Колька ничем особенно не отличался от своих сверстников, также ходил в шапке, одно ухо которой свешивалось набок, в подшитых валенках, в кургузом пальтишке, но делал все очень энергично и с какой-то лихостью. Белобрысый, плотненький, коренастый. Познакомились мы с ним буквально с первого класса. Я пошел в первый класс в сибирской Марьяновке в сентябре тысяча девятьсот сорок первого года. Это был не тот первый класс с цветами, приветствиями, звонками, с заносом на руках первоклассников. Шла война. Директор собрал нас во дворе и сказал: «Сейчас нечего отмечать. Ну вот вас в первый класс провожают в последний свой приход в школу наши десятиклассники». Я запомнил Васю Журавлева. Высокий, статный, красивый, все его очень любили, девчонки особенно.
– Вася, скажи слово! – обратился к нему директор.
Он немножко смутился, хотя и не сильно, они уже все были в войне, уже получили повестки из военкомата. Вася вышел, немного помолчал, оглядев нас всех синими, внимательными глазами и густым голосом решительно выпалил:
– Ничего, я не доучился, но мы еще доучимся, вот только разобьем немцев, и я приеду. А вы учитесь хорошо!
Говорили тогда немцы, а не фашисты. Он дал нам еще какое-то наставление «взрослыми» словами, но мне оно не запомнилось. На голове у него шлем танкиста, предмет нашей зависти, он его все время носил. Отец, или кто-то из родных подарил. А мы все тогда бредили военным. Помню, когда были в Омске, то видели один раз, как идут по улице три летчика. Мы с мальчишками их обгоняли, забегали вперед забегали, чтобы рассмотреть, какие у них ордена. Для нас они тога были как космонавты. У кого-то орден был, а у кого-то только значки висели, но для нас это все равно были ордена.
Первая наша учительница Валентина Сергеевна тогда казалась нам совсем пожилой, но я не уверен, было ли ей тогда сорок лет. Белые волосики, аккуратная стрижка, сухопарая, очки. И, самое главное, мы знали, что у нее сын уже на фронте.
Она вошла в класс, улыбнулась нам ласково и сказала: «Дети, давайте будем учиться сначала читать, а потом писать» Ну а я уже умел читать и, конечно, этим гордился. Научился за спиной у брата Стаськи. Он: «А-а-а», я: «А-а-а». Он: «Иди отсюда!», и затрещину мне по голове. «О-о-о» «О-о-о». «Иди отсюда!», и затрещину. Но я не отступал и за спиной научился.
Корова Саррка и Будильник
Обладая хорошей памятью, я довольно быстро запоминал все. У нас была Малая советская энциклопедия с портретами всяких деятелей, правда, некоторых, которые становились врагами народа, замазывали помадой. Я их всех знал и запоминал. И невероятное количество запомнил деятелей из Сельскохозяйственной энциклопедии, была у нас дома такая. И сейчас у меня в памяти вдруг всплывают ни с того ни с сего имена: Уильям Гарвей, Морган, Мичурин, Энгельгардт. И когда к отцу приходил агроном, отец немного хвастался : «Ну покажи дяде, кто это?» И я всех перечислял-шпарил как по писанному. Тот говорил: «Да он же читает». И тогда отец закрывал ладонью надписи, а я продолжал шпарить. Потом шли фотографии коров: ярославская, холмогорская, немецкая…
Корова у нас была Саррка, купили мы ее в немецком колхозе, они их сбывали, когда мужиков забирали в трудармию и нам отдали ее почти за бесценок. Она хорошее молоко давала, но чуть-чуть была строптивая. К нам приехала тетя Дуся Овчинникова, знакомая мамы, из Устюжны. Я запомнил все города и поселки Вологодской области из маминых и тети Дуниных рассказов: Устюжна, Успенская слобода, Молога… Тетя Дуня, когда мать уходила на работу, доила корову. Сын у нее был майор артиллерист, долго хранилась у нас его фотография, как он «выжимает» гирю… Саррке не нравилось, как тетя Дуся ее доила, та надоит полведра, а она ка-а-ак долбанет по ведру копытом, все упадет, молоко разольется, а тетя Дуся: «У, дура ты, жидовка проклятая», а мама ее останавливала: «Ну что ты, Дуся, нельзя так говорить, ты же знаешь». «Дак она же Саррка!» «Да она немецкая Саррка!» «Ну так еще лучше!»
А Колька по нашей улице от школы жил в самом крайнем доме, мы где-то в семи домах от него. Улица прямая, да и вообще железнодорожные поселки сибирские и все степные сибирские села с прямыми длинными улицами, так и распланированы по прямой. У нас была улица Ворошилова. В восемь часов утра все должны быть в школе. Колька, когда выходил из дома, начинал кричать на одной ноте «Валя Ганичев, выходи! Валя Ганичев, выходи!». Пока он проходил эти семь домов, народ просыпался, ругался: «Что ты вопишь-то?!». И его в классе за это звали Будильник.
Отец его железнодорожник, ушел на фронт, а мама работала в совхозе «Первого марьяновского боя». Это был бой под Марьяновкой с белым адмиралом Колчаком, когда все красные погибли.
Когда мы шли, он меня всячески наущал и рассказывал истории из незнакомого мне мира.
Мы с ним не дрались, он осуществлял надо мной покровительство, и мы проявляли взаимное уважение что ли, потому что я слушал все, что Колька мне преподносил в своих рассказах.
Наш завхоз как-то сказал в разговорах «Немец прет и прет, прямо интересно». Ему за это крепко попало. А я запомнил и Кольке говорю: «Гитлер прет и прет, прямо интересно» А он мне ответил: «Вот пусть сюда, в Сибирь припрет Гитлер, наши бабы-то ему ноги повыдернут».
Просвещал меня и насчет жизни. Песню пел: «Течёт речечка, да по песочечку,
Да бережочек моет», такая воровская песня про уркана, бандита, и комсомолку и их любовь. Были там и слова:
«Да ты напейся воды холодной,
Да про любовь забудешь".
"Пил я воду, да пил холодную,
Пил – не напивался.
Любил девочку да комсомолочку,
Да с нею миловался".
Почему надо было напиться холодной воды и забыть про любовь, было не очень понятно. Простудится что ли?
Был Колька политически нацелен на правильные вещи. Пел и такую песенку: «Русский, немец и поляк танцевали краковяк, русский вытащил бутылку, хлоп поляку по затылку, немец вытащил наган, хлоп поляку по зубам». Это было очень боевито и соответствовало исторической правде, но немного в другом порядке. Первый вытащил-то наган немец, а потом русский в 1939 году.
Почему-то в ходу у Кольки было масса анекдотов про Пушкина, Лермонтова и Крылова. Не могу даже все и рассказать, потому что с ними бывало всякое. Вот… Собрались Пушкин, Лермонтов и Крылов и присели справить нужду, но уговор был такой, чтоб не тужиться. Сидит Крылов, ничего не получается. А Пушкин ему: Смотри Иван, во-о-о-о-н ворона летит!» Это было конечно, прямо скажем, неприлично, но все-таки показывало знание литературных имен.
Длинная улица помогала нам все обсудить.
Давид Штоппель и немцы
Был еще Генка Сысолятин да Давид Штопель, немец. Когда на математике в его задачке получилось, что немецкие самолеты сбили больше советских самолетов, чем наши, мы возмутились, и решили Давида побить. И за школой позвали его и надавали ему. «Немецкие самолеты никогда не могут сбить больше, чем наши». Он согласился, заплакал. А на следующий день нас вызвали к директору. То ли он был инвалид, то ли еще что-то, на фронт его не взяли. Он говорит: «Вы зачем били Давида?»
– Да вот, у него немцы сбили наших самолетов больше, чем мы их.
– А вы знаете, что у него дядя антифашист и сидел в Германии в тюрьме.
Нам немножко было стыдно, но не очень. Надо, чтобы наши сбивали самолетов больше, чем немцы.
А немецкое влияние в нашем районе было довольно широкое. Во втором классе нам помогала дома тетя Соня, немка. Какая она тетя? Сейчас я понимаю, что ей было лет семнадцать. И она маме сказала, пусть ребята поедут на лето к нам в колхоз «Роте фане» (Красное знамя), там грибы пособирают и ягоды.
И я ездил, а потом убегал. Блох там оказалось много.
«Помолитесь за меня…»
Колька учился спустя рукава, умишка у него был не быстрый, зато он все умел делать. И после уроков, а уроков было всего четыре, мы бежали на вокзал. На вокзале с запада на восток шли беспрерывно поезда. Это тот участок Транссиба, то есть Танссибирской железнодорожной магистрали, у которого не было параллели. У других участков были запасные параллели через Казахастан… А это был самый напряженный участок, поезда шли через каждые пять минут. В одну сторону, в другую, в одну, в другую…
Позднее, когда мы ехали по Транссибу в год юбилея этой великой железной дороги с писателями, то с нами отправились в путь и диспетчера времен войны, которые умели «расшивать» расписание поездов. Это считалась очень важная профессия – диспетчера… Важная и тяжелая.
С востока навстречу фронту мчались платформы с зачехленными орудиями, танками. Колька определял на глаз: «Это танки, это пушка такая-то…» У поездов была обязательно охрана. А с запада на восток ехали заводы, станки. Сначала еще были нормальные вагоны, а начиная с октября – вагоны-«теплушки», с нарами и печкам-буржуйками посредине, товарняки для перевозки грузов… Пошел снег и поехали эвакуированные. Приходили ко всем и без всякого обсуждения давали задание: расселить эвакуированных, «у вас будет жить такая-то семья». У нас тоже жили, рядом в семье жили Стасючки, с Украины, две девочки, парень Игорь и мать, их отец был военный на фронте. Мы, конечно, сразу в них влюбились. Они говорили часто странные для нас слова. «Смачно, дякую, горобэць». Что это такое, мы не знали. Игоря мы иногда дразнили: «Доктор Игорь, доктор Смак, он сказал, что он дурак». Но были они совсем не дураки, начитаны, из-под Киева. Эвакуированных развозили по колхозам, по всяким дырам, и это была нелегкая жизнь. Самим-то есть нечего, а среди них в основном городские жители, ничего не умели на земле, не знали, что делать.
Станция была очень красивая. Узел Марьяновка крупный, из Омска подгоняли поезда на «передышку», были большие водокачки и, самое главное, был очень большой элеватор, на три района. Когда он загорелся в 42 году, отец ходил черный. Думали, что диверсия, а оказалось, там перегретое зерно. Мы тоже туда бегали, помогали переносить оставшееся зерно.
На вокзале подходили к нам молодые солдатики. Запомнился мне один красноармеец – Виктор Карнаухов. Такой ясноглазый паренек, восемнадцати или девятнадцати лет, с ним вышли ребята из вагона, поезд остановился, отходить им было нельзя, но побеседовать с мальчишками было можно. Мы принесли им картошку, огурцы, они ели, похваливали нас, огурцы были и соленые и простые, их не так-то легко было вырастить в Сибири. Выращивали на грядках из навоза, посредине лунка, туда насыпалась земля, и туда сажали огуречные семена. И даже помидоры выращивали. Но никогда помидоры не были спелыми, их срывали зеленые, потом прятали в валенок, где они желтели. Красных помидоров я тогда не ел и не видел.
Так вот, Витя Карнаухов, парнишка, с какой-то очень хорошей, доброй улыбкой. Он нас подбадривал. Хотя, чего ему было нас подбадривать? Наверное, сам слегка робел. Тогда он сказал, что они поедут сейчас на фронт, что они – пехота. А потом вдруг остановился, помолчал и так тихо говорит: «Ребята, помолитесь за меня!» А как молиться, мы в то время еще и не знали. Но обещали ему помолиться. Он подарил нам свою фотографию, где он со своим товарищем, они были без погон тогда, с петлицами. И как-то меня это так затронуло, что до конца войны я пытался выяснить, как же это, помолиться?
Вот остановилась «теплушка» с ранеными бойцами… Один с перевязанной рукой запомнился. Он попросил:
– Спойте, пацаны, что-нибудь, или стихи расскажите!
Мы с Колькой затянули довольно громко и с чувством, хоть и невпопад:
«Три танкиста, три веселых друга-а-а,
Экипаж машины боевой!»
Колька военные песни знал хорошо. И мы бодро дотянули до конца. Бойцам понравилось. И я решил еще украсить все стихами про Ворошилова, нашего первого маршала:
Климу Ворошилову письмо я написал:
Товарищ Ворошилов, народный комиссар!
В Красную армию нынешний год,
В Красную армию брат мой идёт!
Товарищ Ворошилов, ты, верно, будешь рад,
Когда к тебе на службу придёт мой старший брат,
Товарищ Ворошилов, ему ты доверяй:
Умрёт он, а не пустит врага в Советский край!
Товарищ Ворошилов, а если на войне
Погибнет брат мой милый – пиши скорее мне!
Товарищ Ворошилов, я быстро подрасту
И встану вместо брата с винтовкой на посту!
Раненый вздохнул тяжело:
– Сынок, ты больше не читай это стихотворение…
Я не понял, а Колька прошептал мне на ухо:
– Да ему же о том, что брат погибнет, напоминать не надо…
Я больше и не читал это стихотворение никогда.
Я запомнил, что когда приехала новая партия эвакуированных, их отправили в поселок МТС, и они спрашивали: «А что, МТС – это маленький городок?» «Да это станция машинно-тракторная». А вокруг нас был и казахский колхоз, и немецкий «Роте фане», и «Червоный прапор», был еще какой-то колхоз «Нацмен». Кого-то мы дразнили «Мордва-42, мордва-42»…
Валерий Ганичев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
