– Какой остров? Мы туда по небу попадем? На реке ледоход вот-вот начнется. В тайге снега по пояс, а за Петровым скитом скоро болота таять начнут. Они всегда рано таять начинают. Не дойдем. Летом надо пробовать, да и то, сам знаешь, какие там топи...
– Собирайся. С нами пойдет топограф из района. Сегодня приехал, а с ним еще один, важный, петлицы голубые. Так что пойдешь как миленький, – сурово повторил Иван Кузьмич, первый охотник в Покровском, хмурый, нелюдимый мужик, всегда разыгрывающий перед приезжим начальством сермяжную простоту, но понимающий законы жизни получше многих других. В кармане его полушубка лежал сложенный вчетверо лист бумаги с четкой директивой из райцентра – оказать всяческое содействие и помощь геодезической экспедиции для описания безымянного острова у устья реки Назино, а так же прилегающего к нему правого берега Оби. И никому в районе нет дела, что вместо берега там сплошная трясина, которая быстро оттаивает под лучами весеннего солнца, и устье Назино забито льдом, а на самой Оби скоро начнется ледоход, и что припай возле берегов уже не белый и надежный, а серый, подтаявший, весь в разводах темной воды. Гиблый край.
– Подготовь лошадей, завтра на рассвете выходим. И смотри, Степан, молчи. Дело, похоже, секретное, – добавил Иван Кузьмич, непреклонно глядя из-под густых бровей на щуплого мужика в ватнике и грязной шапке, изъеденной молью. Мужичок поморгал слезящимися глазами и уже открыл рот, собираясь начать возражать заново, но Иван Кузьмич, не слушая, вышел из избы.
Село Покровское раскинулось у излучины реки Каменки. Разбросанные по пологим холмам избы курились дымом печей, белели снегами огороды, в окнах кое-где мелькали огоньки керосиновых ламп. Сразу за кладбищем начиналась глухая тайга, низкие сопки уходили за горизонт и сливались с темным небом.
Когда-то давно на этом берегу остановились обозы раскольников, переваливших через Уральский хребет. Горели костры, плакали дети, а мужчины, помолившись, сидели кружком, кто на кучах валежника, а кто просто на холодных, мокрых камнях, и держали совет. На западе за далекими отрогами гор их ждали гнев патриарха Никона и царские указы, а впереди, на востоке, лежала бескрайняя, непроходимая тайга, суровые зимы и полная неизвестность. Утром часть обозов ушла дальше – искать свою землю счастья, а некоторые остались здесь навсегда. Вскоре на картах Западной Сибири Российской империи появилась новая маленькая точка.
Шли годы, каждое утро солнце на низком небе освещало то зеленый от листвы, то белый от снега мир вокруг затерянного в тайге поселка. Где-то за сопками сменялись эпохи, возникали новые государства, начинались и затухали войны, гремели взрывы, текла кровь и горели города. Но в Покровском время замедляло свой ритм, дни и ночи, меняя друг друга, соединялись в года и уходили в вечность, точно так же, как и воды Каменки по распадкам и долинам неспешно исчезали в океане. С годами от первых поселенцев – староверов – остались только просевшие, поросшие мхом избы, трухлявые кресты на могилах да молитвенный дом, переделанный сельсоветом под амбар.
Иван Кузьмич вышел за калитку и направился по центральной улице к сельсовету. Под ногами чавкала мокрая, промерзшая грязь, повсюду стояли глубокие лужи с настилами из свежих бревен. Когда улица приближалась вплотную к реке, становилось чуть светлее, и было слышно, как шумит вода и с глухим стуком сталкиваются между собой льдины. В тайгу пришла весна. Ночью все снова замерзало, а с солнцем маленькие ручейки под осевшими, серыми пластами снега стекали в распадки, оттуда, подтаивая собой метровые сугробы, уходили в Каменку и дальше, в воды великой сибирской реки Обь. В прибрежных болотах, раскинутых на многие сотни верст, талая вода, журча, собиралась под тяжелыми мхами, и весь край превращался в непроходимые топи. Пройдет совсем немного времени, Обь разбухнет и выйдет из берегов, необозримые пространства покроются темной водой с островками поросших соснами верхушек сопок. Нельзя сейчас туда идти, надо ждать, когда летнее солнце вернет Обь в свое русло. Но, видно, в районе кому-то очень не терпится. Власть советов не знает преград и желает видеть только результат своих решений.
В конторе сельсовета было жарко, председатель затопил не остывшую с утра печь и ушел к себе – хлопотать насчет ночлега для гостей. Отблески огня из-под заслонки освещали часть стены из выбеленных бревен, на потолке мерцали красные тени, непривычно пахло городскими папиросами. За длинным столом сидели приезжие и тихо разговаривали. Сизый дым пластами плавал по комнате, колышась от теплого воздуха, нагретого горячими боками обмазанной глиной печи. Иван Кузьмич снял шапку, подошел к столу и еще раз поздоровался.
– Вы уже проработали маршрут? – спросил один из гостей, высокий худощавый мужчина с внимательными серыми глазами. От жары он снял кожаную, на меху, куртку, и теперь каждому были видны голубые петлицы и кубики на новенькой гимнастерке. Из-под расстегнутого воротника белело свежее нательное белье.
– Маршрут известный, – комкая в руках шапку, прогудел Иван Кузьмич. – Отсюда пойдем по старой просеке до Лосиной пади. Дальше, по распадкам выйдем к Петрову скиту. Снега там глубокие, но, ничего, – дойдем. За скитом начинаются торфяники, там когда-то была гать до заброшенной пушной фактории. Если Бог даст, найдем ее.
Второй из гостей, усталый, с воспаленными от бессонницы глазами, топограф из района подкрутил в лампе фитиль и склонился над раскрытой планшеткой.
– Подойди сюда, – не отрываясь от карты, подозвал он охотника. – Смотри, – желтый от никотина и таежных костров палец провел по слюдяной пленке и уперся в какую-то точку, – здесь гать?
Иван Кузьмич наклонился через его голову, посмотрел на разноцветные изломы линий под пальцем, ничего не понял и пожал плечами.
– Мы картам не обучены, мы по своим знакам ходим.
– Это понятно, – больше для себя, задумчиво протянул топограф, не отрываясь от планшетки. Человек в гимнастерке вдруг улыбнулся Кузьмичу, как старому знакомому, достал из кармана серебряный с глазурью портсигар и протянул охотнику. Иван Кузьмич осторожно достал папиросу и прикурил от мгновенно поднесенной спички.
– Как думаешь, дойдем? – спросил человек, внимательно рассматривая лицо Кузьмича.
Перед охотником стояла трудная задача: объяснить приезжим, что их желание почти невыполнимо, да чтобы не подумали еще, что он просто не хочет идти, пугает их и саботирует задание. Если, наоборот, сглаживать все трудности, то получится еще хуже, особенно если кто-нибудь из них останется в трясине. Надо ждать, пускай сами опробуют весеннюю тайгу на себе, пускай поползают по заснеженным буреломам, пускай поищут гать в ледяной воде, пускай попробуют перейти сибирские реки в разгар ледохода. Надо, чтобы они сами поняли безумие своей затеи и сами приняли решение повернуть обратно.
– Попробуем, – уклончиво сказал Иван Кузьмич. Только сейчас он заметил, что рядом с уполномоченным на широкой лавке лежит кожаная портупея и кобура с тяжелым наганом.
– А как мы с фактории на остров сможем попасть? – спросил топограф.
– Раньше охотники в том месте на другой берег Оби перебирались. Значит, должна быть там лодка, – ответил Иван Кузьмич и, представив, как они будут на лодке плыть среди огромных льдин, идущих по течению, не выдержал. – Летом надо, по воде, в этих краях весь путь по воде, по рекам... Через тайгу никто не ходит...
– Если бы можно было по воде, мы бы сюда не приехали, – веско, разделяя каждое слово, сказал уполномоченный. – Задание срочное и секретное, и мы с вами должны его выполнить точно и в срок. Вам понятно?! – закончил он, словно ударил.
Дверь отворилась, и в комнату, стуча сапогами, ввалился председатель.
– Поедемте вечерять, товарищи. Жена рыбу в сметане поджарила. Лучше в Покровском никто рыбу не готовит. Да и ночевать пора, жена постели уже приготовила.
Гости поднялись с лавки, а Иван Кузьмич, пряча в глазах злость, пошел к себе, готовиться в дорогу.
***
Рядом с Петровым скитом рос дуб-великан. Высокий, развесистый, могучий, он веками стоял на самом краю болот, и было совершенно непонятно, как здешняя почва смогла дать жизнь такому исполину. На широком, потресканном стволе очень давно кто-то вырезал православный крест. Новая кора слоями закрыла место среза, но контур оставался хорошо заметен. Над крестом раньше были прибиты бумажные иконки, но дожди, туманы и снега размыли и стерли лики святых, и теперь на коре белели только мокрые бумажные обрывки. Никто не помнил, когда здесь появился скит, казалось, что он стоит здесь всегда, от начала сотворения мира. Почерневшая от времени, вросшая в землю избушка разделяла собой два начала – позади оставалась угрюмая, густая тайга, а впереди, без края, простирались просевшие от весеннего солнца снега на топях и марях заболоченной долины Оби.
Последним в скиту жил отшельник. Он хранил обет молчания и не обмолвился ни с кем ни одним словом, но люди все-таки откуда-то узнали, что молчальника зовут Петром. С тех пор скит стали называть Петровым, а в народе про отшельника начали ходить разные слухи, перерастающие в легенды. Говорили, что он притягивает к себе летние грозы и может указать путь молнии; что он разговаривает с ветрами и по его просьбе перелетные птицы в своих клювах приносят ему из святого города Иерусалима миро и ладан, – много чего говорили люди, только бы сохранить веру в чудеса.
Несколько лет подряд, на Пасху, отшельник приходил по торфяникам к берегу Оби в факторию, где скупали пушнину у местных хантов. Он молча протягивал купцам самодельные четки и крестики из можжевельника, набирал в котомку муку и уходил обратно, погруженный в свой собственный мир. Потом торговое поселение забросили. Отшельника после этого много лет никто не видел, лишь старики иногда, завидев зарницы над болотами в стороне скита, говорили – это Петр с Богом разговаривает. Наверное, монах давно умер, но костей в скиту никто из охотников не нашел. Это породило новые слухи. Теперь рассказывали, что в конце жизни отшельник отрекся от Бога и поклонился дьяволу. За что навечно обречен оставаться под мхами. Потому часто, над болотами, в густых туманах слышен его тихий шепот.
Поздно вечером возле дуба-великана, на расчищенной от сугробов площадке, горел костер. Огонь, потрескивая, перебирался по веткам сухого валежника и плавил снег на несколько метров вокруг себя. Отсветы пламени в темноте делали лица людей загадочными и чужими, словно кто-то надел на них мерцающие, красно-желтые подвижные маски. Иван Кузьмич осторожно достал из огня дымящийся, черный от копоти котелок, щедро засыпал в кипящую воду большую горсть чая и, не считая жменей, погружал куски колотого сахара. Степан сидел напротив и непослушными, подмороженными пальцами пытался сделать скрутку. Самосад просыпался ему на колени, потресканные губы беззвучно шевелились. За долгую жизнь Степан научился говорить и ругаться с самим собою. В его слезящихся глазах плясали отблески костра, под глазами чернели огромные круги, худощавое лицо осунулось еще больше, и в каждом движении читалась нечеловеческая усталость. В скиту, в свете спиртовки, топограф, наверное, в тысячный раз изучал карту с планшетки, как будто именно там находились все ответы на вопросы, и именно там пряталась зашифрованная от людей некая истина. Рядом, на низком топчане из неструганных досок, спал уполномоченный, завернувшись в мокрый овчинный полушубок.
Люди были измождены, вымотаны до предела, до границы, за которой человек перестает быть человеком и живет только инстинктами. За этой красной чертой исчезает все, что делает людей людьми, исчезает совесть, разум и мораль, исчезает даже память, и смыслом существования остается только животное желание тепла, еды и сна. Сто пятьдесят верст непроходимой тайги остались позади.
До Лосиной пади все происходило спокойно, хотя было очень трудно. Погода стояла тихая, безветренная, то тут, то там с высоких кедров срывались шапки снега и с глухими ударами падали вниз. Люди утопали по пояс в снегу, солнце и мороз образовали на спрессованных пластах тонкую корку льда, а под снегом по капле собиралась вода, и вся одежда моментально промокала до нитки. Через три дня тайга поредела, кедры сменились редкими пихтами, зато кустарник на склонах сопок достигал двухметровой высоты и сплетением ветвей превращал лес в непроходимые дебри. По утрам в долинах лежали густые туманы, темный и сырой лес постепенно, с тихим шипением, освобождался от снега, и деревья набухали соком, готовясь встречать короткое сибирское лето.
На четвертый день пути люди переходили по льду безымянную реку. Утро стояло солнечное, над тайгой раскинулось бескрайнее голубое небо, природа словно уснула, густой ельник по берегам стоял не шелохнувшись. Было очень тихо, только похрустывали под ногами мелкие, битые льдинки, да фыркала, осторожно ступая, навьюченная лошадь. Замерзшая река петляла по распадкам и терялась в изгибах за черно-белыми гольцами. Где-то там, в глубине, она жила своей таинственной жизнью, но поверхность, скованная кристалликами льда, оставалась без движения, и казалось, что так было и так будет вечно. Солнце по-весеннему согревало застывший мир и лица медленно идущих по руслу реки людей, полная тишина вокруг создавала ощущение нереальности, как будто люди находились внутри сна древнего бога тайги.
Вдруг раздался оглушительный удар, что-то громко треснуло. Сверху, из-за распадков, еще раз ударило, глухим эхом прокатившись по речной долине. На берегах с елей осыпался снег. От неожиданности уполномоченный резко присел, лошадь шарахнулась в сторону, а Степан, вместо того, чтобы смотреть на реку, испуганно глянул на Кузьмича. Серый, покрытый лужами лед под ногами дрогнул, еще раз ударило, и мимо людей вниз по течению прошла глубокая трещина. Сразу захрустело со всех сторон, и ледяное поле до берегов мгновенно покрылось густой сеткой разломов.
– Быстрее к берегу, – хрипло закричал топограф. Иван Кузьмич подскочил к лошади и, чтобы хоть немного облегчить тяжелую поклажу, сорвал с седла первые попавшиеся связанные между собою мешки. Степан уперся ногами в лед и тянул поводок, пытаясь заставить лошадь сдвинуться с места, но ничего не получалось. Животное всхрапывало, косилось черными, расширенными от ужаса глазами, вскидывало голову, но по-прежнему оставалось на месте.
– Быстрее, – задыхаясь, крикнул топограф, доставая на бегу из наплечного мешка веревку. Рядом с ним к берегу, не оглядываясь, бежал уполномоченный. В этот момент лед под ногами начал погружаться вниз, забулькала вода, и лошадь с шумом провалилась в полынью, увлекая за собой Степана. Все произошло в одно мгновение. Иван Кузьмич, не думая, рывком бросил подальше мешки и метнулся в сторону, в падении широко расставляя руки. В следующую секунду он уже бежал по берегу, инстинктивно выбирая места, где на льду белел снег. Почему-то белое ему казалось самым надежным. Позади, всхлипывая, бежал Степан. Вода, прибывая из глубины, заливала лед, тяжелые пимы на ногах набухли и затормозили шаг, все движения казались охотнику замедленными, как во сне. За спиной раздалось короткое ржание, больше похожее на стон, и голова лошади скрылась в каше из снега и осколков льда. Течение реки занесло ее под просевшие льдины, еще минуту назад составлявшие нерушимое целое.
На берегу топограф успел обвязать веревкой ствол лиственницы и встал на большой валун, готовясь бросать второй конец. Уполномоченный, сложив руки рупором, что-то кричал, но Иван Кузьмич его не слышал. Они успели добежать до мелководья за несколько секунд, растянувшихся в вечность.
Несколько минут все молчали, было слышно только тяжелое, порывистое дыхание, да шумела река, сталкивая между собою льдины. Где-то там, в темных глубинах, течение, ударяя о камни, тащило за собой по дну труп лошади. Иван Кузьмич лежал на мешках и, задыхаясь, хватал воздух широко открытым ртом. Какая-то часть сознания все еще по-прежнему гнала его к берегу, легким не хватало кислорода, в висках пульсировала кровь. Степан, хрипло дыша, сидел рядом, на поваленном стволе дерева, и, словно не веря в реальность произошедшего, с каким-то детским удивлением смотрел то на уполномоченного, то на разбуженную реку, принявшую в свои воды первую жертву сибирской весны. Постепенно удивление в его глазах сменилось отчаянием и злобой. Еще толком не отдышавшись, он поднялся на ноги, зачем-то отряхнул снег с рукавов мокрого ватника и решительно шагнул к застывшему чекисту.
– Ты, сука!.. – гнев и боль утраты горячей волной захлестнули все мысли и чувства проводника. – Говорили тебе – нельзя сейчас идти! Кто мне лошадь вернет?.. Ты?.. Или начальство твое?..
– Прекрати истерику, – тихо, сквозь зубы, сказал уполномоченный. Его рука медленно потянулась к кобуре, глаза сузились, лицо пошло красными пятнами. Но Степан уже не видел и не слышал ничего, кроме своего горя.
– На ком я теперь в тайгу буду ездить? На тебе?.. Или может мне колхоз потерю лошади зачтенными трудоднями восполнит? Что молчишь?..
Уполномоченный убрал пальцы с кобуры и вдруг резко, без замаха, ударил тщедушного проводника кулаком в лицо. Степан всхлипнул на полуслове и, закрывая лицо руками, упал на снег.
– Успокоился? – с холодной насмешкой спросил чекист, но его глаза не смеялись. Незаметно он сделал шаг к тюкам с поклажей, где лежало ружье Степана, и подчеркнуто спокойным жестом достал из кармана меховой куртки портсигар, хотя каждый видел, что его пальцы дрожат. Бездонный цвет его голубых петлиц безмолвно отражал военную мощь бескрайней страны: с трибуналами, многими армиями, самолетами и эскадрами боевых кораблей от берегов Западного Буга до самого Чукотского моря. Но чекист все равно испугался. В тайге таких людей знают и сторонятся их. Все свои проблемы они решают ударом кулака или выстрелом пули, не понимая, что на самом деле они бьют и стреляют в свой собственный страх.
Топограф и Иван Кузьмич молча засобирались, распределяя поклажу по заплечным мешкам. Проводник сидел на корточках в стороне и прикладывал талый снег к разбитым губам. Снег из белого сразу превращался в розовый. Степан прикладывал все новые и новые комки, на его бровях и бороде таяли розовые снежинки, а глаза оставались пустыми, словно вместе с лошадью он потерял часть своей жизни. Точка была поставлена, к разговорам о неудачной переправе никто больше не возвращался. Но с этого момента в отношениях между людьми пролегла глубокая трещина, которую никак уже не удастся устранить: ни сказав доброе слово, ни поделившись куском хлеба, ни сблизившись в совместном преодолении трудностей тернистого пути. Человеческая связь порвалась, как тоненькая ниточка, и, сколько бы ее потом не связывало время, узелок все равно останется.
Случай на безымянной реке заставил Кузьмича по-новому взглянуть на их будущее. В скиту, под развесистым дубом, после тяжелейшего таежного перехода по глубоким снегам и буреломам к самой границе болот, в свете костра, охотник спросил Степана:
– Как думаешь, почему такая спешка? Зачем идти по весенним топям, когда через месяц можно спокойно добраться до устья Назино по воде? Кому это надо?.. А этот?.. – Кузьмич кивнул головой в сторону избушки, где на топчане из тесанных бревен спал уполномоченный. – Важный начальник, а с нами идет... Зачем?..
Степан пожал плечами и молча подбросил в огонь новую охапку валежника. В костре зашипело, снег на сучьях мгновенно испарился, и пламя взметнулось вверх, поднимая красные искры в темное ночное небо. После гибели лошади Степан почти не разговаривал. В его слезящихся глазах читалась тоска и запредельная усталость. Потресканные, опухшие губы продолжали беззвучно шевелиться. И невозможно было понять: ругается он сам с собой или читает бесконечную молитву.
– Наверное, в Тобольске кому-то понадобилось описание устья и острова. В районе отрапортовали, а потом спохватились, – не обращая внимания на молчание проводника, продолжал Кузьмич. – Вот только почему такая спешка?.. Я слышал, что где-то в этих местах, в гражданскую, баржу с белыми офицерами затопили. Может, всплыло что...
Иван Кузьмич говорил не из пустого любопытства. Ценой ответа на вопрос легко могли стать их жизни. Вдруг на берегу они увидят то, что им видеть никак не надо. Тогда можно навсегда остаться в заснеженных камышах с пулей в затылке. Не зря же с ними уполномоченный... А он уже показал, что люди для него – мусор.
Охотник вздохнул и потянулся к кисету Степана. Как не ломай голову, ответы на вопросы могло дать только время. Жар костра нагрел мокрый полушубок, глаза слипались, накопленная усталость превращала реальность в пограничное состояние между сном и явью. Через несколько часов они проснутся от холода, постели из еловых лап и остывшие угли костра накроет снег, а впереди их будет ждать не отдых, а многие версты заболоченных владений Оби, новые тревоги и полная неизвестность в конце пути, от которой не стоит ждать ничего хорошего.
Почему-то во все времена, от создания первого человека до наших дней, люди очень хорошо знают и описывают муки ада, но многие не в состоянии даже представить, что ждет человека в раю. Образы вечного счастья не доступны нашему воображению, в то время как страдание и боль понятны и ясны.
* * *
Тысячи лет назад берега Оби покрывали густые, темные леса. Стройные кедры поднимались по холмам высоко в небо, верхушки могучих крон впитывали в себя солнечный свет, не пропуская лучи под сплетение ветвей, а внизу, под кронами, в зарослях папоротника, всегда было сумрачно и влажно. Еще в этих местах было много чистых лесных озер, дно которых постепенно заполнялось миллиардами опавших иголок и листьев. Столетиями тайга жила своей неторопливой жизнью, дожди сменялись снегами, а снега дождями, растения продолжали рождаться и умирать, но каждое мгновение в природе леса проходили незаметные глазу изменения.
От порывов шквального ветра и тяжести снегов мертвые деревья с треском ложились на землю в густые, мокрые папоротники и начинали гнить, вбирая в себя дождевую или талую воду. Стволы и ветви, сгнивая, распадались на куски, все плотнее прилегая к другим гниющим деревьям, сверху на них падали новые, а ежегодные разливы Оби наносили в пустоты вязкий ил. На черной каше пластами разрастались тяжелые мхи, образуя зыбкую, ложную сушу. С веками мхи покрыли темно-зеленым ковром огромные пространства и спрятали под собой перегной густых лесов, заросшие озера и береговую линию. Теперь у русла реки на многие сотни верст простирались торфяные болота, слишком молодые, чтобы быть надежными. Весной, разбухая от талой воды, они превращались в непроходимые топи.
По утрам над болотами лежали густые туманы. В полной тишине иногда что-то булькало, трясина с шумом выпускала воздух и, казалось, что болота дышат, словно единое бескрайнее живое существо. В клубах бело-серого тумана сразу принимались на веру рассказы стариков о том, что топи оставили нетленным тело отшельника Петра, но украли и растворили в себе его душу, и теперь живут его мыслями, страхами и тоской.
Позже туманы рассеивались, и наступал серый, бессолнечный день. Покрытые снегами мхи колыхались под ногами, журчала вода, и с каждым шагом сердце замирало, а спина покрывалась мелкими капельками пота. Казалось, что именно сейчас, с этим шагом, мхи разойдутся и человек, не успев даже крикнуть, с головой уйдет в бездонную, черную, вонючую жижу. Но мысли на этом не останавливались и шли дальше. Почему-то казалось, что первое, что он увидит после смерти, когда легкие до горла забьются перегнившими листьями и грязью, будут мертвые глаза отшельника.
Как идти? Куда идти? Карта новая, знаков нет, ничего нет. Четырьмя маленькими точками они медленно продвигались в густых туманах по огромному пространству речной долины, полагаясь только на опыт и охотничий инстинкт Кузьмича. Топограф отмечал пройденный путь свежими вехами, выставляя их в створ, но каждый знал, что вернуться им будет еще труднее, чем дойти. Лед под мхами начал таять, пустоты под кочками блуждали и там, где они вчера устраивали надежный привал, завтра могла скрыться в трясине целая деревня. Тайга освобождалась от сугробов, туманы с тихим шипением растворяли многие тысячи тонн снега, и теперь даже уполномоченный понимал, что через считанные дни их возвращение превратится в иллюзию.
Унылая, безрадостная картина царства мхов, сухого камыша и снегов до самого горизонта. Иногда им попадались чьи-то метки – выцветшие лоскуты тряпок на ветвях чахлых осин. А один раз они нашли среди заснеженных кочек следы давней стоянки – ржавый котелок, такой же ржавый нож с костяной рукояткой и истлевшее ватное одеяло, не понятно как попавшее сюда, на край света. Там же кругом валялись позеленевшие стреляные гильзы от винтовки, а на стволе одинокой березы виднелась прибитая стрелка, собранная из веток. Через заросли сухого камыша они прошли в указанном направлении, но через десяток метров наткнулись на черную воду заросшего мхами озера. Когда-то здесь разыгралась немая трагедия, подробностей которой уже никто никогда не узнает. Еще они находили полузатопленные, вмерзшие в лед бревна старой гати, но все давно развалилось и сгнило, и сейчас остатки разрушенной дороги вели в никуда, в топи.
Ближе к берегу стали попадаться островки настоящей суши. На одном из таких островков когда-то, очень давно, два купца, братья Елизаровы, построили торговую факторию. Место было выбрано крайне неудачно. Дальше на север, вниз по течению, проходили границы арктической тундры, там простирались те же болота, и, кроме глубоких снегов и вечной мерзлоты, ничего не было. Для любого здравомыслящего человека вся торговля начиналась и заканчивалась только на юге. Там, на берегах великой реки, в тишине стояли густые кедровые леса, там водились горностай, куница и соболь, а местные манси молились медвежьим головам, выставленным по углам стойбища, и каждый вечер оплакивали уходящее солнце. Больше всего на свете они ценили уход от действительности и почти по весу меняли спирт на серебристо-черные и рыжие меха.
Там, на юге, кто-то за один сезон неким волшебным образом зарабатывал капитал на всю оставшуюся жизнь, а кто-то напротив – разорялся. С годами, на берегах таежных рек вырастали сотни факторий, – многие предпочитали рисковать, осваивая новые территории. Но ставить факторию в болотах устья Назино было уже не риском, а безумием.
Кто знает, может быть, братья выбрали этот гиблый край для обмана кредиторов, занимая товары и деньги под якобы перспективное дело, может, они хотели иметь перевалочную базу для лодок с товаром, зимовье на пути к Обской губе. А может, они просто решили, что надо быть там, где других пока нет, – причины уже неизвестны, зато хорошо известен результат.
Как-то весенним вечером к заросшему камышом берегу причалили груженые лодки. Всю ночь на покрытой лесом возвышенности горели костры, а с первыми лучами солнца застучали топоры и зазвенели пилы. Братья поставили на твердой земле два больших сруба под склады, торговый лабаз и длинный причал, уходящий в камышах далеко за кромку воды. Первое время к новой фактории то и дело подплывали лодки с любопытными хантами; связки пушнины мягким, теплым золотом ложились на струганный прилавок, и приказчики, в радостном возбуждении, подсчитывали на счетах первые барыши. Но уже через месяц обнаружился главный, роковой просчет.
Напротив фактории, в версте от береговой линии, стоял большой, угрюмый безымянный остров. Между островом и берегом течение Оби образовало широкую затоку, которую братья ошибочно приняли за один из изгибов основного русла. И когда весенние воды спали, на месте затоки осталась только покрытая глубокими лужами черная грязь. На десять месяцев в году фактория оказалась отрезанной от главного водного пути.
Через годы от безумного предприятия купцов Елизаровых остались только прогнившие стены срубов, чья-то просевшая могила, да сваи разрушенного причала, нелепо торчащего из ила и грязи. Время заботливо отсеивает призрачные прожекты...
* * *
Ранним утром, в двадцати верстах от берега Оби, в глубокий сон Кузьмича ворвался чужой угрожающий звук. Еще не открывая глаз, на границе между реальностью и снами, какая-то часть его сознания попыталась определить источник странного звука, но определить было невозможно. Глухой рокот заполнил собой оба мира.
– Обь вскрылась, – раздался где-то рядом голос топографа, и Кузьмич окончательно проснулся. Степан уже успел вскочить на ноги и напряженно всматривался в сторону реки, словно надеялся что-то увидеть в густом тумане.
Низкий, тяжелый гул стоял над всей долиной. Далекие пушечные раскаты сливались в один непрерывный рокот, и людям казалось, что гудит сама вселенная. В двадцати верстах пришли в движение огромные ледовые поля, многотонные льдины с оглушительным грохотом и треском лезли друг на друга, создавая громадные заторы. И береговой припай, еще вчера ровный и надежный, покрылся высокими торосами, словно какая-то ведьма бросила на поверхность льда сказочный гребешок. А возле самого берега, расширяясь все больше и больше, расходилась полоса темной воды. Теперь стало невозможным добраться до угрюмого безымянного острова. На него можно сколько угодно смотреть с берега, но перебраться через затоку уже было нельзя. Основная цель экспедиции превратилась в недостижимую мечту.
– Обь вскрылась, – сиплым от сна голосом повторил топограф. Уполномоченный тоже проснулся и, сбросив с головы полушубок, еще не соображая, что к чему, потянулся за портсигаром. Сейчас он мало напоминал того, уверенного в себе хозяина чужих судеб, в новенькой гимнастерке и чистом нательном белье. Болотная грязь въелась в кожу, на руках россыпью краснели прыщи, заросшее щетиной лицо осунулось и потемнело, а в глазах все чаще читалась пустота. Несмотря на то, что ему не приходилось со слегой в руках разведывать дорогу во мхах, проваливаясь по грудь в черную талую жижу; не приходилось тащить на себе лишние мешки и готовить место для ночлегов, он уставал больше всех и часто срывался на крик.
– Что будем делать? – спросил его охотник. Чекист как-то неестественно закашлялся и посмотрел на топографа.
– Дойдем до фактории, составим карту береговой линии. А там посмотрим, – ответил топограф, стараясь придать своему голосу уверенность.
– Какая карта? Каждый день на счету, вы что, не понимаете? – со злостью крикнул Степан, но топограф только грустно усмехнулся и, молча, стал собираться в путь. Кузьмич тоже поднялся и принялся разводить потухший костер. Они не могли решить иначе, решение было уже давно принято где-то в прокуренных кабинетах районного ОГПУ, а может, и выше, и им оставалось только выполнять чужую волю. Вопреки здравому смыслу они пойдут дальше. Для чего? Для описания устья Назино? Охотник тяжело вздохнул. Таежная река Назино, полноводная, с сильным течением среди каменистых распадков, в долине Оби распадалась на сотни заросших камышом проток, еще больше заболачивая недоступные берега великой реки. Заносить на карту каждую протоку было бессмысленно. Кому, как не топографу, это знать?
Через час пошел хлопьями мокрый снег. Мир вокруг сразу побелел, заснеженные мхи под ногами прогибались, а под ними с тихим журчанием расходилась вода. Облепленные хлопьями снега, как погребальными саванами, путники продолжили путь в неизвестность.
***
– А я знаю, для чего чекистам этот остров!
– Ну?..– Кузьмич наклонился было к мешку, но замер и с удивлением посмотрел на Степана. – Купцы там сокровища спрятали, – тихо, почти шепотом, ответил Степан и зачем-то оглянулся по углам шалаша.
– Откуда знаешь? Слышал что?
– Нет. Думаю так, – Степан поморгал слезящимися глазами и торопливо объяснил, – смотри сам: в Покровское они на санях приехали... Виданное ли дело – с района в Покровское сани гнать? Говорили им – места здесь гиблые. Не слушают, торопятся... Лошадь не пожалели... Молчат, чуть что – в карту смотрят, что-то рисуют там. А что здесь рисовать? – Степан махал рукой туда, где в сотне метров шумела река. – Зачем все это – если не клад?
– Дурак, – коротко ответил Иван Кузьмич. Не обращая больше внимания на проводника, он развязал мешок и достал оттуда последние куски вяленого мяса, завернутые в льняную тряпку. Сухие, почерневшие куски легко помещались в ладони. Правда, еще оставались сухари и немного сахара, но этого хватит только для того, чтобы не умереть с голода, а было необходимо предельно восстановить силы для обратной дороги. Завтра надо будет попробовать найти хоть какую-нибудь дичь...
Прошло три дня, как они, не помня себя от усталости, вышли к берегу Оби. Тяжелый, низкий гул утих. До следующего прикосновения зимы река поменяла свой облик. Теперь, вместо огромных, монолитных полей, по течению, на всю ширину реки, до темной полоски противоположного берега, быстро шел бесконечный поток битых льдин. Погода наладилась, снова засветило солнце, сильный холодный ветер гнал по небу кучевые облака. Туманы больше не прятали бескрайние просторы торфяных болот, и люди, стоя на берегу, чувствовали себя маленькими, ничтожными песчинками, посмевшими нарушить вековой покой владычицы Сибири.
Они разбили лагерь на территории фактории, наспех поставили два шалаша и почти сутки проспали мертвым сном. Они опоздали. Как только закончится ледоход, начнется паводок, разбухшие болота напитаются талой водой и река выйдет из низких берегов, превращая всю долину в одно громадное озеро. Водораздел, топи, участок устья Назино – все покроется темными водами, над мхами и камышом будут плескаться мелкие волны, пока майское солнце не вернет Обь на свое назначенное природой место. Но, к тому времени никого из живых в их лагере не останется.
Кузьмич вздохнул, положил мясо в котелок и вышел из шалаша. Чуть дальше, возле костра, о чем-то горячо спорили топограф и уполномоченный. Кузьмич хотел пройти мимо, но любопытство победило, и он тихонько встал возле бревен разрушенного сруба. Что-то подсказывало ему, что сейчас он узнает настоящую цель их безумной экспедиции.
– Я не могу так написать, – устало говорил топограф. Он сидел на корточках и, стараясь не смотреть на собеседника, ковырял прутиком черную оттаявшую землю, присыпанную пеплом костра. Рядом лежала открытая планшетка.
– Почему? – насмешливо спросил чекист. Трое суток отдыха не прошли даром, потемневшее лицо ожило, в интонацию вернулись нотки уверенности. В силу каких-то неведомых причин, кобура с наганом, почти не заметная в болотах, сейчас постоянно бросалась в глаза.
– Потому что это обман, – сдерживая себя, ответил топограф.
– Ну, не сгущайте краски... – одними губами улыбнулся чекист. – Связь с факторией можно осуществлять лодочной переправой. Вы сами говорили, что с той стороны острова глубины позволяют подходить любым плавсредствам.
Топограф резко отбросил прутик:
– Да! С той стороны – да!!! Но не с этой. Поймите же вы, что если люди поселятся на самом острове, в период навигации их можно будет снабдить всем необходимым. Но если их выгрузить сюда, мы повторим ошибку тех, кто строил эту факторию. На десять месяцев в году они окажутся отрезанными от внешнего мира.
В сильном волнении он встал и сделал несколько шагов к разрушенному складу, едва не заметив Кузьмича. Затем резко повернулся и вплотную подошел к уполномоченному.
– Они даже месяца здесь не проживут! Следующей весной вы найдете здесь одни кости.
– Это не люди! – крикнул уполномоченный и тоже встал. – Это спецпоселенцы. Те, кто не получит паспортов... По директиве освоения Сибири!
– Да! Но директива говорит о людях, а не о трупах. Там, на острове, они смогли бы действительно создать поселок. А здесь они погибнут – все до единого. И каждый из них перед смертью будет проклинать только одно имя – мое! – закричал топограф прямо ему в лицо. Они замолчали и уставились друг на друга. Лицо топографа налилось краской, чекист, наоборот, побелел, и в его глазах появилась настоящая, тяжелая ярость. Кузьмич почти не дышал, боясь пошевелиться и пропустить хоть одно слово.
Первым успокоился уполномоченный. Он снова присел на бревно, достал папиросу и постучал мундштуком по крышке портсигара.
– Папиросы заканчиваются, – устало и как-то равнодушно сказал он, не глядя на топографа. И так же равнодушно и устало продолжил. – У меня четкий приказ выбрать место для создания рабочего поселка в районе устья Назино. Предположительно – безымянный остров. На остров мы с вами попасть не можем, а без точной топографии, без промеров глубин, без плана предполагаемого поселка мои рекомендации будут похожи на филькину грамоту. Что мы напишем в докладе, который по каналам ОПТУ пойдет на самый верх? Что видели остров? Мы не можем отправлять в Тобольск пустые карты. И приказ отменить тоже не можем. Это понятно. Значит, напишем, что остров непригоден, и будем рекомендовать выгрузку барж здесь, у заброшенной фактории. Баржи подойдут через месяц, как раз по полной воде, и без проблем выгрузят людей на берег. Ваше дело – составить описание этих мест, начертить план предполагаемого поселения и дописать всего несколько слов – со стороны основного русла Оби через затоку возможна лодочная переправа. И все.
– Нет, – коротко ответил топограф. Он тяжело дышал, словно его тело не стояло на месте, а уносило из всех сил в сторону. Под ногами Кузьмича хрустнула ветка, тут же, словно эхо, в пламени костра рассыпая искры, громко стрельнул какой-то сучок. Но эти двое не слышали и не замечали ничего вокруг.
– Ну-ну... Не вы, так другой, – в голосе уполномоченного опять послышалась насмешка. – Кстати, кем вы работали при старом режиме? Начальником геологоразведочной партии в Нарыме? Лекции в институте читали, белая кость... А в Гражданскую?
– При чем здесь Гражданская? – не понял топограф и вдруг заволновался еще больше. – В анкетах же записано...
– Анкетами своими можешь подтереться, – улыбнулся чекист. Он явно брал верх в разговоре. – Не думай, что мы не знаем... Короче, не напишешь что надо, сам здесь сдохнешь, сука. Понял?!
...Никогда не будем идти против своей совести. За нами придут, навалятся, придавят коленом, станут вязать руки, мы будем хрипеть, рядом будет истошно кричать жена, но страшно не будет. Все можно пройти и выдержать: и муки пыток, и смрад тесных камер, и серую тоску лагерей, – все можно пережить, если наша совесть будет уважать наш поступок. И даже тогда, когда нас выведут в темный тюремный дворик и неожиданно выстрелят в затылок, страшно все равно не будет. Наша совесть сроднилась с нами, мы стали одним целым, ангелы еще при жизни оплакали нас. И в том, что все было не напрасно, мы убедимся еще до того, как на бетонном, замытом от крови полу звякнет стреляная гильза.
Но совсем по-другому совесть встретит нас за порогом смерти, если мы ее предали...
Топограф этого не знал.
Его кадык несколько раз дернулся, словно он судорожно пытался что-то проглотить, пальцы зашарили по карманам в поисках кисета.
– Спецпоселенцы... Кто это?..
– Интеллигенция, церковники, семьи бывших... Деклассированный элемент, – понимающе улыбнулся чекист. Цель была достигнута, он чувствовал, что собеседник сломался. Теперь ему надо дать время в сопливой сентиментальности привыкнуть к себе, новому.
– А сколько... людей?.. – на топографа было жалко смотреть.
– Человек восемьсот-девятьсот, – нехотя ответил уполномоченный и, словно потеряв интерес к разговору, повернулся к костру.
– Господи... – одними губами прошептал Иван Кузьмич.
– Они же, они же... поедят друг друга, – выдохнул топограф и, пряча лицо, пошел от костра к реке.
– Господи, – повторил охотник и невидящими глазами обвел окружающий мир. Унылая, безрадостная картина, от которой хотелось повеситься на первой осине, теперь выглядела как-то торжественно-зловеще. В лучах заходящего солнца окна заросших камышом озер, казалось, налились красным светом, а на бескрайних болотах то тут, то там искрился снег, словно растворенный в трясинах отшельник зажег под мхами тысячи свечей.
Иван Кузьмич повернулся к востоку и размашисто перекрестился.
– Господи... как же это... Что же здесь будет?..
Глава 1
Март 1933 года. Минск. Над спящим, покрытым морозной дымкой городом всходило солнце. Холодная ночь отступала, летние сады и парки стояли в густом тумане, покатые крыши домов белели от изморози. Небо было ясное, без облачка, лишь далеко на горизонте, там, где темнели промышленные районы, из кирпичных труб густо поднимались вверх белые клубы дыма.
Первые лучи рассвета смешались с тьмой, и постепенно в полумраке чердака двухэтажного дома начали вырисовываться смутные очертания перекрытий, стропил и печных дымоходов. В чердачном окне посветлело, и одинокий голубь, сидящий на толстой балке, открыл красноватые глаза, подернутые тонкой белой пленкой.
Голубь встряхнулся и, семеня розовыми, мозолистыми лапами, перебрался на мягкий от сухого голубиного помета лист кровельного железа, оттуда – на карниз и через мгновение вылетел из чердачного окна, с шумом хлопая крыльями.
Огромный красный диск солнца вставал над горизонтом. То тут, то там розовым светом вспыхивали и гасли витрины магазинов и окна домов. Бескрайний город словно замер, отсчитывая минуты до наступления нового дня. На улицах было пусто и тихо, лишь где-то вдалеке звенел дежурный трамвай да нетерпеливо повизгивали голодные собаки, роясь в мусорных ящиках. Пройдет совсем немного времени, и на проспекты выйдут первые дворники с деревянными лопатами и метлами сбивать сосульки и сгребать в подворотнях подтаявший снег. Но пока было тихо, улицы еще не наполнились людьми. Одинокий голубь сделал круг над пустыми продуктовыми лавками, по привычке пролетел возле закрытой булочной с нарисованными на стекле витрины золотыми баранками и, не найдя ничего интересного, взмыл вверх, в серо-голубое мартовское небо. Ржавые железные крыши домов стали стремительно удаляться.
Когда-то на этом месте стоял густой лес, а рядом, возле холмов, располагались трактиры и постоялые дворы. Заезжие купцы, сворачивая с Игуменского тракта, останавливали здесь свои обозы, а ночью, по тайному знаку трактирщиков, сюда приходили лихие люди. Спящих резали, а награбленное прятали в лесу, под корнями деревьев. Отсюда и название «Золотая горка». С тех пор прошли столетия и многое изменилось: город местами выгорал в пожарах и заново отстраивался. Теперь на месте расположения трактиров вырос жилой район, а его сырую, черную землю закатали асфальтом, но прежнее название сохранилось. Вместе с ним осталось еще и странное предание, которое уже несколько веков никак не предается забвению.
Говорят, в полнолуние по улицам Золотой горки ходит девушка в старинной ночной рубашке. Говорят, что это дочь одного из купцов, которую зарезали вместе с отцом, и теперь она ждет, когда ее убийцы вернутся за золотом. В свете луны она все идет по узким улочкам с почерневшей ножевой раной на животе да мертвецкими глазами заглядывает в окна близлежащих домов и никак не замечает открытую дверь в небо. Убийцы девушки давно уже истлели, но она не знает этого, потому что не встретилась с ними за гранью смерти.
Наверное, девушка очень сильно умоляла своих убийц не лишать ее жизни и потому с тех пор ничего не помнит, кроме их лиц. А еще говорят, что у нее на руках нерожденный младенец. Он не успел родиться, его зарезали вместе с матерью, и он тоже стал призраком.
Правда это или нет – никто не знает. Люди говорят разное, но почему-то до сих пор на Золотой горке находят разные клады.
Голубь сделал еще круг над холмами и быстро полетел в сторону Комаровки. Он пролетел над крышами каких-то складов, окрашенных в одинаковый выцветший зеленый цвет, повернул к солнцу и вдруг резко спланировал вниз, широко расставляя крылья. На заднем дворе серого двухэтажного здания, на мокром асфальте возле каких-то ящиков желтели рассыпанные зерна ячменя.
У голубя хватило опыта сесть чуть в стороне. Люди еще не выходили, было тихо, лишь где-то приглушенно играло радио. Зато, как нарочно, из подвала вылез худой рыжий кот и остановился, нюхая холодный воздух. Голубь замер, готовый взлететь, но кот, не обращая на птицу никакого внимания, быстро шмыгнул в открытую дверь подъезда. Опасность миновала. Голубь осторожно подошел, клюнул первое зернышко и через мгновение, уже торопясь, стал жадно клевать, задирая голову и откладывая зерна в зоб.
Но внезапно за лапу птицы что-то дернуло, мир перевернулся в ее глазах, и в следующую секунду голубь уже бился на асфальте, теряя перья. В нашей жизни все плохое приходит тоже очень быстро. Это хорошего приходится ждать годами.
– Саня, держи его, – из-за горы ящиков сразу выскочили двое мальчишек. Один подтягивал к себе конец петли из лески, другой, расставляя руки, начал бегать вокруг бьющего крыльями голубя.
– Смотри какой... Да хватай же ты его, дурак, – звонко крикнул первый и подбежал поближе. Конец петли ослаб, голубь рванулся вверх, но с размаху ударился в подмороженное белье, развешенное на проволоке посреди двора. На чьих-то мокрых парусиновых штанах остались перышки белого пуха. Затем голубя неумело схватили, зажали ему крылья, и один из мальчишек сунул его за пазуху.
– Васька, – крикнул сверху женский голос, и где-то стукнула форточка. – Зачем птицу мучаешь, ирод?.. Быстро домой!
– Бежим, – шепнул тот, кого назвали Васькой, и мальчишки выскочили со двора. Задыхаясь, они пробежали по Кропоткинской, возле магазина готового платья, проскочили в открытые чугунные ворота и сквозными дворами выбежали на небольшой пустырь за рынком, к голубятне Матроса.
Город уже окончательно проснулся. По улице, за домами, один за другим, гудя, проехали несколько автомобилей, за забором рынка бодрым голосом что-то вещал громкоговоритель. Через пустырь, не спеша, прошли к торговым рядам две старушки в пуховых платках. Несмотря на раннюю весну, по ночам еще было холодно. В тени домов лежали серые, грязные сугробы, а лужи были покрыты толстой коркой льда, с белыми пузырями замерзшего воздуха. Зато небо было летнее – светлое, чистое, ярко-голубое. Морозная дымка растворилась, и солнце поменяло свой цвет – из пугающего, красного, на теплое, золотое.
Легенда района Костя Матрос сидел на корточках возле раскрытой голубятни и с удовольствием курил первую утреннюю папиросу. Рядом с ним стоял какой-то небритый мужчина в потертой кожаной куртке. Подталкивая друг друга, мальчишки нерешительно подошли к взрослым.
– Дядя Костя, – робко начал тот, которого звали Васькой. И, чтобы перейти к делу, полез за пазуху вязаной кофты, доставая оттуда взъерошенного голубя. Голубь сразу забил одним крылом
– Ну и чё вы мне принесли, пацаны? – снисходительно и благодушно спросил Матрос, с прищуром разглядывая друзей. Похоже, у него было хорошее настроение.
– Голубя, – немного удивленно ответил Васька, пытаясь удержать птицу в руках.
– А на кой он мне?
– Нам ребята с нашего двора говорили, что вы тому, кто голубя принесет, разрешите на велосипеде покататься, – предчувствуя неудачу, тихо сказал второй, Санька, и уже с затухающей надеждой посмотрел на голубятника.
– А... Так то за настоящую, породистую птицу, – усмехнулся Матрос. Незнакомый мужчина тоже усмехнулся, правда, только губами. – Вон туда посмотрите, – Матрос показал дымящейся папиросой куда-то вверх.
Мальчишки, как по команде, задрали головы. Высоко-высоко в синеве неба виделись чуть заметные черные точки. Казалось, они совсем не двигались.
– Вот это голуби. Курские – порода такая. Целый день так будут стоять над голубятней, пока корм не посыплешь. А у вас обычный сизарь. Цена – копейка. Дай-ка сюда... – Матрос достал из широких штанов складной нож, оттянул поджатую розовую лапу и осторожно перерезал узелок петли. Васька мгновенно разжал пальцы, голубь с шумом взлетел и исчез за домами.
Говорить больше было не о чем. Матрос курил, щурясь на ярком солнце. Незнакомый мужчина равнодушно смотрел в сторону. Не сговариваясь, мальчишки еще раз посмотрели в небо, на загадочных курских, повернулись и побрели к дому. Настроение было испорчено.
– Эй, пацаны! – вдруг раздался позади голос Матроса. – Ладно. Приходите завтра с утра. Так и быть, дам немного покататься.
В детстве эмоции еще исполнены свежести, а не затерты, как в зрелые годы. В надежде еще нет сомнений, а обычные обещания, которые взрослые раздают налево и направо, кажутся уже исполненными.
Сашка вдруг возле самого дома резко остановился и растерянно посмотрел на товарища.
– Как же мы завтра утром придем? В понедельник?.. Школа же...
– Плевать, – коротко ответил Васька. В отличие от друга он не забыл о школе и уже принял решение.
– Родители узнают... И в школе... – Саша представил растерянное лицо мамы. – Влетит нам...
Васька насмешливо посмотрел на приятеля.
– Может, ты девочка Оля? Может, тебе бантик повязать?
Саша мгновенно покрылся румянцем.
– Это ты девочка Оля, – тихо начал он, сжимая кулаки. Но Васька, не слушая, открыл обитую ватином дверь и исчез в темноте подъезда. Настроение было снова испорчено, на этот раз безнадежно.
***
На Кропоткинской, в сером двухэтажном доме, вверх по деревянной лестнице, направо, за белой филенчатой дверью, в отдельной квартире номер пять, воскресное утро началось с уборки.
Вера, – так звали хозяйку, распахнула светлые кремовые шторы, впуская в квартиру яркий солнечный свет. Затем она смахнула несуществующую пыль с такого же кремового, в рюшках, абажура над обеденным столом и открыла стеклянные дверцы шкафа с книгами. Отражаясь от стекла, на черной полировке пианино и лаковой поверхности старенькой мебели, обитой зеленым плюшем, весело заиграли солнечные блики.
Повязав косынку, женщина тщательно протерла влажной тряпкой корешки старых книг, помнивших на своих страницах прикосновения нескольких поколений предков, полила цветы, переставила фарфоровых слоников, символ семейного счастья, на другую полку и постелила на круглый обеденный стол белую накрахмаленную скатерть. Затем пришла очередь буфета.
Вся обстановка квартиры, кроме матовых слоников, осталась Вере от родителей. Здесь, среди еще не протертого темно-зеленого плюша, когда-то бегала Вера ребенком; здесь она, счастливая, измазанная шоколадом, играла на пианино для гостей отца. Ноги еще не доставали до педалей, на голове белел бант, и клавиши на пианино тоже были снежно-белыми, а не желтыми, как теперь. Отсюда, бросив университет, ушел добровольцем на германский фронт упрямый брат, и отец мрачнел, когда подолгу не получал от него письма. Вот здесь, на этом, уже выцветшем, диване умирала мама, и на этом же диване, Вера, не помня себя от страха, тужась, рожала сына. Светлые кремовые шторы закрывали и защищали ее от внешнего мира, а за окном, в переулках, стреляли, и бегал от нее к окну бледный муж.
Вся ее жизнь и жизнь любимых людей была прочно связана с памятью об этой квартире, предметы которой имели почти сакральное значение. Иногда Вере казалось, что, когда она умрет и попадет на небо, отец и мама встретят ее точно в таких же комнатах – с зеленым плюшем, абажуром над столом и старым потемневшим буфетом. Человеку всегда хочется вернуться туда, где ему когда-то бывало хорошо, а по-настоящему хорошо многие ощущают себя только в детстве.
Когда на скатерти были расставлены тарелки с гроздьями синего винограда по краям, из соседней комнаты донесся скрип кровати, легкое покашливание и шлепки босых ног по полу.
– Вер... А где Санька?
– Не знаю, – не оборачиваясь от стола, крикнула в ответ Вера. – Проснулась, а его уже нет. Наверное, во дворе, с ребятами.
– Не спится ему... – из спальни, потягиваясь, вышел голый по пояс, высокий, худощавый мужчина – один из двух самых любимых людей Веры на земле. Мужчина босыми ногами прошел к окну и посмотрел на яркое солнце. Затем набрал в кувшин холодную воду, взял мыло и склонился над раковиной.
– Польешь?..
Алексей Измайлов, тридцатипятилетний мужчина с серыми, живыми глазами, венчанный муж Веры и отец Саньки считался врачом без места. В юности он не успел прослушать полный курс медицинского факультета. Да этого в те годы никто и не требовал: диплом не спрашивали, когда нужно было лечить людей, которых косил тиф, и с фронта постоянно пребывали эшелоны с ранеными. Потом все как-то в стране утряслось, новая власть пустила корни, и Алексея тихо уволили из железнодорожной больницы, ссылаясь на неблагонадежное происхождение. В другие больницы его тоже не брали.
Каждый день с утра Измайлов одевал единственный, наутюженный темно-серый костюм и бегал по разным учреждениям, собирая бесконечные справки с синими печатями, а по вечерам пытался заниматься частной практикой.
Существует два типа мужей. Первый: человек меняется в лице, когда слышит, что у жены срезали на рынке кошелек с последними деньгами и талонами, вскакивает с дивана и начинает кричать, не обращая внимания на детей: «Как ты могла быть такой невнимательной, разява! Сколько раз я тебя предупреждал, сколько говорил – не открывай при людях сумочку, держи ее в руках, смотри по сторонам... Как о стенку горох...» – Главное для таких мужей, даже не кошелек, а осознание собственной правоты и поиск виновного. Главное для них – лишний раз подчеркнуть свое «Я». Такие мужья постоянно живут в прошлом. Они ничего не забывают, по любому поводу вытаскивают на свет чужие ошибки и, чуть что, – тыкают ими в лицо.
Второй тип другой.
Глядя на расстроенную жену, он, прекрасно понимая, что завтра им нечего будет есть и надо идти закладывать в ломбард единственный темно-серый костюм, – а ему назначено..., последняя подпись...; обнимет ее за плечи и скажет – Вер... ты, главное, не волнуйся, не переживай... Черт с ним, с кошельком, проживем, как-нибудь справимся. Руки есть, голова есть, а значит – все будет хорошо... Такие мужья не смотрят назад; неудачи были и будут, – ну что тут поделаешь, а жить надо, и жить надо без страха и слез... Алексей Измайлов являл собою второй тип. Впрочем, этот тип Вера с него же и списала.
Входная дверь хлопнула, в тесной прихожей что-то упало, и в комнату, собирая семью в одно целое, забежал красный, растрепанный Санька.
– Быстро мыть руки и за стол, – скомандовала Вера.
Через пять минут на накрахмаленной скатерти стояла эмалированная кастрюля с разваристой гречневой кашей, масленка с бело-желтым куском свежего коровьего масла и лежал аккуратно нарезанный хлеб. На примусе медленно закипал чайник.
– Ну и где ты был? – с подозрением спросила мама, раскладывая по тарелкам кашу.
– Мы с Васей дяде Матросу голубя носили, – честно признался Санька.
– Какого голубя?.. Не болтай ногами... Какому матросу? – не поняла Вера и посмотрела на мужа.
– Слышал, – кивнул Алексей, намазывая масло на толстый кусок хлеба. – Голубятня возле рынка. Друг детей... Слушай, Санька, не стоит тебе больше к нему ходить. Говорят, он мальчишек воровать учит...
– Саша! – всерьез заволновалась Вера. – Не смей больше туда показываться. Обещаешь?!
– Угу, – с полным ртом, обжигаясь горячей кашей, пообещал сын.
– Леша... – продолжала волноваться Вера, – может, ты поговоришь с этим Матросом...
Когда пришло время пить чай и Вера поставила на стол чашки и прозрачную сахарницу с кусками желтого сахара, Алексей как бы невзначай сообщил жене:
– Знаешь, мне, кажется, нашли место в госпитале. Вчера заходил к Бродовичам, у Семена Семеновича колени распухли. Он намекнул, что мой вопрос могут решить положительно. Ставка, правда, маленькая, зато карточки...
– Ой, Леша, – обрадовалась Вера, на время забыв о непонятных матросах.
В последние годы пятилетки, после явных успехов в экономике, государство начало вести решительную борьбу с любыми формами частного заработка. НЭП угасал. Еще сохранялась карточная система, но карточки распределялись только по коллективам рабочих и служащих. Деньги не имели своей обычной власти, прилавки коммерческих магазинов стояли почти пустыми, и цены там были в пять-шесть раз выше, чем в государственных, – где отпускали только по карточкам. Семейный бюджет Измайловых состоял из скромных подношений больных, да денег за преподавание редких уроков музыки, которые Вера иногда давала на дому. Постоянных заработков не существовало, и место в госпитале означало для супругов слишком многое.
– И еще... Санька, отнеси-ка на кухню посуду, помоги матери. Еще... – тихо повторил Алексей, когда сын, сопя, собрал со стола чашки с зелеными виноградными листьями и исчез на кухне. – Семен Семенович мне шепнул, что дело Промпартии будут пересматривать.
Вера замерла. По этому нашумевшему делу о вредительстве полгода назад в Москве арестовали ее старшего брата. Брат Миша после фронта и ранения экстерном закончил университет, защитился, принял советскую власть и перед последними событиями читал лекции в Теплотехническом институте. Тема ареста между супругами никогда не обсуждалась. Муж жалел Веру, а Вера мужа. Миша мог быть кем угодно, но он – родная кровь, последний осколок дружной семьи, ее тень. Вера любила его. Когда Леша и Санька засыпали, она по ночам шептала в подушку молитвы.
– Как думаешь, – на переносице Веры обозначилась глубокая морщина, – его отпустят?
– Не знаю... Семен Семенович говорил, что, не разобравшись, многих невинных забрали. Давай надеяться, – уверенно ответил муж.
...Слова, слова... Они могут придать нашему восприятию жизни любые оттенки. Слово может вдохнуть в нас надежду и мир нам будет казаться уже иным. Сказал Семеныч приятное – откуда ему знать правду о будущем; муж, чтобы порадовать, повторил, и иголка где-то в сердце на время перестала быть такой острой. Все понятно, но кто знает... А вдруг?
На полу кухни что-то стукнуло и зазвенело.
– Новая чашка, – обомлела Вера. Воскресное утро заканчивалось, наступала суета нового весеннего дня.
***
Недалеко от серого двухэтажного дома когда-то находилось старое кладбище, а рядом, зеленея куполами, стояла старая церковь. На ступеньках церкви днем и ночью, протягивая руку, сидел нищий, Федька Комар. Он походил на блаженного: не имел крыши над головой ради лицезрения в небе самой короткой дороги к Богу. Но однажды, как-то вечером, когда народ и священники уже разошлись, Федька увидел, как к храму, задыхаясь, бежит какой-то человек с грязным, тяжелым мешком в руках. Не добегая с десяток метров до церкви, человек вдруг побледнел, уронил мешок, схватился за сердце и упал, загребая дорожную пыль руками. Удивленный Федька подошел поближе.
– Здесь золото... Мой грех, цена крови... Отдай настоятелю, пусть помолится, пусть построит часовню... – прохрипел человек. Через мгновение он еще раз дернулся, глаза его закатились, и он умер.
Федька обернулся туда-сюда – никого. Схватил мешок и побежал подальше от храма. Легенда говорит, что, прибавив к чужому греху свой собственный, он погиб в ту же ночь. Провалился в какую-то старую могилу, когда прятал золото. С тех пор этот район называют Комаровкой...
Мелькали годы, исчезла старая церковь. Город строился, расширялся, расползался огромным пятном среди полей и перелесков. Усадьбы помещиков и маентки польской шляхты, поглощенные ненасытным городом, давали названия новым районам. На месте зеленых огородов вырастали высокие дома. Постепенно Комаровка с окраины переместилась незаметно ближе к центру.
С незапамятных времен город как-то сумел совместить в себе сразу три культуры – русскую православную, еврейскую и европейскую католическую. Белые церкви мирно уживались с мрачными средневековыми костелами; по воскресеньям на Романовской шумели многолюдные еврейские свадьбы и доносились из украшенных цветами домов протяжно-грустные напевы далекой Палестины. А рядом, в Верхнем городе, в готическом храме с цветными витражами, читал литию священник-доминиканец, и стоял, опустив лицо, в окружении монахов мрачный магистр с кроваво-красным рубином на холеной матовой руке.
В разное время разные люди управляли городом, но город, казалось, не замечал над собой никакой власти. Все так же гудели в пьяных скандалах и драках рабочие окраины; все так же размашисто крестились на золотые купола Петро-Павловского собора мужики и бабы в пестрых платках. Разносчики торговали леденцами и пряниками, а на перекрестке Романовской и Немиги, при любой власти сидел вечный, загорелый сапожник и прибивал подметки к башмакам голландской кожи.
Так бы, позевывая и почесываясь, продремал бы город до второго пришествия, если бы кто-то не решил изменить привычный мировой порядок. Забелели на стенах домов манифесты о войне и приказы по мобилизации. Рядом в Европе стали рваться снаряды. Дальше начало твориться что-то совсем непонятное.
Какие-то решительные люди в коротких пальто, с ярко-красными, как перстень магистра, повязками на рукавах, заклеили выцветшие царские манифесты листовками и воззваниями. Окраины неожиданно протрезвели, зашумели бесконечные митинги, встали заводы, опустели рынки. Город погрузился во тьму. Как будто гигантская рука сжала и скомкала привычный мир; все, что раньше считалось незыблемым, оказалось хрупким, ненастоящим, иллюзорным. Киты, на которых покоилась земная твердь, вдруг зашевелились и поплыли в разные стороны.
Загрохотали в двери тяжелые винтовочные приклады. Ходили по квартирам, сдергивая занавески, серые солдатские шинели и стоптанные сапоги, оставляя на желтом паркете уличную грязь и талый снег. От махорочного перегара, от чужих взглядов, голосов и рук, от сброшенных на пол книг, от вывернутых комодов родная, уютная квартира мгновенно становилась чужой. Хозяев били прикладами, затем в одном белье вытаскивали на улицу, в метель. Многих больше никто никогда не видел. А в комнаты вселялся с гармоникой взвод революционной красной армии. Замело, задуло с севера, закапала на снег человеческая кровь.
Но совсем плохо долго быть не может. Тьма рано или поздно сменяется серыми сумерками, а за сумерками когда-нибудь обязательно приходит рассвет. После бессонных ночей на узлах и чемоданах, после разбитых стекол, после сгоревших в печках столов и стульев, после выстуженных черных очередей за хлебом, после стрельбы, голода и страха постепенно наступил новый порядок.
Серые шинели вместе с гармошками вернулись на окраины, стекла вставили, в домах заиграли патефоны. А на углу Романовской, там, где раньше сидел вечный сапожник, засвистела выставленная на подоконник желтая канарейка в клетке.
Мелькнули, как искры, годы НЭПа, город окончательно оправился от кошмара, каждый день открывались все новые учреждения, на улицах весело звенели трамваи, а в полумраке ресторанов можно было увидеть настоящие английские костюмы, подернутые красной шелковой нитью. Рядом с костюмами сидели пахнущие духами женщины с горностаем на голых плечах и длинными мундштуками в вялых руках. Потом и это исчезло. А рестораны переделали под фабрики-кухни. Молодая страна, уже не стреляя в переулках, научилась как и с кем ей жить.
В воскресный мартовский вечер, когда небо над голыми деревьями уже окрасилось в холодный темно-синий цвет, к ступенькам Петро-Павловского собора, где обычно собираются нищие, подошел милицейский наряд.
– Документы, – коротко приказал грузный краснолицый старшина, поочередно разглядывая замерших возле церковной стены: закутанную в старенький платок бабу, одноногого калеку и седого, еще нестарого, худого мужчину в длинном черном потертом пальто.
– Та нема, хлопцы, – испуганно выдохнула баба, сжимаясь под взглядом и комкая в руках край платка. Остальные двое молчали.
– С Украины, – в полголоса сказал старшина напарнику. Молодой милиционер понимающе кивнул головой. В любом райотделе города знали: на Украине голод, крестьяне из пограничных областей бросают свои дома и в поисках куска хлеба, любыми путями: товарняками, пешком, стараются просочиться сквозь милицейские кордоны.
– Я до сестры, хлопцы... Отпустите... Сестра там у мене, – умоляюще, еще надеясь на чудо, залепетала баба и, словно пытаясь показать, где именно живет ее сестра, махнула рукой куда-то на юго-восток. Она хотела добавить, что сестра добрая, что у нее семья, дети, корова, что она выручит, спасет, но осеклась и промолчала. Руки бабы дрожали. – Господи, защити...
– Собирайся, пойдешь с нами.
– Хлопчики... да як же... Христом Богом... Не забирайте... В ноги вам поклонюсь. – Побелела баба и тут же бухнулась коленями в грязные ступени.
– Встать! Вставай, дура... Иван, подними ее, – раздраженно прикрикнул старшина и повернулся к седому мужчине. – Ну, а ты?
– Освобожден после отбытия срока заключения. Добираюсь с Соловков домой. В Брянск. – Очень спокойно, словно речь шла не о нем, сказал мужчина.
– Кругами добираешься. Документы!
Мужчина также спокойно достал из кармана пальто сложенный вчетверо грязный лист бумаги и протянул старшине.
– Глянь-ка, монах Досифей... – удивился молодой милиционер, через плечо старшего заглядывая в справку. Мужчина неожиданно улыбнулся.
– Что улыбаешься? – искоса взглянув на странного человека, спросил старшина и подчеркнуто медленным движением спрятал справку во внутренний карман шинели.
– Знаю, что дальше будет.
– Правильно знаешь. Тоже собирайся, – милиционер пнул сапогом сморщенный мешок у ног мужчины. – Твое?..
– Хлопчики... Як же... сестра...
– Все! Вы двое – с нами. А ты, кусок, вали домой, – краснолицый старшина тяжело наклонился к инвалиду. – Еще раз увижу, что побираешься, пойдешь по административной. В нашем районе нищих нет, понял?
Молодая страна незримой сетью освобождалась от ненужного балласта. В весенних парках среди талого снега играли духовые оркестры, жизнеутверждающе колыхались на холодном ветру плакаты из красного кумача, дымили трубы заводов. Люди с каждым годом начинали жить все лучше и лучше, и власть не хотела омрачать их взгляды видом всякой рвани. На солнце не должно быть пятен.
В тот же вечер, но уже позже, другой наряд из трех человек, с голубыми, как небо, околышами на фуражках, окружил старый деревянный дом на окраине Серебрянки. Один из милиционеров тихонько присел под низким окном с резными наличниками, другой, достав из кобуры наган, отошел подальше, в темноту мокрого сада. А третий осторожно поднялся по крыльцу и, прислушиваясь, замер у дверей. На улице было тихо, лишь где-то далеко, за домами, слышался приглушенный женский смех.
– Дома, – шепнул тот, что у окна. Дальше все происходило очень быстро. Милиционер на крыльце с силой ударил ногой в дверь, деревянная щеколда хрустнула, он заскочил в дом, в прихожей загрохотали какие-то ведра, в свете окна замелькали тени. Пронзительно закричала женщина. В следующее мгновение над присевшим под окном оперативником зазвенело стекло, оконная рама с треском вылетела, а за ней на промерзшую землю мягко спрыгнула чья-то темная фигура.
– Сто...ять! – следом была грамотная подсечка, фигура охнула и рухнула на клумбу, зарываясь лицом и руками в грязный, талый снег. В ту же секунду спину убегавшего придавили коленом, а в затылок больно уперся холодный ствол нагана.
– Петров, что у тебя? – донеслось из разбитого окна.
– Взял... Лежать!
Сразу с двух сторон затопали сапоги. Человеку на клумбе закрутили за спину руки и рывком, за волосы, подняли лицо вверх.
– Здорово, Козырь. Что ж ты... Говорили тебе, не появляйся в городе... – тяжело дыша, сказал кто-то из милиционеров.
– За мной ничего нет, начальник, – разбитым ртом прохрипел человек, пытаясь посмотреть, кто его держит.
– Какая разница. Все, отблатовался! Поедешь подальше отсюда – поднимать народное хозяйство Сибири. Нам меньше проблем. Встать!..
Город окутал невиданный доселе мрак.
***
В два часа ночи на втором этаже здания областного ОГПУ горел свет. С фасадной части здания, выходящей на проспект, высокие окна были наглухо закрыты тяжелыми темными шторами. Зато с внутренней стороны дворика весь этаж весело светился пятнами желтого электрического света.
В одном из кабинетов, за заваленным бумагами столом, сидел усталый пожилой мужчина во френче военного образца и просматривал пронумерованные листы документов из объемной папки, с бледно-красными печатями на картонной обложке. Иногда что-то в тексте привлекало его внимание, он морщил лоб, моргал покрасневшими глазами, делал карандашом пометки на полях и откладывал лист в сторону. Гипсовая пепельница на столе была набита сплющенными папиросными окурками, рядом с телефоном стоял забытый стакан с остывшим чаем. Больше всего на свете мужчине хотелось прямо сейчас спрятать опостылевшую папку в сейф, вызвать машину, через десять минут зайти в собственную квартиру, снять тесные сапоги, лечь в постель, нагретую теплом спящей супруги, и проспать трое суток подряд.
Когда желание стало слишком навязчивым, он, борясь с собой, нашел под столешницей кнопку вызова, послушал, как где-то в конце коридора прозвенело, встал и прошел по кабинету, разминая затекшие ноги. Через мгновение по коридору раздался топот, и в кабинет заглянул заспанный дежурный.
– Чайку бы погорячее и покрепче, – мягко попросил мужчина. Он никогда не кричал на подчиненных, от которых хоть немного зависел. Наоборот, в его тоне всегда слышались неуверенные, просящие нотки. Он обладал настоящей властью, и наслаждался ею на более тонком уровне. «Как же все-таки спать хочется», – думал мужчина, наблюдая, как дежурный забирает со стола полную пепельницу и подстаканник с остывшим чаем.
Срочная работа не оставляла надежды на отдых. Где-то за тысячу верст, в полумраке таинственных кабинетов Кремля, без лишних дискуссий было принято решение. Сразу в разных концах Москвы зазвонили телефоны, засуетились курьеры, застучали по клавишам пишущих машинок тысячу раз проверенные машинистки. Решение плавно спустилось в Совнарком и, после консультаций с Лубянкой, размножаясь и обрастая новыми пунктами, начало расходиться по стране, оседая на рабочих столах сотрудников с голубыми петлицами.
Явные и тайные механизмы сложной машины пришли в движение. Закон маятника: кто-то наверху чуть шевельнется, – внизу начинает меняться история.
Днем и ночью, в той же Москве, в типографии Гознака, сотнями ламп сиял яркий электрический свет, непрерывно гудели станки и печатались миллионы красных, остро пахнущих краской паспортов. А в каждом районе, от крупных промышленных центров до засыпанных песком аулов, казачьих станиц и продуваемых всеми ветрами поселков на побережье Тихого океана, разноликие задерганные сотрудники составляли списки тех, кто эти паспорта должен был получить.
Но паспортизация, как и все на свете, имела свою обратную сторону. Государство само выбирало: кто станет его гражданином, а кто окажется лишним. Усталый пожилой мужчина в военном френче как раз изучал списки тех, кто заветные красные книжечки не должен был получить ни в коем случае.
В дверь тихо постучали, но вместо дежурного с горячим чаем в кабинет вошел высокий молодой человек в новой гимнастерке, бриджах и начищенных до блеска фасонных сапогах. Хозяин кабинета непроизвольно поморщился.
– Сан Саныч... – голос молодого человека звучал очень вежливо, но в карих, живых глазах читалось плохо скрытое нахальство.
– Папиросы на столе, – коротко сказал мужчина.
– Ага. Спасибо. А то у нас у всего отдела закончились, – поблагодарил молодой человек и быстро взял из раскрытой коробки сразу несколько штук. Мужчина вздохнул, но промолчал.
– Сан Саныч, а я к вам за советом, – ничуть не смущаясь, продолжил молодой человек, хотя, глядя в его уверенные, нагловатые глаза, любому было понятно, что он нуждается не в совете, а в услуге.
Сан Санычу не нравился представитель нового поколения – молодой сотрудник, не знакомый с законами жизни. Такие, как он, всегда считают, что мир сотворен специально для них, и только для них восходит и заходит солнце. Молодой человек не имел никаких заслуг, но уже почему-то был на особом счету у начальства. И хозяин кабинета это знал.
– Вы сейчас занимаетесь высылкой тех, кто не попал под паспортизацию? И когда этап? – спросил молодой человек. Сан Саныч на секунду задумался: отвечать или нет, и решил отвечать. Он был умным человеком и ссорился только с теми, чья судьба была уже предрешена.
– Этап формируется по ходу движения эшелона. Начинаем отсюда, потом своих людей досаживает Смоленск, Москва и дальше по направлению до Тобольска. Эшелон отходит через два дня. Списки еще не готовы, времени в обрез. Так что сам понимаешь, каждая минута на счету.
Но молодой человек, казалось, не понял намек. Совершенно не стесняясь, он облокотился на край стола, взял верхний лист из картонной папки и быстро пробежал глазами по строчкам.
– Да... ну и публика.. Номер двести три, – монах Досифей... Черт знает что. Не имени, не фамилии...
– Из странствующих монахов, – терпеливо объяснил Сан Саныч. – Церковники. Многие целыми семьями отказываются получать паспорта. Не желают иметь ничего общего с советским государством.
– Надо же, – сделал удивленные глаза молодой сотрудник. – Тогда почему их по пятьдесят восьмой не оформляют.
– Вопрос не ко мне, – сдерживая себя, пожал плечами хозяин кабинета. – Нам главное их из города побыстрее убрать. А там пусть ими пятое управление занимается. Но таких процентов десять, остальные – бездомные уголовники... Так что там у тебя за вопрос?
– Понимаете, такая незадача... Мне Петрович, – молодой человек быстро посмотрел на Сан Саныча и поправился, – мне товарищ Копылов поручил срочно оформить административно высланных. Всего сорок пять человек по списку. В основном родственники тех, кто осужден по последним процессам. Они едут расселяться по Иркутской области. Давайте я их вместе с вашими отправлю. Не заказывать же мне для них спецвагон. Да и с документацией возиться.... У вас все равно счет по головам. Сан Саныч, внесите их в свои списки. А сопроводительные мы запечатаем в отдельный конверт и передадим через начальников этапов по команде в Тобольск. Им же все равно через Тобольск ехать. Местные товарищи их там отсортируют и отправят дальше по местам высылки. Сан Саныч, ну что вам стоит... Пет... товарища Копылова я в известность поставлю. Помогите, а?
«Лень документы по форме составлять. Выписывай на каждого...» – думал Сан Саныч, глядя на уверенного молодого человека, в ладной, с иголочки, форме. – «Признайся себе – ты его не любишь не потому, что он беспринципная тварь; мораль и совесть здесь не причем. Ты его не любишь потому, что он – твоя смена. Его наглость, наверное, должна нравится женщинам, особенно чужим, особенно замужним; к нему будет все больше благоволить начальство, но его удачливость не от каких-то особенных личных качеств, а оттого, что просто пришло его время. У него впереди все то, что у тебя уже было...»
В двери снова постучали, и дежурный, молча, поставил на стол стакан с черным чаем и чистую пепельницу.
– Спасибо, – отпустил его Сан Саныч и посмотрел на часы.
– Не знаю... Административная высылка... Другая категория. Они сами могут выбирать себе место жительства.
– Так пусть в Иркутске и выбирают. Сибирь большая. В Тобольске им составят предписания, и пусть себе едут, – продолжал убеждать молодой сотрудник. – Мне бы их побыстрее отправить да более важными делами заняться. Сан Саныч, помогите...
«Похоже, я становлюсь тряпкой», – невесело подумал Сан Саныч. – «Он будет расти, а я постепенно превраться в испуганное, безотказное существо». Почему-то вспомнилось: белые-белые поля; в снегу, вжимаясь в мерзлую землю, лежит редкая цепочка грязных, оборванных красноармейцев. Где-то далеко, на горизонте, горит деревня, прицельно бьет пулемет, а высоко в голубом небе рвутся серые комочки шрапнели. И он, такой же молодой и уверенный, в бесстрашном порыве встает во весь рост и поднимает за собой роту, что-то безумно крича сорванным голосом...
– Два дня на сборы... Все-таки их не через суд высылают, – понимая, что сдается, сказал Сан Саныч и неуверенно посмотрел на собеседника, как будто сам просил об услуге.
– В Москве вообще два часа дают. Теплые вещи собрать и все, – улыбнулся молодой человек. – Вы не сомневайтесь, вам их только к своему этапу приплюсовать... Я сейчас скажу Леночке, – он снова быстро посмотрел на хозяина кабинета, но поправляться не стал. – Она к утру общую сопроводительную напечатает. Запечатаем в конверт и отправим вместе с эшелоном. Милиции я сам команду дам, они их соберут и доставят на формировочный пункт. Спасибо, Сан Саныч. С меня причитается.
...Не будем верить астрологам, не будем пытаться заглянуть в будущее, всматриваясь в мерцание далеких звезд. О нем мы ничего не знаем, словно прикованы лицом к стене в темной пещере, а позади нас кто-то проносит зажженные факелы. Лгут гадалки, находя закономерности в отсветах чужого огня.
Полотна человеческих судеб ткутся из многих тысяч нитей, создавая узоры, понятные только Ткачу. В одном из кабинетов, за сдвинутыми плотными шторами, кто-то не нашел в себе решимости отказать, и два человека пожали друг другу руки. Все просто и обыденно, но с этого момента десятки разных жизней стали связаны в один узел. Кому-то предстоит отправиться мучиться и умирать, а кто-то въедет в их опустевшие квартиры и за копейки скупит вдруг ставшую ненужной мебель.
Как будут начертаны линии наших жизней в небе, зависит от оставленных нами маленьких штрихов на земле – от наших поступков. И не надо вглядываться в черный небосвод, стараясь отыскать в движении планет знаки своего будущего. Планетам все равно.
***
К утру небо затянуло низкими, тяжелыми тучами. Хлопьями пошел снег и улицы города сразу побелели. Во дворе серого двухэтажного дома снег густо облепил развешенное на веревках белье, крыши красных, кирпичных сараев и темный асфальт, скрыв под белизной черные замерзшие лужи. В город вернулась зима.
В такую погоду особенно не хочется просыпаться. Под одеялом тепло и уютно, уже давно прозвонил будильник, и мама с папой встали, а все спится и спится.
– Санька, ты будешь вставать или нет? В школу опоздаешь, – Вера стащила одеяло с головы сына. – Быстро умываться, соня.
– Вер, ты не знаешь, куда я свой галстук засунул? – папа каждое утро что-то искал – часы, расческу, папиросы, платок... Все эти нужные и ненужные вещи, которые взрослые берут с собой на улицу, папа как-то умудрялся растерять в двух маленьких комнатах и всегда искренне удивлялся, когда они находились в самых неожиданных местах
– В прихожей, на стуле, – крикнула в ответ мама, застилая постель. Мама всегда все знала, казалось, без нее большой и маленький мужчины не смогли бы найти даже свои отражения в зеркале.
– Точно... И как он сюда попал? Я же вешал его на плечики вместе с костюмом. Очень хорошо помню... Кстати, а где костюм?..
– О, Господи, – вздыхала мама.
Саньку накормили, засунули в ранец газетный сверток с двумя толстыми ломтями хлеба, намазанными вареньем. Затем, несмотря на недовольное сопение, завязали ленточки шапки под подбородком и заставили надеть варежки. Папа тоже одевался. Он собирался в исполком занимать очередь к какому-то Ивану Петровичу, а потом в госпиталь – узнавать насчет места. Мама оставалась дома. Все обыденно и привычно. Не успели отец и сын в тесной прихожей надеть ботинки, как в квартире раздался звонок.
– Наверное, больные. Как всегда не вовремя, – поморщился папа, открывая входную дверь.
Но это были не больные. На пороге стояла полная румяная женщина в стеганной цигейке, с потертой, коричневой кожаной сумкой на заплечном ремне. На ее платке и плечах таяли белые хлопья снега.
– Измайлова Вера Михайловна здесь живет? – не заходя в квартиру, спросила женщина, стряхивая снег с рукавов.
– Да, это я, – удивилась мама. – Да вы проходите...
– Вам повестка в милицию. Распишитесь в получении, – не обращая внимания на приглашение, сказала женщина и полезла к себе в сумку.
– Повестка? Мне? – еще больше удивилась мама. Папа в расстегнутом пальто замер посреди прихожей и, не отрываясь, смотрел в одну точку – на тонкие губы женщины, словно ожидал услышать от нее что-то еще более важное. Но курьерша молча достала из сумки какую-то сиреневую бумажку и бланки. Мама, ничего не понимая, расписалась.
– Вам надлежит сегодня к девяти часам утра явиться в тридцать второе отделение милиции в восьмой кабинет. Адрес указан на повестке. Явка обязательна, вы за это расписались, – заученно равнодушно произнесла женщина, пряча бланки обратно в сумку. Затем она повернулась и, ничего больше не объясняя, пошла по деревянной лестнице вниз. Вера растерянно посмотрела на мужа.
– Я пойду с тобой, – решительно сказал Алексей. – Это, наверное, насчет уплотнения. Ты же ответственная квартиросъемщица. Это жилтоварищество воду мутит, чтоб их... Отведу Саньку до перекрестка и вернусь. Черт с ним, с госпиталем.
– Леша... Может, это как-то связано с братом? Помнишь, ты вчера говорил, что дело Промпартии должны пересматривать? Может, Мишу отпускают, и теперь... – тут мама спохватилась, быстро посмотрела на сына и замолчала.
– Я пойду во двор. Там подожду, – буркнул маленький, мудрый Санька...
На улице было тихо и бело-бело, как в сказке. Ветви темных деревьев, сараи, мусорные ящики и голые кусты сирени возле подъездов наглухо залепило белым снегом. Светлое от падающих хлопьев небо и старые, подтаявшие сугробы слились в одном цвете: в полной тишине и безветрии весь мир стал белым, как будто кто-то убрал из него все остальные краски. Пройдет совсем немного времени, и весеннее солнце нагреет воздух, снег на фонарях и ветвях деревьев превратится в мелкие сосульки, под ногами снова захлюпает и улицы города станут такими же, как вчера – серыми и грязными; но пока природа словно замерла – вокруг была настоящая зимняя сказка.
В двенадцать лет знакомый до мелочей двор в воображении ребенка может легко превратиться в чудесную страну с неведомыми обитателями. Вот и Санька успел выдумать свой сказочный край, отчего на сердце мальчика стало вдруг чисто, светло, но немного грустно. Слепив снежок, мальчик медленно двинулся в разведку к побелевшим сараям, оставляя на снегу цепочку маленьких следов. Но вдруг за спиной хлопнула дверь, и на улицу, морщась от падающих на лицо снежинок, вышел папа. Сказка уступила место реальности.
Только за перекрестком, возле самой школы, Санька вспомнил, что Васька не ждал его, как обычно, у своего подъезда. Это означало, что он все-таки пошел к Матросу. На душе стало тоскливо, словно его предали, а он сам струсил.
***
Районное отделение милиции находилось неподалеку: всего в двух кварталах от дома Веры, напротив трамвайной остановки. Желтое одноэтажное приземистое здание стояло в конце старой аллеи, а позади него сразу начинались сады частного сектора. Если смотреть со стороны трамвайных путей, то казалось, что здание милиции с шапкой снега на крыше утопает среди белых заснеженных деревьев.
Алексей и Вера молча прошли по затоптанному снегу аллеи к крыльцу райотдела. Возле самого входа Алексей наклонился и поцеловал жену в холодную щеку.
– Дальше меня, наверное, не пустят. Я тебя буду ждать здесь, хорошо?
Вера неуверенно улыбнулась в ответ и, волнуясь, зашла вовнутрь.
Если на белых дорожках аллеи было тихо и почти безлюдно, то в самом здании райотдела царила суета рабочего понедельника. По длинному коридору без конца ходили какие-то люди, некоторые терпеливо сидели на крашенных, обшарпанных скамейках напротив кабинетов и тихо шептались или молчали, прикрыв глаза. В самом конце коридора, рядом с высоким светлым, окном стоял в полушубке парень наговатого вида и, поблескивая золотой фиксой, в полголоса разговаривал с двумя ярко накрашенными девицами в схожих синих беретах.
Отметив у дежурного повестку, Вера прошла по коридору, нашла кабинет с закрашенной цифрой «восемь» на дверях и осторожно постучала. За дверью слышались чьи-то голоса.
– Там занято, – тихо сказала сидящая напротив бледная женщина, одетая в рыжеватую дорогую шубу и такую же шапку поверх белого платка.
– Здесь очередь? – смутилась Вера, но женщина ничего не ответила, с напряженным вниманием прислушивалась к глухим голосам в кабинете. Вера вздохнула и присела рядом с ней.
Очень скоро дверь отворилась, и в коридор выскочил красный как рак мужчина в добротном пальто с барашковым воротником.
– Саша?.. Что?.. – быстро спросила женщина и мгновенно побледнела еще больше.
– Эт-то что-то... Произвол... – выдохнул мужчина и повернулся было обратно, но женщина сорвалась со скамейки и, схватив его за руку, быстро повела подальше от кабинета. Дверь снова отворилась и в коридор высунулась чья-то голова.
– Гражданка Измайлова явилась? Заходите.
Бывает некое человеческое предчувствие, которое мелькнув искрой, исчезает темной змейкой, оставляя за собою мрачный и гнетущий след. Отчего сердце начинает стучать почему-то сильнее. Вот и сердце Веры билось все громче и громче. Она встала и, прижимая ридикюль к груди, шагнула в кабинет.
В тот же момент Алексей, с нетерпением вышагивающий по крыльцу, выбросил в урну недокуренную папиросу и, стукнув дверью, решительно подошел к дежурному.
– Подскажите, как мне попасть к товарищу...– начал он мучительно стараясь вспомнить фамилию, указанную на повестке, – к товарищу Приходько.
– По какому вопросу? – равнодушно спросил дежурный, откладывая в сторону газету.
Алексей на мгновение замялся. Врать не хотелось, но не скажешь же этому постовому: «Ваш Приходько вызвал мою супругу, скорее всего по жалобе жилтоварищества, а жена у меня неземная, не надо ее волновать, поговорите лучше со мной...» Нет, так отвечать не годилось.
– По личному, – бухнул он, внутренне морщась от ситуации.
– По личному, – медленно протянул дежурный, с головы до ног рассматривая Алексея. Очевидно, ему было скучно. – Минуточку, – он снял трубку телефона и набрал на диске короткий номер. – Товарищ Приходько, к вам тут гражданин... – милиционер прикрыл трубку рукой и вопросительно посмотрел на Алексея. Злясь на себя, Алексей назвал свою фамилию, – гражданин Измайлов просится... Да... Говорит – по личному... Понял... – постовой положил трубку и многозначительно посмотрел на Алексея.
– Проходите. Восьмой кабинет.
В тесном прокуренном кабинете с крашенными стенами, кроме сидящей на стуле Веры, находилось сразу двое сотрудников. Возле окна стоял подвижный черноглазый молодой человек в пиджаке и белой рубашке, с отложенным на лацканы воротником. Не стесняясь присутствия женщины, он курил папиросу, стряхивая пепел прямо в открытую форточку.
Чуть дальше, возле стены с разноцветными плакатами, за заваленным папками столом сидел плотный краснощекий мужчина в форме. Не обращая внимания на посетителей, он что-то писал, часто обмакивая перо в чернильницу. По кабинету пластами плавал сизый дым, в дверь постоянно заглядывали люди, звенели спаренные телефоны, под самым потолком приглушенно звучал динамик. С первого взгляда было понятно, что здесь работают исполнители, а не те, кто принимает решения.
– А, гражданин Измайлов, – немного иронично произнес черноглазый у окна. – Проходите, раз пришли.
Алексей быстро посмотрел на Веру и замер на пороге. За долгие годы совместной жизни он видел самые разные выражения лица своей жены, но такого, как сейчас, он не видел никогда. На стуле посреди кабинета сидела пустая, раздавленная оболочка прежней Веры, а сама Вера была где угодно, только не здесь. Красиво повязанный шарф съехал куда-то в сторону, пустой взгляд уперся в пол, плечи поникли. Лишь руки, сжимая, комкая, разглаживая и снова сжимая носовой платок, подвали признаки жизни.
– Вер, что случилось? – тихо спросил он жену, не замечая милиционеров.
– Гражданка Измайлова, в девичестве Соболевская, на основании директивы облисполкома от двадцатого февраля сего года подлежит административной высылке. Место высылки – Иркутская область, – вместо Веры, чеканя каждое слово, ответил черноглазый. Похоже, ему нравилась его работа.
– Почему? – еще тише спросил Измайлов и расстегнул верхнюю пуговицу пальто. Слова черноглазого ушли куда-то в сторону, Алексей еще ничего не понимал, кроме того, что его жене, родному человеку сейчас плохо. Дышать стало трудно, во рту почему-то появился металлический привкус.
– Почему? – почти весело переспросил молодой человек. – Не почему, а за что! Гражданка Измайлова является ближайшей родственницей Михаила Соболевского, осужденного к десяти годам лишения свободы по статье – вредительство. От брата своего она не отказывается, а значит, разделяет его взгляды и подлежит высылке как чуждый Советской власти элемент, – он закрыл форточку, прошелся по кабинету и вплотную стал перед Верой, смотря на нее сверху вниз. – Объясните ей это как муж, а то она, похоже, оглохла...
– Да вы не волнуйтесь так, граждане, – пробасил вдруг краснощекий, не отрываясь от бумаг.
– Это же не каторга. По закону высланные сами имеют право выбирать себе место жительства. В пределах области, конечно. Будет жить, как жила, только что надо будет отмечаться в местном ГПУ. И время вам дают – вещи собрать. В деревнях вон за два часа до эшелона предупреждают. У вас свои обстоятельства – семья...
Вера вдруг встрепенулась. На ее щеках проступила слабая краска.
– Что семья? – не узнавая своего голоса, спросил Алексей. Он так и не осознал услышанное. Больше всего на свете ему хотелось взять жену за руку и увести из этого кабинета, от упивающегося своей властью черноглазого, от дыма, зеленых крашенных стен и звонящих телефонов. Увести и спрятать от того будущего, которое зачем-то придумали для нее чужие, незнакомые люди.
– Советская власть дает членам семьи право выбора, – нетерпеливо пояснил черноглазый. – Гражданка Измайлова! Дома будете переживать, давайте, расписывайтесь, что предупреждены о высылке. Мне работать надо, думаете, вы одна такая впечатлительная...
– Вы сами решаете, – продолжил мужчина за столом. – Формально, семья тоже попадает под директиву о высылке. Но ведь можно и развестись, – он поднял голову и впервые за это время посмотрел на Алексея. В его маленьких глазах мелькнуло понимание. – Сейчас это быстро, прямо отсюда зашли в ЗАГС, и все. В таком случае ребенок остается с отцом.
Вера посмотрела на него пустыми глазами, встала, подошла к столу и несколько раз расписалась там, где ей указали. Черноглазый сунул бумаги в тонкую папку, а папку, звякнув ключами, демонстративно спрятал в сейф.
– Двадцать третьего марта вам надлежит явиться с вещами на сборный пункт, по адресу: Ляховская пять, – закончил он официальным тоном. – За неявку, а равно за попытку скрыться, вы будете привлечены к уголовной ответственности. Если ваш супруг разведется с вами, он должен уведомить меня не позднее, как за двенадцать часов до указанной даты. Если он этого не сделает, то тоже подлежит высылке. В таком случае ребенок, как лицо несовершеннолетнее, уезжает вместе с родителями. Отсюда вы будете отправлены в Тобольск, а там вам выдадут проездные документы до Иркутска. Все ясно?
– Разведитесь. Не ломайте судьбу себе и пацану, – тихо сказал краснощекий Алексею и снова уткнулся в бумаги.
Дернув щекой, Алексей шагнул к Вере, подвязал на ее воротнике съехавший шарф, зачем-то поправил челку под беретом, затем взял ее ладонь в свою и повел из кабинета. Вера покорно шла рядом.
Плохо, когда женщину выгоняют из дома. Привычный мир рушится, разлетается в пыль, а на смену приходит пустота – огромная, всепожирающая дыра, которая поглощает целиком и не оставляет ничего, даже боли. Очень трудно пробовать начинать жить сначала. Проходят одна за другой полосы безысходного отчаяния, оживает сердце, дрожат губы, и в глазах появляются слезы.
Но это хорошо. Слез не надо бояться. Вместе со слезами уходит безысходность. Мир окрашивается новыми цветами, и появляются силы на новую веру в чудо. Таков человек и поныне.
Плачь, Вера, плачь. Потеря дома – это еще не самое страшное...
– Мы поедем вместе с тобой, – неожиданно, очень ровным голосом сказал Алексей, не отпуская руку жены. Они стояли на трамвайной остановке, кругом толпился народ, но они ничего не замечали.
– Не сходи с ума, – еле слышно ответила Вера и впервые заплакала.
***
Два дня до назначенного срока то сжимались, то растягивались в вечность. Между прошлым и будущим образовалась гигантская пропасть. Все, что волновало еще вчера, уходило безвозвратно. Впереди, в глухих туманах, лежало неведомое будущее. Для Саньки отсчет нового времени начался, когда он, взъерошенный, вспотевший, весь в снегу, на минутку заскочил домой сбросить ранец.
В прихожей сильно пахло лекарствами. Мамино светлое бежевое пальто, которое обычно покоилось на деревянных плечиках, сейчас, бросаясь в глаза, лежало на спинке стула, свисая на пол. Возле стойки с обувью валялся второпях сброшенный шарф. Удивленный непривычным беспорядком, Санька быстро скинул мокрые ботинки, пробежал пустую гостиную и заглянул в спальню.
В спальне стояла полная тишина. Было слышно, как за окном с соседского подоконника сорвалась вниз тяжелая шапка мокрого снега. Тикали часы. Мама лежала на застеленной кровати, отвернувшись лицом к стене, и неподвижно смотрела в какую-то точку на сиреневом узоре обоев. Рядом, в ее ногах, так и не сняв пальто, молча сидел бледный, расстроенный папа. Ничего не понимая, Санька засопел и затоптался на месте.
– Александр, есть разговор, – не глядя на него, сказал отец, и словно пресекая возможные возражения, накрыл мамино плечо своей ладонью.
За свою коротенькую жизнь Санька успел понять, – если к нему обращаются как ко взрослому, значит, он что-то натворил. Но на этот раз разговор пошел о другом.
– Хочешь уехать отсюда далеко-далеко? – очень серьезно спросил папа.
– Леша... – одними губами шепнула Вера.
– Что Леша? Все уже решено. Далеко-далеко, а Санька?
– Леша... тебе место в госпитале обещали, – чуть слышно прошептала мама. По ее щекам вдруг быстро побежали слезы, и она спрятала лицо в подушку. Санька окончательно растерялся.
– Какое место? Все равно через пару месяцев за происхождение уволят. Как только найдут кого-нибудь подходящего... Не думай о прошлом. Вместе не пропадем. Снимем где-нибудь угол, работу найду. Врач везде нужен, люди и в Сибири болеют. Соберем деньги и купим дом – настоящий, с русской печкой, с колодцем-журавлем, или квартиру, еще лучше этой. А школу Санька и там закончит. Первое время, конечно, будет трудно, но зато потом... – папа встал с кровати, расстегнул пальто и горячо продолжил, словно это он сам всегда мечтал уехать, но скрывал от близких. – Ну что здесь хорошего? А там, представляешь Санька, – Байкал, скалы, сосны, снега сверкают... Золотой омуль в проруби, охота, олени... И люди там настоящие, крепкие, таежные, а не бесполые, как в средней полосе... Мороз, солнце!... Санька! Проси маму, чтобы взяла нас собой!
Ошарашенный, растерянный, красный Санька, ничего не понимая, кроме того, что мама плачет, а они куда-то едут, подбежал к маме и ткнулся ей в плечо. Рядом, обнимая их обоих, сразу оказался папа. Мама почему-то заплакала еще сильнее и, вытирая глаза, улыбалась сквозь слезы.
...Близких бросать нельзя. Ни в зависти, ни в беде. Все пройдет: горы обветшают и рассыплются, океаны исчезнут, солнце погаснет и небо свернется, как свиток, но следы наших поступков останутся навечно. Потому что только они покажут Тому, Кто взвешивает наши души, какими мы были на самом деле.
Не надо бояться, не надо трусливыми шажками отходить в сторону от тех, кому плохо. Это вода течет, куда ее направишь, опереться на нее невозможно – сразу утонешь, а она, журча, потечет дальше. Цена копейка малодушным людям. Не надо обманывать себя и других, не надо переносить свой выбор на завтра – ничего этого не надо. Потому что все это – ложь. А нужно только одно – встать рядом, разделяя боль тех, кого мы называем своими.
Беда, как известно, тяжела только для одного. Стоит ее разделить на троих, как сразу становится легче, и за ней уже можно различить силуэт надежды. Подумаешь, выселяют... Папа сбегал к Семену Семеновичу за атласом – через десять минут отец и сын, соприкасаясь головами, разглядывали пеструю карту Российской Федерации.
– Видишь, железная дорога, – весело говорил папа и чертил ногтем по тонкому черно-белому пунктиру. – Вот по этой дороге мы поедем в Тобольск, столицу Сибири. Представляешь, через всю Россию... От Тобольска, смотри, нам надо к Байкалу, в Иркутск. Вот сюда... Деревянные церкви, снега по пояс, закаты над тайгой... Вер, посмотри, тут совсем недалеко до Читы, а там у Семена Семеныча родственники...
Вера подходила, смотрела вначале на карту, потом на мужа, и взгляд у нее был такой странный, внимательный, серьезный, словно она сегодня увидела в своем муже что-то очень важное, что никогда, сколько ни смотри, не заметят другие...
***
Новость о том, что семья Измайловых уезжает куда-то, к черту на кулички, мгновенно облетела двор серого двухэтажного дома, а затем и весь квартал. На общих кухнях и лавочках возле подъездов зашелестело тихими пересудами. Странное дело, тот, кто еще вчера издалека улыбался и заглядывал в глаза, теперь старался не замечать их, словно семьи Измайловых вообще никогда не существовало на свете. Двор сбросил с лиц маски.
За белой филенчатой дверью, прямо с порога, царил хаос торопливых сборов. Вся прихожая была заставлена картонными ящиками, снятыми вешалками и какими-то ведрами, под потолком по-нищенски светила голая лампочка. Посреди комнаты стоял готовый к продаже, сто раз протертый влажной тряпкой гостиный гарнитур зеленого плюща, на стульях с высокими спинками стопками белело постельное белье. Возле пустых стен громоздились узлы с одеждой, посуда, спинки кроватей с блестящими никелированными шишечками, книги и даже неизвестно откуда взявшееся старое оцинкованное корыто, в котором когда-то купали Саньку маленького. Сам Санька, в смятении шмыгая носом, слонялся по комнатам, путаясь у всех под ногами и поминутно натыкаясь то на это дурацкое корыто, то на узлы, то на открытые чемоданы.
Два дня – слишком маленький срок для расставания с прошлым. Папа бегал по деревянной лестнице, стучался к соседям, пытаясь продать вдруг ставшие ненужными вещи, но лица без масок называли такие цены, что папа багровел, и возвращаясь домой, старался не смотреть на маму. Над домом витал дух стяжателя Федьки Комара.
Воздушная Лидочка Рубцова, лучшая мамина подруга, жертвенно купила за двадцать рублей столовый сервиз с виноградными гроздьями и швейную машинку, хотя за одну только машинку на воскресном рынке перекупщики сразу бы дали в три раза больше. О гарнитуре Лидочка даже не заикалась. Глядя в ее расстроенные бедой подруги глаза, можно было не сомневаться – Лидочка прекрасно знает, что гарнитур и многое другое за час до отъезда и так достанутся ей совершенно бесплатно. Главное в трудную минуту быть рядом, ведь, правда?..
Кого выгоняли из дома, тот знает разницу между словами и поступками. Но в жизни все устроено правильно, на этом стоит мир. Нас как бы выдавливает из прошлого, чтобы мы без лишних сожалений смотрели из окна поезда на уходящий навсегда перрон.
Но было и другое. Ближе к вечеру, когда Лидочка, заметив все, что можно заметить, засобиралась к себе, в дверь постучали, и в комнату, жмурясь от яркого света голой лампочки, представьте себе, вошла Рыба.
О Рыбе во дворе было известно немногое. Говорили, что ее сын – видный начальник на КВЖД, а она сама когда-то была известной актрисой и играла на лучших театральных сценах Ленинграда, но потом спилась, переехала сюда и теперь живет, прячась от всего мира в темной квартире с двумя кошками. Шептали о какой-то трагедии.
Рыбой ее прозвали за сухую фигуру, блеклые, выцветшие глаза и полное молчание. Стыдно сказать, но во дворе даже не знали ее настоящего имени. Прошлое бывшей актрисы покрывали темные тайны; любопытные соседи много раз пытались завести с ней знакомство и даже специально выжидали на лестничной площадке, когда она возвращалась из магазина, чтобы хоть одним глазком заглянуть, что там у нее за дверью. Но Рыба тщательно избегала любых контактов. Окна ее квартиры днем и ночью были завешены темным коленкором.
Естественно, что во дворе ее тихо ненавидели. При встречах мальчишки кричали ей вслед обидные слова и старались запустить снежком в худую, прямую, как единица, спину в неизменном черном пальто. Вере иногда представлялось, как актриса, не замечая течения времени, сутками сидит в сумрачной комнате, погруженная в беспросветную тоску своего одиночества и, не мигая, рассматривает пожелтевшие фотографии давно умерших людей.
Сейчас, взглянув на Рыбу в ярком электрическом свете, Вера впервые увидела, что она действительно когда-то была очень красивой женщиной. Лидочка, сразу забыв, что ей нужно спешить домой, снова опустилась на стул.
– Слышала, что вы уезжаете, – после некоторого молчания произнесла Рыба без всякого выражения и протянула маме завернутый в газету сверток. – Вот, возьмите...
– Что это? – растерянно спросила мама, которой еще не дали опомниться после утреннего похода в милицию.
– Здесь деньги. Четыреста рублей. Да берите же... – Рыба чуть не насильно сунула сверток в мамины руки.
– Как же это... Зачем... Я же никогда не смогу отдать, – заволновалась Вера, комкая сверток.
– Глупости. Ничего отдавать не нужно... Вам семью надо сберечь... А у меня еще есть...
Вера быстро посмотрела на черное потрепанное пальто, протертый воротник, на неухоженные седые волосы и старые, порыжевшие туфли актрисы. Рыба отдавала ей последнее. Две женщины поняли друг друга без слов. Подбородок Веры задрожал, и она снова заплакала, не стесняясь своих слез. Рыба дернулась было к ней, но повернулась и, пряча лицо, быстро вышла из комнаты. Следом за ней тихо вышла потрясенная Лидочка.
Чуть позже Санька начал прощаться со всем, что его окружало в недавнем прошлом. В двенадцать лет еще веришь во всемогущество родителей и любой жизненный поворот воспринимаешь как новое приключение. Грязный серый двор с мусорными ящиками и развешенным бельем сдавался в архив памяти, а впереди, в вечных снегах и солнечном свете, мальчишку ждала таинственная Сибирь, неведомая, не открытая земля, terra incognita, и хотелось говорить об этом не останавливаясь. Говорить – с кем? Естественно, с лучшим другом.
Квартиры на первом этаже были давно переделаны под коммуналку. Санька заскочил в общий коридор, тускло освещенный маленькой, пыльной лампочкой под грязным потолком, стукнулся коленом об угол обитого железом сундука и сразу наткнулся на Васькину бабушку. Медленно передвигая ногами, бабка шла из кухни, держа в руках закрытую, тяжелую сковородку. В сковородке что-то шипело и лопалось.
– Марь Ванна, – крикнул Санька, поднимаясь на цыпочки к ее уху, – Вася дома?
Марья Ивановна, жуя беззубым ртом, молча скрылась за обитой рваной клеенкой дверью комнаты. Через минуту оттуда вышел Васька.
– Я завтра уезжаю. В Сибирь. Навсегда, – вместо приветствия небрежно произнес Санька, как будто речь шла о походе в булочную.
– Да? – удивился Васька. – Здорово. А я сегодня к Матросу ходил. Вот это мужик! Знаешь, как его все боятся... Завтра снова пойду, мне плевать, пусть хоть из школы выгоняют.
– Навсегда, – упавшим в тоне голосом повторил Санька. Он хотел рассказать про снег, охоту, кедры и бескрайний холодный Байкал, но все слова вдруг куда-то исчезли, и он осекся.
– Вася! Иди за стол. Все стынет... – крикнул за дверью женский голос.
Прощания не получилось, торжественные марши не состоялись. В двенадцать лет еще не разбираешься в оттенках чужих и своих эмоций и не замечаешь за показным равнодушием зависть.
Но не стоит завидовать чужим крестам...
***
Двадцать третьего марта, холодным пасмурным утром, во внутреннем дворике городского отдела, закрытого высокими кирпичными стенами от окон соседних домов, шла перекличка отъезжающих. Молодой сотрудник в шинели и фуражке с голубым околышком звонко выкрикивал фамилии и делал какие-то пометки у себя в папке. Рядом с ним стоял коренастый, властный мужчина в гражданском пальто с поднятым воротником и хмуро поглядывал то на молодого сотрудника, то на карманные часы на длинной серебряной цепочке. Мужчине хотелось побыстрее завершить формальную сторону мероприятия. За нестройной, темной шеренгой высылаемых прогревали двигатели два грузовика с зелеными хлебными фургонами.
– Герц Леонид Абрамович, – кричал сотрудник, глядя в раскрытую папку.
– Здесь...
– Герц Нора Борисовна...
– Здесь, – слабо доносилось из строя.
– Канавкин Федор... Федор Поликарпович...
– Тут я, – отзывался взволнованный голос, и кто-то поднимал руку.
– Двоих не хватает, – тихо сказал стоящему рядом мужчине сотрудник, захлопывая папку. – И вещей у них...
– Кто не явился – объявим в розыск. Это не ваша забота. Принимайте тех, кто есть. Все равно, счет не по карточкам. А насчет вещей – вы начальник этапа, сами разберетесь, – немного раздраженно ответил мужчина и снова, щелкнув крышкой, демонстративно посмотрел на часы.
Обитая железом дверь, ведущая из подвального коридора горотдела отворилась, и к начальству подбежал дежурный милиционер. Следом за ним, во внутренний дворик, сгибаясь под тяжестью чемоданов, торопливо вбежали красный от спешки мужчина и женщина в дорогой, рыжеватой шубе. Вера сразу узнала в них посетителей кабинета Приходько. Мужчина в сдвинутом на затылок котиковом пирожке тяжело дышал и оглядывался, женщина опустила чемодан на асфальт и схватилась за сердце.
– Еще двое прибыли. Опоздавшие, – доложил дежурный.
– Фамилии? В строй... – коренастый повернулся и с легкой насмешкой посмотрел на молодого начальника этапа. – Теперь полный комплект. Принимайте командование.
– Внимание! – звонко крикнул молодой человек и сделал шаг к шеренге. – С этой минуты вы поступаете в распоряжение конвойной службы Комиссариата внутренних дел Белорусской Советской республики. До Тобольска вы этапируетесь на общих основаниях со ссыльными, поэтому настоятельно рекомендую каждому из вас выполнять все приказы и требования конвоя. С требованиями вас ознакомят непосредственно в вагонах. Сейчас вы будете отправлены на вокзал для посадки в эшелон. Все ясно? По машинам!
– С Богом, – шепнул Алексей, поднимая стоящие у ног чемоданы. – Санька, возьми маму за руку...
Странно, но как только за человеком закрывается дверь в прошлое, в то время как впереди лежит новый, неведомый мир, подчиненный неизвестным законам, становится легче. Уже нет времени сожалеть о былом, оно предается забвению. Накопленный опыт может и не понадобиться. Милая, уютная вселенная за светлыми шторами исчезла навсегда, и сейчас главное – заново научиться выживать. Вера с застывшим лицом сжала маленькие пальцы Саньки и вслед за мужем шагнула в тесный темный фургон. Через несколько минут грузовики с людьми выехали за ворота горотдела.
Гнетущий мрак покрывал город целую неделю. Людей, не попавших под паспортизацию, привозили в районные отделения милиции, а оттуда отправляли на общий сборный пункт – в подвалы старого следственного изолятора. Ссыльные —это не заключенные, они не попадают под бюджетное расходы, сами себя должны кормить, поэтому в подвалах всю неделю выдавали только кипяток. Передачи тоже не принимались, тем более что большую часть контингента составляли люди с невнятными биографиями, бездомные. О них никто не беспокоился, как будто их вообще не было на свете, но они жили, ходили, разговаривали, наверное, о чем-то мечтали и самое главное: они теперь по-иному, неким особенным образом смотрели на мир. И невозможно было совестливым людям, тем, кого забрали из дома, есть последний кусок хлеба под взглядами этих слезящихся, внимательных глаз.
Следственный изолятор располагался почти в центре города, в старинном замке. Совсем рядом с ним, за толстыми глухими стенами, кипела жизнь, звенели трамваи и набухали почки на деревьях. В этом пространстве время не меняло своих законов: люди в привычном ритме спешили на работу, в счастливом неведении не зная, как хрупок их мир. Но стоило лишь чему-нибудь измениться, как все могло исчезнуть. Даже память, даже само время.
Под каменными сводами подвалов замка времени не существовало. Там глухо звучали шаги, с лязгом открывались и закрывались двери, там хотелось говорить шепотом и казалось, что вот сейчас, за следующим поворотом, увидишь вереницу давно умерших монахов, с закрытыми капюшонами лицами, а впереди их, в свете факелов, мрачного, никогда не улыбающегося магистра с кроваво-красным рубином на мертвой матовой руке.
Утром двадцать третьего марта, в тот момент, когда Алексея, Веру и маленького Саньку в набитом битком фургоне вывозили из горотдела, по подвальным коридорам, звеня ключами, забегали корпусные, открывая двери транзитных камер.
– Выходим с вещами... Быстро собираться... Этап... – кричали дежурные. В ворота изолятора под лай овчарок въезжали машины.
Где-то далеко, на подъездах к городу, на запасных путях товарной станции уже стоял состав пустых столыпинских вагонов. Возле черного шипящего паровоза суетились машинисты, отсоединяя шланги и заглядывая в угольные бункера. Единственный перрон на станции был пуст и безлюден. Пути оцепила милиция, и даже если бы кто-нибудь и пришел попрощаться с отъезжающими, дальше мокрого палисадника его бы не пустили.
Да и не нужны им прощания. Глубину чувств невозможно передать словами. Люди уезжают навсегда. Не надо, чтобы они оборачивались, у них своя дорога. И дай им Бог найти покой в конце пути.
Затеплим лучше лампадку перед иконой и помолчим.
Глава 2
Если разложить разноцветную карту, где свободно умещается весь мир, и провести взглядом от родного города строго на восток, туда, откуда к нам приходит солнце, то очень быстро взгляд упрется в темные отроги Уральских гор. Там, за горами, сколько угодно пространства, взгляд может легко скользить дальше, пересекая синие извилистые линии рек, и не замечать на гладкой поверхности покрытые облаками ледники, оползни из огромных заросших мхом камней, пещеры с наскальными рисунками и туманные болота, над которыми днем и ночью горят призрачные огоньки духов тайги.
Путешествовать взглядом легко и приятно. Мы можем сколько угодно перелистывать атлас, изучая названия незнакомых долин и рек, но мир за окном при этом не изменится. Другое дело, если вы отправляетесь в путь сами, в эшелоне, где люди собраны не по своей воле.
– ...Это черт знает что! Почему мы, административно-высланные, должны ехать в таких условиях? Почему мы с женой не можем ехать в Иркутск в обычном плацкартном вагоне, рядом с нормальными, приличными людьми, а не со всяким отребьем?! Я, порядочный человек, инженер с высшим образованием, должен целую неделю смотреть на рожи каких-то изгоев, не иметь возможности покупать себе на станциях горячую еду и бояться, что на мое пальто переползут вши со всего вагона... Ехать вместе с отбросами общества!.. – представительный мужчина возмущенно ткнул пальцем в сторону соседнего купе. Он обращался только к Алексею, но его сильный голос звучал для одного слушателя слишком громко.
– Саша, не надо. Тебе вредно волноваться, – тихо попросила инженера женщина в рыжеватой шубе. Скинув на плечи белый платок, она сидела на нижней полке рядом с Верой и растерянно смотрела на гору чемоданов, загораживающих весь проход. Надо было как-то устраиваться в том мире, который есть, дорога предстояла долгая, состав постоянно пропускал другие поезда. Вот и сейчас эшелон остановился посреди поля. Где-то впереди паровоз со свистом стравливал пар, снопы искр в темноте рассыпались по шпалам. Зарешеченные окна вагонов светились желтыми огнями, хлопали двери теплушек, и было слышно, как по путям, разговаривая, ходят солдаты.
Вагон для ссыльных, маленькая вселенная, ничем не отличался от любого другого столыпинского вагона. Купе-отсеки со сплошной верхней полкой, в которые набивалось по восемь-десять человек, зарешеченные с двух сторон окна-слепыши, бак с водой и маленький туалет без умывальника. Только двери решеток, отгораживающие купе от прохода, где обычно дежурит конвой, были сняты. Ссыльные – это не заключенные. В обязанности конвоя входило в основном оцепление эшелона на станциях. Как только посадка закончилась, помощник начальника караула просто закрыл оба тамбура, предоставив людям самим разбираться с местами.
Люди, куда бы они ни попали, первым делом стараются разъединиться по социальным признакам. К тому же у каждого своя предыстория: кого-то забрали в день отъезда, а кто-то просидел в сборных камерах целую неделю. В купе Измайловых, кроме представительного инженера и его супруги, остановились еще четыре человека: женщина со скорбным лицом, в желтом вязанном берете; молодой курчавый парень с редкой бородкой и живыми карими глазами; какой-то старичок, не по сезону одетый в светлый парусиновый костюм, и седой, молчаливый мужчина в черном потертом пальто. Все, кроме седого, по административной высылке направлялись в Иркутск.
Как только эшелон тронулся, женщина в желтом берете молча села в самый угол купе, пряча лицо под тенью верхней полки. Свой багаж – единственный маленький фибровый чемоданчик, она положила себе на колени, словно боялась, что у нее отберут последнее. Седой мужчина, не замечая недовольный взгляд инженера, забросил на верхнюю полку свой сморщенный заплечный мешок и, не снимая пальто, полез следом. В поведении этого пассажира было заметно, что он не желает отягощать свою жизнь лишними знакомствами.
В купе постоянно заглядывали какие-то люди. Двое пахнущих подвалом мужчин попытались присесть рядом с инженером, но, посмотрев на его лицо, быстро встали и ушли, мазнув по раскрытым чемоданам долгими липкими взглядами.
– Нет, вы видели? – продолжал возмущаться инженер, подчеркнуто обращаясь только к Алексею. – Как с такими ехать? На вещах спать?.. Нищие, уголовники, через купе батюшка расположился вместе со всем приходом... Как только прибудем в Тобольск, напишу такую жалобу...
В этот момент состав дернулся, двери тамбура с лязгом открылись, и в вагон в сопровождении двух солдат, с папкой в руках, вошел молодой начальник этапа. Румяные от холодного ветра солдаты, снятые с постов на открытых площадках, своими винтовками и плечами в тяжелых тулупах загородили весь проход. Гул голосов сразу утих, из каждого купе стали выглядывать любопытные лица.
– Внимание! – крикнул молодой командир, стараясь, чтобы его слышал весь вагон. – Граждане ссыльные! До Смоленска вы будете находиться в распоряжении конвоя 5-го отдельного белорусского полка ОГПУ. На всем протяжении пути любая попытка покинуть вагон будет расцениваться как побег. Во время стоянок на станциях запрещается выглядывать в окна вагона, разговаривать с людьми на перронах и, тем более, принимать от них и предавать любые предметы. За нарушение требований будете наказаны. Всем понятно? При возникновении чрезвычайной ситуации старшему по вагону следует громко стучать в двери тамбуров, привлекая внимание часового на площадке. От себя подчеркну – только при чрезвычайной ситуации! За ложный вызов будете наказаны.
Покачиваясь в такт движения поезда, начальник прошелся по вагону и остановился возле щуплого мужичка в рваной телогрейке. Наверное, ему не нашлось места ни в одном купе. Мужичок испуганно заморгал глазами.
– Фамилия?
– Так Ситневы мы, – еле слышно ответил мужичок, втягивая голову в плечи.
– Назначаетесь старшим. С этой минуты вы отвечаете за все происходящее в вашем вагоне, – молодой командир похлопал ошалевшего мужика по плечу. Всего два часа назад он, расстегнув воротничок гимнастерки с новенькими кубиками на голубых петлицах, пил чай с вишневым вареньем и туманно рассказывал своей невесте о трудных и опасных буднях службы. Это был его первый этап. Сейчас командир смотрел на себя взглядом своей девушки.
– Вопросик можно, старшой? – из соседнего с Измайловыми купе выглянул плотный нагловатый парень в коверкотовом пиджаке. В серых, с прищуром, глазах парня читалась скрытая насмешка. На переносице и скуле, желтым и синим, темнели заживающие кровоподтеки. Позднее Вера вспомнила, что видела этого парня, еще без синяков, в коридоре райотдела милиции.
– Кто это вас так разукрасил? – сразу спросил начальник этапа, указывая на кровоподтеки. – В сборной камере драка была?
– Да нет, ваши постарались. Или почерк коллег не узнаете? – блеснув золотой фиксой, улыбнулся парень. Казалось, его забавляла показная суровость молодого командира.
– Значит, мало дали. Что у вас за вопрос?
– Вопроса два. Первый – что с питанием? Второй личный ... – парень оглянулся по сторонам и доверительно понизил голос, – как к представителю власти...
– Говорите, – снисходительно разрешил начальник.
– Понимаете, я тут подумал... Хочу в коммунистическую партию заявление подать. Понимаю, конечно, что рановато, – плохо еще знаю труды основателей. С теорией слабовато. Но зато верю в светлое будущее и не хочу оставаться в стороне. А ведь это главное, да начальник? Ленин, вон, тоже по тюрьмам начинал... Я вам завтра напишу заявление, хоть кровью, а вы там попросите за меня, хорошо?.. Вы такой красивый, важный, строгий, весь в ремнях, с пистолетиком... Настоящий чекист... За вами хоть сейчас, с голыми руками на врагов народа... – парень вдруг сделал тревожные глаза. – Или вы думаете, что не примут?
Лицо молодого командира начало медленно наливаться краской. «А ведь уголовник провоцирует его», – с удивлением подумал Алексей, внимательно наблюдая за сценой возле соседнего купе. Парень явно издевался над милиционером, причем издёвка была не в словах, а в самом поведении. Словно парень, с какой-то непонятной целью, пробовал на прочность чужой характер, незримо вывешивая перед собеседником красную тряпку.
– Из блатных? – сдерживая себя, спросил начальник и зачем-то оглянулся на солдат. Он понимал, что над ним смеются, но, похоже, не знал, как себя надо вести в такой ситуации. – По приезду в Тобольск будете наказаны...
– За что? – искренне удивился парень. – За то, что хочу расстаться с темным прошлым? За мечту о партии? – он возмущенно повернул голову к своему купе. – Козырь, вы когда-нибудь видели такую несправедливость?.. Мало того, что засунули в вагон с какими-то головорезами, так еще и рвут на корню самое светлое! – парень постепенно повышал голос. – Я вам не какой-нибудь вредитель, я социально близкий, из народа, у меня дедушка был рабочим, я честный вор...
– Был бы честным, не сослали бы, – закричал в ответ красный, окончательно запутавшийся начальник.
– Лужа, не мучай легавого, – раздалось из купе блатных. – Пусть себе идет...
– ...Р-р-аф, – вдруг кто-то звонко гавкнул начальнику прямо в ухо с верхней полки. От неожиданности милиционер шарахнулся в сторону, хватаясь за кобуру. Вагон покрылся испуганными улыбками. Солдаты растерянно потоптались на месте. Ситуация была глупая, – не поднимать же караул. Потом насмешек не оберешься.
– Фамилии?! – зашелся в ярости молодой командир. – Вы будете наказаны. На сутки без воды. В Смоленске на каждого напишу рапорт.
– Ябеда вы, гражданин начальник. Не буду вам заявление в партию подавать, – улыбнулся парень и скрылся в своем купе. Он победил – властного, довольного собой начальника этапа больше не существовало, в проходе кричал красный, злой, растерянный двадцатилетний мальчишка в фуражке и шинели с новенькими кубиками на голубых петлицах.
– Раскусили блатные начальника, – вздохнул на верхней полке седой мужчина, когда двери тамбура снова с лязгом закрылись. – Теперь он больше сюда не покажется... Еще та будет поездочка...
Притихший инженер встрепенулся и поднял голову.
– Простите, а вы кто? – спросил он, встретившись взглядом с седым мужчиной.
– Монах Досифей, – неохотно представился мужчина и, словно пресекая дальнейшие вопросы, прикрыл глаза. Инженер развел руками и многозначительно посмотрел на Алексея, словно говоря: вот видите, с кем нам приходится ехать...
– Простите... монах Досифей... – неожиданно для всех произнесла Вера и поднялась с полки. – Мы сейчас ужинать будем... Присоединяйтесь к нам, хорошо?..
***
К часу ночи люди в вагоне наконец стали укладываться спать. Реже хлопали двери туалета, стало тихо, лишь в купе верующих молодой женский голос чуть слышно напевал какую-то грустную мелодию, да хрипло кашлял в проходе больной бездомный дед.
Эшелон набирал скорость. На мелькавших мимо полустанках и разъездах разноликие, никогда не спящие путевые обходчицы в накинутых наспех полушубках поднимали вверх фонари и зеленые флажки. За их спинами шумел темный сырой лес, рядом в освещенных будках на плитах закипали чайники, на столе лежали спицы и недовязанные носки, возле нагретых печек, свернувшись клубком, дремали сытые коты.
В будках было тепло и уютно, и обходчицы с философским равнодушием смотрели на проносящиеся мимо вагоны. Куда ехать, зачем ехать? Что можно найти в чужих краях? Только разочарование.
Все это так, но не всегда правы те, кто с обочины жизни провожает безразличными взглядами уходящие вдаль поезда. Иногда в конце пути мы находим самое главное, ради чего стоит родиться на свет – настоящую, без дна, любовь к тем, кого мы раньше, по наивности, считали, что уже любим.
В купе Измайловых было тихо. Женщина в желтом берете так и осталась сидеть в углу, держа на коленях свой чемоданчик. Казалось, что с момента отправки она ни разу не пошевелилась. Не сгонять же человека, пришлось устраиваться, неудобно поджав колени. На второй полке, заставив весь проход вещами, расположился притихший инженер и его супруга. Алексей, парень с бородкой, старичок и монах Досифей заняли сплошную верхнюю полку.
Не в силах унять накопленное внутреннее возбуждение, Санька долго лежал с открытыми глазами возле мамы. Когда ее дыхание стало ровным, он осторожно поднялся и тихонько перебрался наверх, к темному открытому окну. Спать не хотелось, наоборот, хотелось высунуть голову в окно и смотреть вперед, подставляя лицо холодному ветру. Где-то за вагонами гудел невидимый паровоз, грохотали на стрелках колеса, проносились мимо клубы дыма, мелькали в темноте телеграфные столбы вдоль полотна. И хоть все шло как-то не так, как он себе представлял, впервые за долгий день Санька улыбался.
Через час женщина в желтом берете не выдержала. Подбородок ее задрожал, она быстро закрыла лицо ладонями, всхлипнула и заплакала, вначале тихо, словно скуля, потом в голос, в крик. Следом за ней в дальнем купе заплакал чей-то грудной ребенок. Все зашевелились, поднимая головы. Вера, сразу все поняв, вскочила и, ступая по полу босыми ногами, засуетилась возле женщины, обнимая ее и успокаивая как родную. Но женщина уже не слышала и не видела ничего, забившись в угол, она все кричала, плакала и звала какого-то Юру.
«Заткните этой суке пасть!» – рявкнул из купе блатных чей-то недовольный голос. Алексей, спрыгнув с верхней полки, побледнел и непроизвольно сжал кулаки. Жена инженера, торопясь, достала из сумки темный пузырек с лекарством; курчавый, испуганный парень сбегал в конец вагона и принес стакан с водой. В купе запахло эфирной валерьянкой.
Для тех, у кого жива совесть, чужая беда всегда кажется тяжелее своей. За хлопотами возле женщины собственные переживания Веры ушли в сторону. ...Ну, что она, в самом деле, у нее лучший на свете муж, который любит, который не бросит, не предаст; у нее лучший на свете сын, – мужчины, половинки, стена... Женщина по-прежнему ничего не слышала. Забившись в угол, она, вздрагивая, закрывала лицо руками, словно надеясь, что все это кошмарный сон, что когда она откроет глаза, тусклый свет вагона и чужие лица исчезнут, растворятся в призрачной дымке, а вместо них она увидит свою спальню и услышит рядом родные голоса. Желтый берет упал на пол, рядом с ним валялся открытый фибровый чемоданчик, из которого вывалился сверток с чистым бельем и тонкая пачка писем, перевязанная синей ленточкой.
Пока снизу доносились плачь и крики, испуганный Санька замер у окна. Папа и курчавый парень суетились внизу. На верхней полке, кроме Саньки, остался только старичок в парусиновом костюме и седой монах. Какое-то время монах продолжал лежать с закрытыми глазами, словно надеялся внутри себя спрятаться от чужих слез, потом подвинулся поближе к Саньке и тоже стал смотреть в окно.
– Дяденька, а почему эта тетя плачет? – шепотом спросил его Санька.
– Отказались от нее все, наверное... И муж, и дети. Так, брат, бывает, – тоже шепотом ответил мужчина.
– Как это – отказались? – удивился Санька.
Но монах ничего не ответил, продолжая сквозь решетки смотреть на черный лес и черное небо. Желтые отсветы от окон вагонов на миг вырывали из темноты густые ели и кустарник вдоль полотна. Эшелон полным ходом шел на восток, навстречу еще не видимому солнцу. Пройдет всего три месяца, и другой, повзрослевший Санька, размазывая по щекам болотную грязь и слезы, будет своими руками разрывать мокрые тяжелые мхи, чтобы похоронить эту женщину в жидких торфяниках Назино. К тому времени он уже полностью будет осознавать значение слова «отказались», слова, за которым дальше – лишь пустота. Но пока он ничего не понял, кроме того, что кто-то поступил плохо.
В двенадцать лет еще не знаешь, что взрослые выдумывают каждый для себя свою правду, забывая, что правда одна. В двенадцать лет на свете есть только два цвета – черный и белый, – и что плохо для одного, плохо для всех.
– Дяденька, а вы взаправду монах? – через минуту снова зашептал Санька.
– Взаправду? – неожиданно усмехнулся Досифей и, наверное, впервые внимательно посмотрел на мальчишку. – Это, брат, вопрос... Наверное, нет. Ушел я из монастыря.
– Куда ушли? – окончательно запутался в сложной жизни взрослых Санька.
– Не знаю, – непонятно ответил мужчина и тихо, словно для себя, добавил. – И с тех пор тянутся предо мною глухие, окольные тропы...
***
Через четверо суток, наполненных разными дорожными событиями: остановками, перецепкой вагонов и длинными перегонами, за решетками окон наконец показались каменистые гряды Уральских гор. Погода стояла солнечная, в северную Азию пришла запоздалая весна. Сосны и ели были покрыты тяжелыми белыми шапками снега, в низинах и распадках искрились на солнце глубокие снега, но под сугробами, уже журча, собиралась по каплям талая вода. Желто-серые скалы не пропускали за свои склоны теплый атлантический ветер. Дальше, за Уральским хребтом, воздушными потоками дышала без дыхания ледяная Арктика. Здесь, на этих склонах, простиралась граница двух климатических зон, и даже в ясную, солнечную погоду на вершинах хребта лежали серые густые туманы.
По ту сторону туманных гор снова светило солнце, весенняя тайга с тихим шипением освобождалась от снега, набухали бескрайние болота, на сибирских реках гремели ледоходы. За заснеженными ущельями Урала начиналась совсем другая жизнь; казалось, что само время, как и ветра, не в силах проникнуть за северные отроги хребта. Эпохи сменялись только на юге, в городах, где жили русские, а в тайге время продолжало постоянно ходить по кругу: места стойбищ и наряды шаманов не менялись веками, а наскальные рисунки неолита отражали никак не стареющую действительность. Там добрые манси до сих пор жили охотой и рыболовством и, убив медведя, наивно пытались обмануть его вечный дух, шепча в ухо отрубленной медвежьей голове: «Это не мы тебя убили. Ты сам умер, просто забыл об этом...»
Манси, словно вечные дети не знали времени, за северными хребтами его не существовало. Оно, как любая сибирская река, просто терялось в бескрайних таежных болотах. Эшелон, добавляя в городах новые вагоны, незаметно пересекал границу двух миров.
Конвой 5-го белорусского конвойного полка ОГПУ, вместе с молодым впечатлительным командиром, сменился еще в Смоленске. Поздней ночью, где-то на окраине города, состав загнали на запасные пути, вагоны отцепили, и паровоз, сдерживая в котлах пар, медленно уехал в депо. Под окнами вагонов застучали молотки обходчиков, в теплушке солдаты разбирали вещевые мешки и подсумки с патронами. Шла обычная суетная смена конвоя.
До прибытия в Смоленск, в маленьком прокуренном купе молодой начальник этапа, в накинутой на плечи шинели, полночи пытался сочинять стихи вместо рапортов. Юности свойственно идеализировать свои чувства. Привычные слова казались молодому человеку слишком бедными для его любимой, поэтому он часто перечеркивал торопливые строки, шаркал под столом ногами и подолгу смотрел в темное окно. Ему представлялось, как далеко-далеко, в спящем городе, его невеста у себя в комнате тоже смотрит в окно и пишет на стекле его имя…
Полночи молодой командир пытался отразить свою нежность на бумаге. Молодость еще не знает, что любовь не надо выплескивать в никуда, ее надо в полной тишине хранить в себе, как в закрытом сосуде, расходуя только на тех, кого любишь. Тогда ее хватит надолго... Ведь, пытаясь обнять весь мир, мы так широко расставляем руки, что в наши объятия, проскакивая, не попадают даже те, кто стоит рядом.
Когда паровоз, маневрируя на стрелках, потянул состав в тупик, молодой человек заторопился. Он спрятал листки с недописанными стихами в карман галифе, надел портупею и достал из-под полки опечатанный портфель с учетными карточками ссыльных. Толстый, запечатанный сургучом конверт с сопроводительными листами на высылаемых в Иркутск никак не влазил в планшетку с общими документами этапа, поэтому молодой командир просто спрятал его во внутренний карман шинели.
Мозаика событий собирается из фрагментов, каждый из которых сам по себе ничего не значит. В заброшенной фактории, у топкого берега Оби, усталый, заросший черной щетиной уполномоченный не решился докладывать начальству, что задание невыполнимо, и при составлении отчета сознательно допустил ошибку купцов Елизаровых. Совсем в другом месте, в другое время, другой человек, облегчая себе работу, внес фамилии административно высылаемых в общие списки ссыльных по директиве паспортизации и запечатал сопроводительные в отдельный конверт. В этих двух событиях не было ничего, что несло бы прямую угрозу инженеру, маленькому Саньке или женщине в желтом вязанном берете, но молодой начальник этапа, не желая никому из них зла, все-таки связал ниточки случайностей в один узелок, забыв о конверте во внутреннем кармане своей шинели.
Если бы этап формировался в Минске, конверт наверняка попал бы в нужные руки, и жизненные пути разных людей не пересеклись бы в маленькой точке заболоченного устья Назино. Но формировка этапа шла по ходу движения, паспортизация проходила по всей стране. Вагоны постоянно отцепляли, прицепляли к другим составам, конвой менялся, и только когда на горизонте показались темные отроги Уральских гор, эшелон пошел без остановки.
В жарко натопленной караулке, на пустынной, утопающей в снегах станции под Пермью, усталый старшина, принимая этап, спросил прежнего начальника караула:
– Слушай, командир, напротив этих фамилий написано – «сопроводительные прилагаются». Какие сопроводительные, где они?
– Не знаю, – пожал плечами начальник караула. – Мне никто ничего не передавал. Посмотри по подписям.
– Черт его знает, что они там, в Минске, намудрили. Ладно, принял, расписываюсь, – вздохнул старшина. – В Тобольске сдам как есть, а потом пусть сами разбираются, если это важно... Кстати, как там в вагонах? Блатные воду не мутят?..
***
Ранним солнечным утром, за Нижним Тагилом, когда эшелон, клубясь дымом, пересекал заснеженные леса перед западными склонами Уральской гряды, случилось первое чрезвычайное происшествие. К тому времени жизнь в вагонах как-то наладилась; люди, те, кто не замкнулся в призрачном мирке своего одиночества, начали общаться друг с другом, а в отсеках, где собрались бездомные, уже тихо и въедливо травили самых слабых. Так было и так будет всегда, стоит только людям оказаться в условиях, где каждый выживает за счет соседа. Редкие вкрапления «административных», которые по неопытности сели в те купе, теперь жались по полкам, задвигая свои чемоданы и мешки подальше под ноги. Под голодными взглядами свой собственный кусок хлеба приходилось есть как украденный, и совсем плохо было тому, кто так и не научился говорить «нет».
В эшелоне собрались те, кого государство не пожелало видеть своими гражданами. Сразу от входа три купе подряд занимали верующие: бородатые мужчины и тихие неприметные женщины в темных платках. При встречах возле туалета с другими ссыльными, они сразу опускали глаза и, шурша юбками, быстро исчезали в своих отсеках, занавешенных простынями. По вечерам из-за простыней слышалось печальное церковное пение. Казалось, что внешний мир не имел для верующих никакого значения, они жили в своей вселенной, еще более замкнутой, чем у погруженных в прошлое одиночек, таких, как женщина в желтом берете. Их эмоции подчинялись каким-то другим законам. Несколько раз Вера с удивлением замечала во взглядах женщин затаенную радость, словно они, в отличие от других, наоборот, возвращались из дальней ссылки домой.
Инженер, знавший в вагоне все сплетни, рассказал Алексею, что верующие всем приходом отказались от получения паспортов и последовали в Сибирь почти добровольно. Среди них был священник, отец Александр, кроткий, седой, невзрачный старичок, одетый в старенькую потрепанную рясу. В его выцветших глазах пряталось понимание чужой боли, похоже, он не разделял жертвенную радость своей паствы и больше других предвидел, что их ждет впереди. Священник знал, что недостаточно просто дать прибить себя к кресту, – надо еще, чтобы крест не оказался чужим. Батюшка, с его мудростью и сомнениями, был в приходе номинальным лидером. Ведь кроткие не могут вести за собой. За отказом прихожан стояли церковный староста и его жена. С одного взгляда на эту полную женщину можно было понять, что она больше думает о впечатлении, какое произвел их отказ на другие приходы, и еще не понимает, что идущие в горы чаще других срываются в пропасть.
Были бы жертвы, а палачи найдутся...
Еще ехали баптисты, ехали пятидесятники. Некоторые были с маленькими детьми. Между представителями разных конфессий простирались глухие непреодолимые стены, но в одном верующие были схожи: в каждом из них чувствовалось меньше страха перед будущим, чем у самых опытных уголовников или бездомных.
Соседнее с Измайловыми купе занимали блатные. Вопреки мрачным прогнозам инженера, первые дни их почти не было заметно. Сутками они сидели кружком в своем отсеке, варили на тряпках черный, как смола, чай и тихо беседовали. Там шел незаметный процесс выявления вожаков.
Однажды под утро, за Нижним Тагилом, когда эшелон в очередной раз простоял всю ночь под красным сигналом семафора, Вера услышала сквозь сон тихий стук в железную обивку вагона. Через минуту настойчивый стук повторился. Вера окончательно проснулась и, прислушиваясь, подняла голову. В купе все спали, за окном стояла предрассветная тишина, лишь где-то вдалеке каркала одинокая ворона, да похрустывал подмерзший гравий под ногами часового. Было слышно, как солдат прошелся вдоль полотна, затем шаги приблизились, и снова раздался тихий стук.
– Козырь – у вас есть такой? Козыря позовите... – попросил часовой за стенкой вагона.
– Сейчас... Лужа, разбуди Козыря, – в соседнем купе завозились, потом кто-то грузно запрыгнул на верхнюю полку и, скрипя досками, подвинулся к окну.
— Говори...
– Козырь? Тебе весточка из четвертого вагона. От Левы Резаного, – торопливо зашептал солдат. – Он тебя видел при посадке. Тебя и еще кого-то. Держи... – гравий захрустел, в стенку вагона что-то стукнуло. Тугой шарик записки перелетел через решетку окна. Вера замерла, стараясь не пропустить ни слова.
– Спасибо, командир, – через несколько секунд раздался из окна тихий голос. – Мы тебе что-нибудь должны?
– Нет. Лева уже рассчитался, – солдат у вагона немного замялся. – У замкомвзвода просьба к вам маленькая. Где-то у вас женщина едет. Шапка у нее соболиная. А у жены ротного скоро день рождения...
— Понял. Сделаем...
Вера долго лежала с открытыми глазами. Сон пропал, на душе было тревожно, словно она только что обнаружила для себя новую, темную форму жизни. Люди – тени, которых она иногда замечала в подворотнях, вдруг потеряли свои неприметные, расплывчатые формы, материализовались и оказались на расстоянии вытянутой руки. Но самое главное, Вера поняла, что незримой клетки из запретов и наказаний между ними и остальными людьми больше не существовало. Хищники осторожно выходили из открытых вольеров, нюхали воздух и замирали после каждого шага.
Утром события начали развиваться очень быстро. Не успела Вера предупредить жену инженера о ночном разговоре, как в их купе неожиданно зашел один из уголовников – мрачный мужчина с изъеденной оспой лицом. Не обращая на присутствующих никакого внимания, он молча сел на нижнюю полку и прикрыл глаза.
– Простите, но здесь занято! Вы, наверное, ошиблись... – звучно начал инженер, но в его тоне, наверное впервые, все почувствовали растерянность. Уголовник посмотрел на него как на пустое место и молча поднес палец к губам. Происходящее выглядело такой нелепицой, что инженер сразу осекся и замолчал на полуслове. Никто не заметил, что в то же время в другом конце вагона, в отсек бездомных, как бы между прочим, зашел еще один уголовник. Блатные незаметно блокировали подходы к тамбурам. Из соседнего купе доносились глухие голоса.
Происходило что-то непонятное. Вера испуганно посмотрела на жену инженера, женщина перехватила ее взгляд и сразу побледнела. Голоса за стеной звучали все громче и громче, общий тон спора постепенно повышался, и скоро можно было различить отдельные фразы. Очевидно, весточка из четвертого вагона содержала в себе важную информацию. Санька хотел было спрыгнуть с верхней полки к родителям, но отец, до этого искавший в чемодане бритву, поднял глаза и отрицательно покачал головой. Никто ничего не понимал.
– Козырь, мы же не знали тех легавых, – доносился из-за перегородки громкий, наполненный скрытым страхом голос. – Я вообще не был в курсе за их расклады! И в Соликамске я никогда не был! Сам подумай, как мы могли кого-то сливать...
– На, читай, тварь! Я Леве верю. С такими грехами, как у тебя, по земле долго не ходят... – за стенкой вдруг раздался глухой удар, затем еще, кто-то вскрикнул и сразу, как по команде, в купе блатных началась тяжелая возня. Через несколько секунд по вагону разнесся дикий, переходящий в вой, крик. Вагон замер. Мрачный уголовник сидел не шевелясь, словно происходящее его нисколько не касалось, сильные жилистые руки с узловатыми пальцами расслабленно лежали на коленях.
Страшно, когда кричат люди. Еще страшнее, когда кричит не женщина, а здоровый сильный мужчина, пусть даже он и живет только для того, чтобы охотиться и воевать с себе подобными. Алексей отстраненно подумал, что человек просто не может так пронзительно кричать. Через мгновение крик захлебнулся в чьих-то ладонях, человеку зажали рот, кто-то хрипел, глухо звучали удары. Видно, нападавшие мешали друг другу и никак не могли свалить жертву на пол. Затем в перегородку хрястнуло так, что все вздрогнули, и в проход, согнувшись, выскочил окровавленный человек с безумными глазами.
Дальше события напоминали ускоренную запись на кинопленке. Кряжистый уголовник с глухим ворчанием метнулся из засады в проход и с размаху ударил убегавшего коленом, стараясь попасть в голову. В тот же миг из купе блатных выскочил красный, запыхавшийся парень с золотой фиксой. В его руке тускло блеснул нож. Где-то истошно завизжала женщина. По-волчьи оскалив рот, резко и сильно, почти без замаха, парень ударил человека ножом в лицо, всадив его почти по рукоятку в нижнюю челюсть. Человека отбросило на переборку, он издал какой-то булькающий утробный звук и завалился на пол, с хрипом захлебываясь собственной кровью. Из купе блатных один за другим выскочили еще три человека, все тяжело дышали, словно перетаскивали мебель. Человек на полу дергался, хрипел, кашлял кровью и закрывал руками голову.
– Здоровый боров... чуть не ушел, – задыхаясь, сказал Козырь, плотный мужчина с хищным лицом. На его лбу алела свежая царапина. – Что же ты, дружище, от своих братьев бегать надумал? Мы же с тобой еще не договорили... Давайте его в купе...
Мычащего, захлебывающегося кровью человека схватили за ноги и затащили обратно в отсек, сразу завесив вход сорванной простыней. В вагоне стояла полная тишина.
Первым пришел в себя какой-то мужчина из верующих. Он выскочил на проход и бросился к тамбурной двери.
– Люди, стучите! Убивают, убивают! – заголосило сразу несколько голосов. В железные двери загрохотали удары. Из купе блатных доносились мычание и хрип, там шла тяжелая возня. В отсеке Измайловых все вскочили на ноги, только женщина в желтом берете, белая-белая, с расширенными глазами и какой-то неестественной безумной улыбкой на губах продолжала сидеть, прижавшись к перегородке, которая подрагивала и поскрипывала от возни за ней нескольких мужчин. Веру трясло.
Волки вышли из вольеров: те, кто рвал на куски своего бывшего товарища, только внешне напоминали людей. Они ходили, разговаривали, курили, смеялись, совсем как остальные, но в их венах текла не человеческая кровь. Морали, нравственности и милосердия в их сердцах не существовало. Эти люди жили, подчиняясь лишь законам силы и страха. Зверь, властвующий в их сердцах, выедал человеческую совесть без остатка. Глядя на соседа, они видели только горло или поджатый хвост.
Высылка уже не казалась Вере главной бедой, больше всего на свете сейчас она хотела оказаться на перроне в Тобольске. А пока – закрыть ладонями глаза и уши сына.
***
Наряд успел. Неожиданно для всех Алексей вызвался осмотреть раненого. Спустя несколько минут он подошел к злому взъерошенному старшине, вытирая сорванной простыней испачканные кровью руки.
– Повреждены внутренности. Похоже, имеем кровоизлияние в брюшную полость. Еще сломаны ребра и ключица, правая рука сломана сразу в двух местах. Убедительно с ним поговорили... Плюс проникающее ножевое ранение, раздроблена нижняя челюсть, язык и десна разрезаны почти надвое. Дальше нож ушел в гортань… Скорее всего, повреждены лицевые нервы. В общем, ничего хорошего.
– На кой мне его нервы, – злился невыспавшийся старшина, с раздражением рассматривая из-под густых бровей лежащего на полу человека. Одна рука лежащего была неестественно вывернута, на заплывшем месиве лица, там, где раньше находился нос, надувались и лопались темно-красные пузыри. Весь пол в отсеке был залит липкой кровью. – Ты мне главное скажи, до Тобольска он доживет? Или мне акт составлять?
– Если его на ближайшей станции не отправят на операционный стол, он умрет, – стараясь говорить спокойно, ответил Алексей. – В рану, не известно на какую глубину, попали осколки зубов и костей. Обязательно будет нагноение, поднимется температура, а вот справится ли сердце, зависит от внутренних повреждений. Кроме того, кислород в легкие почти не поступает. Ему нечем дышать, гортань забита сгустками крови, а нос тоже сломан.
– Короче, не знаешь... Тьфу ты, опять полночи рапорт писать. Коваленко, Мамедов, – старшина всем корпусом повернулся к толпящимся в проходе солдатам. – Этого и этого... – короткий палец с широким, потресканным ногтем ткнул в сторону Козыря и еще одного, молодого смуглого парня в разорванной цыганской рубахе, – ко мне в купе на дознание. Они точно при делах – вон рожа-то как расцарапана. Этого... – старшина брезгливо ткнул носком сапога вывернутую опухшую руку лежащего без сознания человека. – Этого в первый вагон. Подождем с актом.
– Товарищ старшина, к вам тут какой-то мужик просится, – крикнул из прохода молодой голос.
– Давай его сюда...
Рослые, распаренные от быстрого бега солдаты расступились, и Алексей с удивлением увидел бледного, решительного инженера. Пока шел осмотр раненого, он успел надеть темный, слегка измятый твидовый костюм и даже повязал галстук. Блатные переглянулись.
– Что тебе? – сухо спросил начкар. – Знаешь, кто здесь набезобразничал?
– Я пришел не за этим, – инженер заметно волновался. – Мы с женой требуем, чтобы нас высадили на ближайшей станции. Мы отказываемся ехать с этими… – он быстро посмотрел на Козыря, осекся, попытался подобрать нейтральное слово, но так и не подобрал. В его серых, слегка навыкате глазах прыгал страх. – Мы требуем, чтобы нам немедленно позволили добираться самостоятельно. В конце концов, мы свободные люди и вправе сами решать, как и с кем нам добираться к месту жительства! Предупреждаю, я буду жаловаться...
– Ясно, – устало прервал его старшина, только сейчас застегивая кобуру. – Мамедов, этого тоже ко мне. Он знает, что здесь произошло...
Ближе к вечеру толстая баба в засаленной, потерявшей цвет кофте мыла полы в проходе, старательно затирая мокрой тряпкой пятна засыхающей крови. Солдаты своими сапогами, вместе с грязью, разнесли кровь по всему вагону. Когда в проходе никого не было, баба разгибалась, вытирала вспотевший лоб и, стеснительно оглядываясь, подтягивала сшитые из байки панталоны. Вместе с бабой убирала и ее дочь, невысокая, молчаливая девочка-подросток. Волосы девочки были скрыты под стареньким платком, глаза всегда опущены вниз. При взгляде на нее почему-то запоминались только руки, покрытые красной россыпью цыпок.
Бедная крестьянская семья жила без мужика. Мать и дочь пугались всего, безропотно выполняя все просьбы своего купе, а, затем, и вагона. Достаточно было только показать кулак. Как-то ночью робкая стеснительная баба нечаянно толкнула спящего на нижней полке здоровенного мужика со злым испитым лицом. Мужик спросонья рявкнул, подскочил, и с извечной ненавистью слабых к более слабым, занес над обмершей бабой огромный кулак. В следующую секунду к нему подскочила дочь и, зажмуриваясь, сжимаясь, как будто удар предназначался ей, стала целовать руку мужика, чуть слышно повторяя сквозь слезы: «Дяденька, не бейте мою маму. Дяденька, не бейте мою маму... »
В отсеке кто-то, сжимая зубы, отвернулся от происходящего, а кто-то усмотрел для себя пользу на будущее. С тех пор несчастная баба и ее дочь выполняли все грязные работы по вагону. Как их звали, чем они питались, о чем думали, в молчании тесно прижимаясь друг к другу на полу в купе бездомных, в вагоне никто не знал.
За решетками окон кружилась снежная дымка. Западная часть России оставалась позади, эшелон, грохоча на стрелках, пересекал утопающие в глубоких сугробах лесные массивы, незаметно поднимаясь все выше и выше над уровнем моря. Совсем скоро должны были открыться темные, высеченные в скалах, туннели. Заснеженные леса постепенно уступали место камню, чуть нагретому нежарким весенним солнцем. Уральский хребет курился туманами. Главная сибирская магистраль надвое перерезала скалистые склоны Южного Урала, дальше простирались владения Иртыша и Оби – крутые увалы, тайга, медвежьи головы по углам стойбищ, продуваемые всеми ветрами гольцы и на тысячи верст заболоченные снежные равнины, где с человека мгновенно слетал венец хозяина природы.
Через час солдаты привели обратно притихшего инженера. Отвечая на немой вопрос жены, он только махнул рукой, снял твидовый пиджак, со злостью развязал галстук и молча сел на полку, тяжело уставившись в пол. Еще через час в вагон привели блатных, и двери тамбура снова с лязгом захлопнулись.
Все закончилось: изувеченного человека унесли на носилках, проход промыли, толстая баба старательно затерла тряпкой брызги крови на переборках, в туалет снова выстроилась очередь. Но с этого утра в вагоне поселился страх. Словно сегодня эшелон, пересекая географическую границу между привычным западом и диким бескрайним востоком, незримо пересек еще одну границу – тонкую, красную линию, за которой больше не существовало никаких ценностей, кроме одной единственной – собственной жизни. Позже Санька никак не мог вспомнить глаза окровавленного человека, принесшего в его жизнь настоящий страх. Взгляд мелькнул и исчез. Когда мужчину повалили на пол, то часть его страха, словно зараза, передалась через широко раскрытые глаза ребенка и растворилась где-то в его душе. Если бы Санька вспомнил – было бы легче, страх бы обрел конкретный образ, но память молчала. Наверное, в это утро он, сам того не осознавая, приобрел первое взрослое чувство, потеряв взамен что-то очень важное.
Вечером в купе Измайловых пришли блатные. Они зашли как хозяева, не спеша, оценивающе разглядывая присутствующих. Нахальный Лужа, поблескивая в улыбке золотой фиксой, сразу уселся на нижнюю полку, вклинившись между инженером и его супругой. Инженер попытался вскочить, но столкнулся с холодным взглядом Козыря и опустил голову. Его фигура, еще вчера внушительная и угловатая, потеряла свои твердые очертания и распалась словно по частям: плечи опустились, а взгляд стал быстрым, бегающим.
– Ну и че ты, мусорило, старшине наплел? Слишком зрячий? Нехорошо стучать на товарищей по несчастью, – с наигранной ленью, растягивая слова, словно нехотя произнес Козырь. Инженер дернулся, открыл было рот, но в его горле что-то скрипнуло, и он промолчал. На его щеках проступили красные пятна.
– Духами пахнет, – улыбающийся Лужа подвинулся поближе к жене инженера и, вдруг, совершенно не стесняясь, положил ей руку на плечо. – Слышь ты, олень, познакомь со своей супругой. Я ласковый...
Инженер вздрогнул будто его ударили. Жена сидела не шевелясь, словно не замечала придвинувшегося уголовника, ее губы мелко подрагивали. «Спокойно», – повторял себе Алексей, стараясь унять противную внутреннюю дрожь. «Спокойно... Она старше его на двадцать лет, это спектакль, они просто хотят унизить»... Но спокойно не получалось. Мир рушился, весь накопленный опыт взаимоотношений между людьми потек, как вода. Он видел, как рука Лужи расстегнула кофточку на груди женщины и медленно, не скрываясь, полезла ей за пазуху. Женщина белела на глазах, казалось, она вот-вот потеряет сознание. Инженера в лице мужа, впрочем, как и мужчины больше не существовало: под холодным взглядом Козыря, обхватив голову руками, сидел надломленный человек, раз и навсегда потерявший свое лицо.
– Прекратите, – раздался с верхней полки негромкий голос. Монах Досифей без лишней суеты спрыгнул вниз и, не обращая внимания на остальных, сделал шаг к Козырю. – Уйми своих урок, Витя. Пришли резать – так режьте. Не унижайте женщину.
– А-а-а, попик, – лениво улыбнулся Козырь, но его глаза не улыбались. – Говорили тебе – никогда не встревай...
– Ты попутал берега, поп. Не на тот поезд билет купил. Здесь Бога нет, – весело крикнул Лужа. Его рука по-прежнему ерзала под кофточкой. Жена инженера сидела крепко сжав колени и не шевелясь, смотрела прямо перед собой невидящими глазами. По ее щекам одна за другой катились слезы, губы дрожали.
– Для тебя Его нигде нет, – тихо ответил Досифей. Он старался говорить спокойно, но было заметно, что его тоже колотит. – Витя! Вы хотели унизить – у вас получилось. Уходите. Или вам придется меня убить.
В ту же секунду какая-то сила рывком подняла Алексея с полки. «Леша...» – испуганно охнули за спиной. Жить на свете сразу стало легче – все сомнения, все отговорки, что это его не касается, ушли в сторону. Алексей встал рядом с монахом.
Их защита могла вызвать у блатных только улыбку, и они это знали. Силы были слишком неравны. Других людей в подмогу не поднимешь, они испуганы, каждый сам за себя. Но, наверное, в планы Козыря не входила ссора с другими обитателями вагона. Он с минуту постоял, с ленивой усмешкой разглядывая напряженные лица мужчин, затем наклонился к инженеру и сплюнул ему под ноги. Инженер снова вздрогнул.
– Смотри, сученок… Жаль, что мы с тобой в Тобольске расстаемся. Так бы самого замуж выдали. Лужа, пошли... – Козырь повернулся и, уже выходя, тихо добавил: – Шапку возьми.
– На память о нашей любви, звездочка, – Лужа отпустил женщину, взял лежащую у изголовья рыжеватую соболью шапку и вздохнул. – Ухожу с разбитым сердцем...
Поздно вечером, когда все, стараясь не смотреть друг на друга, разошлись по полкам. Алексей тихонько шептал Вере, гладя ее руку:
– Ничего, ничего... Еще двое-трое суток и мы забудем этот вагон, как сон. Ничего... Не будем спешить, в Тобольске снимем комнату с газовой колонкой, с горячей водой, отмоемся, отоспимся спокойно все втроем... Жалко монаха, жалко других, им придется терпеть дальше. Еще чуть-чуть, ты, главное, постарайся не переживать...
«Они приходили за шапкой. Всего лишь за шапкой. Ну, еще чтобы испугать...» – рассеянно думала Вера.– «Сломать, растоптать, а потом забрать что надо. И никто слова не скажет, все будут рады откупиться. Страх сильней... Господи, быстрее бы доехать!»
Подобно тому, как некогда древний человек сначала вырубал топором на бревне грубые черты идола, а затем в благоговейном трепете ползал перед ним на коленях, теперь жена инженера, вытирая слезы, шепотом просила у мужа прощения. Как понять, в чем на самом деле есть любовь?
На верхней полке шептались.
– А вы раньше знали этого Козыря? – тревожно спрашивал Досифея курчавый впечатлительный парень. Санька лежал рядом, слушал.
– Сидели вместе неделю на сборном, – коротко отвечал монах, не отрывая взгляда от темного окна.
– Скажите, а почему вы из монастыря ушли?
– Смерти бояться перестал, – после молчания очень серьезно произнес Досифей... – А для монаха, брат, это последнее дело – смерти не бояться. Давай спать...
***
Его звали Михаил Григорьевич Беленький. Для инженера он оставался просто Михаилом, без отчества, для остальных обитателей купе еще проще – Мишей, Мишенькой. «Мишенька, если вам не трудно, принесите мне, пожалуйста, кружку воды...» Русые курчавые волосы, бородка, круглое лицо и впечатлительные добрые глаза придавали ему сходство с Иванушкой из старых детских сказок. Он действительно жил вне времени, полностью погруженный в мир своего странного творчества, воспринимая реальность отдельными фрагментами. Миша был художником-авангардистом.
Серое, пасмурное, грустное небо, пройдя сквозь призму его воображения, превращалось в оранжевый купол, решетки на окнах – в обрывки паутины, а вместо лица человека, на бумаге оставались только изгиб губ и глаза со спрятанным в зрачках страхом.
– Надо найти главное, – горячо говорил Миша инженеру, рассматривающего его альбом со скептической улыбкой. – Главное – это чувства, эмоции, все остальное не имеет никакого значения…
Похоже, он действительно был талантливым художником. Как-то вечером Вера, забравшись с ногами на полку, листая его альбом, нашла несколько пейзажей, выписанных с потрясающей реальностью. Каждый из рисунков показывал одно и то же место, но в разных ракурсах, а один даже открывал вид сверху, словно художник рисовал это место, сидя на облаке. Если автору хотелось запечатлеть свое настроение, то это ему удалось.
...Низкое, темное, тяжелое небо с красноватыми просветами где-то на горизонте. Обросшая лишайником чахлая осина, редкие вкрапления клюквы на замшелых кочках, а возле осины, в сухих камышах, темное, как небо, окно воды. Художнику как-то удалось передать перспективу пространства, сразу было видно, что болото вокруг огромное, даже бесконечное, но бескрайние просторы, как воронка, собирались в одну точку, в этот заросший камышами омут. Именно окно с темной водой больше всего волновало автора.
– Это из головы, – пояснил Миша, заметив вопросительный взгляд женщины. – Сам не знаю, что на меня нашло. Может, во сне увидел...
Вера перелистнула еще несколько рисунков и вздрогнула. Опять то же место, то же небо, только возле омута. Оперевшись рукой на осину, в черном пальто, спиной стоял кто-то очень знакомый. Чувство узнаваемости было таким сильным, что по затылку и спине пробежал озноб. Мише удалось передать начало движения, казалось, человек вот-вот обернется – она увидит его лицо, и тогда она закричит. Но нарисованный человек не оборачивался, и Вера с непонятным облегчением захлопнула альбом. В ту ночь она почти не спала, ворочаясь на полке.
Благодаря Мише, в их купе стала заходить гостья. Девушка ехала в ссылку одна, патруль забрал ее как бродяжку, когда она сидела на ступеньках магазина и вглядывалась в лица проходящих мимо людей. Девушка была немая. Худое скулистое лицо, потрепанная одежда, затравленный взгляд и скорбная, взрослая складочка на переносице. Она не была красавицей, но Миша почему-то видел в ней что-то симпатичное.
Немота девушки не являлась врожденной. Она слышала, но не могла говорить. Иногда, силясь что-то сказать, она тихонько, нечленораздельно мычала, но тут же спохватывалась, прятала глаза и краснела от собственной беспомощности. Сжимая плечи и опустив голову, девушка садилась рядом с Мишей на самый краешек полки и, стесняясь чужих взглядов, прикрывала худыми руками заштопанные дыры на длинной потрепанной юбке. Там, у себя, она спала где придется – в отсеках бродяг не жалеют слабых, с ней никто не разговаривал, только рявкали, когда она лишний раз попадалась на глаза. Миша был единственный человек на свете, которого она не боялась, он говорил с ней как равный, и она розовела от его внимания. Наверное, она считала Мишу ангелом, посланным ей с неба.
Даже инженер не возмущался, когда она приходила. Вера и женщина в желтом берете на время уступали им нижнюю полку, они садились рядом, касаясь плечами друг друга. Миша что-то шептал ей на ухо, она слушала, опустив лицо, но в ее редких, быстрых взглядах светилось столько счастья, что тем, кто успевал их заметить, становилось не по себе... «Не обмани доверившегося...»
Каждый день Миша снова и снова рисовал ее портреты. На листке бумаги морщинки исчезали, по плечам золотом рассыпались волосы, черты лица теряли свою блеклость, взгляд больше не прятался в пол. С рисунка на людей смело смотрели большие, красивые с зеленью глаза. Миша рисовал ее принцессой, под его карандашом, даже старенькая с чужого плеча, выцветшая кофта превращалась в какое-то фантастическое жабо. Ведь авангардисты все видят наоборот.
Один из рисунков он подарил девушке. Отвернувшись от всех, она около часа рассматривала свой измененный портрет, беззвучно шевеля губами. Потом подняла глаза на художника, попыталась что-то сказать, но услышав собственное мычание, вскочила и выбежала из купе. Карманов у нее не было, с тех пор она носила сложенный вчетверо рисунок в руке, не расставаясь с ним, даже когда засыпала на полу, в одном из отсеков бездомных.
Путешествие подходило к концу. Пересекая пологие заснеженные гривы и мосты через лесные реки, эшелон на всех парах приближался к станции Тюмень – воротам Западной Сибири. За решетками окон мелькали темные сырые хвойные леса – весна обогнала поезд. Поймы вскрывшихся рек разлились по низинам; куда ни посмотришь – везде была вода, покрытая кашей грязного, талого снега. К ночи вода снова замерзала. Бело-черные стройные березы набухали соком под теплом скрытого за тучами солнца, завьюженная тайга незаметно освобождалась от снега. Сибирь встречала гостей холодными ветрами и капелью.
Главная магистраль страны проходила на триста километров южнее Тобольска. Бывшая купеческая столица, когда-то кипевшая жизнью, оказалась отрезанной от основной железной дороги и теперь постепенно приходила в упадок, превращаясь в маленький, грязный городок, затерянный в бескрайних просторах. Памятниками былого величия возвышались над плесом Иртыша островерхие старинные башни, кружилось воронье над облупленными стенами каменного кремля и позеленевшими куполами кафедрального собора, таяли сугробы на Монетном дворе, когда-то принимавшем караваны из самого Китая, а в запущенном пустынном парке, в снежном безмолвии, одиноко смотрел в небо старый мраморный монумент Ермаку Тимофеевичу.
В советский период от Тюмени к Тобольску, через лесостепь, протянули одноколейную железную дорогу, но жизнь в городе так и не закипела. Только великий водный путь по Иртышу и звание административного центра спасали умирающий город от полного забвения.
В сумерках одиннадцатого дня пути, оставляя за собой редкие огни быстро растущей Тюмени, эшелон по одноколейке повернул на север. До прибытия оставалось всего триста километров.
Ночью в вагоне никто не спал. Административно-высланные паковали чемоданы: те, кто лежали на верхних полках, уже вглядывались в темноту за окном, надеясь заметить первые огни Тобольска. Люди устали от дороги. Инженер заметно повеселел, его движения вновь обрели уверенность, серые навыкате глаза больше не прятались, встречаясь с другими взглядами. Нет, никакой трусости не было! Наоборот, в конфликте с блатными он сумел проявить стальную выдержку и поэтому, его поведение было достойно уважения.
Миша и девушка-бродяжка прощались в проходе, мешая снующим туда-сюда людям. Художник что-то шептал, наклоняясь к уху девушки, она слушала, низко опустив голову. Ее худая рука побелевшими пальцами крепко сжимала сложенный вчетверо рисунок – единственное доказательство того, что она когда-то жила на свете, единственное доказательство – какая она была на самом деле, и какой ее видели только Бог и добрый художник Миша.
Слова рвались наружу, иногда она не сдерживалась и тихонько мычала. Наверное, сейчас высоко-высоко в небе плакал ее ангел. Монах Досифей, как всегда погруженный в себя, выходя из купе в туалет, незаметно перекрестил ее спину в старенькой выцветшей кофте.
Сидя на полке, Вера не спеша укладывала в чемодан бежевое пальто с зашитыми под подкладку деньгами. Прядь волос выбилась из-под косынки, попадая на покрасневшие от бессонницы глаза. Постоянные чужие взгляды, ругань, неведомый страх, крики, сизый махорочный дым, грязь и тусклый свет вымотали ее до предела. За одиннадцать дней пути она толком ни разу не помылась. Стоит ночью закрыться с кружкой воды в маленьком туалете, как в дверь уже нетерпеливо стучит, переступая с ноги на ногу, какой-нибудь заспанный мужик. Любому человеку иногда нужна своя закрытая территория, где можно хоть ненадолго побыть таким, какой ты есть. А здесь, куда ни пойдешь, везде тебя сопровождают чужие глаза.
Вера вздохнула, поправила выбившуюся прядь, зачем-то еще раз незаметно потрогала деньги под подкладкой и захлопнула чемодан. В этот момент верхняя полка заскрипела.
– Тобольск, – громко сообщил старичок в парусиновом костюме, отодвигаясь от окна. – Подъезжаем, граждане. Добро пожаловать в Сибирь.
– Глухомань. Интересно, можно ли здесь ночью найти комнату? Черт их знает, когда у них поезд на Иркутск, – растерянно спрашивал инженер, застегивая пальто. Его супруга уже надела шубу и белый платок, в ее глазах светилась радость.
Лязгая буферами, состав замедлял ход. Вагон шумел. В отсеках верующих прихожане, сложив ладони, выстроились в очередь за благословением. Отец Александр благословлял, беззвучно шепча их имена. Они приехали. Невысокая, выжженная солнцем гора с еврейским названием «лоб человека» незримо переместилась с окраины великого города на тысячи километров и сейчас встала на пути каждого из них.
***
– Выходим по одному и строимся возле полотна. Те, у кого много вещей, выходят последними, – кричал из тамбура молодой солдат. За стенкой вагона заходились от лая собаки.
Морозный ночной воздух кружил голову. Закутанный в платок поверх полушубка Санька на мгновение замешкался на ступеньках, успев увидеть черное незнакомое небо и мерцающие звезды. Папины руки подняли его и осторожно поставили на землю возле мамы. Следующей из вагона, держась за поручни, спустилась женщина в желтом берете.
Возле вагонов стояла цепочка солдат. Рвались с поводков собаки, в метре от ступенек здоровенная овчарка вставала на дыбы, заходясь в полном ненависти хрипе. Дальше, за полотном, уже шевелилась огромная темная толпа, поднимался пар, громко плакали маленькие дети. Откуда-то сверху, слепя глаза, били лучи прожекторов.
– Полкан, фу! Фу, тебе говорят... Вы, что встали? Быстро в строй!
Подчиняясь резкому окрику Вера, торопясь, схватила с земли один из узлов, другой рукой прижала к себе Саньку и почти бегом поспешила к темной толпе. За ними, словно прикрывая их спины, быстро шел папа. У одной из женщин, последней покидавшей вагон, в спешке раскрылся чемодан, и на гравий посыпались какие-то свертки. Охнув, она опустилась на корточки, но один из солдат чуть приспустил поводок и черная мощная овчарка, загребая когтями мерзлую землю, с глухим ворчанием метнулась вперед. Женщина, не выпуская из рук открытый пустой чемодан, крича и плача от страха, забежала в толпу.
– Внимание, – стараясь своим окриком преодолеть шум, к полотну вышел высокий мужчина в затянутом портупеей полушубке и шапке-ушанке с маленькой звездочкой. На его переносице поблескивали круглые очки. К мужчине сразу подошли двое: хмурый начкар с раскрытой планшеткой в руках, и еще один, в блестящем кожаном плаще. Били прожекторы, светился огнями паровоз в голове эшелона, горели желтым окна вагонов, но все равно было темно; лицо человека в полушубке покрывала ночь. Люди, вытягивая шеи, стояли, слушали.
– Граждане ссыльные, – мужчина повысил голос до предела, из его рта исходил пар. – Сейчас начнется прием этапа. Кого подсчитали, отходят вон туда и по пять человек строятся в походную колонну. Этап идет на пристань. Идти придется по улицам города, поэтому соблюдайте тишину. Ряды не ломать, следовать строго по пять человек. Из строя не выходить – разорвут собаки! При попытке бегства конвой стреляет без предупреждения. Всем понятно? Старшина, приступайте к пересчету.
– Первая шеренга, шаг вперед...
– Ничего не понимаю, – вздохнула Вера, прижимая к себе Саньку. – Какая пристань?
– Позвольте, – срываясь от волнения, над толпой зазвенел чей-то голос. – Отпустите нас, мы административно-высланные! Следуем в Иркутск. Нам не надо никуда идти...
– Проверьте по документам, – закричали сразу несколько голосов. – Нам здесь должны выдать сопроводительные до Иркутска. Мы никуда не пойдем...
Человек в полушубке взял из рук начкара раскрытую планшетку, затем полистал списки и вопросительно посмотрел на старшину. Старшина и второй, в кожаном плаще, пожали плечами. Алексей поставил чемоданы на землю и вытянул голову, стараясь не пропустить ни слова. Происходило что-то непонятное.
– Да что это такое?! – истерично закричал инженер. – Разберитесь в своих бумажках. Толпа загудела; кто-то, расталкивая своих соседей, пытался выбраться поближе к полотну, но ему сказали: «Стоять!», и он остановился.
– Граждан ссыльные! – лицо мужчины по-прежнему оставалось в темноте, только поблескивали очки и маленькая звездочка на шапке. – Не дурите мне голову! Вы в количестве восемьсот тридцати человек поступили в распоряжение Главного политуправления по Западносибирскому краю. Сейчас вы, именно в таком количестве, отправитесь на пристань ожидать погрузки на баржи. Если произошла какая-то ошибка, будем разбираться на пристани. Бумага есть, чернила есть, в установленном порядке пишите жалобы. Но сейчас стихийных протестов лучше не устраивать. Расценим как бунт и подавим силой. Старшина, приступайте, наконец, к пересчету...
В душе Алексея все омертвело, а внешний мир будто заполнился звенящей пустотой. Где-то далеко-далеко, на другом конце земли, беззвучно лаяли собаки, кричали солдаты, поднимался пар, плакали дети. Все звуки сливались в одну ноту. Яркие, узкие лучи прожекторов, создавая ощущение нереальности, местами освещали огромную, колышущуюся толпу. За полосами света тьма сгущалась еще сильнее, и, казалось, что там, в самой глубине мрака, шевелится единое живое существо. Реальность походила на тяжелый сон, где люди не являлись участниками событий, а становились пассивными наблюдателями за самими собой. Алексей словно раздвоился: одна часть его личности неслась в какую-то черную трубу, воронку без выхода, а другая – с опустошенным равнодушием смотрела на себя высоко сверху.
– Леша... – прерывая однотонный звон в ушах, крикнули совсем рядом. Он обернулся и увидел расширенные глаза жены. В ее зрачках отражался свет прожекторов, она робко улыбалась, еще не осознавая происходящего. – Леша, что это?
– Придется с ними до пристани идти. Там разберемся, – Алексей, стараясь не смотреть в глаза жены, наклонился за чемоданами.
Всё? – непонятно о чем спросил он сам у себя, и так же сам себе ответил: – Всё!
Глава 3
По утрам над рекой поднимался туман. Темные, изломанные контуры берегов растворялись в серой дымке, небо и звезды исчезали, и казалось, что в мире не существует ничего, кроме широкой холодной реки, медленно текущей на север. Река парила. Густые клубы тумана гасили все звуки, лишь всплескивала за бортом вода, да где-то под палубой монотонно стучал двигатель.
Иногда из серой непроглядной пелены доносился приглушенный звон колокола. Отзываясь на звон, в кормовой рубке сразу хлопала железная дверь, и по трапу быстро спускался усталый небритый мужчина в брезентовом плаще. Переступая через лежащих на палубе людей, человек бежал на бак и, перегнувшись через борт, моргая воспаленными глазами, напряженно вглядывался в темную воду. Звон судового колокола предупреждал об опасности: с передней баржи могли заметить скопление полузатопленных бревен, или одинокая льдина, оторвавшись от берегового припая, дрейфует по течению на середину реки.
Четыре самоходные баржи, предупреждая одна другую колокольным звоном, вместе с медленными водами Иртыша, в тумане уходили на север. К полудню с плеса подул слабый ветер, полосы дымки над рекой постепенно рассеялись. Все отчетливее вырисовывались далекие очертания крутых, обрывистых берегов, террасами опускавшихся к береговой линии. У кромки воды белел прошлогодний лед. За увалами проглядывалась темная полоска тайги, а в вышине начало просвечивать синевой бездонное сибирское небо.
За извилистой лентой Иртыша до горизонта простиралась весенняя тайга. С высоты птичьего полета тысячи озер ледникового происхождения смотрелись как единое, блистающее на солнце, море, покрытое архипелагами лесных островов. Быстрые таежные реки затопили низины; в тени распадков еще лежали глубокие снега, но это была видимость, стоило только ступить на промерзший за ночь наст, как ступивший тут же проваливался в талую воду, спрятанную под сугробами. Весной тайга почти непроходима. Водоразделы мелких рек превращались в огромные разливы, деревья и кустарник набухали от сырости. Бескрайняя тайга паводками освобождалась от снега; повсюду капало, звенело и журчало.
Коротким грозовым летом вода в низинах постепенно испарится, под кронами деревьев будет душно и парно, молодая зеленая поросль с трудом пробьется из-под гущи прелых, гниющих листьев. Но дальше на север пылающее где-то в космосе солнце потеряет свою силу, избыточная влажность перестанет испаряться, и крутые обрывистые берега сменятся непроходимыми топями, с зарослями камыша, волнообразными кочками, редкими чахлыми деревьями и ложной сушей изо мха. Что там делать человеку? Совершенно нечего.
До слияния Иртыша с необъятной Обью на берегах еще можно было заметить признаки жизни. На одном из мысов, далеко вдающемся в реку, люди на баржах впервые увидели хантов. Над ельником поднимался дым костра, у кромки воды лежала рыбачья лодка-долбленка, на кустах были развешены плетеные сети. Чум стоял, наверное, где-то за деревьями. На стук двигателя из ельника выскочила любопытная мохнатая лайка. Пробежав по берегу, лайка зашла в воду и, поднимая вверх морду, долго смотрела на проплывающие мимо баржи с людьми. За собакой вышла невысокая женщина в длинном расшитом сахо. Закрываясь от солнца ладонью, женщина посмотрела на реку, повернулась и уже пошла было обратно в ельник, но почему-то остановилась и вместе с собакой проводила взглядом набитые людьми суда, пока они не скрылись за излучиной. Те, кто уходил на север, в заболоченные владения Оби, вызывали у хантов жалость и удивление.
Добрые наивные ханты не могли понять, что делать белым людям там, где согласно местным верованиям тоскуют даже духи. Здесь солнце и кедры, здесь везде жизнь, здесь сколько угодно грибов и ягод, в мелких таежных реках легко ловить рыбу: буреломы создали естественные преграды для омуля и серебристого линя. Здесь полно соболя, куницы и горностая, надо только затупить наконечник стрелы, чтобы не испортить шкурку. А в стрелах на уток наоборот, заострить и сделать в древке полость, чтобы стрела своим свистом поднимала вверх всю стаю.
Зачем плыть туда, где мертвое солнце? Что искать в краях, где собственная тоска материализуется в туманные образы, и где такое безмолвие, что идущий рядом человек слышит даже чужие мысли? На севере пасут стада угрюмые манси, но даже они не забредают в заболоченный гиблый край. Что там искать, кроме забвения?
Женщина покачала головой, позвала собаку и скрылась в ельнике.
***
Два дня назад, в предрассветных сумерках, люди стояли на пристани Тобольска, замерзая на холодном ветру, дующем с просторного плеса Иртыша. Плескалась мелкая речная волна, скрипели канаты пришвартованных лодок, на здании ОСВОДа хлопало сорванное полотнище какого-то плаката. Над рекой, на двух террасах темнел спящий город с узкими грязными улочками, старыми домами, редкими огнями фонарей и тротуарами, мощенными деревянными настилами. Пристань была оцеплена солдатами.
– Граждане ссыльные! – кричал в рупор человек в блестящем кожаном плаще где-то за оцеплением. – Государство дает вам шанс прекратить антиобщественный образ жизни и стать полноправными членами общества. Используйте этот шанс! По директиве освоения Западной Сибири вы отправляетесь создавать рыболовецкий поселок в устье реки Назино. Работайте, старайтесь, – и тогда мы подумаем о ваших паспортах. Вы уплываете первыми, за вами придут следующие этапы. Надеюсь, скоро на карте нашей страны появится новая точка...
Партийный функционер почти не лгал. Случаи, когда из поселений ссыльных со временем вырастали города, действительно были. Правда, в дореволюционной России. Эти удачные примеры и вошли в основу директивы освоения труднодоступных районов Сибири. Для народного хозяйства рыболовецкие поселки не имели смысла – кому нужна рыба, за которой потом надо оснащать экспедиции? Но в целях освоения дикого края эта идея имела успех. А вдруг зацепятся?.. Тогда, не потратив ни копейки, руководство области может смело рапортовать о своих достижениях.
Но как зацепиться?.. Ногтями и зубами деревья валить? В то время людям не давали ничего: ни крошки хлеба, ни инструментов, ни одной единственной спички для костра. Привозили в чем брали: в летних платьях, домашних тапочках или накрахмаленных рубашках, ставших черными от вагонной грязи, и оставляли на берегу. Экономика должна быть экономной.
…Чудесами чудес некоторые из этих людей выживали. Эстонские женщины, почерневшие и страшные, с высохшими младенцами на руках, выходили босыми ногами от верхних притоков Лены к якутским стойбищам на побережье Ледовитого океана. И это правда. До сих пор ходят рассказы старых якутов об одной такой женщине. При желании можно даже взглянуть на холмик ее могилы на берегу залива моря Лаптевых. Как женщина шла, как ползла по тундре, не выпуская из рук мертвого ребенка, – знала только она…
К счастью, люди на пристани не могли заглянуть в будущее. Иначе кто-нибудь, не дожидаясь приближения к болотам Назино, бросился бы к солдатам и просто прыгнул на штыки.
У самого края причала, возле чугунных тумб кнехтов, молча стояли бледный, осунувшийся Алексей и Санька. Вера сидела на чемодане, обхватив замерзшими руками колени, и, не отрываясь, смотрела на широкий плес, краснеющий от первых лучей чужого, холодного солнца. Смотрела, но не видела. Сил уже не было; словно какой-то уходящий вниз поток подхватил ее, с размаху бросил на острый уступ, дал немного отдышаться и окончательно сбросил в темную пропасть, где нет ничего, даже боли. Пройдет несколько минут, она вспомнит о любимых людях, встрепенется и станет жить дальше. Но пока она не видела и не слышала ничего, ее глаза слезились от ветра, а губы беззвучно шевелились. Алексей стоял рядом и тоже смотрел на воду. Черты его лица заострились, на переносице прорезалась решительная складка.
В этот момент он клялся себе сделать все, чтобы вернуть семью обратно, куда бы ни увела их уходящая вдаль река.
Полчаса назад Измайловы, вместе с другими административно-высланными окружили командира роты охраны и партийного деятеля в кожаном плаще. Кричал, сдвинув на затылок котиковый пирожок, красный, как рак, инженер; кричал еще кто-то; улыбался странной растерянной улыбкой художник Миша; заходилась в истерике молодая женщина в сиреневом пальто – ее в Иркутске должен был встречать муж, и она, размазывая по щекам слезы и тушь, умоляла командира отпустить ее. Муж выехал позже, на обычном поезде, он уже там, он будет искать ее, волноваться, бегать по перрону, а ее нет... Она же не преступница, ее выслали только лишь за то, что ее родственники проживают в Польше. Она актриса детского театра, ей не надо никуда уплывать, муж будет волноваться.
Словно приводя главное, безоговорочное доказательство, что ее должны немедленно отпустить, она, роняя на снег блестящие футляры губной помады, какие-то жетоны и платки, вытащила из ридикюля заранее купленный железнодорожный билет и, захлебываясь слезами, показывала его всем, кто стоял рядом. Потом у нее началась истерика: «Господи, пожалуйста... умоляю...» Футляры губной помады так и остались валяться на снегу за оцеплением, а билет унес ветер.
Неведение порою блаженно… Муж рыдающей женщины и не думал никуда уезжать. На следующий день он сдал свой билет обратно в кассу и написал заявление о разводе. Но она до последнего дня своей оставшейся коротенькой жизни будет молиться за него и переживать, представляя, как он, почернев от горя, ищет ее в далеком Иркутске.
На все крики, доводы и плачь ответ был один: «Пишите жалобы, отправляйте с почтой, товарищи на местах разберутся и, если это правда, следующими баржами вас вернут обратно. Зачем же так волноваться, граждане...»
Говорить больше было не о чем. Поникшие, растерянные люди вернулись на пристань и вместе с остальными стали ждать погрузки в баржи. Непривычно пахло весенней рекой, над горизонтом всходило солнце. За излучиной, на гребне Троицкого мыса, виднелись окрашенные красноватыми лучами островерхие башни и зубчатые стены старинной крепости. Возвышаясь над Иртышем, крепость выглядела как символ цивилизации, последний оплот на границе двух миров. Навесные бойницы угрюмо глядели на мутные волны плеса, а дальше, вне досягаемости пушек, простирались неведомые, еще не открытые земли.
Как и сто лет назад, люди уплывали с пристани за открытиями туда, где накопленный за годы жизни опыт не приносит плодов, и все наносное слетает как шелуха. Все маски исчезают, и в человеке останется только то, что определяет его истинное «Я». Познание самих себя – может, это и есть наше самое важное открытие? Горе слабым... Не лучше ли им оставаться под защитой придуманных ценностей.
Через час подошли баржи, на пристани установили трапы. Насупившийся, хмурый Санька поднимался на борт, держась за мамину руку. Он уже не верил в счастье завтрашнего дня. Приобретенный в вагоне страх навсегда остался глубоко под сердцем.
Но зато он твердо, с детской непоколебимой уверенностью, знал – все плохое может произойти с кем угодно, только не с ним и не с его мамой и папой.
***
– Что-то не видно, чтобы здесь почтовых ящиков было понатыкано. За два дня один раз дым увидели. Куда мы плывем? Как думаете, Аркадий Борисович? – Алексей отвел взгляд от далекой-далекой черно-белой береговой линии и вопросительно посмотрел на старичка в парусиновом костюме. – Понятно, что на север, но куда? Где это Назино?
– Затрудняюсь вам ответить, Алеша. Я совсем забыл географию, – смущенно улыбаясь ответил пожилой человек, протирая очки подрагивающими руками. Он все время мерз; ночные заморозки сменялись пронизывающими ветрами, и хоть дни стояли ясные, люди в баржах коченели от холода. По ночам палуба покрывалась белым инеем, питьевая вода в ведрах покрывалась сверху коркой льда. Еще в день отплытия Алексей отдал старику свой свитер и теплые носки, но он все равно никак не мог согреться. От постоянного холода и недосыпания его лицо осунулось, под глазами чернели круги.
– Но ведь где-то здесь должны быть люди. Не могут же они отправить нас в никуда, – словно убеждая самого себя, продолжил Алексей, вглядываясь в далекие пустынные берега, поросшие заснеженным ельником. Кругом стояла звенящая тишина, лишь где-то на корме глухо стучал двигатель. Люди на палубе спали, а кто не спал, поеживаясь, сидел на кусках брезента, в молчании встречая новое утро. Все ждали солнца.
– Не знаю, Алеша, – Аркадий Борисович надел очки и улыбнулся собеседнику, но улыбка получилась какой-то жалкой, вымученной. – Конечно, в тайге, на мелких речках должны быть поселения – староверов, например. К тому же местные народы... Но чтобы к ним выйти, надо иметь хотя бы карту. Я понимаю, о чем вы думаете, – старик стал говорить быстрее, его голос дрожал от внутреннего озноба. – И я вам скажу, что вы правы Алеша. Не ждите, что кто-нибудь в кабинетах вспомнит о нас. Ведь могут и не вспомнить. Когда дело касается семьи, не надо слушать никого: ни друзей, ни родителей, ни государство. Я старше вас, я знаю, что говорю! Жена и сын – это единственное, что по-настоящему теперь для Вас важно. Все остальное – мираж, фикция... Не пишите никаких жалоб, не ждите никаких ответов, выбирайтесь сами, спасайте семью. Иначе, потом себе никогда не простите...
Алексей подумал, что старик говорит слишком горячо. Так говорят, обращаясь не к другим, а к себе, – себе прошлому, когда-то совершившему непоправимую ошибку. Словно угадав его мысли, Аркадий Борисович осекся и грустно усмехнулся:
– Впрочем, что это я... Вы их любите, я вижу, а значит, все знаете сами. Вот и солнышко...
Он с хрипом вздохнул и закашлялся, прикрывая ладонями заросшее седой щетиной лицо. Откашлявшись, пожилой человек встал и пересел чуть подальше, на мокрую от изморози бухту канатов возле фальшборта. Там уже светились первые лучи весеннего солнца.
– А вы сами? Будете выбираться? – не отрывая взгляда от береговой линии, спросил Алексей.
– Алеша, не льстите мне. Я трус. К тому же старый... Я буду день за днем выходить на берег и всматриваться в горизонт в надежде, что власти вспомнят о нас и пришлют пароход. Трусы всегда надеются на кого-нибудь другого, Алеша. Когда река замерзнет, я буду искать вдали собачьи упряжки, или что-нибудь другое... Я всю жизнь чего-то ждал, а оказалось, что я просто ждал смерти. Подожду еще немного. Вы другой, вы молоды, вы не повторите мои ошибки. Спасайте семью... Я не знаю, куда нас везут, не знаю, где это Назино, я не знаю географию, но зато я хорошо знаю людей. Поверьте, куда бы нас не привезли, ничего хорошего там не будет.
– Я понимаю, – тихо сказал Алексей и быстро посмотрел на спящих на чемоданах Веру и Саньку. Ему не хотелось, чтобы жена и сын слышали их разговор. Перед глазами мелькнула недавняя картина: дует холодом с плеса, плещется вода под трапами, на причале идет погрузка на баржи. Ветер треплет белый платок на голове жены инженера. Они с мужем – постаревшие, сломленные, одинокие, стоят возле груды вещей, поддерживая друг друга; а сверху, с палубы первой баржи, им весело кричит неунывающий Лужа: «Поднимайся к нам, пидор! Ты же помнишь, – мы ласковые...»
На инженера и его жену было жалко смотреть. К счастью, они попали на другое судно. Вообще, людей из их купе раскидало по каравану: на одну баржу с Измайловыми попали только Аркадий Борисович и женщина в желтом берете. По привычке они держались вместе.
– Я понимаю, – повторил Алексей. – Блатные...
– Вы совсем не знаете жизнь, – мягко возразил Аркадий Борисович. – При чем здесь блатные? Не в них опасность. Блатные могут напасть, но добивать, догрызать будут другие. Алеша, Алеша... Посмотрите вон туда, – старик, грустно улыбаясь, незаметно кивнул головой в сторону большой компании бездомных, расположившихся по соседству. Некоторые из них проснулись, двое мужиков, ежась от холода, сплевывая, щурились на солнце. Возле них сидела толстая бесформенная баба с багровым спившимся лицом. Рваное, грязное пальто с чужого плеча на необъятном теле трещало по швам, маленькие сонные глазки, поблескивая, шарили по палубе.
– Вот кого надо бояться, – негромко и очень серьезно продолжил Аркадий Борисович. – Блатным нужно только сломать жертву, подавить ее волю, дальше она становится неинтересна, а для этих с подавленной воли все только начинается. Для них слабость – это сигнал к нападению. И жалости они не знают. Поверьте старому человеку, Алеша, – в нищете и лишениях, если они не добровольны, ничего святого нет. Уберите из их сознания неуверенность, и вы получите такого зверя…
– Сгущаете краски Аркадий Борисович, – немного холодно ответил Алексей. Ему стал неприятен этот разговор. Когда теряешь надежду, хочется слышать только хорошее.
– Смотрите! – вдруг громко прервала их разговор женщина в желтом берете. Алексей удивленно повернулся. О ее присутствии почти забыли – в эшелоне она еще иногда разговаривала, односложно отвечая на бытовые вопросы, но здесь, на барже, за двое суток она не сказала ни слова. Все время несчастная женщина, трясясь от холода, сидела на своем маленьком фибровом чемоданчике, опустив голову и пряча замерзшие руки в рукава пальто. Сейчас она привстала, показывая рукой куда-то вперед. Алексей проследил за ее взглядом и тоже привстал. Следом за ним, то тут, то там стали подниматься другие люди.
Прямо по курсу открывалось фантастическое зрелище. Иртыш впадал в Обь. Широкое, в две версты, русло Иртыша сливалось с огромным, блистающим на солнце морем. Вдали слышался глухой рокот, словно там дышало и шевелилось какое-то невообразимое чудовище. У Алексея сразу мелькнула мысль, что они видят край мира, за которым обрывается реальность.
– Вот это да! – выдохнул рядом Санька. Он проснулся и, вскочив на ноги, с жадным детским любопытством впитывал в себя потрясающую картину.
Те, кому довелось увидеть слияние двух крупнейших рек Западной Сибири, навсегда запомнили это величественное зрелище. Левый, низкий, болотистый берег был до горизонта покрыт водой. А правый, словно вставший на дыбы край древнего материка, крупными обрывами врезался в необъятные водные пространства. Звенящее безмолвие, нарушаемое лишь далеким глухим рокотом, красная от лучей восходящего солнца вода до горизонта и приподнятые доисторическим разломом тектонические плиты материка производили жутковатое впечатление, от которого захватывало дух. Жители средней полосы, стоя на баржах, только сейчас по– настоящему поняли, где они находятся. В этот момент каждый чувствовал себя тем, кто он есть на самом деле, – ничтожной песчинкой перед лицом великой природы. Здесь их крик мог услышать только Бог.
Далекая первая баржа, дымя трубой, стала поспешно уходить вправо, меняя курс на восток, навстречу встающему над разливом солнцу. Приблизительно через час их судно, расходясь с каменными порогами, тоже начнет по дуге описывать плавную циркуляцию, пока стрелка компаса не задрожит на отметке «ОСТ». Баржи, одна за другой, вступали в заболоченное царство Оби. Вера еще спала, по-детски подложив ладонь под щеку. Солнечные лучи вплотную подобрались к ее лицу. Под глазами синели круги, веки слегка подрагивали. Наверное, жене что-то снилось. Сейчас она была бесконечно далека от сибирского водораздела. Там, где она находилась, было тепло и нестрашно; там по утрам ветер доносил в открытое окно запах свежего хлеба; на столе, на скатерти стояли цветы, и еще была жива мама... Алексей аккуратно, с глубокой нежностью, поправил на ее плечах влажное пальто.
Железная дверь рубки хлопнула, и по трапу спустился небритый человек в брезентовом плаще.
– Санька, никуда не отходи от мамы, – быстро шепнул Алексей застывшему возле фальшборта сыну. Санька, не отрывая глаз от необыкновенного вида, кивнул головой. Осторожно переступая через лежащих на палубе людей, Алексей направился к небритому человеку.
– Две буханки хлеба и полведра вареной картошки, – не глядя на него, сказал матрос, облокотившись на планширь. – За все пять червонцев.
За пятьдесят рублей можно было скупить весь товар на полке сельского магазина. Ровно за столько они с Верой продали пианино и шкаф с книгами. Но Алексей, даже не раздумывая, сразу кивнул головой. Первые сутки на реке научили его не думать о будущем.
***
...Эти сутки, наверное, были самыми тяжелыми в их жизни. Никто не знал, сколько им придется плыть, люди расселись на палубе и в общем молчании провожали взглядами уходящий вдаль берег со старинной крепостью на гребне мыса. Никому в голову не приходило, что путешествие по воде может оказаться долгим. Люди еще не привыкли к сибирским просторам.
Прошел час, за ним другой, затем третий. Небо из светло-серого постепенно превратилось в голубое, потом в ярко синее, потом выцвело и покраснело, а караван судов, все так же монотонно продолжал плыть по середине широкой, медленной реки. Далекие крутые берега уже загорелись красным закатом, а ссыльные, сидя на чемоданах или просто на корточках, все ждали, что вот-вот, за следующим изгибом Иртыша, баржи повернут в какой-нибудь залив и причалят к поселку, где есть тепло, есть еда, где живут люди.
Измайловы ждали вместе со всеми. Словно желая передать жене часть своей силы, которой на самом деле не было, Алексей крепко сжимал ее ладонь в своей руке. Главным качеством мужчины всегда считалось умение держать удары судьбы и закрывать от них своих близких, но в тот, первый день на реке, Алексею самому нужна была помощь. Он понимал, что от его фальшивой уверенности будет еще хуже, а нужные, правильные слова никак не находились.
– Леш… – спросила его тогда жена. – Мы ведь всего на неделю, да? До ответа из ГПУ?
Муж машинально кивнул головой, посмотрел на нее, не выдержал и отвернулся. Вера, Вера... Она придумала призрачную надежду, не желая мириться с действительностью. Алексей сглотнул вдруг подступивший к горлу комок и, пряча глаза, молча погладил руку жены. Санька сидел рядом и, насупившись, с вызовом смотрел: то на заходящее солнце, то на реку, то на лица сидящих рядом людей. Он словно хотел показать всем и каждому, что отныне он тоже будет защищать свою маму.
Закат потух, потемнело. Люди жались друг к другу, кто-то прямо на железной палубе жег тряпки. Уже в ночном мраке Алексей достал из узлов всю одежду, обходя людей, принес с кормы два куска брезента и соорудил из чемоданов ненадежный, шаткий лежак.
– Ой лышенько, – вздыхала сидящая рядом на мешке баба в пуховом платке. – На смерть везут людину…
День был тяжелый, но ночь была еще тяжелее. Вера и Санька уснули лишь под утро, когда над рекой поплыли первые клубы тумана. Алексей, ругая себя последними словами, так и не сомкнул глаз. Продукты, взятые из дома, давно закончились, его жена и сын легли спать голодными, они ничего не сказали, но от этого было только хуже. Вместо того, чтобы суетиться, что-то искать, перевернуть всю баржу, но найти, он, как и все остальные, сидел и покорно ждал, когда их высадят на берег, прямо возле продуктового магазина. Ему надо было еще засветло подготовить место для ночлега, найти брезент и соорудить что-то вроде палатки, а он, как тряпка, сидел и ждал, когда кто-то побеспокоится о его семье...
В ту ночь он клялся себе больше никогда ничего не ждать и не надеяться; другой жизни не существует, она прошла и растворилась где-то за спиной – есть только здесь, и сейчас; есть река, мороз, черное небо и голодные, замерзшие жена и сын. И им надо любой ценой выжить в этом диком краю, среди людей, постепенно забывающих, что они люди.
Ранним утром, как только на реку опустился туман, он познакомился с матросом из команды. Результатом знакомства стали две буханки хлеба, несколько луковиц и морковь. А сегодня, вот, еще и картошка...
– Вот, возьмите. – Алексей оглянулся по сторонам, незаметно отсчитал пять белых бумажек и сунул их в раскрытую ладонь человека. Речник, продолжая смотреть на реку, спрятал деньги в карман брезентового плаща. Оставалось решить еще одну проблему.
– Послушайте, – решительно сказал Алексей, – я дам вам еще пятьдесят рублей, дам сто, отдам твидовый костюм, почти новый. Только дайте взглянуть на карту. Мне хватит трех минут. Я никому не скажу...
Матрос подумал, сплюнул за борт и медленно, словно нехотя, повернулся к Алексею. Его прозрачные, слезящиеся глаза не выражали ничего, кроме усталого равнодушия:
– Карта у капитана. Нам запрещено говорить ссыльным куда их везут. Не проси меня больше ни о чем таком, паря, иначе поссоримся. Хлеб и картошка здесь, – он ткнул носком сапога холщовый мешок, лежащий за чугунный кнехтом. – Возьмешь, когда я уйду. И неси незаметно, чтобы с мостика не заметили. У команды самой жрать нечего, – речник еще раз сплюнул в воду и взялся за поручни трапа. – Мешок завтра принесешь. Еще что-нибудь придумаю. Денег больше не надо – что здесь на них купишь, кроме спирта? А вот костюм неси. Обменяю.
– Но хоть сколько плыть, сказать можете? Или тоже секрет?
– Да откуда мне знать, чудак-человек, – усмехнулся матрос, поднимаясь по железному трапу. – Мы, вон, за головной баржей идем. Там начальство. Наше дело маленькое, – следовать их курсом.
– Понятно... – Алексей наклонился за мешком, подождал, пока закроется дверь рубки и уже собрался идти, как дверь снова хлопнула.
– Эй, паря... – окликнул его сверху речник. – Ты думаешь нам, что лес возить, что людей, как скотину, – все едино? Смотри вон за ними, – он махнул рукой вперед, туда, где по блестящему на солнце разливу, дымя трубой, шла головная баржа. – Если они до водораздела повернут на восток, значит, идем к Нарыму – в Васюганьские болота. Если поменяют курс на север и пойдут вниз по течению Оби, значит, вас везут к Кадыму. Теперь тебе легче?
Алексей ничего не понял, но зачем-то кивнул головой.
– А люди, люди там есть? У меня жена и сын, мне надо...
– Какие люди, – со злостью ответил матрос, стараясь скрыть за напускной грубостью сочувствие. – По левому берегу на тысячу верст топи. Болотное море называется. По правому есть поселки – на Кадыме и Каменке, но с долины Оби туда не добраться. Заболочено все, к чертям. Жди зимы, паря, зимой по льду можно попробовать.
Через два часа караван барж, повернув на север, пошел вниз по течению.
***
На следующее утро, когда все пространство Оби покрылось густым туманом, а белый иней, облепивший тросы лееров, превратился в капельки воды, когда снова тоскливо зазвенели судовые колокола, случилось непредвиденное. Вернее, все случилось еще ночью, но узнали утром.
– Алеша... Алексей Сергеевич... да проснитесь же, – доносилось откуда-то из другого мира. Спящее сознание не пропускало внешние звуки, превращая реальность в продолжение сна. Голос становился все ближе и настойчивее, за рукав кто-то потянул. Алексей открыл мутные, сонные глаза и рывком сел, сбрасывая с головы пальто. Рядом тут же приподнялась голова Веры. По палубе ползли густые клубы тумана, скрывая за серой пеленой контуры надстройки. Было холодно, тихо и безветренно. Перед лежаком из чемоданов стоял взволнованный Аркадий Борисович.
– Что случилось? – тихо спросила Вера и сразу накрыла рукой спящего Саньку. Там, где лежали бездомные, кто-то с хрипом закашлялся.
– Верочка, вы спите, спите... – суетливо забормотал старик, поправляя очки. – Ничего не случилось, все хорошо... Я к Алексею Сергеевичу, как к врачу, за советом. Старость, знаете ли, здоровье что-то... Не обращайте внимания, спите... Алеша, можно вас на минуточку?
Старик совсем не умел врать. Остатки сна сразу исчезли, уступая место тревоге. Алексей успокаивающе положил руку на плечо жены, встал и, ничего не спрашивая, пошел вслед за пожилым человеком. Осторожно переступая через спящих людей, они в тумане направились на бак. Вера осталась лежать с открытыми глазами, прижимая к себе Саньку.
...– Она еще ночью туда перебралась. Я же не сплю, вы знаете. А тут еще предчувствие какое-то. В общем, пошел посмотреть. Она вон там...
– Понятно, разберемся. Хорошо, что при Вере не сказали, – прерывисто ответил Алексей. Он был мрачен и сосредоточен.
Люди избегали заходить на бак, при постоянном движении там всегда дул ветер. Женщина лежала за брашпилем, желтый берет валялся рядом, возле ее неподвижных ног. Пальто она сняла и накинула на себя спереди, словно не думая о спине, хотела сохранить тепло только на груди и животе. Руки были спрятаны под пальто. В предрассветных сумерках ее лицо белело на фоне крашеного железа, скулы заострились еще больше, глаза были полуоткрыты, рот тоже открыт. На мокрой от изморози палубе темнели пятна крови. Возле правой ноги лежал раскрытый складной нож Алексея, хороший нож крупповской стали, какими германские солдаты во время войны открывали консервы, и которым он вчера резал хлеб.
– Твою мать... – выдохнул Алексей. Он рывком сдернул тяжелое от крови пальто, уже зная, что он там увидит.
Она убивала себя не спеша, ножом исполосовала вены на сгибе локтя, затем зачем-то опустила обратно рукав кофты и набросила сверху пальто. Наверное, в последние секунды перед потерей сознания женщина не хотела видеть собственную кровь.
– Спички! Спички есть? – не отрывая глаз от лица несчастной женщины, быстро спросил Алексей.
– Что? А, спички, сейчас... Я не курю, но...
– Давайте сюда, – непроизвольно злясь на бестолкового от волнения старика, Алексей резко схватил протянутый коробок, чиркнул и, приподняв веки женщины, поводил зажженной спичкой перед ее неподвижными глазами. Зрачки реагировали на свет.
– Жива, – прошептал Алексей. – Кровь свернулась. Не знала, как резать надо. Дайте нож, он где-то под ногами валяется.
Остро отточенная крупповская сталь, скользя в жирной, липкой крови, с трудом разрезала пропитанный, как губка, рукав кофты, обнажая худую окровавленную руку. На палубу закапало. На сгибе локтя черными дырами зияли несколько длинных, глубоких порезов. Алексей на мгновение представил, как женщина, закусив губу и отворачивая лицо, полосовала себя ножом, торопясь умереть и боясь, что ей кто-нибудь помешает. Не рассчитав силу ударов, она вместе с венами перерезала себе сухожилия, но до артерии так и не добралась. Артерия спряталась еще перед первым замахом. Оказывается жизнь, которая в нас, может быть мудрее нас самих. Юбка, кофта и пальто были насквозь пропитаны подсыхающей венозной кровью, но холод, и то, что она инстинктивно согнула локоть, спасло ей жизнь. Сердце еще билось. Слабо, прерывисто, но билось.
– Зашить нечем, – тяжело дыша, сказал Алексей. – Тугую повязку наложим, и все. Если рукой двигать не будет, может до прибытия дотянет. Черт... А там зашьем. Если только, – он разогнулся, с острой тоской посмотрел в сторону скрытого за туманом берега и тихо добавил: – Если только там будет, чем зашить...
Поступок женщины вызвал у него чувство мрачного удивления. Удивлял не только сам факт попытки самоубийства – это как раз он мог понять. Не она первая, не она последняя, избавляясь от отчаяния, ищет выход там, где выхода нет. Но способ... Словно она хотела перед смертью наказать себя, причинить себе боль, ища в этой боли расчет за какие-то прежние ошибки.
Проще было бы прыгнуть за борт. Но, наверное, она, глядя с высоты палубы в темные воды сибирской реки, представляла, как ее тело, с открытыми глазами, будет, переворачивая, волочиться по илистому дну вслед за течением, цепляясь за затонувшие деревья.
В отличие от мужчин, которые редко задумываются о результатах своих действий, женщины зачастую только о них и думают. Но как ни стараются, все до конца им рассчитать не удается.
Вот и последствия произошедшего на палубе, оказались на виду. Аркадий Борисович, торопясь в желании быть полезным, сходил к надстройке и попросил у Веры чистую рубашку. Рубашку тут же порвали на полосы. Накладывая на глубокие порезы тугую повязку, Алексей вспомнил, что вчера женщина была чрезвычайно оживлена. Она суетилась, помогала Вере нарезать хлеб, улыбалась и все рассказывала про какого-то Юру. Был момент, когда Вера, подчиняясь вдруг нахлынувшему чувству благодарности, взяла руку мужа и прижала к своей щеке. Женщина тогда как-то странно посмотрела на нее, замолчала, сникла и вновь опустилась на свой чемоданчик, сразу став похожей на больную, одинокую птицу.
Она завидовала Вере, в ее ипостаси она завидовала всем женщинам, которых не бросили, не разлюбили, не предали. Прощаясь с миром, она завидовала тем, кто здесь остается, и тем, кто кому-то еще нужен. Наверное, в этот момент она мечтала, как, освободившись от тяжести накопившихся обид, она оставит вместе с телом все ненужное, что мешает людям любить друг друга, и за гранью боли и смерти дождется своего Юру. Она думала, что там земные отношения между ними словно прошедший сон уже не будут иметь никакого значения.
...С порезанными и незашитыми венами долго не живут. Позже женщина обязательно умрет и покинет этот мир там, где для нее открыты двери, в точке, уже обозначенной в огромной книге человеческих жизней. Вскоре придется умереть многим, но каждый уйдет по-своему: кто-то отдаст жизнь в маленьком, незаметном и смелом подвиге, спасая человека; кто-то, наоборот, будет подталкивать в спину ослабевших, забегая в самый конец очереди. А кто-то, обвиняя Бога, подчиняясь отчаянию, сам не захочет ни спасать, ни спасаться... Умереть придется многим, но как встретит смерть человек, зависит от него самого, открывая главное, его внутренний стержень…
Баржи медленно уходили в топи Назино.
Страх – это пустое. На самом деле, ничего не страшно – ни холод, ни голод, ни тоска, ни звери, одевшие маски людей, ни люди, от страха спрятавшиеся за масками зверей. Все пройдет: мелькнет, и ничего не останется. Уйдем и мы…
Уйдем, навсегда оставаясь с тем чувством, с каким перешли последнюю черту. И блажен, кто любит...
– Переносить не будем, – решил Алексей, заправляя концы тонкой, тугой повязки. – Положим ее аккуратно вон туда, под фальшборт. Там днем солнца много будет. Аркадий Борисович, если вам не трудно, принесите, пожалуйста, ее чемодан и попросите у Веры что-нибудь для подстилки. Я позже схожу к рубке, попробую достать сахар. Сделаем сироп и будем поить.
Туман постепенно рассеивался, на востоке всходило красное солнце. Наступал третий день плавания по реке. В тот самый момент, когда Вера, сжав губы, подкладывала под голову женщины фибровый чемоданчик и накрывала ее своим пальто, Алексей возле рубки искал знакомого матроса. На корме головной баржи неунывающий Давид Штерн толкнул локтем своего приятеля, Сему Бирина:
– Слышишь?
В звенящей тишине, нарушаемой лишь привычным рокотом мотора, над рекой явственно послышалось далекое пение петуха. Совершенно отчетливо через минуту пение повторилось. Это было так неожиданно, что Сема Бирин тут же вскочил на ноги. В этом месте ширина Оби не превышала трех километров, паводок спадал, ледяные заторы на северных порогах таяли, ломались и крушились, не в силах больше сдерживать напор реки, с низким гулом спешащей к арктическому морю. Но всего неделю назад тут все было залито глубокой темной водой, покрытой мелкими волнами. Какие петухи?
Однако вскоре над рекой снова разнеслось далекое кукареканье, затем эхо донесло еще какие-то отрывистые, резкие звуки.
– Деревня, – черные матовые глаза Штерна возбужденно блестели. – Чтобы мне сдохнуть, деревня! А возле сельсовета орет громкоговоритель. Это звуки громкоговорителя, ты же слышал… Где то здесь, в верстах трех, не больше... Костя, живем!
Сема тоже вскочил, и молодые люди, получившие отказ в паспортизации за недоказанную принадлежность к сионистской организации «Гашомер», побежали к борту – всматриваться в едва заметную, низкую, заболоченную береговую линию. Сидящий на куче угля монах Досифей поднялся и последовал за ними.
Уже потом в устье Назино, в заброшенной фактории купцов Елизаровых, забытые всеми люди будут часто слышать в утренней тишине далекое пение петухов, обрывки маршей по громкоговорителю и даже мычание коров. Уверенные, что они не одни в речной долине, люди будут сходить с ума, стараясь определить направление эха, и продолжать искать, искать, искать. Ближайшее и единственное в этих краях село Покровское находилось в тайге, на реке Каменке, на расстоянии двухсот верст, и там не было никакого громкоговорителя, как не было электричества и радиоточки. Мираж, загадка. В болотистом царстве Оби много загадок.
Кукареканье несуществующего петуха слышали на всех судах. На последней барже похудевший, осунувшийся, заросший щетиной инженер встрепенулся, побежал на бак и, схватившись руками за мокрый от изморози леер, долго вглядывался вдаль. Встречный ветер трепал поднятый воротник пальто, пальцы мерзли, но мужчина не уходил.
Его жена осталась сидеть на чемоданах вместе с немой девушкой-бродяжкой. Женщина устала от волнений мужа, незаметно для себя она перешла какой-то крайний предел, за которым понятие «плохо» уже теряет свое значение. Странно, но сейчас ей было почти легко. Когда все вокруг темно, просто перестаешь замечать тьму. Теперь днями она возилась с немой бродяжкой, неожиданно находя свою радость в чужой любви. Миша плыл на другой барже; представляя их скорую встречу, она подарила девушке кое-что из своих лучших вещей, показала, как надо красиво укладывать волосы, и учила произносить имя художника. «Ми-ша... Не стесняйся, дорогая, у тебя все получится. Еще раз. Ми-ша...»
– Мы... а, – мычала девушка и краснела то ли от стыда, то ли от удовольствия.
Инженер, который, как и Алексей, тайком покупал продукты у команды, даже не заикался на счет лишнего рта.
Люди голодали. В эшелоне на каждого выдавали по триста грамм хлеба и селедку, и хоть хлеб был пополам с отрубями, а селедка воняла, все-таки это была еда. На баржах не давали ничего. Плакали маленькие дети, взрослые терпели, ждали высадки на берег. На корме третьей баржи, на куче угля, не поднимаясь, сидели толстая баба в грязной выцветшей кофте и ее дочь. Если кто-нибудь проходил рядом, они тут же прижимались друг к другу, освобождая место для прохода, хотя места и так было достаточно. Их все пугало: незнакомые чужие люди, угрюмая природа, необъятная река... Никто почти не разговаривал и в покорном терпении переносили холод, голод и страх, словно для них с рождения не могло существовать ничего другого. Наверное, нечто подобное чувствуют лошади, спотыкаясь под тяжестью вечного воза, считая, что именно такой и должна быть жизнь.
Когда девочка хотела спать, она устраивалась поудобнее на куче угля и опускала голову на колени мамы. Мама, наклонившись, обнимала ее, часами согревая дочь теплом своих рук и теплом своего дыхания…
Но, лучше всех себя ощущали блатные. Не успели матросы убрать с палубы мокрые концы каната, отчаливая от пристани в Тобольске, как блатные уже навели контакты, незаметно пробуя на прочность каждого из экипажа, вплоть до шкипера. Люди еще вертели головами, не понимая, куда они попали, а блатные уже несли из камбуза хлеб, тушенку, сухую рыбу и даже спирт. Им не надо было тратить время на переживания и прощание с прошлым, они не придумывали себе новые и пустые надежды, в которые не могли поверить. Все их поступки были продиктованы только холодной целесообразностью, основанной на опыте выживания.
Куда бы ни попали, первым делом они наводили страх на окружающих. Далее лишь оставалось пользоваться этим страхом, но аккуратно, без перегибов, создавая у людей иллюзию некой законности и обвиняя жертву перед нападением. Точно так поступают во все времена некоторые власть имущие человеконенавистники.
Вещи экипажу несли со всей баржи, но неприкрытого грабежа еще не было. Была лишь игра в карты и хитро расставленные словесные ловушки. Мотыльки сами летели на огонь, ведь каждому хочется подружиться с сильными, кроме того, у них всегда были продукты... Внешне сочувствующие, понимающие человеческое горе, блатные внимательно выслушивали плачущего человека, который покупался на сострадание и рассказывал им сокровенное, еще не догадываясь, что он для них – просто дичь.
– Шоб меня казнили, Поликарп Иванович, если вы не правы. Для властей человеческая жизнь легче пустоты. Им плевать, что у вас дома на кровати мама осталась лежать парализованная, им плевать, что вы, такой человек, ученый, будете ни за что мучиться со своей астмой где-то у черта на куличках. Что для них наша боль?.. Нате вот, возьмите с собой банку тушенки, оголодались ведь у себя на корме, среди шерсти бездомной, – вздыхал Лужа и с сочувствующим лицом протягивал пожилому человеку желтую полукилограммовую банку. Пожилой человек в золотых коронках смущенно улыбался, принимал тушенку и растроганно от всего сердца благодарил. Не отрывая взгляда от блеска драгоценного металла, улыбался и Лужа...
У верующих тоже оставались продукты. В отличие от остальных ссыльных, они заранее готовились к испытаниям. Кроме того, они умели быть экономными.
– Батюшка! От сухарей много крошек остается; я сегодня мешки перебирала, так полторбы натрясла. Может завтра братии мурцовочку сделаем? Что крошкам-то пропадать?.. – вечером третьего дня спрашивала у священника жена церковного старосты, толстая, властная женщина, одетая в овчинную безрукавку поверх ворсистого пальто. – Степан с Тимофеем кипятка у команды возьмут... Так благословите на мурцовочку-то?
Мурцовка – это кипяток с засыпанной туда сухарной крошкой, мелко нарезанным репчатым луком и топленым маслом. Не вкусная, но питательная жижа, известная еще с гражданской войны. В практической жизни верующие, благодаря опыту постов, были подготовлены лучше к суровым условиям существования, нежели городские или деревенские жители, плывущие на баржах…
Отец Александр, обычно не вмешивающийся в житейские вопросы прихода, на этот раз отрицательно покачал головой. Пока женщина давала ему формальный отчет, он рассеяно смотрел поверх ее плеча вдаль – туда, куда неспешно несла свои, по-вечернему темные воды, река. Прямо по курсу, посреди Оби, открывался большой заснеженный остров, поросший голыми, черными деревьями. Огибая его, воды Оби разделялись на два рукава: один, основной, с сильным течением, проходил между островом и левым берегом, а второй, ложный, уходил вправо и создавал огромную, неподвижную затоку. Далекая первая баржа, еще сильнее пыхтя черным дымом, начала менять курс на эту затоку. На ее надстройке включился прожектор.
– Скажи братии, чтобы собирались, – беззвучно прошептав молитву, произнес священник. – Подплываем, Зинаида. Вон она, наша земля искупления... Укрепи, Господи, нас грешных…
Путешествию по Оби и вправду подходило к концу. Изменение ритма движения заметили и на барже, где находились Измайловы. Мотор, до этого монотонно стучавший все трое суток, вдруг затарахтел, из трубы клубами повалил густой черный дым. Когда идешь по течению, винтами нужно пользоваться только для того, чтобы подруливать, держась середины реки, но сейчас двигатель заработал на полную мощность. Люди на палубе зашевелились, многие поднялись на ноги и вглядывались в темную береговую линию.
Алексей уже знал, что они подплывают. Полчаса назад он встретился с речником и купил у него почти полный мешок продуктов. В мешке вперемешку лежало все, что матрос смог украсть на камбузе, – колотый сахар, картофель, хлеб, проросшие луковицы и большой кусок свиного жира, завернутый в газету. Еще там лежали две упаковки марлевых бинтов. За все это Алексей отдал триста рублей, твидовый костюм и серебряные часы, подаренные ему отцом в день окончания гимназии. Оставив Веру и Саньку собирать вещи, он вернулся на бак.
Женщина по-прежнему лежала без сознания. Брезент из-под спины исчез. Исчез и маленький фибровый чемоданчик, подложенный под голову, а вместе с ним пропало старое пальто, которым ее заботливо укрыла Вера. Отороченные мехом ботики тоже исчезли. Неподвижные ноги в одних чулках стыли на крашеном железе палубы. Женщина лежала, как выкинутая за ненадобностью тряпичная кукла, которой уже наигралась жизнь. Рука в повязке, до этого аккуратно зафиксированная Алексеем на груди, была откинута назад, на сгибе локтя расплылось большое темно-красное пятно. Видно, когда из-под нее выдергивали брезент, рука стукнулась о палубу, и раны снова открылись. Верхние пуговицы пропитанной кровью кофты были расстегнуты, наверное, на ее шее искали крестик. Вдруг он золотой?..
Холодная волна бешенства помрачила рассудок Алексея. Сразу стало трудно дышать. Он резко развернулся и, не замечая ничего, быстро пошел обратно, до боли сжав кулаки. Память отрывочными фрагментами показывала увиденное ранее; в подсознании засело, что на пути сюда он мельком заметил что-то знакомое, что-то странное, что-то напрямую связанное с лежащей женщиной. Но что он видел, и где, – вспомнить никак не получалось.
Наступали сумерки. Над мостиком с громким отрывистым щелчком включился прожектор. Луч желтого света шарил по неподвижной воде приближающейся затоки. Люди на палубе волновались, безразличное оцепенение прошло, повсюду слышались оживленные разговоры. Не замечая, что Алексей толкает плечами встречных людей, он несколько раз прошел от надстройки до бака, прежде чем увидел то, что не давало ему покоя.
Недалеко от их лежака, среди компании бродяг, на которых ему утром указывал Аркадий Борисович, стояла толстая, рослая баба в грязном тесном пальто. Из кармана трещавшего по швам пальто торчал измазанный кровью край желтого вязаного берета. Не помня себя, Алексей шагнул к ней. Его душила ярость.
– Где чемодан и пальто? – выдохнул он и рывком выхватил из ее кармана знакомый берет.
Дальше произошло что-то непонятное. Вместо того, чтобы испугаться и начать оправдываться, женщина схватилась за уже пустой карман и вдруг поперла на Алексея, надвигаясь на него своим необъятным телом. Еще не поняв, что произошло, бездомные зашевелились и стали приподниматься.
– Ты че это хватаешься, а? Гад! Какой чемодан? – напирала баба. Маленькие глазки побелели от злости.
– Ты че, мужик? С ума сошел? – подскочил к Алексею еще кто-то, дыша прямо в лицо тяжелым махорочным перегаром. – Какое еще пальто? Вали отсюда, фуцан! А то морду сворочу...
Дальше нужны только действия. Ты знаешь правду, иди вперед, и будь что будет. Иначе не выжить, иначе надо извиниться и уходить – если тебя отпустят. Но и это не поможет. Почувствовав твою слабость, они придут следом и заберут все, что у тебя есть, жену тоже заберут, а о тебя вытрут ноги. Если уже подошел к черте, за которой должны следовать только действия, – иди дальше, зажмурь глаза, но иди, – иначе не стоило обозначать свою беззащитность и высовываться из толпы.
Алексей не был трусом, вернее, он думал, что он не трус. Но он был воспитан в другой среде – в среде всегда проигрывающей жизненным сложностям интеллигенции. Они всегда боятся совершить ошибку, и всегда ее совершают.
– А берет? Откуда у вас берет? – понимая, что все идет как-то не так, крикнул Алексей. Его лицо пошло пятнами. Бездомные незаметно взяли его в круг. Они уже поняли, с кем имеют дело.
– Валялся вон там, твой берет, – баба все напирала и напирала. – Ты че мне карман порвал, гад?..
Не бьешь ты, бьют тебя. Дышащий махорочным перегаром вдруг размахнулся и, надсадно крякнув, со страшной силой ударил Алексея кулаком в лицо. От неожиданности Алексей даже не успел понять, что произошло. В глазах вспыхнула белая ослепительная вспышка, брызнули и разлетелись искры, а в голове что-то лопнуло и зазвенело. Алексея швырнуло на железную вьюшку, колени подкосились, и в следующее мгновение какая-то часть его сознания поняла, что он уже валяется на палубе, а вокруг плотной стеной стоят бездомные.
Из всех чувств человека инстинкт самосохранения самый живучий. Сердце шепнуло: «Вставай!», и Алексей, закрывая лицо руками, еще ничего не понимая, попытался подняться на ноги. Он уже встал на колени, как в глазах еще раз вспышкой сверкнула молния, и рот сразу наполнился соленой кровью. Лязгнув зубами, он снова упал на железо палубы. Бездомные, посмеиваясь, отошли в сторону и, как ни в чем не бывало, продолжили разговаривать между собой. Остальные, кто сидел рядом, старались не смотреть в его сторону.
Боль еще не пришла, в голове звенело, перед глазами вспыхивали и гасли огненно-красные круги. Его тошнило. Мыслей тоже не было, было только жгучее непонимание происходящего. Как будто он замахнулся палкой на трусливую бродячую собаку, но шавка, вместо того, чтобы шарахнутся в сторону, пугливо поджав хвост, вдруг бросилась и с остервенением вцепилась в него зубами.
– Ладно, – шептал себе Алексей, поднимаясь на ноги и вытирая тыльной стороной ладони кровь с разбитых губ. – Ладно...
Но что значит это «ладно», он и сам не знал. Подобрав с палубы слетевший шарф, он медленно пошел обратно на бак.
Когда-то давно у его отца в кабинете была большая библиотека. Маленький Алеша ходил, смотрел, трогал руками таинственно поблескивавшие золотым тиснением корешки толстых томов и представлял, как он вырастет и прочтет все эти книги, разом впитав все лучшее, что нашли в своих сердцах люди, с тех пор, как их изгнали из рая. Но вот он вырос, и оказалось, что никакие книги ему не нужны. А сейчас ему нужен был лишь заранее открытый нож в кармане пальто…
– Или объединение, – вдруг громко сказал он вслух. Люди, мимо которых он в это момент проходил, удивленно обернулись, но заметив опухшую челюсть и кровь на руках, сразу испуганно отвели взгляды. – Да, объединение, – уже про себя повторил Алексей, поднимаясь на бак.
...Эх неопытность, неопытность... Никакие ножи не помогут, дай доброму нож, он им зарежет себя. И объединения тоже хороши только против природы, или себе подобных, но не против голода. Голод разобьет любой союз, он разъединит даже единство, основанное на родстве.
Между тем, они подплывали. Низкий, заболоченный берег приближался, в вечерних сумерках можно было различить поросшую деревьями возвышенность, с остатками каких-то полуразрушенных строений. На гряде кое-где белел снег. Первая баржа, светясь прожекторами, уже начала выгрузку. Надо было торопиться.
Алексей поднял с палубы лежащую без сознания женщину и осторожно перенес ее к надстройке.
– Упал на баке, – сказал он, предупреждая вопрос взволнованной до предела Веры. – Зацепился за что-то, и вот...
– Внимание! Подготовиться к высадке. Трапов не будет! – раздался с мостика усиленный рупором голос. Палуба под ногами начала подрагивать, двигатель работал в режиме реверса, поднимая за кормой муть. Аркадий Борисович вместе с Санькой стояли возле фальшборта и, не отрываясь, смотрели на темнеющую совсем рядом возвышенность. Кадык старика все время двигался, как будто он судорожно пытался проглотить что-то, что мешает ему дышать. Загрохотала, разматываясь, якорная цепь.
В этот момент женщина на его руках открыла глаза. При жизни ее обманывали все, каждый по-своему, – но обманывали. Вот и смерть тоже обманула.
– Мама... – прошептала она сухими губами.
***
Баржи закончили выгрузку глубокой ночью. Когда суда, одно за другим совершив широкий разворот, взяли обратный курс на юг, над заброшенной факторией уже поднимался дым костров. Дым был слишком густым – мокрые ветки парили и не хотели гореть. Когда караван выходил из затоки в русло Оби, на последней барже зачем-то прозвонили в колокол.
Ошибка купцов Елизаровых оказалась живучей. Позже, когда все закончилось, старики в Покровском шептались, что душа отшельника Петра, навечно растворенная в трясинах, выпросила себе у князя мира многоликую жертву.
Но не стоит во всем искать мистику. Давайте лучше включим настольную лампу, сделаем себе чай, накинем на колени плед – пусть в квартире будет светло и уютно, сядем в кресло и подумаем вот о чем.
Тысячелетия понадобились человеку, чтобы упрятать своего зверя в прочную клетку из добра, морали и нравственности. Но, чтобы проделать обратный путь в эволюции, достаточно всего одного месяца. Надо только убрать надежду и поместить людей в по-настоящему экстремальные условия, где каждый выживает за счет другого. Все остальное довершит страх и голод. Стоя на полуразрушенном причале, среди заснеженных сухих камышей, поникший Аркадий Борисович, провожая взглядом топовые огни уходящих барж, повторял слова давно умершего философа: «Я знаю, что такое ад. Ад – это другие...»
Но на самом деле в жизни бывает не все так плохо. Есть нечто большее инстинкта самосохранения, – есть вера, даже тогда, когда кажется, что веры больше нет, и есть любовь. Вот ради последних и хочется рассказывать дальше.
Часть вторая
Глава 4
Из спецсообщения УНКВД по Запсибирскому краю:
Р.И.Эйхэ
Секретарю Нарымского Окружкома ВКП (б)
(Совершенно секретно)
22 августа 1933 г.
«29 и 30 апреля этого года из Москвы, Ленинграда и Минска были отправлены на трудовое поселение два эшелона деклассированных элементов. Эти эшелоны, подбирая по пути следования подобный же контингент, прибыли в Томск и Тобольск, а затем на баржах в Нарымский округ. Надзор осуществляется Александрово-Вахтовской комендатурой...»
Эшелонов на самом деле было три. Первый, известный нам состав был отправлен из Минска уже в конце марта. А в последних числах апреля, на две недели раньше, чем остальные этапы, спецконтингент был доставлен к месту предполагаемого поселения, в заброшенную факторию в районе устья реки Назино. Когда баржи, выгрузив людей, вернулись в Тобольск, на покрытый лаком стол секретаря парторганизации легла докладная о непригодности выбранного места, а, следовательно, и об ошибке ОГПУ.
В партийной администрации Тобольска никто ни с кем не стал ссориться. Вначале было поспорили в прокуренных кабинетах, сгоряча даже хотели отправить баржи обратно – снимать неудачный этап. Но после ознакомились с топографическими данными по этому району и, узнав, что летом затока не судоходна, просто списали все восемьсот сорок пять человек на естественные потери. Последующие этапы отправили уже в другое место.
О судьбе тех двух этапов сохранилось достаточное количество свидетельств. Из 4900 ссыльных к 12 июня уже умерло 1174 человека. Еще через месяц счет выживших шел уже на десятки. Голодные истощенные люди, не имея продуктов, не имея никаких инструментов, очутились в безвыходном положении. Окоченевшие, они были способны только жечь костры, сидеть, лежать, спать у огня и бродить по берегу реки. Некоторые заживо сгорали у костров во время сна, другие умирали от истощения, начавшегося еще в дороге, или от переохлаждения. Многих убивали. Первые случаи людоедства были зафиксированы уже на третий день после прибытия.
Но с прежними временными поселениями была хоть какая-то связь. О них знали, о них помнили, о них говорили в закоулках длинных коридоров здания районной администрации, – тихо, но говорили. О первом этапе, ушедшем в никуда, в затерянную долину у устья Назино, никто не вспоминал. Лишь старший уполномоченный Сивцов, тот самый, что заставил топографа написать фиктивный отчет, однажды ночью проснулся от странного неприятного чувства, что он в комнате не один – как будто с обклеенной зелеными обоями стены на него смотрели сотни невидимых глаз. Отгоняя прочь разыгравшееся воображение, он, ворочаясь в постели, попробовал уснуть снова, но у него ничего не получилось. Правда, на рассвете неприятное чувство прошло и никогда больше не возвращалось.
Брошенный всеми этап исчез из ежедневных сводок и докладов ОГПУ, как будто отправленных в болота людей никогда не существовало на свете. Но они еще были живы, и еще надеялись, что о них вспомнят.
***
Великая река Обь, начиная свое течение где-то в снежных горах Монголии, по пути вбирала в себя дожди, туманы и снега бескрайних таежных массивов, на севере превращалась в полноправную владычицу края, где все зависело от ее разливов. Медлительная, полноводная, она весной покрывала водой все пространство, оставляя на поверхности только редкие островки поросших лесом сопок. Коротким комариным летом паводок спадал, над речной долиной гремели грозы, полосами шли дожди, а над заболоченным берегом стеной стояли густые туманы. Но лето быстро заканчивалось.
Ранней осенью вода становилась молочно-белой от шуги, а с реки дул сильный ветер, поземкой наметая в камышах первые сугробы. Угрюмые холмы вдоль береговой линии белели. В ясную морозную погоду в шапках сверкающего на солнце снега неподвижно стояли низкие рямовые сосны, повсюду виднелись цепочки лисьих следов, и иногда, в звенящей тишине, далеко-далеко в болотах, слышался какой-то странный звук, похожий на глубокий вздох. Владычица Сибири медленно сковывалась льдом.
У реки, как и у вечности, нет прошлого и будущего. Одновременно находясь в своих истоках, русле и низовьях, постоянно изменяясь и оставаясь неизменной, великая река веками текла к океану и веками оставалась на одном месте, словно олицетворяла собой постоянство в движении. Из года в год, подо льдом, или разлившись по заболоченной долине, Обь медленно несла свои темные воды мимо мшистых зыбких берегов, камышей и одинокого холма с развалинами старой фактории на вершине. Здесь, куда ни глянь, везде была река, а над рекой – небо.
На следующее утро после высадки этапа речную тишину нарушил стук топора. Это верующие, еще не успев понять, куда они попали, начали разбирать бревенчатые стены разрушенного лабаза и ставить шалаши. После первых ударов из камышей с шумом вылетела какая-то птица и, быстро хлопая крыльями, полетела над затокой. Улетая, она возмущенно защелкала, словно удивлялась привязанности людей к своим ошибкам. Ведь все здесь уже было: и стук топоров, и человеческие крики над болотами, и густой дым костров. Было, мелькнуло, и нет ничего, кроме черных стен срубов да просевшей безымянной могилы под сухой осиной.
Пологий, поросший деревьями холм, на котором братья Елизаровы построили свою призрачную пушную факторию, простирался вдоль береговой линии где-то на полторы версты. В тени низкого ельника еще лежали талые почерневшие сугробы, в неглубоких оврагах стояла вода. Повсюду капало. Промозглая сырость с реки и болот пропитала насквозь зеленые замшелые стены старых построек, и уже не верилось, что когда-то за этими стенами было тепло и сухо, что от камней печи по срубу волнами расходился жар, и мягким теплым серебром свисали с потолочных балок связки выделанных шкурок песцов.
Крыш на строениях не было, крыши давно рухнули и сгнили.
Восточная сторона холма была покрыта густым кустарником. Там начинались окутанные туманом бескрайние болота, сплошной стеной стояли заросли камыша, и темнела вода. Идти туда на разведку никому не хотелось.
За болотами всходило солнце. Ночью, когда закончилась выгрузка из барж, весь этап, инстинктивно собравшись в огромную темную толпу, остался на берегу. Никто ни с кем не разговаривал, в полной тишине плакал чей-то ребенок. Возле самой воды, обнявшись, сидели толстая баба в засаленной, потерявшей свой цвет кофте и ее дочь. Девочка уткнулась лицом в плечо мамы, ее худенькие руки с красными цыпками подрагивали от холода. Испуганные, забитые, мать и дочь не ждали от новой жизни ничего хорошего, словно еще до своего рождения надкусили яблоко познания добра и зла да знают теперь только что на самом деле есть зло.
Баба, поглаживая дочь по голове, неподвижно смотрела на речной туман.
Люди жались друг к другу, словно надеялись почерпнуть в сидящем рядом человеке хоть чуть-чуть уверенности. Даже блатные, всегда показательно отделявшие себя от остальных ссыльных, растерянно сидели среди других людей, светясь редкими огоньками самокруток. Иногда слышались причитания женщин. Все ждали рассвета, ждали возвращения барж – ждали чуда. Ждали, что с восходом солнца они увидят проступающие из тумана контуры домов рыбачьего поселка и услышат далекое пение петуха, того самого петуха, который подарил им надежду еще на реке. Ближе к утру загорелись первые костры.
Но на рассвете люди увидели на вершине холма только трухлявые останки бревенчатых стен, две разрушенные каменные печи, чью-то могилу, торчащие из камыша почерневшие сваи причала, да еще реку, небо и болота. Больше ничего в их маленькой вселенной не было.
Как-то неосознанно поселенцы старались держаться тех, с кем познакомились еще в эшелоне. Сразу после высадки к сидящим в толпе Измайловым подошли инженер и его жена. Женщина улыбнулась Вере вымученной улыбкой и молча присела рядом, а инженер остался стоять, сдвинув котиковый пирожок на затылок. За время путешествия по реке он осунулся еще сильнее, под глазами чернели набухшие мешки, заросшие седой щетиной щеки отвисли, а в глазах поблескивала какая-то лихорадочная суетливость. Подняв барашковый воротник пальто, инженер темной фигурой возвышался над сидящими на земле Измайловыми и, не отрываясь, смотрел на необъятную туманную реку, медленно несущую свои воды к полярному кругу.
Больше всего на свете инженер сейчас боялся блатных и, вспоминая их угрозы, проклинал власти за то, что они оставили его наедине с ними без всякой защиты, в то время как блатные уже успели забыть о существовании инженера. Он был для них никем, пустотой, одним из образов безликой жертвы, но он-то думал иначе и продолжал накручивать себя страхом.
Когда туман начал рассеиваться, к Измайловым поочередно подошли остальные попутчики по эшелону. Молодой Миша Беленький привел с собой немую бродяжку, девушка не отходила от художника ни на шаг и все время украдкой заглядывала ему в глаза. Все молчали. К тому времени Алексей уже развел костер, и они сразу присели к огню, протягивая замерзшие руки к языкам пламени, мелькающим в клубах сырого белого дыма.
С наступлением дня с берега затоки никто не ушел. Люди продолжали сидеть в каком-то оцепенении, лишь костров стало больше. Все продолжали чего-то ждать. Никому не могло прийти в голову, что можно вот так, запросто, оставить и забыть в болотах несколько сотен человек.
Основная часть ссыльных была совершенно не подготовлена к выживанию в экстремальных условиях, у людей не было ничего: ни инструментов, ни теплой одежды, ни одеял, у них не было даже спичек, чтобы развести костер. Их привезли сюда в том, в чем забрали, в лучшем случае давая на сборы два часа. Под нетерпеливые окрики милиционеров, ошарашенные люди метались по своим домам и квартирам, пытаясь захватить только самое важное. Но кто в такой ситуации может понять, что для него важнее? Конечно, брали совсем не то, что нужно. Измайлов сам видел, как одна женщина раскрыла в эшелоне свой чемодан, а там вместо продуктов и теплых вещей лежали одни детские игрушки. Полный чемодан тряпичных кукол со стеклянными глазами и сломанная юла. Уже через час ее ребенок попросил есть, а мать сидела, смотрела на игрушки и плакала.
Одни только верующие из прихода отца Александра, отказавшись от паспортов, ехали в Сибирь по собственному выбору, они успели подготовиться и поэтому пришли в себя быстрее всех. Все остальные еще продолжали сидеть на берегу, а прихожане под предводительством властной Зинаиды уже принялись ставить шалаши на вершине холма. Когда окончательно рассвело, Измайлов сходил к ним и выпросил у старосты топор.
Весенний день обещал быть солнечным. Бескрайние болота с восточной стороны холма покрывала белая дымка, затока парила, но небо было чистое, холодное, голубое. Дымили костры.
***
– Ну вот, Санька. Уезжали мы из Минска, еще снег лежал, по пути сугробы, и здесь снова снег… Никак весна нас не может догнать. Подержи-ка эту ветку…
Алексей воткнул в мокрую землю заостренную жердь и принялся укладывать на нее нарубленные еловые лапы. Вера и художник Миша Беленький укрепляли стену с другой стороны, Аркадий Борисович собирал камни для кострища. Шалаши они решили поставить на самом склоне холма, с трудом найдя подходящее место. Кругом было сыро, в неглубоких ложбинах под ворохом прелых прошлогодних листьев стояла вода, в тени голых деревьев серели просевшие сугробы, а под ногами на каждом шагу хлюпала грязь. Весна в эти края не торопилась.
– Ну вот... Сейчас мы сюда еще несколько еловых лапок просунем и закрепим. Надежный шалаш получится... Еще можно будет камни в костре нагревать и внутри оставлять. Чтобы тепло и сухо... А потом мы тете перевязку сделаем, да сынок?..
Санька кивнул головой и машинально посмотрел в сторону, где на куче мокрого валежника без сознания лежала женщина, имени которой так никто никогда и не узнал. Ее черные волосы, еще недавно скрытые под желтым беретом, растрепались, лицо с закрытыми глазами белело как маска. Женщина до подбородка была накрыта маминым выходным пальто, когда-то светлым и нарядным, а теперь почти неузнаваемым от грязи и пятен крови. Не приходя в сознание, она иногда качала головой из стороны в сторону, на ее сухих губах белел налет.
Ее не бросили. Вчера во время выгрузки Алексей перетащил ее на своих плечах на берег. И хоть чужая беда уже не перевешивала чашу весов, положил рядом с дрожащими от холода женой и сыном. Санька тогда ничего не понял, да и не пытался понять, он лишь смотрел на перебинтованные тряпками руки женщины, на засохшие подтеки крови на ее пальцах с чернотой под ногтями, на напряженное лицо мамы, на темноту вокруг, и ему было страшно. Наступил рассвет, все занялись постройкой шалашей, а его страх так и не прошел...
– Вот и готово! Хороший шалаш получился, надежный. И от снега, и от дождя, и от ветра... Внутри на землю ветки уложим, а сверху еловые лапки в три слоя. Да, Санька?... – не останавливаясь, приговаривал Алексей, словно старался словами заглушить собственную растерянность. – День-два отдохнем, сил наберемся и пойдем на восток – людей искать. Навстречу солнышку...
– Что вы такое говорите? – вдруг встрепенулся сидящий возле костра инженер. – Как это – пойдем? Куда пойдем? Вы же слышали, что сказал нам товарищ в Тобольске! Надо держаться вместе и ждать следующие баржи! Я уверен, что мы уплывем с ними обратно.
– Посмотрите вокруг... Не стоит себя обманывать, никакого поселка здесь не будет. Не надо быть географом, чтобы понять, куда мы попали… – ответил ему Алексей. – Зимой все заметет к чертям, затока мелкая, болота везде, инструментов нет. Деревьев даже на десяток домов не хватит. О людях уже не говорю. Чтобы здесь стоял поселок, надо было везти сюда добровольцев, а они кого привезли? – он в сердцах махнул рукой в сторону берега, где по-прежнему темнела неподвижная толпа. – И жук, и жаба… Нищие, уголовники да интеллигенты вроде нас, которые даже костер развести не умеют. Неужели вам еще ничего не понятно?..
Спохватившись, Алексей внезапно замолчал, с размаха вонзил топор в трухлявое бревно, торчащее из талого снега, резко выпрямился и полез в карман пальто за портсигаром с последними папиросами. На громкие голоса мужчин выглянула Вера. Жена инженера, бросив собирать мокрые ветви для настила, подошла поближе и, сняв с головы белый платок, с каким-то ужасом посмотрела на мужа.
А он еще не сказал вслух о главном – о голоде. Продуктов, купленных на барже, им хватит только на трое суток, а потом придется варить кору, собирать горькие волокнистые луковицы камыша и искать в речном иле спящих лягушек и улиток. С каждым просроченным днем голод вместе с холодом будет забирать у людей последние силы, все человеческое исчезнет, и живые будут неподвижно лежать у костров вперемешку с мертвыми. Голод… Прав мудрый Аркадий Борисович, – на восток, только на восток, навстречу восходящему солнцу. Пока есть силы, пока они свободны в своем выборе, пока не надо тащить на себе по топям ослабевших жен и сыновей. На юге и севере делать нечего, там царствует Обь; топи сменяются урманами – участками заболоченной сибирской тайги и песчаными безжизненными гривами. Только на восток…
– Панику сеете? И как же вы отсюда уйдете? – усмехнулся он. – Может, ножками по воде?
– Когда я ходил за топором, верующие мне сказали, что видели чьи-то свежие метки на деревьях. И следы костра. А значит, здесь совсем недавно были люди. И попали они сюда не по реке. И крик петуха все слышали… Кто как хочет, а я со своей семьей ухожу искать поселок, – стараясь говорить как можно спокойнее, ответил Алексей. Его пальцы яростно сжимали и разжимали бумажный мундштук папиросы, словно он забыл, что с ней надо делать дальше.
– Лешь, не будем спешить… – неожиданно вступила в разговор Вера. Она никак не могла придти в себя. Дикий и нелепый сон, начавшийся ранним мартовским утром с безобидной повестки в милицию, не прекращался, а становился все страшнее и страшнее. Ее уютный и привычный мир разрушили, взамен пообещали другой, затем третий, а в результате выкинули куда-то за пределы реальности и закрыли за собой дверь. Но не может же быть все так мрачно…
– Не создавайте панику. Баржи вернутся! – словно разделяя ее последнюю надежду, категорично отрезал инженер, протирая слезящиеся от дыма глаза. – Вы с женой и сыном уйдете, а они в этот момент вернутся! И нас заберут! Тогда локти в болоте кусать себе будете…
Санька стоял и слушал непростой разговор взрослых. Это неправда, что дети ничего не понимают, просто мы забыли, что понимали сами, когда были детьми. Больше ориентируясь на интонацию, мальчишка чувствовал, что мама почему-то больше согласна с инженером, чем с отцом, – он видел, как после последних слов глаза папы сразу стали растерянными, словно ему высказали вслух его собственные опасения. Подчиняясь неосознанному порыву, маленький Санька вдруг подошел к папе, встал рядом и взял его за руку. На этом первый серьезный разговор взрослых закончился.
Между тем, основная часть поселенцев оставалась на берегу. Там дымили редкие костры, слабый ветер с реки уносил запах дыма далеко в болота. В каком-то оцепенении люди продолжали неподвижно сидеть на вещах или просто на мокрой земле, словно боялись покинуть свое место и оказаться вне толпы. Лишь немногие, в том числе и блатные, разбрелись обследовать возвышенность.
Никто на берегу не знал, что им делать дальше. Возле торчащих из камышей свай разрушенного причала, на чемодане, закрыв лицо руками, сидела молодая красивая женщина в приталенном сиреневом пальто и завязанной стрелками яркой косынке. В своем родном городе она была актрисой детского театра, играла Белоснежку и Спящую красавицу, и никто, а меньше всего она сама, не мог сказать, почему все это произошло именно с ней. На ее чемодан давно поглядывали двое сидящих рядом мужчин со скользкими взглядами, но она этого не замечала. Закрывшись ладонями от всего мира, актриса сейчас думала о своем муже и, мучаясь за него больше, чем за себя, плакала, представляя, как он ищет ее в далеком Иркутске. Когда человеку очень плохо, когда он далеко от родных мест, ему кажется, что о нем тоже думают и тоже плачут.
Ее муж в это время нежно гладил по колену свою новую невесту, свет от абажура конусом падал на ее обнаженные плечи, а его губы тихо шептали все те же любви, адресованные некогда бывшей жене, а ныне к тому же уже бывшей актрисе. К счастью, она теперь не знала правду и находилась во власти собственной иллюзии, думала не о постигшем ее несчастье, не о взглядах соседей и не о тьме впереди, – она переживала, что в этой затерянной долине нет синего почтового ящика, который она так мечтала найти, плывя сюда на барже.
К вечеру быстро похолодало, на реку и болота вновь опустился туман. Люди замерзали, места возле костров многим не хватало. Когда парящая затока окрасилась в красноватый цвет, с северной стороны холма, где росло несколько высоких сосен, раздались дикие крики. Как потом оказалось, один из городских нищих, не в силах выдерживать постоянный холод, забрался в тесное сосновое дупло, на дне которого ворохом лежал сухой мох и старая кора. Щемясь все дальше и глубже, он застрял так, что уже не мог выбраться обратно. Кричал несчастный очень долго, теснота дупла сдавливала ему грудь, он задыхался, но он все равно громко звал на помощь, пока не охрип. Слыша его непрерывные призывы, люди на берегу крутили головами, но никто даже не поднялся посмотреть, в чем дело. Каждый беспокоился лишь о самом себе.
В шалаше, где расположились Измайловы, тоже слышали эти приглушенные густым туманом крики. Никто не знал, что там случилось, и от этого на душе было еще тревожней. Все молчали и прислушивались. Жена инженера, бледная, взволнованная, прижималась к плечу мужа и комкала в руках свой белый платок, Вера делала из тряпок лежак, но при этом лицо ее было напряженно до предела. В какой-то момент Алексей, словно не выдержав, поднялся и быстро вышел из шалаша. Санька, не давая маме времени возразить, выскочил следом. И вправду, не мужское это дело – сидеть, смотреть друг на друга, прислушиваться, как кто-то зовет на помощь, и при этом делать вид, что ничего не происходит.
Но отец мальчика неожиданно направился совсем в другую сторону. Он прошел мимо тлеющего костра, где одиноко сидели молодой курчавый художник и немая бродяжка, повернул на восточный склон холма и спустился к болоту. Солнце уже зашло, на далеком горизонте краснела полоса заката. Сильно похолодало. Не замечая, что за ним следует сын, Алексей, пригибаясь и раздвигая ветви руками, прошел сквозь густые заросли кустарника и остановился только тогда, когда под ногами стала проступать и журчать вода.
Дальше кустарник становился реже, возвышенность пологим склоном уходила в высокие камыши. За камышами начинались бескрайние низовые болота, где в вечерней туманной тишине иногда что-то булькало, и поросшая мхом трясина колыхалась сама по себе, словно в ее вязкой черной жиже, покрытой растительной пленкой, шевелились зародыши каких-то неведомых чудовищных существ.
Темнело. По-прежнему не замечая за спиной сына, Алексей чиркнул спичкой, прикурил последнюю папиросу и долго смотрел на восток, откуда испокон веков приходит солнце. При каждой затяжке нижняя часть лица освещалась красноватым отблеском. Было тихо, ветер не доносил сюда хриплые крики застрявшего в дупле несчастного мужчины – первой жертвы затерянной долины. Алексей стоял, курил, смотрел на покрытые туманом болота и морщился; слова инженера о том, что он может принять неправильное решение и погубить свою семью темной змейкой сомнения заползли и остались где-то глубоко в сердце.
А вдруг баржи действительно вернутся? Ведь не могут же власти, в самом деле, бросить здесь на верную смерть восемьсот с лишним человек?.. Да и куда идти, как идти? Продуктов нет, сил нет, карты нет, два раза провалишься в ледяную воду и даже назад на возвышенность уже не вернешься.
Все это так, но не надо бояться принимать решения, не нужно заранее бояться будущего. Делай то, во что веришь, – и будь что будет. Ведь если мы не решимся сделать хотя бы один шаг вперед, может никакого будущего не будет и вовсе.
Докуренная папироса красной искрой упала на подмерзший мох. Алексей повернулся и только сейчас увидел стоящего рядом Саньку.
– А ты как здесь оказался? За мной шел? – удивился он и, заметив утвердительный кивок сына, с непривычной нежностью погладил его по волосам. – Пошли-ка домой, разведчик… Ведь дом у нас теперь там, где мама. И нам с тобой ее расстраивать нельзя.
Когда они в наступивших сумерках уже подходили к своему шалашу, где-то далеко-далеко в тумане болот пропел несуществующий петух. И старший, и младший Измайловы как по команде оглянулись на призрачный звук, затем посмотрели друг на друга и почему-то улыбнулись.
***
На следующий день в шалаше Измайловых появилась новая гостья. Случилось это так.
С самого утра Алексей вырубил топором длинную осиновую жердь, сунул в карман пальто ржаной сухарь из приобретенных на барже припасов, потрепал по голове взъерошенного Саньку и ушел на восточную сторону холма, к камышовой кромке болот. Солнце уже поднялось над горизонтом, освещая и согревая затерянное царство речной долины, в звенящей утренней тишине было слышно, как возле сгнивших свай причала плещется мелкая речная волна. Погода обещала выдаться ясной и ветреной.
Всю ночь, ворочаясь с открытыми глазами на промерзшем настиле из еловых лапок, Вера тревожилась и слушала, как за стенкой шалаша шумит ветер. Иногда вместе с шумом деревьев до нее доносились отзвуки далеких, похожих на вой, криков. Тогда она прижимала к себе сопящего во сне сына и шептала молитвы.
Просто удивительно, как долго может кричать человек. Зажатый в дупле кричал и хрипел сорванным голосом всю ночь и весь следующий день, пока распухшее горло могло издавать хоть какие-то звуки. Не силах высунуть из тесной щели даже руки, уже не прося, чтобы его вытащили, несчастный умолял только принести воды и неразборчиво выкрикивал какой-то адрес. Сдавленной груди не хватало воздуха, зажатое тело онемело и переставало существовать, а он все кричал и кричал, словно звал к себе уже не людей, а Бога.
Никто к нему так и не подошел, каждый старался делать вид, что он ничего не слышит. Да и как ему помочь без специальных инструментов?.. Ближе к рассвету несчастный потерял сознание.
Когда небо в проеме шалаша начало светлеть, Вера тихонько вышла наружу. За затокой, в серой пелене горизонта медленно проступали очертания далекой излучины основного русла, но вопреки всем надеждам, баржевых дымков там видно не было. Никто пока не спешил им на помощь, водный горизонт был пуст.
– Они никогда не приплывут, – неожиданно сказал кто-то за спиной Веры. Она вздрогнула, обернулась и увидела стоящего рядом Аркадия Борисовича. Старик грустно улыбался, сразу было видно, что он тоже провел бессонную ночь. Несмотря на свою мудрость, старик будто не понимал, что если надежды больше нет, ее надо обязательно выдумать, а то на следующее утро просто не захочется открыть глаза.
Через три часа после ухода Алексея Вера решилась его проведать. В чистую льняную тряпку были завернуты две горячие, испеченные в золе, картофелины и половинка луковицы. Саньке было строжайше запрещено отходить от костра дальше, чем на несколько метров, а монаху Досифею, которому молодая женщина полностью доверяла, была изложена просьба проконтролировать ее сына. Оставалось только найти мужа.
Если пройти сквозь густой кустарник от их шалашей по пологому спуску к границе неизведанных торфяников, то заросли багульника станут реже, и в просветах уже можно будет увидеть болотный камыш. Там с каждым шагом земля становится мягче, а оставленные следы быстро наполняются черной водой, весело поблескивающей яркими солнечными зайчиками, которые не несут в себе никаких признаков страха.
Здесь почти не было ветра, а высокое солнце грело так приятно, что казалось, ничего плохого под этим ласковым светом произойти просто не может. Солнечные лучи словно заново собирали в сердце кусочки надежды, и молодой женщине, с зажатым в руке льняным узелком, мечталось, что бесконечная зима, преследующая ее семью, наконец, закончится, а вместе с ней закончится и этот мрачный страшный сон. Может быть, уже вечером, на другой стороне гряды загрохочут тяжелые якорные цепи, и усиленный рупором голос прогремит на много верст вокруг: «Здесь жить нельзя, возвращайтесь на борт!». А дальше будет обещанный Иркутск и комната, как две капли воды похожая на ее гостиную, с крахмальной скатертью, с пианино и стеклянными шкафами, набитыми книгами о добре. И все станет так, как было…
Раздвигая руками мокрые упругие ветви, замечтавшаяся Вера пробралась сквозь густые заросли и вышла на маленькую поляну с поваленной сухой осиной, в тени которой еще лежал грязный талый снег.
На поляне находились двое мужчин и молодая женщина в сиреневом приталенном пальто. Вера в секунду вспомнила, что видела эту молодую женщину на пристани, где она плакала, показывая всем железнодорожный билет до Иркутска. Один из мужиков держал ее за руку, а второй, присев на корточки, копался в раскрытом чемодане, лежащем на земле возле ее ног.
Ну, стоят люди и разговаривают, – что здесь такого? Вера уже хотела пройти дальше, но подчиняясь какому-то неосознанному тревожному предчувствию, наоборот сделала шаг назад, в тень кустарника. Почему-то она сразу поняла, что стоящие на поляне люди пришли сюда не вместе, что мужчины только что встретились с этой молодой женщиной, зачем-то в одиночку спустившейся к болоту.
– Нет… Не надо. Пожалуйста, пустите меня… – вдруг попросила женщина, робко пытаясь освободить руку. В этот момент под ногой Веры треснула сухая ветка, мужчины обернулись, и испуганная актриса, резко дернувшись, бросилась бежать к фактории, но успела сделать лишь несколько шагов. Один из мужчин с силой подсек ее ногу, и она, вскрикнув, растянулась на земле. Мужчины наклонились над своей жертвой, один из них крепко схватил ее за волосы.
– Видишь? – спросил он, поворачивая голову женщины набок. На мочке ее уха тускло блеснула золотая сережка. Еще Вера успела заметить, что глаза актрисы огромные, черные, бездонные.
– Годится… Ну, ты… Тихо будь. Иначе убьем, – очень серьезно предупредил второй.
Женщину за волосы потащили в кусты. Она перебирала ногами, один чулок почти съехал, обнажая полоску белого тела, ее искаженное от боли лицо было белым, как снег, к щеке и подбородку прилипли мокрые иголки пихты. Веру била крупная дрожь, в коленях ощущалась слабость. Самое страшное – Измайлова не знала, что делать дальше. Звать на помощь было некого.
Из кустов доносилась глухая возня, затем кто-то зло крикнул: «Да не егози ты, сучка…» Послышался звук удара, стало тише, но возня продолжалась. Один раз женщина выдохнула: «Мамочка…», но тут же замолчала – наверное, ей зажали рот. Где-то далеко-далеко в болотах тоскливо прокричала выпь.
Совершенно не понимая, что делает, Вера медленно шагнула вперед, потом еще и еще. Сердце гулко стучало, отдаваясь во всем теле, в висках пульсировала кровь. Женщина не знала, что предпримет дальше, – но шла. В это время ветви затрещали, и из кустов на поляну, отдуваясь, вышел один из мужиков – тот самый, что повалил бывшую актрису на землю. В руке он подбрасывал золотые сережки. Каким-то шестым чувством Вера сразу поняла, что перед ней не уголовник, а обыкновенный городской нищий, который всегда живет жалостью и состраданием других, но сам не знает ни того, ни другого. Через мгновение их глаза встретились.
– А ну, вали отсюда... – рявкнул мужик, ничуть не испугавшись, что его увидели посторонние. Затем он перевел взгляд ниже и заметил в руке Веры узелок. Серенькие глазки сразу блеснули. – Хотя... стой! Стоять! Ну-ка, иди-ка сюда…
Когда встречаешься с волком, не ожидаешь от него ничего кроме хищного прыжка. Но когда видишь перед собою человека, который еще вчера, избегая встречи взглядом, смиренно просил копеечку «ради Христа», и кого замечали лишь когда хотели на миг почувствовать себя богатыми и добрыми, а сегодня в образе зверя смотрит тебе в глаза – становится намного страшнее, и что хуже всего – противно и гадко.
Смелости, которая вывела Веру из багульника, словно и не бывало. Сердце гулко ударило, затрепыхалось и оборвалось, перед этим отчетливо шепнув: «Беги!» В следующую секунду она уже бежала сквозь кустарник. Ветки хлестали по лицу, косынка слетела, ноги скользили и разъезжались в грязи, голые прутья цеплялись за пальто, не пуская дальше. Не разбираясь, где просветы, а где сплошное переплетение мокрых ветвей, она бежала вперед, успевая всхлипывать на ходу. В висках пульсировала кровь, сердце в груди вернулось на место и билось часто-часто, как у пойманной в силки птицы. В голове звенела только одна мысль – лишь бы не упасть... За спиной трещало и топало.
Она остановилась только возле развалин бывшего склада, на самой вершине холма. Здесь уже везде были люди; то тут, то там в чистое безоблачное небо поднимался густой дым костров. Равнодушно взглянув на ее исполосованное ветками лицо, совсем рядом прошли два бородатых истощенных мужика, неся в руках охапки сучьев. Никто за ней уже не гнался. Не помня себя, Вера села прямо на землю и, задыхаясь, чуть не заплакала от пережитого страха.
Есть в нашей неизведанной душе нечто такое… какая-то сила, что заставляет нас превращать чужую беду в свою. Исходя из здравого смысла, Вере не было никакого дела, что сейчас происходит на безлюдной поляне возле болот. Мало ли кого в эти минуты насилуют и грабят во всех уголках заброшенной фактории. Здесь горе одно на всех, но для каждого оно имеет свое значение… Однако, то светлое, что самостоятельно живет своей таинственной жизнью где-то в глубинах человеческого сердца, не считаясь с инстинктом самосохранения, заставляет нас иногда встать рядом с теми, кому плохо. Словно убеждает: помогая другим, ты прежде всего помогаешь себе…
Вера, не понимая, что делает, поднялась. Слабой рукой отряхнула прилипшие к пальто сухие сосновые иголки и быстро пошла обратно.
На поляне уже никого не было. Кругом были разбросаны смятые старые газеты – видно, бездомные, отобрав чемодан, тут же на месте распотрошили все свертки. Сам чемодан, раскрытый и пустой, пестря внутренней полосатой обшивкой, валялся возле поднятых корней осины. Чудь дальше поваленного дерева камыши расступались, освобождая место неглубокой заводи. Коротким сибирским летом солнце испарит влагу, обнажая придонный ил и грязь, но пока там стояла вода. Оттуда слышалось какое-то плескание. Вера, останавливаясь и прислушиваясь после каждого шага, медленно прошла вдоль ствола и сквозь голые ветви увидела женщину.
Женщина стояла спиной к ней, по колено в воде. Голое худое тело с выступающими ребрами и позвоночником посинело от холода, волосы были откинуты вперед – на лицо, словно женщина закрывалась ими от всех и от всего – закрывалась от этого подлого мира, которому она раньше всегда мечтала подарить ребенка, и который она совсем недавно превращала в сказку, играя каждый вечер на сцене театра. Возле ее лопаток и на позвоночнике темнели свежие кровоподтеки. Одна мочка уха была разорвана, из раны по шее струйкой стекала кровь. Женщина смывала ее, но кровь сразу появлялась снова.
Отрешенная от всего на свете, бывшая актриса мылась, мылась и никак не могла отмыться. Она терла ладонями покрытую пупырышками кожу, как будто хотела сорвать ее, как будто чужие руки испачкали ее намного глубже. Она не плакала, не кричала и не искала у неба правды. Скрывшись где-то в своем внутреннем мире, она просто мылась, и все.
Женщина простояла в воде больше часа. Наверное, у нее что-то произошло с рассудком; она стояла бы дольше, но Вера не выдержала, подошла к ней, проваливаясь по щиколотку в мягкий ил, и за руку вывела на берег. Не спрашивая ни о чем, наверное, даже не понимая, что она куда-то идет, женщина покорно следовала рядом.
Когда Вера, собрав разбросанную по кустам одежду, стала одевать актрису, как маленькую, она на мгновение подняла лицо, и Вера опять увидела ее огромные, черные, как ночь, глаза. Нижняя губа женщины была рассечена и кровоточила, подбородок дрожал.
– Кольцо…– прошептала она, слизывая языком кровь с губы. – Обручальное… Я его заранее с пальца сняла, когда увидела, что они за мной идут. И куда-то бросила. Они его не заметили… Помогите найти…
Вера вначале не поняла о чем речь, потом догадалась и молча кивнула головой. Больше получаса две молодые женщины ползали на коленях, перерывая руками листву, талый снег и сухие ветки по всей поляне, но так ничего и не нашли. Тонкое, стертое с годами, обручальное кольцо, доставшееся актрисе еще от ее бабушки, навсегда осталось лежать в темной воде какой-то лужи, постепенно затягиваясь слоями перегноя.
Странные все-таки события происходят в нашем мире… Кольцо, всего лишь вещь – символ надежды на чью-то верность. Но именно оно сохранится в долине на века. Растворились и размылись дождями обызвествленные останки восьми сотен человек, вместе с костями несчастной актрисы, на земле не осталось и следа от мечтаний и дел всех этих людей, а кольцо равно как и другие изделия из золота – крестики, серьги и коронки, разбросанные по всей возвышенности вдоль заболоченного берега царицы Оби, и поныне лежат в черной воде, сохраняя в себе память о давно ушедших жизнях.
За все время поиска актриса больше не сказала ни слова, только что-то беззвучно шептала. Распущенные волосы спадали ей на глаза, актриса машинально отбрасывала их обратно и, как во сне, продолжала перебирать руками мусор прошлогодней осени. Когда яркое солнце по короткой дуге стало уходить на западную часть неба, Вера, все понимая, тронула ее за плечо и мягко сказала:
– Знаете что… пойдемте к нам. У нас там шалаш есть. И немного еды… Кто знает, что может случиться дальше. С нами вы будете в большей безопасности… Пойдемте. Жизнь продолжается…
Но молодая женщина, как будто ничего не слыша, продолжала шарить под корнями рухнувшей осины, пока Вера не подошла и решительно не подняла ее с земли.
– Пойдемте… Вот так… – приговаривала она, придерживая актрису за плечи. – Знаете, я ведь тоже должна была сюда одна ехать. Муж не отпустил… Раньше все мучила себя, переживала, что не настояла на разводе перед высылкой. А теперь понимаю, что себе лгала. Без них я бы здесь и дня не прожила…
Вере хотелось выразить свое понимание простыми словами: женщине нельзя остаться, чтобы ее не любили, ей обязательно нужна хотя бы память о том, что она не одна, но все сказанное получалось очень личным, будто жена Алексея говорила о самой себе. Не отвечая и спрашивая ни о чем, актриса покорно шла рядом. С этого дня до момента своей смерти она останется с Измайловыми, и Вера будет последним человеком на земле, кто посмотрит в ее глаза…
Молодая женщина была не единственной, кто уже на вторые сутки пребывания на сибирской земле понял, что здесь нет и не будет никаких законов, и прав будет лишь сильнейший. Пещерный зверь, живущий где-то внутри человека и запертый в клетку из остатков морали и страха наказания, пока еще только рычал и просился наружу. Грабители и их потенциальные жертвы еще до конца не осознавали, что остались наедине, и нападали пока еще тихо, с оглядкой, в безлюдных местах. Но земных судей, карающих за невинно пролитую чужую кровь, здесь не будет.
В тот же вечер в фактории произошло первое убийство. Кто-то из поселенцев случайно забрел на северную сторону гряды, где не было ни людей, ни костров, и нашел там неподвижное тело пожилого мужчины, чуть прикрытое сухими ветками. Мертвый лежал на животе, широко раскинув босые ноги с белеющими ступнями; его лица не было видно, но зато хорошо был виден раздробленный затылок и черные от крови растрепанные седые волосы. Неподалеку валялся окровавленный речной булыжник.
Оставалось только догадываться, что произошло на пустынном песчаном склоне холма. Кто-то потом шептал, что этот старик, еще совершенно живой и здоровый, сидел вместе с другими ссыльными на берегу затоки, прямо возле причала, и что возле его ног, обутых в новенькие шевровые ботинки, стояли два больших дорожных чемодана. Еще говорили, что на носу его было пенсне. Через день, в самой гуще низкорастущего ельника, верующие действительно нашли чьи-то раскрытые брошенные чемоданы битком набитые одними учебниками математики и тетрадями с непонятными записями. Зачем пожилой человек таскал их за собой, зачем покинул толпу и пошел на безлюдную северную часть холма, и что там случилось, никто никогда и не узнает. Впрочем, затем события начали раскручиваться с неимоверной быстротой, и о первом убитом мгновенно забыли.
Вторые сутки подходили к концу. Небо над необъятной рекой стало розовым, затем темно-фиолетовым, и в морозной вышине загорелась первая одинокая ночная звезда. Все, что произошло за долгий весенний день, уходило в прошлое. Застрявший в дупле безымянный человек больше не кричал и не пытался прохрипеть чей-то очень важный для себя адрес; актриса сидела возле костра Измайловых, поджав к подбородку колени, и красноватое пламя играло светом и тенями на ее печальном красивом лице. А на пустынной оконечности холма кто-то, испуганно крестясь, снимал с окоченевшего тела математика пиджак и рубашку, густо испачканную подсыхающей кровью.
Долина засыпала…
***
Среди испуганных поселенцев были и такие, для которых и ночь светла, как день, – и тьма, как свет. Немая девушка-бродяжка, казалось, одна не замечала поднимающийся над факторией багровый призрак голода, все живущие в маленьком лагере вместе с Измайловыми видели, как светлеют ее глаза и розовеют щеки, когда она смотрит на художника. И может быть, она единственная благодарила небо за то, что оказалась вместе с Мишей на маленькой точке гряды, затерянной где-то среди топи туманных болот и пустынных водных пространств необъятной сибирской реки.
Посеянные в эшелоне крупицы внимания принесли обильные всходы: девушка словно расцвела и похорошела, ее зеленые глаза стали выразительными, живыми, а на губах появилась забытая с детства улыбка. Она по-прежнему стеснялась своей немоты и испуганно, как от удара, сжималась, когда рядом кто-нибудь повышал голос. Если на нее пристально смотрели, девушка мгновенно краснела и прятала лицо, но каждый видел, что теперь она действительно чем-то напоминает принцессу, выведенную графитным карандашом на мятом листе из дорожного альбома.
Погладьте бездомного котенка, скажите ему одно единственное ласковое слово, и вы замените ему собою весь мир. Художник с карими впечатлительными глазами, одетый в запачканную болотной грязью студенческую шинель со споротыми петлицами, был первым и единственным человеком на земле, видевшим в безликой бродяжке живую душу, не менее других имеющую право на мечты. До встречи с Мишей, никто на бедняжку внимания не обращал, а если ее и замечали, – только для того, чтобы прогнать. Она с самого детства была всем помехой, но вдруг оказалось, что может быть кому-то нужна, и от этого неожиданного открытия девушке все время хотелось плакать, словно внутри нее что-то растаяло и теперь выходило наружу слезами.
В первый день после высадки на пустынный берег Миша не отходил от костра и только растерянно озирался, не желая поверить, что все происшедшее относится непосредственно к нему. А она тихонько сидела рядом, робко касаясь его плеча. Жена инженера в расстегнутой собольей шубе, собирая мокрые сучья для костра, незаметно бросала быстрые взгляды в сторону молодой пары. И если бы кто-нибудь сказал немой бродяжке, что эта странная взрослая женщина, всю свою жизнь прожившая где-то с домработницей, обметающей мебельную пыль связкой из петушиных перьев, с вечным «добрым утром» при пробуждении и дежурными поцелуями перед сном, – ей завидует, она бы подумала, что над ней смеются. Больше всего на свете девушке сейчас хотелось погладить руку художника и назвать неподдающееся ее произношению с самого детства свое имя, но как ни стралась, все никак не могла его выговорить.
– Вот, тебе и Мише, – на следующий день сказала Вера, передавая девушке четыре проросшие картофелины, ржаной сухарь и два маленьких куска колотого сахара из мешка, добытого мужем на барже. Долина обнажала души, у инженера тоже были продукты, но он не спешил делиться с остальными, хотя отлично видел, какими глазами его провожают, когда он ненадолго скрывается в шалаше. А вот Вера так не могла. Мешок похудел, но зато на ее сердце на минуту стало легче.
– Дня два еще продержимся. А там, как Господь даст, да?.. – тихо произнесла она, отдавая в руки девушки продукты. Немая, не поднимая глаз, застенчиво кивнула и вернулась обратно к костру.
В тот момент Миши в лагере не было, он с монахом ушел искать дрова на вершину холма. Греющийся на весеннем солнце Аркадий Борисович заметил, как бродяжка тщательно протерла каждую из картофелин сухой листвой, затем зарыла их в красноватых, подернутых пеплом, углях костра и присела рядом, подперев ладонью подбородок. Сухарь и два кусочка сахара она положила на камень возле своих ног.
Не имея возможности выразить свои чувства словами, немая девушка выражала их в поступках. Она неподвижно сидела на мокром бревне и смотрела своими зелеными глазами то в сторону развалин фактории, откуда должен был появиться художник, то на сахар, то на серую золу, под которой пекся картофель. Один Аркадий Борисович видел, сколько сил ей понадобилось, чтобы победить искушения голода. В какое-то мгновение девушка не выдержала, схватила кусочек сахара, быстро лизнула его несколько раз, но тут же остановилась, словно кто-то невидимый придержал ее за руку, и медленно положила желтый липкий осколок обратно.
Когда Миша вернулся, его ждал сервированный на камне стол. Отвечая на безмолвный вопрос художника, девушка жестом показала, что уже поела, что все осталось только ему, и, как-то по-детски улыбаясь, стала внимательно наблюдать, как он ест. Рисующий изнанку мира авангардист, не замечая ее блестящего взгляда, торопясь и обжигаясь, жадно хватал горячий картофель, хрустел ржаным сухарем, облизывал измазанные пальцы, а она сидела рядом и, блестя глазами, светилась от своего маленького счастья, словно уже находилась в раю…
Наблюдая эту простенькую сценку, пожилой Аркадий Борисович лишний раз подивился величию человека, когда он любит. Во все времена, от самой зари человечества, мудрые философы истирали языки, объясняя сидящим во тьме людям, на каких недосягаемых высотах находится счастье. А вот безымянная, и скорее всего неученая бродяжка, в эту секунду твердо знала, что ее счастье уже рядом.
Невысокая, тонкая, со скуластым лицом и бездонными зелеными глазами, в которых маленькими искорками поблескивало что-то более вечное, чем само небо, одетая в просторный жакет и длинную, много раз штопаную юбку, со строгой морщинкой на переносице, бродяжка сейчас напоминала юную мать, заботящуюся о большом, но беспомощном, как все мужчины, сыне. Из восьми сотен самых разных людей, собранных чужой волей на краю света, она одна понимала, зачем ей надо было сюда приплыть.
***
Если бы поселенцы с самого начала знали, что они брошены и забыты, если бы они с самого начала понимали, что никакой помощи к ним не придет, и что они никому, кроме себя, не нужны, то может быть тогда и не произошло бы тех страшных событий, вошедших в перечень самых засекреченных трагедий молодой страны. Может быть, тогда нашлись бы лидеры, объединившие сотни потерявших себя одиночек в единый сплоченный коллектив, подчиненный законам общего, а не личного выживания. Но это была совсем другая история, история с героями, и нам бы не пришлось узнать обо всей низости человеческой сущности и безвестных подвигах давно исчезнувших с лица земли людей, поминая которых, хочется расставить свечи перед всеми иконами.
Но не будем забегать вперед.
На четвертые сутки с момента появления людей на пустынном речном берегу, в лагерь Измайловых пришли уголовники. И пришли они вслед за немой бродяжкой. Как потом стало известно, пока урки кружком сидели у костра, передавая из рук в руки закопченную кружку с дымящимся, черным, как деготь, чаем, кто-то залез в занятый ими полуразрушенный лабаз и вынес оттуда две банки тушенки и буханку засохшего хлеба. Чтобы найти того, кто их обокрал, блатным понадобилось всего два часа.
К группам людей, расположившихся возле костров по всей территории фактории, подходили то улыбающийся Лужа, то Лева Резаный – тихий, неприметный пожилой человек, всегда прячущий свои глаза под покрасневшими веками. Уголовники здоровались, подсаживались, о чем-то разговаривали с сидящими людьми, затем вставали и переходили к следующему костру. Сами ложь, они великолепно чувствовали ложь в других. Не поднимая шума, даже не показывая, что они обнаружили пропажу, урки, незаметно для посторонних глаз, осторожно шли по следам похитителей, постепенно сужая круг поисков в одну точку. Подобным образом волки, опустив морды к самой земле, терпеливо и настойчиво выслеживают в заснеженном лесу раненую косулю.
Через два часа к Козырю подвели невысокого испуганного мужика в рваной шапке с длинными опущенными ушами. Лева сразу сунул ему в руки газетный сверток с махоркой.
– Немая это. Девчонка, что в лагере доктора живет, – несмотря на скрытый страх, уверенно сказал мужичок. – Сам видел, как она в кустах консервы под кофту прятала. Самого доктора сейчас в лагере нет, он по болотам на восточном берегу лазает, знаки ищет, а она там. Возле костра сидит.
Через десять минут Козырь и его люди вышли из кустов к шалашу Измайловых. Вера с Санькой и актрисой в этот момент сидели на бревне, греясь на солнце. Рядом находились немая, художник, монах Досифей и Аркадий Борисович. Совсем старик, с седой головой и такими же седыми бровями, он прикрыл глаза, подставляя лицо теплым солнечным лучам. День выдался ясный, высоко в синеве неба быстро бежали кучевые облака, ветер с Оби порывами стелил по воде затоки дым многих костров. В воздухе стоял запах весны.
Внезапно появившись перед сидящими, урки как-то сразу рассыпались по поляне. Их было человек пять-шесть, не больше, но Саньке показалась, что они заняли собой все пространство. Один из них быстро заглянул в их пустой шалаш, затем в следующий, и вытащил оттуда за руку жену инженера. Сам инженер выскочил следом и сразу замер на месте с искаженным от страха лицом. Его пальто с барашковым воротником было расстегнуто, котиковый пирожок сдвинулся на затылок, обнажая вспотевший лоб с прилипшей прядью волос, на обвисших щеках проступили яркие красные пятна. Замыкая всю вселенную на своем «я», он не сомневался, – урки пришли по его душу.
– Опа!.. И ты здесь, стукачок? – с веселым удивлением крикнул неунывающий Лужа, блеснув золотым зубом. Еще ничего не понимая, Вера начала было приподниматься с бревна, но кто-то позади нее негромко сказал: «Сидеть!», и она мгновенно опустилась обратно, не закончив движения.
В те несколько растянутых секунд, пока опытные в налетах блатные брали поляну под свой контроль, чтобы не дать никому убежать, с немой бродяжкой произошли странные изменения. Нарисованной принцессы больше не существовало, она осталась на бумаге, а сама девушка вновь превратилась в не поднимающую глаза городскую нищенку, с лица которой от рождения стерли все краски. Она словно сжалась в комок, и взгляд ее стал таким же затравленным, как у инженера. Козырь, Лужа и еще кто-то направились прямо к ней.
– Ну что, крыса, думала, что не найдем? А ты знаешь, что у товарищей по несчастью воровать нехорошо? – громко спросил Козырь, останавливаясь над зажмурившей глаза девушкой.
Вера, ничего не понимая, кроме того, что сейчас обязательно произойдет что-то очень плохое, с каким-то отстраненным удивлением отметила, что подбородок уголовника был гладко выбрит, а над верхней губой хищного сытого лица чернела полоска аккуратно подстриженных усов, как-будто он пришел в их лагерь из другого мира. Она беспомощно перевела взгляд на блестевшую вдалеке за склоном затоку, где днем всегда много народа. Ей хотелось крикнуть, позвать на помощь, но она уже понимала, что никто даже не посмотрит в их сторону. Здесь ее могло услышать только небо.
– Ну что, где консервы? Или сожрала уже, мышь? – продолжил Козырь, постепенно ужесточая тон, и вдруг рывком схватил немую за волосы. Блатных она не интересовала. Расправа была короткой: Козырь стащил девушку с бревна, приподнял и резко ударил ее головой в лицо. В тот же момент Вера услышала, как где-то далеко-далеко, словно сквозь вату, завизжала жена инженера. Девушка упала за бревно, ее продолжили бить ногами, она закрывала голову руками, удары ботинок попадали по ее пальцам, разбивая их в кровь. Тихонько всхлипывая, она пыталась подтянуть к животу колени и куда-то ползти, но ничего не получалось.
– Куда спрятала тушенку, крыса? Говори, тварь… – страшно кричал Лужа, но Вере, с каким-то изумлением наблюдавшей за расправой, показалось, что все это было как-то наиграно. Немая только мычала и всхлипывала. В какой-то момент молодой уголовник выхватил из кармана полушубка нож, наклонился и крепко схватил ее за руку.
– Какой рукой брала? Этой?
Немая только мычала и всхлипывала. Вера, отстраненно, словно сама она находилась за очерченным мелом кругом, увидела, как лезвие ножа легло на раскрытую ладонь, девушка инстинктивно сжала пальцы, Лужа дернул, и бродяжка, громко заскулив, прижала сжатую распоротую ладонь к груди, мгновенно закапав кровью всю юбку.
– Пока хватит. Ищите консервы, – негромко сказал Козырь, спокойно отойдя чуть в сторону.
Сколько времени надо мужчине, чтобы прийти в себя? Пока девушку избивали, Миша Беленький оставался неподвижно сидеть у костра и растерянно улыбался, словно надеялся своей улыбкой остановить происходящее и вернуть назад все, как было раньше. Не стоит требовать от человека того, что ему не по силам, молодой художник всегда жил в придуманном, раскрашенном собственными красками мире. Он никому не делал зла, но и противостоять злу он тоже не мог, так и оставшись пассивным улыбающимся наблюдателем. А вот монах Досифей встал и шагнул к Луже.
Но подвига не получилось. Тот невидимый, кто стоял за Верой, сразу схватил монаха сзади за шею и приставил к его глазу финку.
Одно дело, когда нож картинно приставляют к горлу. Не страшно, когда при резком рывке в сторону порежут кожу. Другое дело, когда острие ножа подносят к самому глазу. Инстинкт самосохранения полностью парализует волю и заставляет даже очень смелого человека стоять на месте и обтекать липким потом. Порезанное острием ножа зажмуренное веко мгновенно распухло.
– Тебе сорвали выступление, поп, – улыбнулся лидер блатных, с прищуром глядя на застывшего под ножом монаха. – Но здесь все честно, ты же знаешь законы! Она первая к нам пришла… Еще раз рыпнешся – убьем!
Годами изучая в лагерях изнанку человеческой натуры, каждый из уголовников знал, что жертва наполовину теряет волю к сопротивлению, если будет чувствовать себя виноватой. Опытные блатные в совершенстве владели искусством обвинять человека на пустом месте, но сейчас плести словесную паутину им было незачем. Заяц сам напал на волков.
– Тушенку нашу все ели? Все! Поэтому тихо сидеть на месте, как мыши под веником! – мрачно рявкнул рослый кряжистый урка с изъеденным оспой лицом.
Прижимая к себе растерянного Саньку, Вера смотрела широко раскрытыми глазами, как они перетряхивали все вещи в лагере; как нашли нетронутые консервы и хлеб, которые немая украла для художника; как один, черный, в распахнутом полушубке, из-под которого виднелась пестрая цыганская рубаха, вытащил из шалаша их полупустой мешок с остатками продуктов, а затем и туго набитый мешок инженера. Она видела, как Лужа, улыбаясь своей вечно ехидной золотой улыбкой, подошел к бледной, сжавшейся в комок актрисе и, приподняв ее голову за подбородок, что-то весело сказал остальным. Сжавшись точно так же, как актриса, Вера смотрела, как к ней самой, заслонив солнце, приблизился еще кто-то и, сопя и дыша махорочным перегаром, полез за воротник ее пальто, снимая с шеи серебряную цепочку с маминым крестиком.
Их грабили не спеша, неторопливо, с шуточками и улыбками, как будто забирали свое. Монах, которого все это время держали под ножом, стоял не шелохнувшись, а немая бродяжка, скуля на земле, все время пыталась сказать, что здесь кроме нее никто не виноват. Но вместо слов у нее получались только тихие нечленораздельные звуки, больше похожие на вой.
– Не мычи, сука… – рычал оставшийся возле нее уголовник.
– Ну, а ты че? – ухмыльнулся веселый Лужа белой, как мел, жене инженера, схватив ее за мягкий воротник шубы. – Сымай! Или волшебного слова ждешь?
У женщины дрожали губы, она пыталась что-то сказать и торопливо расстегивала пуговицы. Ее муж стоял рядом и с каким-то зачарованным жадным вниманием всматривался в лицо молодого блатюка, словно именно он олицетворял все его детские спрятанные страхи.
– Лужа, погоди, – сказал наблюдающий за этой сценой вожак бандитов. В его прищуренных глазах мелькали какие-то нехорошие искры. – Что мы, на себе все потащим? Пускай этот олень шубу нам сам принесет. Заодно и познакомимся поближе…
Инженера похлопали ладонью по небритой щеке, зачем-то сняли и нахлобучили обратно на его вспотевшую голову котиковый пирожок и отодвинули в сторону. А еще через несколько минут блатные ушли к развалинам фактории, оставив после себя разбросанные по всей поляне вещи и вытряхнутые пустые чемоданы.
Все это время растерянный Санька сидел рядом с мамой и жалел, что здесь не было его отца. В двенадцать лет родители еще кажутся всемогущими. Мальчишка представлял, как папа раскидал бы в кусты чужих дядек, посмевших снять с его мамы крестик и бивших ногами немую девчонку, которая была ненамного старше его самого.
Он был еще маленький и верил в то, что добро всегда сильнее.
Когда урки скрылись в кустарнике, Вера вместе с актрисой подняли немую бродяжку с земли, наскоро замотали чистой тряпкой ладонь и увели к затоке. Там женщины помогли ей смыть кровь с лица и рук и кое-как почистили ее одежду. Бродяжка не хотела возвращаться в лагерь, она плакала, мотала головой и что-то мычала, но они почти силой привели ее обратно.
Когда они пришли на поляну, там уже находился Алексей, он сидел возле костра и с каменным лицом слушал возмущенные речи инженера. В своих поисках он сегодня несколько раз провалился в болоте по пояс под рыхлый мох и до прихода в лагерь, выдавая желаемое за действительное, все мечтал снять с себя насквозь пропитанную болотной грязью одежду, но переодеться было не во что. Мало того, теперь оказалось, что у них нет ни крошки продуктов. А вместе с ними нет и будущего.
– Вы только посмотрите, она еще имеет наглость сюда придти! – вскочил на ноги инженер, едва заметив на поляне полураздетую бродяжку, поддерживаемую за плечи Верой. – Это из-за нее они у нас все забрали. Все! Что нам теперь – мох варить? – забыв о немоте девушки, кричал он ей прямо в лицо.
Подвижные, как вода, характеры чувствуют только свою боль и способны прощать только себя. Красный от злости инженер, словно не замечал зажмуренные до предела глаза бродяжки и трясущиеся руки, которыми она все время запахивала свой жакет с оторванными пуговицами. Он вообще ничего не замечал и еще долго бы упивался своим негодованием, но монах Досифей вдруг молча подошел к пошатывающейся девушке и помог Вере усадить ее к костру. Инженер тогда почему-то сразу осекся и скрылся в своем шалаше.
Еще один насыщенный событиями день подходил к концу. Когда на поляне утихли последние негромкие разговоры, инженер, убедив себя и жену в правильности своего поступка, сам снял с нее рыжеватую соболью шубу и лично отнес блатным. Жена спокойно согласилась со всеми его доводами, помогла ему аккуратно свернуть дорогую шубу в объемную скрутку, но в темноте шалаша инженер не заметил, как странно она на него смотрит. Верхней одежды у нее больше не было, но женщина почему-то ему об этом не напомнила.
Исчезающий в прошлом день принес не только потери. Ночью Вера на минутку вышла из шалаша и увидела у костра две соединенные неподвижные фигуры. Миша Беленький обнимал немую за плечи, а она сидела, низко опустив голову. На поляне было тихо-тихо, пламя костра освещало выступающие из темноты стволы деревьев и красноватым мерцанием отражалось в блестящих глазах девушки. Если бы она на самом деле была воздушной, не знающей горя принцессой, выросшей и воспитанной в просторных залах дворцов, куда не доходит шум темных улиц, она бы выражала свою любовь как-то иначе. Но она была обычной бездомной бродяжкой, и просто украла консервы для другого.
На поляне было тихо-тихо, пламя костра освещало выступающие из темноты стволы деревьев и красноватым мерцанием отражалось в блестящих глазах девушки, напоминая художнику отблески того самого огня, в котором когда-нибудь обязательно сгорит вся наша память о плохом.
Глава 5
Если, расширяя видимый горизонт, подняться над туманной речной долиной высоко-высоко в небо, то бугристая, усыпанная тысячами озер заболоченная равнина постепенно станет напоминать разноцветные соты почти правильной формы. С высоты неба болота покажутся совсем не страшными, даже красивыми. От неравномерно наметенного снега, зимой соты окрашиваются в черно-белые цвета, летом они насыщенно-зеленые, с яркими синими вкраплениями реликтовых ледниковых озер, а ближе к осени бесконечные торфяники покрываются кроваво-красным клюквенным ковром, с янтарными полосами морошки.
Если подняться еще выше, далеко на севере заблестит свинцовым блеском холодное Карское море и забелеют вечные льды Арктики. А на западе, за туманными отрогами Уральского хребта, то тут, то там, засветятся электрическими огнями большие и малые города. Но туда будет можно вернуться, лишь отрастив крылья. Вход в изрезанную водоразделами долину широк, – посмотрите на раскинувшуюся среди болот бескрайнюю Обь, а вот выхода из нее нет.
Эта книга основана на реальных событиях, мы лишь подслушали рыдания тех, кого давно нет. На пятый день существования на туманной гряде призрачного поселка, в фактории произошло страшное событие.
С самого рассвета небо над горизонтом заволокло серыми тучами. Стало накрапывать, неподвижная вода затоки покрылась мелкими пузырями. В камышах зашуршало. Капли дождя стекали по голым ветвям кустарника и сосновым иголкам на мокрую землю, собираясь в лужи на дне неглубоких ложбин. Над сибирской равниной началась полоса затяжных сезонных дождей.
Под шум дождя хорошо спится, если в спальне тепло и уютно, и шторы задвинуты, и никуда не надо спешить. Но в шалаше, который даже в солнечную погоду не воспринимается как дом, сразу стало сыро и противно, холодная вода каплями просачивалась сквозь переплетение еловых лап и капала прямо на лицо. В таких условиях вдвойне пропадает воля к сопротивлению, уже и мечтать не хочется, говорить не хочется, ничего не хочется, кроме того, чтобы безнадежно затянутое небо прояснилось, и солнечные лучи согрели остывающую кровь.
В то утро Алексей решил остаться в лагере и, взяв с собой Саньку, пошел искать сухие дрова на восточном склоне гряды.
Земля раскисла, ноги в городских ботинках скользили в грязи, капли воды срывались с потревоженных ветвей кустарника, попадая за воротник мокрого пальто. Пройдя сквозь кустарник, отец и сын вышли к лежащему в камышах поваленному дереву и уже собрались подняться чуть выше, но возле самого болота неожиданно увидели толпу неподвижно стоящих людей. Поселенцы стояли, в полном молчании окружив одинокую пихту, растущую среди зарослей камыша, и было в этом молчании что-то такое непонятное и пугающее, что Алексей сразу инстинктивно прижал руку Саньки к себе. В следующее мгновение он увидел, что за спинами людей что-то белеет.
Через минуту, медленно подойдя поближе, доктор и его сын увидели то, что будут помнить до самой смерти. К потрескавшемуся стволу пихты была привязана голая девочка, голова ребенка безжизненно свисала на искромсанную ножом грудь, ярко-красные руки и ноги смотрелись как-то неестественно тонко.
Через секунду дрожащий как в ознобе Санька вдруг понял, что с рук и ног девочки было срезано все мясо, и сжал зубы, чтобы не вскрикнуть. Места, где раньше находились икры, бедра и мышцы рук еще кровоточили; дождь размывал с остатков мяса кровь и смывал ее на землю розовыми ручейками. Рядом с окровавленными ногами темнело пятно, там же валялась одежда девочки, на куртке сверху лежали детские вязанные носки с дыркой на одной пятке.
– Господи, что делается… Съели ребенка, – шептал кто-то в толпе.
– Видно, она сюда тайком от матери пришла. Муку искать. Помешались все на этой муке. А, может, просто затащили, девчонка-то безропотная была. На нее только замахнутся, – она и делает все, что скажут. Плачет, но делает… – неприятно бубнил стоящий перед Алексеем мужик в рваной телогрейке. – Или заманили чем. Дети, они доверчивые!
Последние слова проникли в сознание. Алексей сразу вздрогнул и еще крепче прижал к Себе дрожащего Саньку. Он вспомнил эту девочку, вспомнил ее лицо в завязанном по-крестьянски стареньком платке, вспомнил красные сыпи цыпок на худых руках. Вспомнил, как она не отходила от своей матери. В горле застрял какой-то ком, и Алексей несколько раз судорожно вздохнул, словно пытался протолкнуть его насыщенным влагой воздухом в легкие.
– Зачем они ее привязали? Неужто для того, чтобы разделывать? – все таким же тихим нудным голосом продолжал бубнить стоящий рядом мужик, похоже, сам не понимая, что он говорит.
– Маша?... Доченька... Да что же они с тобой сделали?… – вдруг взвился над толпой дикий крик. Люди расступились, кто-то, быстро крестясь, отскочил в сторону, мелькнули, оборачиваясь, бледные лица, и к пихте, задыхаясь в крике, спотыкаясь и падая на скользкой грязи, подбежала толстая баба в размотанном платке. Крича как безумная, баба стала хватать убитую девочку за привязанные к дереву руки.
– Матерь Божья... – охнул кто-то. Еще кто-то, бородатый, красный и решительный, тоже побежал к дереву и трясущимися руками стал пытаться развязать веревку, но у него ничего не получалось. Мужчина искал в карманах несуществующий нож и снова в исступлении дергал мокрые узлы.
Хлестал, усиливаясь, дождь. В какой-то момент, полностью все осознав и не в силах ни секунды жить дальше, мать девочки бросилась к болоту.
– Держите ее! – крикнула в толпе женщина с расширенными на пол-лица глазами. Но никто не пошевелился. Воющая баба, срывая с головы платок и зачем-то расстегивая кофту, забежала в камыши и с размаха опустила голову в черную от перегноя воду, на которой пузырились и расходились кругами капли дождя.
В эту секунду бородатый мужик все-таки сумел развязать узлы на веревке, подхватил падающее тело девочки и аккуратно положил его на землю. На ее спине тоже краснели полосы срезанного мяса.
Мы не властны над будущим, но еще меньше мы властны над прошлом, его уже не изменишь никаким чудом, оно закрыто и запечатано, и пойдет за нами в вечность таким, какое есть. До конца своей жизни маленький дрожащий Санька будет с мельчайшей точностью помнить, что происходило в то утро на восточной стороне затерянной в болотах гряды. А когда станет забывать – сны напомнят.
Тем временем какая-то девушка в сером пальто вытащила из воды несчастную мать. Она успела вдохнуть в легкие воду, но этого оказалось мало, вода кашлем выходила обратно. Смерть словно отворачивалась от тех людей, которые слишком быстро бежали ей навстречу. Задыхаясь и воя, баба каталась по земле, жить стало невыносимо больно, но боль тоже имеет свое дно. Несчастная мать уже к вечеру сойдет с ума, в ее памяти словно вырежут кусок реальности, и до последнего дня она будет бродить по возвышенности, заглядывая в лица живых и мертвых людей, в поисках своей дочери, которая куда-то отошла на минутку…
– Что Тебе до нас, Иисус Назарянин? – вдруг крикнул в полный голос бородатый мужик, стоя на коленях у обезображенного трупа девочки. – Посмотри на нас, Господи… Это только начало! Ты любишь нас, Ты умер за нас. Ты зовешь нас в Свое Царство! Зверей – в Царство?... – мутные глаза мужика посветлели и стали прозрачными, слезы смешивались с каплями дождя и стекали по его щекам и бороде. Вторя его бессвязным повторяющимся выкрикам, на земле выла баба.
– Надо найти тех, кто это сделал, – непонятно к кому обращаясь, чужим голосом произнес Алексей, но сразу понял, что сказал глупость. Прав бородатый – это только начало. Он потянул Саньку за руку, и они, забыв о дровах, молча пошли в свой лагерь. Над грядой и рекой, то усиливаясь, то стихая, хлестал дождь, шелестел от порывов холодного ветра камыш, вода стекала по потрескавшейся коре сосен и лужами стояла на раскисшей земле. Все оставалось точно таким же, каким было полчаса назад, и вместе с тем все изменилось безвозвратно. В то утро Санька на века стал старше своих друзей, оставленных в стирающемся из памяти детстве, и навсегда приобрел сны, которые будет видеть до конца жизни.
– Ничего не говори маме, – предупредил его отец, когда они подходили к своему шалашу, и добавил: – Как только пройдет дождь, будем уходить.
***
Дождь стал ослабевать ближе к вечеру, в сером непроглядном небе появились синие окна чуть затянутые низовой дымкой, а на западе, за такой же серой, как небо, рекой блеснуло светом уходящее солнце. Еще через полчаса, когда шум падающих капель дождя окончательно утих, в заброшенной фактории началось необычайное оживление.
Первыми заволновались те, кто прятался от непогоды на самой вершине гряды. То тут, то там, люди стали приподниматься на ноги, и с каким-то радостным изумлением, словно не веря своим глазам, всматривались в южный речной горизонт, еще покрытый рваной дождевой пеленой. Забравшись на камни, или просто привстав на цыпочки, моргая слезящимися от напряжения глазами, все поселенцы, не помня себя от возбуждения, видели уже не мираж, а одно на всех чудо. Далеко-далеко на линии горизонта, на самой середине реки чернела маленькая точка.
– Ну вот и все… Еще бы на пару дней опоздали, нашли бы здесь кладбище, – вздохнул какой-то мужчина в очках с треснутым стеклом. Стараясь не пропустить ни секунды приближения точки, он быстро протер дрожащими пальцами запотевшие очки, надел их на посиневшую от холода переносицу, и вдруг крикнул, словно его могли услышать за несколько километров. – Самих бы вас сюда, суки!
Но радость сбывшейся надежды заслонила пережитый страх. Через минуту тот же мужчина уже размахивал над головой руками и, захлебываясь от радости, что-то несвязно кричал во все горло; вместе с ним кричали, махали шапками и платками сотни людей по всему берегу затоки. Заслышав крики, ссыльные бежали на берег со всех уголков возвышенности и, прибежав, задыхаясь, тут же начинали сами кричать: «Сюда! Мы здесь!», и махать руками. Ни о каком поселении не могло быть и речи, как только на приближающейся барже опустили бы аппарель, люди толпой, по воде, хлынули бы на палубу, и согнать их оттуда обратно не смогли бы никакие пулеметы. Тюрьма, лагерь, что угодно, но только, чтобы под охраной закона, только, чтобы там, где дают хлеб, только бы не здесь. Кое-кто, решительно сжав губы и сузив глаза, уже прятал в рукаве нож, готовясь к драке за места, но тех, кто все предвидел, были единицы, остальные просто кричали и визжали от радости. Матери на руках несли к воде своих детей, двое бородатых, заросших мужиков на самодельных носилках принесли к разрушенному причалу истощенную до предела бабку, бабка все время поднимала седую всклокоченную голову, пытаясь сама хоть что-то увидеть, но ничего не видела.
– Верить надо! Верить! А вы семью утащить в болота хотели! – непрестанно облизывая языком сухие губы, лихорадочно повторял инженер стоящему рядом Алексею. Они всей группой стояли на самой вершине гряды, откуда полностью открывалась панорама речного пространства, и с напряженным вниманием всматривались в приближающуюся темную точку, плывущую к ним от далекого горизонта. Инженер суетился, махал руками, он бы сейчас взлетел, если бы мог. Его жена плакала от радости.
В каждом из нас еще с рождения заложена вера в чудо. Эта вера для людей так же естественна, как понятия бесконечности и вечности, непонятно зачем сохраненные в нашем бедном земном разуме. И когда чуда не происходит, нам кажется, что у нас забрали положенное, что нас обокрали. Так было и на этот раз.
Мудрый и поэтому во всем сомневающийся Аркадий Борисович первым обратил внимание на отсутствие дыма и стука двигателя странной баржи. Вскоре то же самое заметили многие, но надежда и вера в чудо никогда не считается с реальностью – люди продолжали кричать и звать на помощь, словно хотели своим криком отпугнуть растущий в сердце темный страх отчаяния. Наверное, так утопающие в волнах предки звали на помощь закрывшегося в своем ковчеге старика Ноя.
Но постепенно крики на берегу становились все тише и тише, и когда точка явственно выросла из серой дождевой дымки, на гряде наступила мертвая тишина. Улыбка судьбы на самом деле оказалась ее насмешкой – вместо баржи мимо по течению Оби медленно проплывал плавучий остров из сцепленных бревен, глыб не растаявшего льда и сплетения ветвей затонувших деревьев. Сорванный прошедшим паводком с какой-то таежной реки ледяной затор не спеша путешествовал по главному водному пути Западной Сибири, собирая весь речной мусор и даря недолгий приют прибрежным чайкам. Еще не дойдя до северных каменных порогов, лед растает, ветви деревьев расцепятся водоворотами, чайки улетят, и большой плавучий остров окончательно превратится в то, чем он был на самом деле – в призрак прошлой зимы, в мираж, в пустоту.
Это был удар. Долина словно смеялась над людьми, словно играла с ними, забавляясь сменой их надежд и разочарований, – то пением несуществующего петуха, то слухами о муке, то видом плавучего мусора, заставляя их жить дальше и не повеситься от отчаяния на первой попавшейся осине. Но в тот день, похоже, наступил предел.
Поздно вечером Алексей сам видел, как возле их шалаша по направлению к болотам, в каком-то тупом оцепенении прошли четверо мужиков и баба с маленьким мальчиком. Баба почему-то шла босиком. В полной отрешенности они прошли через их лагерь в кустарник, и только мальчишка, держась за руку матери, все оборачивался и смотрел на сидевшего возле костра Саньку. Это был жест отчаяния. Не зная ни направления пути, ни тропинок в трясинах, они просто шли, куда глаза глядят, не в силах больше оставаться там, где больше нет надежды. Словно люди сегодня увидели на реке не сплетенные плавучие деревья, а самую настоящую баржу, посланную на их спасение, но она проплыла мимо.
На закате Алексей собрал у костра всех проживающих в лагере. Разочарование было таким сильным, что даже инженер, не желающий слушать никого, кроме себя, сразу поднялся и молча вышел из шалаша.
– Мы завтра уходим, – поочередно оглядывая лица собравшихся, твердо сказал Измайлов. – Скажу прямо, я не знаю, куда идти. Люди, которые приходили сюда до нас, не оставили никаких знаков. Во всяком случае, я их не нашел. И другие тоже не нашли, хотя искали. Я видел, что даже блатные лазили по камышам, не мы одни такие умные… И все равно мы завтра уходим. Без карты, без продуктов, но уходим. Это надо было сделать еще в первый день, когда сил было больше. Аркадий Борисович, вы с нами?
Седой сгорбленный старик, как всегда пряча мерзнущие руки в складках свитера, отрицательно покачал головой и грустно улыбнулся, словно хотел поблагодарить за приглашение и одновременно показать, что он не хочет быть обузой. Вот всю жизнь для кого-то был, а теперь не хочет.
– Нет, Алеша. Я буду ждать…
Следующим отказался монах Досифей. Он ничего не сказал кроме «нет», но каждому было ясно, что этот, всегда погруженный в свой внутренний мир, мрачный седой мужчина оставался одним из тех немногих верующих, кто принял свой жизненный путь таким, какой он есть. Затем пришла очередь актрисы, она кивнула, не раздумывая. Художник Миша Беленький и немая бродяжка тоже согласились, а вот инженер вновь отказался, но как-то неуверенно. Его жена, впервые смотревшая на вселенную не его, а своими глазами, попыталась что-то сказать, но инженер, встрепенувшись, тут же взял ее за руку, и они скрылись шептаться в шалаше.
Короткое совещание подходило к концу, когда в вечерней тишине на самой вершине гряды послышался стук топора. Как потом оказалось, там верующие под предводительством отца Александра, словно только сегодня поняв, куда они попали, принялись разбирать свои недостроенные кельи и торопливо ставить часовню. Казалось бы, ничего глобального не произошло, просто не сбылась еще одна надежда. Завтра будет новый день и новые ожидания, но прихожане почему-то думали иначе, и на исходе пятых суток начали собирать из старых бревен маленькую церковь, где можно будет отпевать усопших, открывая им с земли вход на небо.
***
Как только пасмурное небо на востоке посветлело, Алексей начал собираться в дорогу. Сжатая, словно пружина, очень серьезная Вера помогла ему пришить лямки к мешку и перебрала в чемоданах оставшиеся вещи, отбирая только то, что может пригодиться в пути через неизведанные торфяники. Вчера, уже в темноте, монах Досифей принес ей откуда-то почти новые сапоги, размер был мужским, и ей пришлось обмотать ноги лоскутами разорванной юбки из плотной английской шерсти. Когда сборы уже подходили к концу, она тронула за плечо спящего с открытым ртом сына:
– Соня, вставай, проспишь все на свете.
Всклокоченный Санька, с красной щекой, на которой отпечаталась складка самодельной подушки, резко сел и, моргая заспанными глазами, сразу стал завязывать шнурки ботинок, как будто и не спал вовсе. За еловой стенкой шалаша слышались негромкие голоса папы и художника, а где-то вдалеке, в густом утреннем тумане, не переставая, стучал топор.
За одну ночь верующие успели поставить на месте разрушенного амбара стены часовни и балками вывести к небу заостренную крышу с крестом, которую было видно со всех уголков гряды и далеко с реки. Следующей весной, когда в фактории уже невозможно было найти даже объеденных песцами трупов людей, а вся возвышенность была белой от наметенных сугробов, прибывшая на двух баржах комиссия с изумлением обходила заснеженные стены часовни, удивляясь, как это все можно построить без единого гвоздя. Когда отгребли снег от дверей и вошли внутрь, первое, что увидели уполномоченные из Тобольска, был грубо сколоченный стол для отпевания усопших, давно потухшая лампадка и, едва различимые в полумраке, лики святых на иконах, которые видели все подробности разыгравшейся здесь трагедии. Больше в часовне ничего не было, даже костей. Только один из членов комиссии осторожно поднял с наметенного у двери снега чьи-то разбитые очки со сломанной дужкой. Говорят, что заросшая мхами часовня до сих пор стоит на безлюдной возвышенности, и крест ее виден с самой середины все помнящей великой реки.
Но это будет потом, а пока еще живые прихожане стучали в тумане топором, и на поляне заканчивались последние приготовления к походу. Алексей раздавал своим спутникам заранее приготовленные длинные березовые жерди с заостренными концами.
Но уйти им в этот день не удалось, как и верующим не удалось закончить свою постройку. Долина вновь нарушила планы людей. Когда уже все было готово и оставалось только перекреститься перед дорогой, по всей возвышенности разлетелась весть, что кто-то из прихожан ночью нашел муку – ту самую муку, слухи о которой волновали факторию еще с момента высадки на берег. Это был шанс. В заплечных мешках Измайловых и их спутников не было ни крошки продуктов, и несколько горстей муки перевесили бы для них сейчас богатство всех складов мира.
– Вер, вы с Санькой подождите меня в шалаше. Я быстро. Мы с Мишей обратимся к отцу Александру, он добрый, он не откажет. Вы только сами туда не ходите, ждите меня, и ни о чем не волнуйтесь, хорошо? – принял решение папа, торопливо снимая с плеч лямки заплечного мешка. – Санька, от мамы ни на шаг! Остаешься за старшего.
Санька прижался к маме, и мужчины, не оборачиваясь, быстро скрылись в кустарнике.
Да, слухи о муке оказались не мифом. Но предназначалась она вовсе не для поселенцев. Одна из барж, догрузившись углем из бункеров других судов, должна была покинуть караван и направиться к взморью, к Обской губе, где работала геологоразведочная экспедиция. При суматохе ночной выгрузки, несколько предприимчивых ссыльных сумели вскрыть кормовой трюм, незаметно выгрузить несколько мешков с мукой на берег и спрятать их на безлюдной северной стороне гряды, закидав валежником в неглубоком овраге.
Естественно, о своих припасах они не сказали никому ни слова. И так бы и лежали под ветками, в ворохах прелой прошлогодней листвы трехпудовые мешки с ржаной мукой гарантом спокойствия и уверенности в завтрашнем дне тех, кто их спрятал, если бы верующие не начали строить часовню и не облазили всю гряду в поисках бревен. Находку они тут же перенесли в свой лагерь, еще не зная, что несут на своих плечах не радость, а камень кровавых преткновений. И если бы прихожане сумели заглянуть в будущее, они бы тут же высыпали всю муку в воду.
Через полчаса вокруг белых от ржаной пыли мешков собрался весь приход. Жена церковного старосты, рослая, властная Зинаида, блестя глазами, громко отдавала приказания, совершенно не стесняясь присутствия священника:
– Один мешок в трапезную, а два остальных пока спрячем в шалаше Трофима. – Туда никто не заглядывает. Этой муки нам до следующей весны хватит. Вот чудо Господне, да, батюшка?
– Муку надо раздать всем поселенцам, – коротко ответил отец Александр. Он стоял чуть в стороне и, наблюдая за радостными лицами верующих, вспоминал, в какой именно момент, упустив что-то важное, он позволил этой женщине незаметно получить власть над приходом? Добрый и мягкий, он обладал главным качеством настоящего священника – кротостью, и даже в духовных советах никогда не был выше своего собеседника. Естественно, это многими воспринималось как слабость.
– Да как же это, батюшка? – непоколебимая, непрошибаемая чужими бедами, рослая жена церковного старосты застыла на месте, как глыба, уперев руки в бока. Ее румяное от холода лицо наполняла уверенность в собственной правоте. Неосознанно для себя, она уже давно перестала стесняться спорить со священником. – Как это, раздать? У нас продуктов на три дня осталось! А что потом? У нас тоже дети – вон у Марии в люльке младенец грудной! От своих отнять и другим отдать? Господь же именно в наши руки эту муку направил! Вчера вон пришла одна, хлеба просит, говорит, что беременная. Я ей отказала, потому что не сегодня-завтра своим бы отказывать пришлось… Спрятать мешки надо, батюшка!
– Зинаида, скажи, ты зачем здесь? – спокойно спросил пожилой священник. —Душу спасти хочешь? Так спасай. Иначе, зря ты из мира сбежала.
За спиной жены церковного старосты молча стояли прихожане. Отец Александр понимал, что слова властной женщины выражали не только ее мнение, и были благоразумны. Но между благоразумием и правдой часто лежит непроходимая пропасть. Вчера, может быть, в тот самый момент, когда Зинаида отказывала в хлебе беременной крестьянке, его позвали исповедовать умирающего от голода старика. Видно, старик ослабел еще в дороге. Пользуясь его беззащитностью, более приспособленные к выживанию в экстремальных условиях, бездомные отнимали у него в эшелоне пайковый хлеб и селедку, и забрали всю теплую одежду. Глаза у старика были прозрачные, слезящиеся, чистые, как небо, и было в этих глазах столько невысказанной боли, что у священника, все пропускающего через себя, начали дрожать руки. Эти глаза были кругом, по дороге обратно отец Александр повсюду видел следы начавшегося голода, он видел, как в котелках варится кора деревьев, видел охапки срезанного камыша и, замечая, как на его старенькую рясу и медный крест смотрят сидящие у костров дети, спотыкался под их взглядами.
Узнав о находке, поселенцы со всей фактории соберутся под стенами недостроенной часовни. Люди будут просить, плакать, умолять. И нельзя за заботой о завтрашнем дне отворачиваться от тех, кому ты сегодня в силах помочь. Иначе, зачем они здесь? Завтра будет завтра. Когда оно наступит, тогда и будем решать – как нам жить и как умирать. Ведь, кто знает, может, в образе какой-нибудь голодной крестьянки к ним обратится сама Матерь Божья…
***
Муку начали раздавать сразу после утренней молитвы. Новость мгновенно разлетелась по всей гряде, и уже через несколько минут возле часовни чернела огромная толпа. Возле открытого мешка стоял Трофим, плотный плечистый мужик в ватнике с испачканной мукой русой бородой, и без остановки кружкой насыпал перемолотую рожь в протянутые шапки или просто в ладони. Накрапывал дождь, толпа колыхалась, напирала. Еще не раздали и половины первого мешка, а прихожанам уже было ясно, что удержать ситуацию под контролем у них не получится, и доброе дело может превратиться во что-то страшное.
Так оно и произошло.
Началось все с блатных. Они подошли к часовне с двух сторон, и тем, кто видел их лица, мгновенно стало понятно, что никаких спектаклей на тему лагерных законов больше не будет. Три мешка муки в самый разгар голода – это очень серьезно, и уголовники убьют любого, кто встанет на их пути. От них почти физически пахло кровью. Расталкивая плечами толпу, они подошли к месту раздачи. Сразу стало тихо.
– Удивили вы нас своим аттракционом щедрости. Но хорошего понемногу. Где остальная мука? – негромко, но внушительно спросил Козырь, останавливаясь напротив отца Александра. Его пальцы незаметно сжимали в рукаве овчинного полушубка рукоятку ножа. Стоящая рядом со священником растерянная Зинаида успела заметить, что двое других уголовников зашли за спину Трофима.
– Предлагаю разойтись миром. Вы отдаете нам два мешка, а остальное можете раздавать дальше. Что скажешь, поп? – не обращая внимания на молчание батюшки, продолжил вожак блатных. По его напряженному лицу было видно, что отказ или согласие верующих его мало волнует, а вот притихшая толпа за спиной заставляет опасаться выхода ситуации из-под контроля.
Когда опытные дрессировщики воспитывают какого-нибудь дикого зверя, они стараются в самом раннем возрасте бить его плетью как можно сильнее, чтобы страх перед своим воспитателем вошел глубоко в подсознание и оставался там навсегда. В этом и есть секрет дрессировки. Сейчас толпа молчала, слушала.
– Встаньте в очередь. Муки вы получите столько же, сколько все, – неожиданно спокойно ответил священник, без всякого страха смотря прямо в глаза уголовника из-под своих густых седых бровей.
В жизни каждого человека наступают моменты, когда на поверхность выходит то главное, что составляет нашу настоящую сущность, скрытую в обычной суете притяжения земли. Всегда кроткий, тихий, беззащитный в своем стремлении идеализировать мир и людей батюшка, которого из-за его доброты, и обманывать-то было как-то неинтересно, вдруг показался толпящимся вокруг ссыльным совершенно незнакомым человеком.
Седой старик в потрепанной рясе как будто вырос вверх и вширь, и твердости в нем чувствовалось намного больше, чем у всех блатных вместе взятых. Странно, но сейчас ему было очень легко, потому что впервые за время отказа от паспортов, пожилой священник не боялся совершить ошибку.
– Где мука? – сквозь зубы прошипел Козырь и рывком схватил его за воротник выцветшей рясы. Дальнейшее происходило для прихожан как во сне.
Раздающий муку Трофим отбросил кружку в сторону и, побледнев как полотно, словно урки осмелились прикоснуться не к человеку, а к чему-то святому, медленно сделал шаг вперед. В то же мгновение на него молча, как волк, метнулся плотный кряжистый уголовник, и они завалились на землю, покатившись по грязи и лужам. Схватка была недолгой. Уголовник крепко зажал голову вырывающегося прихожанина, а второй рукой, всей пятерней, облепил его лицо. Узловатые пальцы полезли в рот, разрывая губы, Трофим мычал, изгибался, перебирал ногами, из его широко раскрытого рта текла слюна и кровь.
В какой-то момент борьбы уголовник вытащил пальцы из-под разорванных десен и всей рукой полез в зажмуренные до предела глаза жертвы.
– Батю… – хрипел, выгибаясь, верующий, как будто забыв о себе, спешил сказать что-то самое главное на свете: – Батюшку не трогайте… А…аа…
Уголовник с изъеденным оспой лицом не слушал, напрягался, сопел, давил. Его пальцы выдавливали глазные яблоки, боль стала невыносимой, и Трофим уже ничего не говорил, а только кричал через равные промежутки.
В нашем искаженном мире иногда за добро приходится платить больше, чем за зло. В ту самую секунду, как над часовней разнеслись крики Трофима, к священнику неожиданно подскочил какой-то растрепанный человек и, отпихнув Козыря в сторону, с силой схватил отца Александра за грудки. Мужик был не из уголовников, спутанная борода и ватник выдавали в нем крестьянина, у которого еще от отцов в красном углу хаты стояла накрытая рушником икона. Он был один из тех, кто еще несколько минут назад, переминаясь, стоял в очереди и терпеливо ждал от верующих свою горсть муки. Тем страннее был его поступок.
– Ну и где Бог твой?! Где?! – захлебываясь совершенно непонятной ненавистью, кричал он прямо в лицо священника, и в его словах было все – и высылка, и затерянная туманная долина, и несбывшиеся надежды слабого человека со слабой верой. – Бросил нас Бог!!! А зачем тогда ты здесь?! – ревел он, брызгая слюной. – Нету Его, ничего нет! Пусто! Где Он?!..
Седая голова старика моталась от рывков. Мужик кричал как одержимый, лицо его было дико искажено, словно и не человек это кричал вовсе, а с непередаваемой тоской и яростью выл в небо какой-то древний зверь, выбравшийся из вечной тьмы в маске из плоти и крови.
– Во мне. И надо мной, – указывая глазами в небо, чуть слышно ответил отец Александр. Мужик взвизгнул. В следующее мгновение он выхватил из кармана ватника сапожный нож и стал бить им и кромсать священника, попадая заточенным лезвием в грудь, живот, в руки, которые старик поднимал, инстинктивно защищаясь от ударов. Один из ударов попал батюшке в шею, и седая борода моментально стала красной. Толпа ахнула. Еще через секунду отец Александр упал на землю, закрывая порезанными руками голову, а добровольный помощник блатных, не останавливаясь, бил его липким от крови ножом куда попало.
Это была одна часть трагедии, вторая разыгрывалась всего в нескольких метрах, и никак не могла закончиться.
– Батюшку не трогайте… – хрипел на земле Трофим, вырываясь из рук уголовника с изъеденным оспой лицом. Блатные, сами немного растерянные неожиданной расправой над священником, наконец спохватились. К борющимся тут же бросились еще двое, Трофима придавили коленом, один сел на его ноги, а второй быстро снял с себя брючный ремень и старался набросить его на шею хрипящего прихожанина.
– Голову, голову ему поднимите, – кричал он, мгновенно став красным от усилий.
Чтобы задушить человека надо долго повозиться. Заступившегося за своего духовника, Трофима убивали несколько минут, и замершей толпе эти минуты показались вечностью. Ремень затянули, багровые от лопнувших сосудов глаза вылезли из орбит, кишечник и мочевой пузырь непроизвольно опорожнились, из разорванных губ текла розовая слюна, а он все еще дергал ногами, хрипел, и все пытался сказать, чтобы они пощадили батюшку, батюшку пощадили, ведь он за свою долгую жизнь делал людям только добро. Но стянутое ремнем горло не пропускало слова наружу, превращая их в громкий хрип.
Трофима убивали на страх остальным. Еще живого, его подтащили к горящему рядом костру и сунули головой в огонь. Над отступившей толпой пронесся вздох, многие, не выдержав, опустили глаза, кто-то торопливо выбрался толпы и отбежал в сторону. Ноги Трофима мелко тряслись, скрюченные пальцы скребли по земле, но уголовники втроем продолжали прижимать его лицом к углям, пока им самим не обожгло руки, а ватник на его спине не начал тлеть и дымиться.
– Люди, да что же это делается?!... – вдруг раздался над деревьями взвизгливый крик, и какая-то пожилая женщина интеллигентного вида, во сбившимся на затылок белом платке, принялась расталкивать молчаливую стену людей, пробиваясь к месту расправы. – Изверги!.. Мужчины, да что же вы стоите и смотрите?! Сделайте что-нибудь! Вы же мужчины!..
Но никто не шелохнулся. Разрозненные верующие стояли под ножами, рядом со стеной часовни замерла, как камень, жена церковного старосты с мертвенно-бледным лицом. Она тоже не сделала ни шага вперед, потому что одно дело подбивать людей на примерку мученического венца, и совсем другое – своими глазами увидеть, как он надевается.
Это не с прихожанами отношения выяснять, здесь с ней ругаться никто не будет, разорвут рот от уха до уха и оставят лежать на голой земле.
Одна единственная, пожилая женщина, подбежала к обезумевшему крестьянину и, крича и плача, за шиворот стала тянуть его от лежащего на земле окровавленного священника. А затем, словно торопясь сразу быть в нескольких местах, побежала к лежащему головой в костре мертвому и стала хватать его за дымящийся ватник, по которому уже пробегали синие язычки пламени. Толпа по-прежнему не двигалась.
– Пора уходить, – негромко сказал Козырь стоящему рядом смуглому уголовнику в пестрой цыганской рубахе и повернулся к окаменевшей Зинаиде. – Жить хочешь, тетка? Сейчас покажешь нам, где остальная мука.
Жена церковного старосты, словно проснувшись, быстро и часто закивала головой. На ее щеках проступили яркие красные пятна.
– Граждане поселенцы! Богомольцы хотели вас обмануть, – повысив свой сипловатый голос до предела, крикнул вожак блатных в толпу, стараясь, чтобы его слышали как можно больше людей. – Они хотели сделать жест, раздать один мешок, а остальные у себя затарить! Мы свое взяли, теперь вы берите! У них всего много…
Прав, ох как прав был переживший погромы Аркадий Борисович! Уголовники только начнут, а продолжать, догрызать, будут другие. И в больших и в малых проекциях история всегда повторяется, там, где есть люди. В далеком кровавом семнадцатом году не коммунисты грабили церкви и вешали на березах и яблонях священников вместе с их семьями в маленьких городках деревянной Руси, а свои, местные, те, кто еще вчера приходил в эти самые убранные цветами церкви и со словами: «Христос воскрес», крестил свой лоб. Коммунисты только дали отмашку зеленым фонарем, сказав, что все позволено, что Бога нет, – и им, почему-то, сразу поверили.
Но не все. Всегда были и всегда будут люди, которые не ставят условия и не требуют от всемогущего Бога земных благ, как будто Он им должен. Поселенцы уже грабили лагерь прихожан, уже летели на мокрую землю выброшенные из их шалашей вещи, уже возле оставшегося мешка с мукой винтом вспыхнула безмолвная драка, а возле распростертого тела священника все еще продолжали молча сидеть пожилая седая женщина в сползшем на плечи белом платке и какой-то парень с упрямым скуластым лицом. Накрапывал мелкий дождь. Не обращая никакого внимания на разгром вокруг, женщина стирала смоченным носовым платком липкую кровь с порезов на лице, груди и руках батюшки и уже не плакала. На ее сердце было строго и спокойно.
Отец Александр не совершил ничего героического, не сотворил никакого чуда, он всегда был обычным тихим приходским священником, которых замечаешь только во время службы в храме. Его подвиг остался незаметен, потому что растянулся на всю жизнь. Раздача муки была ошибкой, он знал, что не стоит метать бисер перед теми, кто воспринимает добро как слабость, но он не мог поступить иначе, и в этом был плод его веры.
Рядом с отцом Александром лежало вытащенное из костра тело Трофима. Убитый прихожанин лежал спиной, словно прятал от моросящих капель дождя свое обезображенное, обугленное, черно-красное от лопнувшей кожи лицо. Он тоже не совершил никакого подвига, только сделал шаг вперед, но кто знает, может, именно ради этого шага он и оказался в этой забытой всеми, затерянной сибирской долине.
Отцу Александру оставалось жить меньше часа. Он был без сознания, но еще дышал. Женщина протирала платком почерневшие глубокие порезы, и ей казалось, что лицо священника постепенно приобретает черты сурового спокойствия, точно такого, какое было у нее на душе.
***
Между тем, на вершине возвышенности творилось что-то невообразимое. Оставленный блатными возле бревенчатой стены недостроенной часовни мешок с мукой сразу был разорван, люди горстями хватали муку прямо с земли и засыпали себе за пазуху, многие от жадности и отсутствия опыта тут же пытались ее есть и задыхались, не в силах откашляться от попавшей в легкие перемолотой пыли. Другие бежали к воде, и в шапках, кепках или просто в ладонях разводили болтушку и торопливо пили, выливая половину себе на грудь. Один мужик со всклоченной бородой стащил с ноги сапог, торопясь и рассыпая, засыпал в него несколько полных горстей, затем налил туда воды, разболтал, и уже поднес было ко рту, как его ударили в спину и вырвали сапог из рук. Растрепанный, страшный, с вытаращенными глазами, он метнулся было за обидчиком, но тут же остановился, сорвал сапог со второй ноги и в одних разматывающихся портянках побежал обратно к стене часовни.
Почти мгновенно там вспыхнула драка. В полной тишине, прерываемой лишь звуками ударов и стонами, люди бились насмерть, словно делили не остатки муки в разорванном мешке, а саму жизнь. Трещали ветки кустарника, кто-то уже валялся в луже, зажимая руками разбитую голову, а кто-то, с искаженным от ярости лицом, обхватив двумя руками толстый тяжелый сук, наносил удары каждому, кого успевал увидеть, не деля мир на своих и чужих, потому что своих здесь не было. В той драке было что-то темное, неестественное, нереальное, словно с убийством священника зверь мрака наконец вырвался на свободу и, прячась под разными лицами, не в силах укусить небо, грыз сам себя. Остальные ссыльные врассыпную разбегались в кустарник.
Лагерь верующих за несколько минут был разнесен в щепки. Мешки с перемолотым зерном искали повсюду, перевернули все шалаши, раскидали поленницу с дровами, протыкали заостренной жердью землю вокруг стены часовни, некоторых верующих пытали, но так ничего и не нашли. Муки нигде не было, как не было воображаемого сказочного богатства в маленьком складике припасов под еловым навесом – царстве Зинаиды. Погромщики нашли там только два куска жира в котомке, морковь, проросший лук и полмешка перемешанных с крошкой сухарей. Прихожане сами голодали, но поверить в это никто не хотел.
– Говори, куда спрятал муку, гад! Говори!!! – кричал в полный голос цепкий, как жук, бездомный с темно-коричневым испитым лицом, схватив за воротник полушубка согнутого в коленях певчего из приходского хора. – Где вы ее закопали? Отвечай! Думаешь, хитрые, чуть-чуть муки раздали, чтобы вопросов не было, а остальное для себя – чтобы тайком жрать? Говори, сука, иначе сейчас повесим на первой осине…
Певчий зажимал руками разбитую голову и что-то мычал, брызгая кровью.
Погромам только стоит начаться, а дальше их ничем не остановишь. Прошло всего пятнадцать минут с того момента, как Алексей с художником услышали о находке муки, но пока они подошли к лагерю верующих, он уже был разгромлен. Еще не зная, что произошло, они осторожно поднимались по гряде, с удивлением прислушиваясь к далеким крикам. Возле первых строений бывшей фактории на них вдруг выскочил какой-то мужик в разорванной окровавленной рубахе. Задыхаясь и поскальзываясь на размокшей от дождя земле, мужик метнулся было к разрушенному складу, но потом повернулся и побежал к спуску на берег, крестясь на ходу.
– Что-то здесь произошло. Найдем отца Александра и сразу назад, – почему-то шепотом произнес Алексей, обернувшись к идущему сзади художнику. – Не нравится мне все это…
Разносящиеся повсюду крики заставляли всему внутри сжиматься в тревожном предчувствии. Когда опасность не видишь, она подавляет. Постоянно оглядываясь и медленно ступая по лужам, они вышли из кустарника на самую вершину холма и, не дойдя десяток метров до стен построенной за ночь часовни, резко остановились. Дальше идти было некуда. Тот, у которого они шли попросить муки, лежал на земле под дождем, откинув в сторону неестественно вывернутую руку в задравшемся рукаве старенькой рясы. Рядом со священником лежал еще кто-то, черный и страшный, а возле них в полном молчании сидели парень со скуластым широким лицом и поникшая пожилая женщина. Белый платок окончательно съехал с ее головы на плечи, обнажая собранные в пучок седые волосы, заколотые дешевым деревянным гребешком. С первого взгляда было ясно, что осматривать священника незачем, темневшее под его телом пятно крови говорило само за себя. Кстати, его убийцу больше никто никогда не видел. Как только возле мешка с мукой началась драка, он сразу ушел на берег затоки, долго сидел там на корточках, отмывая холодной речной водой лезвие своего сапожного ножа, и разговаривал сам с собой, как сумасшедший. Затем он навсегда исчез с гряды.
– Поможете его похоронить? Чтобы успеть до захода солнца, – едва взглянув на подошедших, тихо спросила пожилая женщина, словно продолжала давно начатый разговор. Она узнала Алексея, его многие узнавали, хотя судьба словно заставляла его приходить к людям тогда, когда он был уже не нужен. – Посмотрите, что они сделали с нашим батюшкой…
Алексей кивнул головой и без лишних слов опустился коленями на мокрую землю перед неподвижным телом священника. Он уже знал, что ему придется сказать этой седой женщине и скуластому хмурому парню, воспринявшим его появление как чудо, и в тот момент ненавидел свою профессию. Пульс еще прощупывался, но совсем слабо, сердцу не хватало вытекшей на землю крови. Испачканными липкой кровью руками Алексей поднял веки священника, всматриваясь в закатившиеся зрачки, затем разорвал воротник истрепанной рясы, обнажая почерневшие колотые раны на шее и впалой груди, и повернулся к дышащему ему в затылок парню:
– Слушай, как тебя зовут?
– Иван… – немного отодвинувшись, коротко ответил парень. Только сейчас Алексей заметил, что все его лицо покрыто рыжими веснушками.
– Очень хорошо. Нужна твоя помощь, Ваня. Принеси мне в котелке или кружке побольше воды. И постарайся найти как можно больше перевязочного материала – ну там бинтов или тряпок каких-нибудь чистых. Хорошо?
Затем Измайлов поднялся на ноги, вытер мокрой листвой руки и, не отвечая на немой вопрос женщины, подошел к стоящему в стороне художнику.
– Шансов нет, – тихо зашептал он, словно его могли услышать не только седая женщина, но сам находящийся уже почти в небе священник. – Проникающие раны не глубокие, но широкие, и их слишком много. Вся кровь на земле. Твою мать, вечно я поздно прихожу… Тут другой вопрос. Слышишь, что в фактории творится? – чуть громче спросил Алексей. Словно в подтверждении его слов, с берега затоки раздался пронзительный женский визг и резко оборвался на самой высокой ноте.
– Я останусь здесь до конца. Понимаю, что сделать уже ничего нельзя, но не могу иначе… А тебе, Миша, надо вернуться в лагерь и предупредить всех наших. В шалаше лучше не оставаться, загасите костер и уходите на время в кустарник на восточной стороне. Там вы будете в безопасности. Люди кровь почувствовали, теперь они не скоро остановятся… Я вас там найду.
Миша молча кивнул головой. В последнее время он уже мало напоминал того услужливого, немного восторженного молодого человека из светлых и добрых сказок, с которым они познакомились в эшелоне. Сейчас он был предельно серьезен и немногословен.
В эти минуты волна стихийных грабежей уже перекинулась на берег затоки, сейчас там кого-то били, кого-то тащили по земле и вырывали из рук чемодан, стараясь отлепить от кожаной ручки судорожно сжатые пальцы. Слабых и робких никто не жалел. И плакал детскими слезами возле почерневших свай заросшего камышами причала больной и жалкий Поликарп Иванович, закрывая руками окровавленный рот с выбитыми золотыми зубами.
Не плачьте, Поликарп Иванович, пусть вам будет утешением, что те, кто над вами издевался, навсегда останутся лежать неподалеку от вас. Вход в эту долину широк; посмотрите на раскинувшуюся среди болот бескрайнюю Обь – а выхода из нее нет. И будут тускло поблескивать на свежем снегу ваши золотые коронки вместе с сорванными серьгами и крестиками, рассыпавшись из истлевшего кармана вашего обидчика. Вам не придется его долго ждать за пределами жизни…
Отец Александр умер сразу после ухода художника. Скуластый сероглазый парень принес откуда-то целый ворох порванных на бинты тряпок, Алексей аккуратно забинтовал раны, но все было нужно только для успокоения врачебной совести, порезы и так уже не кровоточили. Последние секунды он только протирал посиневшие губы священника мокрым тряпичным тампоном. Никто, а меньше всего сам Алексей, не смог бы объяснить, почему он решил остаться здесь до конца. Раньше они с батюшкой почти не общались, даже не были толком знакомы друг с другом. Это было трудно выразить в мыслях, но отец Александр был для него близким, как бы своим, а своих никогда не бросают, иначе жить на земле будет просто незачем. Так думал Измайлов.
Незаметный в обычной житейской суете, старик был настоящим священником, который видел в каждом из подходящих к нему людей не будущие пожертвования на ремонт церкви, и не рабочие руки, которые нужно срочно загрузить во Славу Божью, а только одну его больную душу. Он не искал ничего материального, и те, кто с ним соприкасались, это чувствовали.
На похороны батюшки и Трофима пришло больше двадцати человек. Еще не пришедшие в себя прихожане надели на темную от крови рясу отца Александра шитую золотом епитрахиль и такие же золотые поручи, пожилая седая женщина прикрыла голову Трофима своим белым платком, а упрямый хмурый парень и еще кто-то выкопали возле бревенчатой новой часовни неглубокую могилу.
Все было сделано так, как это можно было сделать в таких условиях, но когда их без гроба стали закапывать в глинистую землю, строгая и спокойная женщина снова заплакала, а отслуживший по убитым краткую литию монах Досифей гладил ее по седой голове, как маленькую, и все приговаривал:
– Ну что ты, мать… Ну что ты, мать...
А на безлюдной северной стороне гряды, на коленях, прижав лицо к мокрому мху, плакала и криком просила прощения у неба Зинаида, только сегодня осознавшая, куда привела людей ее прикрытая верой гордыня.
Но тише, Зинаида, тише… Покаяние любит тишину. Мученический венец во имя Бога не примеряют самостоятельно, это награда, которую еще надо заслужить. Очень может статься, что в отчаянии и веры-то больше будет, и ни капли любви, ни грамма. Останется только память о том, что есть Бог, и самым важным для каждого станет не потерять эту память.
Еще один, шестой по счету, день подходил к концу. Дождь почти перестал, ближе к вечеру в просветах неба ненадолго появилось солнце, а где-то в тумане болот снова послышалось пение петуха. Призрачная птица словно удивлялась – сколько всего люди могут натворить за одно дождливое утро.
***
Но это было еще не все. Точка в наслаивающихся друг на друга событиях была поставлена глубокой ночью, когда на территории фактории загорелся полуразрушенный сруб торговой конторы, где жили блатные.
Вросшая в землю темная избушка со слепым окном, обваленной крышей и разрушенной временем каменной печью, с новым потолком из еловых лап, была подожжена сразу с четырех сторон. Вначале горели только разложенные возле стен охапки камыша. Языки пламени, словно нехотя, лизали рубленные чашей углы из старых почерневших бревен. Но постепенно огонь, красными змейками пробегая по сухому мху, забитому между бревнами, перекинулся на свежую еловую крышу, там, треща, вспыхнул, и через несколько минут густые клубы желто-белого дыма, в которых мелькало и исчезало пламя, столбом поднялись в ночное звездное небо. Темная вершина гряды постепенно осветилась заревом.
Пока разгоралось и дымило, дверь избушки содрогалась от ударов. Выбраться оттуда было просто, достаточно было оставить в покое неподдающуюся дверь и перелезть наружу через держащийся на четырех балках еловый настил крыши, но люди в избушке угорели от дыма и ничего не соображали. Высушенные всеми ветрами верхние бревна сруба загорелись первыми, наверху уже гудело пламя, а внизу еще плавал клубами удушающий дым сырого прогнившего дерева. Пробираясь через щели, дым изнутри иногда вспыхивал огнем, и тогда редкие деревья возле избушки выступали из темноты и на мгновение озарялись красноватым светом. Вместе с ударами в дверь, укрепленную тонкими березовыми бревнами, на которых уже горела кора, из сруба слышались крики о помощи, но дверь так и оставалась забитой тремя заостренными клиньями, которые никто не спешил вытащить.
Проведшему целый день в лагере верующих Алексею в эту ночь так и не удалось выспаться. Казалось, не прошло и минуты, как он вернулся в свой шалаш, потрепал по голове Саньку и без сил прилег на лежак, сразу провалившись в черную бездонную яму без пространства и времени, как кто-то уже тряс его за плечо. Затем где-то далеко-далеко, может быть на самом краю вселенной, кто-то назвал его по имени. Уже осознавая, что тряска и звуки пришли к нему из реального мира, куда ему нужно срочно вернуться, Алексей дернулся и резко открыл глаза.
Сквозь прорехи еловых стен шалаша мерцало красным. Прямо возле него, нагнувшись, стоял монах Досифей, рядом в полумраке белело лицо испуганной Веры, дальше виднелась поднятая голова актрисы. И только Санька продолжал крепко спать, накрытый по макушку своим полушубком.
– Простите меня, ради Бога, но мне больше не к кому обратиться. Вы здесь единственный врач, – тихо попросил монах, заметив, что мутный со сна взгляд Измайлова стал становиться осмысленным. – Там один человек ранен. Мне бы очень хотелось, чтобы вы ему помогли. Пойдемте со мной, пожалуйста.
– Леша, я с тобой! – мгновенно сказала Вера и, не дожидаясь возражений мужа, решительно поднялась с лежака, шаря руками вокруг в поисках шарфа. За годы супружеской жизни Алексей научился распознавать, когда с женой можно спорить, а когда нет, и стал молча собираться, даже не пытаясь ее отговорить. Почему-то Вера еще с эшелона полностью доверяла монаху. Через минуту они втроем вышли из шалаша и, в полной темноте натыкаясь на невидимые деревья и кусты, последовали за Досифеем, направляясь к вершине возвышенности.
Пахло дымом и речной сыростью, приближающееся зарево освещало только стоящие рядом стволы деревьев, все остальное было погружено во мрак. В тот самый момент, когда Алексей твердо решил остановиться и узнать, что происходит, столб дыма впереди вновь полыхнул огнем, что-то затрещало, и все вокруг – и валуны, и низкие сосны – озарилось вспышкой красного света.
Затем снова потемнело, но Измайлов с каким-то обостренным вниманием успел заметить возле горящей избушки неподвижное тело кряжистого уголовника. Рядом с его головой валялся блестящий от черной крови камень. Дальше, наблюдая за пожаром, стояли какие-то поселенцы, а чуть в стороне от огня и дыма, зачем-то постоянно облизывая губы и держась за бок, согнувшись, сидел бледный, как полотно, Иван, скуластый упрямый парень, с которым они хоронили священника.
«Отомстил… Неужели они все уже мертвы?» – успел подумать Алексей и, еще не зная, что ему сейчас нужно сделать, шагнул к горящему срубу, где, как в ловушке, сейчас находились блатные. Словно отвечая на его мысли, оттуда сразу разнесся дикий крик. Затем пламя вспыхнуло, уходя на несколько метров вверх, снова затрещало, горящая еловая крыша и жерди рухнули, поднимая сноп искр, и прямо из огня, все-таки выбив заклиненную дверь, задыхаясь и закрываясь руками, выскочили сразу два человека. Один из них, похожий на Леву Резаного, почерневший и страшный, словно ослепнув от дыма, не разбирая дороги, согнувшись, с хрипом побежал куда-то в темноту. Второй, выбежав, тут же упал на колени и покатился по земле. Одежда на нем горела.
Дальнейшие события воспринимались отдельными фрагментами. Иван мгновенно вскочил, вытащил из пламени тяжелый горящий сук и, припадая на одну ногу, тяжело побежал вслед за Левой. В свете пожарища Алексей успел заметить, что одна щека его была порезана, а руки и рукава ватника густо забрызганы кровью. В низких соснах затрещали ветки, кто-то закричал, затем в темноте по дуге замелькал горящий сук, и послышались звуки глухих ударов. В тот же момент из стены огня прямо на Алексея выскочил еще кто-то и, крича от боли и страха, весь объятый пламенем, побежал в сторону кустарника. В соснах затрещало, видно Иван, бросив добивать первого, кинулся к нему.
«Значит, он дверь распорками заклинил, а сверху пуки сухого камыша накидал. Чтобы им было труднее выбраться…» – как во сне думал Алексей, не в силах оторвать взгляд от жарко полыхающего кострища на месте рухнувших стен избушки. «Остальные, наверное, угорели... Что дверь, они сразу должны были ее выбить, или через крышу полезть, раскидав горящие еловые лапы. Но, видно, спали так крепко, что угорели, и уже ничего не соображали». Перед его глазами на миг мелькнуло хищное лицо Козыря. «Ну вот, Витя, все и решилось…» – беззвучно шепнул Измайлов, словно поставил восклицательный знак в их недолгом знакомстве. «Не отпустили тебя из долины те, кого ты убил...».
Пахло паленым человеческим мясом, со стороны кустарника доносились крики и звуки ударов. Безучастно, словно все происходит не с ним, Алексей медленно подошел к потухшему костру и в свете пламени посмотрел на размозженную камнем голову кряжистого. Он уже не дергался. «Убить с первого раза не удалось»… – подумал Измайлов, восстанавливая цепочку событий, и сразу увидел лежащий в лишайнике окровавленный нож. Затем он зачем-то обернулся, и только сейчас заметил, что за его спиной неподвижно стоит Вера и, как зачарованная, пристально смотрит на догорающее пламя. В ее застывших глазах отражались отблески огня, а выражение лица было каким-то странным, искаженным, словно она радовалась и одновременно боялась за свою радость. Рядом с ней стоял очень серьезный монах и тоже неподвижно смотрел на пожарище.
Прошла вечность, прежде чем из темноты, пошатываясь, вышел Иван. Тяжело дыша и неустанно облизывая побелевшие губы, он молча присел на валун и прикрыл глаза. На его щеке темнел глубокий порез, шея и воротник ватника были залиты кровью, но Алексей, не обращая внимания на эту рану, сразу посмотрел на его бок. Там, из ткани прорезанной телогрейки, чуть заметно белели клочки ваты. Какая-то мысль пришла ему в голову, он вплотную подошел к бессильно закрывшему глаза молодому человеку, и уже зная, что там увидит, расстегнул его ватник и поднял свитер вверх. Вера и монах подошли поближе.
На белом впавшем животе зиял еще один небольшой порез, из которого выпирало что-то бледно-фиолетовое. Крови почти не было, лишь несколько капель из разрезанной кожи размазались красным вокруг неопасной с виду раны. Иван медленно открыл глаза:
– Лужа ушел. Не успел я его… за батюшку... – сказал он, чуть шевеля губами, как будто вместе со звуками на воздух выходила его жизнь. Алексей только сейчас вспомнил, что один из выбегавших в горящей одежде куда-то исчез.
– Не думай сейчас об этом, – стараясь не показать своим голосом то, что он уже поминутно знает его будущее, резко сказал Измайлов. – Чем он тебя так?... Ножом?
Парень промолчал. Кожа на его лице приобрела землистый оттенок, впавшие глаза очертились черными кругами.
«Конечно ножом…» – быстро думал Алексей, осматривая рану. – «Тем самым». Он вспомнил окровавленный нож возле скрюченных пальцев мертвого кряжистого. – «На полное лезвие... Кровь не вышла, она пролилась в брюшную полость и в разрезанный желудок… Он уже умер. Ты разговариваешь с мертвецом».
Измайлов оторвал глаза от розово-фиолетового пореза и внимательно посмотрел на заострившееся лицо парня, не понимая, как он мог с такой раной бегать, что-то кричать и бить изо всех сил, рассчитываясь за смерть священника и Трофима, которых он почти не знал, не являясь прихожанином их прихода. Это был один из тех цельных русских характеров, которые способны принимать крайние решения, совершенно не считаясь с их последствиями. Он знал, что священников убивать нельзя, потому что должно же быть рядом с нами что-то светлое, и поступил так, как подсказывало ему его сердце.
«Он уже мертвый, но он успел сделать то главное, чем жил с момента похорон отца Александра. Он отомстил за смерть многих, и теперь ему не страшно и не стыдно навсегда уходить в черное небо. Он выполнил все, что должен был выполнить, и теперь ему с каждым мгновением будет все спокойней и спокойней. Ну, а ты?» – шепнул сам себе Алексей. – «Ты еще ничего не сделал».
– Что, плохо доктор?... – беззвучно спросил Иван, открывая мутные глаза. – Это уже не важно. – Он поднял голову и с каким-то детским удивлением посмотрел на темное небо. – Звезды спрятались… Всю ночь горели, а сейчас нету…
Алексей вслед за ним посмотрел вверх. Звезды действительно исчезли, на небе стало темно. Далекая белая луна, женская ипостась мира, на мгновение появилась в просветах между низкими тучами и, светя, словно сквозь воду, тут же скрылась в черноте. Все небо над долиной вновь затянуло мглой.
Совсем скоро на болотах опять зашелестит надоедливый затяжной дождь. Капли воды в полной темноте будут пузыриться в лужах между кочками, мхи набухнут, а здесь, на гряде, вода будет стекать по низким стволам сосен и, собираясь в маленькие ручейки, потечет между мокрыми замшелыми валунами к берегу затоки. Дождь окончательно прибьет к земле потухающее пламя на месте пожарища, и вскоре там будут лишь дымиться обваленные почерневшие бревна, а под ними трупы людей, которые сегодня ночью пожали последствия своих прошлых поступков.
Потому что ничего в мире не проходит бесследно, и любые наши поступки из настоящего переносятся в будущее. И что мы найдем на дороге своей судьбы – мину под ногами, которую вчера своим словом и делом сами забросили на шаг вперед, или накрытый друзьями стол – зависит только от того, как мы поступаем прямо сейчас. Но уголовники этого не знали… А рядом с ними, спокойно глядя стеклянными глазами на небо без звезд, навсегда останется лежать их палач. Наверное, это была не месть, а воздаяние, со смертью священника чаша переполнилась, и сейчас Алексею хотелось пожать парню руку. Только теперь он понял, зачем монах разбудил его полчаса назад.
– Вер, ты смочи ему влажной тряпкой губы… Пить не давай. Нельзя ему пить. Впрочем, это уже не имеет значения, – тихо сказал врач, застегивая телогрейку на животе парня. Он поднялся с колен и посмотрел на тухнущее пламя. Через час– другой на горизонте засереет рассвет, вдалеке станут видны пространства восточных болот, и Измайловы навсегда покинут заброшенную факторию, которая неразрывным узелком связала его семью с незнакомыми раньше достойными людьми.
– Уходите сегодня? – словно угадав его мысли, спросил монах.
– Уходим, – твердо ответил Алексей.– Хватит! Каждый день – как жизнь… Не знаю, куда – но уходим. Еще раз предлагаю, пойдем с нами. Здесь ты умрешь.
– Нет, доктор. Не буду я больше никуда бегать. Здесь раненые, здесь ослабевшие от голода. Здесь часовня. С тех пор, как монастыри позакрывали, все бродил, искал чего-то нужного, а оно меня само нашло. Зачем мне куда-то идти? А вы уходите. С вами у людей лишняя надежда появится. Вдруг вам удастся к поселку выйти и помощь сюда позвать. Другие бы не позвали, постарались бы неприметно на запад пробраться, не привлекать к себе внимание властей. А вы позовете. Я знаю… – закончил монах и склонил в прощальном поклоне непокрытую голову. В ветвях низких сосен зашуршали первые капли дождя.
***
Через два часа, когда на горизонте взошло невидимое за серыми облаками солнце, Санька, пользуясь общей суетой сборов, пробрался сквозь густые заросли кустарника к высокой развесистой сосне, растущей отдельно от остальных деревьев. В тени ее редких ветвей еще лежал снег. Здесь уже можно было встретить кого-нибудь из ссыльных, но сейчас возле сосны было тихо и безлюдно. Санька несколько раз обошел вокруг дерева, отметил взглядом выпуклости сучков на коре и, обхватывая руками ствол, полез наверх. Замысел был прост: забраться на сосну как можно выше и сверху, за сплошной стеной камышей, увидеть неведомый край, куда они сегодня уходят.
Санька лез все выше и выше, зажмурив глаза и прижимаясь щекой к старой, потресканной, липкой от смолы коре. Но ему не повезло. Когда земля осталась далеко внизу, он открыл глаза и увидел, что рыжие болота до горизонта покрывает непроглядная пелена дождя. Со стороны затоки видимость была хорошая, там за серой дымкой уже проглядывалась необъятная река, медленно несущая свои воды на север. Но та часть мира Саньке была не нужна.
Внизу папа уже подготовил березовые жерди и закапал свечным воском спички, разложив их по разным карманам, мама с актрисой приготовили на костре кипяток, чтобы согреться перед дорогой, а художник Миша Беленький быстрыми штрихами нарисовал в альбоме последний эскиз заброшенной фактории с гигантским, уходящим в небо, крестом на крыше часовни. Все было готово к тому, чтобы, не оглядываясь, покинуть эту угрюмую безымянную возвышенность, неотмеченную ни в одном атласе мира, но навсегда оставшуюся во снах тех, кто выживет.
Перед расставанием жена инженера положила на свои ресницы густой слой туши, накрасила карминовой помадой губы и надела на шею в три ряда белые бусы, нетронутые блатными. С этого момента она оставалась один на один со своим слепленным из пустоты мужем и людоедами из бездомных, которые совсем скоро перестанут прятаться по кустам. Ей бы покинуть факторию вместе со всеми, но она не захотела бросить мужа; не потому, что он того достоин, а потому, что она такая. И сейчас ей хотелось навечно остаться в памяти тех, кто уходил, настоящей, красивой женщиной.
Сам инженер, напоминающий своим мрачным видом побитую старую собаку, на прощание пожал Алексею руку, вновь повторил, что он совершает ошибку, но когда они ушли, взобрался на самую вершину гряды и потом еще долго смотрел на необъятные восточные болота, скрытые за пеленой моросящего дождя. Котикового пирожка на его голове уже не было, капли воды стекали по мокрым волосам и щетине на щеках, воротник пальто был поднят. Даже сейчас инженер не находил в себе силы признать, что его решение остаться было продиктовано не надеждой, а обычной трусостью, страхом самому сделать первый шаг против течения судьбы.
И если те, кто в эти минуты уходил в неизвестность, открывая для себя новую terra incognita, погибнут, он в глубине души останется рад. Не потому, что желал им зла, а потому, что так приятно всегда быть правым.
Так было и так будет. Всегда кто-то уходит, а кто-то смотрит им в спину. Двое мужчин, три женщины и один подросток с березовыми жердями в руках прошли один за другим по пологому склону холма и вскоре скрылись из вида в мокрых камышах. Впереди лежал неведомый зыбкий край.
Пускай инженер думает, что хочет. А мы зайдем в храм, купим в церковной лавке свечу и поставим ее перед таинственной иконой Николы Доброго. Пускай она горит, освещая путь всех тех, кто без страха идет навстречу своему будущему.
Глава 6
Затерянное среди бескрайних таежных массивов глухое село Покровское дымилось печами. По крышам низких бревенчатых домов с резными наличниками на окнах надоедливо стучал затяжной дождь. На улицах было пусто и тихо, лишь слышалось журчание воды, сбегающей по деревянным желобам с крыш хозяйских построек, да за огородами шумела разбухшая от ручьев лесная речка Каменка, прозванная так из-за отполированных черных валунов, бурлящих в ее стремнине.
В тайгу окончательно пришла весна. Во многих дворах уже белели мокрые от дождя низкие развесистые яблони. Совсем скоро в синеве неба выглянет летнее солнце, зазвенят комары, а вечерами возле каждого забора на лавочках будут сидеть мужики и бабы, и дети до самой темноты будут купаться в речке, со смехом и визгом пытаясь удержаться на скользких гладких валунах. Но пока на улицах никого не было. На крыше сельсовета безжизненно свисал с шеста мокрый красный флаг.
– Ты зачем у председателя лошадь просил? В тайгу собираешься? – не поздоровавшись, спросил Степан, зайдя в избу охотника Кузьмича. Сам Кузьмич только что вернулся из сарая, неся в руках охапку сухих просмоленных поленьев. В нетопленной горнице было сыро и неуютно. С неудовольствием поглядывая на непрошеного гостя, охотник с грохотом бросил поленья возле обмазанной глиной печки.
– А тебе-то что? Со мной пойти хочешь?
– Мужики говорят, ты за Петров скит собрался, – не отвечая на вопрос, продолжил Степан, неторопливо опускаясь на лавку.
Сибирские разговоры обычно медленные, неторопливые, как неспешно текущие воды Оби. Все эмоции скрыты в глубине. Кузьмич молча открыл заслонку и поднес к поленьям зажженную спичку. Его лицо и борода на мгновение осветились красным.
Через несколько дней после их возвращения с устья Назино, охотник вдруг проснулся посреди ночи, зачем-то подошел босиком к занавешенному цветной занавеской окну и долго вглядывался в темноту, словно хотел за двести ночных верст разглядеть, что сейчас происходит на далекой речной гряде, которая совсем скоро должна превратиться в огромное кладбище. Как и уполномоченный Сивцов, он не спал до самого рассвета, ворочаясь на скрипучей кровати. Ему казалось, что в горнице кто-то есть, и этот кто-то все время на него смотрит.
Здесь разница, хорошо заметная только Богу. Если уполномоченный поворочался-поворочался до восхода солнца, а затем заснул, утром навсегда забыв о неприятном чувстве, то Кузьмич остался с этим чувством жить дальше.
– Да, за Петров. Пойду, посмотрю, что там, – после долгого молчания нехотя ответил он.
– Так я и думал. Жалеешь всех… А нам от жалости твоей одни убытки. Как им поможешь? Сюда приведешь? Начальство в районе узнает, и нас вместе с ними заберут. Как помощников. Даже думать забудь, – это я тебе от всех мужиков говорю… – Степан замолчал, засопел и полез в карман мокрого ватника, доставая оттуда кисет с самосадом.
– Все равно пойду. Хоть разузнаю, что там и как. Люди же там умирают, – ответил охотник и поднялся от печи, давая понять, что разговора не получилось. Затем помолчал и добавил: – Понятно, что всем не поможешь. Но если хотя бы одного человека удастся живым из болот вывести – разве этого мало?..
«Спасая одного, спасешь весь мир», – так сказано в древней священной книге, которая на несколько тысячелетий была старше самого Кузьмича. Сам охотник никогда не слышал этих слов – наш бедный человеческий разум ограничен суетой своего времени. Но зато это знала его совесть, число дней которой очень велико.
Это трудно объяснить, но иногда молитвы незнакомых людей, отражаясь от неба, становятся без звуков услышанными на другом краю света. Чудеса творятся через людей – пока охотник не принял решения пойти к заброшенной фактории, он не находил себе места, словно кто-то, не переставая, шептался в его сердце. Но как только он решился, сердце замолчало, зато появилось нетерпение. Отвечая на зов своей совести, Кузьмич собрался в дорогу всего за два дня, и уже на следующее утро после разговора со Степаном вышел из Покровского на запад, ведя за поводок навьюченную лошадь. В тот самый момент Алексей и его спутники спустились с гряды и скрылись в камышах.
***
На третьи сутки пути Санька, проснувшись, не узнал окружающего мира. Пока они спали, над болотами пошел мокрый снег, перед рассветом повалив густыми хлопьями. Все видимое пространство до горизонта стало белым, снег наглухо, как погребальным саваном, покрыл высокие мшистые кочки, камыш и заросшие озера с черной водой. Костер давно потух, снег залепил остывшую золу белыми мокрыми хлопьями. Было тихо и безветренно.
– Вот тебе и месяц май, – громко произнес папа, с трудом поднимаясь на ноги. – Давайте-ка огонь заново разводить.
Сразу после его слов на охапках камыша зашевелились все остальные, приподнимая головы из-под курток и пальто, накрытых слоем снега. Угрюмая речная долина словно показывала людям, посмевшим нарушить ее вечный покой, что здесь будет зимой, когда от мороза при дыхании у человека сходит эмаль с зубов.
– Никогда не буду больше пешком ходить, – через силу шутил папа, опускаясь на корточки возле потухшего костра. От постоянной сырости все суставы распухли и стали чужими, а при дыхании в спине под лопатками отдавало острой болью. От голода постоянно кружилась голова. Остальные чувствовали себя не лучше, актриса задыхалась от сухого кашля, но от жалости к себе никто не ныл. Ведь они еще были живы.
Начало пути обнадеживало. В первый день, не успели они пройти в камышах и сотни метров, как из-под самых ног художника вдруг с хлопаньем вылетела небольшая птица с ярко-белыми пятнышками оперения. Словно давая себя внимательно рассмотреть, птица села на кочку в нескольких метрах от замерших людей и, поблескивая черными бусинками глаз, принялась что-то ковырять в сером мокром лишайнике.
– Кедровка, – замирая на месте, тихо ахнул папа. – Санька, помнишь?
Мальчишка молча кивнул головой.
Еще в другой, похожей на сон, жизни в их книжном шкафу, за стеклом, стоял том «Мира животных» Брема – любимой книги Санькиного детства. Каждый вечер, перелистывая на коленях ее страницы, он словно покидал двор их дома, где водились лишь коты да голуби, и путешествовал по всему свету, познавая его многообразие на пестрых картинках с животными из далеких загадочных стран. Сидящая на кочке темно-бурая птица с запоминающимися яркими белыми пятнышками на оперении и вправду как-будто только что слетела с рисунка Брема.
– Точно кедровка, – уверено сказал папа. И замечая, что остальные не разделяют его радостного возбуждения, быстро пояснил. – Она прячет во мхах тайники с орехами. А значит, совсем рядом здесь должны расти кедры!
Еще одна загадка речной долины. До ближайшего кедрача, растущего за Петровым скитом, было пятьдесят с лишним верст по мертвым марям, где в черной воде между кочками не откладывают свои личинки даже комары. Но, к счастью, Алексей и его спутники об этом не знали. Воодушевленные добрым знаком, раздвигая руками камыши, они медленно пошли дальше, с каждым шагом ожидая, что вот сейчас, за этим просветом, покажется зеленая стена тайги, и они будут спасены.
Но прошел час, затем еще час, невидимое за тучами солнце по короткой дуге переместилось на запад, а признаков твердой суши все не было. Дождь перестал, но зато появился туман.
На любой географической карте все болота мира окрашены в веселый, зеленый, как травка, цвет, с тоненькими продольными штрихами. Ничего примечательного. Но если кому-то придется пересекать эти места не взглядом, а своими ногами, остается только искренне пожалеть этого человека. Тонкие безобидные штрихи мгновенно превращаются в разводы черной воды, а нарисованные веселые зеленые пятна колыхаются под ногами, словно живое существо. В болотах даже два метра пути даются с трудом и страхом – лицо и спину заливает липкий пот, от напряжения в глазах начинает двоиться, а сам человек через каждый шаг проваливается по пояс в мокрый мох. Но карта про это молчит.
Можно полюбить море, можно полюбить горы, можно влюбиться даже в пустыню и остаться в ней жить, но болота всегда будут восприниматься человеком как призрачное, порожденное туманами царство умершей природы, которое живым лучше не тревожить.
За первые сутки нечеловеческих усилий путники прошли под проливным дождем на восток всего две версты, но так и не нашли никаких следов твердой земли. Высокие камыши скрывали за собой панораму огромной долины, и было совершенно невозможно понять, в какую сторону следует идти дальше. Заросли тростника сменялись густой осокой, изредка путникам встречались одинокие деревья: низкорослые лиственницы, осины, или корявые рямовые сосны, каким-то чудом пустившие корни в жидком перегное.
Но деревья и высокие волнообразные кочки только обманывали, создавая иллюзию твердой поверхности. В этих широтах кочки представляют собой ядра вечной мерзлоты, над которыми веками разрастались мхи. Стоило только ступить на эту призрачную твердь, как кочка с бульканьем уходила в бездонную пустоту, выпуская из-под себя пузыри реликтового воздуха, которым здесь дышали еще огромные, обросшие шерстью, носороги. В отсутствии опыта, Алексею и его спутникам пришлось изучать все ловушки долины Оби на себе. Медленно, один за другим, проваливаясь по пояс в мокрый тяжелый мох, они продвигались вперед, перед каждым шагом проверяя прочность ложной суши длинными слегами.
– Ищем место посуше – и привал, – сказал первым Алексей, понимая, что они давно перешли все положенные человеку пределы усталости. Все мышцы рвала боль, в висках пульсировала кровь, а во рту почему-то чувствовался легкий привкус ацетона. Если организм оставить без пищи, он начинает поедать самого себя: рези в желудке тогда становятся не такими острыми, но зато сердце начинает биться часто-часто, и в глазах при любом усилии плавают красные круги. Услышав его слова, актриса без сил опустилась на корточки, а затем села прямо в воду.
Через десять минут на небольшой, заросшей мхом возвышенности уже дымился костер, а в котелке закипала дождевая вода. Все опустошенно молчали. Немая бродяжка, сильнее остальных привыкшая цепляться за жизнь – какой бы она ни была – положила свою голову Мише на плечо.
– Попробуем утром поискать птичьи гнезда. Будем, конечно, надеяться, что завтра мы куда-нибудь выберемся. Судя по камышу, мы все еще на береговой линии Оби, – обращаясь сразу ко всем, предложил папа. Он зачерпнул ладонями пригоршню воды, протер заросшее густой щетиной лицо, и вдруг замер, оборвав себя на полуслове.
В просвете камышей, едва различимая в тумане, виднелась воткнутая в кочку веха, с повязанной на конце выцветшей тряпкой. Цепочка независящих друг от друга случайностей, которая привела их в затерянную сибирскую долину, теперь отматывалась назад. Рассеянный взгляд совершенно случайно наткнулся на веху, которую по рассеянности оставил здесь топограф, забыв о приказе уполномоченного уничтожать за собой все знаки, ведущие к Петрову скиту, и которые Алексей безуспешно искал с самого первого дня. Если бы он не заметил едва различимый в зарослях камыша березовый шест со свисающей тряпкой, путники бы навсегда заблудились в бескрайних пространствах огромной речной долины, где нет ничего, кроме призраков, порожденных вечными белыми туманами.
Но что-то на небе неуловимо изменилось, словно в глухой стене приоткрылась дверь. На следующий день они сумели пройти вглубь торфяников сразу на пятнадцать верст. Найденное направление было правильным. За время пути Миша нашел еще одну торчащую во мху жердь, обозначающую границы заросшего озера. Надежда сменялась уверенностью. Следуя по цепочке, друг за другом, путники уже не отрешенно молчали, а переговаривались и даже шутили, с каждым шагом ожидая увидеть вдалеке полоску настоящего, а не призрачного, леса и крыши домов таежного поселка.
Только до одинокой, вросшей в землю избушки Петрова скита им было идти наперегонки с голодом тридцать с лишним верст, которые с каждым днем будут растягиваться все длиннее и длиннее, постепенно превращаясь в бесконечность. К счастью, в нас еще с рождения заложена вера в чудо, и хочется думать, что это не просто вера, а знания нашей вечной души, для которой нет границ между мирами, и которой все давным-давно известно.
Утром третьих суток, когда все видимое пространство до горизонта залепило снегом, с путниками случилась первая беда.
До находки створов они, сами того не подозревая, шли вдоль одной из проток речки Назино, густо поросшей болотной растительностью. За створами заросли заснеженного камыша закончились, а впереди до горизонта просматривалась рыжеватая безжизненная равнина торфяников, с редкими чахлыми деревьями, мхом и черной водой между кочками. Сейчас все вокруг стало белым.
Огромная долина Оби словно накрыла забредших в ее края людей своим пространством и космической тишиной. Они были одиноки в этом заснеженном царстве умершей природы, и даже фактория воспринималась теперь как полузабытый сон из другой жизни. Одиночество давило.
– Сейчас кипятку напьемся, чтобы согреться, и пойдем. Не может быть поселок так далеко. Кто-то же здесь прошел, значит, и мы пройдем, да Санька? – приговаривал папа, только для того, чтобы слышать в этой неестественной тишине природы звуки своего голоса. За три дня пути он сильно изменился, голод словно стер с его лица все живые краски, оставив только нездоровые ярко-красные пятна на обтянутых кожей скулах и решительный блеск во впавших до предела глазах. Мама выглядела точно так же, она все время прятала свои руки в рукава мокрого пальто и сухо кашляла. Каждый шаг по болоту требовал огромного напряжения, организм съедал сам себя, чтобы дать человеку силы для следующего шага. Но хуже всех было актрисе, за последние сутки пути она несколько раз теряла сознание, ее приходилось поднимать со мха и, поддерживая, вести дальше.
На востоке за облаками вставало сибирское солнце. Когда вода в котелке закипела, художник Миша Беленький достал из заплечного мешка свой альбом с рисунками и зачем-то отдал его в руки немой бродяжке. Никто тогда не понял смысл его поступка – мы ведь не ощущаем чужих предчувствий, как и не чувствуем чужую боль, если не сделаем ее своей. Альбом с эскизами, в которых отражалось странное, но светлое восприятие увиденного им мира, остался за пазухой вязаного жакета девушки-принцессы из нарисованного им самим бумажного царства. Он не хотел видеть ее другой.
Есть в нашей жизни нечто такое, что не вписывается в четкую, построенную материалистами систему вселенной. Какое-то смутное, как сквозь дымчатое стекло, видение будущего. В то утро Миша первым пошел по снежной равнине, проверяя березовой жердью прочность мха на шаг впереди себя. За ним, след в след, проваливаясь по колено в мох, медленно брела Вера, затем Алексей, актриса с Санькой и немая девушка. Кругом властвовала тишина, лишь похрустывали под ногами кристаллики снега на побелевших кочках да слышалось тяжелое дыхание идущих. Облака на горизонте постепенно растворились в синеве, вместе с заморозками на бескрайнее приполярное небо вернулось яркое солнце, и снег вокруг сверкал и искрился, слепя глаза. Не успели они пройти и полверсты, как цепочка растянулась.
Все плохое всегда происходит очень быстро. В какой-то момент бредущая позади художника Вера подняла голову, и ее глаза расширились. Впереди была привычная картина весенних болот, белел снег, чуть слева от Миши росла одинокая чахлая осина, журчала подо мхом вода, но было в этой картине что-то пугающе знакомое, словно она видела именно этот момент когда-то в другой жизни, и точно знает, что будет через секунду.
Словно почувствовав ее напряженный взгляд, Миша обернулся, и Вера вспышкой вспомнила, что видела это место на рисунке самого художника, подсмотренного им в своих снах. Миша еще не закончил движения головы, как она закричала.
В то же мгновение кругом забулькало, на снегу в разных местах проступили черные пятна воды, и художник, как стоял, с головой провалился под мох. В этом было что-то нереальное – только что он стоял в двух шагах от Веры, она слышала его дыхание и при желании могла дотронуться до его худого плеча в студенческой шинели со споротыми петлицами, как вдруг его не стало. Не понимая, как это все может быть, Вера еще бы долго стояла, растерянно озираясь по сторонам, но кочка под ее ногами внезапно поехала вниз, и рядом с сапогами зажурчала вода из-под разорванного мха. Не успев даже крикнуть, она обязательно бы провалилась вслед за Мишей в трясину, если бы кто-то не рванул ее за пальто и не повалил всем телом на колышущуюся кашу изо мха, воды и снега.
Все произошло так быстро, что она не успела даже испугаться. Страх – естественная реакция на опасность, придет позднее, а пока никаких эмоций не было. Была лишь пустота, замершее время и распластанная рядом фигура мужа, пытающегося просунуть свою жердь как можно дальше, прямо к голове вынырнувшего из снежной грязи художника.
– За слегу, за слегу хватайся! Не сдавайся! – кричал Алексей, пытаясь подползти еще ближе. Трясина засасывала, с бульканьем заполняя пустоты между пластами торфа. Миша еще успел взмахнуть рукой, пытаясь зацепиться за протянутый шест. В какое-то мгновение он посмотрел Алексею прямо в глаза, и ничего больше во всей вселенной не было, кроме этого безмолвного взгляда и протянутой вперед березовой слеги. Затем потревоженная трясина вздохнула, Мишу потащило в глубину, и он, с поднятой рукой, навсегда скрылся в жидком снежном перегное.
Через минуту на поверхности топи всплыли пузырьки газа, а еще через минуту тяжелые зеленые мхи снова сомкнулись.
Когда, задыхаясь и падая, проваливаясь по колено в мокрый мох, туда подбежала немая бродяжка, она увидела обычную равнину с пятном черной воды возле чахлой осины, в котором еще плавал талый снег…
Вечером, когда небо на западе осветилось красным, Измайлов сделал из березовой слеги Миши крест и воткнул его в кочку, в нескольких метрах от того места, где сейчас подо мхом находился художник.
– Ну вот… Бросил ты меня, брат… – не замечая, что говорит вслух, шептал Алексей, связывая перекладину креста шнурками, снятыми со своих разбухших туфель. – Как мы теперь дойдем? Нам, брат, дойти надо. Мы же не одни, женщины здесь за два часа погибнут. Не можем мы их бросить…
Как-то так получилось, что за последние дни Миша стал для него одним из самых близких и родных людей. На удивление, вытащенный жестокой реальностью из своего воображаемого мира, художник оказался настоящим мужчиной, на протяжении всего пути он не ныл, не бодрился сверх меры, не учил других терпению, а молча помогал вымотанным женщинам и Саньке, улыбаясь так, словно это они ему помогали. Его полюбили все, не только немая девушка; доброта и отзывчивость молодого художника покорила даже оставшегося на гряде инженера. И здесь, в болотах, Миша был единственным человеком, который продолжал улыбаться. Без него путь становился в тысячу раз тяжелей.
– Не довел бы их я, довел бы ты… Это главное. А ты нас бросил… – с какой-то непонятной обидой бормотал Алексей, теряя ускользающую реальность. Он обращался к Мише, как к живому, как-будто его товарищ с набитыми грязью легкими сейчас внимательно прислушивался к его словам из глубины трясины.
Немая девушка неподвижно сидела на коленях на заснеженном мху и смотрела, как Алексей устанавливает крест. Она так и не заплакала. Позже, когда все решили остаться здесь на ночь, отойдя от трясины подальше, она молча легла на охапку срезанных камышей и, по-детски сжав согнутые колени руками, не мигая смотрела в какую-то точку на темном горизонте. Вера осторожно накрыла ее до подбородка своим пальто, но девушка даже не пошевелилась. Она не заплакала и после, когда Алексей на рассвете тронул ее за плечо и сказал, что им нужно уходить.
– Он сейчас где-то рядом с нами, – сказал ей тогда Измайлов, внутренне морщась от своей беспомощности. Если бы девушка заплакала, зарыдала в крик, то всем сразу стало бы легче. Это было бы понятно и естественно – все знали, что значил для нее художник. Но она покорно встала на ноги, подняла со мха свою жердь и медленно побрела по торфяникам вслед за остальными, прижимая за пазухой жакета его альбом. До конца своих дней девушка больше никогда не будет плакать. Все ее слезы выплакались раньше, когда еще было что терять.
Если бы на месте Алексея оказался мудрый Аркадий Борисович, он бы сказал, что настоящую боль можно победить только смирением. Любовь не заканчивается со смертью, она просто переносится на небо. Тот, кого мы любили, к нам уже не вернется, но мы к нему придем обязательно. И надо-то всего лишь подождать…
Но, наверное, девушка не услышала бы и его слов. Вся мудрость мира сейчас для нее была пустотой.
***
На седьмые сутки Измайлов понял, что им никуда не дойти. Голод догнал их. От истощения у него кружилась голова, все движения были слабыми, неуверенными, но сознание работало с потрясающей ясностью. Нестерпимые рези в желудке давно прекратились, вместе с ними исчезли навязчивые галлюцинации, и теперь даже сами мысли о еде были ему неприятны. За шесть дней пути по болотам все суставы отекли так, что при надавливании на коже надолго оставались белые ямки, но никакой боли не было, вся боль тоже куда-то ушла. Оставалась только огромная слабость, бешеное сердцебиение и незнакомые, яркие, странные мысли, словно в его сознании поселился кто-то чужой. Еще его мучил сухой кашель, но больше всего на свете доктор боялся упасть и не найти силы встать, или провалиться в воду, покрытую тонкой коркой льда и скрытую под снегом.
Страх был таким сильным, что у него потели ладони. Стараясь не думать о плохом, он растирал мокрым снегом лицо и в бессильной тоске смотрел на темную полоску тайги, в ясную погоду простирающуюся по всей линии горизонта на востоке. Это был не призрачный заболоченный таежный участок, за которым снова шли безжизненные торфяники, а самый настоящий кедровый лес, но добраться туда люди уже не могли.
Вчера утром они похоронили в болоте актрису. Она умерла так же незаметно, как и жила в последние дни, голод превратил ее в тень, в какой-то момент она просто легла на талый снег и отказалась вставать. Вера просидела возле бывшей актрисы всю ночь, а утром своей рукой закрыла ее глаза, неподвижно смотрящие на этот подлый мир, которому она раньше так мечтала подарить ребенка. Оглушенный сразу двумя смертями, Санька утром помог взрослым раскопать во мху неглубокую могилу, разрывая руками жидкую грязь, проросшую какими-то серыми волокнами. Актриса была не первая, кого он хоронил в болоте. Еще десять дней назад, в заброшенной фактории, которая теперь воспринималась как сумеречный сон, он точно так же закапывал в пропитанной водой грязи женщину в желтом берете. Она умирала слишком долго. Смерть не любит, когда люди забегают вперед, и перед тем как умереть, женщина все хватала Саньку за руку, в тумане ускользающего сознания принимая его за своего взрослого сына, который отказался от нее сразу после ареста.
– Юра, – шептала она прозрачными губами, держа ладонь Саньки в своих порезанных руках. – Папа меня бросил, да?.. А я сама что-то… – она обводила мутными глазами еловые лапы настила и ветки, на которых лежала. – Я не помню…Что-то изменилось… Я не дома, да?..
– Юрочка, – перед самой смертью прошептала она последние затухающие слова. – Сынок, любимый, принеси маме из кухни примус… Что-то мне холодно…
Раны на ее руках загнили, запах гноя пробивался в гаснущее сознание, разбавляя реальностью миражи прошлого. Женщина, наверное, понимала, что от нее пахнет, и, умирая, все равно стеснялась, все пыталась подтянуть к подбородку влажное от изморози пальто. На ее могиле поставили крест из двух жердей, точно такой же, какой сейчас поставили рожденной под самой несчастливой звездой актрисе.
В тот день Алексей и его спутники, стараясь не думать о том, кто будет следующим, удалились от берегов Оби еще на пять верст и на закате увидели далекие очертания сопок на горизонте. Но каждый уже начал понимать, что им туда никогда не добраться. Сил идти больше не было.
Наступившая ночь, наверное, была самой тяжелой. Алексей разжег костер и неподвижно смотрел на мерцающее пламя, подсовывая поближе к огню ледяные ноги в городских осенних туфлях, так нелепо смотревшихся здесь, на краю света. Вера и Санька лежали рядом на охапке камыша. После полуночи туман игольчатым инеем осел на мох, покрывая бескрайние болота белой изморозью. Высоко в небе загорелись звезды.
Прижимая к себе сына, Вера выбрала взглядом одну из мерцающих звезд и, всматриваясь, словно именно в этой звезде стараясь разглядеть далекое лицо Бога, беззвучно шептала ей свои молитвы. С дыханием изо рта поднимался пар, а вместе с паром к небу уходили никогда раньше не сказанные спрятанные слова, и имена мужа и сына. Временами женщине казалось, что звезда ее слышит и отвечает ей мерцанием своего синего неземного света. Тогда ее сознание светлело, словно кто-то зажигал в нем маленький огонек, и на душе становилось немного легче.
Голод и нечеловеческая усталость брали свое, иногда Вера на несколько минут впадала в забытье. Тогда черное звездное небо уходило куда-то в сторону, а на смену приходил колышущийся заснеженный мох, из которого, булькая, проступала вода. Еще она видела затушеванное дымкой лицо Миши, сумевшего заранее оставить на бумаге момент собственной смерти и печальную фигуру актрисы. Тогда женщина сразу вздрагивала, призраки исчезали, и над ее головой, требуя все новых и новых слов, вновь загоралась далекая незнакомая звезда. Звезда мерцала, сжималась, разжималась – слушала… Под утро Вера потеряла сознание.
– Вер, вставай, надо идти! – на рассвете потряс ее за плечо Алексей, но она не открыла глаза. Все, что она могла сделать, она уже сделала. Санька тоже не смог подняться, молча смотря на отца мутным отстраненным взглядом. И, может быть, сдался бы Алексей, без сил опустившись на мох рядом со своей семьей, если бы не немая бродяжка.
Девушка оказалась сильнее всех. Казалось, она первая должна была перестать сопротивляться, но то, главное, что заложено в нас от рождения и скрыто в обычной жизни, заставило девушку встать и взять в руки слегу. Она, пошатываясь, стояла возле потухшего костра, смотрела на Измайлова и молча ждала, когда взрослый и решительный мужчина, который уговорил всех идти за собой, возьмет себя в руки и справится с собственным бессилием.
Весь следующий день стерся из памяти, растворяясь в каком-то беспросветном тумане, смешивающем воедино миражи и обрывки ускользающей действительности. Алексей взваливал на плечи впавшего в забытье сына, пошатываясь и падая, проходил с ним сотню шагов. Затем оставлял его на снегу и возвращался за Верой. Перед глазами постоянно кружились какие-то красные искры, сердце колотилось, легким не хватало воздуха. Иногда Вера открывала помутневшие глаза, опиралась на его руку и пыталась самостоятельно подняться на ноги, но затем снова бессильно валилась на мох. Голод ее больше не тревожил, но зато мучили видения, словно душа уже отделилась от тела и блуждала где-то в других мирах.
В какой-то момент, когда он снова наклонился, чтобы ее поднять, женщина пришла в себя и отрицательно покачала головой.
– Леша, не надо. Это бесполезно. Уходи с сыном, – разлепив покрытые коркой губы, попросила она чуть слышно. – Иногда лучше оставить…. Не хочу видеть, как он умрет. Итак, все из-за меня…
Алексей, будто не слыша, потянул ее за рукав пальто.
Так они прошли еще две версты. Потом уже вдвоем с немой девушкой, по очереди, волоком тащили за собой по снегу два неподвижных тела, рывками дергая их за воротники пальто и полушубка. А к вечеру Алексей увидел сквозь плавающие перед глазами обрывки красного тумана близкую полоску тайги и маленькую избушку с дымом над трубой, стоящую на самой границе двух вселенных. Тогда они остановились. Затем он сломал две оставшиеся березовые слеги, нарезал камыша и развел большой костер. Это было спокойное, рассудочное решение – им оставалось дойти до избушки не более, чем полверсты, но они не смогли бы пережить наступающую ночь.
В строгом спокойствии, словно подводил итоги своей жизни, Измайлов подкинул в разгорающийся костер пласт срезанного мокрого мха, чтобы сильнее дымило, протер снегом черные от болотной грязи лица неподвижно лежащих жены и сына и сел рядом с ними, найдя в себе силы улыбнуться немой бродяжке. Видения больше его не тревожили, сознание работало с потрясающей ясностью, он все понимал и все принимал, без грусти прощаясь с прошлым и уже не боясь будущего. Обыкновенный доктор, каких тысячи, он и так сделал намного больше своих сил и теперь ждал только чуда. Последнее, что четко осталось в его ускользающей памяти, был огонь разгоревшегося костра.
В жизни все устроено правильно, на этом стоит мир. Безмолвно летит где-то в небе всадник на вороном коне, имеющий меру в своей руке, и в этой мере наши слезы. Вышедший к Петрову скиту на день раньше, Кузьмич, собирая дрова для печки, заметил далеко в болоте мерцающий огонек их костра, вернулся в избушку, взял ружье, проверил, надежно ли привязана лошадь, и через два часа нашел в тумане неподвижно лежащих на снегу мужчину, женщину и маленького мальчишку. Еще одна девушка, почти подросток, сидела возле костра и без всяких эмоций смотрела на появившегося из другого мира человека, блестя белками глаз на истощенном, черном от болотной грязи лице. Она не плакала и не радовалась, словно все ее чувства давно закончились, исчерпав себя за коротенький отрезок прожитой ей жизни. Их путь к этой встрече был отмечен двумя березовыми крестиками, и она решила жить только для того, чтобы помнить об одном из них. Ведь пока мы помним, ушедшие живут вместе с нами.
– Вы из фактории? – не узнавая своего голоса, тихо спросил Кузьмич, пораженный страшными следами голода и чудом появления этих людей за пятьдесят верст от места их высадки. – Еще кто-нибудь спасся?
Девушка отрицательно покачала головой, и вдруг, впервые за много дней, в ее зеленых глазах блеснули слезы. Но она так и не заплакала. Мы такие, какими нас видят другие, и если она для кого-то представлялась принцессой, то значит, она была ей, а принцессы никогда не плачут.
К утру охотник перетащил всех в скит, жарко натопил печь и приготовил отвар из вяленого мяса. Алексей еще раз пришел в себя, когда охотник нес его на плечах в темноте по самой кромке последнего болота. Верхняя пуговица пропитанного грязью пальто больно врезалась в горло. Да еще какая-то липкая мокрота наглухо обложила легкие, от полного истощения они распускались, как нитки, и совершенно не давали дышать. Он попытался что-то сказать, хрипнул и снова потерял сознание.
Если человек не помнит, как он рождается, кто сказал, что он будет помнить момент своей смерти? Когда Алексей открыл глаза, он увидел низкий закопченный потолок, мерцающий по бревенчатым стенам огонь печи, и топчан, на котором лежали его жена с сыном, и еще кто-то знакомый, с закрытым пальто лицом. Возле каменной печки, согнувшись, сидел незнакомый бородатый человек в овчинной безрукавке и шевелил поленом пылающие дрова. В углу тускло светилась позолотой старая икона с темным ликом неизвестного святого, там же находились немая девушка, имени которой он почему-то не помнил. Приподнявшись на локтях, Алексей без усилий встал с топчана и вышел в темноту за дверь. На его душе было светло, строго и немного грустно, словно туда пришло утро ранней осени. Страха за родных больше не было. Откуда-то он знал, что с ними все будет хорошо, потому что только на этом и стоит мир.
Не заметив порога, Измайлов спокойно вышел на крыльцо и долго смотрел на западную часть неба, словно хотел в последний раз увидеть затерянную среди речных пространств пологую гряду с часовней на вершине, где сейчас умирали знакомые и незнакомые люди. Не отмеченная ни на одной карте мира, гряда темной стеной встала на их жизненном пути, но почему и зачем все так получилось, уже было неважно.
Если бы он был одним из героев, о которых читал в детстве, он бы уговорил монаха Досифея и многих других пойти с ними, он бы обязательно сделал так, чтобы Миша и несчастливая актриса, оставленные на вечное одиночество где-то в болотах, остались живы. Но он был обычным человеком, кого не заметишь в толпе, обычным доктором без места, которого забывают, как только больше не болит. Что он вообще знал об этой жизни, кроме того, что своих не бросают? Ничего.
Рядом с вековым дубом появилась фигура человека с расшитым крестами куколем на голове, и Алексей понял, что ему надо идти вместе с ним.
Санька тоже на минутку пришел в себя и сквозь пелену сумрачного тумана увидел склоненное над собой незнакомое бородатое лицо. Через два дня он узнает о смерти отца и будет, воя, как волчонок, раскапывать руками его могилу. Но Кузьмич уведет его обратно в скит и уложит на топчан рядом с мамой. Мама тоже поправится, спустя неделю они вместе с охотником покинут торфяники и, в конце концов, их отправят по месту высылки в Иркутск. Немая бродяжка куда-то исчезнет. По правилам того времени, их всех, вместе с охотником, проще было бы расстрелять как ненужных свидетелей, но не мерой Господь творит чудеса. Один из чекистов, к которому попадут их документы, то ли от жалости, то ли от занятости, не станет докладывать своему начальству, и просто выпишет Измайловым новые проездные документы. Потом будет война, много всего еще будет, и воспоминания о детстве потускнеют и станут потихоньку опускаться в глубины памяти, оставляя на поверхности только самое важное. Но это все будет потом. А пока он видел склоненное над собой бородатое лицо и слышал чужой рокочущий голос, звучащий откуда-то из другого мира.
– Оно и понятно, привезли сотни, а вышли вчетвером… Как же вы смогли по болотам пробраться?.. Ты попей отвара, попей… Как-будто чувствовал, что вы к скиту выйдете, прямо места себе не находил, пока сюда не пришел… Словно в душе стучался кто-то. Вот чудо, так чудо, что вас живыми нашел… Эх, сейчас бы свеклы отварить, чтобы кровь восстановилась…
***
Дней жизни нового поселения в районе устья Назино было всего три месяца. Мелькнуло и исчезло в грозах короткое сибирское лето, над болотами полосами пошли осенние дожди, а потом полетел и мокрый снег. В северных широтах весна всегда приходит поздно, а осень наступает рано. К сентябрьским морозам, когда вода в реке стала молочно-белой от шуги, а над бескрайними болотами замели метели, на гряде не осталось ни одного поселенца.
Сильный ветер с Оби насыпал сугробы, заметая поземкой черный пепел потухших костров, бревенчатые стены часовни и объеденные песцами трупы людей. В ясную морозную погоду в шапках сверкающего на солнце снега неподвижно стояли сосны, повсюду виднелись цепочки лисьих следов, и иногда, в звенящей тишине, возле пустых шалашей слышался скрип снега, словно призраки лежащих под сугробами поселенцев до сих пор ходили смотреть, не видно ли дымков на замерзшей Оби.
А когда на реке отгремел весенний ледоход, в заброшенную факторию на двух баржах приехала комиссия из краевой администрации. Еще с палубы представители разных ведомств пытались разглядеть на берегу пологой возвышенности хоть какие-то признаки жизни, но ничего не заметили. Черно-белый от снега угрюмый холм был пуст.
На кладбище непроизвольно стараются не шуметь. Члены комиссии тихо, стараясь даже не скрипеть снегом, обходили развалины старых построек, с удивлением рассматривая пустые шалаши, вырытые на берегу землянки и следы обложенных камнем кострищ. Один из приехавших, одетый в белый полушубок мужчина с кобурой на портупее, нашел развешенные на ветвях деревьев заскорузлые от крови тряпичные узелки. В них раньше хранилось человеческое мясо, которое людоеды старались подвесить повыше от земли, чтобы оно не досталось песцам.
– Да, весело здесь было… – негромко сказал он, показывая остальным свою находку.
Почти повсюду комиссия находила оттаявшие от снега и льда человеческие останки. Время и лисы сделали их неузнаваемыми, и уже невозможно было различить, где находятся кости жены инженера, которая сразу после ухода Измайловых начала заговариваться, словно ее сознание стало жить отдельно от тела, и все сидела и смотрела на небо, провожая взглядом бегущие на юг белые кучевые облака; а где кости монаха Досифея, до конца оставшегося верным своей вере. Позднее команды двух барж по приказу председателя комиссии насчитали по всей гряде останки чуть больше пятисот человек и закопали их на восточном берегу. Остальных сочли погибшими в болотах.
Что происходило в фактории на самом деле, так никто никогда не узнал. Не осталось свидетелей. Хотя, говорят, что одного выжившего представители краевой администрации все-таки нашли. Страшный, черный, дикий, с выпавшими от цинги зубами, непонятно как сумевший пережить почти год одиночества, он хрипел и царапался, пока его вытаскивали из тесной, как щель, землянки на берегу затоки. Выживший давно сошел с ума, потому что питаться человеческим мясом и оставаться в здравом рассудке невозможно.
– Ну и что нам с ним делать? – тихо спросил председатель комиссии, обращаясь сразу ко всем, кто стоял рядом с ним, со смешанным чувством жалости и отвращения рассматривая заросшее черное существо, которое когда-то было человеком и имело имя и фамилию. Тогда мужчина в белом полушубке расстегнул кобуру, председатель понимающе отошел в сторону. Грохнул, отдаваясь звоном в ушах, одиночный выстрел из револьвера, осыпался снег с растущей рядом сосны, и последний поселенец заброшенной фактории остался лежать на земле с простреленной головой.
Председателя можно было понять, члены комиссии представляли разные ведомства, но подчинялись одному начальству – краевому комитету партии, а начальство не любит, когда его ошибки превращаются в проблемы.
Через день комиссия закончила составлять отчеты о неудачной попытке освоения отдаленных земель Западной Сибири и списала гибель всех восьмисот тридцати человек на естественные потери. Три толстые картонные папки с прошитыми документами легли на стол партийного руководителя крайкома, а оттуда, вкривь и вкось исписанные красными чернильными резолюциями, перешли в архив местного отдела НКВД. Все было забыто. Начальство не захотело вникать в межведомственные склоки и искать виновного в череде ошибок, приведших к таким последствиям.
Туманным весенним утром загремели якорные цепи, и две баржи, гремя двигателями, вышли из вод затоки на просторы Оби, держа курс на юг, где комиссии предстояла более приятная проверка отчетов геологоразведочной экспедиции об открытии огромного газового месторождения. Через три часа угрюмая пологая возвышенность превратилась в чуть заметную полоску на бескрайнем речном горизонте. О неудачном этапе никто больше не вспоминал. Ведь единственное, что оставили после себя поселенцы, был крест на крыше заросшей мхами часовни.
Мы их имена забыли, зато небо помнит.
Есть несколько косвенных источников, говорящих о повторении опыта с исчезнувшим спецэтапом.
Прошлое поколение помнит, как после Великой отечественной войны на улицах и рынках городов победившей страны было полно инвалидов. Слепые, безрукие и безногие, с обшитыми кожей штанами, на своих щитках-каталках, с привязанными обрубками ног, они, передвигаясь, как крабы, под ногами идущих, долго бы не давали народу забыть о правде войны. Инвалидов было так много, что от жалости к ним даже радость великой победы воспринималась не так, как того хотелось. С подорванной психикой, навсегда оставаясь где-то среди гари горящих танков, многие из них оказались на улице из-за отказа родных, и жили подаянием, собираясь возле пивных.
А потом инвалиды вдруг куда-то исчезли. Разом. Со всех городов. Спросите у своих дедушек – они подтвердят. Есть несколько косвенных источников, которые утверждают, что всех бездомных калек, по примеру поселения у устья Назино, отправили на какой-то северный остров и там забыли. И если найдутся достоверные свидетельства, как на самом деле страна отблагодарила своих героев, то, может быть, об этом будет следующая книга.
Здесь же, на этих станицах, мы поминаем тех, кто, оставаясь человеком, навсегда исчез в безмолитвенном забвении в краю сибирских болот только потому, что на солнце не должно быть пятен.
***
Говорят, что с конца сороковых годов, раз в три-пять лет, на набережной Тобольска можно увидеть пожилую женщину и молодого мужчину в военной форме с решительными серыми глазами. На плечах мужчины офицерские погоны, на кителе разноцветная планка с боевыми орденами, а под кителем невидимый посторонним глазам шрам от осколка и православный крестик на шнурке. В кармане у него офицерское удостоверение на имя Измайлова Александра Алексеевича. Пожилая женщина всегда кидает в реку несколько красных тюльпанов, чтобы цветы по воде повторили их давний путь.
В ее глазах в тот момент набережная меняется, исчезают прогуливающиеся люди, которые даже не подозревают, каким хрупким может оказаться их мир, исчезают новые здания. Там снова хлопает сорванная ветром вывеска ОСВОДа, и снова, хрипя от ненависти, рвут поводки овчарки, пытаясь добраться до безмолвной сжатой темной толпы еще живых поселенцев.
Покачиваясь на мелкой речной волне, красные тюльпаны постепенно относятся течением от берега на середину широкого плеса. Впереди их ждет слияние двух великих рек, затянутые дымкой далекие заболоченные берега и долгий путь на север, туда, где на пологой безымянной возвышенности до сих пор стоит пустая часовня.
А офицер, провожая взглядом расплывающиеся по воде цветы, вспоминает почему-то не туманные болота, а ночной бой в пригороде Будапешта, где он выносил из-под огня незнакомого раненого солдата.
…Время терпеливо и настойчиво выбирает из нашей памяти только самое важное. Мужчина многое забыл из своего детства. Но не в пример всем стоящим над народами царям, королям и ханам, он твердо помнит, что своих бросать никогда нельзя.
Иначе своих у нас просто не будет.
Николай Гаврилов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
