», кто-то: «До чего довели». Слышала и не улавливала смысла слов, заглушаемых внутренней канонадой: «Я до-ма! До-ма!»

Улица Томского, здание в два этажа, приветливо расшторенные окна, и я после каменных мешков, товарных вагонов, нар и бараков в родном уголке. По несколько раз на день отмокала в ванной, смывая с себя слой за слоем тюремный налет. Растапливая коросту, покрывшую душу. После полутора лет, проведенных среди грубых и неотесанных людей, я как бы приспособилась к их жизни, пропиталась их бытом. А теперь предстояло вернуться в покинутый мир и вдохнуть в себя прежнего человека.

Кричевский не мог нарадоваться:

– Вот теперь заживем!     

– А скажи, Георгий, почему меня выпустили так рано?

– Я же писал, что хлопочу о тебе…

– Но я думаю, о многих хлопотали…

– Я же тебе говорил, что я дружен…

– Выходит, ты к делу смоленцев тоже приложил руку?

– Нет, Ольга! К этому делу я руку не прилагал. Но что касается тебя, они пошли мне навстречу…

– Прости, я не хотела тебя обидеть, – проговорила через силу. – Я вижу, ты боролся за семью…

– Наконец-то ты оценила!

Он упал передо мной на колени. Я трепала его шевелюру. А во мне боролось два чувства: одно – признательности за свою свободу, может, и жизнь, второе – горечи от низости, благодаря которой получено освобождение.

А как папа и мама? Братья? Оказывается, они нашли работу в городе, и только Алексей продолжал мотаться к своей бабенке в Медвежье. Его принимал там дед Петруха, бывший звонарь богоявленской церкви.

Однажды я наведалась к родителям, которые снимали квартиру у Акатова монастыря. Хотела завести разговор об их ссылке, но Василий Алексеевич обрубил:

– Оля, мы дали подписку… Зачем еще неприятности… Да и тебе это ни к чему… Меньше знаешь – крепче спишь… Вот только я смотрю на тебя и… Ты продолжаешь таять на глазах… Все никак не придешь в себя… Может, вам с Георгием поехать отдохнуть?

– Я тебе дам сережки. Ты их продашь, и будут деньги, – поддержала отца   Мария Адольфовна.

– Мама! Лучше сами езжайте… Вам куда нужнее подлечиться… А что касается нас, то на крайний случай у меня сохранилась кое что…

– Брошь?

– Нет.

– Цепочка с жемчугом?..

Я кивнула.

– Ты от нее не избавилась?

– Мама! Я от нее не избавлюсь никогда! Как вычеркнуть из жизни лучшие воспоминания?

– Извини, дочка…

2

Возвращаясь от родителей, я поднималась по узкой улочке между деревянных, частью каменных домов и услышала, как меня окликнули:

– Ольга Алмазова! Это вы?

Из-за штакетника махала рукой Новоскольцева.

– Мария Андреевна! – узнала жену Флигерта.

– Вы вернулись?

– Уже третью неделю…

– Вы ничего не слышали о моем муже?

– Королев говорил, что ему дали десять лет…

– Это мы знаем. А где он, что он? У него ведь со здоровьем…

– А он не пишет?

– Ох, пишет – не пишет. Меня обманул Карклис. Сказал, что лучше с мужем развестись. Иначе меня ждут неприятности. И это отразится на детях… Я и подала на развод… А теперь, кто я ему?..

«А почему меня с Кричевским никто не заставлял разводиться?» – спросила я себя.

– Что узнаете, то не скрывайте от меня…

– Мария Андреевна, конечно…

Дочь бывшего землянского главы искала мужа. Я тоже, несмотря ни на что, почему-то ждала своего венчанного супруга, который тоже молчал.

Вечером, когда занималась с Иринкой французским языком (надо было наверстывать упущенное), к нам позвонили. Дверь открыл Кричевский и сказал:

– К тебе Королева…

– Я жена Лазаря Ивановича, – в прихожей стояла тучная веснушчатая женщина. – Мне сказали, что вы вернулись из лагеря и там виделись с Лазарем. Я ничего не могу понять. В конце года (я поняла 1932-го) мне прислали письмо, что Лазарь погиб…

– Проходите, – пригласила в гостиную. – А ты, доча, иди к себе и повторяй   произношение. Тетя уйдет, и мы с тобой продолжим.

– Может, вышла ошибка, – Королева присела к столу. – Ведь он мне в октябре 31-го писал, подал жалобу прокурору республики…   

Хотелось утаить обстоятельства смерти Королева, но сообщение о жалобе прояснило: писал прокурору. А как рисковали жалобщики, рассказывать мне не надо было. От них избавлялись при первом удобном случае, подговаривали осужденных, определяли на самые тяжелые работы, которые они не выдерживали, отказывали в лечении, питании, от чего те умирали.

Я рассказала, как придавило Лазаря Ивановича березой, и высказала сомнения в случайности происшедшего.  

– Убили! Гады! – вырвалось из женщины. – Я так и знала! Он всегда был неугоден! Новикову в Смоленском полку! Начальнику в уголовном розыске!

– Почему Новикову?

– А почему он бежал, когда вы дошли до польской границы?!

– Потому что сдали силы…

– А, силы?! Да он был лучше Новикова! Он от него избавился. Прогнал…

– Успокойтесь! Я там сама была. И все на моих глазах…

– Что-то подозрительно, что на польской границе на ваших глазах, в лагере на ваших… У, сучка! – приподнялась из-за стола.

– Что?! – меня всколыхнуло.

Георгий успел схватить меня,   иначе бы…

Он держал и умолял:

– Уходите! Уходите прочь! Чтобы вашей ноги…

Жена Королева попятилась. Набрасывая платок, выскочила из подъезда, оставив меня в жутком состоянии.

3

  Меня обозвали словом, которое я не могла уместить в своем сознании. Сравнили со шлюхой, с продажной женщиной, с убийцей. Я не находила себе места.

– Ольга, успокойтесь! Она потеряла мужа. У нее с головой не все в порядке…

– Разве мне от этого легче?

«Сучка! Сучка!» – стояло в ушах.

Новоскольцева в поисках бывшего супруга возлагала надежды на меня, Королева от бессилия отомстить душегубам, мстила мне. Сколько еще бывших и настоящих жен смоленцев могли унизить, обидеть меня. Сколько искали со мной встречи!  

Оставаться в Воронеже становилось невыносимо: могла услышать упреки от супруги Мыльцева-Минашкина, Рудольфа, Косцова, Лебедева, которые получили по десять лет лагерей, Веселаго, Шнейдера, Чмыхова – наказание которых даже не было известно. Ко всем имел отношение   их командир Новиков, а вместе с ним и его «сучка».

С каким облегчением услышала от Георгия:

– Мне дают путевку в Железноводск. Едем на Кавказские Минеральные Воды…

– Хоть на необитаемый остров!

Ирину оставили на попечение моих родителей, а сами сели в поезд «Москва-Кисловодск» и покатили подальше от города, где каждая улица напоминала о бывших офицерах, арестованных местной чрезвычайкой, женах арестованных, ищущих мужей, о гноимом большевиками дворянском   сословии.

Ночную дорогу до Ростова перенесла хорошо, а вот когда колеса застучали по фермам моста через Дон и я увидела Батайск, где зимовали с 19-го на 20-ый, настроение вновь испортилось. Каждый бугор в камышовой степи напоминал о боях белых с красными.

Вспомнилось отступление от станицы к станице, когда двигались по таявшему снегу. Тогда станичники спокойно наблюдали за отходом войск. А теперь их села напоминали вымершие поселения. Вот когда воздалось казакам за предательство белых под Касторной!

Приходило на память одно, другое… Лава буденновцев устремилась на белых. Навстречу ей выдвинулась конная сотня смоленцев. Атаковала лаву и отошла. С колокольни кричали: «Лава слева… Лава справа…»   Минута, и все смешалось. Я на подводе раненых хлестала лошадей и стреляла в конников, гнавшихся за обозом. Враг приближался…

Или: вдоль железнодорожного полотна валялись сброшенные с прошедших поездов трупы людей. Галки всполошено взмывали в небо и опускались на прежнее место….

Или: в яму с моста свалился Флигерт, и его еле вытащили...

Или…

– Ольга! Вы снова в прежних думах? – осторожно спросил Кричевский.

– Воспоминание может стать смыслом жизни…

– Оно тянет вникуда…

– Но это никуда может быть важнее всего остального…

4

Теперь вспомнилась лагерная жизнь, где люди надрывались на лесоповале и земляных работах, возвращались поздно вечером и валились с ног. Кому повезло, тот пристраивался счетоводом, истопником, писарем и оставался жив. Кому не повезло, переселялся, извините за такое сравнение, к основоположникам марксизма-ленинизма. К этому времени уже не было в живых ни Маркса, ни Энгельса, ни Ленина.

– А ты знаешь, где похоронен Королев? – вдруг спросила я Георгия.

– Откуда мне знать?

– В пластах мха…

– Лучшая могила…Мягко и не исклюют галки…

– Что галки, это да… Но это лишний раз говорит о том, что откуда человек пришел, туда и вернется…

– Хотите поговорить о толстовстве?

– А Толстой тут к самой стати…

– Что-то в лагере вы не кричали «Не могу молчать!» Была под таким названием статья у Толстого.

– Ты знаешь, не кричали. Меня поразило, как легко люди смирялись со своей участью. Их кормили баландой, в лучшем случае «любимицей народов»…

– Имеете в виду консервы «килька в томате»?

– Да… Били, обыскивали, унижали, а они возносили своих мучителей… Вот что мне не понять…

– Переплавлялись…

– Какое слово! А знаешь, почему я спаслась? Не только оттого, что пристроилась при медчасти. А потому, что снова ощутила нечто большее, чем обычная жизнь. Когда смотришь в небо, озираешь взглядом леса, с полей дует прохладой ветер, озера только очистились ото льда, пробуждается от долгой спячки сад и все вокруг наполняется талой водой, ты как бы сливаешься со всем миром… И уходит все мелочное, опасности, страх смерти… И нестрашно окончательно слиться с тем, откуда явился… Вот как сейчас… Ты только вглядись в бездонность всего… Чувствуешь, как притягивает?

– Оля! С вами можно сойти с ума…

– Сойди…

Когда показались очертания Кавказских гор, тех, которые когда-то вдохновляли отуступающих к Черному морю добровольцев, мы принялись собирать вещи. Кубанские станции сменялись одна другой. Поезд полез в горку, у подножия огромной горы Бештау сделал короткую остановку. Станция Бештау напомнила станцию Тоннельную, которую проходили весной 1920-го, направляясь в Новороссийск. Тогда мы попали под обстрел «зеленых»: разорвавшийся снаряд испугал лошадь, и меня чуть не выбросило из повозки в ущелье. Ранило возницу, мне пришлось перебинтовать его и уложить к раненым, а   самой взяться за вожжи…  

Теперь за вожжи держался лихой извозчик, погнавший коляску с курортниками по огромному лесу. Где-то в чаще гудел паровоз, таща в горку вагончики, навстречу нам неслись конки с хохочущими девицами в объятиях красных командиров, по сторонам блестели от мокроты стволы дубов, белел пятнистой корой бук, напоминавшей заячью шкуру. Многие деревья могли сравниться с исполином, опрокинутым далеко на севере. Все дышало чистейшим предгорным воздухом. В разбросе крон проступила и выросла обвитая террасами дощатых домиков, дач из рыжего камня, лечебниц с арабской вязью на фасадах гора Железная.     

5

Кто не был в Железноводске, тому советую посетить этот райский уголок в стороне от шумных городов, который словно повис в гамаке между Бештау и Железной. Не скрою, меня покоробил болотный вкус шипящей от подземных газов минеральной воды. Но это случилось в день приезда, а уже на третьи сутки я с наслаждением по глоточку отпивала из стаканчика пятидесятиградусную воду, и ощущала, как непривычное тепло растекается по телу.

С Георгием ходили по терренкуру вокруг горы, лазили на вершину Железной с деревом, обвязанным платочками, пробирались к пещере вечной мерзлоты спутницы Железной горы Развалки, омывали кожу бурой водой, бившей из родников, кормили орешками белочек, гоняли лягушек в лужах. А нагулявшись по усыпанным сказочными корягами склонам, окунались под своды солнечных витражей Пушкинской галереи, помнившей голоса петербуржской знати, а теперь заполняемой простым людом.   

– С Каказских Минеральных Вод начал Шкуро! – сказала я.

– Неудачник, кубанский генерал.

– Почему же? Он взял Воронеж…

– Вот именно, если взял, то не надо было его отдавать!

– Интересно, а где он теперь?

– Как и все, бежавшие из Новороссийска и Крыма…

– Здесь на станции последнюю ночь перед дуэлью провел Лермонтов…

– Любил Кавказ, и тот его погубил!

–   Зато какая смерть!

– Не думаю, что очень достойная…

– На дуэли!

– Барские замашки. Попробуйте, какого-нибудь сейчас вызовите, примут за дурака!

– Вот именно! Люди утратили честь! Им теперь все равно, как жить, как умереть – на подушке под боком у жены, в горячей ванне или в бою…

– А вы предпочитаете геройскую смерть?

– Не только я…

От галереи по склону лез минарет с корпусами дворца Бухарского Эмира. В нем поправляли здоровье строители нового общества. Я с интересом ходила по узким коридорам и лесенкам хором азиатского владыки и его наложниц, где с Первой мировой войны витал дух госпиталя, а с гражданской зияли дырки от пуль на фасаде – здесь размещался штаб белых.

– Георгий, ведь твой дед был астраханским вице-губернатором и, небось, общался с эмиром?

– Оля, вас так и притягивают запретные темы. Почему вы не хотите поговорить о второй пятилетке, о Магнитке, где возводится металлургический комбинат…

– А я старомодная. У меня патологическое отвращение ко всему новому, – я дерзила.

– Оля, вы так не проживете. И осложните жизнь дочери…

– Я думаю, она получит другое воспитание, и ее не коснутся проблемы матери…

– Примите большевиков! Они пришли навечно!

– Замолчи!

Конечно, я нарушала данный когда-то зарок никогда не делать больно Георгию, и вместе с тем чувствовала, что все-таки права.

Как-то гуляя вокруг Железной, я заметила, что Георгий взялся за левую сторону груди.

– Что с тобой?

– Жжет…

– Это сердце…

Последствия семейной драмы Кричевских – кончины его брата и сестры, Первая мировая, гражданская, аресты в 28-ом и 31-ом, переживания о дочери, о жене, которая металась между ним и Новиковым, давали о себе знать. Его здоровье пошатнулось. После моего освобождения наши отношения изменились, их наполнила забота   друг о друге. Пусть мы и не жили душа в душу, но прежнее неприятие как бы ушло. Я меньше винила себя, что поддалась наваждению и вышла за него замуж; меньше ратовала за утерянное прошлое, лишь в тайниках сердца сохраняя память о былом; меньше ждала возвращения Новикова, хотя не исключала этого. Остроту моих чувств как бы притупило. Меня реже подхватывало волной минувшего, волна ослабевала, удалялась, оставляя меня в лагуне покоя и тишины, где я могла жить, принимая тихие радости семейной жизни.          

6

Частые туманы и облачность Железноводска отрицательно действовали на здоровье Георгия, и мы уехали в Кисловодск. Туда если и заносило облака, то редко: они лезли из ущелья в город только во второй половине дня.

В Железноводске курортная жизнь протекала вокруг горы Железной, а в Кисловодске расползалась по долинам, речным балкам и горам. Железную можно было обойти за час, а обойти кисловодские парки, взобраться на Малое Седло, посетить ущелья потребовались бы недели.  

Мы медленно поднимались на Малое Седло и любовались сочным весенним оперением. Вдаль   стелились леса и пастбища, чем-то, напоминая Воронеж.

– Жены смоленцев еще несколько лет назад могли приехать сюда с мужьями. А   теперь…

– Все надо успевать в свое время, – возразил Георгий.

– Но кто знает, что его ждет завтра?

– Я могу…

– Так скажи, что нас ждет?

– Китежград!

– Поясни…

– Это земля на севере, куда не доехать и не долететь, – Георгий развернул меня к простору. – И на том далеком конце мира обитают счастливые люди, не ведающие ни холода, ни жары, ни бед, ни лагерей! Там парит Китежград! Он уходит от злых людей, оставляя в небе следы счастливой жизни в виде отблесков Северного Сияния…

Я слушала, и в моем воображении рисовался город, обнесенный высокой стеной с остроконечными башнями, плывущий в звездной долине. На его улицах веселились дети, у окон вышивали скатерти мастерицы, в кузнях ковали железо силачи. А в палатах восседал князь в одежде, тканной золочеными нитями.

Я обняла Кричевского.

«Неужели я его люблю?»

Он заплакал на моем плече. На моих глазах тоже навернулись слезы. Ветер трепал мои волосы, и во мне звучало колоколом:

«Китежград!»

«Китежград!»  

Как он хотел, чтобы мы были счастливы, и как я этого хотела!

Но хотела и другого…   

Последние дни на Кавказских Минеральных Водах протекли в атмосфере легкости и умиления, как когда-то безмятежно пролетела ранняя юность, когда я девчонкой гуляла по воронежским паркам и аллеям в Ерофеевке.  

Поезд изгибался по огромной долине, наполненной озерами в камышах и болотами в траве по пояс. Он брал в сторону от Ялты, где таились документы Смоленского полка и мои дневники; от Новороссийска, где когда-то в кошмарной давке грузились на корабли добровольцы; от Анапы, где Новиков гулял с Ковалевским. Приближался к тянувшемуся по правому высокому берегу реки Ростову с его повисшими в небе луковицами кафедрального собора.

Сильно застучало в груди: Дон! Дон!  

Заблестела рябь. Склон плотно усыпан бисером домов, заводов, фабрик, базаров.

Подумала: «Сколько писем слала сюда Новикову и не получила ответа».

Город хранил тайну, которую я не могла разгадать, тайну, возможно связанную со сном в ночь на 7 марта 1930 года.  

Неужели «Готский» был здесь?

Неужели его схватили?

Неужели он бежал?

Неужели его пыталась спасти женщина?

Кто была эта женщина?

Поезд заскрежетал у перрона вокзала, по которому сновали мешочники, ходили калеки на костылях, бабы тянули за собой детей, военные спешили в хвост состава.

У дверей в зал ожидания курил мужчина в серой шинели.  

– Косцов?.. Да нет, ему же дали десять лет… Прошло всего-то… И тем более, что ему делать в Ростове?

К мужчине подошла дама в платье со сборками на плечах, шляпке и с чемоданчиком. Они направились к вагону, в котором ехала я. Кричевский читал газету и не обратил внимания на то, как я отъехала вглубь полки и прижалась спиной к перегородке. Мне не хотелось встречаться ни с кем из смоленцев. Встречи с ними приносили одни неприятности. Кто-то проскрипел сапогами по коридору, следом простучали ботинки.

7

Из соседнего купе раздалось:

– Ну, Володя, прощай! Поезд сейчас тронется.

«Володя?… Косцова звали… Владимир Николаевич»

– Зоя, жду тебя через неделю с детьми…

Кто-то снова проскрипел сапогами, и мужской профиль появился напротив соседнего окна.

«Как изменило бывшего командира роты смоленцев!» – я смотрела на   лицо, покрытое сеткой морщин.   

Знакомый профиль поплыл, стал удаляться, унося с собой вокзал, перрон, снующих людей.

Я сжалась:

– Ну, вот и проехали столицу Северного Кавказа… Скоро столица Войска Донского Новочеркасск…

Сидела недвижимо: «Зоя? Родственница Косцова. Жена? Ведь он сказал, что ждет с детьми. Выходит, у него все поправилось. Или нет, очень похож. Бывают же двойники».

За плетнями огородов заиграла гладь Дона, катившего воды навстречу и ни разу за свою историю не повернувшего течение вспять.

«А ведь белые собирались повернуть хлынувший на них людской поток!»

Мне взгрустнулось и захотелось поговорить с женщиной, которую провожал мужчина. Окажись она женой Косцова, многое могла бы рассказать об общих знакомых. Еще не решаясь заговорить с ней, я встала и пошла по вагону. Мельком глянула в купе – спутница мужчины раскладывала на коленях сверток с едой.

«Не буду мешать», – только подумала,   как услышала:

– Ольга Кричевская!

Если я не знала кого-то из жен смоленцев, то это не означало, что они не знали меня.

Мы устроились в нашем купе и тихо-тихо, боясь потревожить прикрывшего лицо газетой Георгия, говорили. Зоя Васильевна – у нас с ней совпали отчества – рассказала, что муж отбывал наказание в Письянских Западно-Сибирских лагерях. Название – сама не придумаешь! Почему так запомнила? Потому что, не покладая рук, писала во все инстанции и упоминала обские лагеря. Даже ездила на прием к Пешковой, жене Максима Горького. Обращался в разные инстанции и сам Косцов.

Им повезло, мужу сократили срок, и он был выпущен. Теперь устроился на работу в Ростове. В спиртотрест. И ждал, когда она переедет к нему с детьми…  

– Вот оно как… Я тоже в этом году освободилась…

Зоя Васильевна глянула на Кричевского.  

– Это мой муж…

– А Новиков? Постойте, что я говорю… Так вот, почему я стала бороться? Ведь все говорили, что бесполезное дело. Когда пришла к Карклису, он мне выдал: «Твой муж заговорщик». Но на свидании с Володей он мне сказал, что заговора не было. И он сидит ни за что. И я поверила мужу…

– Отчаянная!

– Да что уж я! Сейчас все пишут: Мыльцева-Минашкина, Новоскольцева. Слышала, что Веселаго ищет мужа, Чмыхова… Вот только о Златоустове побеспокоиться некому. Он одинокий… А вы знаете, как мой муж изменился? Если раньше у него нет-нет и проскакивало нелестное словечко о большевиках, то теперь говорит иначе. Они делают большое дело! Он теперь за товарища Сталина готов в огонь и воду!

– Вот и я тебе о чем говорю! – снял газету с лица Кричевский.

Косцова вздрогнула. А я строго глянула на супруга:

– Мог бы не подслушивать...

Мы сидели в погруженном в темноту вагоне. Проехали Новочеркасск, речку, одну, другую.

Кричевский снова накрылся газетой.

Зоя Васильевна продолжила:

– Их этап повезли на барже. Представляете, вокруг бесконечная тайга.

«Как это знакомо!»

– Иногда показывались небольшие сибирские деревушки, – слышался голос Косцовой. – Сперва с церковками и часовенками, а потом и без них: два десятка рубленых изб. И они построили завод в такой глуши!

– Захватывающе! – я вспоминала канал в Карелии.

– А вы знаете, Лебедева говорила мне, что ее муж тоже отличился на строительстве, как его, Хижодерского гидроузла.

– Хижозерского, – поправила я. – Это на Беломоро-Балтийском канале.

– Так он там одним из руководителей. Отсыпают дамбы и строят водослив. Скоро закончат строительство, и ему сбавят срок…

Как меня взволновали успехи большевиков, переворошивших вековую тайгу от Балтики до Камчатки. Во всех этих свершениях чувствовались огромный труд и вместе с тем чья-то великая беда.

8

Вернувшись в Воронеж, я отдалась работе. Задерживалась в конторе, сводя отчеты и начисляя зарплату, а дома готовила с дочерью уроки, водила ее в музыкальную школу, успевала навестить родителей. Но избежать общения с женами смоленцев не смогла. Новоскольцева подкараулила меня у квартиры и допытывалась: не стало ли мне известно что-нибудь новое о Флигерте? Какая-то женщина приходила в контору и дожидалась, но я в тот день сдавала отчет в тресте. Присылали домой письма с просьбой о встрече.

– Георгий! Здесь не дадут житья. Надо уезжать из Воронежа.    

– Давно хотел с тобой об этом поговорить. Ведь знаешь, с кем я связан. Они требуют новых сообщений. А что я могу?

– Выходит, я приманка?  

Почему сразу не осмелилась порвать с Георгием, который использовал меня, как «подсадную утку», не знаю. А теперь приходилось расхлебывать последствия своей нерешительности. Расчет чекистов был прост: к жене, пусть и бывшей, белогвардейского генерала, потянутся офицеры. И нет ничего проще, как их по наводке хватать.  

Как это было низко!

Но не пошла на разрыв. Я многое в жизни не доводила до конца. Будь более решительной, иначе бы сложилась моя судьба. Прояви твердость на молу в Ялте, когда Новиков разговаривал с Врангелем, жила бы в Европе; в Медвежьем, когда предложил руку Кричевский, не мучило бы узами брака; на околице села Губарево, когда Новиков сталкивал меня с коляски, уехала бы с ним. Сколько проявлений слабости сопутствовало моей судьбе, и вместе с тем как они естественны для женщины!  

Василий Алексеевич уже не отговаривал от отъезда, как поступил в 19-ом, когда я собиралась бежать к белым. Мама тоже сказала: «Поступай, как тебе лучше». Братья боялись оказаться плохими советчиками.

– А как вы без меня?

– Отец ведет труды в школе… Я по-прежнему русский язык… Так что проживем, – успокоила мама.

– А я бы могла французский…

– Не смогла бы.

– Почему?

– Потому что теперь язык приходится держать за зубами…

– На что вы намекаете?

Два месяца рассматривался вопрос о переводе Кричевского. Сначала предложили место в Орле, но кто-то опередил, потом в Нижнем Новгороде, но оно оказалось временным, затем – на строительстве   Магнитогорска.

– В Магнитку! – загорелись глаза у Георгия.

– Почему туда?

– Там ведется грандиозное строительство…

«Лучше Магнитка, чем Воронеж», – решила я, и мы стали собираться на Урал.

Проводы прошли сдержанно: без слез, без бурных расставаний. По очереди прижались ко мне братья, мама, отец. Все понимали, что нам надо уезжать, иначе бы еще больше осложнилась жизнь их самих и дочери.

Уральский город лепился домами вокруг горы Магнитной, откуда возили руду на доменные печи. Мы поселились в районе, который называли Березки, заняв одну из комнат на первом этаже общежития. Георгий с утра уезжал на строительство печей, которые возводились стремительными темпами, а я занимала столик экономиста в жилищной конторе.

Заметила, что чем становилась взрослее, тем дальше вглубь страны уносило меня: на станцию Медвежья Гора, в Железноводск, на Урал, где мои познания во французском языке могли все меньше пригодиться. Наблюдая за строительством Магнитки, удивлялась возможностям большевиков, сумевших согнать тысячи тысяч людей с Украины, Кавказа, Байкала, Дальнего Востока, Дона… Подобное можно было сравнить разве что со строительством железных дорог в Российской империи в конце 19-го столетия. Но железные дороги строились без «переселения народов» и воспринимались как полезное явление, а строительство гиганта металлургии казалось излишним и уродливым. Кому нужен такой титан? Хотя что требовалось мне – женщине с опаленной судьбой? Покой, благополучие в семье, и чтобы не мучила совесть.   

С первым и вторым все как бы наладилось, а с третьим со временем тоже немного улеглось. В Магнитогорске меня уже никто не воспринимал как Новикову, никто не мог упрекнуть в белогвардейском былом и всколыхнуть прошлое.

Что бы я ни говорила о Георгии – он оказался более дальновидным, и его выбор Магнитогорска отвел от нас много бед.   

9

Воронеж жил своей жизнью: строились здания, сносились церкви, закрывались монастыри. В центре города возвели здание обкома ВКП(б) с барельефом, где изображен въезд конницы Буденного в город. Нашли же, что увековечить! Чекисты переехали в серое здание на бывшей улице Томского, теперь Орджоникидзе. Томский проштрафился перед товарищами, и его фамилия исчезла с вывесок и транспарантов.  

По улицам снова мелькали чекистские воронки, поднимая очередную волну репрессий. Мой отец на занятиях по труду вырезал древко для знамени, на котором в октябрьскую годовщину повесили кумачовое полотнище. Флаг развивался на ветру. Но пронесся шквал, древко сломалось, и знамя упало. Об этом узнали в НКВД – так переименовали ОГПУ, и отец снова угодил в застенок. Мама не могла ничего узнать. Встревоженная арестом, я приехала в Воронеж, искала встречи с Карклисом, но его куда-то перевели. Мы находились в полном неведении о Василии Алексеевиче.

Кое-что услышала о смоленцах – жене Флигерта сообщили, что ее муж умер в лагере, жене Лебедева – что муж освобожден и оставлен на поселении в Карелии. Супруги Чмыхова, Веселаго, Шнейдера по-прежнему искали своих мужчин.   

– Мама! Поедем со мной в Магнитку! – попросила я. – Видишь, Варвара Александровна, мать Георгия, уехала в Краснодар. И живет спокойно…

– Я не могу. Если выпустят Василия Алексеевича, куда он пойдет?

– Тогда я останусь с тобой…

– Еще этого не хватало, чтобы я лишилась единственной дочери!

Но я решила задержаться в Воронеже.

Мы засиживались до позднего вечера, надеясь услышать звонок:   вдруг вернется Василий Алексеевич. Вздрагивали при каждом звуке шагов на лестничной клетке: «А если приехали забрать маму или меня?»

Однажды, уже затемно, в дверь позвонили.

Наши сердца сжались.

– Кто там? – я приблизилась к двери, не чувствуя ног.

– Н-няня Р-русановых… Христом Б-богом п-пршу, п-пустите… Еле н-н-нашла…

На пороге стояла когда-то цветущая няня Русановых, а теперь старуха в платке с вещевым мешком за спиной. Она смахивала с фуфайки и обстукивала с валенок снег.

– С-сергея Г-гавриловича… Ольгу Ад-дольфовну…

– Заходите, заходите. У нас отогреетесь…

Мы накормили няню, добравшуюся из казахских степей. Она рассказала, как устроились в Уштобе – Сергей Гаврилович главным врачом, Ольга Адольфовна хозяйничала по дому, мальчики пошли в школу.

– Но вот в Турксибе началось, – говорила няня, выпивая чашку чая за чашкой. – Больные лечились в ветхих больницах. В палатах набивалось много людей. А за это хватали врачей. Будто они в этом повинны. Сергей Гаврилович выбивался из сил в поиске сносных помещений. Ругал медсестер за антисанитарию. Жаль, что вы не видели, в какой грязи живут казахи. Повторял: «Вспыхнет эпидемия!» А ему припомнили: «Какая эпидемия? Это наговор на советскую власть!» А он, к тому же, бывший дворянин… Следом взяли Ольгу Адольфовну…

– Ее-то за что? – всплеснула руками моя мама.

– За то, что жена своего мужа, – ответила я.

– А мальчики?

– Их увезли в интернат…

– И я собрала манатки – и в поезд. Вот, у вас малость приду в себя и к сестре в деревню… Что рядом с Ерофеевкой…

10

По-новогоднему празднично гудели шумные, заполненные народом улицы, сигналили автомобили, звенели трамваи, на площади с разноцветными огнями на елке разворачивались сани. Жизнь била ключом, и ни что не напоминало о том, что в застенках чрезвычайки томились наши земляки, и среди них мой отец. Я не могла больше без риска для себя оставаться в Воронеже.

– Мама! Я уезжаю…

– Давай дочка, будь счастлива…

Я оставила ее на попечении братьев: Сергей снимал квартиру на соседней улице, Алексей приезжал проведать ее из Медвежьего.

Направляясь в Магнитогорск через столицу, я заглянула на Старопименовский переулок. С горечью узнала от соседей, что арестовали Новикову Наташу, ее мать, что муж Наташи так и не появился после ареста в 28-ом. В их квартире теперь жил следователь НКВД.

Пришла к Александровскому вокзалу, где когда-то в ресторане встречалась с Новиковым, но зайти под расписные своды не хватило духу; на Красную площадь, где Минин и Пожарский отстраненно общались с вождем, но ноги не смогли ступить на брусчатку; собралась в Малаховку – но что-то остановило около билетных касс. Когда-то приветливая Москва теперь меня выталкивала.

«Ольга Васильевна! Уезжайте! Уезжайте скорей!» – звучало в ушах.

– Но почему? – обида разъедала душу: – Чем же насолили Алмазовы Москве? Василий Алексеевич? Ольга Алмазова? Русановы? Смоленцы, исчезнувшие в лагерях? Чем?..

До сих пор я ничего знала о Новикове. Все попытки выяснить, где он, что он, ни к чему не приводили. В газетах его фамилия уже не звучала. Знакомые при одном упоминании его имени предпочитали сразу замолчать. А наводить справки по официальным каналам посчитала глупостью. Первый же вопрос: «А кем вы приходитесь Новикову?», лишал меня такой возможности.

О судьбе всех их Новикова, Василия Алексеевича, Сергея Гавриловича, Уманца, Забияко (мужа Наташи), Веселаго, Златоустова – молчало радио, молчали государственные учреждения, молчали дома, машины, поля, реки, облака, как будто их вычеркнуло из обитателей планеты, как будто и не было мальчика по имени Слава в Трещевке, Василий в Медвежьем, Сережа в Ерофеевке. Не было выросших из них мужчин.  

Кричевский встретил меня на станции Карталы. Раньше бы ехидно спросила: «Истосковался?», – но теперь обняла мужа:

– Как ты?

Мне не нравилась синева у него под глазами. Он выглядел очень усталым:

– Ира на все пятерки закончила четверть. Только по геометрии подкачала…

– Ничего, позанимаемся…

Одной фразой о дочери меня вернуло в лоно семьи.  

Поезд со станции Карталы покатил по заснеженной степи, пыхтя на подъемах и обдавая состав черными лопухами.  

– Ты давно был у врача?

– Все нормализуется, – Георгий мял у себя под плечом.

– Обещай мне, что, как приедем в город, сразу пойдешь на прием.

– Обещаю, – улыбнулся Георгий. – Только знаешь, кто приходил к нам?.. Какой-то Ковалевский… Он на поселении отбывает наказание…

– Николай Викентьевич?

– Кажется так… Он из Анапы…

– Я его знаю…

11

– Так вот меня взяли в Анапе. А Вячеслава Митрофановича в Ростове, –   заканчивал рассказ Ковалевский.

– У вашей сестры?

– Вероятно…

– Выходит, сон был вещим! И Новикова арестовали…

Мы сидели на скамейке в Березках, Ковалевский кутался в фуфайку, а мне было жарко в осеннем пальто. Вдали дымили огромные печи, заволакивая горизонт густой хмарью и осыпая снег серой сульфиткой. От сульфитки на десятки верст распугало птиц. Мимо по скользинкам проносились мальчишки, летели с горки в низину хохотуньи-девчонки.

– Скажите, а что с Новиковым?

– Вот это мне неизвестно…

– А вам ни о чем не говорит ночь на 7 марта 1930 года?

– Нет, а что?…

– Да так… А как вы узнали, что я в Магнитогорске?

– Появись такая дама в Анапе, там бы тоже заговорили на всех перекрестках…

– Но ведь у меня другая фамилия…

– Я и подошел к Кричевскому, когда встретил его в карьере. Здесь ничего предосудительного нет, раз не получилось с Вячеславом Митрофановичем...

–   Вот именно, что не получилось…

Выходило, Новиков оказался в руках чекистов. И возникал вопрос: «Вырвался ли он?» Мне вспомнился сон с женщиной, которая тащила раненного «Гротского», как ей было тяжело, но она тянула. И сон продолжился. Теперь мне представилось, как женщина тащила мужчину по снегу. По льду. Багровая полоса прочертила голубизну ледовой корки. След потянулся по ослепительно белой равнине. Женщина упиралась ногами. Цеплялась рукой. Поземка казалась бескрайней. Но она не сдавалась. Ее силуэт сливался с силуэтом влачимого. Одно поле сменялось другим…

– Что?! – вздрогнула.

– Вас зовут, – Ковалевский показал на старшеклассницу с ранцем.

– Мама! Мама! – кричала Ира.

– Я пошла, пошла, – поднялась со скамьи. – Спасибо вам…

– Какая женщина! – услышала вслед слова Ковалевского.

Новиков был жив или не был жив, но это не должно было отразиться на моей семейной жизни. Я не стала рассказывать Кричевскому подробности разговора с Николаем Викентьевичем, а он теперь и не настаивал, лишь заметила, что тот служил в Смоленском полку, а из Ялты, вместо того чтобы идти с полком на польскую границу, направился на родину в Анапу.

Меня удивило, почему Георгий не поинтересовался, по какой причине тот отбывает наказание? Возможно, не хотел возвращаться к теме, которую считал для себя исчерпанной; уже навел справки о ссыльном; а может, оберегая здоровье, просто не позволял себе более волноваться. Уже несколько раз его привозили с карьера: он задыхался, и потом долго приходил в себя.      

Магнитка пускала новые печи, задымляя атмосферу и направляя бесконечные составы со сталью во все концы страны. Люди трудились, не покладая рук. Ускорение выпечки металла объяснялось тем, что в Европе опять запахло войной. Немцы напали на Польшу, советские войска скапливались на Карельском перешейке.

Нападение на Польшу приняла как должное: намылили шею полякам, которые бросили Врангеля!

Красноармейцев двинули на Карелию: пусть вернут территории бывшей Российской империи.  

Меня поражал энтузиазм, с которым Георгий стремился сделать как можно больше. Он словно куда-то спешил. И хотя в глубине души я не одобряла его поступков, но предпочитала не вмешиваться. Но когда он вернулся с работы и сказал: «Меня посылают в Кексгольм». – «Куда?» – не поняла я. – «Город на Ладожском озере». – «Зачем?» –   «На строительство оборонительных сооружений», я воспротивилась:

– У тебя бронь! И ты еще куда-то лезешь!

– Я обязан быть там, где труднее всего!

Подобное уже слышала от Новикова, и знала, чем это кончается. И подумала: «Как они похожи».

– Где будет учиться музыке твоя дочь? – пыталась надавить на отеческие струнки.

– Где и все!

Ответ настолько меня озадачил, что в первую секунду я не могла понять: Кричевский передо мной или нет? Георгий ли, который превыше всего ставил интересы семьи? Или он «перековался» и вместо семьи на первое место вышло другое.

«Как Новиков в Ялте!»

Чем дальше, тем больше Кричевский походил на Вячеслава Митрофановича, он словно стремилися подражать ему. Мне ничего не оставалось, как паковать вещи.

Глава 7

1

Почему я снова проявила малодушие? Не сказала Георгию категорично нет, в конце концов, не стала перед ним на пороге. Но женщине всегда суждено покоряться мужчине. В Кексгольме музыкальной школы не оказалось, и с музыкальным образованием дочери пришлось повременить. Его мы компенсировали частыми поездками в Ленинград, бывший Петроград, где   посещали музеи, театры, концертные залы, в город, поразивший размахом, каналами и промозглой погодой. Дочь заканчивала десятилетку и много занималась. Георгий сутками пропадал в карельской тайге, где в срочном порядке, невзирая ни на дождь, ни на снег, ни на мороз, возводились укрепления.

В редкие дни, когда он приезжал домой, я старалась вдохнуть в него силы, которые таяли на глазах. Он все чаще держался за бок, лежал на спине, задыхался – я массировала ему грудь, растирала под лопаткой, пока боль не отпускала. Но после каждого приступа он, как одержимый, уезжал в тайгу.

Однажды его привезли и оставили дома. Он еле-еле снял с себя тулуп, стянул сапоги.     

– Георгий, остепенись! – не выдержала я.

– Нет, Оля, я уже не могу.

– Почему?

– Новиков достиг своей звезды. И я достигну!

– Какой еще звезды?!

– Командир полка! Белогвардейский генерал!

– Сумасшедший! Ты вспомни Китежград, о котором говорил в Кисловодске!

– Китежград… Китежград, – по его бледному лицу поплыла улыбка. – Недостижим, как северное сияние…

И стал медленно опускаться. Ноги и руки у него задрожали, голова задергалась. Я попыталась его подхватить, но он неестественно присел, поджав под себя левую ногу, затем потянулся и упал. Руки его беспомощно двигались в воздухе. Подбородок странно отвис, рот раскрылся, и из горла вырвались хрипы.

– Папа! Папа! – вбежала дочь.

Мы перенесли его на диван, вдыхали в рот воздух, стучали по щекам, вливали капли Зеленина, совали таблетки нитроглицерина.

Прибежал зачуханый врач и констатировал смерть. Не веря его словам, я щупала на холодеющей руке пульс.  

В свои тридцать восемь я снова осталась без мужа.

Георгий не дотягивал до Вячеслава Митрофановича, но со временем мог стать   видным мужчиной. К чему приводила борьба двух за обладание подругой, мне довелось видеть в заповеднике под Воронежем: в воображении часто возникали сцепившиеся оленьи рога, и вот теперь в Кексгольме.

Георгий покинул нас в январе 1941 года. На кладбище у замерзшего озера в окружении фанерных дощечек на столбиках появился деревянный конус со звездочкой и краткой надписью «Кричевский… (…189.. – 17.01.1941)».

Отныне считала себя виноватой и перед Георгием: не одарила его счастьем, которым могла одарить; стремилась к другому, а того носило по белому свету; обделила счастьем себя, мечтая о несбыточном; посеяла зерна раздвоенности в душе дочери. Стоило о чем сожалеть.

Но если не было тайны в том, где нашел вечный приют второй муж, то местонахождение первого было покрыто неизвестностью. Он мог бежать из ростовской Лубянки и скрываться в лесах Черкессии, Псковщины, Урала, Сибири; а мог и покоиться в братской могиле без надгробного памятника, как мой дед, только не в яблоневом саду, а на каком-нибудь пустыре или в овраге.

Тайну Кричевского развеяло, а тайну Новикова было не исчерпать.   

Я списалась с мамой и узнала, что отец не вернулся. Младший брат Алексей бросил бабенку из Медвежьего и подался на Западную Украину, которая перешла к Советам от Польши. Зачем подался? Может, тоже возмечтал о деле! Захотел покорить свой Эверест, раскрыться, чего не позволял ему Воронеж.

А я собралась во Владивосток, где в оркестре Тихоокеанского флота дирижировал муж моей дочери. Вскоре после смерти отца Ирина встретила на Васильевском острове красавца-курсанта и по уши влюбилась. Не прошло и месяца, как она укатила за ним в Приморье, как ее мать в 19-ом за Новиковым.

2

Известие о начале войны спутало планы. Казалось, буденновцы в одночасье прогонят немцев, как когда-то смели белых в Черное море. Но стоило появиться сообщениям о захвате германцами городов и целых областей, я поехала в Воронеж за мамой. В поезде услышала рассказ о том, что из Одессы вышло три парохода с беженцами, и на глазах   пассажиров немцы топили один корабль за другим.

Вспомнила свое плавание из Новороссийска в Крым. Тогда дико завывал ветер, невозможно было держаться на палубе, пароход надрывно давал гудки, чтобы не столкнуться с другим кораблем. Но тогда за нами не охотились подводные лодки! Не висели над головой самолеты со смертоносным грузом!

А теперь?

На смену лихой коннице пришли неповоротливые танки, плохо показавшие себя в 1919-ом году, самолеты – редкие спутники боев в гражданскую, а теперь безбоязненно жалившие с неба. Металл катил на гусеницах и падал с неба.

Сергей ушел с ополчением на фронт, оставив маму одну. Воронеж наполняли слухи, что сдали Брянск, эвакуируют соседний областной центр Курск. Город окольцевали окопы, на рытье которых выгоняли даже пожилых. По улицам тянулись обозы, мортиры, отходили хмурые красноармейцы, а по радио гремело: «Победа будет за нами!»

Тяжело отозвалась сдача Орла. Когда-то до него дошли белые, и оставление города напомнило о прежней драме. Неужели и теперь погонят до Ростова? Черного моря?

Что будет тогда?

Однажды, когда мы рыли окопы вдоль сельскохозяйственного института, ко мне подошла замотанная в платок женщина.

– Не узнаете?..

– Косцова? Зоя Васильевна?.. Вы же собирались в Ростов…

– Да, Ольга, как вас по батюшке… Но Володя, (я поняла: муж), перебрался в Усмань. Поступил на табачную фабрику. И вот теперь в Воронеже. Он так хотел в Воронеж…

– А вы?

– Я с ним. Он как пришел, так все куда-то рвется. Сегодня: «Не могу иметь судимость и сидеть, сложа руки. Хочу искупить вину в рядах Красной армии!» Ушел в военкомат. А вон там, – показала в сторону аллеи березок, – копают Мыльцева-Минашкина… Жена Веселаго…   

Подруги офицеров выбивались из сил, укрепляя оборону. Я тяжело переживала безвыходное положение женщин, понимая, что выбора у них не было. С болью смотрела на маму, которая медленно поднимала лопату с глинистой землей, а надсмотрщик из местных активистов подгонял:

– Быстрей, бабуля!

Но вот мама надорвалась.

Села:

– Все, доча, не могу…

Я думала, нас расстреляют. Ведь в лагере выносили за бараки умирать ослабевших заключенных. И даже хотела этого, словно ища конца испытаниям. Но что-то не соглашалось. «Ольга! Ты не можешь уйти и оставить отца» – звучало внутри. Мы не знали, что с Василием Алексеевичем. Все походы в чрезвычайку успеха не имели. Даже последний, кто вел наше дело, Лещинский, куда-то пропал. Может, чекисты расправились с коллегой, как со многими своими предшественниками. Мы уже знали, со скольких чекистов слетели головы.

На следующий день я вышла на рытье окопов одна, а мама осталась дома.

С первых дней войны я невольно думала о белогвардейцах, которые уплыли за море. Ведь Новиков говорил об их интервенции. Спрашивала, как поведут себя при нападении немцев? До меня доходили слухи, что кто-то из белых сражался в Югославии, и не исключено, что среди них могли оказаться Шкуро, Бузун, другие офицеры. Там мог очутиться и Вячеслав Митрофанович, если вырвался из лап ЧеКа. И с замиранием сердца представляла, что вдруг раздастся цокот копыт и к окну подлетит белокурый всадник на гнедом с прозвединой на лбу коне.

Вот бы!

Но мог ли конем оказаться Дарьял? Если и мог, то постаревшим.

Иной раз даже собиралась из города в Медвежье, чтобы приблизить возможную встречу (немцы наступали с запада), но мои планы дальше желаний не шли.

3

Вести о приближении фронта наводнили Воронеж. Всех, кто говорил: «Бегите! Немцы идут» ловили, как паникеров, и сдавали. Но вот стали звонить по всем телефонам и кричать: «Уходите, город эвакуируется!» Звонивших тоже сначала ловили и сдавали. Но потом по радио объявили: «Город эвакуируется». И люди хлынули на мост через реку.

Мы с мамой двигались в людском потоке, который напоминал отход белых к Касторной. Только теперь в потоке было мало лошадей и повозок, а все больше люди передвигались пешими, набросив на спину мешок с самым необходимым. И двигались в другом направлении.

Когда переходили реку, появились самолеты с крестами. Зенитки не подпускали их к мосту. С неба полетела черная россыпь и взметнулась над землей копотью и грохотом взрывов. Люди кинулись в овраги. Послышались стоны. Моя рука прижалась к левому боку, где когда-то висела санитарная сумка.

– Держись за меня… – потащила слабевшую маму.    

Давал о себе знать ее преклонный возраст и испытания последних лет. Над людским потоком на всю степную даль поднимался шлейф пыли, выдававший исход воронежцев и наводивший на них авиацию.

Сначала мы направились на север, где в поселке Дубовка передохнули на даче у знакомых. Дубовка – пригород на песчаном берегу речки Усманки, притока Воронежа. Оттуда повернули на восток. Я мысленно чертила маршрут нашего движения, как отмечала его в 19-ом, 20-ом, 21-ом годах, когда следила за передвижением Смоленского полка. И мне все меньше верилось в то, что среди многотысячной толпы можно отыскать Ольгу Алмазову, даже если бы Вячеслав Митрофанович и оказался в первых рядах наступающих войск и прорвался в тыл. Но даже эта наивная мысль особым теплом согревала душу. А вдруг?     

Голые степные просторы, восхищавшие нас в мирную пору, теперь пугали угрозой с неба – налетят самолеты, угрозой с земли – появятся танки. От села к селу беженцы передвигались по открытому ветрам, дождям, пулям, снарядам пространству. И если и не прятались по ярам, как уже отрезанные танковыми клиньями немцев, то все равно вздрагивали от рокота каждого двигателя. Колосилась рожь, в садах наливались яблони, груши оттягивали ветви, и так хотелось растянуться в тени деревьев, как когда-то в Медвежьем, но нас зловеще гнало, и мы все больше удалялись от города.   

В пути мама простыла, и мы остановились в поселке Анна. Это районный центр на речке Битюг, притоке Дона. Нас приютила богомольная старушка, сыновья которой ушли на фронт, и та теперь причитала: «Господи! Спаси, помоги моему… Моему…» «А Василию Алексеевичу, Сергею, Алеше, Вячеславу Митрофановичу, нам с мамой?» – спрашивала я и тоже просила: «Господи! Спаси, помоги…»

Из окон домика старушки хорошо просматривались маковки церкви. По своему убранству, множеству куполов и величию трудно найти такую вторую.

У изгороди храма я чуть не столкнулась с Рудольфом.

Увидев меня, он попятился, а потом поспешил следом.

– Новикова? Кричевская?

– Ни Новикова и ни Кричевская, – у меня не было желания общаться с бывшим бухгалтером.

– Несравненная Ольга Васильевна!

– Только можно без падений в ноги…

Помнила, как чуть не обожглась, согласившись посетить квартиру Рудольфа и посмотреть альбомы.

– Все в вашей власти! Все, Ольга Васильевна. Позвольте же объясниться…

Вдоль церковной ограды клонили лапы столетние дубы, под листвой множились расслоенные надвое стволы тополей – скамьи.

Собираясь прекратить преследование, я остановилась.

– Давайте присядем!

Я опустилась на одну скамью.

– Слушаю…

– Вы ругаете меня за то, что я рассказал про вас? Но я не мог! Вы же знаете, на что способны эти изверги… Мне так и заявили: не скажешь, что приезжал Новиков, что Ольга его расхваливала, будешь репрессирован. И будет сослана на север твоя семья… Мои детки-крохотули… Помните, когда вы уходили, они поднимались по лестнице…

Еле сдерживалась, чтобы не ударить ему по щекам.

– Не могу передать, в каком ужасном состоянии я тогда находился, – говорил Рудольф. – Меня буквально убивали мысли о репрессиях, которые могли обрушиться на семью. В конечном счете уговоры следователя сделали свое дело…

Я   порывалась встать, но теперь что-то удерживало.

– А через две недели после этого – даже не вызвали больше ни на один допрос! – мне объявили, что я осужден на десять лет.

– Жаль, что только на десять!

– Вы бы хотели, чтобы меня расстреляли?.. Как Веселаго?! Шнейдера?! Златоустова?! Чмыхова?!

– А с чего вы взяли, что их расстреляли?

– А почему от них до сих пор ни слуху, ни духу?

– Так, может, и моего отца, что до сих пор ни слуху, ни духу…? – подалась к Рудольфу.

– И отца! Если ни слуху…

Я толкнула бывшего ухажера. Если бы он еще раз в жизни попался бы мне на глаза, я не знаю, чтобы с ним сделала.

Меня мутило.

Рыдая, упала на бревно.

– Если ни слуху, ни духу, то нет Василия Алексеевича!.. Нет Новикова… Нет Уманца … Не-ет!.. Не-ет!

Куда-то делся бывший сотрудник газеты. Я даже не успела выяснить, когда он успел отбыть срок и что делает в Анне.

Меня закружило под дубовыми исполинами. Вроде брела между огромных стволов, продиралась в густом кустарнике, спускалась по заросшему склону, вывалилась из чащи к реке и распласталась на поляне у камышовой заводи. С глинистого берега плюхались в воду лягушки, над протокой махал крыльями орел, шуршал в осоке уж, а я лежала и лежала, сравниваясь температурой с землей.

4

Прийдя домой, вспоминала слова Рудольфа:

– У него детки. А у других?

Захотелась отомстить. Но моему желанию, как и многим другим, не суждено было сбыться: след Рудольфа из Анны простыл.

Вскоре мама выздоровела, и мы тронулись в путь.

Мама спрашивала:

– Оля, что случилось?

– А что могло случиться?

– Ты стала дерганной. Повышаешь голос ни с того ни сего…

– Это пройдет. Это от переутомления…

– Оля, может, лучше оставишь меня? Иди. А я уж…

– Как ты могла такое подумать? Ты должна во Владивостоке увидеть свою внучку.

– А как они там?

– Думаю, им лучше… Ведь войны на Тихом океане пока нет...  

Двигаться становилось труднее. Ноги гудели. Голову пекло от жары. Пока перебирались от одного хутора до другого, нещадно томило от жажды. Иногда нам везло, и нас сажали на повозки. Десять верст проехали на грузовике, спешившем за летчиками в Борисоглебск. В селе Архангельском снова задержались: мама, несмотря на все старания, не могла идти.

– Нам бы только добраться до Борисоглебска. Там железная дорога. Сядем в поезд и поедем, – подбадривала я.

Когда Мария Адольфовна увидела высокую колокольню церкви в Архангельском, то воскликнула:

– Оля! Моя душа не находит себе места… Я оставила твоего отца, а ведь мы никогда не разлучались надолго, разве что когда его посадили в тюрьму. Ступай к батюшке и пусть отслужит молебен за его здравие…

Я поспешила к церкви.

Но вскоре вернулась:

– Мама! Там колхозный склад…

Почему я не солгала, не сказала маме, что заказала молебен, не вдохнула в нее сил. Почему?

– Я дойду до Борисоглебска! И поставлю свечу за здравие Василия! Я дойду…

И мы снова двигались: утром – на восход, вечером – от заката. Мама шла с палочкой. Шла, сжимая деревяшку в руке. Когда я выдыхалась, она говорила: «Дочка! Держись за меня!»   Но как, когда ее саму качало слабое дуновение. Каждый бугорок преодолевался с усилием. Каждый подъем напоминал путь в гору. Выходя на большак в Листопадовке, она почувствовала какую-то неожиданную легкость. Может, минутную. Может, пяти… Она ускорила шаг. Впереди стелились изумрудные заливные луга. Вдоль щетины ольхового леса с прожилками березовых рощиц, дубрав и сосняков выгнулось русло реки Савалы.

– Какая красота! Как хочется, чтобы все это увидел…      

И не довыговорила кто… Ее ноги подкосились. С шипящим звуком «Васи…» упала, покатилась со склона, разбрасывая по сторонам руками.

Я не досмотрела за мамой, как не досмотрела за многими моими близкими. Я снова была виновна в смерти!

…Мамин холмик рыжел свежей глиной над поймой заповедной реки. Ветром долго не могло задуть пламя свечи, оно сопротивлялось и трепетало. А когда задуло, я одиноко тронулась на восток с двумя котомками маминой и своей.

Мне не хотелось жить, не хотелось дышать, не хотелось пить, не хотелось слышать, слушать, видеть, ощущать, мне ничего не хотелось. А ноги шли, проваливаясь в топкие кочки на луговине, спотыкаясь о шишки, разбросанные под соснами, ломая сучья под осинами. А руки держали две лямки, оберегая последнюю реликвию Марии Адольфовны, папиной Маши, моей незабвенной мамы. В глазах плавал растворенный в тумане жестокий мир.         

В Борисоглебске больную, изможденную, обессилевшую беженку подобрали военные и поместили в госпиталь, и это спасло меня.

5

И вот вдовой, хотя вдовство с первым мужем оставалось под вопросом, сиротой, а сиротство тоже еще следовало установить – жив отец или нет? – добралась до порта на берегу Амурского залива.

Дочь встретила меня прохладно.

«Небось, уже похоронила, – подумалось мне. – Почему она такая нечуткая?»

Ирина строила свою семейную жизнь и в помощи матери не нуждалась. А мне предстояло дальше жить, о чем-то думать, что-то предпринимать. Я.устроилась в воинскую часть экономистом, вселилась в комнату в общежитии и все свободное время старалась проводить на берегу залива.

Вглядываясь в даль Японского моря, ведя разговоры с плывущими кораблями о Кексгольме (его захватили немцы), Ялте (там были спрятаны документы Смоленского полка и дневники), станции Медвежья гора (там начинался Беломоро-Балтийский канал), Железноводске, Медвежьем, я перемещалась по уголкам своего прошлого. Мне было о чем поговорить с кораблями – такими же, как я скитальцами, такими же потрепанными, такими же одинокими, такими же ищущими свой Китежград. И у всех у них, даже с ржавыми днищами, с дребезжащими машинами, согнутыми винтами, порванными парусами оставалась надежда когда-то достичь своей мечты.

«Если они не теряли веру, несмотря ни на бури, ни на штормы, то почему должна потерять ее я?» – спрашивала я себя.

И не знала, какая сила поддерживала меня. Вера во встречу с Медвежьим? С отцом? С Новиковым?.. Только вот свидание с Василием Алексеевичем представлялось мне все более мучительным: я не находила слов, которыми бы могла рассказать ему об уходе из жизни его подруги – моей мамы.

Немцы пробыли в   Воронеже недолго. Их погнали в начале 1943-го. Мною владело смешанное чувство – с одной стороны враг бежал, а с другой – не появились остатки белой армии. Когда немцы заняли Медвежье, то с крестьянами обошлись без особых церемоний. Как и большевики в коллективизацию, отбирали хлеб, скот, выгоняли из хат. В нашем доме устроили госпиталь. Сад вырубили и установили зенитки. Но колхоз не распустили, а лишь переименовали в общину. Общинная форма им показалась удобной: она позволяла организовать рабочую силу, чтобы собирать урожай.

Тех, кто хотел выйти из колхоза и забрать сельхозинвентарь, строго наказывали. Тех, кто уклонялся от работы, привязывали к столбу и на грудь вешали табличку «Не хочет работать».

Известная палочная система!

Кое-кого расстреляли. Одна бабуля назвала деда Петруху партизаном: к нему эта кличка прикрепилась с гражданской войны, когда он избегал и белых и красных и прятался в лесу. Немцы приняли слова старухи за чистую монету, и деда Петруху увели в яр.

В Ерофеевке тоже заняли хаты, назначили старших и гоняли людей на работу. Сосны в парке вырубили на дрова.

В Воронеже наворочали больше. Когда брали город, били по нему из тяжелой артиллерии восьмисоткилограммовыми снарядами. Когда взяли, он подвергался обстрелу с левого берега реки отступившими войсками. Мне рассказывали приезжавшие с фронта, что город представляет собой страшное зрелище: дома без крыш, обоженные коробки, куда-то исчез с постамента памятник Петру Первому. И если Сталинград разрушили на девяносто пять процентов, то Воронеж на девяносто семь. После таких рассказов вместо женской гимназии, нашего дома на улице Орджоникидзе, гостиницы «Бристоль», Смоленского храма мне рисовались руины, и от боли сжималось сердце. Даже в гражданскую не доходили до такого варварства.

Война обошла меня стороной. Но если бы я оказалась на передовой, не знаю, с таким ли упорством стреляла бы в немцев, как в буденновцев в 19-ом.

А если бы на другой стороне линии фронта залегли белогвардейские части, что тогда? Но, слава Богу, о пребывании белых ни от кого не слышала. Белые дрались с партизанами в горах Черногории, Сербии, это было далеко на Балканах.  

А если все-таки случилось бы так, что у меня на мушке оказался Новиков, разве нажала бы курок? Что вы!… Скажите: побежала бы через линию фронта к нему. В 19-ом побежала, побежала бы в 26-ом, 31-ом, но в   41-ом,   42-ом, 43-ом, 44-ом, 45-ом вряд ли.

Замерла бы и ждала, когда он придет. Звала, махала, чем придется, чтобы дать о себе знать, чтобы понял, что   мне надо ни крови, ни битвы, а счастья! Пусть не в Париже, не в Москве. Меня бы устроила маленькая светелка в Медвежьем, комнатушка в Воронеже, землянка в Трещевке, любая крыша в Малаховке.

6

После взятия Берлина стремительно пронеслась война с Японией. Страна восходящего солнца капитулировала. Жизнь входила в мирное русло. Мой брат Сергей вернулся с фронта и обосновался в Туле. Обзавелся семьей и в Воронеже не появлялся. Я долгое время искала младшего брата Алексея. Сначала мне сообщили, что Алексей пропал без вести. Но позже узнала, что он партизанил в Карпатах, вдвоем с пулеметчиком прикрывал отход колонны с ранеными и погиб. А дочь с мужем и я обосновались на берегу Тихого океана. Вот как разметало Алмазовых.

Приходили вести о когда-то уплывших за границу добровольцах. Англичане выдали казаков и белых офицеров. Их постигла тяжелая участь: кого сразу отправили в расход, кого сослали в лагеря. Шкуро судили и приговорили к повешению. Так и подмывало сказать: «А, Андрей Григорьевич! (Так звали Шкуро) Поделом Вам. Не опрокинули   буденновцев под Касторной. Спасовали. И вот завершили путь не на белом коне в парадной колонне победителей, а на перекладине в петле». Его повесили на тонкой веревке. Но что-то глубоко личное мешало произнести такое. Было жалко всех тех, кто в нелегкую годину заблудился в степных просторах.

Шкуро чем-то напоминал Новикова: так же бесстрашен, так же предан белой идее, так же дорожил честью. Но в сотрудничество Новикова с немцами верилось мало. Даже на Балканах. Его бы крутило, он не находил бы себе места, но в одном строю с немцами вряд ли пошел. На крайний случай выбрал бы отдельный участок фронта, где бы дрался плечом к плечу с однополчанами, а не с говорившими на германском языке. Для его русской души подобное было неприемлемо. Видимо, поэтому я и не увидела в списке казненных фамилию командира Смоленского полка.

А как у меня задрожали руки, когда развернула газету с длинным столбиком… Новиков?.. Новиков?… Слава Богу, нет!

Во мне жила надежда на встречу.

И теперь, вспоминая выступление Шкуро с балкона гостиницы «Бристоль», банкет в отеле и слова кубанского генерала: «Вам повезло, полковник! За воронежских барышень!», – я все это ассоциировала с Новиковым, именно он заполнил образовавшуюся от ушедших людей пустоту.

Вячеслав – мой ясный сокол – неожиданно выплывал из небытия, и я словно оказывалась с ним. Гуляла под руку по владивостокским набережным, ехала по сибирской магистрали, взбиралась на сопки, плыла в море, и везде он неотлучно был возле меня. Такое состояние могло владеть мною сутками, неделями, и я по ошибке называла мужчин Славой.

Что это было?

Не знаю.

Но ведь было…

Воронеж поднимался из руин. Пленные немцы восстанавливали город. Постепенно возвращались люди и селились в землянках, возя воду из реки. Я приехала на разрушенный вокзал и пыталась по заваленным обломками немецких танков улицам пробраться в центр, чтобы все увидеть своими глазами. Но, видя тщетность своей затеи, повернула в Землянск.

Уездный городок выглядел как-то обезглавлено: не сохранилось ни колоколен, ни маковок на церквях. Отсюда хотела тронуться в Медвежье, на мою родину, но ощущение невосполнимой утраты, потери того, что возврату не подлежит, остановило. Каждый шаг к былому сталкивался с непреодолимой преградой. Как смогу на все взглянуть? Разве хватит сил принять? Пережить?  

Не в силах одолеть себя, я направилась в село, где жила няня Русановых. От старушки узнала, что сестра моей мамы Ольга Адольфовна   цела и невредима, что живет в Казахстане, работает на свинцовом руднике. Что их детки получают образование. Няня кое-что рассказала о смоленцах, чьи жены продолжали мыкаться и искать мужей. А вот добавить что-нибудь к уже мне известному о Сергее Гавриловиче или моем отце не могла.         

7

Ничто так не сближает женщин, как общее горе. Жены смоленцев перезнакомились, обивая пороги в чрезвычайках, у ворот тюрем и лагерей. Так уж получилось, что я теперь общалась с женой Мыльцева-Минашкина – Таисией Евгеньевной, Веселаго – Людмилой Александровной… Жену Флигерта Новоскольцеву и Косцову Зою Васильевну приняла еще прежде. Время от времени мы теряли друг у друга, а потом находили и делились наболевшим.

От Зои Косцовой услышала, что ее муж попал в оккупацию, в 42-ом немцы вывозили его в Харьков, в июне 43-го в Днепропетровск, затем в Кривой Рог, а в декабре 43-го в Германию. После освобождения американцами его выдали, и он проходил фильтрацию.

Вот кому досталось!

Таисию Евгеньевну, грозя выселить из квартиры, заставили расторгнуть брак с Мыльцевым-Минашкиным, и она вернула себе девичью фамилию Ровенская. Теперь тщетно писала в Нарымский край, куда более десяти лет назад этапировали супруга.

Веселаго ездила на прием в Москву.

У всех я оказалась как бы подругой, в то время как сама не могла найти ни своего отца, ни первого мужа.

В хлопотах и глухом напряжении летело время. Дочь Ирина не одобряла мои поездки в Воронеж и выговаривала:

– Не пора ли остановиться. Все равно ничего не добьешься…

Зять нервничал:

– Ольга Васильевна! К чему вам ворошить прошлое… Это может отразиться на моей карьере…

Я соглашалась, но относила их нервозность больше на то, что у них не было отдушины – детей, и каждый год во время отпуска ехала в город моей юности.

В Воронеже на проспекте Революции – бывшей Большой Дворянской – в небо полезла башня управления железной дороги. Сквозь арку просматривался фасад барочного дворца – места добровольного заточения последнего крымского хана. Расчищенные улицы облепили леса новостроек. Восстанавливалось здание Мариинской женской гимназии.

Возрождение радовало. И вместе с тем в горле першило оттого, что все проходило мимо тех, кто сюда так стремился в 19-ом.

То, что Ольга Алмазова строила Магнитку, где из мартеновской стали ковалось оружие победы, что укрепляла Кексгольм, который стал на пути наступавших немцев, что помогала большевикам, врагам белых, путало мои чувства.

А что могла Ольга Алмазова? Лечь на рельсы? Ее бы раздавил первый же поезд. И вместе с тем, какое-то удовлетворение охватывало от улыбок на лицах земляков.

Все равно они были мне братьями и сестрами! Ширилось пространство моих друзей, сужалось пространство моих недругов. Карклисов, Лещинских, Рудольфов, которых я бы никогда и ни за что не отнесла бы к кругу дорогих мне людей.

8

При известии о кончине Сталина страна погрузилась в глубокий траур. А меня разбирало от рвущегося на свободу смеха. Да неужели он умер? Ведь казалось, бессмертен! И до рези в легких разрывал хохот. Неужели я пережила, пережили другие люди, которые в сравнении с кавказским горцем были пылью.  

Дочь напугалась:

– Что теперь будет?

А зять заплакал.

Я отвечала дочери:

– Когда умер Ленин, ничего особенного не произошло. Его место занял другой Ильич «гомарджобо». Ушел из жизни «гомарджобо», найдут кого-нибудь вроде «здоровеньки булы»…

Как напророчила!

– А у нас в музыкальной школе выставили караул у портрета Сталина. И моя очередь завтра, – сказала мне дочь.

– Становись в караул! И стой, – произнесла я строго.

После смерти кавказца полетели головы с его окружения и многие, попавшие в опалу при нем, воспрянули духом. Запестрели сообщения о закрытии лагерей и о возвращении из ссылок. Жены смоленцев и оставшиеся в живых однополчане с новым упорством принялись хлопотать. Одних это изматывало и забирало последние силы, других окрыляло. После писем Косцова, Рудольфа (он обосновался в Мытищах под Москвой), Лебедева, жен Веселаго, Мыльцева-Минашкина делом военруков заинтересовались.

Косцова вызвали в Воронежское управление КГБ – преемника ЧК, ОГПУ, НКВД – и допросили о событиях двадцати семилетней давности.

В Косцове всколыхнулись вычеркнутые из жизни годы.

– От меня следователь Лещинский требовал сказать, что из бывших офицеров Смоленского полка создана контрреволюционная организация, – прерывисто говорил Косцов, пряча вздрагивавшие руки. – Я не соглашался. Следователь ударил меня наганом по голове… Меня пустили на «конвейер»… Пять суток допрашивали… Под охраной везли на грузовике по городу… Сажали обратно в камеру, отложив расстрел до утра… После этого я подписал написанный следователем протокол… А теперь, – руки старика запрыгали. – Желаю заявить, что я хочу умереть без грязного пятна в моей биографии…

Косцов плакал.

Допрашивали Лебедева.

– Мне вдалбливали, что любую организацию из белых офицеров и попов следует считать контрреволюцией. С этим я не мог не согласиться. Мы договорились со следователем до того, что все белогвардейские офицеры и батюшки контрреволюционеры. И их организации контрреволюционные. Когда я попросил конкретизировать, что знакомые мне люди не контрреволюционеры, он мне этого не дал… Прошу восстановить мое честное имя…

Лебедев оказался практичнее Косцова:

– И вернуть мне отобранную квартиру. С семьей из трех человек мы ютимся в аварийной комнате, где потолок грозит обвалом. Дайте нормальное жилье.

В Мытищах вызвали в отдел госбезопасности Рудольфа.

– Я ни в чем не виноват… Мне грозили сослать моих деток на север…       Как я мог после этого...

Рудольф не поверил, что его отпустят:

– Я свободен? Можно идти?

Допросили Новоскольцеву Марию Андреевну.  

– … Вся вина моего мужа в том,   что он был царским офицером…

Меня вызвали на допрос во Владивостоке.

Что я рассказала? Ничего о заговоре не знала. О Новикове упомянула лишь вскользь – не могла же я поделиться с ними своими сокровенными тайнами и мыслями.

22 октября 1958 года в трибунал Воронежского военного округа поступил протест гарнизонного прокурора о реабилитации бывших офицеров и всех, проходивших по делу военруков. 26 декабря 1958 года Определением окружного трибунала все были реабилитированы.

9

Казалось, справедливость восторжествовала: кто смыл с себя пятно заговорщика, кто улучшил жилищные условия, кто получил удовлетворение в другом, но в душе каждый понимал, что, вернись Новиков в 30-ом хоть с небольшим отрядом, его бы встретили с рукоплесканием, и студенты военных кафедр с военруками-смоленцами во главе, перешли бы на его сторону.

Но были те, кто не дожил до декабря 1958-го и не узнал о реабилитации, кто услышал про определение трибунала на смертном ложе, кто не смог дойти за справкой о восстановлении его имени в суд, кто получил справку, но не воспользовался ею.

Я отнеслась к своей реабилитации спокойно, разве что дочь и зять вздохнули облегченно, мол, отныне, «наша мама чиста». Что я чиста, в этом не сомневалась и прежде. Но чиста перед кем? Перед теми, кто искалечил мою жизнь? Я в таком очищении не нуждалась. Я считала скорее заслугой свое прошлое, чем пороком.

Косцов Владимир Николаевич умер 23 марта 1958 года в возрасте шестидесяти восьми лет. Он не узнал о реабилитации, ушел из жизни, не сняв судимости. Его жена Зоя Васильевна причитала:

– Бедняга! Не дожил…

Хотя доживи, мне трудно представить его реакцию. Когда был судимым, он видел впереди цель, за что бороться. А когда этой цели не стало?   

Новоскольцева Мария Андреевна получила официальный документ – свидетельство о смерти мужа: «… умер 21 октября 1934 года, отбывая наказание в лагере».

Но это ей было известно.

Жене Веселаго Всеволода Ивановича сообщили, что муж тоже «умер, отбывая наказание, 19 апреля 1934 года – от гнойного плеврита».

Выходило, он отбывал срок в лагере.

Сына Чмыхова – Мишну Ина Львовича в Караганде уведомили, что «отец умер в заключении 14 февраля 1935 года от крупозного воспаления легких».

Слали письма на бланках строгой отчетности, извещали, что супруг-отец-дед умер в местах заключения от миокардита сердца, от воспаления легких, от артериосклероза сердца, перечисляя всевозможные заболевания.

Мыльцевой-Минашкиной, теперь Ровенской, телеграфировали, что еще в 1931-ом году мужа отправили на поселение в Нарымский край, что она и так знала…

Родственники по крупицам собирали сведения о своих репрессированных родных. Но какими наивными оказались они, даже не предполагая, что за потрясения их ждут в будущем.

Наша владивостокская жизнь продолжала бы и дальше течь безлико, если бы Ирина не обрадовала рождением дочери. Я в это уже не верила, сомневаясь в способности зятя и дочери иметь детей.  

Внучку назвали Ольгой. Сначала я почувствовала себя неловко: более достойным считала имя моей матери Мария. Но вскоре смирилась с выбором родителей и все больше привязывалась к крохе, которая оказалась на редкость подвижной и смышленой. Воспитание девочки свалилось на мои плечи: Ирина преподавала в музыкальной школе по классу фортепиано и играла на концертах, зять дирижировал в военном оркестре и мотался по кораблям и базам Тихоокеанского флота.  

Теперь Оленьку-кроху и Ольгу – бабушку можно было часто увидеть на набережной бухты Золотой Рог; на склонах сопок в кругу коренастых березок, откуда открывался вид на острова. Наше общение с морем подчеркивало связь прошлого и будущего, одну одаривая за продолжение алмазовского рода, нить которого пытались оборвать при царе, в двух войнах, репрессиях, другую благодаря за веру, хлопоты, испытания.

Оленька-кроха, повторяя бабушку в детстве, любила качаться в гамаке, лазить по лесенкам, жмурить глаза на солнце, собирать камушки и бросать в воду, и ее ручонка тянулась ко всем проезжавшим лошадям:

  – Ба!..

– Покатать?

– Да! Да!..

10

Когда я в очередной раз посетила Воронеж, город уже залечивал военные раны. Скульптура Петра Первого вернулась на постамент. Одна рука царя, как и прежде, опиралась на якорь, другая показывала на запад.  

На проспекте Революции, напомню когда-то Большой Дворянской, открылся Центральный универмаг, по улицам звенели трамваи и гудели троллейбусы, искря высокими дугами. На месте разрушенного Смоленского собора заложили научно-исследовательский институт. Воронеж, словно огромный корабль, все дальше уходил в мирное плавание.  

И теперь все труднее было представить, чтобы Новиков в шикарном заморском костюме мог появиться и прогуливаться по Большой Дворянской; в генеральских или полковничьих погонах проскакать по Большой Московской. Его бы   приняли за чудака, иностранца, актера приезжего театра. Он волей-неволей выглядел бы старомодным и чуждым городу. И этот разрыв с настоящим, который образовался бы во внешности, в состоянии души становился настолько разительным, что делал появление Вячеслава Митрофановича невероятным.

И это коробило.

Порой он мне снился ползущим по степи, по лесам рядом с женщиной в длинном платье, голову которой скрывало платком. Он полз и полз… Снилось, как с этой женщиной кружился в вальсе по бесконечной пустыне… Я приглядывалась: под платком у женщины зияли глазницы, выпирали скулы, торчали зубы… Он танцевал в обнимку со Смертью!

Я слабее чувствовала его, скрытого от меня пластом десятилетий.

Могло показаться глупым мое стремление дождаться с ним встречи, молить о несбыточном. Я почти забыла его черты, его голос, его прикосновение, уже не гудело во мне натянутой струной «Я венчанная жена генерала Новикова». Но я не обращала на это внимание и ждала.  

Подрастающая малышка тянулась к знаниям и приговаривала:

– Баба! А как по-французски «друг»?

      – Ami [11] …

– А как по-французски «победа»?

– Victoire [12] …

Она тоже, как и я в юности, мечтала о Париже. И ее будущее, казалось, уже не могла омрачить никакая смута, невозможная при диктататуре большевиков.

Между дочерью и зятем пробежала кошка. Шлея попала под хвост молодому дирижеру, с цепи сорвалась дочь. Не проходило дня, чтобы они не ссорилились. Сказывались недостатки в воспитании зятя, отягощенная наследственность дочери – Кричевской по отцу. В такие дни я забирала внучку, пытаясь уберечь душу ребенка от скандалов. Я долго не могла понять, в чем причина разлада у молодых супругов, хотя видела, как отражались на зяте частые командировки, как офицерские жены, скучающие мичманши не давали прохода музыканту.

Дочь почувствовала неверность сразу, ее обостренное воображение, подпитанное былой ревностью ее отца к матери, сыграло злую роль. Она перестала спать ночами, караулила мужа, пока не застала его в кубрике торпедолова – катера для подбора использованных торпед – с певичкой из бригады подводных лодок. Не прошло и дня, как певичка нагрянула к ним на квартиру. Вошла, наклонив голову, опустила на пол огромную сумку вещей и сказала дочери:

– Пшла вон!       

И здесь я оказалась виноватой: учила дочь музицировать, а надо было учить приемам борьбы.

11

Семья моей дочери развалилась. Мы уехали в Кировскую область, где я продолжила работать экономистом на механическом заводе, а дочь – в музыкальной школе. Уже тогда внучка собиралась учиться на архитектора и теперь пропадала в библиотеке.

Хотя прошлое кануло в Лету, меня при каждой смене работы скрупулезно проверяли. Не верилось, что жена белогвардейского генерала (все об этом сразу узнавали!), а не строителя Магнитки Кричевского – имя Георгия почему-то никто не упоминал, без нужды подалась в уральскую глубинку. Уж не задумала ли что? Уж не выполняет ли чье-то задание? И вместе с тем это оберегало меня от назойливых мужчин – узнав прошлое, они сразу ко мне охладевали. Лучше держаться подальше от той, общение с которой могло накликать беду.

А смоленцы не сдавались.

Мыльцева-Минашкина – Ровенская Таисия Евгеньевна – из года в год писала:  

«… мне 60 лет, и я хочу узнать: кто был мой муж? После его ареста меня преследовали. Чтобы избежать преследований, я развелась с ним и взяла девичью фамилию. Но я всегда думала о нем. Мне кажется, он был хороший человек. Скажите мне правду, что с ним?»

«… мне 70 лет и мне осталось не так много жить. После ареста мужа… Мне кажется, он был хороший человек. Мне осталось совсем мало жить. Скажите мне правду!»

Писала и я, надеясь выяснить, что с моим отцом, в каждом письме желая дописать фамилию Новикова.

Но тщетно…

Из Кировской области мы переехали в Каменец-Подольский, это недалеко от реки Збруч, где когда-то смоленцы хотели перейти границу с Польшей. Здоровье дочери после развода пошатнулось, и врачи рекомендовали ей прикарпатский климат. Я выбивалась из сил, чтобы поднять на ноги Ирину, но болезнь прогрессировала. И вот на моих руках осталась дочь, у которой отнялись ноги.  

– За что и это мне? – ходила в православный храм.

– За что? – в костел.

– За что?..

Внутренний голос отвечал: за то, что бросила мать и отца и бежала с полковником, хотела ребенка от белогвардейца, опекала смоленцев, сгубила Кричевского, уморила мать, отправила в ссылку отца, забыла Медвежье.

А из груди ответно рвалось: почему не бежать с полковником, когда любишь; почему не хотеть ребенка от любимого; почему не любить однополчан; почему сгубила Кричевского, а не он сам избрал такую судьбу? А мама? Папа? Забыла Медвежье?.. Нет уж, меня можно было обвинить в чем угодно, но только не в том, что я забыла родное село.

– Бабушка, – расспрашивала меня внучка. – А как выглядел наш дом в Медвежьем?

– Представляешь, он лежит в белой перине! Весной вокруг цветут яблони, осенью   туман застилает листву, зимой утопает в сугробах…   

– А речка?

– Между бугров урчит вода…

Я не удивилась, когда свой дипломный проект она защитила по теме о дворянской усадьбе.

– Бабушка! Знаешь, какая у меня мечта? – однажды спросила.

– Какая?

– Возродить Медвежье…

12

Я не нашла ни своего отца, ни Новикова, вскоре потеряла дочь. Казалось, что на моей судьбе замкнулись все несчастья. Не в силах больше находиться в Каменец-Подольском, я забрала внучку, и мы уехали в Воронеж. Карпаты во второй раз неблагоприятно отразились на моей судьбе: в 20-ом смоленцы не смогли уйти за Збруч, теперь мою дочь упокоил в себе буковый лес. Может, и недалеко от тех мест, где сложил голову мой брат Алеша.

В Воронеже внучка устроилась архитектором и мне рассказывала:

– Бабушка! Я была в Медвежьем! Там вода с полей собирается в речку…   Речка пополняет каскад прудов… Цел угол дома… Печь, пусть обнажена, но играет израсцами…       

– Неужели сохранилась?

– Давай поедем…

– Нет, милая, я не могу…

Но однажды внучка повезла меня в Медвежье. Мы ехали на машине мимо Подклетного, откуда бежал на Дарьяле Новиков, мимо Ендовищ, от которых отходил большак на Землянск. Ехали по пути, по которому гимназисткой спешила к родителям, где скакала, покидая родной край в 19-ом году. Глаза по складкам рельефа узнавали склоны холмов, дубравы и боры.

«Не забыла!» – радовалась я.

И, вдруг во мне поднялось что-то такое, что я зарыдала. Что-то накатило волной.

Машину остановили.

– Бабушка! Что с вами? – внучка приникла ко мне.

Я не могла говорить. Дыхание перехватывало.

Обрывисто вылетало из меня:

– Васи… Мария… Слав...

Меня увезли в Воронеж. С этого дня я поняла, что уже никогда не увижу Медвежье.  

Ровенская продолжала бой с властями. Не получив ответа, снова писала:

«…мне 89 лет и перед смертью хочу узнать: кто был мой муж?.. Мне осталось так мало жить! Скажите правду хоть перед смертью, что с ним?»

И ей ответили.

6 января 1988 года из Управления КГБ по Воронежской области прислали письмо: «Мыльцев-Минашкин в 1931-ом году был осужден к 10 годам лишения свободы, и заключение ему было заменено высылкой в Нарымский край, где он проживал в спецпоселении в селе Тогур… Западно-Сибирского края, ныне Томской области. В 1958 году он реабилитирован».

Но из этого письма она узнала, что Постановлением Управления НКВД Западно-Сибирского Округа 1937 года Мыльцев-Минашкин вновь был осужден.

– Вот почему не вернулся! Вот что скрывали от меня! Его снова судили! – со стоном вырвалось из пожилой женщины.

Из послания следовало, что Мыльцев-Минашкин «осужден за антисоветскую деятельность» и что сведениями о его дальнейшей судьбе Управление КГБ по Воронежской области не располагает. Советовали   обратиться в Управление КГБ по Томской области.

Полетело письмо в Томскую область. Каждый день с нетерпением она ждала ответа. Прошел месяц, она написала вновь.

«Мне 90 лет. И я должна знать, кто был мой муж. За что меня лишили мужа, отца ребенка. За что, угрожая выселением из квартиры, заставили расторгнуть брак, строили козни в устройстве на работу. Ответьте, какая у него судьба? Я не знаю, сколько сил мне хватит, чтобы ждать?»

Еще письмо:

«Пришлите хоть фотокарточку отца! Дочь родилась в 1927 году и до сих пор его не видела».

И как насмешка, пришел ответ о другом:

«Вы можете получить 2-х месячную зарплату репрессированного Мыльцева-Минашкина по его последнему месту работы».

– Они что там, совсем свихнулись? – хотелось закричать, но ее крик вряд ли бы услышали в Томске.

13

К матери подключилась дочь Мыльцева-Минашкина:

«Сообщите, где работал мой отец. В архиве нет документов. Все сгорело в войну. А если мой отец приговорен к ВМН (высшая мера наказания)? Если приговор ошибочен? Что тогда? Кто ответит мне за это? Кто возместит утрату?»

Вокруг 2-х месячного пособия закрутилось.

«Вам положена выплата 2-х месячной зарплаты репрессированного…»

«Сообщаем сведения о последнем месте работы репрессированого…»

«Месячная зарплата репрессированного 22 руб. 50 коп…»

«Если   удвоить месячную зарплату репрессированного, получится 45 рублей…»

«Деньги высланы по почте…»

45 рублей за жизнь! А что с самим человеком? Где, наконец, его фотография?

И вот 29 января 1991 года из Управления КГБ по Томской области Ровенской пришло письмо, которое оказалось самым страшным известием в ее жизни:

«Мыльцев-Минашкин 5 июля 1937 года арестован как участник контрреволюционной эсеро-монархической организации и 25 июля 1937 года Постановлением УНКВД Западно-Сибирского Округа приговорен к расстрелу…»

Перед глазами Ровенской поплыли буквы «… Приговор приведен в исполнение 27 августа 1937 года».

Ее мужа уже нет столько лет!

Ее обманывали!

54 года!..

54 года она ждала!..

И далее сухими словами канцеляриста: «Точное место захоронения установить не представляется возможным из-за отсутствия об этом каких-либо документов. Вероятной причиной ареста явилось то, что он уже был осужден в Воронеже. Направляем единственную фотографию Мыльцева-Минашкина, хранящуюся в деле…»  

Дочь обливалась слезами, разглядывая фото осунувшегося мужчины с порядковым номером заключенного на груди. Он смотрел на нее из 1937 года.

И снова за ручку: «Вы сообщили, что привлечен в Томске по делу, сфабрикованному в Воронеже… Так расскажите, в чем же обвинялся мой отец?..»

Новый ответ: «более подробной информацией не располагаем…»

И неизвестно, в воронежский или томский адрес ушло последнее прижизненное письмо Ровенской: «… А ведь было время, когда я плакала о смерти Сталина… Теперь я все узнала и мне жаль прожитых лет…»

Про моего отца мне тоже ничего не сообщали, что наводило на мысли о расправе и над ним, когда даже не оставляли сведений о приговорах. Внучка узнала от меня о спрятанных в Ялте документах Смоленского полка и моих дневниках. Поехала в Крым – там проводили раскопки университетские археологи – и с ними нашла в скале заложенный камнями сундук. Документов полка в сундуке не оказалось, а вот мои полевые заметки лежали завернутые в скатерть. Материя превратилась в бесформенную массу, и когда слоями ее отделили, появились тетрадки с пожелтевшими страницами.

Сколько восторга было в возгласах внучки!  

Сколько испуга и радости в моих глазах, когда я увидела тетрадки и стала листать.

Пусть я не выполнила желание Новикова написать историю Смоленского полка, но боевой путь смоленцев восстановила.

А почему в сундуке остались только мои дневники? Видимо, кто-то там побывал до моей внучки. Может, Новиков, вывез полковые документы. Может, другой. Хотя, скорее всего Вячеслав Митрофанович. Он забрал полевые документы, оставил мои, словно предугадывая, что рано или позно там появится Ольга Алмазова.

14

С властями боролись дети Чмыхова, сына воронежского городского главы, который плакал на очной ставке со мной. Но я его слабость давно простила.

Его дочь Людмила Львовна Фирсова (девичья Чмыхова) писала из Караганды:

«Мой отец был арестован в 1931 году, работая механиком в Физиатрическом институте Воронежа. Я получила известие от брата, что отец 14 февраля 1935 года умер в заключении от крупозного воспаления легких. В 1958 году отец реабилитирован. Я хочу поклониться тому месту, где оборвался жизненный путь моего отца. Сообщите, где он похоронен?»

Не дождавшись ответа, через год написала:

«… Я дочь Чмыхова и хочу поклониться тому месту, где оборвался его жизненный путь. Каждая передача по телевизору о том времени, рассказы людей, оставшихся в живых, перенесших на себе все жестокости, приводит меня в страшное душевное напряжение, будто живой отец рассказывает нам все это сам, и я окатываюсь слезами. В душе такая пустота, жалко родителей, погибших такими молодыми (мать умерла в 40 лет), да и себя жалко, ведь нас лишили всего: родителей, детства, родных мест. И ничего взамен не дали, кроме горького разочарования во всем. Очень прошу описать мне, где отбывал наказание и где похоронен мой отец».

И вот 6 июня 1989 года в Управление КГБ по Карагандинской области поступила команда:

«Дату смерти Чмыхова с 14 февраля 1935 года изменить на 21 июня 1931 года и   «крупозное воспаление легких» на расстрел.

Организовать встречу и объявить, что приговор о высшей мере наказания исполнен 21 июня 1931 года.

Место захоронения его неизвестно, так как в те годы места захоронения лиц, приговоренных к расстрелу, на местности не фиксировались и документально не оформлялись».

16 июня 1989 года Фирсову по повестке пригласили в Управление КГБ по Карагандинской области.

Что творилось на душе Людмилы Львовны, известно только ей.

Её и по повестке!

Да к ней надо было ползти на коленях…

Тайное становилось явным! Обманывали с гнойным плевритом, миокардитом сердца, воспалением легких, артериосклерозом сердца, крупозным   воспалением легких… Обманывали… Люди, потерявшие совесть… Опричники…

Что услышала Людмила Львовна?..

Живой ли вывалилась из подъезда управления…

Тогда я поняла, что всех Уманцев, Веселаго, Златоустовых, Шнейдеров, Чмыховых расстреляли еще в 1931 году.

Расстреляли Наталью Новикову, ее мужа Забияко, ее мать…

Моего отца…

Во мне все перевернулось…

Я до последнего дня ждала, кого уже полвека не было в живых…

А на меня волна за волной катили тяжелые известия, желая утопить жену командира проявившего чудеса храбрости на полях Полтавы, Касторной, Северной Таврии, Чонгара Смоленского полка. И если бы не вера в себя, в моих близких, в мою копию – внучку, я бы не выдержала потока страшных   новостей.

15

Мои знакомые сказали мне, что где-то за городом поисковики проводят раскопки захоронений и нашли тела расстрелянных в 30-ых годах людей. Меня это повергло в ужасное волнение. Я стала разыскивать поисковиков, но сразу найти не могла. Но вскоре мои хлопоты увенчались успехом.

Однажды, когда внучка уехала на работу, я собралась с силами, надела осеннее пальто и отправилась за город. На электричке ехала вдоль реки Воронеж, где с мамой в 42-ом году бежала от немцев, пересекла мост – с его перекрытий ловили рыбу, и углубилась в густой лес, плотно обступивший пойму реки Усманки. На лужайках бегали дети, бабули пасли коз, мальчишки прыгали с другого моста в воду.

Вышла на станции Сомово и повернула в Дубовку. Тихо шла мимо пионерских лагерей, уже отдыхавших от детского летнего гомона, заглядывалась на огромные дубы, которые посадили в поселке еще до войны. А по другой стороне у домиков тянулись сосны, в чащу уходила тропа. Мне было жарко, хотя по-сентябрьски обдувало ветерком и тянуло сыростью от близкого берега реки.

Дорогу мне рассказали еще в городе, и теперь надо было только с нее не сбиться. Сосны часто взметались с мшистого настила, засыпанного слоем хвои и заваленного валежником. Ноги проваливались в кочки. Сквозь кроны пробивался косой свет, зайчиками заглядывая в ложбины. Я прошла около половины версты и поняла, что уклонилась в сторону. Возвращаясь назад, вспомнила про указанную мне примету – крест на стволе… Его-то и нашла после получаса блужданий – от перекрестья тянулась лесополоса, в конце которой у холма собрались люди. Чем больше приближалась к ним, тем сильнее замедляла шаг. Они были чем-то заняты.

Седой мужчина в холщевой рубашке и выглядывавшей из-под нее тельняшке что-то поднял и опустил на бровку песочной кучи. У меня перехватило дыхание: вдоль кучи лежали черепа. Один, два, три… шесть… Кости…

Мужчина снова склонился, и я увидела в его руке еще череп – он что-то внимательно рассматривал. В затылке черепа зияла дырка. Мужчина вертел череп, пытаясь, что-то выковырнуть.

– Стреляли из малокалиберного пистолета. В пазухе застряла пуля, – сказал он.        

Моему взору предстала свинцовая пулька сверху челюсти.

– Это кто? – спросила я, от волнения с трудом выговаривая слова.

– Третью яму раскапываем. И в каждой…

– Вы поисковики? – схватившись за грудь, задела цепочку с камушками, но рези от нити не почувствовала.

– Как хотите, так и назовите…

Посмотрела в яму, в которой юнец разгребал сапог с торчащей костью.

– Военный, – произнес он.

Меня закачало: «Уманец… Златоустов… Веселаго…»

В голове закружило столько вопросов, что я не могла сосредоточиться ни на одном. Захотелось узнать все сразу: Чья нога? Чей череп? Как попал сюда? Когда? И кто тот гад с пистолетом?

И вместе с тем что-то противилось: не лучше ли, чтобы промолчали.  

Я оперлась спиной о ствол сосны.       

Из земли извлекли стоптанную туфлю.

– Женский...

Чей? Завуча? Старушки – хозяйки гимназии?

Молодые люди лопатами выкидывали из ямы песок. В горке костей увидела еще череп, блеснувший вставным глазом.

У меня остановилось дыхание.

Отдышавшись, медленно-медленно рассматривала извлеченные останки. Можно было различить ступню, ребро, ключицу. Хотелось спросить мужчину в тельняшке: «Вы не видели обрубленную плечевую кость?» Она могла оказаться моего отца. И язык не поворачивался, чтобы задать вопрос и, не дай Бог, получить утвердительный ответ. И зловеще белели черепа, один из которых сверкнул желтыми коронками.

«У моего отца коронок не было. Тем более, золотых. А у кого же я их видела?… У Чмыхова».

Я вспомнила очную ставку и искраженное гримасой лицо сына воронежского городского главы.

Сползла спиной по стволу, слышала, как кто-то спросил:

– Вам плохо?

– Нет-нет, – я замотала головой.

Мне было безумно тяжело и вместе с тем небывалое облегчение растекалось по телу: «Я рядом…»

С кем?

С отцом?

Уманцем?

Веселаго…

Смеркалось. По сосне спустилась белка и, обнюхав пространство около меня, устремилась по стволу вверх. Я не могла двигаться и только водила взглядом по тонущим в полумраке черепам, оставленным до следующего дня поисковиками. Камнем сжало грудь, а мне было легко. Слезы давно были выплаканы. Я чувствовала, что нахожусь среди своих… Что достигла далекого края… Где-то здесь провел свою последнюю минуту жизни мой отец… И его черепом мог быть и первый…. И пятый… Но не шестой – он слишком маленький… Где-то в такой же глуши мог найти свой вечный приют и Вячеслав Новиков…

Как все ужасно, холодно, противоестественно и завершающе. Так и должна была закончиться их жизнь… В лесной чаще… Среди сосен… Запаха смолы… Сырости… Шума ветра с реки… На мшистом пологе… И моя… Проваливаясь в никуда, я ощутила, как будто ко мне прилег своим телом конь с прозвездиной на лбу, облизнул лицо, приподнял на спину и понес вдоль волокнистых облаков к заморскому острову Китежград с Кремлем, в сияньи ворот которого распростер навстречу руки убеленный сединою князь в длинном парчовом плаще...  

Медвежье затронули перемены. Колхоз «Красный пахарь» развалился, дом Алмазовых растаскивали на дрова. Рассыпалось   коллективное хозяйство в Ерофеевке, опустела Трещевка. Внучка Ольги Алмазовой выкупила брошенные земли и теперь восстанавливала яблоневый сад в Медвежьем, отстраивала дом с высокими окнами и ремонтировала изразцовую печь. Принялась за разведение борзых щенков, обновила плотину на речке – возрождала уголок детства   бабушки. Собиралась посадить сосновый бор в Ерофеевке, аллеи лип, по дневникам восстановить   историю Смоленского полка.  

И часто можно было встретить эту лихую наездницу в охотничьем костюме в окружении бравых всадников, вылетающей в погоне за зайцем к Трещевке.

– Victoire ! – гремело по буграм, откуда разлеталась легенда о славном витязе Вячеславе Новикове, покорившем сердце юной гимназистки. – Victoire !

Здесь так же заботливыми руками внучки возрождалась былая усадьба.

Бог ей в помощь!…

Новиков был арестован в Ростове-на-Дону и по Постановлению Коллегии ОГПУ от 3 марта 1930 года вскоре был расстрелян в Москве, и обо всем этом Ольга Алмазова до конца дней своих не узнала.

Июнь 2006 года

[1] Quelle beaute ! – в переводе с французского: «Какая красота!»

[2] Bitte hinein ! – в переводе с немецкого: «Проходите, пожалуйста!»

[3] Ich wunsche Ihnen Gluck ! - в переводе с немецкого: «Желаю счастья вам!»

[4] Soyez heureux ! – в переводе с французского: «Будьте счастливы!»

[5] knaipe – в переводе с немецкого: «пивная».

[6] Zehr Gut   – в переводе с немецкого: «очень хорошо».

[7] G luckliche   Reise! – в переводе с немецкого: «Счастливого путешествия!»

[8] Hol ` s der Teufel - в переводе с немецкого: «Черт побери!»

[9] Bonjour ! – в переводе с французского: «Здравствуй!»

[10] Je ne sais pas ! - в переводе с французского: «Не знаю!»

[11] Ami - в переводе с французского: «Друг».

[12] Victoire – в переводе с француского: «Победа».

Михаил Федоров

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"