– Егор не думал, что удар придется в затылок, – чуть не заикаясь, говорила невзрачная молодка в шелковом костюмчике с глубоким декольте, склонив челочку к бумажке в куцых ручках. Она стояла за голым столом. – Поэтому обвинение, – прокашлялась, – желает, – произнесла и поправилась, – извините, считает, что он совершил убийство. По неосторожности…
Сидевший за другим столом адвокат Федин не поверил ее словам, но потом в нем ехидно прозвучало: «Прошло у мормышки».
Он услышал, как рядом облегченно выдохнул его напарник, адвокат Осинцев, как заскрипела скамья за решеткой, за которой сидел Бережнов Егор, дело которого рассматривал суд. И боковым зрением увидел, как схватилась за голову сухопарая, очень высокая, теперь согнувшаяся дугой, учительница – тетка парня.
– И прошу определить ему наказание два года лишения свободы…
«Да, это тебе не пятнашник!» – оценил слова прокурора Федин.
Статья, по которой начали судить Бережнова была от пяти до пятнадцати лет, а по той, на которую перешла обвинитель, до двух. Есть разница? Да еще какая! Одно дело пятнадцать лет париться в зоне, ну пусть не пятнадцать, а десять, а тут всего пару годков.
В воздухе повисло легкое и вместе с тем какое-то тягостное ощущение.
Федин посмотрел тоже на молодку, тоже в костюмчике с глубоким декольте, тоже возраста обвинителя сестру убитого. Теперь слово было за ней. К еще большему удивлению Федина, та, глянув на колючие шары кактусов на окне, произнесла:
– Я согласна с прокурором…
Сказала и, опустив глаза, села.
«И ее уломали», – проползло в голове Федина.
Он, вспомнив, как категорична была сестра погибшего сначала, всего несколько дней назад, требуя всех земных и небесных кар, всего самого строгого Бережнову, а теперь, попугаем повторившая за прокурором.
Не встал, а вальяжно поднялся, и не заговорил, а почти запел упитанный, похожий на батюшку, Осинцев:
– Ваша честь! Я согласен с обвинением. Я согласен с тем, что Бережнов свой удар не целил в опасное место, – пальцем показал себе за ухом. – Он и не допускал, что попадет туда! А то, что прокурор просит, чтобы он сидел, это правильно! – голос от переполнения эмоциями заскакал. – Ему т-только с-сидеть! Т-только с-сидеть! Ну, п-пусть и д-два г-года! Ведь т-там, – показал в пол. – Т-труп!
Федин обалдел: его коллега требовал, чтобы подзащитный сидел! Такое, чтобы адвокат обвинял своего подзащитного, было недопустимо, Но тут можно было понять Осинцева: ушли от пятнадцати лет, ушли к двум годам! Да эти два года вместо пятнадцати можно было отсидеть и в карцере!
Когда дали слово Федину, он намеревался пожать плечами и сказать: «Что тут еще добавить…» Хотя добавить было чего, только не в этой аудитории с немыми стенами, глубокими под самолетные креслами для суда, скамьями для остальных, где одиноко разбросались по подоконникам горшки с кактусами. Выдать по полной программе, но на такое вряд ли был отважился хоть один адвокат в стране.
Федину нужно было тоже показать себя высоте. И он извлек из своего огромного портфеля пачку листов, схваченных скрепкой, и заговорил. Если его коллегу больше волновали квалификация и срок, то Федин коснулся другого. Он заговорил о самом городке, где вершилось правосудие, Сергиевом Посаде, где произошла эта злополучная драка. Он заговорил об историчности этой земли, где, по его мнению, просто невозможно ничто тяжкое. Но вот, произошло. Говорил про то, как несколько часов назад в Троицком Соборе Лавры приложился к раке с мощами Сергия Радонежского, и закончил на том, что на этой благословенной земле лучше говорить о милости, чем о каре.
– … О чем в Евангелии записано. Господь сказал: «Я милости хочу, а не жертвы!» Так будьте же милосердны, ваша честь, «как Господь Бог Ваш милосерд!»
Судья, возрастом и одеждой похожая и на прокурора и на потерпевшую, открыла рот:
– Что это вы нам тут про Сергия Радонежского… Вы бы больше про Бережнова…
«Она не поняла меня», – сокрушаясь, подумал Федин.
И протянул ей листы.
Беря текст, судья отрубила:
– Дело откладывается на неделю…
Все встали, провожая ее.
«Мормышки с крестиками, а я…», – только тут Федин обратил внимание на распятия на шее судьи, прокурора и сестры погибшего. Но не было крестика на шее тетки Егора, самого Егора и обоих адвокатов.
Федин покидал бумаги со стола в портфель, с завистью посмотрел в спину коллеги, который ходил в суд не то, что без кейса, но даже без ручки, и покинул зал.
***
Все вывалились в коридор. Куда-то сразу исчез Осинцев. Сестра погибшего с каким-то странным выражением лица подалась к выходу на улицу. От одного окна к другому заметалась тетка Егора.
Федин подошел к ней:
– Видите, все прошло… Как обещал Осинцев…
– Да, да, – говорила та, а ее щеки горели.
Федин понимал, что коробило эту женщину, учительницу из районного городка на Дону, тридцать лет учившую в школе детей одному, а теперь, одним махом перечеркнувшую все прошлое. Она выполнила то, что предлагал Осинцев. Сдалась, хотя долго сопротивлялась. Но любовь к племяннику взяла верх. И она, как и мать Егора (та, тоже учительница, на суд не приехала, слегла), взяли кредит в банке и деньги передали Осинцеву.
Федин мог бы этому помешать. Ведь к нему тетка и мать приехали за советом, хотели отказаться от услуг Осинцева. Они наперебой говорили: «Осинцев ничего толком не объясняет… Он говорит только одно: копите деньги… Неужели все только в деньгах?.. Мы ему не верим».
Не верили провинциалки, что деньги решают все. Да еще на земле Сергия Радонежского, которая была небезразлична учителям.
Осинцев намекал, что надо делать, и посмеивался над адвокатом Фединым, который собирал всевозможные бумажки и что-то хотел ими доказать.
Федин вспомнил, что все разговоры с Осинцевым сводились к тому, как решаются дела в столице.
– У нас все это, – Осинцев с брезгливостью посмотрел на справки, характеристики, которые привез Федин. – Тьфу! У нас все решает только сколько принесешь… Сколько раз я видел: кладут дипломат с баксами на стол… И на тебе, результат… А у Егора ситуация: одно дело статья «умышленное причинение тяжких телесных». Да еще повлекших смерть. Это ого-го! А можно и на «неосторожность», – глумливо улыбнулся.
– Но у них дипломата не наберут, если скинется весь город! Ведь это…
– Я понимаю, деревня… Но я не говорю, дипломат… Можно тысяч сто…
– Баксов?
– Да нет… Рублей… Ведь прокуроры тоже люди… Я могу поговорить, чтобы в дело пошел нужный человек… Он может отказаться от обвинения…
Федин тогда слушал Осинцева и думал: «Все это байки!» Он судил по себе: ни разу ни рубля не дал ни одному судье, ни одному прокурору. Ладно, выпили после суда, но чтобы деньги!
Но ведь это было у них в провинции.
Ему казалось, что Осинцев разводит учительниц. Не верили Осинцеву и они.
– Да хоть бы тыщ шестьдесят, – назвал крайнюю сумму Осинцев.
– А вам тогда что достанется? – спросил Федин.
Но Осинцев не ответил.
Это Федина насторожило, но он не увел учительниц от москвича. И у Егора с тех пор было два адвоката: он и Осинцев. А учительницы в конце концов сдались, отдали деньги.
Теперь же Федин своими глазами убедился в силе денег: прокурор, хоть и заикалась, но сняла страшное обвинение и перешла на неосторожность.
В коридоре суда Федин задержался около тетки.
– Что теперь будет? – морщась от боли в висках, говорила та.
В ней что-то происходило.
– Да как что? По крайней мере, не пятнадцать лет.
В глазах учительницы он не видел радости.
– Егор быстрее выйдет. Вы же хотели этого…
А хотел ли этого он? Как адвокат, хотел. Это был результат его труда. А то, что не стало такого же, как Егор парня, это его как бы уже и не трогало. Но нет-нет, а пульсировало: ведь что не говори, а стало одним человека меньше на земле.
Он вспомнил дело: оба парня приехали в Москву искать счастье. Ни у одного, ни у другого дома работы не находилось. У Егора на Дону, у другого – на Маныче. Есть такая река на Кубани. Когда их выкинула столица, они осели в Сергиевом Посаде. Сняли комнату, вместе жили, подрабатывали. И сцепились. Из-за мелочи: кому мыть посуду. Но ни эта посуда, – чувствовал Федин. – А общая их неустроенность довела до всего. «Посуда» была последней каплей, переполнившей чашу их мытарств.
Прощаясь с теткой, Федин подумал: «Ничего, все стерпится». И не дождавшись Осинцева, у которого наступил самый горячий момент, поспешил на остановку.
Клонясь от тяжести портфеля, пошел через аллею лип, покрывшихся цветом. Только тут заметил:
«А у нас уже осыпались».
Он каждый год собирался набрать липового цвета, от которого хорошо лечились его простуженные легкие, но до этого руки не доходили. И лицом к лицу чуть не столкнулся с сестрой погибшего. Шарахнулся в сторону, посчитав, что его могут и побить: ведь виновниками сомнительных дел всегда считали адвокатов.
Но сообразил: «Не может же она знать, что и как сработало».
А в лице той проплыла мягкость.
– До свидания… – виновато сказала она.
– … До свидания, – ответил он.
И тут вспомнил, как перед заседанием суда с ней долго о чем-то говорила прокурор: «Уламывала. И уломала. Забила этой темной девице из глуши голову».
Ему захотелось высказать ей слова сочувствия, но остановило: «Ты, что?! Хочешь, чтобы она все поняла? Ни тебе, ни Егору от этого лучше не будет».
Он догадался, какими словами уговорила ее прокурор: «Видите, у него два адвоката! Они все равно отобьют Бережнова! Да и у Бережнова есть дружки. Те могут отомстить. Вам лучше будет, если вы со мной согласитесь. Да и, в конце концов, брата не вернуть…»
Крыть сестре прокурора было нечем.
А вот если бы она узнала, что прокурора волновало больше судьбы ее брата, тут бы она и пошла напролом…
Федин плюнул и пошел дальше.
Впрыгнув в маршрутку, пересекавшую старинный город, он прятал глаза от словно обжигавших их куполов Лавры, и причитал:
«Ну, мы и дерьмо. Ну и дерьмо…»
Хотя своей вины в происшедшем особо и не видел. Но отведи мать и тетку Егора от столичного адвоката, он остался бы чист, и они бы не измарались. Но тогда бы Егор не отделался слабым наказанием. Вот и выходило: что лучше, малый срок и низость или строгий приговор и чистые руки…
***
Он возвращался в столицу на электричке, которая зарывалась в гущу лесов и изредка вылетала на оголенные пригорки, и чувствовал, как его укачивает. Но стоило ему вспомнить тетку Егора, как в нем снова и снова поднималось: что же наворочали адвокаты. Ладно, подкупили прокурора. Но ведь убили столько душ. Души учительниц: тетки и матери. Душу Егора, которому теперь дозволено все. Добили душу в прокуроре, если у нее она еще имелась. И самым циничным образом обвели вокруг носа сестру убитого, размазали душу в ней. Адвокаты воспользовались тем, что мать и тетка оказались готовыми ради Егора на все. И тот вместо срока, который позволял ему прочувствовать всю глубину трагедии, возрасти духом, получал плевое наказание. Вместо переживания – радость. Хотя и сказать: пусть сидит десять лет, у Федина не повернулся бы язык.
Теперь его терзало: зачем вступил в дело? Лучше бы отказался. Ведь он думал, что все пойдет по незапятнанному пути, верил, что суд на Святой земле также свят. А получилось все куда обыденнее, проще. Ему показалось, что его затаскивают под могучие своды ворот Лавры, тянут по утыканному часовенками и храмами двору, вталкивают в какой-то опрощенный Троицкий Собор и он падает в мерцающем от свечей мраке на каменный пол… Он ползет к раке за мощным столбом… Его губы трясутся: «… отче Сергие Радонежский…» «… Сергий, как я низко пал…» И какая-то сила поднимает и бросает его на приступки раки… Он бьет поклоны… Как неистовый…
– О, Боже! – в испуге открыл глаза.
Проезжали платформу «Мамонтовская».
Дома он продолжал находиться под впечатлением подмосковного дела. И мог бы терзаниями довести себя до ручки, если бы его не завалили другие дела, гоняя его по судам, где он рвал глотку и изнашивал нервы.
Так пронеслась неделя, и он снова ехал в Сергиев Посад. Под скрежет колес приходили мысли: «А вдруг всплывет взятка? И тебя закроют. К тебе ведь обращались за советом: давать или не давать? И ведь ты не сказал, ни в коем случае! А даже назвал минимальную сумму, которая надо передать. Шестьдесят тысяч… А Осинцев? Он, конечно, отмажется. А тебя, адвоката из глубинки, заметут. И будешь в камере следственного изолятора кормить клопов и перестукиваться с Егором».
Такая перспектива не радовала, хотя он понимал, что это следует еще доказать.
Но все равно точило: тебя надо наказать. И его порой посещали сумасшедшие мысли: «А не явиться ли с повинной?» Но тут же останавливало: «Что ты несешь! Какой ты преступник! Ты же себе в карман не положил ни копейки! Это прокурорша… Это Осинцев…»
Поезд отстукивал чечетку, как отстукивал ее многим и многим оступившимся, которых сто и менее лет назад по этому маршруту везли на каторгу.
Он думал, что не сможет и глянуть на прокурора. Но смог. Та сидела, как ни в чем не бывало. И холодным взглядом оглядывала зал. Он посмотрел на судью. Та поправила золотую цепочку на груди (вместо былой ниточки с крестиком), набычилась, зачитала приговор, который поразил своей мягкостью. Федин взглянул на потерпевшую, та как замерзла. Перевел взор на Егора: «Лошак!» Счастливее его в эти минуты вряд ли бы нашелся кто на земле. На тетку, которая разогнулась и держалась ровно, поняв что-то неизбежное в жизни.
Слышал частое дыхание Осинцева.
Тот бубнил:
– Полтора года вместо пятнашника! Хи-хи… – и толкал Федина в бок. – Я же тебе говорил…
«Да, говорил», – зловеще зазвучало в душе молчавшего Федина.
Уезжая, он смотрел на все те же купола Лавры, в ворота которой теперь почему-то не мог зайти, хотя внутри так и кричало: «Пойди в Троицкий Собор! Покайся… »
Сколько раз он собирался за липовым цветом. Так и теперь не находил в себе сил, чтобы переступить черту, перерезавшую его жизнь. Приблизиться, пасть к Сергию с мольбами, о котором с таким восторгом говорил в суде.
После подмосковного дела Федину прибавило известности.
– Еще бы, на Святой земле выиграть! Вместо пятнадцати дали полтора года! – восхищаясь, говорили одни коллеги.
– Ну, чем не кудесник! – льстили другие.
А Федин сжимал зубы и скрежетал ими. Перед его глазами плавали крестовины, на которых висели учительницы, а вокруг бесились мормышки одна в мантии, другая в синем кителе, – не то с Осинцевым, не то с Егором.
1 августа 2008 года
ШУТЫ ГОРОХОВЫЕ
Телешоу на крови
Возбужденным ходил по платформе железнодорожного вокзала, на льду которой отражались витрины киосков. Часто уезжал отсюда, этим же поездом, но только не тем вагоном. Вот из мглы забрезжил и очертился шар и чудище локомотива, стуча по стыкам рельсов, потащило мимо неповоротливую вереницу в огромных наледях. В другой бы раз кинулся в голову поезда, куда теперь из подземного перехода хлынула толпа с чемоданами, сумками, мешками, но тут заспешил в хвост, куда шли одиночки.
У него был билет в купейный вагон, да еще с сервисом. Он, как адвокат, мог бы ездить и в люксовом, но его доходы не позволяли такой роскоши. Экономя, он предпочитал ездить в плацкартном.
Но на этот раз ему купили билет в вагон повышенной комфортности, и он с радостью воспользовался этим. Он ехал не на суд, не в какую-нибудь занюханную ментовку, где мог бы вести дело по своей адвокатской профессии, а в столицу и на телевидение. Ехал на телешоу, и смутные ощущения телезвезды переполняли его.
– Ваш билет? – спросила стройная проводница в пальто с меховым воротничком и в каракулевой шапочке.
«Здесь и проводники при параде», – подумал, развертывая листок.
– У вас место тридцать второе предпоследнее купе. Проходите, пожалуйста…
«Ну и что, что предпоследнее», – немного перекосился.
И, глянув в голову состава, где люди толпились, чуть ли не давя друг друга, полез по ступенькам в тамбур.
Вагон дыхнул теплом. Он оказался в проходе, устланном ковровой дорожкой, потом в купе, которое поразило бархатными шторами на окне и мягкими, гостиничными, диванами. Он бросил на рыжую шерсть лежака портфель, сам плюхнулся и закачался, представляя себя, как на перине. Так бы и качался, но спохватился: «Ты что, как ребенок! Сейчас другие придут».
Другие – это старый знакомый Матвей, его дочь и брат.
Выскочив на перрон, гулял и наблюдал за пассажирами, садившимися в его вагон, проходившими мимо. Все они выглядели не такими шумными, что с криком и гамом штурмовали плацкартные вагоны.
Увидев, как одна дамочка, скользя ботфортами-сапогами, покатила огромный чемодан на колесиках, бросился ей помочь, но та уже рывками тянула груз по ступенькам вагона. Молодая парочка залезла за ней следом, прошла в последнее купе, в котором сразу опустились шторы и потух свет. Тут он заметил своих спутников: первым, как командор шел Матвей в дубленке, без головного убора, держа в левой и правой руках по портфелю, а по бокам семенили его брат-сморчок в шинелке без погон и шапке-ушанке и дочь-куколка без головного убора и в дубленочке с меховыми отворотами.
– Ты уже здесь! – остановился Матвей и представил ему: – Это мой брат Васюха. Дочь. А это наш адвокат, – представил гулявшего.
– Федин, – тот пожал руку брату Матвея и потом кивнул дочери.
***
Когда все сбросили верхнюю одежду и развесили в купе по плечикам, то передыхая сели и застыли. По их виду нельзя было понять, зачем они едут. Пиджаки, с которых мужчины смахивали пыль, говорила об официальности; костюмчик, с которого дочь сняла две ворсинки, о театральности.
Дочь подняла со столика атласные корочки:
– Нас будут кормить? – спросила, что-то прочитав.
– А ты что думала! Это меню, – подняв высоко свой орлиный нос, подчеркнул особенность момента Матвей.
– Контора платит! Не то, что ваша институтская столовка, – загыгыкал Василий.
Вскоре все услышали, что девица – недавняя студентка – впервые едет в поезде. Поэтому удивлялась чуть ли не всем встречным столбам, как подвешены фонари на перроне и на стенках в купе, трогала кнопочки на ночниках и поглаживала шторы:
– Бархат… Как в Лувре….
– Будто ты там была, – пробурчал Василий и добавил, что у них ничего не получится. Хотя, что именно не получится, не досказал.
А Матвей фонтанировал:
– Надо же! Прогремим на всю страну!
Федин соглашался с ним. Ему тоже хотелось показать себя, пусть и не примой-маникенщицей, все равно кем, лишь бы потом нет-нет да кто-то и одернул его за рукав: «Слушай! А не тебя ли это показывали по телеку?» Он бы сделал мину: «Ну что ты…» Поприкидывался, а потом бы на ушко шепнул: «Да, братец, было такое… Вот теперь и нет проходу от известности».
Какая-никакая, но известность! Другие ради того, чтобы показать себя бешеные деньги платили, а он не платя и гроша, стал телезвездой. За него платили шоу-мены: за место в купе, за неожиданный ужин.
Федин поглядывал на соседей по купе, и душу его согревало: «Они ведь думают то же самое».
Вскоре принесли ужин: ложечка картошки, ложечка квашеной капустки, ложечка кабачковой икры и котлетка каждому на тарелочке. И еще по пакету, чуть не утонув в котором головой, дочь произнесла:
– Ананасовый сок!.. Приправа!.. Коржик!...
Но когда тарелочки и пакетики опустели, все могли только сказать:
«На один зуб».
В пакетиках оказались еще по салфеточке, по щеточке для обуви и зубной щеточке.
«Как все предусмотрено. Но не по-русски».
Поезд летел, очертя голову, устремляясь с юга на север, из Воронежа в Москву.
Забравшись на верхнюю полку – четные места были верхние, Федин предавался новым ощущениям: тишину вагона нарушал лишь стук колес, никто не ударял ему по ногам, что было невозможно в плацкартном вагоне: каждый проходивший норовил задеть выпиравшие в проход ступни.
Складывалось впечатление, что он не просто куда-то едет, а его везут, как реликвию.
Стоило потухнуть свету, как на него нахлынуло то, что он должен был делать на телешоу.
Он должен был говорить…
Вспомнил, как пару недель назад у него зазвонил телефон.
– Это Матвей! Матвей… – раздалось оттуда.
«Какой еще Матвей? – подумал он. – У меня этих Бармолеев…»
– Надо срочно встретиться…
– Ну что ж, – ответил, до конца не поняв, кто звонил.
Когда детина, распаленный с мороза, ввалился к нему домой, он вспомнил: у Матвея когда-то чуть не купил «Зазик», «Запорожец». Это было в добрые далекие «коммунистические» времена.
«И хорошо, что не купил, – подумал теперь. – Небось, уже давно лежал бы кювете».
Ни для кого не было тайной, что с каждым годом росло число пострадавших на дорогах.
– Собака руку откусила! – провыл Матвей.
– Как откусила, – Федин попятился, зазывая гостя за собой и разглядывая его руки: «Вроде целы».
***
– Я как обычно, пришел с работы домой. Живу в частном секторе, ты же знаешь… Сунул ключ в замочную скважину, поворачиваю и только толкнул дверь во двор, как в меня вот такая морда! – развел руки на полметра. – Зверюга! Ну не поверишь! Тигр! Закрылся рукой, а в ней у меня портфель. Так портфель и рука оказались в пасти…
– Не спеши, – адвокат показал на кресло, забыв предложить раздеться.
– Я вырвал руку… – Матвей плюхнулся на сиденье. –Захлопнул дверь… И слышу: «Матвей, Матвей…Мо-тя… Мо-тень-ка…» Голос матери… Приоткрываю дверь, по двору красная шлея… Кровь! А голос: «Мо-тень-ка…»
А в углу эта черная зверюга.
И следы к веранде!
Я к веранде.
Дергаю входную дверь, а она не открывается. Что-то мешает.
И тут эта тварь на меня!
У меня под руку попала лопата, и я отбиваться.
Замахнусь, волкодав присядет, и от меня…
Успел, выскочил за калитку…
А так бы порвал меня!
Вот, рукав куртки, видишь, лоскуты…
– Подожди! – не успевал за рассказом Федин: – Так ты что, только оттуда?
– Откуда?
– Ну от волкодава?
– Да нет, это было вчера…
– А руку чью откусили?
– Это ж матери… Ну, подожди, давай по порядку… Стал набирать милицию. Но номер не знаю. Ведь звоню с сотового. Попал на какую-то женщину. Попросил вызвать милицию… А сам перед забором. Увидел милицейский уазик. Я к нему. Рассказал, что произошло, что собака, что мать на веранде, что кровь…
Те подъехали, заглянули во двор, увидели собаку.
И нет…
Я:
– Так делайте же что-нибудь…
Сержант куда-то позвонил:
– Стрелять?
А ему:
– Нет, ни в коем случае. За убийство животного сажают!
Федин немного стал понимать, что к чему и спросил:
– Твоя рука цела?
– Подожди… – Матвей встал и заходил по комнате. – Тут еще подъехала милицейская. Видимо та, что женщина вызвала. А делать не знают что: на забор залезут, заглянут и назад.
И тут появился этот Гера-хера.
- Какой еще Гера? – уже раздраженно спросил Федин.
– Сосед. Он собак разводит… Я спрашиваю: «Твоя?»
Он:
– Моя…
Я:
– Так забирай же!
Он дверь приоткрыл, та на него, он сразу закрыл.
Вижу, дело кукан. А с веранды еле слышно: «Мат-ве-юш-ка!.. Мат-ве…»
Тут уже и «скорые» стали съезжаться…
В общем, еле смогли пса на цепь посадить… Гера с каким-то в уфсиновской форме…
– А при чем тут уфсиновская форма? – это снова озадачило Федина.
– Гера – он конвойник в зоне. И собака была зоновская. Зеков охраняла. Он ее для развода привел к себе домой. Вот они и вытащили пса… Тот еще час на цепи привязанным к дереву просидел…
– А мать?
– Мать… Вот фото… – достал из-за пазухи листок.
Федин увидел распластавшуюся на полу, как бревно, старушку, в цветастом халате, рукава были сплошь багровыми, грудь и поясница краснели. Лицо в пятнах, как будто ей ударили по носу. Широкие полосы чернели на рейтузах от коленей к валенкам.
– Бр-р-р…
Федин резко перевернулся на полке, и только тут почувствовал, как ходуном ходит стенка.
Прислушался.
«Они что там, вообще охренели? Такого в плацкарте не видал…» – подумал, вспомнив молодую парочку в соседнем купе.
Поднял кулак, чтобы постучать в перегородку.
Тут в порыве кто-то закричал:
– Еще! Еще…
Раздались стоны, и все стихло…
Федин опустил кулак.
Слез с полки и вышел в коридор. Ему не спалось. За бархатными шторами белыми всполохами мелькал придорожный снег. Казалось, что всю округу скрыла мертвая темнота.
***
Он подошел к двери соседнего купе, но там, как замерли. Он еще постоял в коридоре и вновь забрался на свою полку. Лежал, в висках вперемешку с недавними ощущениями стучала сотню раз репетированная речь:
«Уважаемые гости! Нет не те, что за стенкой… Я хочу сказать, что у нас закон больше защищает животных, чем человека… Он больше за скотину, чем за разумную тварь. Можете сами убедиться! Есть статья за жестокое обращение с животными… Троньте псину, вам вбухают срок… А если она человека… Ей ничего! Тут правовая яма…
Возьмите машину. Она источник повышенной опасности. Нарушил правила дорожного движения, изувечил человека. Получи срок!.. А собака ведь тоже источник повышенной опасности! А с хозяина, как с гуся вода… Вот жалобы, – представил, как взмахнул как шашкой напечатанными листами. – Их пустили по кругу… Начался футбол!»
Ему казалось, что он в каком-то римском амфитеатре: ревущая толпа вокруг. Буря оваций.
Он бы и дальше повторял свое выступление, не чувствуя, как из щелей соседнего купе потянуло куревом, если бы снизу не раздалось.
– Чего не спишь? – спросил Матвей.
– Да так… Вон, молодежь за стенкой развлекается, – нашелся, что ответить.
– Размножаются, – ни с того ни с сего с другой нижней полки прокряхтел Василий и развернулся лицом к брату.
Федин настороженно посмотрел на девицу, которая храпела напротив на верхней полке:
«Видит третий сон…»
И повернулся лицом к стенке.
Федин проснулся с какими-то отдавленными боками. Таких болезненных ощущений не испытывал в плацкартном вагоне.
«Вот тебе и повышенная комфортность!» – сказал он, слезая с верхней полки.
Соседи по купе уже сидели и глазели в окно.
– Что ж, надо бы обсудить, что будем говорить, – сказал Матвей.
– А что обсуждать, надо давить их, гадов! – браво воскликнул Федин.
– И я об том! Надо так, чтобы и этого Геру, и этих ментов-трусов, и этих собак… Чтобы больше не было у нас такого!.. Чтобы…
– Чья-то корова мычала… – в пику брату протянул Васек.
На что дочь неожиданно прыснула смехом, и все разразились громогласным хохотом.
– Ох, наша маманя, видела бы она нас! Как она там в больничке-то мается, – качнулся Матвей и, сокрушаясь, вздохнул.
Обсуждения не получилось, хотя каждый хотел подготовиться, что говорить. Этому помешала несерьезность, которая с некоторых пор не покидала пассажиров.
С въездом в Москву, снег куда-то пропал.
Дочь липла к окну, отмечая одну особенность за другой:
– Какая грязюка! Как у нас в Воронеже… И все заборы изрисованы… Смотрите, бродячие собаки! Стаями носятся… А говорят столица…
– Вы еще не были на Красной площади, – попытался сгладить обстановку адвокат.
– Вот, после шоу на Красную площадь и направимся! – хлопнул в ладоши та.
– И возьмете меня! – загорелся неунывающий Мотя.
***
Выходя на полный от встречающих перрон, они чуть не столкнулись с волосатиком в трико и с табличкой на груди: «Останкино». Тот провел гостей через вокзал на привокзальную площадь, на углу которой свечкой возвысилось офисное здание.
– Вот это гора! – при виде громады округлила глаза дочь.
«Деревня», – про себя подумал Федин.
Садясь в легковушку, та воскликнула:
– И это все Москва?
– А ты что думала, Рио-де-Жанейро? – поддел ее отец.
– А что, я и в Америку хочу!
– Тогда надо, чтобы соседская собака покусала американца! – воскликнул Матвей.
Машина полетела по Садовому кольцу, которое в этот субботний день казалось поразительно пустым.
– Даже пробок нет, как у нас, – продолжала удивляться дочь.
– Сегодня же суббота… – сказал волосатик-водитель.
– И к тому же седьмое марта! – хлопнула себе в грудь дочь.
– На подарок намекаешь? – спросил Матвей.
– На подарок!
– Вот шоу для тебя и будет подарком!
– Ничего себе подарок… – манерно чуть не захныкала та.
– Сегодня все после вчерашней пьянки отходят, – проговорил водитель.
«А я никого с женским днем и не поздравил», – отметил для себя Федин.
Он всегда забывал про праздники, шумным компаниям предпочитая тишину, растратам – экономию.
Вдали, как шпиль в кашне, взлетела телебашня, по рельсам на стойках понесся спаренный вагон, коробками и другим бросовым мусором на льду выплыло из марева озеро, как из ущелья вывалилась студия «Останкино».
Короткий опрос милиционера у турникета:
– Вы куда?
– На передачу Андрея Малахова…
– Ваши фамилии?.. Паспорта…
И вот они почти у цели: на втором этаже, разлетавшемся в разные стороны метростроевскими тоннелями; в широченной, как приемная олигарха, комнате с кожаными креслами, зеркалами в человеческий рост и даже умывальником со всеми необходимыми для приведения себя в порядок принадлежностями.
«И здесь навязчивый сервис», – Федин вспомнил купейный вагон повышенной комфортности, чувствуя, как владевшая им эйфория увядает внутри.
Но совсем иначе чувствовал себя Матвей: он снял дубленку, повесил ее в шкаф, причесался и важной походкой заходил по комнате, в которой кроме них о чем-то напряженно разговаривали женщины с похожим на мальчика юношей.
По их разговору можно было понять, что речь идет о собаках. Но чужие разговоры мало интересовали гостей из Воронежа.
Вот и с ними заговорила коренастая, чуть сутуловатая шатенка, заострив:
– Матвей! Вы рассказываете, как на вас кинулась собака…
– Девушка, – к дочери. – Вы о соседе, этом конвойнике, который разводит бойцовских собак…
– Вы, – обратилась к Василию. – Рассказываете про мытарства бабушки в больнице… Как отрезали руку… Как хотели ампутировать другую… Как через неделю чуть не выпихнули домой… Как гоняли по шестиместным палатам…
– А мать как схватила? – спросил Матвей.
– Ее в больнице мы записали на пленку. Она будет говорить с экрана…
– И вы, – теперь повернулась к адвокату. – Говорите, что нет закона, чтобы за собаку сажать… Что тюремщик не имел права разводить бойцовских собак… Что до сих пор никто не понес наказания, а собаки бродят по городу и кусают людей…
Федин кивал, готовясь уже не к роли телезвезды, а к работе адвоката.
– И не стесняйтесь! Хотите что-то сказать, обращайтесь: «Андрей! Дайте мне слово!»
***
Когда в комнату вошла маленькая в строгом платье женщина с черным псом на поводке, все насторожились. Морда пса обнюхала углы мебели. Его приплюснутый нос, глаза на выкате и широко расставленные ноги действовали устрашающе.
– Что, и псы будут участвовать в передаче? – Федин чуть не подавился от смеха.
– Это ротвейлер. А наш был крупнее вдвое… – проговорил Матвей.
– Достал тебе прямо до носа?
– А как же! Смесь кавказца с терьером…
– Это крутая порода…
– Еще бы! Терьера выводили для сталинских лагерей… Скрестили и получилась адская смесь!.. Их даже кормят с лопаты…
– И такая смесь на бабулю… – сказал Федин.
Обошел Матвея, как героя.
Люди наполняли комнату. Свободным оставался только уголок с ротвейлером.
И вскоре всех позвали в зал.
Федин смотрел передачу с Андреем Малаховым только один раз, да и то не полностью. Видел зальчик, похожий на пол пространства какого-нибудь передвижного цирка. Только там большей частью были дощатые сиденья, а здесь кресла из пластика. Да и арена в цирке засыпалась песком, а тут покрывалась каким-то атласным материалом. На этой сцене, куда выставлялись еще два диванчика для приглашенных, и должна была разыграться история с собаками.
Сначала в зал никого не пустили – там заканчивалась запись другой передачи – и все застыли за огромными кулисами, слушая крикливый голос ведущего, хлопки и команды к повтору… Федин смотрел на чуть ли не на свисшую на него парусину, и внутри щекотливо учащалось сердцебиение.
«Вот он момент, когда надо будет выступать! Вот он…»
Так он чувствовал себя в суде, когда подходила очередь к речи адвоката.
Но то был суд с судьей, прокурором, секретарем и двумя калеками.
А тут…
Вся страна!
Сбоку хихикала молодка в мини-юбке:
– Нашли ж себе тему в праздник…
«Как собаки грызут людей», – басом прозвучало в адвокате.
Вот молодка в мини вывела всех из-за кулис на арену, перед которой ряды, кроме первого, заняли пестрые группки молодых, пожилых, в очках и без, кучерявых и лысых людей.
«Это они хлопают!» – дошло до Федина.
Его усадили на второе кресло от центра, на первое – Василия. На кресла справа от центра – Матвея и его дочь.
Хозяйка ротвейлера села на диванчик перед рядами, пес у ее ног.
Не вышел, а словно выпрыгнул, как черт из табакерки, длинноволосый, небритый («Словно сбег из зоны», – подумал Федин) в залатанных джинсах и рубашке в пятнах кумир телезрителей Андрей Малахов.
«Ничего, судьи выглядят еще хуже!» – успокоил себя адвокат, ожидая начала то ли феерии, то ли комедии, то ли…
Почему-то началось не с воронежцев…
А с….
***
– Сегодня мы расскажем вам историю о том, как собака загрызла бабашку, – начал Андрей, шагая по арене, как укротитель тигров, но без зверя.
«Ведь наша бабушка жива», – Федин глянул на Матвея, который пожал плечами.
– Ее внучка привела к ней на участок десять овчарок… И они, сорвались с цепи, напали на бабушку… Встречайте внучку! Она приехала к нам из Барнаула!
Федин посмотрел на дочь Матвея: та, как окаменела.
Из-за кулис спортивной походкой вышла на сцену подтянутая блондинка в лакированных брюках, и в зале захлопали.
«Это что? Героиня? – ужаснулся Федин. – Ее собаки съели бабулю, а ей еще хлопают…»
И тут пошла словесная перебранка между внучкой и зрителями, между внучкой и другими родственниками погибшей. Одни осуждали внучку, другие защищали, Андрей тянул микрофон то к одному уже открытому рту, то к другому.
Защищая собак, словно взорвалась с дивана хозяйка ротвейлера, и тот угрожающе оглядел зал, выискивая в нем наиболее враждебных ее повелительнице лиц.
«Вот тебе и трибуна! Это скорее Колизей! – оценил ход обсуждения Федин. – Да в такой сумятице тебе на самом деле не дадут открыть рот».
Но ведь он приехал сюда не для того, чтобы молчать. В суде ему давали слово, стоило ему об этом только попросить. Здесь же ему предстояло добиваться слова, как на колхозном собрании, где решало то, кто кого перекричит.
И он громко произнес:
– Андрей! Дайте слово!
Но на его слова никто не прореагировал, а Андрей, словно назло, встал перед ним задним местом, опершись на перила.
Федин мог дернуть его за карман джинсов, который прихватили к штанине разноцветными нитками, мог постучать по спине, рубашка на которой покрылась разводами, мог даже схватить ведущего за шевелюру. Окажись в домашней обстановке, он так бы и поступил, но тут…
В свете рамп…
Наведенных камер…
И он громче повторил:
– Андрей!!
Только с пятой, а может шестой попытки, ему дали слово, и он прорвался.
– Я хочу сказать, – чуть не кричал Федин, – что собака не всегда друг человека! Она бывает и врагом! А врагу надо отвечать! Надо изолировать собак! Тюрьму для нерадивых хозяев!..
– Тюрьму! Тюрьму! – заскандировали в зале.
– А что? Собаки превратили жизнь этой бабушки в концлагерь!
Зал подхватил:
– Концлагерь!
Если бы Федин в этот момент посмотрел на рявкнувшего ротвейлера, он бы подумал, что отныне этому зверю он смертельный враг.
Гвалт разгорался, одних Андрей вел к тому, что собаки стали чудовищами, чуть ли не захватили власть в стране, их надо карать; а других – собаки тоже живые существа и их надо жалеть…
Федин пытался перекричать тех и этих:
– У нас правовая яма! Нет законов, которые применять…
– Вон в Англии, запрещено разводить бойцовские породы! В Новую Зеландию запрещено ввозить… – неожиданно стала солидарной с ним хозяйка ротвейлера. – У них есть нормы, как содержать… Как… Как…
– А у нас ничего нет! – чуть не захлопал в ладоши Федин.
Ротвейлер утвердительно завыл.
***
Сколько продолжался этот словесный бой, трудно сказать. Но по всем присутствующим видно было, что они изрядно выдохлись. Только Матвей все ерзал, выше задирая орлиный нос и ожидая, когда дойдет очередь до него и его матери. Только его дочь с недоумением глядела на крикунов, только Васек бурчал: «Я же говорил, что ничего не получится… Вот и слова не дают…» И поглядывал на адвоката: «Удила рвет!»
Федин не заметил, как покинула зал «побитая» внучка, как Андрей вдруг объявил:
– А теперь другая история… Бабушка, поднимала Магнитку, пережила войну, разруху и вот у нее на старости собака отгрызла руку….
Федин заметил на огромном экране бабулю, чье фото уже видел.
Она заговорила:
– Я сидела на крылечке. Хорошая погода. Думаю: что я сижу? И захотела вынести ведерко в сад. У нас нет канализации. Я взяла ведерко, подошла к саду, а у нас там дверца. Я только шпингалет открыла, как оттуда выскочил на меня соседский кобель. И хвать меня за руку, как вора…
Я его за голову, хотела оттянуть. Где уж, разве я справлюсь. Такой здоровяка.
Я упала. И тут он начал меня трепать…
Таскать по двору…
Если б не подскочила дворняжка, Малыш, он бы тут задрал меня. Малыш укусил за лапу кобеля, и тот отпустил…
Я ногами, ногами, отползла к винограду.
Вижу, стоит лопата. Руку тяну, а ничего нету… Тянусь, а ничего… Получается я не могу лопату взять…
А сознание, что у меня руки то нету, оно и не появилось…
Это кошмар какой-то!
Кобель опять меня, а Малыш ему в горло как вцепится…
Я за лопатой, а ведь это дразнить… Еще больше загрызет. Толкнулась, уперлась в крыльцо…
Спиной, вверх, вверх.
Вперлась в коридор…
Все слушали старушку с замиранием…
Кто-то плакал…
Кто-то стал говорить:
– Видите, дворняжка спасла…
Федин пришел в себя, когда уже Малахов чуть ли не сунул ему в рот микрофон:
– Скажите, обращались ли в милицию, чтобы разобрались с хозяином собаки?
– Еще бы! Сколько жалоб ушло и в прокуратуру, и в милицию, а они устроили футбол: пересылают один к другому…
– Вот видите, оказывается у нас правоохранительные органы футболисты! – резюмировал Малахов.
Это вызвало чуть ли не овацию и визг ротвейлера.
Федин выходил из зала, вытирая рукавом пот со лба. Впереди шла собачница, чей ротвейлер теперь словно зауважал адвоката. Он шел, как победитель, с олимпийским спокойствием, подрыгивая шариком хвоста. Своим чутьем он уяснил, насколько беспомощны люди в решении любых вопросов.
Конечно, Федин пролез в эфир, записался, сказал свое слово. Но ведь ни Матвею, ни дочери, ни Васюхе не дали произнести даже полслова.
«Спрашивается, зачем мы сюда приехали?» – словно говорили их недоуменные лица.
На что из Федина рвалось:
«Чтобы Москву поглазеть и дочке показать»…
Получив билеты на обратный путь, те уехали на Красную площадь, а Федин еще час гулял по длиннющим этажам этой фабрики телевидения и только теперь понимал, как ловко использовали его и других.
Главное и бабульку. Для раскрутки программы, для получения барыша! По существу им до этой бабули нету и дела, они урвут свое на рекламе, а бабаулька как была один на один со своим горем, так и останется с одной своей рукой, не говоря уже о бабульке из Барнаула, которую вообще загрызли…
Какая-то оторопь овладела им: тебя использовали… На тебе все эти «Малаховы» зарабатывают деньги… И все твои охи о законах, о защите, им как мертвому припарки.
С горькими мыслями добрался до вокзала, с потухшим видом зашел в купе, которое уже забили продрогшие на Красной площади Матвей с братом и дочерью.
Дочь так и плескала:
– Какой Собор Василия Блаженного… А Спасская башня… А ГУМ…
«Им тоже не до бабули…»
Всю дорогу Федина одолевали ощущения страха. Он все четче представлял себе собачью сторону жизни: пес может напасть, может покалечить, может загрызть, и все это сойдет с рук. Лезли в голову ужастики, лезли из всех щелей «псы»… И ведь все это было глубоко безразлично властям, безразлично близким, даже сыновьям, желавшим тоже что-то заработать беде, внучке, которая и не скрывала свою основную цель поездки посмотреть столицу…
И как бы им поделом: слова на телешоу им не дали…
Адвокат прятал голову под одеяло, и ему было до лампочки, едет ли он в купе или в плацкарте, принесут ли предпраздничный ужин в купе или не принесут, на душе ему было тошно.
Передачу показали через месяц, когда уже начисто вымыло дождями остатки снега и в памяти остались лишь рубцы от той кровавой драмы.
Как предполагал Федин, его стали узнавать.
«Это не ты ли про собак глотку рвал?» – спрашивали.
Он останавливался, и, пряча глаза, молчал. Молчал, потому что хотелось многое сказать и вместе с тем душило от стыда.
Но если бы ему опять предложили поучаствовать в передаче Андрея Малахова, он бы не отказался.
28 марта 2009 года
Михаил Федоров
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
