Было это в августе 1880 года, во время поездки императора по Галиции.
Большая фабрика парафина и церезина (земляного воска) недалеко от Дрогобыча шумела, как улей. Только что прозво нили «фаерант»1, и рабочие высыпали из разных построек на широкий фабричный двор, где в живописном беспорядке валя лись: тут разбитая бочка из-под жидкого топлива, там ржавый обломок железной машины, тут жестяные ведра с зловонными остатками нефти, там какие-то невыразимо грязные, вонючие клочья, всякий инструмент, возок со сломанным дышлом и тому подобные украшения. Лица и одежда выходивших рабочих совершенно соответствовали окружавшей их обстановке; здесь фоном служили грязные, облупившиеся стены фабричных строений, затем высокий дощатый забор, которым была обне сена вся фабрика, а вдали — прекрасный ландшафт Подгорья, холмы со сжатыми нивами и золотистыми полосами спелой ржи. На запад от фабрики, за мелкой, хотя довольно широкой речкой Тысменницей и расположенным над нею небольшим селом Млынки, подымался на невысоком пригорке могучий дубовый лес — Тептюж, к которому из Дрогобыча, мимо фабрики, через речку без моста и через Млынки, вело прямое, как по линейке проведенное, казенное шоссе. Долина Тысменницы, извиваясь, как змея, около фабрики поворачивает на юг, а потом на восток между дрогобычскими холмами, а еще дальше, к западу, над до линой, как фантастическая темно-синяя, слегка волнистая стена стоит строгий, нередко закрытый туманом, словно задумавшийся, Дил, а у подножия его дымится множеством фабрик и щетинится множеством острых нефтяных вышек Борислав — главное гнездо галицкого нефтяного и парафинового промысла с его десятью тысячами колодцев и десятью тысячами спекулянтов. Но лица и одежда фабричных вполне гармонировали с ближайшим грязным и зловонным окружением. Работавшие у котла были почти голые, в порванных рубахах, и многих из них душил кашель — следствие ядовитых испарений, которыми приходилось дышать при фильтрации и очистке земляного воска. Работавшие при печах также были в одних рубахах и казались ошпаренными: глаза их палились кровью, обожженные лица побагровели от пылающих топок. Подносчики озокерита, казалось, были сплошь залиты зловонной смолой. Шли еще из бондарни, со склада, с других вспомогательных работ — все оборванные, несчастные, усталые, явно желавшие одного: перекусить как можно скорей и как можно скорей упасть где-нибудь в углу на солому, на щепки или голую землю, лишь бы заснуть и проспать мертвым сном до ближайшего звонка.
— Ожидать, ожидать! Не расходиться! — кричал директор фабрики; он в сопровождении двух надсмотрщиков вышел как раз из своей канцелярии и остановился в воротах, загораживая выход.
— Что там такое? Что случилось? — спрашивали стоявшие ближе.
— Пускайте! Чего столпились? Нам есть хочется! — кричали стоявшие дальше, нее знавшие причины задержки.
— Что там за черт? Чего нам ждать? — кричали рабочие.
— Пан принципал приехал. Хочет вам что-то сказать! — крикнул директор толпе.
— Пан принципал! Пан принципал! — зашумела толпа, которая господина принципала, известного дрогобычского капиталиста, видела только в дни выплаты. Но сегодня не был платежный день. Что же может понадобиться от них господину принципалу?
Толпа понемногу стала отодвигаться от ворот, собираясь перед фабричной конторой, откуда обычно показывался принципал. И действительно, через несколько минут, когда шум затих, в дверях конторы показалось полное, обросшее черной подстриженной бородой лицо господина Гаммершляга; он, по обыкновению, полувежливо-полупрезрительно улыбался и хитро щурился. Он небрежно махнул рукой толпе рабочих, стоявших тесными рядами и смотревших на него с выражением пассивного ожидания, и вовсе не ответил на их приветствия.
— Ну, как поживаете? — спросил хозяин.
— Да как, — будто нехотя ответил один рабочий, стоявший ближе к хозяину,— неважно живем! Обижают нас надсмотрщики, плохо кормят, сегодня одному из котельной всю руку ошпарило.
— Лучше б смотрел! Я тут ни при чем! — крикнул один из надсмотрщиков.
— Молчать! Молчать! — закричали сразу директор и другие надсмотрщики. — Не об этом теперь речь. Скажете при выплате.
— Как же молчать, — огрызнулся рабочий, — если пан принципал спрашивает, как мы поживаем.
— Да не тебя спрашивает, дурак! — отрезал надсмотрщик.
— А не замолчишь ли ты сам, хозяйский прихвостень! Помалкивай, хам! — закричали возмущенные рабочие по адресу услужливого надсмотрщика.
Пан принципал с олимпийским спокойствием выслушивал эти выкрики, стоя на высоком крыльце конторы; он молчал, пока крики не умолкли.
— Ну, видите, какие вы, — проговорил, наконец, с легкой усмешкой. — Всё вы недовольны, никак на вас не угодишь, постоянно на что-то жалуетесь. А я знаю хорошо: если приглядеться получше к вашим жалобам, ни одна не подтвердится. И одного вы не можете понять, почтенные господа рабочие, одной чрезвычайно важной вещи. Если б не я и не моя фабрика, которая существует на мои деньги, что было бы с вами тогда?
Рабочие на неожиданный для них вопрос ответили молчанием.
— Вот видите, позатыкало вам рты, — говорил уже более ласково пан принципал. — Раз вы молчите, я отвечу за вас. Вы дохли бы с голоду друг за дружкой. Благодарили б Бога, видя раз на день шелуху от картошки да щепотку соли. А теперь у вас и хлеб, и сыр, и мясо каждую неделю, и водка, и голодных дней не знаете, а все недовольны, никак на вас не угодишь, все жалуетесь. Обдирают вас, говорите. Ну, ну, — прибавил он с иронической улыбкой, окинув взглядом их оборванные фигуры,— немного с вас сдерешь.
— Кровь нашу пьете! Шкуру с нас дерете! Салом нашим жиреете! — ответил крик из толпы.
Пан принципал стрельнул огненным вглядом в ту сторону, откуда крикнули, но не мог найти в толпе крикнувшего, только в памяти отметил несколько подозрительных фигур для буду щего расследования, а сейчас сделал вид, что не слышал ни чего, и спокойно продолжал:
— Ну, видите, вы всё так! Вместо благодарности жалуе тесь и выдумываете всякую всячину. Не думаете о том, что чем лучше мне, тем лучше будет и вам; вы меня и фабрику считаете своими врагами!
Рабочие стояли молча, а некоторые, может быть, даже скон фузились, не будучи в состоянии взвесить, сколько правды в словах господина принципала.
— Ну, слушайте, почтенные господа рабочие, — говорил все ласковей, уже почти сердечно, пан принципал. — Через две недели у нас на фабрике будет великий праздник. Должны к этому отнестись серьезно, слышите? Наш всемилостивейший монарх, наш император будет проезжать через наш город. Я приложил все старания, чтобы он проездом побывал и на на шей фабрике и осмотрел ее. Понимаете, конечно, какая это ве ликая честь не только для меня, но также и для вас всех, как велика доброта нашего монарха.
Рабочие молчали, словно их зачерствелые сердца не чувствовали ни чести, оказываемой фабрике «нашим всемилости вейшим монархом», ни его доброты.
— Но, сами понимаете, к приему такого гостя надо хорошо подготовиться. Ведь не покажем ему фабрики и сами не пока жемся в таком отвратительном виде, как сейчас. Надо тут на вести порядок.
— Это пана принципала дело, не наше,— проговорил один рабочий.
— Как мое? Как так не ваше? — мгновенно подхватил пан принципал. — Не бойтесь, я хорошо знаю свое дело. Обо мне не беспокойтесь. Я в грязь лицом не ударю. Но вы также дол жны постараться. Разумеется, я не имею нрава заставлять вас, но вы должны сделать это не для меня, а для нашего милости вого монарха. Видите, здесь все надо привести в порядок, вы бросить мусор, очистить двор от грязи, убрать все ненужное. Ведь это свинство не я наделал, а вы. Надо двор посыпать гравием, это нетрудно, река под боком, времени у нас достаточно. Ну, стены велю оштукатурить и побелить, а в ваших бараках, где ночуете, надо тоже навести порядок,— вдруг наш всемилостивейший государь захочет заглянуть и туда. Знаете, какой он добрый монарх, как заботится о благе своих подданных, больше, чем отец о своих детях, он всем интересуется. Но, заметьте, все это нужно сделать вам, специальных рабочих не буду нанимать. Ежедневно после фаеранта поработаете часок-другой, и все бу дет чисто, как зеркало. Хорошо, хлопцы?
Глубокое молчание было ответом на эту речь.
— Ну, не думайте, что я хочу всего этого от вас да post . Посмотрите только на самих себя, как вы выглядите. Ведь в таком виде ни один из вас не захочет показаться своему импе ратору. Надо вас приодеть как-нибудь поприличней. Так вот слушайте, сделаем так. Завтра пришлю вам сюда нескольких портных, сошьют вам мундиры, чтобы у вас было, во что при лично одеться. А за это вы сделаете здесь все, что понадобится.
— Да, если так, тогда другое дело,— отозвался кое-кто из рабочих.
Пан принципал принял этот нерешительный отклик за знак согласия и сказал совсем спокойно:
— Вот и хорошо. Пан директор распорядится обо всем. Придется украсить фабрику. Лес близко, зеленых веток там много, можно приготовить венки и гирлянды из листьев дуба. На воротах надо вывесить флаги. Это уже все пан директор обдумает подробно. Только поживей, хлопцы, дружней прини майтесь за работу, и я даю вам свое честное слово, мы все бу дем довольны, все будет хорошо.
«Хлопцы», среди которых было немало взрослых, борода тых и усатых мужчин и даже несколько седых стариков, выслушав речь своего хозяина, не проявили особенной радости; не которые вздыхали печально, а другие стали молча расходиться. Только у младшего поколения слова хозяина вызвали веселое настроение. Молодым улыбалась надежда парадировать перед императором в новых мундирах. Поэтому, едва пан принципал, сопровождаемый директором, повернулся к рабочим спиной и направился к двери фабричной конторы, кое-кто из молодежи, может быть, не без поощрения со стороны надсмотрщиков, под бросил шапки в воздух и закричал:
— Виват! Да здравствует наш всемилостивейший монарх!
II
— Виват! Да здравствует наш всемилостивейший монарх! Виват! Виват!
Так кричали бесчисленные толпы празднично разодетых людей, преимущественно евреев, занимавших всю площадь пе ред большой фабрикой парафина и церезина в ту минуту, когда император в сопровождении наместника и многочисленной свиты прибыл из Дрогобыча. Длинный ряд блестящих экипа жей медленно двигался между тесными рядами приведенной в восторг толпы и остановился у фабричных ворот. Сегодня, однако, это были не те ворота, которые две недели назад скрипели на ржавых железных петлях, сбитые из старых досок, снизу забрызганные грязью, а сверху украшенные нецензурными ри сунками и надписями al fresco нефтяной жижей. Сегодня от этих ворот осталось одно только широкое отверстие в заборе, а над этим отверстием поднималась до высоты второго этажа оригинально, почти художественно, в стиле рококо исполненная триумфальная арка из глыб разноцветного земляного воска.
На основаниях из зеленоватого, желтого с прожилками, необработанного озокерита, а также из черных, как смола, глыб перетопленного воска поднимались в небо массивные колонны из белого, как снег, парафина с изящными капителями, ко лонны поддерживали красиво выгнутый и тысячами цветочков- завиточков из того же самого материала украшенный фронтон. Это был замысел директора фабрики, бельгийца Ван-Гехта, вы полненный, очевидно, не кем другим, как самими фабричными под руководством одного дрогобыческого инженера.
В воротах стоял сам хозяин во фраке, с шапокляком под мышкой, с золотой цепочкой от часов через живот, и привет ствовал императора краткой речью на немецком языке, кото рую кончил, выкрикнув во все горло:
— Seine Majestat der Herr Kaiser lebe hoch! 2
— Lebe hoch ! Niech zyje !3 Многая лета! — подхватила толпа на шоссе и во дворе фабрики. А во дворе, чистеньком, как бонбоньерка, посыпанном гравием и украшенном зеленью, стояли выстроенные длинными рядами рабочие. Вымытые, побритые, в новых мундирах, они выглядели совсем прилично, тем более что в первых рядах, ближе к воротам, поставили мо лодых, наиболее сильных и здоровых, а более пожилые, боль ные, согнутые вдвое или с недавно залеченными ранами должны были стоять дальше от входа.
— Вот мои рабочие! — радостно и гордо проговорил госпо дин Гаммершляг, вступая в роль хозяина, которому надлежало сопровождать достойного гостя по всем отделам фабрики.
Император подошел к шеренге рабочих, и тогда снова послышались крики в его честь. Монарх поблагодарил, махнув рукой, потом спросил стоявшего в нервом ряду рабочего, как сто зовут, второго — давно ли работает па фабрике, третьего — женат ли и сколько у пего детей. На этом окончился осмотр рабочих. Обращаясь к хозяину, который в эту минуту чувство вал себя как на иголках, терзаемый мучительным страхом, и то бледнел, то краснел, боясь, чтобы кто-нибудь из рабочих не ляпнул невежливого или бунтарского слова, монарх прогово рил добродушно:
— Sie lmben tiichtigo, gesunde und ordentliche Lenle. Sind Sic mit ihnen zufrieden?
— Vollkommen, Majestat! Wir sind wie eine Familie.
— Es front mich sehr , — ответил император и, повторяя медленно: — Sehr gut , sehr gut 4 , — пошел дальше, чтобы осмотреть станки, аппараты, а также фабричные постройки.
Тут все пошло как по маслу. Машины и все оборудование блестело как зеркало, в помещениях и комнатах пахло сосно вой смолой и можжевельником, а в бараках, где спали рабочие, было чисто, светло и опрятно, так как ради праздника здесь нарочно прорубили несколько окоп и привезли из Дрогобыча койки; режиссеры этой комедии сделали так, будто бы для каж дого рабочего было тут отдельное, отгороженное досками поме щение с постелью, матрасом, подушкой, набитой стружками, и с жестким одеялом.
— Primitiv . primitiv , aber hygienisch 5 , — сказал импера тор, осмотрен одну такую спальню.
— Ach , Euere Majestat ! — воскликнул в глубоком волне нии господин принципал. — Dies ist ein Paradies im Vergleich mit dem , was diese Leute einst in ihreii Bauernhiitten hatten . Sie sagen es selbst .
— Freut mich sehr ! Freut mich sehr 6 , — проговорил импе ратор, направляясь к выходу.
— Виват! Виват! Да здравствует наш всемилостивейший монарх! — закричала толпа еще оглушительней, когда импера тор и его свита сели в экипажи, чтобы проехать несколько сот шагов к ближайшей железнодорожной будке, где дожидался императора придворный поезд, который должен был отвезти его в Борислав. Блестящие экипажи медленно двинулись, про вожаемые непрестанными криками толпы; но только они отъ ехали от ворот фабрики — все на ее территории почувствовали, что прекрасные мгновения праздничного дня ушли безвоз вратно.
III
Прошло несколько недель. Фабрика быстро утратила свой опрятный и праздничный вид. Арка из воска, на которую еще несколько дней ходила смотреть любопытная публика из Дро- гобыча и окрестных селений, была разобрана и пошла на свечи. Гравий, которым был посыпан двор, после первого же дождя сотнями рабочих ног и тяжелых колес был превращен в преж нюю грязь и исчез почти бесследно. Из бараков, где ночевали рабочие, давно уже были вынесены перегородки, дверцы, кро вати и белье. Все это было изготовлено на время или взято взаймы, и теперь рабочие снова спали на голой соломе и струж ках, на досках или на голой земле, где кто свалился. Они так уже привыкли к этому, что перемена вовсе их не удивляла. Ведь они знали, что не каждый день пасха, а для императора надо было устроить парад. Одно только утешало их, как память о праздничном дне,— новые мундиры, которые у них не ото брало фабричное управление, и поэтому рабочие с благодарно стью вспоминали о приезде императора.
Но однажды вечером после фаеранта снова позвали их к конторе, объявив, что господин принципал хочет им что-то сказать. Весело переговариваясь и шутя, рабочие собрались пе ред конторой. Им пришлось ждать довольно долго — пан прин ципал все не выходил и не выходил.
— Ого, что-то, видать, испортилось, если насос не фырка ет,— шутили рабочие, между собой называвшие хозяина насосом.
Но насос и не думал портиться. Пан принципал вышел веселый, почти лучезарный, держа в руках какую-то бумагу с огромной печатью.
— Ну, хлопцы, — проговорил он, указывая на бумагу и даже не поздоровавшись с рабочими,— видите?
— Видим, — ответили удивленные рабочие.
— А знаете, что это такое?
— Откуда нам знать? Может, завещание пана принци пала?
— Тьфу, тьфу, тьфу! Чтоб тебе лопнуть! Что ты пле тешь? — крикнул пан принципал, который страх как не любил думать о «последних минутах». — Ты с ума сошел? Посмотри ближе, дурак! Тут стоит подпись императора, а тебе чудится завещание! Тьфу, тьфу, тьфу!
Отфыркавшись, пан принципал снова распогодился, лицо его прояснилось.
— Это указ, хлопцы! Указ всемилостивейшего государя, который за заслуги мои перед этим краем даровал мне титул барона. Понимаете, что это значит? Теперь я для вас не просто пан принципал, а господин барон. Понимаете? Так должны меня звать.
— Да здравствует господин барон Гаммершляг! — завере щал один надсмотрщик, стоявший среди рабочих, а вслед за ним и некоторые рабочие, стоявшие поближе к новоиспечен ному барону.
Однако едва затихли крики и господин барон, поглаживая бороду, собрался было продолжить свою речь,— вдруг высту пил вперед один рабочий и, низко поклонившись, выпалил, будто из ружья, на своем мазурском диалекте:
— A moze by ta pan banm psy takij urocystosci racyli nam troche podwyssyc podzienne? 8
Господин барон ушам своим не поверил, услыхав такие слова.
— Что, что, что? Проклятые мазуры! Съесть меня хотите вместе с костями, что ли, вовсе замучить? Разве вы не знаете, что фабрика не приносит мне почти никакого дохода, что я ее держу только из чести, только для вас, чтоб вы, дармоеды, но подохли с голоду? И откуда я найду средства повысить вам поденную плату? Из каких капиталов? Хотите, чтоб я доклады вал на вас? Ах, неслыханное дело! Это, это... af mane Munes 9 , пропадешь с такими людьми!
Рабочие стояли сконфуженные. Господин барон как сума сшедший бегал по крыльцу, махал руками, строил разные гри масы и выливал целые потоки выкриков, желая излить все свое негодование по поводу неслыханных претензий рабочих.
— Я не то еще хотел сказать вам, — проговорил он наконец решительно и грозно. — Знаете, дураки, сколько стоит мне этот титул? Впрочем, откуда вам знать? Больше десяти тысяч убухал я на него, а вы хотите еще с меня что-то получить? Ну, откуда мне взять? Рвите меня на части, выматывайте жилы, но денег у меня не вырвете. А тут еще эти ваши мундиры. Какая мне польза с того, что одел я вас как порядочных людей, чего, собственно говоря, даже не был обязан делать? Разве вы чув ствуете какую-нибудь благодарность? Где там, ни кайли! Но погодите! Если вы не чувствуете благодарности по отношению ко мне, и я не стану с вами церемониться. Господин кассир! Суммы, истраченные на мундиры, записать каждому на его счет, разложить на полгода и высчитывать еженедельно при выплате!
Рабочие стояли ошеломленные.
— Получили, что хотели? — грозно кричал господин ба рон, хотя никто и не пробовал возражать.— А теперь ступайте! Но запомните одно! Теперь я уже не просто Лейб Гаммершляг, но господин барон Leo von 9 Гаммершляг. Сам всемилостивей ший император наградил меня за мои заслуги. Пан староста и полиция должны будут теперь повнимательней прислуши ваться к моим словам. Вы меня понимаете? Держитесь потише, не заставляйте растолковывать вам это ясней. А ну, марш! И господин барон махнул рукой. Но рабочие все еще стояли, будто остолбенев. Из-за этих несчастных мундиров, ко торые были как бы платой за кровавую, сверхурочную работу но уборке фабрики, их заработок теперь уменьшится! Их жалкий заработок будет из-за этого подарка, которого они не про сили, урезан почти на полгода! Вдобавок, что же оказывается? А оказывается, они своей работой только помогли возвышению пана барона, укреплению его авторитета, и это, в первую оче редь, обратится против них же самих. Все эти мысли, мгно венно пришедшие в голову каждому, даже самому тупому, са мому забитому рабочему, дохнули на них чем-то тяжелым, душным. Какой-то смутный логический процесс заставил их мысли обратиться к недавней праздничной встрече императора на этой фабрике. Тогдашний блеск, тогдашняя радость, тогдаш ние крики воодушевления — все это казалось им теперь таким далеким, таким фантастическим и невозможным в действитель ности, что контраст, словно разверстая пасть пропасти, повлек их к себе. И вдруг несколько шапок полетело вверх, и из нескольких десятков ртов вырвался крик, подхваченный тотчас же всеми рабочими этой фабрики: «Виват! Да здравствует наш всемилостивейший монарх! Виват!»
[1897]
1 Конец работы (искаж. нем. Feierabend — вечерний отдых).
2 — Да здравствует его величество император ! ( нем .)
3 — Да здравствует ! Да здравствует ! ( нем . и польск .)
4 — У нас превосходные, здоровые, порядочные люди. Довольны вы ими?
— Совершенно, ваше величество. Мы как одна семья.
— Это меня очень радует. Очень хорошо, очень хорошо! (нем.)
5 — Примитивно, примитивно, но гигиенично (нем.)
6 — Ах, ваше величество, это рай по сравнению с тем, что эти люди когда-то имели в своих крестьянских хижинах. Они сами это говорят. Очень рад! Очень рад! (нем.)
7 — А может, господин барон по случаю такого торжества малость повысит нам поденную плату? (польск. диалект.)
8 — Клянусь (еврейск.)
9 Лео фон (нем.).
Иван Франко
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
