Как это было? Не по-июльски прохладным вечером я спешил в незабвенные Химки. Есть такой пригород Москвы. К горлу подкатывал комок. По словам врачей, сказанным моей сестре, жить маме оставались считанные часы. Считанные часы отводились тому, благодаря кому я увидел свет, к кому привязался, и кого теперь от меня отрывали. Ее, уроженку Байкала, выросшую в легендарной Магнитке, приехавшую в Уссурийск к мужу – моему отцу сразу после войны, выносившую меня в Вологде (отец уже служил на Новой Земле), растившую в Себеже на Псковщине, Верхней Салде в Приуралье, на Байконуре в Казахстане и теперь третий год после инсульта прикованную к постели.
Хотелось, чтобы все скорбное отошло в сторону: ведь ехал в Химки, где всегда у порога встречала меня мама. Чтобы все оставалось, как было. Хотелось невозможного, как невозможен был мой возврат в гарнизонное детство; в интернат, где с увлечением изучал физику, и уже не мог определить, кто больше вложил в меня: отец – до войны учитель физики – или мать – учитель иностранного языка. Через двадцать лет после ухода супруга она собиралась вслед за ним.
Жена напутствовала меня: сядь рядом, возьми за руку и расскажи, как мы живем и сколько доброго сделала она для нашей семьи, говори, как не доставало ее, когда уехала от нас в Химки к дочери. Мою сестру преследовала одна неудача за другой. Переживая за нее, мама и сорвалась. А когда понадеялась вылечиться, целый день провела в поликлинике, где ее бесцеремонно гоняли из кабинета в кабинет. Еле добралась до Химок, и на следующий день у нее отнялись ноги, рука, нарушилась речь.
Она боролась: часами разминала руки и ноги. У нее уже были успехи: зашевелились онемевшие пальцы. Собиралась снова встать и пойти – но ее цепко держало в постели. Сильнее обтягивало кожу, руки и ноги утончались, стоило заглянуть к ней под одеяло, как взгляду представало истощенное тело, словно с фотографий узников немецких лагерей. Временами ей становилось лучше, но общее состояние ухудшалось. И вот после нескольких лет страданий она оказалась в больничной палате.
… Я выговорился, держа ее холодную руку. Внешне все соответствовало заключению врачей о часовом, от силы двухчасовом течении ее жизни. Но вдруг рука ее потеплела, ноги тоже как бы оттаяли. Стена молчания, повисшая между сыном и больной, растворилась, ее язык зашевелился, желая что-то произнести. Острый подбородок двинулся к кончику носа, словно говоря: да, да. А сквозь желтизну кожи проступила белизна. Кончики пальцев даже покраснели. Провалившиеся глазницы как бы посветлели: открылись и заблестели глаза.
Моей радости не было границ: «А говорили два часа жизни! Сибиряки так не сдаются! Мамин отец-геолог наделил ее крепким здоровьем. Как и прадед – ссыльный поляк».
Мама заворочала головой из стороны в сторону.
Сестра пояснила:
– Она всегда так делает, когда хочет сказать «Не хочу умирать».
Слова морозом пробежали по моей спине. Еще недавно безжизненные кисти косточками сжали мою руку.
«Она держится за меня».
Но только удержу ли я её?
Когда вышел в коридор, в палату прошла медицинская сестра делать укол. Вокруг сновали больные, у которых хотелось спросить: «А вы знаете, что в этой палате лежит моя мама?» Но все были погружены в свои разговоры, которые не касались дорогого мне существа. Ночь провел у постели матери, следя за ее дыханием: «Не дай Бог остановится». Замирал, если оно как бы прекращалось, но потом возобновлялось, и падал головой на тумбочку, чтобы на минуту уснуть и снова встрепенуться: «Как она?» Заметив слабое движение груди, успокаивался: «Жива». Изнурительная ночь перетекла в какое-то тягостное перламутровое утро. Сестра, прилегшая на второй койке, сказала: «Ты иди, а то мы друг друга еще больше измучаем. И приходи, чтобы она тебя видела».
Я уходил, говоря: «До завтра», боясь произнести подступавшее к горлу «Прощай». Мама поднимала руку, и пальцы двигались вместе с кистью, как бы помахивая. И приходил: брал ее руку, и наше общение продолжалось. Но его то и дело прерывали сгущавшиеся на исхудалом лице морщины и крики: «А! А!»
Видя, как ей больно, бежал к медицинской сестре, и та появлялась со шприцем. После укола она проваливалась в дремоту, чтобы через час-другой снова прислушаться к моему монологу и криком «А!» его оборвать.
Уставшая сестра подсаживалась к маме и чуть не плакала:
– Ну, что мне сделать. Не могу же я оказаться на твоем месте, чтобы ты не мучалась…
Конечно, мой приезд придал матери сил, но ее муки нарастали с каждым днем, и мне, юристу, до сих пор не имевшему своего мнения об эвтаназии, приходило в голову: как правы те, кто отвергает искусственное прерывание жизни. Ее ход никто не вправе оборвать. Несмотря на свой мирный нрав, чувствовал, что, не задумываясь, придушил бы всякого, кто сделал хоть что-то плохое маме. Никому не дано поднять руку на живое, пусть и угнетенное болезнью, трепещущее, но еще дышащее существо.
Кожа еще более плотно обтянула мамино лицо: в больнице она ничего не ела, не пила: пищеварение нарушилось. Питание подавалось капельницами, но их вскоре прекратили.
Остро выделились скулы, рука – детская по толщине, но по-прежнему длинная, – провожала меня уже совсем слабым махом, глаза смотрели, еле отмечая: сын пришел, сын ушел. И мне думалось: какие муки переносит мама, и какие перенесу я, уходя из жизни. А ведь было над чем задуматься. В своей юридической практике я многих обошел вниманием, многим не помог, кое-где смалодушничал. И не очень был внимателен к сестре, которая теперь мучилась одновременно с мамой. Что мне за все это полагалось? Такие же муки или еще страшней? Возникала в сознании картина: меня с таким же усохшим телом опускали в ванну, где обмывали тела умерших, и я испускал последние пузыри, плавал, плавал, уже не имея надежды никогда самому подняться из воды.
Ох!
Но пока страдала мама. И было не очень понятно, почему все это выпало именно ей.
Подходил к палате, и как прорезало: «Скажут: мамы нет». Невольно чуть не вырывалось: «Слава Богу, закончились ее муки». Толкал дверь и испуганно бросал взгляд в угол: вдруг кровать уже пуста? Но с нее вздрагивали пронзительные глаза.
Мама без пищи и воды жила уже десятый день. Но температура тела снова падала.
– Езжай. Ты простился с мамой. А если что, вызовем, – сказала сестра.
Сестра была права. Ничем помочь я уже не мог, только превращался в обузу. В тот же вечер я извинился перед сестрой, мы излили друг другу душу, и уехал домой, надеясь, что мама-сибирячка проживет еще не одну неделю.
***
Она угасла на пятнадцатый день в 18 часов 26 минут, когда я вернулся из следственного изолятора, где сидел мой клиент, обвиняемый в тяжком преступлении. Но узнал о кончине только в 23 часа, когда позвонила сестра и сказала: «Мамы больше нет». В ответ не вылетело «Слава Богу, отмучалась», «Не может быть!», а сердце замерло, дыхание остановилось.
… Снова собирался в Химки. После проливного, а точнее – обвального дождя съездил на вокзал за билетом; хотел что-то сделать по работе, но в голову ничего не лезло. Мысленно я разговаривал с матерью и успокаивал ее, что наше расставание временное. Бабушки, дедушки, дяди, тети, отцы, дети неминуемо еще встретятся, еще посидят в общем кругу: родственные узы не разрываются окончанием земного существования.
Как бы этого хотелось! Ведь каждый человек несет в себе что-то от предков, каждый связан с прошлым и будущим, в каждом находит отражение хоть малое, но от тысяч и тысяч людей, живших до него, живущих при нем, и будущих жить после. От таких мыслей становилось легче.
Жена позвала к столу, но в рот ничего не лезло. Откусив кусочек огурца, подумал: «Мама засола уже не оценит». Посмотрел на ветку с мелко разлинованными листьями за окном. «Она уже рисунка не увидит». Глянул на мелодично звучавший репродуктор. «Не услышит». Мыл после еды руки. «Не ощутит влаги». И все обыденное, вовсе неинтересное, рядовое вдруг предстало настолько выразительным, неповторимым и бесценным, что я от удивления замер. В свои сорок мне в ином обличие открывался мир.
«Да, ты еще жив! – зазвучал внутренний голос. – И тебе дано то, что уже не дано другой. Даже если в двух шагах от тебя смерть, у тебя есть шанс хоть на минуту вернуться к жизни. Вернуться, но с чем? С признанием ценности каждого мгновения, важности каждого поступка в жизни».
В эту минуту я остро ощутил всю мишуру суеты, которая годами угнетала меня. И теперь как бы изгонялась.
Поезд отходил вечером, а до него еще предстояло прожить день. Не имея ни сил, ни желания чем-то заполнить остаток свободного времени, а нужно было готовиться к судебному заседанию, лег на диван. Но и лежать что-то мешало. Чугунная голова. В ней что-то пульсировало, а из воображения не исчезала мама, хотя, закрывая дорогой образ, проплывала то помятая физиономия клиента, то мантия судьи.
«Нет, так не могу» – вскочил я.
Теперь преследовало другое: «Что там в Химках? Мама еще в больнице или ее перевезли в храм? Ведь намеревались отпевать. И что это за батюшка, который будет совершать таинство?»
Вот вокзал: снуют люди с чемоданами, сумками, катят тележки. Прожектора с пронизывающим светом, тусклость сумерек с бездонной глубиной, смешение цветов светофора в начале перрона. Изумился красному, зеленому, желтому, таким естественным цветам, как будто прежде их не видел. Яркие краски удивляли неожиданностью каждого излучения.
Корабельным кубриком предстало купе.
– Чего это я? – спрашивал себя, глядя в запотевшее окно. – Блики, как при радуге…
Странно, когда уходил из жизни отец, всего этого я не замечал. Молод был? Незряч? Да с годами обрел остроту ощущений.
Снизу качнуло, и радуга поплыла. Лязг креплений с подергиванием вагона воспринял не тем противным действом, которым всегда было, а торжественным движением. Грозди фонарей, словно свесившиеся с облаков, сигналами из галактик. Все утонуло в какую-то разверзшуюся светом, звуками, мраком глубину.
Ранним утром по искрящейся платформе пересек столичный вокзал. Озираясь, спустился в блестящее мрамором нутро метро, пронесся десяток остановок... Когда из зелени вырос агатовый купол церквушки, сощурился от ослепительного креста. Медленно приблизился к вытянутому алтарю, облитому небесными прожектами с улицы, обитому фиолетовой материей гробу с усопшей. Вокруг переливались инкрустированные камнями иконы, бархатный голос батюшки в парчовом облачении чередовался с пением хора.
Как горько!
И как светло!
Путь на ритуальном автобусе оборвался у арочных ворот кладбища. Прозвучали слова сестры: «Какие выразительные глаза были у мамы, когда она умирала. И слеза вытекла». Слеза. Да, слеза… Гроб лег на разбросанный по краям могилы лапник. Удары молотка, шум лопат, и дубовый крест со скупыми словами заиграл лаком на рыжей земле. Потом поминки с кутьей, терпкой водкой, рассыпчатой картошкой, маринованными грибами. Все ощутимо. Все единично. Веско…
– До свидания, мама! – вырвалось из меня, когда пришло время высказаться. – Ты дала мне жизнь. Ты каждым шагом даешь мне что-то новое…
С особым настроением я возвращался домой. Уход родного человека приоткрыл завесу над временно скрытым. Разве что ребенком я был так внимателен, пытлив и зряч. Отныне хотелось ловить каждое мгновение проносящейся жизни, до полноты груди вдыхать воздух, емко проживать каждую отпущенную мне минуту, видеть, что не замечал, слышать, что не слышал, чувствовать.
***
Только приехал домой, как на следующее утро меня погнало по городу. Сначала спешил в следственный изолятор, где ожидал свидания с клиентом, потом пытался достучаться если не до его сердца, так до сознания. Затем в прокуренном кабинете что-то доказывал судье. Уже вечером протирал платком лоб после бурного общения с прокурором.
Терял счет минутам, которые теперь казались вовсе не такими драгоценными. Минуты смывались часами, и ощущал, как выветривается из меня то, что вдохнул при расставании с матерью, что воспринял, чем проникся. Теперь день ото дня все это улетучивалось, измельчая каждый мой шаг, засасывая поденщиной.
Я порой взрывался, пытался сделать что-то значимое: убедить раскаяться преступника – тщетно, самому осмотреться вокруг, внимательнее прислушаться, но почему-то все больше терялась острота сердца и чувств.
Глухими ночами я просыпался в холодном поту: мама, моя мама входила в комнату и останавливалась в углу. Ее лицо было так молодо, волосы спадали до пояса, глаза выразительные-выразительные, и я радовался: Выздоровела! Но жесткие мысли отрезвляли: Как? Ведь ее уже нет! Я вскакивал, метался по комнате, еще видя ее, как наяву. И уже на улице, на ветру расчесывал свои всклокоченные волосы, спеша в суд, изолятор, или по заданию жены в магазин.
– У вас умирала мама?..
– Ну и что? – спросите.
– Не знаю…
– А у меня умерла…
5 августа 2006 года
Михаил Федоров
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
