Так уж случилось, что на свою Родину он собрался в свои почти пятьдесят пять. Как-то в начале июля к нему на консультацию приехала подтянутая, очень говорливая девица и поведала о своих печалях: гибели брата. Он слушал ее, но почему-то больше обращал внимание на ее щуплую фигурку, острые плечики, которые обтягивала футболка, спадавшая на узкую талию, думал, как заманчиво было бы с ней оказаться не за адвокатским столом, а в другом месте, и не сразу понял, как лишился жизни ее родственник.
– Бр-р-р, – резко замотал он головой, когда кое-что дошло, и переспросил: – Так что, «КАМАЗ» врезался в «МАЗ», а «МАЗ» в «ГАЗЕЛЬ»?
Она кивнула челочкой русых волос.
– А в «ГАЗЕЛИ» ехал ваш брат?
– Да, «КАМАЗ», да еще с прицепом.
– А что с водителем?
– Каким?
– «КАМАЗа»?
– Вот ему повезло, только переломал ноги…
– А «МАЗа»?
– Этот отделался сотрясением головного мозга…
– А братишка значит…
– Он сидел в кузове «ГАЗЕЛи», и его выбросило…
– Надо же, – сквозь щекотавшие его другие мысли, смекнул что и как.
Хотя вопросов оставалось еще много.
– И что вы от меня хотите? – спросил, не прекращая удивляться той легкости, с какой общалась с ним гостья.
– Чтобы вы занялись делом брата.
На улице жарило, и адвокат собирался еще успеть на пляж, и поэтому был лаконичен: объяснил, что он может сделать: ознакомиться с делом, сделать все, чтобы виновник понес наказание, в общем, подстраховать, чтобы не произошло что-то непредвиденное, как часто случалось в судебной практике, когда виновные оказывались невиновными.
– Да, да… Нам это и нужно.
– А где это произошло? – все-таки спросил адвокат. – Я что-то такое ДТП в Воронеже не припоминаю.
– И не припомните. Это не у нас. Это в Шексне.
– Где-где?
– Шек-сне…
– Это что за Шексна?
Что-то было на слуху, и вместе с тем он и понятия не имел, где это находится.
– Ну, как вам сказать, я и сама толком не знаю. Я ведь дальше нашей области не выезжала…
Он потянулся к полке стеллажей, в нижнем ряду которого друг к другу жались бордовые тома энциклопедии с золотистыми буквами на корешке. Вытащив один, полистал:
– Шекспир… Это нам не нужно… У нас не «Ричард Третий»…
– А при чем здесь «Ричард…»?
– Да там крови было немерено… Ричард убивает всех…
– А здесь мало? – аж передернуло молодку.
– Вы же говорите только про одного брата… Хотя понимаю: «КАМАЗ» в «МАЗ». «МАЗ» в «ГАЗЕЛЬ»... А вот: «Шексна», – ткнул пальцем. – Это река на Волго-Балте… «Шексна – городок на пересечении железнодорожного и водного пути…» Не слабо! Это же север! А как мы будем туда добираться?
– На «Пежо».
– На каком еще «Пежо»?
– А есть такая машина, французская…
– Вы что, – чуть не прошил взглядом девицу.
– Я за рулем, – ее глазки озорно смеялись. – Не доверяете?
– А сколько у вас водительского стажа?
– Две недели…
– Как купили «Пежо»? – с издевкой спросил.
– Да, как купили «Пежо»…
– Нет уж, чтобы в Шексну… Это пятьсот кэмэ до столицы. И там еще, – снова посмотрел в энциклопедию:
– О, да это же Вологодская область!
– Чему это вы обрадовались?
– А почему бы и не радоваться…
Это была его Родина: он родился в Вологде, прожил там годик-другой, потом еще года два в Череповце, это тоже где-то было недалеко – тогда его отец служил в Советской Армии.
Она посмотрела на него: «Адвокат что, вольтанутый?»
– Едем! – вдруг выдал он, ощутив дробь в сердце. – Хоть на «Пежо», хоть на ишаке!
И захлопнул энциклопедию.
– Вы не шутите? – теперь она смотрела на него с подозрением.
– Нет, не шучу. В Шексу, как вы там сказали.
– Шексну…
Когда сразу стали обсуждать оплату адвокатского гонорара, он на радостях даже немного сбросил, чем подкупил девицу. А когда решать, как все-таки добираться, то пришли к выводу, что с «Пежо» лучше повременить до той поры, когда водитель наберется опыта. Теперь за молодкой были билеты на поезд, гостиница и прочее. Прощаясь, он оглядел ее и невольно подумал: «У меня таких сухоньких еще не было».
***
Потом по дороге на пляж, на пляже среди нежащихся на песке безразмерных соседок в купальниках, он вспоминал эту гостью, которая предлагала ехать на «ПЕЖО».
«Да я б с тобой не только на «ПЕЖО… Не зря я скостил гонорар», – он надеялся на благодарность. Ведь долг платежом красен.
Заплывая за буйки, охлаждался в воде от пекла. Выбирался на островок в центре протоки реки, и с замиранием сердца представлял, как будет сутки ехать с ней в купе, да не дай Бог еще вдвоем! Потом жить в гостинице, вдвоем в снятой комнате! А потом львом биться за ее брата в суде. И его одолевал вопрос: «Устоит ли? Устоит ли она? А если не устоит, то на какой день все это случится?»
Его купание в речке было настолько озабоченным, что он нырял на глубину до треска в ушах, и, только нахлебавшись воды, окончательно вылез на берег.
Он убивал двух зайцев: мог увидеть свою Родину и провести время с молодкой, пусть и сухопарой, пусть…
Через сутки его огорошил звонок.
– С нами поедет еще моя мама, – сказала клиентка в трубку.
«Только ее не хватало!» – чуть не вырвалось из него.
Но он подавил в себе всплеск эмоций:
– Очень хорошо… Мама нам, как нельзя лучше…
– Я тоже думаю…
«Ну, егоза!»
И вот под куполом жгучих прожекторов к перрону прижался состав.
– Вам билет в купе, – она, в футболке и коротенькой юбочке, извлекла из сумочки и протянула прямоугольный листочек. – А мы с мамой в плацкарте. Так дешевле. У вас билет за две тыщи, а у нас на двоих столько, – глянула на стоящую чуть в стороне дородную женщину с отечным лицом, растрёпом волос на голове, держащую в руке пакет.
– Да, раз дешевле, – взял листок и подумал: «Не хватало еще при мамаше. У них траур, а у тебя шашни!» – Но вы ко мне приходите. Надо многое обсудить.
Сказал, подхватил свою сумку, и поспешил в голову поезда.
– Вот тебе и «ПЕЖО»… – в пустом купе откинулся на спинку лежака.
То, что он будет ехать один (в вагоне оказалось не более десятка пассажиров), его взбудоражило. И теперь он невольно ждал, когда пожалует «егоза».
«Идиот! Уже ночь, а ты… – терзал его внутренний голос. – Да разве мать ее отпустит? Она-то и поехала из-за дочери. Чтобы ты ее… Да нет, она тоже хотела ехать и сама все узнать, – не соглашался другой голос. – Да какой ехать? Говорю тебе, она за дочь испугалась. А чего ей пугаться? – пульсировало разноголосицей. – А вот, увидела тебя на перроне, убедилась какой ты видный парень и теперь дочь на цепь. Ох уж и видный?.. А чем не видный?»
Приподнялся, посмотрелся в зеркало на двери:
– Седой, – поправил волос на висках. – Морщины, – размял складки под глазами. – И сутулый, как альпинист, – еще больше сгорбился.
Потом опустился на лежак:
– Надо же! И купе пустое, и сбежал из дома, и на тебе – пролет!
Когда вытащил из ниши наверху матрац, заправил его простынею и лег, его уже одолели другие мысли: «Обрадовался поездке, – вспомнил разговор с молодкой. – Трупу. У тебя так часто бывает. Хорошее для тебя обязательно связано с плохим для других. С кровью. Вот недавно судился в Сергиевом Посаде и тоже радовался. А ведь там тоже кровища: один зарезал другого. Ричард Третий… Ричард… Да, у тебя радость особая, на крови».
Всколыхнулись из глубин памяти издержки его профессии: встречи с красотками, но потрепанными жизнью. «Осыпавшимися цветками», – так называл их. Как с вдовами, окруженными множеством проблем, одну из которых хотели всучить ему. Он для «вдов» был объектом не чувств, а расчета. Вот чем страдала его профессия.
«Но эта молодка не вдова…»
Закрыл глаза и чуть не рассмеялся: «Надо же, на «Пежо» поедем… А ведь первый раз едет в поезде… Ну, и чертовка! Ну и Госпожа Пежо!»
Его лицо обдавал ветерок из приспущенного окна, над головой болталась шелковая занавеска, а всего в восьми вагонах от него ехали мать с дочерью.
***
С запахом курева из соседнего купе, который просочился сквозь щели в стенке, проснулся. За окном нависали лапы елей, кольями на болтах торчали березы, на взгорках морщились осинники, а железнодорожную насыпь подпирали камышовые озерки и куда-то канула степь, которую он покинул накануне вечером, всё говорило, что поезд обходил Москву.
– Шексна, – тепло плавало в груди. – Шек… Сна… Шек. Шик… Сна… Сон… Шик, сон… Посмотрим что там за шик и что за сон…
Немного прикрыл окно и, уже привыкнув к посторонним запахам, глядел на сырую округу и думал:
«А ведь когда-то хотел бросить ментовку (тогда служил в милиции) и уйти в лесники. Сюда, где жизнь чище. В этот пахучий, переполненный травами мир… Но не сбылось…»
Пришли на память мать и ее дочь, и он поразился: «Собрались на север, а вещей не взяли. Госпожа Пежо (теперь так для себя называл ее) вообще с дамской сумочкой, в футболке и юбочке. Мать с пакетом и разве что в длинном платье. А он с большим сумарем, где и кодексы, и одежда на случай похолодания, и даже плавки, если удастся искупаться. Видимо, им не до вещей. Ведь едут куда? Это для меня обычное дело мотаться по стране по самым разным поводам. А у них такое впервой. И понятна их реакция. А у меня все приелось. И как бы перевернутое сознание и мысли. Вот новая криминальная дорожка в сторону Вологды… А госпожи Пежо все нет. Хотя могла бы уже и объявиться».
Наглядевшись на камышовые плавни, на заросшие дачи с покосившимися заборами, на заводские корпуса без крыш (все, что привнесла злодейка-перестройка), он снова откинулся к спинке. А состав все дальше зарывался в бездонную, как море, лесную полосу.
Заметив вывеску «Александров» на бирюзовом, теремковом вокзале, вышел на перрон и покружил около прижавшейся к ограде церквушки. В «Ростове Ярославском» тоже сошел на огромный, как футбольное поле, перрон и обогнул трехслойную коробку-пристанище для пассажиров. Все ждал, что и Госпожа Пежо появится, но… Тосковал, а мимо неслись рыжие, расквашенные от недавнего дождя проселки, кущи кустарников в разнолесье, и только в Ярославле она подошла к нему.
– Ну, вы и заспались, – как прорвало его.
– Мы не спали, мы всю ночь проплакали, – закрывшись ладошкой от неожиданного солнца, сказала Госпожа Пежо.
Только тут он обратил внимание на раскрасневшиеся глаза ее и матери, которая и тут не отставала от дочери.
– А как вы там, на севере, – посмотрел на «Госпожу», – в маечке…
– Я не замерзну… – ответила та, еще выше подняв голову на и так высокой шее.
– Она у нас такая, – заговорила мать. – И я ей сколько говорила: Оденься. Возьми теплые вещи… И Ромка ей говорил…
«А кто такой Ромка?» – хотел спросить адвокат.
Но мать сама ответила:
– Ее муж…
«Оказывается она замужем», – неприятно обдало адвоката.
– И он ей и «Пежо» купил, чтобы она ездила, – словно специально продолжала мать. – Он у нее знаете, какой заботливый…
– Да, ездила… Раз сам ездить не умеет! – зло проговорила Госпожа, косо глянув на мать, которая словно без ее согласия разгласила тайну.
«Хорошо, что ко мне не пришла ночью. А то еще муж», – ознобом пробежало по спине адвоката.
С этого момента не такой уж сладкой и заманчивой ему показалась поездка.
У него словно вытравились острота зрения, острота ощущений, сам интерес встречи с Госпожой, и он проникся иным, тем, с чем тоже связывал свой вояж. Теперь спрашивал себя: «Неужели также в поездах когда-то сидел на коленках матери? На руках отца? Тогда подполковника. Щипала тебя сестренка (Сестра теперь жила в Подмосковье). И также за окном текла сосновая, еловая, лиственная жизнь. Ах, вот почему я люблю лес! Это же, как воспоминанье детства. Вот почему могу часами сидеть и смотреть на дорогу. Это тоже c детской поры».
Он растянулся на лежаке, забросил ногу на ногу. Но снова вскочил: ведь приближался к Вологде. Приближался сквозь мокрую зелень и бисер домов, черневших от сырости. Срубов в лоне заросших, а где ухоженных с яркими цветами, палисадников, с притулившимися к ним баньками. Такого в его черноземном краю не было.
«Догадцево», «Путятино», «Данилов» – сочными названиями станций отмерялся путь.
Проплыла платформа «Грязновец» с едким запахом хвои от забитых лесом составов.
«Паприха», словно слившаяся из двух путей.
И вот, чуть не выкрикнул на весь состав «Родина!» и не ударил в ладоши: в свете пучков заоблачного света за осинниками, над сиреневыми лугами, как разрумяненная девица, колокольнями, трубами и стенами поднялась Вологда.
– Во – ло – г – да! Да, да, да!
Его позвало к бирюзовому, в меловых окладах окон, дверей с башенками, как на корме, вокзалу.
Он спрыгнул со ступенек вагона, закружил по асфальтовому приволью, рассматривая все вокруг, словно свое, и подспудно понимая, что это не его и все-таки его, но, впитывая с такой жадностью, как когда-то вглядывался в полотна маринистов.
***
– Наконец-то добрался, – выдохнул, садясь в поезд.
Его понесло на запад к Череповцу, на пути к которому находилась Шексна.
От умиления хотелось расцеловать здесь каждый клочок земли, погладить каждую веточку, приложиться к каждому бревнышку. Чувствовал, что где-то есть и его частица, есть его улица, есть его дом, есть его двор, где гулял и зимой катался на санках.
– Я скоро вернусь, – помахал рукой уплывавшим кварталам, и вслед ему мальчишки и девчонки махали руками с обочины.
«Теперь еду дорогой, по которой родители ездили в Череповец. Отцу пришлось послужить и там. Несомненно, они брали и меня. А вот брат Госпожи уже не проедет, – зловеще добавилось. – Кому этот край Родина, а кому и могила».
Поезд гудел на изгибах густого леса, на лужайках которого блестели зонтики папоротника, и казалось, в таких кущах водятся медведи. От проводника услышал, что недалеко от станции «Кипелово», поразившей его современной пластиковой обивкой, находится военный городок. И, может, сюда и мотался из Вологды его отец, тогда замполит дивизии. Здесь стояла дальняя авиация, летчики которой в пятидесятые сбросили атомную бомбу на Новой Земле, а потом летали даже на Кубу.
Какой содержательной казалась эта рыжая, скрытая зеленью земля!
Где его магнитом тянул каждый уголок!
Каждая заимка!
Каждая травинка…
Станция «Чёбсара»…
«Здесь жили Чёб и Сара», – невольно поиграл словами.
С накатом сумерек вырвались из чащи, где в окружении перевалистых полей и заиленных лугов к перламутровой глади реки прилегла Шексна с веселым вокзальчиком на взгорке.
Что за дни выпали ему в Шексне? Шик? Необычный сон? Де нет, работа и только слабые искорки интереса к Госпоже Пежо. Он хладнокровно разглядывал фотографии со смятой кабиной «КАМАЗа», сдавленный зад «МАЗА» и перекошенный кузов «Газели».
– В кузове «Газели» сидел ваш брат. Он только начал проводить разметку дороги, – рассказывал следователь курносый крепыш, одетый с нарушением формы одежды в холщевую безрукавку, джинсы и сланцы. – Сзади, как прикрытие, шел «МАЗ». На «Мазе» и «Газели» были знаки «Проведение ремонтных работ», «Ограничении скорости»… И вот тут-то и несся со стороны Череповца этот тип…
Мать, слушая, всхлипывала, и из нее неожиданно извергалась:
– Подонок! Отобрал у меня сына… Лишил и меня жизни…
– Ну, хватит! – окорачивала ее дочь, сама еле сдерживая слезы.
А следователь продолжал:
– «КАМАЗ» на полной скорости врезается в «МАЗ». «МАЗ» отлетает вперед на пятьдесят метров, врезается в «ГАЗЕЛЬ». В кузове «ГАЗЕЛи» сидит ваш… Удар в борт, и он вылетает на дорогу… «Скорая» не смогла спасти…
– А этого подонка смогла! – прорвалось с плачем из матери.
– Да, водитель «КАМАЗа» чудом уцелел. Его сваркой доставали из кабины.
Адвокат перерисовал схему, что-то выписывал и делал замечания:
– В моей практике такого не было… Чтобы «МАЗ» отлетел на пятьдесят метров… Разнес кузов «ГАЗЕЛИ»…
– «КАМАЗ»-то с прицепом! Пятнадцать тонн! – хлопнул рукой по столу следователь.
– А «МАЗ»?
– Тоже тонн пятнадцать. Он с бочками краски и с грузом.
– С какой же скоростью надо ехать, чтобы «МАЗ» так отлетел?
– Думаю, за сто…
– И не заметить, врезаться…
– Да, при видимости тысяча метров… Был ясный день…
Все факты помечал себе адвокат, все резче реагировала на разговор мать, теперь сама жадно просматривая одну за другой фотографии, сама замечая неожиданные документы:
– Как же этого подонка посадили за руль! Его в прошлом году наказали четырнадцать раз! – чуть не вырвала справку о нарушениях правил дорожного движения. – А в этом году уже семнадцать! Да кто ж его посадил за руль?! – негодовала женщина. – Ублюдка! Мой сын себе такого не позволял! А этот…
И тут ее шокировал чернявый, неказистый парень на костылях, появившийся в дверях кабинета.
Он залепетал:
– Простите, что я вот так…
Она поняла: это водитель «КАМАЗа». Это ее главный враг! На всю оставшуюся жизнь.
Тот не договорил – мать взметнулась к нему:
– Да как ты можешь еще просить прощение… Убийца!
Дочь и адвокат еле усадили ее, а следователь вытолкал чернявого в коридор.
Потом поездка на мост через Шексну, где произошла авария. Слаломной лыжней вытянулась дорожная полоса. Веером разбрызгалась и засохла на асфальте белая краска: бочка при ударе из кузова вылетела и пролилась.
Следователь отсчитал несколько столбов электрического освещения и показал на ничем не выделявшийся уголок напротив одного:
– Вот, где он лежал…
Мать замерла, потом прижала руки к груди, припала к дочери и зарыдала.
«А ты еще губы раскатал», – от смущения потупил взор адвокат.
– В следующий приезд мы установим здесь памятник, – сказала мать, не в силах расстаться со ставшим близким уголком.
Из планированных адвокатом удовольствий одно все-таки сбылось: он искупался в Шексне, охладился в слезящейся глади, наблюдая за длиннющими сухогрузами, проходящими по Волго-Балту и терявшимися за валками лесов.
– Здесь, – заметил следователь, – протягивают даже атомные подлодки…
Мощь канала поразила. Шексна превосходила реку Воронеж, Дон. Всем своим видом подчеркивая, что север во всех отношениях могучее Черноземья.
Не холодным, но уже прохладным утром (адвоката и тут отселили, он спал отдельно от матери и дочери, которые устроились в другом номере гостиницы), уже не надеясь ни на что другое, он поехал в Вологду. А Госпожа с матерью собрались ехать сразу напрямую домой.
***
Вологда! Проехав ее стороной, теперь он к ней возвращался. Прилипал к окну электрички и, если и обращал внимание на кого в вагоне, так это на детей, ехавших куда-то с мамашами. Изнутри вырывалось: «Миша! Мишенька!» Словно звала его мать. А тогда, когда ему было всего ничего, он также лазил по сиденьям, сидел без чувства страха на спинках, а потом тыкал пальчиком в окно:
«А это что? А это?»
А за окном, как и сейчас, проплывали деревенские срубы, баньки в глубине дворов, толчея мохнатых деревьев и уже цветущая картошка на заимках. Охватившее тепло пронизывало его до тех пор, пока он не достиг уже как бы знакомого бирюзового вологодского вокзала.
Теперь ему предстоял путь по городу. Час метаний по еще пустым, привокзальным улочкам в поиске гостиницы, и вот, сняв номер, он вышел на поиск цели, поиск Кремля, около которого жила его семья. Так сказала ему сестра: за Кремлем наша улица.
Вологда, несмотря на то, что она была севернее Москвы на пятьсот километров, а Воронежа на тысячу, показалась южным городом. Показалась такой своей белизной, своими жителями: женщины шли в легких платьицах, мужчины – в безрукавках, разве что не в плавках и купальниках, как где-нибудь в Анапе по пути с пляжа. И воздух показался ему особым, освеженным, не таким как у них в Воронеже, загазованным.
Он шел по улочке, стрелой пронизавшей город, с одной стороны уставленной деревянными двухэтажками, а с другой давившей своей современностью: муравейниками из стекла и бетона с приевшимися до оскомины вывесками, и вот вдали озолотился купол колокольни. И как бы подгоняя его, вперед толкал приплюснутый, насупившийся рынок. Приезжий замер, переводя дух. За рядами машин, еще как бы вдали золоченая маковка оперлась на бирюзовую подставку, которая зависла над стрельчатыми окнами, в них гроздьями висели колокола. А за них словно прятались медные купола Софийского собора, ниже которых по левую сторону ощетинилась своей мощью стена, а по правую – как бы декоративные шеломы Воскресенского собора в стиле барокко.
– Ради одного этого стоило ехать в Вологду, – на одном дыхании произнес он.
Стоял и впитывал неожиданную старину. И не было ни мысли об уголовном деле, из-за которого оказался в этом краю, ни о Госпоже, теперь как бы иностранке для этих мест, ни о Воронеже, где прожил большую часть жизни. Он молчал, а внутри торжествовало. И взгляд с жадностью исследовал все вокруг: стены с какими-то угловатыми башнями и узкими, подслеповатыми бойницами, а, может, и окнами, в которые попадало мало света, но зато больше сохраняло тепла внутри; наблюдал за промежуточными пилястрами, но уже вместо окон с заложенными нишами; за флажками над шатровыми крышами; за… за… и за…
Невольно вспомнились былины про Добрыню Никитича, Илью Муромца и Алешу Поповича, которые читала ему мама, а может и сестра, читали, возможно, именно здесь, сидя на скамеечке под стенами Кремля. И он словно увидел извлекаемых из небытия, он видел ратников: и господ, из которых явился Добрыня Никитич, и хлебопашцев – Илья Муромец, и духовных, откуда Алеша Попович.
– Русь… Старщина… Вологда…
Он осел. Он бы опустился на колени и отбил три поклона, если бы вместо судов почаще ходил в церкви и видел, как люди молятся, а, может, даже лег бы на брусчатку, если бы больше славянского было за его растрепанной душой.
Сколько он просидел, трудно сказать, но, придя в себя, он двинулся дальше, огибая стену и Воскресенский собор. Его как мяч всей кубичной мощью толкнул в лузу архиерейского двора Софийский собор, где он не закрывал ни глаз, ни рта от пестрых покоев, беседки под тополями, пузатых столбищ и стрельчатых ниш, от узких взлетов на стены, с высоты которых отражали набеги врага, и он теперь завис между бойницами.
Он уже чуть ли не вещал: «Кто на нашу землю с мечом придет, тот от меча и погибнет».
Чуть ли не лил на головы ворогов кипящую смолу.
Вниз и снова вверх. Теперь на Соборную колокольню. В широченной трубе, заглядываясь вверх на дощатые перекрытия, которые исполосовали пространство, по прилипшей к стене лестнице.
– Ха. Ха. Ха, – резко дышал, его пульс с каждым шагом учащался. – Ха. Ха. Ха.
Он спешил, словно ударить в вечевой колокол. Позвать подмогу для отпора врагу.
Поручни, которые перехватывал рукой, скрипели.
Глянь он вниз, вряд ли бы напугался, и только ускорял шаг.
Вот он на уровне стрельчатых окон.
Вот – круглых, с которых рукой подать до пяти братьев, пяти куполов Софийского собора.
Выше…
И вот колокола…
Их много…
Ударить бы…
Но лестница влекла вверх…
В лаз…
И он на смотровой площадке. Он птица – не птица, человек – не человек, ангел – не ангел…
Он вологжанин…
И только тут словно скопившийся за время подъема воздух вылетел с криком:
– Ро-ди-на!
Быть может, кто-то стоящий внизу на площади принял его за чудака, кто-то за болельщика футбольной команды, так бурно он замахал руками. Быть может. Он сотрясал воздух руками и голосом.
Он еще не выкричался, не вымахался, как окинул взглядом благословенную землю: в изножье колокольни вилась река с каким-то омутным, черным блеском; к реке лепились церквушки, особняки и присутственные места.
«Ну, прямо Санкт-Петербург какой-то. Только мрамора мало».
От реки в зелени прятался нетронутый перестроечным лихолетьем город.
Он двинулся по кругу. Пять куполов Софийского собора смотрели по сторонам, всем своим видом выражая твердость. Заалели архиерейские апартаменты. Закучерявились кроны тополей за стеной. Ушло в изгиб русло реки…
Он остановился:
– Ты обрел Вологду…
***
Этой ночью он спал, как младенец, не слыша ни шума машин на улицах, ни гудков электровозов на станции, ни соседей, что-то отмечавших под конец дня. Что ему снилось? От крепости сна не смог и вспомнить. Но встал посвежевшим и на десяток лет помолодевшим.
– Кремль ты нашел. А свой приют…
Теперь задача предстояла сложнее. Что он знал? Что его дом рядом с Кремлем. Что в доме жили военные. Выйдя к Кремлевской площади, он заметил хромавшую старушку:
– Скажите, вы не вологжанка?
– Вологодская я, – вовсе не насторожилась, как это произошло бы в Воронеже, женщина.
– Я бы хотел у вас спросить. Я знаю, что мой отец в 1953 году служил в армии и жил в Вологде. Они жили где-то здесь около Кремля. Скажите, был ли какой жилой дом, где бы жили военные?
– Вон он, – не задумываясь, показала на желтевшую за тополевыми кронами сталинку. – Там, как я помню, был военкомат, и жили военные.
– В 53-м году?
– И в 53-году… До войны это было управление дороги. А потом отошел к военным…
Не думая ни о чем другом, он поспешил к дому, который через дорогу от Кремлевских башен занимал квартал. Сначала создалось впечатление, что он квадратный с внутренним двориком. Четыре массивных этажа из камня или кирпича с огромными окнами зависли над дорогой.
«В нем поместились бы и военный комиссариат и семьи военных», – гость посмотрел на указатель: «Проспект Победы, 33».
– Проспект Победы… Что-то от армии…
Задрал голову:
– Четырнадцать окон в одном ряду… А в четырех за пятьдесят… И тут заколочено, – обратил внимание на боковую дверь в углу первого этажа. – А ведь в нее мог ходить и ты. И мама. И папа. И сестренка…
Теперь ход, как умер: створы крест на крест перехватили доски, а поверх красовались рекламные плакаты, которые словно укололи глаза.
Он перевел взгляд на окна:
– Это мое? Это…
Но быстро понял: вероятность того, что определенное окно его, даже если их комната выходила на эту сторону, меньше 1/50. Оглядев оконные ряды и помолчав, он пошел в обход дома, но не с фасадной стороны, а с торца, и вот увидел огромный пролет-стену, тоже истыканную окнами. Но, судя по тому, что стена уходила вглубь, стало ясно, что дом не прямоугольник и не с внутренним двориком, а буквой «Н».
«Не Лубянка», – почему-то вздохнул он.
Вглядываясь в этажи, в изгибы стен, механически считал окна, словно занятый доскональным изучением строения. Это занятие захватило его так, что он чуть ли ни как топограф срисовывал стены, ни как следователь, проводивший осмотр, описывал весь дом.
Когда он вышел к фасаду, его покоробило множество вывесок на всех подъездах на всевозможные темы. Но, подчиняясь внутреннему порыву, он проник в боковой подъезд, поднялся по широким, бетонным, в отличие от деревянных и узких в Соборной звоннице, пролетам и пропал в этажах, разглядывая комнатки, пестревшие табличками «Стоматкабинет», «Фирма…», «Парикмахерская…», «Адвокатская контора», «Поликлиника», «Управление…».
От такой начинки стало не по себе. Ему хотелось, чтобы в этом здании сохранился прежний уют, чтобы, как музей, он напоминал о былой жизни. Но здесь из всех щелей било только современностью. И уже не притягивало: это твой уголок, это твой переход, а отталкивало: это уже если и было твое, то давно тобой утрачено!
В таком растревоженном состоянии он выскочил на улицу, потом нырнул в подъезд на фасаде, но и тут столкнулся с магазином, потом с мировым судом, с пенсионным заведением. Его дом – если он его, а он в этом не сомневался – из уголка детства превратили в убожество.
Он смотрел на этажи и не верил:
«Так разграбили мой мир! А я сюда так стремился. Так хотел увидеть таких же малышей, каким был я… Побегать по песочнице во дворе… Но все равно, если это и былое мое, то оно должно остаться моим независимо от начинки».
И он со всех сторон фотографировал и фотографировал дом на память.
Назад он возвращался умиротворенным. Пусть и распяли дом его детства, безбожно растащили все на куски, но сохранилась его Вологда. И даже если он и не нашел свой этаж, свою комнату, свое окно, то все равно все вологодское, его. И даже Шекснинское.
***
Второй раз он собрался в Шексну в конце августа: на это время был назначен суд водителя «КАМАЗа». Теперь он уже многое вычитал об этом городке, который называли еще Пятиморском: туда сходились водные пути пяти морей Азовского, Черного, Каспийского, Белого, Балтийского. Он узнал и прошлое вологодского края, когда-то в нем жили финно-угорские племена, а потом уже пришли славяне.
Узнал и то, что он ошибся: дом, в котором они жили в Вологде, был рядом с Кремлем. Но если смотреть с реки то не с противоположной от Кремля стороны, а вдоль нее. И не кирпичным, многоэтажным, а деревянным и двухэтажным. Такое поведала ему сестра, услышав его радостный рассказ по телефону о поездке и сразу огорошив брата. Известие это только растеребило душу, и он снова скорее хотел попасть в Вологду.
На этот раз, отдавая ему билет, Госпожа Пежо сказала:
– Вот вам купе… А мы билеты не достали… Все с югов возвращаются…
– Так мне одному? – спросил он.
– Мы до Москвы поедем на автобусе.
Теперь она уже не упоминала о машине.
– Вот! А там поездов тьма-тьмущая. Или на электричке до Ярославля, а там уж пересядете на поезд.…
– Да… Можно я вам крестик отдам?
– Какой еще крестик? – адвокат пощупал пустоту у себя на груди.
– А муж сейчас принесет… Да крест на место гибели брата…
– А-а, крест? – только тут сообразил адвокат.
– Да, нам же в автобусе его негде…
– Ну ладно, давайте.
Когда ему в квартиру занесли рюкзак, из которого торчала железная труба, он хотел было отказаться: клиенты носильщиком его еще не использовали. Но, вспомнив, что ему надо ехать, чтобы найти свою улицу и свой дом, кивнул головой. И не знал, ругать себя или нет, когда с маршрутки по пути на вокзал в одной руке тащил сумарь, а на плече – рюкзак с крестом.
Он снова ехал в купе, а его спутницы – дочь и мать – на автобусе до Москвы, а там должны были добираться по железной дороге. Он был рад тому, что едет порознь с ними: они не будут доставать своими вопросами и, главное, плакать, одним словом трепать ему нервы. А там, в Шексне, они встретятся, и там уж он их потерпит.
Поэтому, когда Госпожа Пежо, опять в легкой одежке, только теперь ни в юбке, а в джинсах, и ее мать, догнали его в Ярославле – они подошли к его вагону, – он сделал хорошую мину:
– Успели ж…
– Да вот, с автобуса на электричку. И взяли билеты на ваш поезд, – сказала Госпожа Пежо.
– Какие же вы молодцы! – сказал и не скривился.
– Мама устала, а я ничего. Я могу и трое суток не спать,
– Опять почти нагишом…
– Говорила ей взять теплые вещи. Ведь уже не июль, а почти осень, – посетовала мать.
– Ладно, – как отрезал адвокат и сказал ей. – Раз вы потерпевшая, то должны выучить иск, который я вам отдал. Чтобы в суде не ударить лицом в грязь. Можете прорепетировать с дочерью.
– Я к вам приду, – сказала Госпожа.
Адвокат хотел сказать «не надо», но почему-то промолчал, хотя давно решил с этой девицей покончить со всякого рода желаниями. И она пришла, и села так близко, что он чуть не покраснел – теперь в купе с ним ехала еще семейная пара. А Госпожа теперь и шариковую ручку взяла из его руки так, что коснулась почти всего его запястья, и то, что он говорил, записывала прямо у него на коленке, и он увидел почти всю сумочку ее груди. И его снова защекотало: а если б…
Только от решительных шагов, скажем, выйти с ней в тамбур, его останавливал внушительный вид основания креста, которое торчало из ниши сверху. И только все, как показалось ему, стало склеиваться, как она встала:
– Я все поняла. Я расскажу маме. Мы порепетируем…
И улизнула.
«Вот чертовка! Все хвостом вертит, – взяло зло адвоката. – А я во всем иду и иду у нее на поводу».
С этой минуты он хотел делать ей все назло, больше не позволять скидок с гонораром, даже не тащить крест, будь ему неладно.
Но в Шексне потащил. Потащил до гостиницы.
«Да на хер тебе нужен этот крест!» – бушевало у него в груди.
Но не мог же он предоставить женщинам волочить «колдобину».
Наутро они были в суде. И понеслось.
Мать жестко заявила:
– Хочу убийцу посадить!
А тот, на костылях, все строил из себя Бог весть кого, пока ему не намекнули, что дело пахнет керосином. Как по команде родня чернявого кинулась уговаривать мать простить, предлагать деньги, что только больше разожгло ее родительское самолюбие. И уже не требовалось речи ее адвоката, не помогали и крохи, которые родне чернявого удалось ей втереть, все шло к тому, что чернявого посадят!
Чернявый привлекался по статье за неосторожное преступление, за которое обычно отделывались условным наказанием и даже примерялись, только для этого нужно было сломить потерпевшую, которой теперь была мать.
Но та и в прениях сказала:
– Наказать его по всей строгости закона… И взыскать моральный вред пятьсот тысяч…
***
После такого судья удалилась на совещание на целый день, сказав, что приговор объявит через сутки. Поэтому у адвоката оказалось свободное время. Его у него и тут умудрилась позаимствовать Госпожа. Адвокат, как Христос на Голгофе, тащил крест на мост, копал в обочине яму, опускал туда железную ножку, засыпал камнями. Все это делал под неусыпным взглядом матери и Госпожи Пежо, поддавшись на слова последней:
– Крестик поставите…
А когда на следующий день он собрался в Череповец – другой город его детства, то подспудно думал: она может поехать с ним, а там, а там. И мать ее уже как-то уверилась в порядочности адвоката и вроде бы не возражала.
Но Госпожа Пежо сказала:
– Нам надо крест покрасить серебрянкой…
«Снова благовидные предлоги».
Он один направился на электричку. Та уходила из Шексны на запад, туда, где семья офицера жила после Вологды. Круиз по местам детства продолжался.
– Да, Шексна не стала для меня ни шиком, ни раем, похожим на сон! – вспомнил он, как расшифровывал название городка.
Хотя теперь знал, как переводится Шексна, с финно-угорского: дятел. Хотя причем здесь эта птица, понять не мог.
Он смотрел на запрудившие все от горизонта до горизонта облака и злорадствовал:
«А ты померзни в своей футболочке».
Поезд полез под бетонный мост, вытянулся вдоль реки, по которой медленно ползли к шлюзу сухогрузы и у берега махали удочками рыбаки. И его снова разворошило:
«А ведь тогда в 50-х я и понятия не имел, как сложится моя жизнь. Что понесет по волнам, как по штормящему морю. И теперь ответить: как ты прожил ее, чего хорошего, чего плохого сделал, уже не можешь. И что в жизни сыграло твое вологодское детство? Ты не стал директором завода, не стал начальником милиции, не защитил диссертацию. Тебя всё мотало, всё гоняло. А тогда, когда ты чувствовал, что угодил в какую-то болотную заводь, тебя выкидывало оттуда самого. Вот и не высидел денежной должностенки, не дождался звезд на погоны, не накрапал научных трудов, а в сутолоке дел истолок свою жизнь. И до сих пор толчешь…»
Глаза, как сканер, безучастно читали названия:
«Кичино».
«Пача».
«Шеломово».
«Дубрава».
Они слезились от уже привычных чернышей-домов, упокойных рядов елей, огромных, как в Шексне, проток реки, соразмерных с водной гладью здешних болот и лесов.
«Толчешь. И будешь толочь».
И словно все, что было между детством и его пятидесятью пятью, казалось наполненным чем-то никчемным.
«Хватит хандрить, – заметил яркие фикусы в огороде, за которыми пошли ряды георгинов: желтых, красных, фиолетовых. Вдруг полянка заиграла разноцветьем. – Чего ты насупился? Вот видишь, человек посадил цветы. Он радуется жизни. Несмотря на то, что кругом такая хмарь. Такая тайга. Такой медвежий угол».
У него на сердце отлегло.
«Тоже радуйся! Радуйся каждому кусту! Каждому дереву! Ведь там ни травинки, ни листка не будет», – как пронизало при воспоминании брата Госпожи.
Череповец, или как его назвала одна местная Череповец (ударение на первом слоге) обрадовал Соборной горкой на холме над рекой; речным вокзалом у изножья горки, откуда пусть и редко, но отходили теплоходы до Питера и до Астрахани; музеем Верещагина с диванами, шкафами, комодами, помнившими полуторавекую утраченную жизнь; Советским, а ранее Воскресенским проспектом с двухэтажной, пусть и по современному раскрашенной, застройкой; музеем на проспекте с «Портретом девочки» художника Макарова. И краснокирпичными казармами, где конечно же служил его отец… И он уже не рыскал в поиске конкретного двора, конкретного дома, конкретного окна, продолжения его детства, весь растворяясь в предельно свежем, по морскому влажном «раю».
– Череповец… Черепа Весть… Здесь жили племена вепсов…
***
– Ну что, покрасили крест серебрянкой? – спросил он у Госпожи, вернувшись.
– Нет, не успели…
«Так тебе и надо», – теперь он лишь злорадствовал.
– А вы как в Череповце? – спросила та, сделав ударение на последнем слоге…
– Череповце, – поправил ее, сделав ударным первое «е».
И по тому, как он расплылся в улыбке, ей все стало понятным.
Но она прикусила губу:
– А мы все плачем.
– А я думал, мерзнем, – сказал он.
И вот судья вышла в казавшийся пустым от множества лавок и малости людей зал. Чернявый как сжался. Его костыли заскрипели. Мать погибшего опустила голову, ее поддерживала Госпожа. А адвокат принялся писать. Писал, писал и все не понимал, какое же решение вынесет судья. Посадит или не посадит.
Та безостановочно, долго и нудно читала вводную, потом мотивировочную часть приговора. Но по тому, что в зале в своей черной, как у танкистов немецкой дивизии «Мертвая голова» форме, появился пристав, адвокат решил:
«Закроют…»
Все стояли и слушали, куда все выведет. Видно было, что, несмотря на явную прохладу в комнате, вовсе не было холодно никому: всем было жарко от напряжения.
Но судья оказалась хитрой: она осудила чернявого, дала ему два года лишения свободы и взыскала компенсацию морального вреда сто пятьдесят тысяч. Этим как бы умаслила мать: ведь вроде посадила. Но и чернявого, сказав, что исполнять лишение свободы следует только после кассационного рассмотрения дела. То есть он пока оставался на свободе, она давала ему время: действуй, сама, боясь взять ответственность ареста калеки (он ведь все передвигался на костылях) на себя.
И только, еще толком не переварив приговор, мать, дочь и их адвокат вышли в коридор, как родня чернявого метнулась:
– Возьмите сто пятьдесят тыщ… Какие присудила вам судья…
– Я же просила другую сумму… – хотела отмахнуться мать.
– Берите! – теперь жестко сказал ей адвокат: – Иначе вообще ничего не получите…
И вот поникшая, словно раздавленная мать, сидела и писала под диктовку адвоката расписку в получении денег, не в силах поднять глаза ни на кого. Ее сломали, все-таки она брала деньги, как отступную за жизнь ее сына, какие-то сто пятьдесят тысяч, когда его жизнь нельзя было оценить никакими деньгами.
Адвокат привык выполнять такие действия, когда совесть разменивают на деньги, и поправлял:
– Это с красной строки…
Рука матери тряслась. В один момент она посмотрела на дочь и взмолилась:
– Напиши ты… Я подпишу…
Но и дочь проявила жесткость:
– Тебе сказали, ты сама и должна писать.
Та еще минут десять переписывала и мучилась.
И вот дочь взяла пачку денег, стала вслух считать:
– Одна, две…
Ее пальцы мелькали с поразительной быстротой.
Мать сидела рядом, еще ниже клоня голову. Она про себя извинялась, извинялась перед сыном, быть, может, в самом большом своем грехе.
А дочь, пересчитала купюры, протянула родне чернявого две тысячерублевки:
– Эти надорванные…
Ей их заменили.
Когда она спрятала деньги в дамскую сумочку, её поманил пальчиком адвокат:
– У нас такое правило… Десять процентов от выигранной суммы отдают адвокату за успех дела… Ну, я не прошу пятнадцать тысяч, но десять уж извольте…
Дочь замешкалась, а потом:
– Нате, – протянула две купюры.
– Это все?
– Берите, пока дают…
– А на дорогу назад? – его голос ослаб.
Она еще подала одну.
– Но ведь купе две тысячи…
– Ничего, доедете…
– Как вы, в электричке и на автобусе?
– Да хоть на ишаке… – ответила ему его же словами.
– На «Пежо», – вспомнил он про машину.
– На «Пежо» я поеду с другим…
Она размазывала адвоката. Она считала, что теперь адвокат ей уже не нужен.
– Спасибо и на этом, – адвокат спрятал купюры, и, скрежетнув от досады зубами, подумал: «Если б я знал, что меня так кинут».
Добавил:
– Вы только будьте осторожнее… Ведь места глухие, могут и денежки чик-чик…
– Пугаете? – со всей жесткостью произнесла дочь.
Адвокат, не попрощавшись, направился к выходу. Ему было горько: за плевый гонорар поехал на север, сносил неудобства, таскал на себе крест, закапывал, трепал нервы… А ему даже не дали положенного.
***
Адвокат поехал на электричке только до Вологды. Он ехал и мало чего понимал. Того, что дома в Черноземье иные: большей частью кирпичные, пусть шлакоблочные, все под шифером, очень редко глиняные мазанки под соломой, а здесь все деревянные срубы и под толь. Того, что люди здесь домашние, менее склочные…
А электричка покачивалась, прорубая лес – шерсть земли, свистя встречным поездам с цистернами, от которых отбрасывало и обдавало едким запахом мазута. Проехала станцию «Кипелово» со штабелями стволов вдоль железной дороги, станцию «Лумба-2» со сторожкой, утонувшей в траву, с мелкими, не такими как в Черноземье, окошечками. Видимо люди здесь больше ценили тепло, хотя и не было такой открытости дома, двора, как у них в Воронеже.
Все это адвокат не замечал. Он приходил в себя.
В Вологде нашел в себе силы, чтобы выбраться на берег Шексны, пройти за Кремль, где разветвлялись две улицы. И, не чувствуя дождя, бродить по этим улочкам: одной вдоль изгиба Вологды-реки, другой как бы ровно. С их двухэтажками. Где из дерева в два этажа, где с кирпичным первым и вторым дощатым. Где черными, где покрашенными, где даже обделанными под евроремонт. И чуть не поскользнулся и не съехал по глине в реку. Вдоволь наглотавшись старины, современной жизни, наглотавшись по самое никуда, он бы в забытьи пробродил бы под дождем всю ночь, если бы к нему не пристали две патлатые проститутки:
– Мужчина? Не хотите ли провести время с Еленой Прекрасной?
– Мужчина?..
– Ну что вы, – чуть не обозвав их Бабами Ягами, он дал ходу.
Мокрым и взъерошенным вскочил в плацкартный вагон поезда, уходящего на юг. И только тут рассмеялся. Прорвался смехом. Его душило от хохота, он смеялся над проститутками, над собой, над «Егозой», над крестом, над судейскими заморочками, хохотал, как ребенок, как Мишенька в далеком детстве. Хохотал, и ему было непередаваемо хорошо: хорошо от Вологды, где побывал, от Череповца (ударение на первое «е»), где вдохнул столько свежего, от Шексны, где даже искупался, от всего этого финно-угорского, позже славянского, а теперь безбожного, от всего, чем напоило за время командировки его душу.
И он, совсем одурев от счастья, строил в окно рожицы.
– Это моя Родина! Ро-ди-на…
Строил до тех пор, пока проводник не выглянула в тамбур:
– Гражданин! Проходите в вагон…
Михаил Федоров
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
