Ясный полдень. Солнце играет на небосклоне над степью. Чуть поднялся ветерок и все ожило. Пчелы загудели. Залетный майский жук прошелся тяжелым бомбардировщиком над головой и гулом оркестровой ямы загудели цикады. Рядом с беленькой хаткой, где я остановилась на постой, тянется провод, поддерживаемый деревянной стойкой. Я сижу на крыльце и лениво оглядываю все вокруг. Передо мной хозяйский огород. Помидоры наливаются ярой краснотой, морковка выбросила свои зеленые метелки и уже торчит краем из земли, пытаясь, как та девица, вытащить себя за косу из темницы на улицу. Яблоня небольшого росточку согнулась под налившимися соком плодами. Абрикосы оранжевыми дольками затерялись между листьями… Все это можно рассматривать часами, лениво обмахиваясь от жары, и мысли плавно текут по дорожкам огорода, к цветнику, к квакающим лягушкам над прудом, и дальше ввысь к небу, к голубизне с белой проседью облаков, еще выше, выше, выше…
Однако вот голубизну разрезали черные серпики крыльев… Это ласточки ныряют над тобой вверх-вниз, вверх-вниз, и ты едва успеваешь взглядом за ними. Ленивую ломоту как рукой сняло, за ними не уследишь, да и хочется вникнуть в их переговоры, о чем они там?
– Чивирк! Куда полетим?
– Чивчивирк! Может присядем здесь?
– Думаешь, малыши уже устали?
– Чивирк, а как же? Видишь, они складывают крылья не так.
– Хорошо, тогда давайте посидим здесь, остынем, почистим перышки…
И вот они уже устроились на толстом черном проводе напротив меня. До чего же красивое Божье создание – ласточка. У нас на Украине зовут их по-доброму, ласково, нежно – ластивки.
Во всюду звучащей песне «Черемшина» есть такие строчки:
Знов зозулі голос чути в лісі,
Ластівки гніздечко звили в стрісі,
А вівчар жене отару плаєм,
Тьохнув пісню соловей за гаєм.
До чего дивные звуки и слова в украинских песнях. Зозуля – это кукушка. Её опять слышно в лесу. Ласточки свили гнездо в стрехе. Пастух гонит стадо. И соловей «тёхнул» песню за лесом.
А в русской поэзии ласточка навсегда слилась со строчками:
Ласточка с весною в гости к нам летит…
Но уже разгар лета, июль и они прилетели ко мне развеять мою лень-тоску, поговорить о былом и показать свое молодое потомство. Всякая мать гордится своим произведением, вот и сейчас – фьюить! – и мама-ласточка клювом подтолкнула малыша, чтобы он уселся поудобнее и уцепился покрепче лапками за провод.
Непоседы, они долго не могут застывать на одном месте, едва присели, опять всколыхнулись, затрепетали крыльями, там ухватили мушку, там острым клювиком поддели мошку, сунули в рот малышам, по-базарному зашумели, загалдели, вытянув серпиками крылья прочистили их, убирая невидимые пылинки.
Смотрятся они нарядными, праздничными в своих темных фраках с фалдами, которые отливают лакированным блеском. Изящество во всем – в абрисе фигурок, в движении, в повороте маленькой, аккуратной головки. Есть маленькие, круглые птички, пушистые и мягкие, а есть такие аристократки – изящные. Моя бабушка, помню, никогда не говорила о женщине – красивая, это было что-то такое неопределенное, расплывчатое. Для означения женской красоты у нее было два слова – изяшная и интересная. Причем «изяшная» именно через шоркающее «ш», как будто балерина порхнула по сцене. Так же можно сказать и о ласточке-дворянке. Изяшная и интересная. По шейке – гофре иссиня-черное и в минуты, когда падает на них луч солнца, засияют они ожерельем из сапфиров чистого темно-синего электрик цвета.
– Где ваш дом, мои чудесницы? – спрашиваю их, перебивая родительский гомон.
Не видно на нашей хатке никаких следов их наляпанного, но такого уютного, серебристо-серого ладного гнезда.
Меня никто не слышит, родительские хлопоты поважнее любого другого вопроса.
– Эх вы, непоседы, да еще и гордячки!
…Иду в центр хутора Покровского. Там магазин, правление, памятники погибшим односельчанам и тем, кто сражался за эту землю. Там же стоит и храм.
По проводам вдоль песчаной дороги, а асфальтовой здесь, слава Богу, нет, оттого и светится коса тем светом неисхоженности и нетронутости человеческой, а так бы давно здесь все испоганил главный зверь на земле – человек, на сверкающих электрических ниточках расселись поудобнее, в нотном порядке мои подружки-ласточки. Расселись, но на одном месте не сидят, качаются, перебирают лапками, цепко захватившими тонкую опору, гомонят и перебрасываются чивирками.
Издалека видна церковь, словно греческий корабль, раскинувшая крылья, она действительно построена по византийским образцам – длинный неф, красный кирпич, впереди прилажена к кораблю колоколенка, высокие стрельчатые окна по бокам, которые заканчиваются крестами.
Церковь восстанавливают. Совсем недавно здесь еще было разорение и запустение. Восемь лет назад, когда мы впервые бродили вокруг нее, рассматривая диковинные стены, силясь представить, как здесь все было: сохранились только боковые опоры стен, крыша отсутствовала, все вокруг покоробилось от пожара, а внутри росла заблудшая трава, и все было облюбовано в разных закутках ласточками. Казалось, что многие годы уйдут на восстановление. Мы гадали, как же называлась церковь, и, быстро сообразив, радостно друг другу открывались:
– Ну конечно же, церковь могла быть только Покровской, Покрова Пресвятой Богородицы, ведь хутор до сих пор, с суворовских времен зовется Покровским.
Потом уже увидели прилаженную наверху иконку Покрова. А через год здесь уже висела табличка, что церковь эту построил Суворов.
Вот она – кинбурнская слава – лежит в разоре. Суворов велел построить деревянную церковь, в ней он и молился, когда турки высаживались на Кинбурн, чтобы предотвратить взятие Очакова. Суворов не спешил, несмотря на поступавшие каждую минуту донесения о продвижении турок к крепости. Он велел отслужить литургию до конца, а потом только, помолясь, отдал приказ крушить турка. На Кинбурне он получил несколько ранений и одержал невиданную победу.
Церковь перестроили и сделали кирпичной. Потом уж в годы ненависти спроворили из нее клуб, была там и библиотека. А в годы нынешнего разорения кто-то поджег что-то на чердаке и крыша рухнула, ремонтировать всем казалось ненужно и дорого, потому что клуб тот и библиотека тоже стали никому не нужными, все истлело и обвально покатилось вниз, наступили времена крушения великой страны.
Так что присматривали за церковью одни ласточки, которые веселым гомоном оживляли заброшенность и какую-то угрюмость этого святого места.
Через несколько лет вдруг неожиданно заоживело все вокруг, пошла работа, начали ладить стропила для крыши, появился здесь батюшка отец Елевферий, монах, сейчас он уже игумен.
А ласточки все чертили свой пригляд над церковью.
Она оживала, наполнялась звуками, молитвой. Все ладилось основательно, чинно, так, как умеют на Украине – по-хозяйски добротно, на многие годы. Еще крыша, которую сложно было сделать в один присест, была не зашита, а служба правилась, и ласточки залетали как к себе домой, прислушиваясь к густому голосу батюшки и стараясь приладить свои песни к звукам молитвы. Это был их дом.
Потом, на следующий год, уже вознеслась крыша, а внутри храма начали все способить для доброй службы, и батюшка с гордостью рассказывал, что удалось найти щедрых людей, кто дал денег на теплый пол и штукатурку. А ласточки теперь залетали в храм через главный, центральный вход, впархивали в алтарь, перекликались с батюшкой, делали почетный круг по храму и вылетали в распахнутые боковые двери.
Прошел еще год и внутри храма засияла настоящая красота, да и тех, кто приходил на службу, стало много. Здесь и отдыхающие, и местные жители. Кто-то украшает иконы своими цветами, кто-то прикладывается перед началом службы. Вот святой праведный воин Феодор Ушаков, которого радостно видеть в суворовском храме. Вышитая икона Богоматери на голубом фоне сияет чудным ликом. Икона Иоанна Русского… Уже обозначен иконостас, но на него еще собирают деньги. Стены храма празднично белые. Пол блестит светлой плиткой.
Чуть только открылись двери и влетели две ласточки – сделали облет, юркнули в алтарь. Батюшка Елевферий вышел на амвон, захлопал в ладоши и ласточки тотчас покинули храм.
– Ну давайте, давайте милые! Все! Все! Выходим!
– Батюшка, неужели они знают, что надо вылетать?!
– Да что вы! Они такие умницы – все знают. Раньше я им говорил только слово, и они перед причастием сразу покидали алтарь.
Батюшка расстроено вздохнул.
– Теперь надо совсем отучать, а то привыкли. А ремонт, знаете, сколько стоит – и стены, и пол вышло аж пять тысяч долларов.
Так ласточки отучились летать по храму. Вернее, их и отучать не пришлось, как будто они сами поняли, что гнездо Божье обустроено и это теперь полноправный дом, как и их гнездышки, а потому не стоит в него залетать. В доме уже появился Хозяин.
Но ласточки не покидают этого места. Дом есть дом. Вокруг приладили свои гнезда и встречают тех, кто приходит в суворовскую Покровскую церковь, сидя на проводах и сопровождая всех своим внимательным взглядом глаз-бусинок и приветливым и приютным чивырканьем.
В этом году храм все краше, внутри стоит куполок-бусинка в серебристых чешуйках для колокольни, батюшка в проповеди чает, что скоро здесь наладится и колокольный звон, который будет будить души людей к покаянию и созывать на службу. Слева от храма, рядом со старой шелковицей уже заложен братский корпус, это станет подворьем монастырским, означены и границы церковной ограды и, главное, уже слажен прекрасный иконостас.
Во время службы нет-нет я и поищу глазами ласточек, кажется, что вот сейчас влетит молнией в дом Божий серебристо-черная птаха и скроется в алтаре…
ВИНОГРАДИЕ
В конце августа начинает созревать виноград. Он полнится соком, наливается каждая ягодка в грозди, а каждая гроздь, будто женская грудь молодой матери, брызжущая молоком, тянет куст вниз, светится насквозь полным летним солнцем и выставляет себя напоказ.
Листья немного прижухли, уже отдали все свои соки плодам, да и ветки слегка засохли, не в силах выдержать этой полноты сока плодов. Аромат привлекает всех вокруг. Нельзя спокойно пройти мимо винограда человеку, он обязательно отщипнет ягодку, покатает ее во рту, надорвет и посмакует ее вкус – нет, еще чуть-чуть не дозрел! -, нельзя пролететь мимо и осе, самому наивреднейшему для винограда насекомому, она падает камнем на ягоду, пробивает ягодную кожуру своими саблезубыми челюстями и, довольная взятым соком и своей беспощадностью, улетает, оставляя ягоду загнивать и портить такую ладную гроздь.
Уже не жаркое солнце, но все еще живое, играет виноградными листьями и плодами, создавая причудливые тени в виноградных зарослях и вокруг. Пятна света, блики резной формы, падают на все вокруг.
Лидия, Молдова, Изабелла, Белая Шасла, Гамбургский, Кишмиш, Дамские пальчики, Кардинал, Качан (весь набитый, нет ни единой щелочки между ягадами), Кокур, Мускат, Кудэрка, маленький, мелкий, чисто винный,
У каждого человека свой любимый сорт. В России уважением пользуется Лидия и Изабелла, а вот у нас в семье никак ее не любят, а жалуют такой невзрачный зелененький виноградец, который на вид неказист, не крупен, а на вкус сладок и медов. Из него у нас была свита беседка в саду, и когда сидели все за столом, раз в году приезжая к бабушке, выпивали, ели разную наготовленную снедь, от которой стол пыжился и разламывался, то нет-нет кто-то вполоборачивался и скатывал ягодку себе в ладонь, а потом забрасывал в рот, так и не заметив, что сделал это. И она приятно кислила весь этот вкус утробного пиршества.
А если бы меня спросили, какой зримый образ счастья и покоя я могла бы представить себе, среди всего того, что промелькнет перед глазами, был бы летний день, виноградные листья над головой, первые лучи солнца пробиваются сквозь них, блики мелькают в своей музыке, на просвет листья напоминают руку, где видны все прожилки, их треплет легкий ветерок и они в каком-то только себе знакомом танце выводят свою мелодию. Вот луч пробился сквозь их зеленый холодок и силится попасть к тебе в руки, но опять виноградие перебило его бег, замелькали тени, блики. Тронешь рукой – легкая бархатная шершавинка живинкой пробьет пальцы, если это в начале лета – чувствуешь, что это юное создание тебе бесстрашно вручило свою длань, а ближе к осени листья уже наждачно шершавят и напоминают руки моей бабушки, изъеденные работой, грубые, но такие ласково-нежные, что нет на свете ничего более ласкового, и уже не будет никогда.
…Катер уходит с Кинбурнской косы, что напротив Очакова, рано утром. Катер небольшой, да и народу собралось немного, отдыхающих в начале осени уже нет, только местные жители едут кто за покупками, «на материке» все подешевле и разнообразнее, кто по делам и заботам – справки, больницы, которой на косе нет, нет и аптеки, хотя когда-то все было, лишь фельдшер, на все руки мастер и спаситель, едут и те, кто наведывается к родным в Очаков, Николаев.
Море тихое, дороги сорок минут, из-под винта вырывается белым буруном волна и гасит свой бег умиротворением воды. Солнце уже не печет, хоть и вовсю силится казаться летним. Ход катера укачивает мысли, укладывая их в сожаление, что с морем и всем этим любокрасием приходится прощаться на год, уезжая в Москву, чтобы потом все месяцы долгой зимы, осени и весны вспоминать косу, шум ее ветров и гладь морской воды, озера и чаек, и те краски от бордово-лилового до палево-песочного, которые перебираешь глазами, топая по степи на море… Эх, да что там, никаких слов не хватит, чтобы описать это степное буйство, которое на первый взгляд какой-то лесной житель вряд ли оценил бы и рассмотрел.
Взгляд лениво, в какой-то еще отдыхающей сонности скользит по людям, которые собрались в катере, пытаясь еще по лени и свободе не занятых работой мыслей разгадать судьбу и историю каждого, а слух невольно ловит отдельные фразы, цепляясь за этот южнорусский говор, с вкраплением хохляцких слов, таких вкусных и удивительно родных, хотя я и не знаю украинского языка.
– А Серегин батька е в живых?
– Та е, где-то там лазит...– От детины отказался… Ну и не надо.
– Леня, шо ты говоришь, то ж детина своя…
– Бидна Анька, я еи сочувствую.
– Така судьба.
– Дивись, Коля, вони сегодня хуже фашистив. Хуже, ей Богу. Хуже фашистив. А ведь мы натерпилысь, Коля, ох натерпилысь в войну…
Это старушка, сухонькая, но такая светлая личиком, в белом шерстяном платочке с выцветшими уже от долгого ношения на солнце и стирки по краям ало-голубыми цветочками, а глаза живые, голубец, такие приветные, что хочется с нею заговорить. На руках она держит кошелку, укрытую платком, один край поднялся от ветра и я вижу виноградную гроздь.
Старушка поймала мой взгляд и тут же вступила в разговор.
– Вот, к внукам еду, в Николаев. Виноград везу…
– Уродился?
– Да-а-а. – С растягом говорит она. – Было много солнца, а для винограда солнце первое дело. Хотя теперь все не те сорта, так, какой-то дали.
– А раньше?
– Раньше? – задумывается она, и я вижу, как по лицу ее пробежало какое-то воспоминание, потому что лицо у нее такое, на котором отражается все и если быть внимательным, то можно прочитать по нему всю ее жизнь, как по руке гадалке. Она подсмыкнула краешек платка и будто помолодела лет на десять.
– Раньше… Я ведь местная. Батька мой построил на косе дом, посадил сад. Так у нас был такой виноград, что все ходили черенки у нас просить. Ягоды длинные, желтые, косточек мало и все где-то в серединке сгрудятся, но кожица тонкая, на просвет весь прозрачный… И медовый, просто медовый. Гронки крупные, духовитые. Да… Батько мой любил садовничество, вечно в саду. Мать ругалась, к скотине не загонишь. А он все в саду… что-то там прививает, копает… Батька в войну погиб, его сразу призвали…
– Ну а вы как здесь в войну?
– Ой натэрпелись… Мы с братком маленькие… Степь горит, мамка мечется. Потом у нас в доме немци стояли. Нас выгнали в сарай. Сами на мотоциклах приехали. Морды у всех лосняться, все в доме поели. Один длинный такой, в очках, вышел на крыльцо, штаны распустил и прямо с крыльца нужду справлять, о тож свиня. Да наш поросенок покультурнее будет. А то был сентябрь, виноград уж поспел. И вот этот длинный выйдет на крыльцо, сорвет гроздь батькиного винограда и жрёть. А нам же дальше сарая нельзя выходить. Потом поманит нас пальцем: «Ком, ком!» Срывает ягоды и бросает в пыль нам под ноги, мы подхватываем, едим прямо с земли, пыльные, грязные… О-ой, доля! Ведь нечего есть, всэ забрали. Он ржет-ухахатывается, и мы смеемся, малы. Так несколько дней он нас кормил как свиней. А потом мамка увидела. Позвала нас, гладит по голове и плачет: «Нэ надо, диточки, потерпите, прошу вас, не берите у них ничого, батька обидится…» И горько плачет. Больше уж мы ничего у них не брали. Да-а-а. Я до сих пор виноград не йим. Как отбило. Да и такого, как батькин виноград, больше не встречала…
Она пригорюнилась, украдкой промокнула зародившуюся было слезу…
– А дальше-то как было? Как освободили вас?
– Ой, долюшка… Потом вся степь горела и мы бежали к тетке в Геройское, памьяти нет, как-то оно по-другому называлось, это уж после войны его Геройским-то назвали. Да-да. Там уж были наши, а в Николаеве еще нимцы. Там десант готовили…
– Ольшанцев? – уточнила я, вспомнив о героях-десантниках Константина Ольшанского трагически и героически сражавшихся 26-28 марта 1944 г. при освобождении Николаева. В живых их осталось из 68 человек совсем немного…
– Да. А они там стояли, и у тетки в дому. Один, Мышко, уж очень ко мне привязался. Все мне отдавал вкусное. Посадит на колени и гладит по голове, говорит: «У меня такая, как ты, сестричка-беляночка есть», и вдруг заплачет. А еще он брился такой опасной бритвой, а я сяду на корточки и смотрю, как он это делает, сначала пену взобьет, весь ею измажется, а я хохочу, Мышко с бородой, потом раскроет бритву и так осторожно одной рукой натянет кожу, а другой ведет лезвием, смахивая все. Мне все хотелось с тою бритвой поиграть, а он не разрешал. Говорил: «Вот буду уходить, тогда подарю тебе бритву, папка с фронту вернется, а ты ему подарок, скажешь: «от Мишки». «А если не вернется?» – спрашиваю, глупая. А он говорит: «Раз бритву подарю, то обязательно вернется». А я тогда и не спросила его: «Тебе самому что, не пригодится?» Малая, глупая. Девки его все любили, он хорошо пел. Веселый был, красивый, чубатый. И вот когда они уходили, девки собрались в наш дом, а он им напоследок какие-то песни все пел, прибаутки рассказывал, тут его позвали, он мне бритву сунул, наказал «Батьке отдашь. Когда вернется. Скажешь, Мишка велел отдать! Помни меня!». Потрепал за ухо, девчатам крикнул «Не поминайте лихом!» и выбежал.
А потом вдруг через пять минут слышим топот, вбегает Мишка, засмеялся, кричит: «Шинель забыл!» и тут же выбежал. А мамка моя села к столу да как заплачет, и девки все заголосили. Я мамку тереблю-спрашиваю: «Мамо, ты чого?» А она сквозь слезы: «Не вэрнется твой Мышко! Ой нэ вернется». Потом уж мне объяснили, что нельзя возвращаться, примета плохая… Да-а-а. Судьба така. Когда им памятник поставили, я ездила, сын мэнэ возил к памятнику ольшанцам, там, где десантникам, знаешь. Там все фамилии и имена. Я фамилии-то его не знала. А Михаилы там есть, значит мой. Поплакала там, постояла. Бритву его берегу до сих пор. Сам, муж-то мой, ею брился, он тоже воевал, нога вся в ранах, теперь ходить не может. А батько так и не вернулся. Долго я его ждала, чтобы бритву отдать. Но нет, не вернулся… И виноград теперь не тот. Да и не ем его вовсе я. Вот, внучкам везу…
Она опять приправила свой платочек и, спохватившись, что сама все время говорила, отогнала воспоминания, и заголубела глазками:
– А ты сама деточка откуда?
– Из Москвы.
– Ну как там жисть, чяжелая, чи ни?
– Как везде, – сказала я и стала рыться в сумке.
Мы уже подплывали к Очакову.
-О тож, о тож. Я и говорю, что они хуже фашистив, как к свиньям к нам…
Я не дослушала и вложила в ее сморщенные руки иконку Матроны Московской, которую, наконец, нашла в сумке.
Иконка была увита дивными цветами и виноградием вокруг образа слепой Матронушки. Старушке понравилась. Она разулыбалась во всю ширь своего кругленького личика, благодаря. Мы распрощались до будущего года, как самые родные люди.
И правда, виноградие мое, красно-зеленое….
ПЕРЕПОЛЮСОВКА
На Кинбурнскую косу пришла осень. Это пока только календарная осень и в воздухе ее совсем еще нет, лишь редкие дожди да порывы холодного ветра напоминают о том, что лето уже в прошлом, а так здесь будет еще долго тепло и благостно, – до самого октября, а то и ноября.
Благословенное место и если бы не время уезжать, то можно было бы еще долго предаваться здесь размышлениям, навдыхая весь этот жухлый и ароматный степной воздух, можно было бы длинными вечерами слушать бесконечные и никогда не наскучившие рассказы хозяев и собирать их в свою кинбурнскую шкатулку, в которой уже есть три чаячьих пера разного окраса, сиреневый цветок с озера, ракушки всех цветов и причудливых форм и обрывки дорогих сердцу вещиц и бумажек.
На Кинбурне какое-то особое пространство, купол неба будто бы из средневекового трактата обнимает вас всей Вселенной. Здесь близко до неба, от того так беззащитен и одновременно защищен всем сущим ты, когда идешь по степи и от края до края во весь круглый горизонт, а здесь он круглый, тебя обнимает небо. Чуть приподними глаза и можно длить полет, тебя как будто самого оторвет от земли и понесет в голубец этого неиссякаемого пространства, которому нет начала и нет конца.
Вечером же разверзается бездна. Ломоносов сказал, может быть, лучшие слова об украинском небе, которого он и не знал вовсе:
Разверзлась бездна звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна…
Этот вселенский купол, который открывается перед вами, наполненный звездами, сплетающимися в созвездия, вон, гляди – Полярная звезда, а от нее Большая медведица, Малая, созвездие Лебедя, Марс, Венера… Эх, знать бы это все, тогда можно было бы и путешествовать мысленно по неведомым космическим дорожкам, перескакивая с одной на другую звезду. Правда, здесь так можно. Но нет знаний и ты, как тот чумак, который возит соль, лупишь глазами в черную темень неба, открыв рот и немо переводя взгляд с одной звезды на другую. Млечный путь разложил свой пыльный плат скрозь небо, и, полыхнув, истаял к осени. Его на Украине зовут Чумацкий шлях – наверное, по нему как раз и ориентировались чумаки долгими степными ночами правя своих быков, тащивших подводы с солью. А может это просто из-за их дороги, усыпанной солью, назвали так молочную россыпь звезд.
Вечер тих и загадочен в бездонности небес. Именно здесь понимаешь начальные слова молитвы «Отче наш»: «Иже еси на небеси…»
Это действительно Небеси, где царствует наш Отче. Царственность небес означена еще и тем, что они здесь никогда не бывают одинаковыми, повторенными вновь. Все меняется каждый раз, и, кажется, что и Суворов, и Ушаков, которые бывали здесь, или рядом вглядывались в это небо, видели его другим, нежели мы сегодня.
Луна появляется, когда идешь с моря через озера, и солнце еще только ложится на подушку облаков, собираясь скрыться в них. Луна тогда голубая, как будто отражение земли, какой мы ее видим на фотографиях из космоса. Вся в прожилках, молочно-гладкая. В ней нет никакой тревоги, только желание обозначить себя еще не ушедшему на покой солнцу.
Ночь падает быстро, глядишь, и уже ничего не видно под ногами. И тогда выплывает уже луна-полноправная хозяйка ночи – повернется то своей самой красивой частью, как будто молодайка перед зеркалом прилаживает венок в косы – и тогда это месяц. Молодой месяц. Считай серебро в кармане, звенит или так, только тренькает. Если и вовсе нет ничего – будешь весь месяц без грошей. Потом девушка становится зрелой красавицей, потихоньку наливаясь красой, поворачивается к вам в пол оборота, а в конце концов разворачивается во всю красоту и полноту. Это уже полнолуние, и тогда вам тревожно спится и вы ворочаетесь так, как если увидишь настоящую красавицу, то знаешь, что еще долго образ ее не даст заснуть, являясь во снах. И настоящая красавица, как известно, никому не принадлежит, хоть бы у нее было сто ухажеров и за кого бы она замуж не выходила. У нее всегда несчастливая судьба от этой вот маяты вокруг нее. Так и у луны судьба несчастной красавицы, которая в ночном небе являет нам свою тревожную красоту, а при ясноте дня никогда не видна.
Луна то желтушно-желтая, то золотистая с серебряным звездным отливом, то холодно-палевая, то наведет на себя охры, а то станет оранжевой после дождя и ветра и отстраненной, как та власть на Украине, которая отстранила себя от своего народа.
Так что дней не хватит, чтобы увидеть здесь всякую луну и всякое небо.
Но вся эта разнообразная и такая неземная красота притягивает к себе разный люд, в большинстве своем созерцательный и с открытыми глазами, ибо не зря ведь родилась такая красота, а чтобы быть замеченной кем-то и освоенной в слове, в деле, в росчерке кисти.
Всякого люду на косе много, на любой лад можно найти. Вот рассказали мне о человеке, который купил себе телескоп и наблюдает всю эту звездную жизнь, о которой я рассказала без всякого о ней знания, а человек этот, тоже далекий от звездного неба, вот так же когда-то купил дом на косе и задохнулся от этого неба до такой степени, что теперь все звездочки наперечет знает и даже водит к себе других посмотреть. Так что если вам придется когда-либо идти по косе и вам встретится человек, который позовет вас смотреть звезды, не думайте что это какой-то чудаковатый малый с вами заигрывает, просто это тот самый, о котором я вам рассказала, человек косы.
Я их так и называю – люди косы. Просто, мне кажется, коль место это особенное, то и люди сюда съехались особенные. Не даром же здесь птичий заповедник. Ну и людской тоже. Не в смысле, что здесь какие-то звери живут. А в смысле, что здесь всяких людей можно встретить, по большей части интересных, рассудительных и работящих.
И даже те, что у магазина пиво пьют и слегка уже запьянели, даже они тоже рождают свои образы и свою философию.
Вот, к примеру, вчера у магазина. Сидели три мужика и одна баба. Средних лет. Решили отдохнуть с устатку и поговорить обо всем. И тут баба начала сначала на своего мужика нападать. А потом и других обвинять во всех смертных. Женщина, конечно, всегда права и победа всегда будет за ней, как не крути. Но мужики уже выпили и заняли глухую оборону. Боже ж ты мой, каких они только аргументов ей не кидали, все напрасно.
Она ставит вопрос в лоб.
– Вот куда ты дел деньги, которые тебе за колодец дали?
И тут все начинают его оправдывать, городить вокруг него свой мужской лес.
– Для вас мы что угодно придумаем – абы пролезло!
– Не надо на кого-то съезжать. Главное, домой попасть, а сказку можно придумать любую.
– Все равно от нас правды не добьетесь, что посчитали нужным – отдадим. А больше – нет.
– Бывает день. Бывает ночь. Када Женька сидит с друзьями, хотя бы не варнякайся на него.
Но женщину просто так ведь не остановить. Думаю, ее и танком не остановить, когда она свою правду защищает.
И она выкладывает аргумент.
– А почему, когда я лежала в больнице, он пил. А мне старший сын деньги высылал. Это как?
Действительно, как? Мне интересно. Как они теперь вывернутся. Женька уже замолчал, потому как на пиво наложился коньяк. И теперь он только мотает головой и вскидывает на свою половину несогласные глаза. Но аргументов нет. Остальные еще борются.
– О пошла.. Пошла… Вы як кошки. А пилите нас, как собаки. Токо гавкаете, тоже загрызть можете.
– Вот ты вроде и уравновешенная, а иногда, как вылетишь, как ядро из пушки, накуролесишь, не разобравшись, а потом сама будешь думать, что я наделала?
– Да, женщины – они навроде собаки Баскервилей.
– Не, они как камышовые коты, это пострашнее будет, я читал…
Самый рассудительный и мирный вскрикивает со своего края стола.
– Пацаны, мужики всегда остаются в трусах, не удивляйтесь, я всегда оставался в спортивном костюме. Когда ей принесешь три тысячи гривен, а она их неизвестно куда дела…
Радуга взрезала небо прямо передо мной. Дождь недавно прошел и она серпом встала впереди. Но этого никто не замечает. Размежевание по половому признаку идет все шире. Пропасть растет. Поле боя покидает Женька, муж. Он исчерпал свою философию и удалился. Остались двое. Один помоложе и в очках все еще отстаивает свою правоту.
А рассудительный махнул рукой и перешел к нам за стол. Мы сидим с хозяином и наблюдаем за боем.
Рассудительный однако никак не может отойти и продолжает сыпать свою философию уже нам.
– И вообще, с вашей породой когда свяжешься – останешься без трусов. Бабы, они свою породу поддержат всегда. Дворцовые интриги. В каждой семье эти дворцовые интриги, перевороты. А все одно и тож. И в политике тож самое. Эти выборы треклятые. Сегодня включил телевизер, там Януковичская морда кричит: «Где делися 16 миллиардов?» Я как заору: «Ты у меня спрашиваешь?». И выключил. Зима будет еще та. Все оно одинаковое. Только название меняется. Дворцовые интриги. А бабы все стервы. Но каждая, когда оказывается без мужика, тогда начинает чесать затылок. Надо ценить то, что Бог дал. Мужицкая жизнь – это не женская жизнь. Мужик настоящий никогда всю зарплату не отдаст.
И он, стукнув по столу кулаком, возвращается в самое пекло за другой стол с намерением утихомирить женщину.
– Ну что ты, Василиса Прекрасная, разошлась. Давай за твое здоровье! Улыбайся! Бог создал птицу – ни кует, ни сеет, ни пашет, а на пропитание находит. Дети – это временно, а муж прежде всего. Дети должны сами на себя зарабатывать.
Это вызывает новый шквал. И действительно, можно все тронуть, но только не детей. Здесь женское сердце неумолимо в расстановке приоритетов. Разговор, было, стихнув, выходит на повышенные дишканты.
Тот, что помоложе, в очках не выдерживает, срывается к своей машине и… только его и видели.
Остался рассудительный, который продолжает долдонить свою песню.
– Все бабы стервы. У них все вот так: пять банок тушенки и пять пионерских салютов. И все одно слово: «Дай, дай и дай». Все фельдеперсовые…
Женщина кидается на него, но уже не с той силой.
– Иванка твоя все взяла на себя, – бросает ему приманку.
Но рассудительный только улыбается ей и обезоруживает ее своим искренним:
– А у меня ничего нет. Две тюрьмы и все.
Потом решает поучить чуть стихнувшую Ленку.
– В первую очередь надо себя пересмотреть. Я, конечно, росомаха с женщинами. Но «Рэ» не надо на мужика. Надо и колбаски дать. Надо быть чуть-чуть мудрейше…
Поскольку и я женщина, и мне терпеть такую учебу невмоготу, то я встаю и покидаю театр военных действий, тем самым подтверждая, что нас не переспоришь.
Всякие философские и другие разговоры с людьми косы по большей части случаются у магазина или в автобусе. Вернее то, как это называется, я не знаю… Вообще-то это «Урал» с огромными колесами, да еще с прицепом сзади. При наплыве отдыхающих только он может преодолеть песчаную завязь дорог, потому как асфальтовых, слава Богу, здесь нет. Ходит он два раза в день, и здесь ты можешь встретиться со всяким жителем и гостем Покровских хуторов на Кинбурнской косе. Последний раз, когда ехала этим «Уралом» и народу было уже немного, то один поджарый человек старого возраста, у которого был профессорский вид и блаженная улыбка, завязал разговор об образовании и здоровье детей. Сначала он учил одну бабушку, что детёшку ее нельзя пить «актимель», потому что там всякие «Е» обретаются и все это вредно для детского здоровья. Потом, в связи с тем, что детёшек от дальней дороги разбаловался и шалил не в меру, он присоветовал ей провести ему полную томографию мозгу и снять щитовитку, потому как он сильно возбужден и это может что-то значит. Он все время повторял: «Это моя профессия! Я-то знаю». А бабушка все его благодарила. Потом завязался разговор о плохом образовании детей, и он уверенно изрек: «А вы знаете, что во всем мире, не только в России или Украине, интеллектуальное развитие детей снизилось аж в три раза!» Кто-то было включился в беседу и задал коварный вопрос: «А по каким критериям?» Сухопарый дедок рассердился и отрубил: «Это моя специальность!» Что бы это значило, никто не понял. Но он начал потом разъяснять, перечисляя критерии. Запомнить того было невозможно, но он и сам еще раз рассердился на свои разъяснения и подвел черту: «Вы что, не знаете, что у нас, кто в колледж, то бишь в ПТУ, поступает, так никто таблицы умножения даже не знает!» Приободрился среднего возраста голос из задних рядов и вставил свое: «А как его таблицу умножения заставить учить, если я ему говорю: учи информатику, а он мне – я на любой стройке больше заработаю, зачем она мне…» Тут с легкой обидой зазвучал женский голос: «Между прочим, и чтоб на стройке работать – нужно тоже много знать». Тот, с информатикой, смутился, и все внутри автобуса пришло в накал, но впереди сидел волосатый парень, которому явно были не по нутру выходящие на политику разговоры, а по всему было видно, что на политику все сейчас и выйдет и дойдет до воспоминаний о том, как было раньше, когда у нас было лучшее образование в мире, этот парень зло вскинулся на старика и сказал: «Нельзя ли потише!». Все выдохнуло и разговор затих сам собой, перейдя на красоты Кинбурна, на всякое зверье и хозяйские заботы.
А давеча я ехала на «Урале» и встретила человека тоже на особицу, человека косы. Мы ехали в кабине с шофером, который уже много лет возит нас всех. Что меня всегда удивляет, так это, что шофер этот всегда аккуратно, чисто и хорошо, даже дорого, одет, всегда в светлом, и все у него весело, с шуткой и вовремя. Что говорить, просто красавец. Он здесь человек известный, возглавлял даже ячейку одной партии и верил в пользу этих партий долго, но теперь, как и все, мало видит проку в них и только из всей политической дребедени осталась у него одна уверенность – во всем виноваты коммуняки, они до сих на всех постах сидят и деньги гребут. Удивительное дело, какие же долгожители эти коммуняки, хорошо, когда можно все на них спихнуть, так и будут спихивать лет сто или двести, это по-нашему.
Другой, сидевший в кабине, широким лицом был открыт, светел, красив, только губы резко взяты скобкой. По всему было видно, что человек он основательный, работный, на ерунду не отвлекающийся. Между ними с шофером завязался ленивый разговор о новостях косы, как приезжали депутаты, кто хочет, а кто не хочет, чтобы здесь был национальный парк или национальный заповедник.
Разговор шел ни шатко, ни валко – все ведь всем известно, кто за, кто против и из каких выгод. Все вышло опять на коммуняк, на старую власть. Тут уже разозлился пассажир. Говорит своему собеседнику:
– Ну что ж ты такое говоришь. Да, власть была не очень, и ошибки, и просчеты были, и горе всякое. Но только каждый год какой завод, какую фабрику открывали. А сейчас, слышал ты, чтобы что-то строили или открывали?
Шофер натужно не соглашался, но потом вроде как смирился с этим аргументом.
И пассажир, чтобы примирить всех, сказал, подводя черту:
– О душе, друг, надо нам уже думать! О душе! А это все.. так, прах… я тоже в церковь стал захаживать. Тоже там не все. Но о душе думать надо!
Я завозилась со своей сумкой и вытащила две иконки Федора Ушакова, привезенные еще из самых Санаксар, где покоятся святые мощи адмирала.
– Вот вам, раз о душе решили думать! Он здесь воевал, – ваш святой, святой с погонами, единственный…
Сразу как-то все притихли, рассматривая икону. Расспросили откуда, что.
Работящий начал мне рассказывать, что на Кинбурне есть церковь, которую построили по указанию Суворова. Я это знала.
– Я когда приехал двадцать лет назад на косу, после трех вещих снов… да-да… было мне три сна про это место. Я работал в клубе, который в церкви тогда был. Вот ремонтируем мы там что-то с Колькой, а потом он говорит: пойду до ветру…. Я-то думал он на двор, а он в ту часть, где алтарь. Приходит и лыбится. А я ему тогда сказал: «Зря ты это, Колька, такое не проходит. Это все святотатство, потому как хоть это и теперь клуб, но все знают, что это была церковь, святое место». И как в воду глядел… Кольку этого через четыре месяца нашли в Коблево четвертованным. Четвертовали, а убийц не нашли. Вот так-то. Жуткой смертью человек умер. А все от того, что святое место нельзя осквернять.
Шофер пристроил иконку с Федором Ушаковым к стеклу и беседа пошла уже мирно. Мы подъезжали к дому работящего. Он настроился между тем на долгий философский разговор.
– Да друг, не горюй, все эти выборы-перевыборы пройдут, а нам надо ждать двенадцатого года…
И повторил.
– Двенадцатого.
– А что в двенадцатом?
– В двенадцатом все решится, все будет как надо…
– Ну а что все-таки в двенадцатом?
Он удивленно повернулся ко мне.
– А вы не знаете? В двенадцатом будет чемпионат Европы по футболу в Киеве и переполюсовка. Футбол и переполюсовка.
И повторил это странное слово несколько раз.
– Что это, переполюсовка? – переспросила я в удивлении.
И он, как о само собой разумеющемся, ответил:
– Ну как вы не знаете. Переполюсовка – это когда на земле полюса поменяются. Это так будет, вы не бойтесь, все потом наладится, только сначала волна как цунами пройдет по всей земле и всю нечисть смоет.
Он резко махнул рукой и уверенно, без доли сомнения и юмора повторил, спрыгивая из машины:
– Всю нечисть – одной волной. И тогда заживем. Всю эту разную тварь.
Уже закрывая дверь, он радушно, но как-то застенчиво пригласил:
– А вы приезжайте к нам или приходите. Жена все время здесь. И я приезжаю. Поговорим.
Мы уже далеко отъехали от его дома, а мне все не давала покоя эта его переполюсовка, которая расправиться со всякой нечистью на земле…
И тогда над Землей засияет купол неба как здесь, на хуторе Покровском, на Кинбурнской косе.
Марина Ганичева
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
