Продолжительное время мне казалось, что мой организм имеет достаточный запас молодости и здоровья. Иными словами, прочности. Что молодые девушки будут одаривать взглядами, а солнце заливать сиянием с ослепительного небосклона ещё очень и очень долго. Молодость легкомысленна.

И вот когда мне исполнилось сорок, я вдруг с ужасом стал понимать, что не всё так солнечно, как казалось. Жизнь бьет ключом в нищете общежитий. Обеспеченная стабильность – вкрадчивая старуха. Её лучшая подруга – дряхлая старость. Вначале седеют виски, отчего-то резко болит колено, и жена замечает, что ты чуть раздался вширь. Я разглядываю собственные джинсы десятилетней давности. Длина прежняя, а ширина меньше в полтора раза.

– Выбросить их? – спрашивает жена.

С содроганием рассматриваю находку. Как же я в них помещался?

– Удивительно, как садятся вещи после стирки, – отвечаю я беззаботно.

Если болезни – отклонение от некоей здоровой нормы, то вся наша жизнь – сплошные отклонения. Оглянитесь вокруг. Подавляющее число людей окружает себя нездоровыми облаками предметов, аллергической пылью знакомств и оглушающим фейерверком слов. Начиная с президентов, кончая дворниками, наша публика вовсе не та, за кого себя выдаёт.

Выводы из прожитых лет можно свести к некоторым:

– люди обитают в некоем потустороннем пространстве своих представлений, и, либо уже физически перешли в другую реальность, либо всегда в ней находились;

– большинство мужчин принимают за любовь женщин нечто, измеряемое серебряниками;

– утончённые ценители искусств – как правило, хорошо образованные мещане;

– самое искреннее чувство сродни привычке;

– ярые борцы за идею при смене обстоятельств склонны менять взгляды на противоположные. Иногда такая смена происходит в течение нескольких минут. Жёсткими и коварными бизнесменами, например, оказываются те, кто проповедует в кругу семьи и друзей смирение и христианскую любовь. И наоборот, вы найдёте трепетных и нежных отцов среди бойцов полицейских спецподразделений.

Жизнь к сорока годам, хотим мы того или нет, заставляет нас делать выводы. Отклонения становятся нормой. Стоит ли удивляться, что в наши дни не найдёшь приличного человека без нехорошей болезни.

Если какие-то болячки и миновали нас пока, это не значит, что гром не грянет буквально завтра. Ни богатство, ни положение, ни талант не сделают нас моложе. Сохранить здоровье после сорока удаётся не каждому. Не потому ли слова «сорок» и «срок» столь созвучны?

Моя повесть посвящена болезням. Не самая приятная материя. С подобными темами лучше обходиться поаккуратнее или вообще их не касаться. Я допускаю, что это суеверие. Примерно такая же штука, как с законами Мерфи*. Начнешь описывать чужие болячки, тебе вскоре они и достанутся, причем в самой тяжелой форме. Если не сболеешь сам, не трогай. Любой нормальный понимает, лучше с такими вещами не связываться. Когда занят описанием близких людей, до скандала рукой подать.

А тут ещё другой момент. Я садился за написание «Рака» под радостные и торжественные гимны сочинской Олимпиады, а заканчивал под грохот танков в Краматорске и рёв толпы у здания Донецкой ОГА. Тут невольно засомневаешься. Нужны ли человечеству лишние сведения?

Поэтому буду крайне деликатен. У меня нет ни малейшего желания смаковать ненужные подробности. Герои моей повести существуют в реальной жизни и легко узнают себя в моём изложении. После чего мне грозит долгое разбирательство на тему «Кто вообще давал тебе право?»

Свою повесть кроме нескольких посвящённых я никому не показывал. Будем надеяться, написанные страницы гарантируют если не мне, то моей рукописи долгую жизнь. Долгую жизнь после смерти. Скрывать лучшее, что имеешь до поры до времени – тонкое искусство женщин и литераторов. В случае неудачи, эпитафия, в конце концов, тоже литературное произведение. У большинства, правда, содержит лишь даты и прочерк.

***

Каждое утро Андрей Петрович начинал с плотного завтрака. Дети рано отправлялись в школу. Андрей Петрович вставал после их ухода. Умывался, расчёсывал усы и бороду, переодевался, шёл к столу в выглаженной рубашке.

Перед началом трапезы недолго шептал что-то, глядя в окно. Затем придвигал поближе жёсткий, тяжёлый, обитый кожей стул и принимался разрезать тёплую булку на две части. Неторопливыми движениями намазывал обе половинки маслом, отщипывал щипчиками сыр и колбасу с белой фарфоровой тарелки.

Лена, жена Андрея Петровича, знала привычки мужа. С годами привычки и пристрастия супруга сделались её собственными. И хотя буйный нрав и громкий голос у неё отсутствовали, одевалась она со вкусом, ходила в самую дорогую парикмахерскую в округе и в солярий, следила за безупречностью ногтей и кожи. Когда-нибудь по обстановке в доме Шнайдеров потомки будут судить о нашем времени, о немощи человеческой натуры, облачённой в водолазки D&G и фактурные джемпера Bvlgari.

Андрей Петрович признавал только дорогие продукты. Дешёвого паштета или какого-нибудь масла за 99 центов на их кухне не имелось. Завтрак стоял приготовленный на столе, сама Лена не выходила. Андрей Петрович уже неделю был не в духе, а тогда лучше к нему не подходить.

Наделённый природой необычайной силой и громким голосом, он походил на Илью Муромца. Когда Андрей Петрович подходил к незнакомому человеку, тому вдруг неизъяснимо передавалась обеспокоенность, какую почувствовал бы ступивший в вольеру с медведем. А с Леной как раз наоборот. При всей её современности и дороговизне рядом с ней сразу делалось легко и вольготно. Будто бы она источала эликсир молодости. Хотелось смеяться и делать глупости. Как говорится в таких случаях, супруги Шнайдер прекрасно дополняют друг друга.

Андрей Петрович отодвинул тарелку с недоеденным ломтиком бофора, привстал, легко пнув в сторону тяжеленный стул. И принялся прохаживаться, погружённый в себя.

Лена не любила такие состояния мужа. Почти не реагирующий на внешние раздражители, словно в анабиозе, он мог проводить неделю-две, иногда и три месяца. Верная спутница Андрея Петровича знала: иначе нельзя.

Зато потом, когда спячка закончится, сонливо-медлительный Андрей Петрович преобразится. Закрутятся невидимые шестеренки, тайные пружины приведут в действие поршни, задымят котлы. С пылающими огнём глазами, с развевающейся на ветру бородой Андрей Петрович будет расшвыривать попадающиеся на пути препятствия и лететь к заветной цели. Поначалу один, потом к нему присоединятся другие. И, наконец, настанет час, когда огромный состав из десятков вагонов наберёт ход. Дни будут проноситься, словно мелькающие за окном скорого поезда деревья. Веселое время. Тяжкие будни станут сменяться веселыми праздниками. Дом наполнится незнакомыми говорливыми людьми.

Для Лены это настоящее испытание. Важно не ударить лицом в грязь, предстать обаятельной, умной, гостеприимной. Короче говоря, королевой. Она знает, Андрюше в такие моменты это очень помогает. Во что бы то ни стало произвести хорошее впечатление, и тогда у него всё заладится. Друзья, родственники, дети или случайно забредшие в их дом посторонние будут знать, Андрей Шнайдер снова, подобно античному герою, сдвигает в сторону моря и строит геркулесовы столбы.

Отшумят праздники, поезд снизит обороты, придут будни, среди весёлых гостей их дома окажется пара-тройка, которые примутся качать права. Уж так водится. Античный Геркулес будет сидеть за столом мрачный, всклокоченный и подавленный. Наконец всё остановится, до нового проекта. Как сейчас. Как видят читатели, наш герой занимался бизнесом страстно и приступами, это делало его немного похожим на больного.

Молчаливое прохаживание взад-вперёд всегда означало, что Андрей Петрович находится где-то внизу своей энергетической синусоиды и просчитывает варианты очередного проекта. От того, учтёт ли он мельчайшие нюансы, углядит ли риски, зависит успех или провал дела. А на удачных проектах зиждилось благополучие не только их семьи, но и родителей Лены, живущих, в общем-то, на их деньги.

Андрей Петрович Шнайдер богатырской силы, но при этом, не высокий, среднего роста, коренастый. Сохранивший прекрасную шевелюру без признаков седины. Ему недавно исполнилось 50. За последние годы он прибавил дюжину килограммов, но вширь почти не раздался. Походка, как и раньше, атлетическая, лёгкая, улыбка открытая, рукопожатие волосатой руки крепкое. Он из Сибири, из семьи поволжских немцев. После учёбы на физфаке МГУ десять лет прожил в Москве. В университете, в стройотряде и позже на работе имел кличку Холодильник. После Москвы перебрался в федеративную республику. Сменил несколько городов, пока не остановил выбор на Франкфурте на Майне, поселившись в Хеддернхайме, небольшом предместье. Здесь к физике он больше не возвращался, занявшись бизнесом.

Андрей Петрович на минуту застывает на месте. Задумывается, поглаживая бороду. Губы его шевелятся. Слышится едва различимое:

– Нет, по-хорошему надо бы ещё сорок – пятьдесят тыщёнок. И где их брать? Ясно, где.

Он берёт со стола телефон, неловко тычет пальцем в неприспособленный к его габаритам экранчик. Аппарат теряется в огромной лапище. Идёт на кухню, на ходу выбирает из холодильника два яйца, разбивает их и швыряет в сковороду.

– Алё, Равиль. Доброе утро. Шнайдер у телефона.

На другом конце не удивлены утреннему звонку.

– А-а, Холодильник! Открываешь новое дело и вспомнил старика?

– Открываю, – от упоминания старинной клички рот Андрея Петровича морщится, будто от зубной боли.

– Что ж тепловые помпы? – скрипит телефон. – Себя окупают?

– Не полностью, – Андрей Петрович не спешит бросать трубку, хотя очень хочется.

– И откуда ж ты кашляешь?

– Из дома, Равка. Давай-ка не будем о старом, – начинает терять терпение Шнайдер и нетерпеливо двигает сковородкой. – Надо встретиться.

Из телефонной трубки доносится неразборчивое мычание.

– Конечно, надо. Только время у меня нынче дорого.

Раздаются короткие гудки. Окно в кухне Шнайдеров распахивается настежь, содержимое сковороды вылетает на тротуар. Тихая немецкая улица с ужасом и трепетом слушает великий и могучий.

Равиль – один из тех, кого Андрей Петрович знает ещё по московскому прошлому. И рад бы от него избавиться, а не может. Сидит у этого старика на крючке, будто сазан.

***

На людей посторонних Равиль Даминов, бывает, производит отталкивающее впечатление. Хромой, долговязый, с потёртым планшетом через плечо и вечно недовольной гримасой.

Судьба Равиля показательна для представителя отечественной науки. Равиль Даминов старше Андрея Петровича, хотя насколько, трудно сказать. Время старит молодых, стариков же, случается, если не молодит, то щадит.

Даминова оно не касается последние лет пятнадцать. Он костляв и желчен. В советское время, был аспирантом Физического Института Академии Наук имени Лебедева. ФИАН разлива шестидесятых-семидесятых годов прошлого века представлял собой гремучую смесь редкоземельных элементов из отмеченных всевозможными наградами авторитетов и амбициозных молодых нахалов, никаких авторитетов, кроме себя, не признающих.

Даминов вёл разгульно-хипповый образ жизни. Помимо занятий наукой он не гнушался перепродавать своим же коллегам иностранный ширпотреб. Вскоре он сел на семь лет. Посадка случилась скорее по глупости, нежели по умыслу.

Вместо того чтобы спокойно фарцовать, Равка прочитал «Архипелаг ГУЛАГ». Прочитав, он не успокоился: открыто, да ещё и в институтской столовой, принялся рассказывать про диссидента своему научному руководителю, обещал запретную книжку одному из рядом сидящих сильно заинтригованных стукачей. Высланному на Запад автору «Архипелага» повезло много больше, нежели солженицынским читателям. Об этом уже писали. Остаётся лишь добавить, читать и давать читать – большая разница, с точки зрения советского закона. Из фарцовщика Равки он превратился в борца с коммунистической системой. Трудно сказать, насколько обогатилось бы научное сообщество, не посади КГБ Даминова в молодости за решётку. С его этапированием в колонию ФИАН не загнулся. Вполне возможно, ранняя посадка уберегла Даминова от гораздо более крупных неприятностей. Порою временный уход человека со сцены по прошествии времени оборачивается благом и для ушедшего, и для оставшихся.

Выйдя из лагеря, Равиль недолго мучился с устройством на работу. На закате Перестройки его легко взяли сперва в Протвино, а потом обратно в ФИАН. Видимо, некая сила упрямо толкала его к фундаментальной науке.

– Слава Богу. Перестройка, – радостно встретил сидельца академик Гинзбург, благоволивший зекам.

Виталий Лазаревич Гинзбург имел свой взгляд на пеницитарную систему. Если при царе на политическую каторгу отправляли недоучившихся студентов, то при советской власти сажали людей с высшим образованием, а то и с двумя. Сей факт наводил престарелого академика на размышления.

– Да какая там Перестройка, мне меньше года оставалось,– махнул рукой Равиль.

– Всё же стало в стране полегче, – стоял академик на своём.

– Балаган. Кормить совсем перестали.

– Что собираетесь делать в нашей шарашке? – спросил Гинзбург Даминова о его научных планах.

– Собираюсь опровергнуть начала термодинамики, Виталий Лазаревич, – честно признался лагерник.

– Да, вы что! – ужаснулся Гинзбург словам вновь прибывшего сотрудника.

– Второе начало.

– А-а, так бы и говорили, – успокоился академик.

– На зонах Сахарова уважают, – сообщил Равиль добрую весть.

– Что ж, тюрьму вы прошли. Дерзайте, – ответил ему, по словам самого Равиля, глубоко растроганный Гинзбург.

В ФИАНе не забыли, что ещё недавно там боролись за одного нобелевского лауреата по фамилии Сахаров, их коллегу и ФИАНовского сотрудника.

После возвращения в родные пенаты всего за полгода Равиль сумел снискать себе славу «непризнанного гения». Проведённое в лагере время он потратил на придумывание машины, должной совершить революцию в народном хозяйстве. Вернувшись, приступил к её постройке. В рекордные сроки, прерываясь на короткий сон и еду, он построил вечный двигатель второго рода.

Почему-то 99,9 процентов людей считают, что вечный двигатель сделать невозможно. Это глубокое заблуждение. Открыв любой учебник физики, легко обнаружить, все вечные двигатели разделены на два класса.

В разряд вечных двигателей попали двести лет назад по указу парижской академии наук преобразователи теплоты окружающего воздуха в энергию. Называть их стали вечными двигателями второго рода. Возможность их работы отрицается учёными мужами в виде постулата до сих пор.

Хорошо, что есть ещё 0,1 процент. Равиль создал так называемый вечный двигатель второго рода, противоречащий постулату. Равиль не просто сделал техническое открытие и поставил второе начало в неудобное положение. Он выполнил макет промышленной установки. И сумел показать его в действии. При всей наглядности работы, единственное, чего не смог Равиль, это убедить Академию Наук в нужности установки для экономики. Логика, наверное, в позиции Академии была. В стране, где всеми средствами пытались унять разбушевавшуюся Чернобыльскую АЭС, вечный двигатель смотрелся неуместно. Кто его останавливать станет?

И тут случился коллапс СССР. Госучреждения начали стремительно разваливаться. Более точное определение: «проваливаться». Финансирование почти прекратилось, теплилось несколько проектов на частные деньги. Даминов с горя запил. Истинный художник-интеллектуал всегда на Руси Петров-Водкин.

На работе появились тогда первые коммерческие структуры. Все твердили о новых перспективах и радовались любым деньгам.

Государство через коммерческие структуры платило, хоть и скромно, своим учёным. Деньги весь год крутились в банках, только ближе к декабрю садились они на счета ФИАНа. Учёные в массовом порядке бросали науку. Равиль опять пошёл к Гинзбургу.

– Как поживает изотермический преобразователь? – из вежливости интересовался академик.

– Виталий Лазаревич, вы же прекрасно знаете, – стараясь дышать аккуратно и в сторону, вздохнул Даминов.

– Знаю-знаю, дорогой. А вот с пьянством завязывайте. Сейчас другие времена. Институту нужны деньги.

– Я должен их достать?

– Не сомневаюсь, что вы решите и эту задачу, голубчик, – академик вскинул кверху брови, похожие на крылья птицы. Он и правда верил, его протеже указанной цели добьётся. Академик навидался таких кулибиных-черепановых немало. Важно не дать загнутся этим нежным растениям, вовремя поддержать, где-то, напротив, приструнить и одернуть. Гений не имеет общественного положения, не сидит в президиумах. Гений – это скандалист, буян, тихий помешанный. Словом, деклассированная личность.

К счастью, Равиль перед лицом неразрешимой проблемы умел собираться. Самостоятельно и без больших потерь выбрался из бутылки. Удаётся такое немногим.

Отложив до лучших времён вечный двигатель, Даминов быстро распознал, какие горизонты замаячили перед российской наукой. Соединив физику с финансами, начал с небольшого ростовщического агентства. Постепенно превратился в кредитора института. Он выдавал деньги под проценты дирекции, руководителям отделов, взамен получая доступ к интересным проектам. Называлась данная схема на официальном языке «институтской хозяйственной деятельностью». А по сути «деятельность» спасала ФИАН от коллапса. Так Даминов сделал свои первые настоящие деньги.

В умах большинства людей понятие о науке связано с девственно-чистым знанием без горькой примеси. К сожалению, даже самые светлые краски от времени блекнут и приобретают иные, подчас уродливые оттенки.

***

В конце девяностых Равиль переехал в ФРГ. И был принят немецкими властями в качестве одной из последних жертв горбачёвского тоталитаризма. В распоряжении Даминова имелись техническое описание установки вечного двигателя с прилагаемой золотой медалью выставки «Будущее России. Технологии XXI века», положительное заключение академика Гинзбурга и неприметная справка об освобождении из лагеря. Иммиграционные власти технологиями XXI века не заинтересовались. Зато справка из ГУЛАГа оказалась на вес золота. Жертвы политических репрессий вызывают в Европе сочувствие, тогда как изобретатели вечных двигателей, напротив. Обыватель готов принять то, что способно воспринимать его сознание. Вечный двигатель – это уже слишком.

Как, наверное, уже догадались читатели, непризнанный гений Даминов не случайно оказался в Германии, он попытается на западе пробить свою техническую идею в мире свободного рынка. Да, именно так и намеревался поступить Равиль.

Получив статус беженца, первым делом купил замечательный чёрный костюм и сделал несколько пробных вылазок в свободный от идеологических предрассудков мир. Везде был отказ в крайне вежливой форме: «ваша установка требует доработки», «время рассмотрения проектов от трёх до пяти лет», «в связи с загруженностью рассмотреть не имеем возможности» и.т.д.

Промучившись так два года, изобретатель сделал отчаянный шаг. Сумел пробить кредит в банке и, вложив все имеющиеся на тот момент средства, взял в аренду пустующий ангар с оборудованием. Нанял трёх слесарей и одного инженера. Когда первая партия из двух пробных установок была готова, фирму Даминова посетили странные люди с переводчиком. Поначалу Даминов страшно обрадовался. Он по наивности решил, что явились первые заказчики. Ведь на недавней выставке к его макету уже подходил народ. Расспрашивали, интересовались.

Однако вошедшие к нему пять рослых человек в чёрных костюмах объяснили изобретателю, что некий могущественный концерн не даст Равилю покоя, пока тот не забудет о своих фантазиях. Умудрённый лагерным опытом Даминов пригласил странных людей в свой кабинет.

В кабинете Равиль постарался дать понять, что голыми руками его не возьмёшь. В качестве главного аргумента представил письмо академика Гинзбурга в академию наук.

– Гинзбург? – удивились люди концерна. – Вы бы прямо сказали, что связаны с международным сионизмом!

– Да с каким сионизмом? – начал терять терпение Равиль, доставая на свет все свои папки. – У меня тут лежит промышленная разработка генератора Теслы. Хотите покажу?

– Все работы с генераторами Теслы запрещены. Вы что, с Луны свалились? А это какая бумага? – вытащил на свет божий переводчик мятый листок.

– Ах, ксива... справка из колонии...

– Похоже, он агент русской мафии, – сообщил людям концерна переводчик, – у него об этом справка.

– Да, справка имеется, – не стал спорить Равиль.

Представители концерна и ухом не повели. В двух словах их аргументы сводились к следующему: установка Даминова опасна. Её постройка подрывает мировую экономику, которая базируется на добыче углеводородов. Население планеты крутится в этой системе и живёт до поры до времени счастливо.

– Вам следует закрыть фирму и уничтожить установку.

– И не подумаю.

– Ваше поведение неразумно. Не мы так другие сумеют заткнуть вам рот.

– Кто дал вам санкцию нарушать договорённости? – веско спросил самый главный из вошедших.

Равиль догадался, что попал к серьёзным авторитетам. Оставалась одна нехитрая лазейка, которую в безвыходном деле грех не испробовать. Лазейку эту зовут на уголовном жаргоне БРАТЬ НА ПОНТ.

– Идите сюда, чего скажу, – подмигнул Равиль переводчику.

И когда тот приблизился, произнёс шёпотом в ухо одну фамилию.

– У нас с боссом свои счёты, – держал марку Даминов, вставая. – Я сейчас ему позвоню.

– Погодите. Нам надо разобраться, – последовал ответ.

Лица людей смягчились, заулыбались. Гости уже и сами куда-то звонили и с кем-то совещались. Вдруг всё разрешилось.

– Похоже, вы не обманываете, – закивали вошедшие. – У нас свои проверенные источники информации. Появились новые сведения. Передайте своему боссу, что наша организация уважает вашу. Мировая энергетика держится на договорённостях.

Дальше произошло фантастическое.

– Мы уполномочены заключить с вами джентльменское соглашение, – сказал самый главный из гостей Равиля.

– Я никого не боюсь. Моя установка работает...

– Мы в курсе дел. Если вы и впрямь действуете отдельно, можем заключить соглашение. Неужели вы хотите, чтобы всё рухнуло, чтобы воцарился хаос? – спросили его строго, как на очной ставке.

– Скажите хотя бы, почему в школьных учебниках пишут глупости? Уж там могли бы написать правду. Фуфло же гонят!

Но ему дали понять, дискуссия бесполезна.

– Не надо лишних слов. Давно на правительственных уровнях всех стран принято решение: после Эйнштейна и Планка учебники оставить в покое. Внести, так сказать, спокойствие в массы и поберечь леса. Никакой бумаги же не хватит!

– Миллион и генератор Тесла – мне!!! – упёрся Равиль. –

– Пятьсот тысяч. И точка. Вы хотите остаться в живых?

Сговорились на шестистах тысячах, плюс пожизненная рента и бесплатная медицинская страховка в обмен на отказ работать в науке.

– Привет вашему боссу.

– Сегодня же передам, – кивнул вслед уходящим Равиль.

Остаётся добавить, фамилия человека, так испугавшая вошедших, была короткой, как выстрел. Путин.

Сделаем выводы.

1. Глупо искать страну обетованную. Западное полушарие Земли – зеркальное отражение восточного, две половинки одного целого.

2. Любое общество душит индивидуальность, главное – постараться не терять собственного достоинства.

3. Большому бизнесу плевать на второе начало термодинамики, и на первое начало плевать, и на третье.

Даминов сколотил капитал. Если сравнивать его с Джордано Бруно, он дёшево отделался. Никто не требовал публичного отречения. Мы видим, современная цивилизация стала относиться к еретикам лучше.

А тем, кто не доверяет вышеизложенному, советуем прочитать о бестопливной энергетике ЭОС, технологиях фирм «WOW Energy ink» и «ORMAT».

Жена Равиля являла собой полную противоположность мужу. Её нельзя было заподозрить в попытках изобрести вечный двигатель. Что для домашней хозяйки, в общем-то, плюс. Но на этом плюсы заканчивались. На этом я рассказ о Марфе пока заканчиваю.

В Германии бывшие московские приятели снова стали сотрудничать. Андрей Петрович придумывать проекты, а Равиль Даминов их финансировать. В делах Равиль придерживается двух принципов: давать ссуду только под надежные векселя и не сотрудничать с государством.

С течением времени отношение жертвы коммунизма Даминова к западным ценностям стало оппозиционно-радикальным. Что и понятно. Большинство наших переселенцев, сколотивших состояние в Германии, люто ненавидят местные порядки и дисциплинированных немецких налогоплательщиков. Именно на Западе, вдали от Родины, живут истинные противники демократии, русские монархисты. У Даминова появилось время для любимого занятия: раскрытие и предание гласности через интернет заговоров мировой закулисы.

Шнайдер терпел шуточки Даминова. Куда деваться? Кредитором выступал Равиль, а Андрей Петрович был простым заёмщиком. Зато генератором идей являлся Шнайдер. Оба умны и талантливы. Каждый по-своему видит жизнь. Настоящих учёных объединяет общая черта – умение схватывать саму суть происходящего.

Равиль относился к своему другу Шнайдеру покровительственно-насмешливо. Даминов постарше, многое повидал за свой век, деньги надёжно вложены, получает хорошую пенсию от фирмы. Он знает такое, чего никому не объяснить: например, что великое и незыблемое второе начало термодинамики – чушь собачья, или, что такая мелочь, как помыться в тюремной бане – в принципе, большое счастье.

***

Если с работой бывшего фарцовщика, великого изобретателя, а ныне финансиста-самоучки Даминова всё более или менее ясно, то с Андреем Петровичем не совсем. В прошлом он – младший научный сотрудник ФИАН, доцент и подающий надежды молодой учёный. В молодости Андрей Петрович поражал своих однокурсников, а позже сослуживцев, не только огромной силой. От него исходили волны животной силы, энергии. В споре он при необходомости мог перекричать оппонента. Представительницы слабого пола млели от молодого физика, чем Андрей Петрович с радостью пользовался. Его работы по волновой оптике конечно, не шли в сравнение со скандальной установкой Даминова. Статьи доцента Холодильника, серьёзные и основательные, законов физики не переворачивали. Теперешнюю его профессию сложно определить. Назвать, ещё труднее.

Он занимается бизнес-проектами на свой страх и риск. Основным приложением его энергии является строительство. Задачи перед ним теперь ставит не природа и не научный руководитель, а стройка. Оппонентом выступает покупатель.

Внимательный читатель рано или поздно должен задать себе вопрос: «Что это за выдуманные люди описаны автором? Почему, живущие в Германии наши бывшие сограждане не ассимилируются, не врастают, так сказать, в среду? И общаются исключительно по-русски, будто в Саратове. Не перепутана ли география?» Нет, дорогие читатели, всё здесь изложено именно так, как и происходило на самом деле.

Русскоязычная среда в Германии в её больших городах-миллионниках настолько обширна, самодостаточна и многообразна, а средства сообщения с Россией столь развиты, что порою непонятно, идёте вы по заполненной турецкими зазывалами пешеходной зоне Оффенбаха или по вещевому рынку в Люблино. Русскоговорящие врачи, парикмахеры, русские школы и сантехники создают впечатление, будто русский путешественник оказался на острове. К нам часто приезжают знаменитые артисты эстрады с Родины. Ротару и Леонтьев, как в старые времена идут, сквозь зрительный зал с микрофоном. Но теперь они делают это с другой целью – считают непроданные места.

Иногда приходится общаться с немцами. Все-таки живем в Германии. Как ни странно, отношение коренного населения к русскоязычной среде уважительно-доброжелательное. Мы, в отличие от турок и арабов, не ходим в мечеть, не носим бород. Среди наших переселенцев редко встретишь уборщика городских улиц и продавца на базаре. Зато русскоговорящие врачи, художники, электрики и учителя встречаются. По степени интеллекта наши дети дадут фору любому среднестатистическому немцу. За нашими спинами Сталинград, Транссибирская магистраль, Воробьёвы горы, наконец.

Всё же не мешает сказать пару слов о тех людях, с которыми нам теперь приходится делить жизненное пространство. Стремление к порядку для немца – положительное качество. (Кто бы мог подумать!) Улицы выметены, дома аккуратно выкрашены. Местная публика слегка пуглива. Чувствует силу, когда идёт строем. Стадность – обратная сторона порядка.

По сравнению с нами коренные обитатели Франкфурта слегка наивны. Многие понятия им просто неизвестны. Они, к примеру, не знают хамства милиционеров и утреннюю давку в метро. Привыкшие к автобанам, с трудом представляют себе Сибирь. Как объяснить немцу, что он живёт в благополучном мире? Его не били в подъезде, в кошелёк не залезали цыгане, не обсчитывали на рынке. Он испытывает детскую радость при виде падающей снежинки. Русская зима! Немцы нам не враги, пока жить не мешают. Но так не везде.

До того, как перебраться во Франкфурт на Майне, Шнайдеры проживали в престижном Кронберге, возле парка Виктория. Публика там специфическая. У представительниц слабого пола лица имеют правильные черты, глаза холодны. Молодые женщины сплошь надменны и скучны. Мужчины днём изысканно-опрятны, запакованы в дорогие костюмы, вечером после игры в гольф или ужина в дорогом ресторане в компании жён и подруг вальяжно расслаблены. Беседуют с показной демократичностью. Ухоженные и отглаженные, они напоминают фотографии разных лет артиста Вячеслава Тихонова. В таком месте жить непросто.

В Германии есть два города, где русскому человеку вольготно. Один из них Берлин. Ментальность берлинца отличается от средненемецкой и приближается к русской. Берлинец философски относится к жизни, рад знакомству с новым человеком. Берлинец необязателен и непунктуален, он разгильдяй. Жизненный принцип жителя немецкой столицы определяется термином «пофигизм». Одно в Берлине плохо. Работы мало, а если она и есть, то зарплаты ниже московских.

Второй комфортный для жизни город находится на Майне. Коренные жители Франкфурта-на-Майне – это немецкоговорящее меньшинство. Однако городская ткань нашего сити не расползается на районы турецких и арабских гетто, как давно сделала бы ткань любого другого города. Причина тому деньги. Во Франкфурте сосредоточены все крупные торговые конторы, здесь Европейский банк и мировой капитал, который обеспечивает высокий уровень жителям и спасает их от расовой озлобленности и нищеты. Рыхлая, слабо дисциплинированная столица напоминает диабетика, деловой Франкфурт – подагрического старика. Берлин – город беззаботный, Франкфурт озабоченный. В хорошем смысле.

Франкфурт, где треть населения не коренное, уникальное место. «Майнхэттеном» зовут его сами немцы. Здесь путешественникам встроиться в новую среду проще всего. Я знаю одну семью, в которой сын-третьеклассник, посещающий франкфуртскую частную русскую школу, случайно узнал от сверстников, что оказывается, с момента рождения проживал безвыездно в ФРГ. За границей начать приспосабливаться – верный путь потерять лицо. Самый безболезненный способ встроится – считать, что все идет по-старому.

Вернёмся к нашему повествованию. Шнайдер положил телефон, перестал прохаживаться, сел на софу и открыл свежий номер Physics Today. С того момента, как его научная карьера была им самим похоронена, прошло уже лет двадцать.

В отличие от многих своих бывших коллег, купивших недвижимость в США, превратившихся в деляг и торговцев, Андрей Петрович нет-нет да и заглянет в научно-популярные издания. Следить за мыслью становится всё труднее. Навык пропадает, стимул понимания читаемого отсутствует. Андрей Петрович пробегает по буквам скорее с целью потренировать свой английский.

Вот на глаза ему попадает статья про энергетику. У американцев большая часть электростанций переведена на бинарный и парагазовый циклы с 65 процентами КПД. В России все станции по циклу Ренкина с 22 процентами. Эту статью лучше бы показать Равилю. Так Даминов разговаривать не хочет. Что за характер? Тепловая помпа ему, видишь ли, не нравится.

Шнайдер закрывает Physics и открывает «Науку и жизнь». Просто чтобы отвлечься. Нынешняя жизнь Шнайдера далека от науки, как в свое время далек от жизни был журнал «Коммунист».

Отложив в сторону журналы, Андрей Петрович встаёт. Тупая боль в животе даёт о себе знать. Шнейдер гонит мысль о боли прочь. Вот уже и снова полегче. Боль приходит ненадолго, будто осторожно стучит в дверь, и снова уходит-отпускает. И так уже месяцев пять или шесть.

Андрей Петрович ходит по чёрным плиткам квартиры, как бы прислушиваясь к своим внутренностям. Всё спокойно. Неслышно бежит вода в улитках напольного отопления, ноги ощущают приятное тепло.

Из окна его квартиры виден так называемый Зелёный Пояс. Парковая зона города Франкфурта, широкая многокилометровая полоса. Холодным утром над Зелёным Поясом поднимается туман, в низине течёт река Нида с многообразием животного мира. Зайцы, цапли, и хищные птицы. По дорожкам парка совершают ежеутренние пробежки атлетического вида мужчины и женщины в обтягивающих костюмах. Трико призваны подчёркивать самые лакомые куски, лошадиные выпуклости ног. Бегущие при встрече кивают друг другу. Безмолвные кивки означают: «Мы тут свои. Нас голыми руками не возьмешь». Серьезные люди и трусцой бегут солидно.

Народ в Зелёном поясе обитает приличный. Разумеется, такая же интернациональная смесь, как и во всём остальном городе. Но смесь здоровая, без признаков зазнайства, упадка и разложения. Мусорные контейнеры вывозятся регулярно. Лучшего места для капиталовложений не найти во всём регионе Рейн-Майн.

Прихожая и одна стена гостиной Шнайдеров выкрашены в яркий красный цвет, мебель снежно-белая, не поставлена, а подвешена. Так сейчас модно. Но не в моде дело. А в том, что переквалифицировавшийся в бизнесмена-строителя Шнайдер строит не просто дома. Он возводит дорогую недвижимость и глядит на предмет глазами профессионала, человека знающего вещам не только цену, но и наценку.

Назвать его творения элитными домами язык не поворачивается. Как не повернётся назвать элитной картину Рембрандта. В России всё выворачивают на изнанку. Слова и те невпопад.

Рабочее утро строителя Шнайдера начинается с многочисленных звонков и согласований. Потом поездки и встречи с субподрядчиками, инспекции строительного участка. Фирма небольшая и никаких референтов, секретарш и тупоголовых инженеров Андрей Петрович не содержит. Его служебный кабинет находится на кухне, в машине, на улице. В машине телефон звонит, не умолкая. Включён на громкую связь. За рулём разговаривать проще. Руки скованы рулём и одновременно свободны от телефона. Машина как рабочее место – квинтэссенция жизненного пространства делового человека.

Договаривается Шнайдер всегда непосредственно с исполнителем. Платит архитектору за его работу. И тот пускай подписывает бумаги в течение всей стройки и отвечает перед контрольными инстанциями сам. То же касается каменщиков, отделочников, электриков. Стараться работать напрямую и сдельно, за заранее обговоренную цену – это принцип. Решает качество и скорость. Глупых строителей море, умных – по пальцам пересчитать. Сразу обговаривается так называемый, Pauschalpreis. Никаких почасовых раскладок. Сейчас стало полегче, потому что строительный рынок заполонили поляки. Разрешение на работу они все имеют. Зарегистрированы в немецких налоговых органах. Раньше, до вступления Польши в Евросоюз, случались неприятные разговоры с властями.

Андрей Петрович строит не дома, а объекты, из которых не хочется уходить. Это значит, во-первых, инфраструктура. Затем техника: отопление, планировка, газон. Всё должно вызывать восхищение. Одним из недавних проектов Андрея Петровича был его собственный дом. Наивный читатель решит, что Шнайдер занялся постройкой дворца. И не угадает. Ведь для дворца нужна прислуга и постоянные капиталовложения. А откуда их брать? Гораздо интереснее построить пентхауз с кабинетом, гаражом и пристройками, ни копейки лишней не затратить, ещё и разбогатеть.

Собственный дом Шнайдера – вершина технической мысли в сочетании с блестящей планировкой. Бывшим сотрудником лебедевского института построен во Франкфурте целый жилой комплекс из шести индивидуальных апартаментов с гаражами, оранжереей и детской площадкой. Современная архитектура любит серый цвет, строгие геометрические формы, вроде куба или параллелепипеда и окна с тройным остеклением, прилепленные в самые неподходящие места.

***

Мы с женой находились в поиске жилья. Такой дом представлялся нам местом, где бы себя хорошо чувствовали дети. Недорогой и не в глуши. Мы использовали интернет и маклеров, сходу отметали объявления, где в описании имелись слова «скромный», «волшебный», «шикарный». Шикарное и волшебное не по карману, а «скромного» как-то не хочется.

«Домики на природе» сплошь оказались в радиусе 50 километров и дальше от ближайшего населенного пункта и, как правило, без железнодорожного сообщения с городом. Пришлось отказаться от природы. Я решил, что и в городе можно снять недорогой дом с приусадебным участком. Тот, кто имел счастье обзавестись дачей в добрые старые времена, воображает, что «приусадебные» – это пресловутые 6-10 соток под огород. Современный приусадебный участок в немецком городе представляет из себя кусок земли размером с полотенце. Справа и слева из-за забора к вам заглядывают любопытные соседи, со стороны улицы – прохожие. Могут на память о себе оставить целлофановый пакет. Мы отказались от коттеджей и сконцентрировали усилия на квартирах, расположенных центрально. Такие квартиры выходят окнами на оживленные магистрали. Если вы отличаетесь чувствительностью к шуму и пыли, окна центральных квартир лучше иметь тройные. Некоторые любят воздухоочистительные фильтры.

Надо понимать, если в объявлении стоит «квартира с панорамным видом», то она всегда находится на пятнадцатом этаже или выше. Следует проявлять осторожность, когда вас заманивают «индивидуальной планировкой» и «французским балконом». Если предупреждают, что апартаменты с индивидуальной планировкой, будьте готовы расстаться со старой мебелью. Скорее всего, она вам больше не понадобится. Французской балкон – сплошное надувательство. Французский балкон означает, что балкона нет. Вместо него – дверь в стене, за которой крашеная решетка. Не будь решетки, вы свалитесь наружу. Единственные, кто обожают французские балконы – маленькие дети и самоубийцы. Их манит высота. Особая тема – отопление. Масляное отопление означает, что в доме имеется котельная. Живущий в панельной многоэтажке россиянин слабо представляет себе немецкий индивидуальный дом с котельной. Котельная – тёмное подвальное помещение, занятое грязными смердящими мазутом бочками. Вам постоянно надо следить за техническим состоянием форсунок, уплотнительных колец, патрубков насоса. Несколько раз в год требуется заказывать мазут. Не дай Бог уровень топлива упадёт ниже предельного. Владельцу котельной всегда интересна цена нефти за баррель, ему есть, над чем думать в свободное время, о чем сокрушаться. Владельца такого дома легко узнать. От него вечно несёт соляркой.

Надо проявлять осторожность с формулировками типа «старинный дом». Старинными называют дома не за возраст, а за степень убитости. Это жилые строения с трещинами, с неработающим отоплением, как правило, без теплоизоляции, с рассохшимися рамами и сырым подвалом. Если к «старинному дому» имеется приписка «после капитального ремонта», то, скорее всего, владелец поменял старые окна на пластмассовые стеклопакеты. Зимой возникают причудливые узоры плесени на холодной штукатурке. Квартплата, скорее всего, двойная.

Итак, мы искали жильё. Шнайдеру как раз не хватало последнего жильца в свой шестой, нижний апартамент. И вот произошла наша первая встреча.

– У меня тут все квартиры сданы нашим, – потряс Андрей Петрович мою руку. А потом руку моей жены. – Мне лучше, чтоб свои были. Толку больше, проблем меньше.

– С нашими не соскучишься, – согласился я.

– Точно, – подтвердил Шнайдер. – Сдавал я до вас эти аппартаменты одному русскоговорящему еврею. Подходит он раз ко мне: «Андрюша, не хотите съездить со мной за компанию в Веймар? С посещением концлагеря Бухенвальд. Бесплатная экскурсия». «Я лучше дома». «Ну, как знаете». Через неделю встречаю я его опять. «Хорошо выглядишь», – говорю. «Спасибо, Андрюша. Ездили в Веймар с тёщей. Замечательно. Посмотрели. Расслабились». Я ему в конце посоветовал: «Тут есть другой бесплатный клуб. Еще лучше. Освенцим называется». Так он обиделся.

– Нарочно не придумаешь.

– И смех, и грех. Ну, берёте квартиру?

– А цена вопроса? – осведомилась жена у бородатого здоровяка.

– Договоримся, – улыбнулся из-под усов Андрей Петрович. – Вы меня не обидите, я вас.

– И всё же?

– Договоримся.

– Окна какие в ваших квартирах огромные, – показывала с удивлением жена.

– Заделаем, – поспешил успокоить Андрей Петрович.

– Нет-нет, – отмахнулась жена.

Способность обаятельно навязывать товар требует уверенности как в себе, так и в своём товаре. Подобными качествами я не могу похвастаться. Оттого меня вечно грызут сомнения и близкие мне люди. И действую я чаще себе во вред.

– Смотрите, зелень кругом, – убеждал нас Шнайдер. – Река. Рыбалка знаменитая.

Жена оставила меня торговаться, а сама ушла осматривать окрестности дома. Я знаю, женщины так поступают нарочно, чтобы было на кого потом свалить вину.

– Всё-таки, назовите цену, – это был решающий вопрос.

Шнайдер назвал. Цена больно кусалась. Я стоял в задумчивости. Большинство вещей, которыми мне хочется обладать, стоят чересчур дорого. Когда, наконец, появляется нужная сумма, хочется еще более дорогих. Деньги меняют отношение к вам окружающих. Маленькие дети, по моим наблюдениям, единственные, абсолютно равнодушные к материальному положению. Насчет собак и кошек я не уверен.

Андрей Петрович неожиданно посерьёзнел. По-видимому, вспомнил что-то важное и даже перешёл на «ты».

– Погоди. Ты с женой расписан?

– Расписан, – я чувствовал в вопросе подвох.

– Так налогов женатые меньше платят! – воскликнул жизнеутверждающе Шнайдер, будто открывал Америку. – Видишь, какая экономия!

Действительно, если поживёшь в Германии, начнёшь обращать внимание на такие мелочи, как налоговые декларации. Видя мою нерешительность, Шнайдер сказал ни к чему не обязывающую фразу:

– Боишься?

– В каком смысле?

– Попробуй. Чем ты рискуешь?

Перед тем как дать окончательное согласие, мы с женой отправились на прогулку по окрестностям. Шнайдер нас не обманул. Совсем рядом с домом текла река Нида. Зелени впрямь хватало. Вдоль Ниды селятся в огромных количествах кролики. Водоплавающих полно: гуси, утки, серые цапли, лебеди. Мы увидели даже забавное семейство нутрий. Прохожие кормили их морковкой. Такое обилие живности при отсутствии людей с палками и камнями производило хорошее впечатление.

***

Итак, мы познакомились и подружились с хозяином нашей квартиры. Наше новое жилище я описывать не стану. В конце концов, к теме это имеет отдалённое отношение. Самый дорогой и необычный апартамент – пентхауз на четвёртом этаже, жилище Шнайдера. Обогревается его квартира теплом, отбираемым от стен двух соседних, ниже расположенных квартир. На плоской крыше – фотобатареи. Батареи закачивают в сеть электричество, дают свет и частично обогревают соседей. Их тепло потом возвращается Андрею Петровичу. Каждый месяц дом без всякого участия Шнайдера приносит доход владельцу. Вода родниковая, бесплатная, со своего участка. Архитектура – выразительница нравов. Кажется, Бальзак сказал.

С Андреем Петровичем у меня сразу установились тёплые доверительные отношения. Объяснить нашу с ним взаимную симпатию одними денежными отношениями нельзя. В отличие от высоколобой московской публики, я представляю собой иной тип человека. Мой характер не противостоит ветру, а стелется по земле от порывов. Я студент, без сожаления забросивший учёбу, сбежавший не только от повестки военкома, но и от Родины, оказавшийся в Германии с двадцатью долларами и зубной щёткой в кармане, готовый в случае опасности к новой перемене мест. Андрей Петрович готов померяться силой с любым, одним махом разрубает гордиевы узлы. Мой тип – антигерой, решающий свои проблемы уходом от них. Шнайдер ввёл меня в круг своей семьи и своих друзей. Главный из его друзей звался Равиль Даминов.

Перенесёмся теперь мысленно внутрь жилища Андрея Петровича. Там мы познакомимся с типажом, появившимся в современной жизни совсем недавно. Это художник-неформал, обитающий на стыке жанров и больших денег. Новое явление.

Когда мы въехали в нашу квартиру, Шнайдер решил улучшить у себя в пентхаузе домашнюю обстановку. Приглашённый им за большие деньги известный русскоговорящий дизайнер Агафья Штанке и была тем самым новым явлением. Штанке безапелляционно утверждала: сочетание чёрных полов и красной стены не станет бить в глаза. Я зашёл к Шнайдерам, чтобы уплатить залог, и стал невольным свидетелем любопытного разговора.

– Несколько красных флажков. Фамильный герб или логотип. У фирмЫ твоей, я вижу, лого нету, – произнесла скороговоркой дизайнер, мешая немецкие и русские слова. Штанке одевалась, как одеваются активистки левых движений, пока не состарятся и не превратятся в занудных старух.

– Лого, типа, нету, – скаламбурил в ответ Шнайдер. Но дизайнер его не поняла. Она говорила на смеси языков, представляя новую общность, и старые выражения до неё не всегда доходили.

– Обмакни стену в «бургунди». Итс э тренд. Это… как его?..

– Неповторимый вид, – помог бывший доцент.

– Ну. И втыкнуть на видном месте креатив. Белый флюгель, например, – пальцы госпожи Штанке пробежали по невидимым клавишам.

Я догадался. Немецким словом «флюгель» Агафья называла рояль.

Андрей Петрович вгляделся в стриженную под машинку голову дизайнера, в мерцающий на губах пирсинг. Неожиданно он увлёк дизайнершу в туалет, на ходу объясняя, какую плитку он там хочет положить. Вполне возможно, это был тактический ход, который я не раскусил. Я вел себя сдержанно, то есть, попросту поплёлся следом. От белоснежной ванной веяло прохладой. Вверху у окна моргала красным огнем сигнализация. Я уловил, как лёгкий электрический разряд пробежал в глазах Агафьи, которые разом повлажнели. Андрей Петрович имел способность завораживать. Женщины, даже самые современные, теряли ориентацию в его присутствии.

Я ожидал, что учёный-физик выставит за дверь либо меня, либо стриженную нахалку. Шнайдер же не спешил. Агафье тоже не зря платят деньги. В отличие от меня у Андрея Петровича имелась замечательная черта – он мог мгновенно учиться, буквально на ходу впитывая и переваривая информацию, параллельно ведя какую-то свою сложную игру. Что же касается Агафьи, то люди искусства, как и люди науки, не всегда ясно выражают мысли. Данный факт не умаляет гениальности идей, заключённых в закорючки их тайнописи.

Я тоже кое-что усвоил из сказанного дизайнером. Мне понравилась мысль, что глазам толпы не интересны тонны краски. Что глазам толпы интересны «красные флажки».

– А в гостевой ванной как? – осведомился между тем физик-строитель.

– Ванную замажь серым. Мелкую мозаику не бери. Лучше звезду гранитную на пол побольше, – чуть дрожащим голосом объяснила Агафья.

– Хорошо.

– После восьми позвони, обсудим детали, – получил Андрей Петрович визитку уже в дверях.

– Ну как она тебе? – обратился ко мне Шнайдер, пряча карточку в карман.

– Экстравагантная, – ответил я.

– Баба с головой. Дело говорит. Сейчас же стенку и покрасим, – энергичный Андрей Петрович не любил откладывать дело в долгий ящик. – «Обмакнём в бургунди».

– И с супругой не станете советоваться? – вырвалось у меня.

– Пока супруга в парикмахерской, советоваться не станем, – улыбнулся в бороду Шнайдер. – А вечерком слетаю-ка я к Агафье.

Андрей Петрович достал телефон и стал созваниваться с малярами. Он подозревал, что Лена придет в ужас от чёрных полов и тёмно-бордовой стенки, поэтому, позвал маляров и велел тем немедленно приезжать с густой красной краской. Заказывать белый креатив эксцентричный строитель пока не решился. Мастера примчались, дело закипело. Вскоре после их ухода вернулась из парикмахерской похорошевшая Лена. Ей показали выкрашенную стену и рассказали о дальнейших планах переустройства.

– Чёрное с красным на похоронах только. Ещё еловый венок над дверью повесить? – заплакала Лена. Она мыслила знакомыми с детства категориями.

Вышли из своих комнат две костлявых девочки-подростка, дети Шнайдеров.

– Покрасил в красное, пап? Круто.

– Флюгель-то когда будем втыкать? – вопросительно произнёс Андрей Петрович, глядя на супругу.

– Нашёл, о чем говорить при посторонних! – Лена прошла мимо меня на кухню, хлопнув дверью.

Шнайдер засмеялся и подмигнул. Я отдал деньги, попрощался и поспешил уйти. Лена, конечно, смирилась со стеной. Разумеется, не сразу, а постепенно. И теперь не может себе вообразить более роскошной комбинации цветов. Белый рояль ставить всё же не стали.

За долгие годы совместной жизни Лена прочно усвоила две истины: во-первых, спорить с Андреем Петровичем бесполезно, а во-вторых, её мужу, этому импульсивному бородатому сумасброду, похожему на упрямого ребёнка, редко отказывает природное чутьё. Даже самые, на первый взгляд, нелепые и неожиданные его идеи, в конце концов, оказываются стоящими свеч. А на мелкие грешки, вроде визитов Андрея Петровича к Штанке, не стоит обращать внимания. Мне лично кажется, у всех жён имеются претензии к собственным мужьям. Просто не все их спешат высказывать.

Единственный, кто не выразил одобрения новым жильём, был Даминов. Случилось это так.

Однажды он приковылял на своей палке в дом Шнайдеров явно не в настроении в грязном дождевике, в берете и с неизменным военным планшетом через плечо. Выглядел Равиль не как кредитор-миллионер, явившийся к своему должнику. Похожий на гигантского богомола, он молча попил чай, походил по комнатам. Огромная звезда из гранита, лежащая под унитазом, не произвела на ниспровергателя авторитетов впечатления. Хотя любой вошедший глаз от туалета оторвать не мог.

Объяснения о технических совершенствах теплового насоса слушал холодно и вроде бы вполуха. Шнайдер насторожился, понимает ли тот о чём идёт речь?

– Тепло, значит, у соседушек отбираешь, Холодильник? – недружелюбно, с кисловатой улыбкой спросил Равиль, буравя глазами приятеля.

– Не отбираю, а генерирую, – начал было Шнайдер.

– Паразит.

– Ты чего, Равка? – опешил Шнайдер.

– Чужое хаваешь? – тыча палкой в красную стену, цедил кредитор.

– Закрой рот, фарцовщик! – побелевшими от гнева губами прошептал оскорблённый строитель.

– Я чужого никогда не брал, сами отдавали, – резко бросил Даминов. – В отличие от некоторых.

Повернулся и, не прощаясь, похромал к своему раздолбанному мерину.** Изобретатель вечных двигателей не терпел, когда тепловые устройства использовались не по прямому назначению. Или Марфа в тот день испортила ему настроение? Так или иначе, бывшие коллеги не на шутку поссорились.

***

Новый строительный проект Андрея Петровича двинулся вкривь и вкось с самого начала. Идея пришла Шнайдеру в голову давным-давно. Она и по сей день висит, в буквальном смысле, в воздухе и периодически озаряет то одного, то другого предпринимателя. Именно сейчас, когда из России в Европу хлынули потоки людей с деньгами, любители быстрой прибыли готовы купить небольшую гостиницу.

Андрей Петрович большими свободными капиталами не мог похвалиться. Все его заработанные деньги уже торчали в недвижимости. Новая идея заключалась не в покупке, (купить каждый может), а в строительстве гостиницы среднего класса на сотню номеров.

С Даминовым отношения испортились не по инициативе Андрея Петровича, и звонить старику больше не хотелось. Реакция Равиля по поводу тепловой помпы в новом доме была как минимум странной.

В среде бизнеса не принято высматривать друг у друга, откуда кому падает процент, из каких источников сколько чего утекает и в чьи руки.

Побеждает в этой среде сильнейший, не в меру щепетильных не терпят. Для достижения целей порой приходится действовать кулаками. А иначе, зачем сильному кулаки?

Раз со старым заёмщиком не выходило, Андрею Петровичу позарез необходим были другие источники финансов. И он решил рискнуть: в качестве залога под кредит предложить банку всё своё имущество.

Строительство для человека незнакомого со спецификой представляется неким сплошным процессом или циклом. На самом деле из этого цикла можно выделить по крайне мере три составляющих. Первая, бюрократически волокитная, связанная с выбором участка, оформлением и покупкой земли; вторая – проектирование. И, наконец, сама стройка.

Во Франкфурте отели живут не массовым туризмом, а от мессы к мессе. Мессой в Германии называют не столько церковные службы по воскресеньям. Месса – это крупная выставка. Цены на гостиничные номера поднимаются троекратно. Даже самые нерентабельные гостиницы вдруг окупают себя. Отель – это кривая взлётов и падений. Говоря языком науки, линейной функцией гостиницу не отобразишь.

***

Болезнь пришла в их дом незаметно, на цыпочках. Прежде чем зайти, кружила, подбираясь к дому то с одной стороны, то с другой. Андрей Петрович предполагал, что в его некогда могучем организме, завёлся непрошенный гость, похожий на гложущего изнутри червяка.

Почувствовал недомогание за неделю до нового года. До и после новогодних праздников жизнь замирает. На стройплощадках тоже затишье. А тут ещё и простуда, уложившая Шнайдера на две недели в кровать. Температура под сорок, кашель, рвота. Неужели можно так отравиться оливье?

Андрей Петрович с самого раннего детства и по сей день болел редко. Он не занимался вопросами своего здоровья, а медицина, в свою очередь, платила той же монетой, оставляя в покое до поры до времени. Другое дело Лена. Женщинам нужен постоянный уход и забота. Поэтому и к врачам они ходят чаще здоровые, чем больные.

Из врачей Лена хорошо знала гинеколога и терапевта широкого профиля Люську. Два раза в жизни Люська приходила к ним домой из-за какой-то ерунды. Лена просила посмотреть детей. И после второго её прихода Андрей Петрович дал себе зарок: если идти к врачу, то лучше уж к немцу, чем к этой безграмотной бабе.

– Позвонить Люське? – несколько раз предлагала мужу Лена.

– Позвони, – после третьего вопроса Шнайдер рыкнул на жену. – Спущу твоего гинеколога с лестницы!

– Можешь не любить моих подруг. Не хочешь Люську, сходи к немцам.

– Чтоб антибиотик прописали?

– Так купи сам! Мне скажи, я пойду. Чего вторую неделю сидеть?

Шнайдер знал, что сидеть дома нельзя, надо поскорее оклематься и приниматься за недостроенный отель. С другой стороны, пока на дворе зима и снежок, можно было позволить небольшую передышку.

Андрей Петрович испытывал стойкое неприятие к немецким способам лечения. Зажатые в железные тиски норм и предписаний здешние терапевты при малейшей простуде норовят впихнуть сильнодействующий ударный препарат, чаще всего антибиотик. И так везде и всюду, хоть с частной страховкой приходи, хоть без. Иногда даже стетоскоп не достанут, а рецепт уже готов. Мне лично кажется, дело не в профессии, а в подходе. Есть люди, к которым стоит обращаться. И есть такие, к которым не стоит обращаться никогда. С автомеханиками, например, такая же история.

Жителям Франкфурта и окрестностей прекрасно известны русскоговорящие врачи, к которым имеет смысл идти в случае необходимости. Среди них настоящие светила науки в разное время покинувшим СССР. Светилом науки является профессор Владимир Граузе. Он из семьи репрессированных, родился в Карагандинском исправительно-трудовом лагере, в этом удивительном рассаднике ссыльной интеллигенции. Благодаря или вопреки лагерю он стал блестящим врачом, и имеет славу замечательного клинициста. Более того, за исследования в области вируса папилломы он в составе группы врачей получил, если верить русскому интернету, Нобелевскую премию по медицине. К счастью, местное население русский интернет не читает, поэтому к Граузе любому смертному без особого труда можно попасть на приём и выслушать консультацию. Только добираться до его практики не всем удобно, она на окраине города. Далековато. Доктор Граузе высок и худ, не носит больничных халатов, а одевается в чёрный костюм с бабочкой. Помимо бабочки вы заметите белоснежный платочек, выглядывающий из нагрудного кармана. Граузе как мировую знаменитость нередко приглашают на всякого рода конгрессы и симпозиумы. И ещё он читает студентам лекции в университете. На вид ему лет шестьдесят, хотя на самом деле больше.

Единственное, к чему должен быть готов пациент у Граузе, это громадный список анализов, которые зачем-то нужны нобелевскому лауреату. Граузе ведет долгий, переходящий все границы разумного, дотошный разговор о ваших недомоганиях. Случается, переходит на латинский, вводя больных в ступор.

Его манеры коренным образом отличаются от манер другого весьма популярного врача, доктора Бунимовича. Бунимович поставил приём больных на конвейер. Одновременно в наглухо разделённых маленьких клетушках сидят по четыре-пять человек, дожидаясь своей участи. В клетушках по стенкам стоят русские книги. В основном, это литература для неизбалованного читателя. Маринина, Донцова, Бушков. Книги должны развлекать пациента, а не врач. Бунимович невысокий роста крепыш, погружённый в свои мысли. С пациентами старается не разговаривать. Один глаз Бунимовича слегка косит. Доктор входит, глядя вбок и мимо. Плотно прикрывает за собой дверь. Расспрашивает быстро, слушает невнимательно. Обращения к больным отличаются краткостью, как медицинские рецепты. Как-то раз, придя к нему на приём, я имел неосторожность рассказать Бунимовичу, что меня мучает кашель.

– Особенно ночью. Спать не могу.

– Прописать снотворного! – выпалил доктор в дверной проем, собираясь идти.

У него такие своеобразные манеры. На самом деле Бунимовичу мгновенно ясна ваша клиническая картина, анализы можете сдавать, можно не сдавать, всё равно их результаты никого не заинтересуют. Из маленькой комнатки-приёмной вы выскакиваете, будто пробка из бутылки, самое большее через пять минут. На ходу, по пути в следующий кабинет Бунимович даст медсестре лечебные рекомендации. Справки и направления получите на выходе, в дверях. Записаться к Бунимовичу практически невозможно, приёмные часы расписаны на месяцы вперёд. Самое удивительное, что поставленный Бунимовичем в течение минуты диагноз вы потом можете подтвердить у Граузе. Если бы за точность медицинского диагноза врачи удостаивались места в Книга Рекордов Гиннесса, Бунимович занял бы в ней первую строчку.

С высокой температурой Андрей Петрович сам садиться за руль не решился. Лена повезла мужа на машине.

В центре Франкфурта обычная гомонящая толпа. Рывками движутся автомобили. В часы пик городские власти любят перекрывать какую-нибудь центральную магистраль на плановый ремонт. Раздражённые надавливания на газ, тормоз и гудок. Движения душ современных нервических натур выражаются не только эмоциями, но и техническими действиями. Современная жизнь разменивает людские страсти мелкой монетой. Поводы для разговоров незначительны, легки и приземлённы мысли. Всю нашу жизнь можно разбить на три сферы интересов: покупка неких предметов жизнеобеспечения, устройство себя и ближайших родственников с комфортом, проведение так называемого досуга. Лена крутила баранку и неуверенно пробиралась сквозь городскую сутолоку на противоположную окраину муравейника.

Машина втиснулась в кривую улочку и катилась по мощёной дороге со скоростью пешехода. Проехали парикмахерскую «Монте Карло», заколоченные окна скупки драгоценностей «Обратим золото в деньги», киоск, вяло мерцающий лампочками LED. Улица казалась омертвевшей. Андрей Петрович рассеянно глядел по сторонам. Автоматически прикидывал в уме, сколько можно взять за квадратный метр. Вот и заветный красный дом с жёлтым подъездом.

Андрей Петрович неохотно вылез из машины и вошёл в подъезд. От массивного дубового стола им навстречу поднялся пожилой, но бодрый ещё человек в дорогом чёрном костюме.

– Здравствуйте-здравствуйте. Какие жалобы? – грассируя, спросил хозяин.

Алексей Петрович вздрогнул. Черты врача напоминали до боли знакомого Владимира Ильича Ленина. Рост, правда, был много выше, чем у вождя мирового пролетариата. «А ведь и правда Ленин на доктора был похож», – мелькнуло в голове московского доцента. Шнайдер посмотрел за спину хозяина кабинета. Стены были увешаны старинными гравюрами. Небольшой конторский столик в углу приёмной украшала золотая инкрустация. Андрей Петрович неожиданно закашлялся, глаза заволокло влагой. Когда-то давным-давно Шнайдер уже бывал в этом кабинете. Тогда, помнится, Граузе не понравилась его печень. Что ему не понравится на сей раз? Шнайдер принялся вспоминать недомогания. Вроде бы, раньше не болел, изредка случались простуды, грипп.

– Кашель вот не проходит. Живот что-то побаливает. Вырвало. Отравился я.

– Изжога?

– Бывает.

– Как часто?

– После острого.

– Вы, голубчик, приходили ко мне с печенью.

– Да.

– И ещё, – профессор встал, обошёл огромный дубовый стол и велел задрать рубашку, – ещё у меня записано, ваша мать умерла от рака в возрасте сорока восьми лет.

– Да...

Долго, исключительно внимательно Граузе слушал лёгкие и сердце Андрея Петровича, залезал палочкой в рот. Прощупывал лимфатические узлы и область живота. Спрашивал, выслушивал. За последние недели Шнайдер в самом деле как-то заметно сдал. Похудел, кожа выглядела серой, голос хриплый.

– Ну что ж, голубчик, придётся исследоваться комплексно, – сказал врач, проходя и усаживаясь на своё место. – Анализы вы мне свои когда последний раз приносили?

– Мне бы от простуды что-нибудь, – попросил Шнайдер.

– Простуда – не болезнь, – отвечал профессор. – Я простуды уже лет тридцать как не лечу.

– Антибиотик? – сделал осторожное предложение Шнайдер.

Профессор не жаловал медицинские советы пациентов, он категорчно поднял вверх ладонь.

– За антибиотиком к Бунимовичу идите. Вам исследоваться надо. Ком-плекс-но.

– Не могу я комплексно. У меня стройка стоит.

– Стройка постоит. Стройка, дорогой, она больных не любит.

Ленинские глазки под очками напротив прищурились, и Андрей Петрович увидел сеть мелких морщинок, покрывавших лицо профессора.

– Какой аппетит? – спросил Граузе. Неожиданно указательным пальцем светило науки, не поднимаясь со своего места, сделал возле груди Шнайдера круговое движение и радостно воскликнул. – Аппетита нет!.

– Кредиторы за горло держат, тут не до еды, – пытался отбиться от мировой знаменитости бизнесмен-строитель. Но не на того напал.

– За горло, говорите? Сейчас поглядим.

Профессор велел открыть рот. Андрей Петрович застыл в неудобном положении.

Доктор легко стукнул его по подбородку.

– Вот и принесите мне утром анализы.

Граузе вышел из-за своей дубовой крепости и, прежде чем закрыть за расстроенным Шнайдером дверь, с энтузиазмом потряс того за руку.

На мой взгляд, знаменитый врач именно так и должен себя вести. Не нужно забывать, к какому врачу вы идёте. Заходя к нобелевскому лауреату, надо помнить, он Зевс, сидящий на Олимпе. Отдайте же Зевсу то немногое, что простой смертный может ему дать.

Лена с беспокойством заглядывала в глаза бредущего из приёмной Граузе мужа.

– Ну что он тебе сказал?

– А-а, ерунда, поехали отсюда, – бросил Андрей Петрович на ходу, направляясь к машине. Он жалел, что дал затащить себя к сумасшедшему профессору.

Но верная и послушная жена на этот раз вдруг повела себя иначе, чем всегда. Видимо, чутьё, женская интуиция подсказали: «Нельзя уходить». И, оттолкнув следующего, уже входящего к Граузе пациента, ворвалась в кабинет врача.

– Я жена Шнайдера. Он у вас был только... Говорит, поехали.

– Как вам объяснить, – с хитрецой произнёс Граузе, – Как из перебродившего сока появляется вино, так болезнь иногда меняет свои качества. В одну минуту становится опасной. Не упустите мужа...

Лена разом всё поняла. Дело может оказаться серьёзнее, чем кажется. Теперь предстояло не допустить, чтобы упрямый супруг не сбежал от докторов, не начав лечения. Она ругала себя, что сразу не пошла вместе с Андреем Петровичем. Теперь следовало эту ошибку исправлять.

***

Но и на третий день после многократно взятых проб больной не получил от знаменитого врача ожидаемых лекарств. Лена не отходила от мужа ни на шаг.

– Я дам вам направление на обследование в университетскую больницу. Дорогой мой, мне необходима полная картина, – напутствовал Граузе уставшего от всей этой волынки Шнайдера.

Приблизительно полчаса светило науки рассказывал, к какому замечательному специалисту он направит Шнайдера. Над головой Андрея Петровича покачивались тени. Ему казалось, ещё немного, и он свалится на пол. А сверху грохнется лампа. Граузе тем временем углубился в воспоминания о том, как он познакомился с другим нобелевским лауреатом, Гарольдом Цур Хаузеном, в клинике кожно-венерологических заболеваний. Лена слушала, стараясь не пропустить ни единого слова Граузе. В кожно-венерологической клинике оба лауреата начинали карьеру. В иной обстановке это было бы даже занятно. Измученный доцент-физик, напротив утратил всякий интерес к мировой знаменитости. Голову объял всепроникающий жар. Приём у Граузе походил на пытку.

Затем профессор взял со стола чистый лист бумаги и перьевую ручку. И с помощью этого анахронизма долго выводил послание своему старому знакомому по венерологическому диспансеру.

– Мой друг профессор Гарольд Цур Хаузен обязательно поможет. Он исключительно внимателен к больным. И передайте ему поклон от коллеги Владимира.

Андрей Петрович вяло кивнул.

– Сделайте одолжение, – именитый врач поднял кверху указательный палец, а затем, тыча им в больного, обратился к Лене. – Проследите за ним.

Раздосадованный Андрей Петрович не дал следить за собой. Съездил на стройку. Оставил жену дожидаться в машине. Рысцой, сколько позволяли силы, пробежался по замёрзшим лужицам подвала. Потрогал руками иней на швах и стыки, сделал пару упрёков рабочим, без энтузиазма занимавшихся гидроизоляцией.

На обратном пути завернул не в «университет», а домой. Пил чай осторожными глотками и прислушивался к собственному телу. Все было тихо. Наконец черный Мерседес Шнайдеров под управлением Лены понесся к Бунимовичу. Просидели в очереди четыре часа. В конце приёма обессиленный и с температурой сорок Андрей Петрович упал на стул в комнатке-клетке. Как уже догадались читатели, ровно через пять минут осмотра Бунимович направлял Шнайдера по тому же адресу, что и Граузе.

– Получите направление в «Униклиник».

– А вы не можете сказать диагноз? – разозлился Шнайдер.

Бунимович поглядел в горящие сухим огнём глаза пациента.

– В униклинике поглядят, – и, не оборачиваясь, бросил, рывком стянув халат. – Приём окончен.

Университетская клиника расположена на берегу Майна. Это комплекс разномастных бетонных коробок, уродующих набережную реки. Своим видом клиника напоминает злокачественную опухоль. При одном взгляде на больничный комплекс у нормального человека портится настроение.

Изнутри – сопутствующая лечебному заведению промышленного масштаба сутолока и неразбериха. Однако, это лишь первое впечатление. В некоторых кабинетах, ничем не отличающихся от соседних, сидят люди, попасть к которым мечтают многие пациенты. Здесь нет доверительно-тёплых разговоров, как в практике доктора Граузе, шуточек Бунимовича тоже не услышишь. Здесь царит обстановка, именуемая в Германии словом Hochbetrieb***.

Наверное, таким учреждениям принадлежит будущее. Во всяком случае, врачи-универсалы в Европе, как и в России, точно также благополучно вымирают, а медицине с человеческим лицом идёт на смену медицина с лицом техническим.

Маленького роста, с венчиком седых волос вокруг лысины Гарольд Цур Хаузен ознакомился с письмом, посмотрел на замученного очередями пациента, задумался. Перед тем как произнести: «Раздевайтесь», склонил голову набок и почесал величественную переносицу.

– Владимир пишет, что не сомневается в благоприятном исходе. А ведь я ещё не начинал исследования вашего заболевания. Ну, хорошо. Будем считать, он даёт вам аванс. Раздевайтесь.

***

После проведённых в университетской клинике дней, которые нет смысла описывать, Андрей Петрович наконец узнал от Цур Хаузена о своём диагнозе.

– Послушайте, герр Шнайдер...

Цур Хаузен внимательно посмотрел в глаза своего нового пациента. Крепкий мужик. Грызущая изнутри болезнь не оставила пока что разительных следов. Такие борются до конца. Люди поначалу отказывааются верить, начинают истерику. За годы работы привыкаешь ко всему. Но этот действительно может справиться, если всё пойдёт, как надо.

– Господин Шнайдер, у вас рак почки. Необходима...

– Мне бы нужно как-то подготовить жену и закрыть дела, – прервал доктора Андрей Петрович, – сколько мне осталось?

Цур Хаузен слегка ошарашен. Русский глядит с прищуром, взгляд плутовской. Не показывает волнения. Либо очень сильная личность, либо мастерски умеет подавлять эмоции. Или и то, и другое. Такие, и правда, выкарабкиваются.

– Могу вас сразу обнадёжить. Вам рано умирать. У вас начальная стадия. Прогноз выживаемости 80 процентов.

Не было бы счастья, да несчастье помогло, гласит пословица. Если бы не та страшная простуда, история нашего героя имела бы совсем иное продолжение. Однако опытный глаз Цур Хаузена углядел два маленьких чёрных пятнышка размером со спичечную головку на снимке. И томограмма подтвердила догадку. Именно Гарольду Цур Хаузену, человеку с именем, которое более подошло бы поэту романтической школы, а не врачу-онкологу пришлось зачитать приговор: «рак почки». Случай постановки такого диагноза на первой стадии нечастый. Ведь рак почки на первоначальной стадии протекает бессимптомно. Хотя, что считать симптомами? Если рак появился в организме, значит, и симптомы тоже. Просто их не умеют находить.

Через некоторое время больной узнал, как будет называться возможная операция по удалению опухоли. «Частичная нефрэктомия». В отличие от вечно мямлящих докторов старой формации, современный лечебный комплекс в чудеса не верит, гуманное обхождение с больными не приемлет. Он заявляет прямо в глаза: «Шансы на выживание равны приблизительно 80 процентам». И добавляет, чтобы добить окончательно: «Гарантий дать не можем».

В нашем языке слова «рак и «рок», так же как упомянутые «срок» и «сорок», стоят рядом. И в словарях, и в ушах приговорённых. Неважно, какого возраста.

Ещё ужасней и трагичней, когда удар судьбы настигает молодого в расцвете сил кормильца и опору семьи. Счастье, если рядом стоит верная спутница и помощник.

Вот и не стало возле нас шумного, полного идей хлебосольного соседа. Он готовился к операции, а мы, соседи, друзья и знакомые Андрея Петровича, с тревогой в сердце ожидали известий.

До сего дня Андрей Петрович хорошо сознавал: беда может нагрянуть в его дом в любой момент. Но одно дело, понимать рассудком, другое – испытывать на собственной шкуре. Нет, он не боялся смерти. Если Шнайдер и испытывал страх, то за семью, не за себя. Как же это трудно, смириться с мыслью, что твоя судьба более не в твоей власти, что внутри тебя не добрые послушные слуги: сердце, желудок, почки, печень, а вышедшие из под контроля ОРГАНЫ. (Слово-то какое!) Шнайдер верил, что справится с недугом. И не верил одновременно. Болезнь означала, в первую очередь, смену рабочего графика. Андрей Петрович решил: коли уж ему уготована быстрая смерть, попытаться, по крайне мере, развязаться с долгами и гостиницей. Опять этот несносный Даминов. Никуда без него! Даже на тот свет. Для контроля хода строительства придется использовать Лену. Шнайдер взял тетрадный лист, извлек из кармана тяжелую ручку. Следовало набросать список первоочередных дел, не терпящих отлагательств. Четким круглым почерком принялся составлять завтрашнее расписание, стремясь ничего не упустить. Андрей Петрович знал, окружающие ценят в нем редкое качество. Умение входить в новую для себя область так, словно в свой рабочий кабинет. Уверенно и без лишней суеты. На минуту задумался. Нестерпимо заныло сердце от одной мысли: как же дети без него?

Лена приняла удар стоически. Вернее сказать, не подавала признаков паники. Естественно, все жильцы в доме обратили внимание на опухшее от слёз лицо, чёрные круги под глазами и тёмный цвет её элегантной одежды. Теперь Лене надлежало вести семейный корабль по краю бездны. А опыта и навыков не было.

Разумеется, Андрей Петрович не бросал её совсем одну. Наверняка, отправляя Лену на стройку с кипой документов, он долго и подробно инструктировал её и вводил в курс дела. Да и сама Лена знала: пусть не всегда, но можно позвонить готовящемуся к операции мужу и спросить. Жену Андрея Петровича отличали такие нужные каждой женщине качества как хозяйственность и деловитость. Характер она имела мягкий, но в минуты опасности в ней просыпалось какое-то кошачье чувство. И тогда она бросалась на обидчиков семьи и мужа. Иногда, правда, не совсем по делу. Но все соседи списывали вспышки её раздражения на ситуацию в семье и посчитали своим долгом предложить ей свои услуги. Детей Андрея Петровича в то время мы практически не видели. После школы они либо сидели одни дома, либо ездили к отцу в больницу.

Вот вам настоящий сюжет не хуже, чем у Джеймса Олдриджа и, в отличие от его «Последнего дюйма», не высосанный из пальца.

«Как он там? – несколько раз мы с женой расспрашивали Лену о состоянии больного. – Пускай скорее выздоравливает». (Как будто бы наши праздные пожелания кого-то могли успокоить).

– Спасибо. Передам, он про вас тоже спрашивал, – отвечала мужественная супруга Андрея Петровича. – Он лежит очень спокойный. Всегда мне говорит: «Разве же я тебя, Ленусик, одну оставлю? Мне помирать нельзя никак», – подбородок Лены вдруг затрясся, а глаза заморгали.

Мы поспешили сменить тему. Насколько можно было судить, стройка гостиницы шла худо-бедно вразвалочку и на холостом ходу.

– Я теперь вроде прораба, – кисло улыбаясь, потрясла Лена кипой бумаг.

Несколько раз в дом Шнайдеров приезжал Равиль Даминов. Старик запоздало предлагал помощь.

Судя по его суетливым движением и словам, он клял себя за нелепый отказ Шнайдеру в финансировании. Иной раз принципиальность становится преступной. Как знать, не она ли невольно стала виновником его болезни? Недаром же сказано, нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся.

Что касается меня, я вдруг явственно увидел, что ничего никому не достаётся даром, за любую удачу приходится расплачиваться невосполнимой пригоршней золотого запаса. А, взявшись за неподъёмную гирю, не забывай, что и глупая железка сумеет раскрошить тебе кости.

Пребывание в неведении тянулось приблизительно с месяц. Вот, наконец, к подъезду подкатила незнакомая белоснежная машинка. Будто ласточка, принёсшая первую обнадёживающую весть.

Услужливый водитель такси достал из багажника два чемодана, открыл дверцу и, слегка наклонив спину, замер. С заднего сиденья с трудом приподнялся обритый наголо человечек. Раньше мы называли его Андреем Петровичем Шнайдером.

Я подошёл и сунул ему руку для рукопожатия. Ответное рукопожатие было очень крепким.

– Ух, – невольно вырвалось у меня.

– Жив я, жив, – прохрипел больной, опережая все мои вопросы.

Затем он указал водителю сперва на чемоданы, а затем на свои окна. И, морщась, проследовал в свою квартиру. Мне бросилось в глаза, как сильно изменилась внешность моего соседа. Под глазами выросли большие мешки. Лицо прорезали крупные борозды, кожа потускнела и покрылась сетью мелких морщинок. Пропорции лица стали иными. Скулы выступали явственнее прежнего. Будто нам вернули другого Шнайдера. Исчезла резкость и воинственность. Движения стали мягкими и немного вялыми. Вначале мне казалось, это пройдет. Дни шли за днями, а былая порывистость не появлялась.

Последующие месяцы истории болезни нашего героя, прижатого обстоятельствами к стенке, станут для нашей повести решающими. Пока что не станем забегать вперёд и дадим читателям возможность об этом догадываться.

Удостоверившись, что без должного руководства возводимый объект погибает, Андрей Петрович подстроил график лечебных процедур под запланированные инспекции и переговоры.

Каждое утро к семи утра Лена подгоняла чёрный мерседес к воротам дома. Держась одной рукой за живот, а другой за стену, вниз осторожно спускался супруг. С соблюдением предосторожностей этого некогда богатыря укладывали на подушки. И машина уносилась на стройку, а со стройки – в университетскую больницу. Так продолжалось месяц или полтора. Я боюсь напутать, но, по-моему, через два месяца к подъезду подкатили рабочие и принялись переделывать стеклянный навес над крыльцом. Дом с первого до последнего этажа облегчённо вздохнул. Значит, в нём снова живёт и работает Хозяин. Наконец, в один прекрасный день больной самостоятельно сел за руль. Жизнь налаживалась.

***

В гости к Шнайдерам снова зачастил Даминов. Как-то раз я стал свидетелем перебранки, вспыхнувшей между бывшими работниками ФИАНа во дворе.

Судя по нервным выкрикам Даминова и Шнайдера, разговор скатился к общему прошлому. Я подошёл ближе. Спорщики не обращали на меня внимания.

– Гнать Жирного Кота из курятника, что с ним цацкаться? – Даминов перешёл почти на визг.

Про «жирного кота» мне доводилось уже слышать. Такой кличкой Равиль и Алексей Петрович наградили академика Фортова, нынешнего главу Академии Наук.

– И кого вместо него? Ему, между прочим, в своё время точно так же ходу не давали, как и тебе, – пытался защищать главу российской науки Шнайдер.

– Сравнил тоже! Такому ли с кодлой тягаться? – продолжал кричать Равиль, тыча большим пальцем позади себя.

Иногда в минуты сильного волнения в его правильной речи проскальзывали уголовные выражения и обороты. Нынешняя ситуация в российской науке представлялась Даминову катастрофической. И лишний раз после таких вот споров он повторяет себе: «Месяцы кантовки – годы жизни». Избежав научной карьеры, пусть и с заходом на срок, обратил на пользу время и силы.

Опустив ненормативную лексику, вот как можно сформулировать взгляды Даминова: «За тяжёлыми дверями Академии идут бои за объекты недвижимости. Серьёзным людям с деньгами противостоит среда вальяжных московских академических посредственностей во главе с Жирным Котом. Только людям с ослабленными мыслительными способностями не ясно, на чьей стороне сила».

– Послушай, Равка, Дошла очередь до старых пердунов. Вот и всё, – гнул своё Шнайдер. Он тоже был готов в любой момент зарычать. Если б не недавняя болезнь, Даминову не поздоровилось. – Ты забыл, Жирный там не один.

– Так разогнать их всех к едрёной фене! – вскрикнул долговязый Равиль, показывая щербатый рот. – Академия, Андрюша, – это советчик государя императора. Какой из Жирного советчик?

– Он советчик плохой, я не спорю, а твои личные счёты с ним лучше?

Равиль готов был броситься на оппонента с кулаками, но, посмотрев на серого, не полностью оправившегося от недавней операции Шнайдера, разом смолк.

Наговорить-то он может, конечно, горы, да что толку? Вред один. Тюремная мудрость гласит: «Было б сказано – забыть успеем».

Наконец Андрей Петрович увидел меня.

– А! Проходи, садись.

Мы поздоровались. Даминов поспешил откланяться и удалился.

– Я не хотел вам мешать, – сказал я банальность.

– Да, он всё равно ушёл. Как ты поживаешь?

– Спасибо, хорошо. Как ваше самочувствие, Андрей Петрович?

– Самочувствие космонавтов нормальное.

– Недавно посмотрел выступление одного маститого физика по телевизору, – пытался я поддержать светский тон. – Он говорил: «Религия утверждает, дескать, Бог выдумал Человека. А на самом деле, наоборот, Человек выдумал Бога».

– Что за физик? – поинтересовался Шнайдер. – Если не секрет.

– Сергей Капица.

– Тогда понятно, – в глазах Андрея Петровича я заметил игривые искорки.

– Что вам понятно?

– Ну, если бы Капица разобрал Вселенную до конца, до последнего винтика, то он мог бы заявить: «Вот она перед вами. Нет у неё никакого создателя». А иначе он рассуждает бездоказательно.

– А как правильно?

Андрей Петрович повернул ко мне сизоватую щёку. Я почувствовал, что мне сейчас прочтут лекцию. Но я сам на неё напросился.

– Причинно-следственная связь ограничена логическим мышлением...

Такое заумное начало мне совсем не понравилось.

– Разумеется, – кивнул я, легко соглашаясь.

Вторая фраза была ещё более загадочной:

– К тому же, понятие «свободы воли» с материализмом не совместимо.

Я не уловил в рассуждениях Шнайдера перехода от «логического мышления» к «свободе воли». И рисковал к тому же выставить себя абсолютным невежей. Однако прервать разговор означало проявить бестактность.

– Вы говорите туманно.

– Представь себе груду кирпичей, – Андрей Петрович догадывался, что перед ним не Спиноза. – С точки зрения элементарной логики и термодинамики камни должны быть свалены в кучу. А вместо этого, посмотри, – и Андрей Петрович показал на дом за своей спиной, – стройное здание. Что-то же противостоит этой самой энтропии! Это тебе понятно?

Примерно так же понятно мне было, когда я плавал на экзаменах по физике. Главное, не подавать виду.

– Согласен, Андрей Петрович. Остаётся узнать, что же противостоит этой самой энтропии?

– Воля.

Трудная зима осталась позади. Андрей Петрович, как мы видим, вернулся к полноценной жизни и к работе. Достройка отеля шла своим чередом. Вырвавшееся из строительной грязи здание растёт быстро и тянется к солнцу белыми камнями известняка, словно цветок девственным лепестками. Сходство живой и неживой природы иногда столь очевидно, что делает их разделение условным.

На середину августа наметили Richtfest. Для людей непосвящённых поясним, когда каркас здания полностью готов, а работы по внутренней отделке ещё не начаты, по старинной германской традиции принято втыкать в крышу строящегося здания ёлочку. Этот символический акт венчания неживого живым только подтверждает вышесказанное. Принято устраивать праздник рождения дома, который по-русски мы бы назвали словом «обмыв».

Перед будущим парадным входом отеля «Splendid» на строительной площадке установили деревянные скамьи и столы, заказали еду и напитки. Собралась масса народу. У Шнайдеров снова стало многолюдно и хлебосольно. Меня всегда удивляет, откуда они только вылезают, эти нахальные приятели с тугими кошельками? И куда прячутся, почуяв, что поживиться больше нечем? Я заметил, обеспеченные люди не реже бедняков бывают отзывчивы. Но заматерев и поумнев, они видят: всех больных не вылечить, всех старух не перевести через дорогу. Если богатому представляется случай проявить великодушие, он старается душить порыв в зародыше или испариться подобру-поздорову. Потом страдает от собственного благородства.

***

Это был самый настоящий праздник. Не столько девятиэтажное здание построенной гостиницы вызывало восхищение и зависть, сколько невероятные мужество и воля к жизни строителя и его супруги. Гости всё подходили и подходили, считая своим долгом сказать несколько тёплых слов виновникам торжества. Большинства собравшихся я, разумеется, не знал. Хотя некоторые знакомые лица мелькали. Знакомые сразу начинали кучковаться, как всегда происходит на подобного рода сборищах.

Растроганные хозяева принимали поздравления. Стоял жаркий день. Белые кудрявые барашки-облака легко скользили по небосводу. Равиль Даминов появился в дорогом костюме и с гитарой, Марфа Даминова в чёрной юбке и в чепце. Равиль поднял тост за жену Андрея Петровича и предложил назвать строящийся отель «Ленинские места». Имея в виду вклад Лены в стройку. Лицо Марфы приобрело лимонное выражение. В тот момент и произошло наше знакомство.

Высокая с толстым пучком волос на затылке, глазами слегка навыкат и со старинным именем Марфа Даминова напоминала персонаж из советского фильма. Завбиблиотекой с колючим характером. Детей у Марфы и Равиля не имелось. Равиль воспринимал жену и её острый язык спокойно. Он, по словам знакомых, старался редко появляться дома.

Для некоторых пожилых супружеских пар наиболее гармоничны отношения, когда супруги мало разговаривают друг с другом. Более утончённая форма такого крепкого союза – любовь на расстоянии. Чем меньше общения, тем слаще и сильнее бывает привязанность.

Марфа, несомненно, считала себя верующим человеком. Она ходила в церковь и регулярно посещала святые места. Об этом я узнал позже от Равиля. Своего мужа, неординарного учёного, однако же, считала Марфа человеком никчёмным и потерянным для Бога. По моему мнению Даминовы являлись живой иллюстрацией басни "Слон и моська". Слон Равиль был нагружен брёвнами и тюками. А бегущая рядом Марфа не рвалась взять на себя часть груза. Слон в свою очередь не пытался переложить на моську брёвна. Чтобы невзначай не убить. Почему Даминов терпел такую спутницу, сказать сложно. Видимо, яркая личность требовала в семейной жизни контраста.

– Разве можно втолковать этому болвану радость Священного Писания? – сокрушалась Марфа по поводу тонких насмешек Равиля.

Я вступился за Даминова.

В ответ жена изобретателя распалилась, заподозрив меня в грехе мужской солидарности. Равилю досталось и за неумение устроиться на работу и за потерянные деньги, которые якобы можно было дополнительно выручить за тепловую машину, даже за его хромоту. «Бедный Равиль», – подумал я. А вслух произнес:

В Марфе было что-то от пушкинской старухи из «Сказке о золотой рыбке», что-то от булгаковского Шарикова. Таким людям вечно кажется, будто их подло обманули, они сторонники пролетарского подхода к справедливости. Гениев проще считать болванами.

– Как ни стыдно! – с явным осуждением произнесла Даминова кивая на смеющихся за соседним столом. – Сегодня среда, постный день. Устроили вертеп.

Я хотел спросить Марфу, зачем она сама пришла в вертеп, зная, что сегодня постный день. Но спохватился и закрыл рот. Подобные вопросы способны вызвать лишь гневный словесный ураган. Гораздо лучше закончить беседу и пересесть подальше. Противоположности притягиваются. Убожество, как и гениальность, бездонна.

Один из немецкоговорящих гостей наклонился ко мне и спросил, показывая вилкой на Равиля.

– Он русский певец или тоже дома строит?

– Он строит вечные двигатели! – ответил я и, пользуясь удобным случаем, отсел от Марфы.

– О –о, – засмеялся понимающе гость и подмигнул.

«Ответный тост, ответный!», – раздалось со всех сторон.

Толковая и проворная Лена теперь стояла смущенно и крутила в руках бокал с вином. На раскрасневшееся от волнения лицо упала прядь золотистых волос. Лена сдула её и набрала в лёгкие побольше воздуха.

– Франкфурт наш родной город, – сказала она, запинаясь. – Переехали мы сперва, значит, в Кронберг. Зелень, цветочки, мамаши с колясками гуляют. Я думала, хорошо как: я с коляской, другие мамаши тоже. Пока не поняла, это я – мамаша. А остальные – прислуга, домработницы. Мы, значит, оттуда убрались подобру-поздорову...

Я переводил немецкоговорящему гостю ленин тост. Вокруг захлопали в ладоши и закричали: «Ура!»

В незнакомом коллективе немцы поначалу держатся чопорно и прилично. Лишь опьянев, становятся похожи на нормальных людей. Интересуются русской мафией, привычками и наклонностями Путина. Мы отвечаем, как и подобает, сурово и холодно, что Путин забыл старых друзей, давно не звонил, а русская мафия – это мы.

Произносившая тост Лена вдруг изменилась в лице. Мгновенная тень словно бы пробежала от глаз к подбородку. Лучшая подруга, Люська, в чёрной мини-юбке, как-то уж излишне игриво обменивалась взглядами с Андреем Петровичем. Шнайдер подмигивал в ответ и смеялся. Лена была начеку. Закончив речь, сразу решительно направилась к нарушительнице спокойствия. С пустым бокалом Лена подошла вплотную к докторше, строго посмотрела на нее и тронула за рукав пиджака.

– Из-ви-ни-те, – холодно произнесла жена Андрея Петровича и начала настойчиво теснить гостью в сторону, делая вид, что не может протиснуться к гостям.

Люська понимающе кивнула, показав ряд белоснежных зубов. Законные права были восстановлены, инцидент на этом исчерпан.

На другом конце, где толпились в основном мужчины, Равиль взял в руки гитару. Я впервые услышал его пение. Песни были, разумеется, его собственного сочинения. В репертуаре преобладала блатная тематика: про меньшого брата из тюремной охраны и про даму треф из воровской колоды. Переводить их я не мог. Кусочек одной пронзительной песни зато запомнил.

Кап, кап – с крыш вода.

Как, кап – как всегда.

Как, кап – с трав роса,

Райских птиц голоса.

Там, в небе, стаи птиц

О любви поют,

Нас с тобой зовут,

Нас с тобою ждут. ****

Без ложки дёгтя, разумеется, и на сей раз не обошлось. Одна нетрезвая дама, увидев Шнайдера, бросилась к нему на шею.

– Андрей, ты чего так хреново выглядишь?! Я и не узнала. Как же ты постарел!

Видимо, информация о последних событиях в семье Шнайдер её ушей не достигла. Собравшиеся притихли. Андрей Петрович улыбался невозмутимо.

– Ты думала, я молодею? – ответил он. – Тебя вон, тоже не узнать.

Вокруг засмеялись. Внимательному же наблюдателю всё же стало очевидно, что даже самый остроумный ответ не всегда звучит убедительно.

***

Есть вещи, которые, к несчастью, в наши дни становятся столь распространены, что замалчивать их глупо. Такова ситуация, в частности, с детской онкологией.

Рассказывать эту историю трудно, к тому же я знаю собственную насмешливо-язвительную манеру излагать события. В самом начале повести я уже писал, что отдаю себе отчёт в том, о чём пишу. Я сообщаю во всеуслышание о чужом горе и болезнях. Но я излагаю факты в надежде, что они важны другим. Тогда внутреннее чувство подскажет мне нужный тон.

В нашем доме произошло на первый взгляд малозначимое событие. Одна из квартир, находящаяся прямо под апартаментами Шнайдеров, освободилась. Иными словами, люди съехали.

Андрею Петровичу следовало найти нового квартиросъёмщика, причём желательно побыстрее, не зануду, то есть, русскоговорящего. А круг его общения на тот период состоял из строителей и лечащих врачей. Было ли это совпадением или провидением, судить не нам. Один из докторов Униклиники сосватал Шнайдеру семью Толгаевых из Казахстана. Семья не простая, она прибыла в город на Майне с целью лечения от рака самого младшего своего представителя, трёхлетней дочери Жансая.

После Семипалатинского полигона, тестов с биологическим оружием на островах пересохшего Арала, наблюдающие за валящимися с неба «Союзами» и «Прогрессами» казахи могли бы потребовать от России денежного возмещения. Рано или поздно, я уверен, это случится. А пока не стоит удивляться количеству их граждан, обивающих пороги онкоцентров Алма-Аты, Москвы и Тель-Авива.

Казахи отличаются не одним разрезом глаз. Население там дружелюбное и в крупных городах зажиточное. Родственные отношения играют большую роль, и всё идёт хорошо, покуда родственники держатся вместе, одним кланом. Казахстан – страна клановая.

У маленькой Жансаи обнаружили крошечное, с косточку сливы, уплотнение на правой ножке, в районе икроножной мышцы. Казахские медики ничего толком сказать не смогли и направили Толгаевых в Москву.

Москва вынесла однозначный вердикт – оперировать опухоль нет смысла. Есть только одна возможность помочь – ампутация.

– А если не ампутировать? – добивались своего Толгаевы. – Девочка же. И на одной ноге?

– Понимаете, – объяснили им. – Стадия начальная, но агрессивная форма. Выбирайте, потерять ногу или дочь?

Всегда хочется верить, что есть третий путь. Третья правда, как писал Леонид Бородин. А третья правда заключалась вот в чём: если провести технически виртуозную операцию и вырезать опухоль, не затрагивая зон роста, то имеется шанс спасти и жизнь, и ногу. Такие операции делают в США, Израиле и Германии.

Родители Жансаи Толгаевой были молодыми, современными, верящими в прогресс людьми. И даже цена вопроса в несколько сотен тысяч евро их не останавливала. За их спиной стоял всесильный не только по казахским масштабам человек, дедушка Жансаи со стороны отца. Семья, посоветовавшись с дедушкой, выбрала для лечения Германию. Помимо веры в науку Толгаевы руководствовались укоренившейся в головах фразой: «Немецкое – значит, отличное».

Прибывшие во Франкфурт Жансая, её мама и бабушка, тётя Валя, излучали оптимизм. Папа и всесильный дедушка остались в Казахстане. Кто-то должен зарабатывать. На приёме во Франкфуртской университетской клинике вновь прибывших обнадёжили.

– Выбросьте все московские рекомендации. Сделаем анализы по новой, а там посмотрим.

Приятно слышать то, что хочет слышать ухо. Хорошо, когда предлагают всё начать с белого листа. Трудно, когда этот лист больничный.

Толгаевым следовало подыскивать жилище. Жить в гостинице накладно, да и неудобно с больным ребёнком. И вот русскоговорящий доктор им сообщил:

– У нас тут один пациент как раз сдаёт жилплощадь и ищет хороших квартирантов.

Так в нашем доме оказалась ещё одна семья, боровшаяся со страшной болезнью. У маленькой Жанны, как окрестили её жильцы, были замечательные густые чёрные волосы, длинные ресницы и большие шоколадные глаза. На свою маму она мало походила. Скорее на персонажа из детской книжки.

Сливовая косточка на ножке тем временем росла и превратилась в абрикос. Об ампутации никто не помышлял. Не верилось, что это чистое и хрупкое создание в принципе способно выдерживать боль.

Андрей Петрович Шнайдер достраивал свою гостиницу. Теперь предстояло обставить её мебелью и начать новый вид бизнеса. Дизайнеру Агафье Штанке пришла в голову сногсшибательная мысль: потрясающее воображение сочетание цветов в номерах – жёлтые стены. На жёлтом фоне – чёрные кровати в зелёном неоновом свете. В ресторане – огромная красная звезда во всю стену. Посередине, вместо унылых столиков – белый рояль на возвышении. Столики для завтраков внизу. Туалеты окунуть в белоснежный мрамор и чёрный гранит. Название гостиницы на американский манер «Splendid».

***

Летом и весной дом Андрея Петровича утопал в зелени. Прямо напротив входной двери высилось огромное в три этажа вишневое дерево. Каждый год оно покрывалось необычайным количеством белых цветов. Потом с высоких веток багровые, будто капли крови, выглядывали ягоды. Плоды доставались птицам. Никто не собирался утруждать себя поисками лестницы и сбором урожая. Говорят, вишневые деревья приносят их обладателям богатство. Применительно к Андрею Петровичу примета сработала. Во всяком случае, гостиницей он обзавелся. Чего ещё? Уже даже собрались заказать рояль.

И тут Андрея Петровича увезли в больницу с подозрением на рецидив. Лена Шнайдер второй раз за год оделась в траур. Ей снова выпала доля строителя. Кроме матери и сиделки у постели мужа, она теперь выполняла функции директора гостиницы. Белый рояль отложили до лучших времён.

Наш дом вновь погрузился в страх и ожидание. С одной поправкой, больных в этот раз было уже двое.

Дети смотрят на мир широким и удивлённым взглядом. Странно представить, что в календаре едва начавшего жить ребёнка уже безжалостно расставлены злым роком даты химеотерапии. Мне всегда казалось, что, если сравнивать запертых в онкоцентрах детей с Алексеем Мересьевым, то к герою «Повести о настоящем человеке» судьба была милосерднее.

Жансая с мамой и бабушкой ещё не успела навестить доброго профессора Граузе. Пока её осматривал седой немецкий доктор. А ещё её познакомили с дяденькой, которого она поначалу испугалась. Но потом он оказался очень добрым. Звали его дядя Равиль. Дядя Равиль купил Жанне огромную фарфоровую куклу и платья для неё. Жанне в Германии очень нравилось.

Родственников больной Жанны я не очень хорошо знал. Мы встречались и здоровались, отводя в сторону глаза. Наверное, мне было так проще, чем говорить какие-то слова поддержки и думать, что слегка кривишь душой. Моя супруга, правда, легко подружилась и с тётей Валей, и с мамой Жанны. Но у женщин другие способы восприятия мира и темы общения иные. Зато я подружился с дедушкой Жанны, дядей Колей.

Дядя Коля, поджарый, энергичный муж тёти Вали, прилетал из Алма-Аты во Франкфурт на неделю-другую и стремительно исчезал, как и появлялся. Мне этот пенсионер сразу понравился тем, что вёл себя заграницей естественно. Дядя Коля не был тем недосягаемым и всемогущим казахстанским родственником Толгаевых, спонсировавшим лечение. Он представлял здесь другую ветвь этой семьи.

Дядя Коля не старался приобщиться к высокой немецкой культуре. Ходил по окрестностям нашего района в полосатой тельняшке, шлёпанцах на босу ногу и спортивных штанах. И не комплексовал. Он по-детски удивлялся громко воющей скорой или пожарной машине. Услышав сирену, вытягивал шею.

– Погоди, – замирал он, вытягивая голову, – кто это?

– Какая разница, – шипела тетя Валя. – Милиции не видал?

– Потише б могли ездить. Чай, мы не глухие. Ребенок вон, больной лежит.

И непонятно было, серьезно он говорит, или, прикидываясь простачком, высмеивает. В кафе, на рынке и в общественном транспорте он всегда пользовался фразой: «Дас ист фантастиш». Этой фразы ему, как правило, хватало на несколько минут. На дальнейшие расспросы он отвечал совершенно невпопад. Тетя Валя пыталась воздействовать на супруга.

– Немцы ж кругом, а ты будто чумной.

Но ее слова только подзадоривал дядю Колю.

– Фрак что ль надеть? Поживу недельку, и назад. У меня ж хозяйство, Валя. И псину обратно кормить надо. Потерпят.

Дядя Коля рассказывал мне о большом доме на окраине Алма-Аты, который они построили с Валей, о яблоках и сторожевом псе Матросе. Дядя Коля испытывал странную любовь ко всему морскому, хотя жизнь прожил в Казахстане. Болезнь внучки не занимала его существования полностью. По крайней мере, так выглядело внешне. В этом было что-то здоровое, деревенское. Дядя Коля играл с больной девочкой в мяч, установил возле забора мангал, готовил на всех соседей макароны по-флотски, звал на обед и ужин и держался бодро. С дядей Колей мы стали почти друзьями.

Как-то раз, возвращаясь с работы, издали я увидел поднимавшуюся в синее небо копоть. Я поспешил на дым.

В руках Шнайдера, выходившего из подъезда, я приметил черный огромный пакет. Приглядевшись, я прочитал белые буквы. HUGO BOSS. У меня отлегло от сердца. И дом цел, и черный пакет оказался не так страшен. Просто хозяин сложил в зловещую картонку мусор.

Андрей Петрович швырнул пакет в контейнер и вернулся. С вишневого дерева свешивались обглоданные птицами косточки. Косые розоватые лучи солнца легли на стены нашего дома. В недвижный воздух поднимались кусочки золы, чтобы плавно осесть на траву и листья деревьев. Школьники на проломленной скамейке предавались невинным порокам. Такие часы оставляют во мне на целый год воспоминания о прошедшем лете.

Радостный и слегка навеселе к нам подошел дядя Коля. От него пахло костром и хорошим настроением. Красные глаза слезились.

– Имеется вопрос, мужики, – дядя Коля вытирал левую руку о штаны, одновременно протягивая правую по очереди Шнайдеру и мне, – вопрос, блин, по строительной части. Что это? То, блин, холодный-то горячий, то висячий– то стоячий.

– Душ, – сразу отгадал Шнайдер и скрылся в прохладном доме. Дверь закрывалась с приятным мягким звуком, будто в самолете.

Дядя Коля кивнул.

– Знал отгадку, блин. Крышу не мешало бы почистить. Стену попортите, – показал он мне пальцем на зеленые разводы, свисавшие неровными кружевами над входом.

Эти разводы появились совсем недавно. И самое дорогое жилище не гарантировано от старости.

– Вопрос к хозяину, – засмеялся я.

– К хозяину, так к хозяину. Ладно, блин. Слушай, захожу сегодня в гастроном. К пиву рыбки взять. У вас, блин, вобла в принципе продается?

– Вобла здесь экзотика.

– С ума сойти. Как вы тут маетесь?!

Я согласился. Тут глупо спорить. Именно маемся.

– А чего этот долговязый, шнайдеров дружок, с палкой ходит? – сменил мой собеседник тему.

– Равиль? У него ревматизм, – я не поспевал за скачками Колиных мыслей.

– Хорошо ему. Ревматизм.

– Как сказать.

– Ревматизм, блин, получше рака. Одно лекарство – водка, – сделал дядя Коля неожиданное заключение.

– Алкоголь проблем не решает, – ответил я.

– Смотря как пить. Много ты понимаешь, блин.

Я не успел ответить. Дяде Коле захотелось опять сменить тему, он протянул мне газету.

– Гляди, чего в киоске нашел. «Известия». Пишут, блин, наши вояки индусам решили авианосец продать, – тыча в свежий номер, удивлялся алма-атинский гость.

– Авианосец «Адмирал Горшков»? Так, это не новость, – не удивился я.

– «Адмирал флота Горшков», – помотал головой дядя Коля. – Флот горшками обозвать. Адмирал горшковый, блин! Эх, Расея-матушка.

– «Горшкова» продали, «Нахимов» остался, – я не разделял переживаний «сухопутного моряка».

– «Нахимов», конечно, блин, – дядя Коля всё не успокаивался и произносил медленно и раздельно. – Ты мне скажи, зачем Крым отдали? Зачем его твой Нахимов, блин, тогда защищал?

– История – сложная штука. Борьба прошлого с будущим, – пытался отделаться я.

– Прошлого с будущим, говоришь? Истории нет никакой. Борьба есть, а истории нет. Хрень собачья, твоя история, блин!

Я попрощался и пошёл к себе. Поднимаясь, подумал, ведь дядя Коля только что сформулировал точку зрения неокантианцев марбургской школы. (История – хрень собачья). Генрих Риккерт лишь развил и дополнил данный тезис Коли. Мне всегда нравилось, как простыми словами можно сформулировать сложную вещь. Поэтому осмелюсь признаться, я испытываю нежную симпатию к простым труженикам. Мне нравится честность и скромность, не нравится пафосность и возвышенность, я только не разделяю народного пристрастия к водке.

Я посмотрел вниз через окно. Алма-атинский моряк, занесённый штормовыми ветрами во Франкфурт, застыл в задумчивости. Потом достал бутылку минеральной воды, открыл ее и зачем-то понюхал горлышко. Поболтал, перекрестился, сделал большой глоток, а остальное вылил на мясо. Дядя Коля стоял ко мне боком, глядя на огонь, всматривался в поднимающийся от мангала дым, прислушивался, не едет ли скорая, мечтал о чём-то далёком. Его тельняшка, здоровый цвет лица и неравнодушный вид дисгармонировали с окружающим пейзажем. Где, в какой жизни остался его капитанский мостик? Может, правильно, что Казахстан – страна сухопутная.

Дома я сказал жене:

– Напиться Коля хочет. Говорит, «Горшкова» продали.

– Так пошел бы и с ним и напился, – произнесла с осуждением жена. – Все равно завтра выходной.

– Мне-то к чему напиваться?

– Бессердечие, когда ты неспособен воспринимать чужую боль, как свою, – на меня смотрели с сожалением.

Подобный фокус мне хорошо известен. Моя жена легко сделает так, что ощутишь себя неисправимым подлецом,

Так мы жили. И только вечерами, когда свет в подъезде дома гас, а постели уже ждали своих хозяев, жильцам нашего золотого склепа нет-нет да и приходили в голову жуткие мысли. А если это никакой не злой рок, не совпадение, а непонятно кем и зачем устроенная гонка не на жизнь, а на смерть между взрослым мужчиной и ребёнком?

Победителю безжалостной гонки дается в награду жизнь. И победитель может быть только один.

Шнайдер благородно давал сопернице фору. Он сам в качестве переводчика возил её по врачам и предлагал её родителям только тех специалистов, которые консультировали его самого. Денег за это не брал. Хотя мог бы.

У Андрея Петровича имелась черта, большинству коммерсантов несвойственная. Каждый из нас встречал массу людей, сорящих деньгами. Он деньгами не разбрасывался, но умел быть по-настоящему щедрым, если того хотел. Мог вытащить и спасти, казалось, совсем погибшее дело.

Видимо, на тот момент щедрость стала актом устремлений его жизненной воли. Воля человека не рассудочна, скорее безрассудна. Находясь у роковой черты, почти за гранью её, отдавая другому самое бесценное, человек вдруг остро ощущает, что живёт в согласии с собой. Именно такие поступки озаряют нашу холодную, серую от меркантильной пыли дорогу.

«Пусть из них, двоих, хоть ребёнок выживет», – услышал я как-то резанувшую ухо фразу одного из соседей. Чувство справедливости тут ни при чём. Богатство и успешность не могут вызывать добрые чувства окружающих. Так что я не удивился вырвавшемуся наружу пожеланию. Но, что правда – то правда, у маленькой Жанны дела обстояли гораздо лучше, чем у хозяина её квартиры.

Андрею Петровичу предстояла повторная операция. Никто, разумеется, никаких гарантий дать не мог. Наступал, по-видимому, самый чёрный период его жизни. Усилия последних лет на глазах рассыпались в песок и труху.

Зато здоровье маленькой Жанны с помощью Андрея Петровича шло на поправку. Несмотря на отказ франкфуртского центра во главе с Цур Хаузеном оперировать, за дело взялась Штутгартская клиника. После скоротечной успешной операции Толгаевы вернулись во Франкфурт для прохождения курса реабилитации. И через полгода лечения в Германии Жанна и её счастливые родители паковали чемоданы в обратную дорогу. Анализы были неплохие. Опухоль вырезана, зоны роста не задеты.

Толгаевы прилетели назад, снова во Франкфурт ещё через три или четыре месяца. Картина болезни за это время поменялась. Рак не собирался отступать. Удалённый из небольшого по размерам очага под коленкой он двинулся вверх, в паховую область. Толгаевым пришлось согласиться на повторную госпитализацию. В больнице Жансая и её мама получили в своё распоряжение отдельную палату. Самое страшное, как мне представляется, проводить наедине с тяжелобольным ребёнком ночь. Днём процедуры, обходы врачей и обследования и завтрак-обед-ужин. Всё это вместе отвлекает, прогоняет страх и тоску. Зато под покровом ночи, чувствуя слабость своей жертвы, враг наваливается со страшной силой. Ручки несчастной Жансаи были истыканы иголками от капельницы, разрушительные лекарства мучительно жгли её внутренности изнутри. Мне не хочется выдумывать детали медицинских процедур и описывать выпадение волос. Зачем? Многие читатели имеют представление, что это такое. Все мы желали выздоровления несчастной девочке и молились за неё. Лена Шнайдер отвезла в больницу иконы и бутылки со святой водой. От Лены же мы узнали, что Жансая прошла обряд крещения. И получило новое имя, Анна.

Андрей Петрович, за чьё здоровье тоже никто поручиться не мог, в те дни редко выходил из дому. Он полностью погрузился в себя и почти утратил связь с миром. Зажигал лампу и пропадал в сумерках домашней библиотеки за полуопущенными шторами. Тень хозяина дома, сидящего неподвижно за столом, или же стоящего против окна, будто изваяние, можно было порой рассмотреть на красных гардинах. Дверь он не отпирал, на звонки не реагировал. Жизнь главы семьи и финансовое положение Шнайдеров повисли на волоске.

В тишине кабинета, окруженный книгами, компьютером и листками бумаги Шнайдер погружался в чтение книг и статей по медицине и биологии. Хотелось непременно узнать как можно больше о своей болезни и о различных способах лечения. Чем больше Андрей Петрович читал, тем яснее ему становилось: его болезнь имеет более глубокие корни, нежели предлагаемые схемы. А, значит, излечение потребует кардинальной перестройки всей жизни. И самих взглядов на жизнь. Каждый человек по иному реагирует на стресс, болезни и раздражители. Организм приспосабливается годами. Формирует привычки. Рак – реакция организма на сумму внешних факторов. Единственно возможная и необходимая реакция. Выживший в схватке всегда счастливый хитрец. Ибо как победить сошедшие с ума клетки? Такую болезнь можно лишь перехитрить.

А снаружи во внешней жизни оставались незавершённые проекты и планы. Отель «Splendid», рождённый фантазией и усилиями Шнайдера, приносил доход, но вовсе не тот, что ожидалось. Сознание Шнайдера заволокло жёлтым зыбким туманом.

Андрею Петровичу становилось горько на сердце, когда он окидывал взглядом своё жилище. Вскоре, быть может, он расстанется со своим домом навсегда. Оставит жене и детям разгребать ворохи дел. Самое неприятное – неурегулированные проценты долгов Равилю. О них Лена даже не догадывается. Но договор есть договор, особенно если он заверен нотариусом. Это значит, в случае чего, Равиль с лёгкостью потребует долг назад. И тогда всё их имущество придётся продать. Нет, такого допустить нельзя...

С гостиницей ситуация выглядела не многим лучше. Шитая золотом парча гардин, бассейн и спортзал, величавые бронзовые под старину светильники в коридорах и тонкой работы махагониевые кресла в комнатах отдыха отеля – не выдумка ли его воображения? Нельзя сказать, что Андрей Петрович впал в апатию и чего-то ждал. Нет, как гроссмейстер перед решающей партией, он взял передышку и осмысливал ход матча.

Окружающие нас изящные вещи призваны утверждать незыблемость и силу, «вечность» их создателя и хозяина. Как, впрочем, и существующий лишь в воображении белый рояль. Он почти уже был куплен.

С подобными галлюцинациями имеет дело физика элементарных частиц. Частицы способны появляться из пустоты. Для появления им нужна первородная энергия, импульс. При столкновении одни частицы рождают иные, не существовавшие в данном месте ранее. Материализовавшись, сразу несут фиксированную массу и заряд. (Откуда они его, интересно, берут?) Из пустоты могут рождаться целиком ядра атомов. Выходит, и предметы так появляться могут. Значит, нельзя не допускать, что и высокоорганизованная материя тоже.

И вот ещё что. Живая природа соприкасаются с Неживой. Умирая, Живое и Плотское становится частью Неживого. Если допустить «Высшее начало», почему бы «Живому» и «Высшему» не соприкасаться? Назовём это соприкосновение «Дух». Тогда, умирая, Живое и Плотское отдаёт частичку Высшему началу. Не это ли и есть уносящаяся в небо Душа? Учёным мужам остаётся развести руки в стороны и закричать: «Да Капица его знает!»

***

В один из наполненных тягостным ожиданием дней я выходил с мусорным ведром на улицу. (Как, наверное, уже приметили читатели, встречи с соседями в моём произведении большей частью случаются возле мусорных баков. Этот феномен распространен в Германии. Ведь в нашем просвещённом городе мусоропровода не встретишь.) Шёл я не торопясь. У дверей нашего дома, чуть не сбив меня с ног, затормозил мерседес. Дверца открылась и из салона выдвинулась похожая на противотанковое ружьё нога изобретателя вечных двигателей.

Не здороваясь со мной, Даминов вытащил с заднего сидения машины потрёпанный кожаный чемоданчик системы «дипломат» и деловой походкой Джона Сильвера устремился к дому.

Такие конструкции я видел последний раз в далёком детстве. Обладателем одной был я сам. Мне купила дипломат мама в седьмом классе. Но с Даминовым случай особый. Ведь гении, вроде него, не возят за собой сейфы в пломбированных вагонах, они не пользуются банковскими ячейками и чемоданами. Всё, что они готовы представить человечеству, обычно находится в их черепной коробке. Поэтому, увидев в руках Равиля дипломат, я насторожился.

Мы вместе оказались у двери в подъезд. Но тут Равиля ждало разочарование. Звонок трезвонил, а проклятая дверь квартиры Шнайдеров не хотела отпираться. В этом не было ничего удивительного. В последнее время Андрей Петрович нередко сидел взаперти. И запросто мог не открыть непрошенному посетителю.

– Здравствуйте. Хотите обождать у меня? – предложил я, чтобы как-то прервать издевательства над кнопкой звонка.

Равиль вместо приветствия плюнул мне под ноги.

– Чтоб его разорвало. Мы ж договорились, Ладно, зайду,– буркнул Даминов, будто делал мне одолжение.

Мы прошли в мою квартиру.

– Чайку?

– Долго я сидеть не стану, – предупредил меня вошедший. – Я тут приезжаю. А он, видишь ли...

«Он», как нетрудно было догадаться, имел фамилию Шнайдер.

– Может, у Андрея Петровича какие-то дела, – сделал я осторожное предположение. – Скоро придёт.

– Да какие дела? Мы договорились...

Тем не менее, Равиль снял плащ, сунул под ноги дипломат и присел на краешек стула. От чая с вареньем отказался. Слово за слово мы разговорились. Беседа наша касалась, естественно, Андрея Петровича и его болезни. Рак, словно бы невидимый третий сидел за столом с нами.

Картину, которую мне нарисовал Даминов, двумя словами описать сложно, хотя я и постараюсь. Суть дела сводится к следующему. Со слов Даминова выходило, что вся мировая фарминдустрия есть не что иное, как сборище негодяев, паразитирующих на больных раком пациентах. Я, откровенно говоря, скептически воспринял его слова.

– Посмотри, кто зарабатывает на медикаментах и на вакцинах? – и сам себе Даминов ответил. – Производители лекарств.

– Было бы странно работать в убыток, – ответил я.

– Хорошо. А кому вообще нужны врачи? – задал мне следующий вопрос бывший учёный.

Я пожал плечами и высказал осторожное предположение.

– Больным.

– Больным врачи нужны не всегда. Ведь некоторые болезни, вроде гриппа, проходят сами. Зато изготовителям лекарств без врачей смерть. Ответ вот здесь, – продолжал гость, показывая пальцем в дипломат под столом. – Врачи нужны, чтобы сократить продолжительность жизни определённым группам населения.

– Вы не очень жалуете докторов.

– Не пользуюсь их услугами. Как и услугами могильщиков.

– Мне кажется, не всё так безнадёжно, – не сдавался я.

– Ты знаешь, что самым доходным и выгодным видом зарабатывания денег на сегодняшний день является медицина? Если я завтра создам копеечное лекарство, которое победит рак, неужели ему дадут разрешение на производство? Разумеется, нет. Найдётся тысяча отговорок.

С этими словами он наклонился, вытащил из своего кожаного чемодана объёмистую папку и положил перед собой.

– Вот тут кое-какие бумажки для маловеров вроде тебя. Здесь неопровержимые доказательства того, что ни химиотерапия, ни облучение не дают тех результатов, о которых заявляют эти бандиты. Фальшивые данные и подтасованные цифры.

Честно говоря, я не большой поклонник теорий заговора. А тут тебе приносят компромат в чемодане на какие-то фармаконцерны. Как бы вы стали себя вести?

– Но Равиль, позвольте, ведь мы в Германии. А здесь есть организация по контролю за всеми этими лекарствами, – сказал я веско. Так мне показалось.

– Именно. Им же для порядку нужно промыть потребителю мозги.

– А вы промываете мозги мне.

– Послушай внимательно, молодой человек. Тебе никогда не приходило в голову, что всего за сотню лет процент заболевших раком увеличился дико? В пять-шесть, может и в десять раз. Это не эпидемия, а массовое убийство.

– Экология, – пытался спорить я.

– Экология, экология, отговорки. Каждый второй или третий человек в промышленных странах рано или поздно получает диагноз рак. То есть, по сути, все мы на Земле находимся в состоянии предракового ацидоза.

– Кого?

– Ацидоза. Закисления, – нетерпеливо поморщился Даминов. – Ещё в двадцатые годы было установлено, что основная причина возникновения рака – закисление организма. У нас в ФРГ каждый второй страдает от закисления. Вот и всё. Неужели у тебя в мозгу не возникает хотя бы малейшей искорки любопытства? Отчего это мы все так закисляемся?

– Отчего же?

– Да оттого, что пищевая индустрия нам подсовывает заготовленные продукты.

– Но вы, кажется, собирали статистику по фармаконцернам? – пожал я плечами.

– Наконец-то в кислом мозгу забрезжила мысль, – довольно невежливо прокомментировал мои слова Равиль. – Фарминдустрия и банда пищевиков – два конца одной палки.

– Допустим, и что из этого? – я всё ещё отказывался верить его доводам.

– А чего ещё? Ещё есть гипоксия. Тоже причина рака. Но и первой хватит. Человеку по фамилии Варбург медаль дали за установление причины возникновения рака. И забыли его. А теперь – нате, кушайте всякую дрянь.

– Это же только ваши предположения.

– Травят народ химией заводской, – продолжал Равиль. – Разница между противораковыми лекарствами и альтернативными средствами, как между жидкостью из канализационной трубы и водой из родника. Послушай, ты же не станешь отрицать случаев спонтанной ремиссии рака?

– Как вы сказали?

– Случаев самопроизвольного исчезновения опухоли.

– Нет, – неуверенно кивнул я, – не стану.

– Тогда, если под воздействием ряда причин какой-то орган вышел из строя, не логичнее было бы попытаться убрать причины? Зачем долбить химией? Поверь мне, медицина – фетиш. Даже если лекарства не помогают, их продолжают глотать.

Примерно в таком ключе продолжалась наша беседа. Не скажу, чтобы я никогда раньше не задумывался о роли химических и пищевых концернов в нашей жизни. Но как-то отказываешься верить тому, что в новогодних коробках с печеньем под ёлкой заключён по сути дела медленно действующий яд. Что-то вроде арсения или полония в исключительно малых дозах.

– Скажите, Равиль, отчего вы решили заговорить именно со мной?

Как ни крути, а обстоятельства нашего разговора с Равилем Даминовым были не совсем обычные.

– Не знаю, – в его глазах запрыгали озорные искорки. – На друга моего ты похож, Григория. Такой, как ты.

Оказалось, у Даминова имелся приятель времён криминальной молодости.

– Сидели мы с ним вместе.

И Равиль поведал мне историю своего друга. Весьма характерная для Даминова история, кстати.

– После возвращения с зоны дружок мой думал, чем заняться, – рассказывал Равиль, обратясь мыслями в далёкие уже годы. – На дворе Перестройка, новое мышление. А Григорий мастер был – злотые руки. На зоне рукоятки к ножам и всякую мелочь делал. Слесарь-сантехник. В Люберцах жил.

– Взяли бы вы его в ФИАН, – перебил я.

Но Равиль только помотал головой.

– Погоди, дело в том, что он хорошо вырезал по дереву. И открыл Григорий кооператив, стал изготовлять деревянные сувениры для продажи. Прочитал он даже парочку книг по этому делу. Теоретически подковался и на Арбате встал...

– Народные промыслы.

– Вот-вот. Лошадки-матрёшки, олени всякие. Тут один американец кругами ходит, чего-то высматривает и говорит: «Где вы так искусно научились делать ложки?» Гриша отвечает: «Так мол и так, владею навыками с детства. Научился резьбе от своего папаши». Не рассказывать же иностранцу про зону. Американец заявляет: «Я специалист-искусствовед по деревянным ложкам. Вы режете в особой технике. Она присуща северным народам Швеции. Шведские саамы работают в этой технике. Вы случайно не саам?» Гриша вопроса не понял. «Сам-сам. Вот этими, как говорится, руками». Американец у него всю партию и купил за твёрдую валюту.

– И что же Гриша?

– Американец по гришиным ложкам монографию написал. Кафедра университетская гришины ложки изучает, аспиранты защищаются. С десяток человек на ложках сидят.

– Дальше…

– Дальше больше. Гришу в Штаты пригласили. Гриша про шведские ложки доклад прочитал.

– «Саам», – мое лицо невольно расплылось в улыбке.

– Гриша, конечно не дурак. В Майами у него теперь фирма. Яхты выпускают.

– Пошёл в гору, – сделал я вывод. – Сантехник занялся наукой.

– Лженаукой.

– Вы же сами сказали, несколько человек диссертации пишут.

– Если нет денег, приходится либо брать взаймы, либо заявить, что кое-что есть. То же самое с научными идеями. У тебя имеется альбом семейных фотографий? – неожиданно спросил Равиль. – Фокус покажу.

Я принёс старый синий альбом. Равиль открыл картонные, в жёлтых пятнах страницы с лицами моих родителей и родственников ближе к середине. На одной стороне фотографий не имелось, наверное, они выпали. Зато на второй с чёрно-белой карточки глядели двое молодых людей. На молодом человеке с яркой внешностью был чёрный пиджак и галстук, женщина под фатой нежно глядела в лицо красавца.

– Хорош снимок, – прокомментировал мой гость.

– Тётя, сестра моей мамы. Рядом дядя, – пояснил я.

Даминов пристально разглядывал фото. Прошла минута. Он принялся водить большим пальцем правой руки над лицом молодого человека. Неожиданно Равиль захлопнул альбом, откинулся на спинку стула и отрывисто произнес.

– Он ведь имел некоторое сердечное заболевание, порок сердца, например? И не так давно умер, не так ли?

– Вы были знакомы с моим дядей? – удивился я.

– Вижу его в первый раз, – холодно бросил мне Даминов.

– Тогда откуда...? – у меня похолодела спина.

– Это может проделать каждый, при достаточной натренированности.

– Но как? – задохнулся я.

– Человеческий организм – прибор. Тонкий физико-химический анализатор. Он измеряет температуру, влажность, определяет силу и спектр света и ещё много чего. Кроме того наш мозг анализирует и сравнивает информацию, полученную разными путями. Он в миллионы раз точнее тех железных штуковин, которые изготовляет идиотская промышленность. Лицо твоего дяди скажет любому врачу, что сердечко у него пошаливало. Твою тетушку с фотографии я здесь, в этом доме встречал. А его нет. Вывод – его нет в живых. Понял?

– Всё-таки мне кажется, вы знали моего дядю, – я потихоньку приходил в себя. – Дядя действительно умер несколько лет назад. У него было много знакомых в Германии, но, врачи слишком поздно установили ишемическую болезнь...

– Откуда я его должен был знать? – резко прервал меня Равиль. – Анализ фактов, наблюдения, элементарный опыт и навык делать выводы – это и есть наука. Аспирантов с книжками про ложки гнать в три шеи.

Надо отдать должное, фокус удался. Осторожный звонок не дал мне возможности собраться с мыслями. Я открыл дверь. На пороге стоял исхудавший, взъерошенный, с чёрными кругами под глазами Андрей Петрович в странной рубашке, разрисованной красными петухами. Кажется, его разбудили, или он находился под воздействием медикаментов.

Шнайдер что-то вяло забормотал извиняющимся тоном.

– Я пришел к тебе, как условились, – тоном школьного учителя начал Равиль. – Принес кое-какие бумаги почитать. Ты не открываешь.

– Журналы? – спросил Андрей Петрович, моргая.

– Я газет и журналов не выписываю, – оборвал старик. – Интересные конфиденциальные материалы.

– Читай-не читай, легче не станет, – бессильно махнул рукой Андрей Петрович.

– Пошли, – Даминов собрал бумаги, резко встал, захлопнул дипломат и, не прощаясь, пошел вон из квартиры. В такт каждому его шагу фужеры в серванте подрагивали. Андрей Петрович поплелся следом.

Я постоял в лёгкой растерянности пару секунд и принялся за свои хозяйственные обязанности. У меня голова шла кругом. Я сложил вывалившиеся на скатерть фотоснимки, убрал альбом подальше и взялся за совок и веник. Взгляд мой упал на несколько аккуратных листков под столом.

Убрав в шкаф основные домашние инструменты современного мужчины, я поднял эти листки с пола и поднёс их к свету. На нескольких страницах на немецком языке был распечатан закрытый доклад о воздействии транс-жиров на клетки человека. Суть его заключалась в том, что модифицированные и частично гидрогенизированные жиры, которые встречаются в маргарине, смертельно опасны и должны быть незамедлительно запрещены к производству.

Чтобы не вдаваться в подробности, я объясню на пальцах суть прочитанного. В природных молекулах жирных кислот атомы водорода находятся по одну сторону от углеродной цепи. Во время гидрогенизации, то есть насыщения водородом, из нормальной молекулы на маргариновой фабрике рождается так называемая транс-форма, которая похожа на масло. Но есть эту гремучую масляную смесь опасно. Атомы водорода в маргариновой субстанции находятся не по одну, а по разные стороны углеродной цепочки. Модифицированная молекула, в отличие от масла, не портится и хранится годами. Попав в кровь, она начинает разрушительное воздействие на человека. В докладе объяснялся механизм блокировки клеточных мембран. Я не понял механизма блокировки. За исключением одного существенного момента.

Транс-формы способны встраиваться в клеточные мембраны. Самое ужасное, что тогда вытесняются исключительно важные для организма человека элементы: омега-6 и омега-3. Клетка блокируется. Молекулы-трансформеры забивают мембрану. И через неё не выводятся больше опасные токсины. Согласно докладу, употреблять маргарин в пищу категорически не рекомендовалось. Далее шли выкладки и статистика по заболеванию раком молочной железы, атеросклерозу и отклонениям среди недоношенных детей и.т.д.

Я отложил доклад в сторону и задумался. Что бы всё это могло означать? Пусть Даминов прав, (а люди такого склада надо отдать им должное, в большинстве случаев правы), то нами правит мировая хунта, ставящая целью низвести нас как можно скорее.

С другой стороны, что теперь делать Шнайдеру? Наш сосед болен раком, и не лечить его из-за того, что кругом мошенники, как-то глупо. Или Даминов по ходу пьесы открыл новое лекарство?

Если перестать покупать маргарин, печенье, тесто, а на кассе начать спрашивать, на какой полке у них трансизомеры, долго ли вы так протянете? Столовые и кафе вы посещать более не сможете. Не станешь же заходить на кухню каждой забегаловки и искать в холодильниках подозрительные упаковки.

Можно допустить, рак – это искусственный регулятор продолжительности жизни. С точки зрения правительств безудержный рост населения аморален. Здоровый образ жизни европейца аморален вдвойне. Ибо ставит его в привилегированное положение по отношению к голодающим Африки и к отравленным маргарином нездоровым согражданам.

Всё-таки легкомысленная смерть от пачки маргарина приятнее, чем от голода в африканском бантустане. Не всё ли тогда равно?

Мне вдруг показалось, в последнее время я много стал думать о своём здоровье. Вернее, о его сохранении. То ли я постарел, то ли, и правда, маргарин стал не тот. Но откуда он узнал про дядю?

***

После ухода от меня Даминова я отложил доклад в сторону и стал одеваться для похода в магазин. Бросил короткий взгляд за огромные окна нашей квартиры. Молочный вечерный свет сменился бархатным мраком. Я вышел на вечернюю улицу. Маргарин отчего-то расхотелось брать. Даминовский Мерседес стоял внизу на прежнем месте. Хозяин его сидел внутри за рулём, задумавшись, будто чего-то ожидая, и не трогался с места и глядел в темноту. Я наклонился к боковому стеклу машины. Из сумрака на меня смотрело умное худое лицо с прозорливыми глазами.

– Равиль, вы забыли у меня доклад, – позвал я.

– А?– Даминов сдвинул вниз окошко.

– Доклад про маргарин. Вы его оставили у меня.

– Ах, это! Возьми себе.

– Спасибо.

– Вопросы есть? – Равиль не торопился уезжать.

– Как вы узнали про дядю?

– Человек способен на большее, чем ему кажется, – в голосе Даминова послышались серьёзные нотки.

Но мне всё ещё казалось, Равиль меня разыгрывает. Я не хотел давать ему повода для насмешек и сменил тему.

– Равиль, если б ваш вечный двигатель оказался в России ко двору, его бы засекретили?

– Наверняка.

– А если б вы не уехали, так бы и обивали пороги академических учреждений?

– Научная среда в большинстве – свободные люди, – хмыкнул Даминов. – Если и попадаем в рабство, то добровольно. Науку раб не делает. Рабы как раз прикованы цепью к одному месту. Ты, наверняка, не помнишь, как мы жили в Союзе...

(Отчего-то люди даже ненамного старше вас считают, что молодёжь ни в чём не смыслит.)

– Не такой уж я малограмотный, – хотел я обидеться.

– Я говорю не о простых смертных. Я про носителей перспективных знаний, так сказать, – сделал оговорку Даминов. – Людям определённого положения по рангу не полагается менять страну проживания. И вот когда такой засекреченный оказывается в другой стране…

– Жди оргвыводов, – помог я, предвосхищая следующие фразы несостоявшегося «видного советского учёного»...

«Сейчас начнет травить про зону», – решил я. И ошибся. Даминов устремил взгляд вдаль, в незнакомые мне области жизни.

– Пересуды о переменах в науке начались давно, в самом начале горбачевских времён. Неожиданно случается невероятное: один из самых ярких у нас, руководитель проекта "Союз-Аполлон", советник Горбачева по обороне Роальд Зиннурович Сагдеев взял и женился на американке.

– Что, прямо на негритянке?

– Не угадал. Белая миллионерша. Внучка Эйзенхауэра. Собрал чемодан наш дорогой Роальд Зиннурович и уехал. Это была вспышка похлеще плазменного взрыва.

– Кто ж его выпустил?

– Так в том и дело. Академики схватились за головы, – Равиль оторвал от руля ладони, брови его попоплзли вверх, демонстрируя замешательство.

– Видно, Горбачев сам решил жениться на Шерон Стоун, – позволил я себе сострить.

– Точно, – расхохотался мой учёный собеседник.– Но самое главное, что репрессий не последовало. Вот чем определяются процессы нашей жизни. Обрати внимание, Сагдеев уехал за год до путча 1991 года.

– Ах, вот с чего начался переезд элиты за границу.

– Смейся-смейся. Понимаешь, с одной стороны, царь, с другой – приближенные. Тут уже одного намека достаточно. Сагдеев поставил новые ориентиры.

– Америка плюс Россия равно Любовь. Или есть ещё какие-то ориентиры?

– Будто ты не знаешь?

– Хотелось бы услышать мнение грамотного человека.

– Ориентиры такие. Мы с американцами в одной команде. Не простой народ, разумеется. Элиты. Не знаю, почему этому событию уделяется так мало внимания...

– Вам бы написать учебник истории.

– Не воспринимаешь серьёзно? Ладно, пора мне...

Равиль нажал на газ, и задним ходом потихоньку принялся выбираться на проезжую часть. Я помогал ему: взмахами целлофанового мешка указывал, что дорога свободна.

***

До сих пор, рассказывая о судьбе Андрея Петровича Шнайдера, я затрагивал лишь внешнюю, медицинскую сторону дела. Походы к врачам, сидение в очереди, томительные процедуры, страхи и переживания Лены.

Но есть ещё одна сторона, о которой нельзя умолчать. Что должен испытывать человек, знающий, пусть и не наверняка, о близости смерти? Куда ему идти? Ведь не к Бунимовичу же. А что делать его близким?

Для не доверяющих официальной медицине существует альтернативная. Мужественный, решительный, целеустремленный, холодный, рассудительный, резкий в суждениях – такими эпитетами можно наградить лишь здорового. Услышав страшный диагноз, человек просиживает часами в интернете. Листает форумы, пытаясь составить объективную картину, выписывает на дом чудодейственные соки, покупает килограммами ягодки годжи и абрикосовые косточки. Пробегает мутными глазами статьи про непризнанный врачами препарат украин и стоящий сотни долларов волшебный флакон с ядом голубого скорпиона. Больной и его родственники изучают лечение по методу Говалло экстрактом плаценты. Рано или поздно большинство возвращается к традиционной терапии.

Есть невдалеке от Франкфурта один дом, знакомый немногим. Лежит он, спрятанный от чужих глаз, в укромной зелёной ложбине между горами, защищённый со всех сторон от людских глаз. Внизу течёт река. Заветное место. Лена решила попасть туда во что бы то ни стало. Выехала в три утра. Езда по третьему автобану – одно удовольствие. За Идштайном начались небольшие подъемы. Мерседес рвался вперед, с легкостью взлетая на холмы и слетая вниз. Затем пришлось свернуть на узкую тропинку. Лена с тревогой вслушивалась в голос навигатора, всматривалась в обступившую черноту. В свете фар оказался странного вида старик, тащивший велосипед. "Куда меня занесло?", – мелькнуло в голове. Поравнявшись с пешеходом, Лена опустила стекло.

– Guten Morgen.

– Morgen.

– Скажите, как проехать... к церкви. Kirche, – на ломаном немецком, с сильным русским акцентом спросила Лена.

– Kirche? – удивился прохожий, будто его спросили про инопланетян.

– Где русский монах Василий.

– Василий? – отозвался эхом испуганный немец.

Лена нажала на газ, машина плеснула мелкими камнями, немец отпрянул, почти выронив велосипед.

Голос навигатора успокаивал. Вот показалась высокая крыша. Наверху золочёный крест. В скит Лена Шнайдер приехала ранним утром. Запарковать машину на узкой кривой улочке смогла с трудом. Она неуютно себя чувствовала на узким улочках в их неповоротливом чёрном красавце-мерседесе. Многие приезжают к обители отца Василия затемно. Из-за закрытой двери пробивался слабый свет. Лена не сомневалась, это то самое место, о котором ей рассказывали. Дверца Мерседеса открылась, и острым каблуком Лена ступила в податливую грязь. Прошлепала к дому. Потянула неподатливую дверь. Поднялась на второй этаж и оказалась в забитой народом церкви. Лена огляделась. Сама церковь была невелика, этаж обычного дома. Алтарь же необычайной высоты, потому как чердака в доме нет. Вошедший внутрь оказывается прямо у алтаря, уходящего в темноту. Называется это место православным скитом. Здесь уже много лет обитает вместе с шестью монахами отец Василий.

Отец Василий маленького роста, когда ведёт службу, держится рукой за алтарь. Стоять ему трудно. Полы и стены церкви покрыты коврами, чтобы гасить звуки. Отец Василий не переносит резких звуков. В его переполненном храме вы не увидите купола и лучей солнца. В голубоватом плавающей дымке мерцают лампадки, лишь угадываются лики, и доносится тихий шёпот молящихся.

Говорят, отец Василий жил на Афоне и знал Паисия Святогорца. Не знаю, ступал ли Паисий Святогорец так же тихо, как отец Василий. И были ли его движения столь же мягкими? Возле таких мягких, тихих старцев особенно сильно чувствуешь собственное бессилие.

Лена чувствовала нутром, быть может, больше не представится возможности поговорить. Или представится, но слишком поздно.

У отца Василия имелась интересная особенность. После службы этот немощный старик имел обыкновение обходить зал для трапезы и по нескольку часов кормить гостей скита. Он подходил к каждому, расспрашивал и трясущимися руками накладывал озадаченным гостям еду в тарелки. Вначале долгая служба, потом трапеза. И лишь затем, один раз в неделю, прием посетителей. Попасть на беседу непросто. Наконец Лена дождалась очереди. Обувь снова блестела безупречно. Вошла в узкую келью, увешанную иконами и лампадками, словно в другой мир. Постояла, не зная с чего начать. На долгие вступления не хотелось тратить времени.

– Батюшка, я из Франкфурта. У мужа моего рак, – трясущимися руками Лена вынула из сумочки фотографию и протянула ее.

– Назови имя.

– Лена.

– Не своё. Мужа как зовут?

– Андрей.

– Так. Раб Божий Андрей. Говори дальше.

– Сидит целыми днями один в комнате. Свет иной раз не зажигает, – у Лены глаза наполнились влагой. – Строитель он.

Батюшка встал и принес стакан воды. Лена тем временем опомнилась, постаралась взять себя в руки. Лишь бы не разреветься и не дать воли слезам! К такому обороту она была готова и боялась его больше всего. Ведь не сопли распускать она сюда приехала. Ещё не хватало, чтобы старец занимался её успокоением. Кусая губы, вкратце описала жизнь своей семьи и недавней болезни Андрея Петровича. Отец Василий слушал в полном молчании и, к удивлению Лены вдруг спросил:

– Дома, значит, строит?

– Да, – нерешительно кивнула посетительница.

– Красивые? – глаза отца Василия смеялись.

– Красивые, – прошептала обескураженная Лена. – Вы с Андреем знакомы?

Она не успела рассказать о том, чем непосредственно занимается муж, про гостиницу. Но отец Василий читал в её душе, как в книге.

– Больше трёх этажей строить не надо было, – заметил старец.

– Как? – переспросила Лена.

– Ну, ступай, голубка, – начал прощаться отец Василий.

– Батюшка...

– Не печалуйся о муже. Ветхий Человек возводит стены и границы. Вот Господь вам дверь Небесную отворил, – улыбался старец.

– Дверь? – не поняла отца Василия Лена. Теперь настал черед Лены переспрашивать, будто с ней говорят на незнакомом языке.

– Граница между Богом и людьми есть смерть. Она же граница между Небом и Землёю. Ангелы господни суть пограничники. А Любовь, золотая нить, наоборот, в стенах брешь ломает. Вам через болезнь Господь границу Земного показал. Вот счастье какое...

После такого удивительного объяснения сути происходящего отец Василий обрисовал Лене вкратце радость Жизни Вечной. О том, что крест, не вниз и не вбок приходится тащить, а вверх. Что карабкаться наверх труднее, и взять с собой ничего нельзя. Что каждому решать, орать ли похабные частушки или петь высоко и чисто.

– Нельзя лечить недуги телесные без покаяния тщательного.

– Вы помолитесь за него, – попросила, уходя, Лена.

– А как же. Иди, деточка, не волнуйся, – отпустил отец Василий жену бизнесмена-строителя. – Господь не оставит.

На прощанье он перекрестил гостью и прикоснулся ладонью к её лбу восковыми пальцами.

Лена вышла на воздух. Аккуратно прикрыла за собой железную калитку, натянула дежурную маску успешной красивой женщины и на подламывающихся ногах пошла к машине. Прохожие вежливо здоровались. Лена кивала в ответ. Доплелась, плюхнулась в сиденье. Навалилась пустота и усталость. Посидела в тишине полминуты. Во рту ощущался противный горький привкус. Со страхом Лена заметила, как крупно дрожит и бьет о педаль левая нога. Внезапно затряслось всё тело, рот исказила судорога. Из гортани раздался страшный звериный рык. Лена зарыдала, такого с ней не бывало никогда в жизни. Нечеловеческое напряжение последних недель выходило наружу. Сколько продолжался припадок, Лена не помнила. Может быть, полчаса, может, и больше. Потихоньку завела мотор, вывернула с узкой улочки. Старалась ехать аккуратно, контролируя каждое движение. Руки и ноги плохо слушались. Внезапно, как это порой случается в наших краях, налетел ветер и с неба обрушились потоки дождя. Встречных машин не было. Удостоившиеся сегодня беседы с отцом Василием разъехались, а местные сидели в такую погоду по домам. В дороге Лена ругала себя, что так нелепо своё имя назвала, а не имя мужа. Холодный дождь хлестал и барабанил по крыше. Потом Лена успокоилась. Две фразы из слов отца Василия запали ей в самое сердце: «Выживет, кто не боится» и «Какие мысли, такая и жизнь». Отец Василий попросил передать больному: «Чуть поправится, пускай едет в святые места. Глядишь, и спасётся». На подъезде к Франкфурту, у Идштайна дорога шла круто вниз, дождь сменился градом. Черный Мерседес сбавил скорость, словно птица опускался в бездну.

***

Всем своим существом человек противится смерти, не принимает её. Болезнь же диктует нам свои условия. Вопрос порой не в том, кто сильнее, но по чьим правилам играть.

На удивление очень серьёзно воспринял бывший физик Шнайдер слова отца Василия, переданные ему женой. Буквально через неделю после вышеописанного посещения Леной скита Андрей Петрович собрал чемодан, купил билет в Грецию и объявил жильцам нашего дома, что направляется в паломничество на Афон. Вернулся он назад через неделю похудевший и посвежевший. Словно бы какая-то неведомая сила вдохнула в него новые силы и спокойствие.

– Папка приехал!!! – бросились на улицу дети Шнайдеров, услышав приближающийся шум мотора.

– Андрей! – выбежала в домашних тапочках навстречу приехавшему мужу Лена.

– Прорвался на Афон без очереди, – гордо рассказывал окрепший физически и духовно больной, затаскивая в дом чемодан. – Обычно же у монахов пару дней ждать надо, демантерион покупать.

– Как?

– Виза называется демантерион.

– Ах ты, господи, – Лена не знала, радоваться или нет скорому прибытию супруга со святого места. – Как же тебя пропустили?

– Со святыми людьми познакомился. На Карулю Афонскую по их молитве прошёл, к отцу Иоанну. Пропихнули.

К нам во Франкфурт Андрей Петрович вернулся без преувеличения другим человеком. Описать, то, что случилось на Афоне с моим соседом, мне трудно. Наверное, возможно лишь испытав самому. Произошло то, что называется на нашем языке чудом. Когда человеку вдруг делается понятно: во всём сущем присутствует единая сила, и она везде. Когда дух и плоть примиряются.

Случилось вот что. Андрей Петрович взобрался по извилистой каменистой тропинке на гору. Шнайдер вышел на пустынное, открытое всем ветрам и солнцу место. Отчего он решил отправиться именно сюда и именно здесь проститься с жизнью, он и сам толком не знал. Стоял и глядел в море, прощался.

Он находился в опьянении приговоренного к смерти, которому на эшафоте дали насладиться минутой свободы. Стрекотали кузнечики, лил водопад, в симфонии красок пылал закат и взрывался искрами океан. Натертые ступни сильно ныли. В такие мгновения боли отступают, потери отходят на второй план. И боль в ногах – часть прекрасного мира, как розовеющее небо и бесконечное море. Без стоптанных в кровь ступней нет полноты и гармонии. Цивилизация разменивает каменистый путь страдания, жала боли, пропасти страстей, ветры любви, скалы веры на беспросветный асфальт убогого профессионального успеха и шоколадный набор пошлого комфорта. И такой путь тоже зовется жизнью.

Любая дорога подходит к концу. Прибывший из Франкфурта больной провел в одиночестве на пустынном афонском склоне несколько часов. Подводил итоги. Или прощался с уходящей натурой?

"Какой пронзительный момент!" – воскликнет, быть может, иной читатель. И даже блеснёт в углу его глаза слезинка. Позвольте мне в этом месте сделать небольшое отступление. Моё скромное произведение, вы заметили, не блестит гладкостью изложения. Оно рассыпается на куски, всё больше превращаясь в эссе и размышления вслух.

Так вот, как-то раз священник нашего франкфуртского храма рассказывал мне о потрясении, случившимся с ним в молодости. Привожу рассказ в кратком изложении.

Меня только рукоположили. Я – молодой парень, опыта служения никакого. Говорят: "Надо бы причастить и соборовать одного смертельно больного прихожанина. Вот-вот он умрёт. Его зовут N. Весьма известный в городе человек." Я до того ни разу не бывал у умирающего. А тут ещё сам N. Светило науки, великий учёный. К здоровому-то идти испугаешься. Я думал, чем бы успокоить больного? Какие слова найти? Ладно. Пришёл к умирающему, сделал всё как полагается. Стал прощаться, что-то ему напоследок ободряющее говорить. N на меня лукаво так с кровати глядит и отвечает:

– Вы, батюшка, молоды ещё. Приободрять меня не надобно. Ведь я готов.

– К чему, готовы, простите? – спрашиваю.

– К смерти я полностью готов, – отвечает так, будто дело идёт о прогулке в лес.

Так у меня его лицо на всю жизнь в памяти и осталось.

Когда священник закончил рассказ, я подумал, ведь в этих словах правда. Каждый рано или поздно должен спросить себя: "Готов ли я?"

Вот, взять молодых солдат перед боем. Идя в атаку, мысленно они прощаются с жизнью. Кто-то просит вслух: "Не поминайте лихом." Но разве готов к смерти этот несмышлёный неразумный мальчишка? Нет, наверное.

Другое дело, когда человек спрашивает не у врага и не у врача: "Готов ли я?" А задаётся сам вопросом: "Могу ли подвести итог прожитому?"

Неважно, какое положение в обществе занимаешь, закончил ли ты свои земные дела или нет. Главное, суметь окинуть взглядом пройденное пространство и честно признаться: "Тут и тут я сплоховал, а тут, вроде бы нет". Если способен на такое, то, видимо, человек ты зрелый.

И вот с некоторых пор, признаюсь, стал и я задаваться данным вопросом. И вы знаете, что мне лично обиднее всего? Не грубые ошибки. Исправлять их всё равно поздно. А моменты в отношении с людьми, которые я вроде как "запорол". Вышел эдакий неверно скроенный костюм. Сикось-накось. И испрвить вроде даже можно. Да только костюмчик-то с годами в размерах подрос. Один уродливый рукав удлинился, второй наоборот. Перекосило всё. Перекройка делает задачу невыполнимой. ""Горбатого могила исправит". Пословица как раз о том. Ведь горбы не у одних верблюдов. Так что не ленитесь смолоду разгибаться. А то потом совсем скрючит.

Итак, вернёмся к нашему герою, которого мы оставили наединее со своими мыслями на вершине. А мысли его тоже унесли в прошлое. У эмигрантов такое не редкость – мысленное плавание в прошлой жизни.

Доцент Холодильник умел в бытность свою сотрудником института выстроить задачу таким образом, чтобы появился вариант решения, найти тему и подход к ней. Тут и чутье, и искусство, и коммуникабельность.

Долгое время после переезда с Германию Андрея Петровича мучил вопрос, на который он знал, не найдётся ответа. Этот вопрос делил жизнь на две половины. На „до отъезда“ и „после“. И хотя в глубине души бизнесмен-строитель считал себя состоявшимся человеком, неуверенность нет-нет да и проскальзывала. Дети на глазах становятся немцами, ментальность не та, чужая. Холодом веет от нее. Да и в самом отъезде в Германию был привкус предательства. И в том, что променял физику на бизнес.

Андрей Петрович не отрываясь глядел вдаль. В звенящей синеве, в золотом сиянии моря показался пароход. Он казался едва различимой точкой, муравьем в безмолвном величественном пространстве. Кораблик-муравей карабкался по волнам, цепляясь за облака на горизонте. Андрей Петрович жадно всматривался в чернеющую на горизонте точку. Отчего-то Шнайдер был уверен, корабль появился неспроста. Быть может, это тот самый Ноев Ковчег, ниспосланный в последнее мгновение погибающим. Он несет зашифрованную весть.

Всеми клеточками тела Андрей Петрович уверовал, это он вызвал из небытия корабль. Именно сейчас произойдет нечто удивительное и важное. Наш мысленный взор видит куда дальше обычного глаза. И учёные, и священники знают об этом.

Секунды летели, прошла минута, другая, третья. Шнайдера била лихорадка. С борта судна не подавали каких-либо сигналов. Налетел непонятно откуда взявшийся ветер, погода испортилась. Кораблик уходил. Вот-вот и судно скроется за горизонтом, унося с собой последнюю надежду.

В голове больного вихрем проносились картины его полной переживаний и забот жизни. Неоткуда ждать помощи, когда низвергаешься в бездну. Разве что с неба. Андрей Петрович взмолился. Случается, приходит момент, который разворачивает человека целиком. Развилка на пути меняет за минуту то, на что не способны были десятилетия.

И в эту секунду Шнайдер испытал нечто, похожее на удар электрическим током. Какая-то неясная мысль, слабый проблеск проскользнул в сознании. Не помня себя, больной рванулся вниз, бормоча одно лишь слово: "Лоренц". Впоследствии, Андрей Петрович так рассказывал о своём возвращении с Афона:

– Летел я назад. Рейс наш задержали. Сидел в аэропорту афинском, ждал посадку. А посадки нет и нет. И все думал о знаменитом открытии Лоренца. Этот самый чудак, Эдвард Лоренц, жил в Америке и занимался хаотической динамикой.

– Вы ездите на Афон и думаете о хаотической динамике! – вырвалось у меня.

– Эдвард Лоренц вносил в компьютер ряды цифр, – с торжествующей улыбкой продолжал Шнайдер. – Давление, силу ветра, температуру в отдельных точках Земли. Хотел на компьютере составить долговременный прогноз погоды. Чтобы долго не возиться, Лоренц посередине вычислений взял не изначальные цифры, а уже сделанные компьютером в другой день после нескольких часов работы. Лоренц думал, какая разница, компьютер слишком долго считает. Усреднил данные, занёс их как первоначальные. В результате вылезла совсем другая погода, чем следовало.

– Я ничего не понял. А болезнь ваша тут причем?

– Почему у Лоренца вылезла совсем другая погода? – не слушал меня Андрей Петрович. – Потому что компьютер изменения на самой Земле проигнорировал. Компьютер считал, как программа ему велела. Вот и со мной нечто подобное. Здоровый организм – стабильная система. До тех пор пока внутри не произошёл сбой. Теперь он нестабилен, одни силы борются с другими. С одной стороны болезнь, с другой иммунитет. И тут ни с того ни с сего выползает корабль по имени рак. Равновесное состояние висит на ниточке.

– Рак ломает картину! – поддержал я.

– Не забывай, ситуация уже была пограничная. Теперь представь себе, матрос с корабля швыряет бутылку в воду…

– Произойдет нарушение равновесия?

– Правильно. Врач выписывает лекарства, как компьютер. По усредненной схеме. Про бутылку и матроса он не знает. Никакая программа динамический хаос толком не описывает.

– Значит, болезнь – динамический хаос?

– Не любая. Простуда – состояние стабильное. В 99-ти процентах случаев. Нестабильное состояние – это угроза жизни. Не преобладание сил зла над силами здоровья или наоборот, а висящее на волоске равновесие. В хаосе нельзя предугадать исход, оперируя положительными функциями и отрицательными.

– Как погода?

– Как погода. Малейшее изменение может вызвать бурю. Болезнь – динамическая величина. Организм – не жестко детерминированная система, тут вероятностные функции.

– Болезнь меняет человека изнутри! – воскликнул я.

– Ты понял? – затряс мой руку обрадованный больной. – Границы не снаружи, а в глубине сущего. Надо перестраиваться, друг ты мой любезный. Надо перестраиваться!

Впоследствии я прочёл о динамическом хаосе статью, и, признаться, придуманное Андреем Петровичем приложение теории Лоренца к здоровью человека мне очень понравилось. Точно также, как нельзя делать выводов о состоянии погоды на месяцы вперёд, нельзя делать долговременных прогнозов об успехе или неудаче терапии в пограничном медицинском случае. Всё определяет наш настрой и наша способность к борьбе. И тогда, как утверждает Лоренц, «один взмах крыла бабочки в Бразилии вызовет бурю в Техасе».

Если дух человеческий сравнить с водой, а тело с берегом, у большинства мы увидим болото, окруженное мшистыми кочками. Трясина затягивает. Воздух распространяет смрад. Именно в таких местах возникают точки напряжения. Мох – вот питательная среда для рака. В то время как живая вода должна иметь характер бурного потока. Здоровые берега всегда тверды и скалисты.

Некоторое время после возвращения с Афона пребывал Шнайдер в возвышенном состоянии, исполненный мудрости и светлой грусти, будто парящая в вышине птица. В его глазах не читалось ни раздражения, ни скуки, ни насмешки. Так, наверное, глядит взрослый на резвящихся неразумных детей. Андрей Петрович прошёл, как говорят, метанойю. А мы отвечали ему полными восхищения взглядами. Заботы о гостинице на какое-то время отошли на задний план. Любой дом, даже самый совершенный, если вдуматься, ужасное создание рук человеческих. Дом постоянно требует заботы, внимания. Высасывает последние силы.

Андрей Петрович привёз с Афона маленькие иконки. Иконки он раздал жильцам дома. Мне тоже досталась одна. Больной вышел, пусть и с опозданием, на иную дорогу.

***

Опустим несколько страниц, наполненных страхом, болью, отчаянием и готовностью бороться со смертью.

Миновал ещё один год. Состояние здоровья Андрея Петровича к этому времени не внушало более опасений. Пограничная ситуация динамического хаоса окончательно поменяла вектор его судьбы. Тогда как сражённая метастазами Жанна медленно угасала в Алма– Ате. В один из августовских тёплых дней нас достигла весть, что Жансая Толгаева умерла. Ей как раз исполнилось пять лет. Смерть – дама неразборчивая. Но от этого не легче.

Это небольшое отступление я хотел вставить в свою повесть, потому что оно показалась мне не лишним. Когда я находился в процессе сочинения своего произведения, то, разумеется, боялся упустить какую-то важную деталь или, скажем, напутать в изложении происходящего медицинские термины. У меня имелся человек, которого я решил использовать в качестве эксперта. Этим человеком была лучшая подруга моей жены Светка.

Лучше поддерживать дружеские и неформальные отношения с подругами жены. Я считаю, что всегда стоит держать руку на пульсе. Во-первых, узнаёшь много нового из своей жизни и жизни общих знакомых. Во-вторых, когда сведения излагаются полунамёками, (характерно как раз для лучших подруг), догадываешься о таких вещах, которые просто даже страшно произнести вслух. Вдвойне бывает приятно, если подруга жены элегантна, хороша собой и со вкусом одета.

Но я избрал Светку в качестве эксперта, разумеется, по другой причине. Светка не только очень информированная, но, вдобавок, сильно не глупая баба. Основной её работой является хождение в онкологические отделения местных больниц. В больницах Светка встречается с приехавшими во Франкфурт на излечение от рака пациентами из стран бывшего СССР.

Светка – переводчик с русского на немецкий, специализирующийся в такой узкой области, как раковые заболевания. Она выбрала себе занятие, от которого другие люди станут отказываться всеми способами и добровольно на такую работу не пойдут ни за какие коврижки.

Я договорился с переводчицей, и отдал Светке черновой текст на проверку, а через неделю Светка пришла в гости к жене.

– Слушай, ты свои записки Шнайдеру показывал? – сходу спросила она меня, отдавая черновик.

– Естественно, нет, – ответил я. – Я же не самоубийца.

– Правильно. Не показывай. Здоровее будешь.

Потом мы обсудили некоторые детали моего литературного сочинения. И тут Светка сказала одну важную вещь.

– В твоём повествовании выходит, что Шнайдер смог выздороветь, потому что помогал другим. Как литературный ход, конечно, неплохо. Но на самом деле, не соответствует реальности.

– Что не соответствует?

– Выживает только тот, кто верит, что победит рак.

– То есть, кто верит в успех начатого лечения, тот и спасается?

– Это первое.

– Андрей Петрович, безусловно, человек сильный, – не мог не согласиться я. – Никогда от него я не слышал: «Плохо мне, помираю». А какой второй момент?

– Видишь, – довольная собой продолжала учить переводчица. – Во-первых, победить страх. Страх парализует волю, и шансов на выздоровление у испугавшихся гораздо меньше. Во-вторых, чудо.

– Что? – переспросил я, думая, что ослышался.

– Чудо. Надо в него верить.

Я задумался. Недаром я всегда считал, что Светка – баба неглупая.

Любому бросалось в глаза в Андрее Петровиче во время свалившейся на него болезни – явный положительный настрой и железный внутренний стержень. Я вспомнил его крепкое рукопожатие, когда он вышел из такси и его желание довести стройку до конца. С такими пациентами болезням сложно. Про чудо я как-то раньше не задумывался.

– Скажи, ты историю Толгаевых слышала? – спросил я, оставив чудеса на потом.

– Подробностей мне не рассказывали. Они же не мои клиенты.

– Штутгартская клиника напортачила, да?

– Граузе их, вроде бы, консультировал. Я же переводчик, а не онколог. Рассказываю, что знаю. А знаю, что уровень цен у всех больниц разный. Вот в Дюссельдорфской университетской больнице моим клиентам буквально вчера дали цену в два раза ниже, чем во Франкфурте.

– Цена спасения Жанны Толгаевых как раз не интересовала, – пожал я плечами.

– Зря. Надо и методы лечения сравнивать, и цены, – не согласилась Светка. – В восточной Германии цены ниже. И лечат, бывает, лучше.

– А что насчёт альтернативной медицины? – спросил я. – Вот Равиль считает...

– Ах, – махнула рукой информированная подруга. – Знаешь, сколько у этой заразы различных проявлений? Миллион. Кому-то, наверняка, помогает альтернативная медицина. Но с агрессивными формами рака не справиться соками и примочками. Только убийственные методы проходят. Верь и исцелишься. Так и напиши у себя в книжке.

Светкины мысли мне понравились чёткостью и ясностью. Действительно, огромное число проблем разрешается в нашей жизни таким фактором, как вера. Отчего-то люди недооценивают этого. Младенец привык с первых дней безоговорочно доверять родителям. Они для него авторитет. Мы знаем, что Земля круглая и за весной всегда наступает лето. Но по большому счёту, все наши знания есть не что иное, как вера. Осмысленная, многократно проверенная. Наши болезни мы искореняем лекарствами. Это привычка доверять аптекарю и рецептам. Вера в искусство врача хороша, пока вселяет уверенность и придаёт сил.

Что же в этой нашей вере не так? Быть может, элементарная глупая уверенность в том, что доктор знает, как лучше. Наши знания о медицине и методах борьбы с болезнями – внушение, подтверждённое газетными публикациями.

Каждому понятен тот факт, что все таблетки и порошки, в принципе, не учитывают индивидуальности больного. Лекарства и методы работы медицины универсальны. Иначе они не могут быть признаны научными. Научный – значит, проверенный на многочисленных больных и усреднённый. Индивидуальные особенности проявления недомоганий врачей не волнуют. Помните, старый тезис, гласит: «Лекарства борются не с причиной болезни, а со следствием».

***

Я возвращался с работы. Во дворе нашего дома на деревянной лавке восседали Равиль и похудевший, небритый и безбородый Андрей Петрович. Прямо тут, на скамейке была расстелена газета, лежала нарезанная толстыми кружочками колбаса и стояла бутылка вина. Рядом в траве отдыхала гитара. Как не похож стал Андрей Петрович на того, другого Андрея Петровича, рафинированного московского эстета доцента Холодильника.

Ещё подходя к сидящим, на столе я разглядел строительные планы и схемы. Даминов склонился над бумагами, нахохлился, будто сова, и бормотал себе что-то под нос. Видом своим он напоминал главнокомандующего перед битвой.

– Чего опять такой невесёлый. Роман сочиняешь? – сразу огорошил меня мой сосед.

– Повесть, – ответил я скучным голосом.

В последнее время я стал замечать, что знакомые, увидев меня, быстренько скатываются к теме писательства. В этом я чувствую некую собственную ущербность. Раз ни о выпивке, ни о женщинах, даже о ремонте автомобиля моим собеседникам говорить не хочется. Или боятся со мной связываться? Ещё выставлю в рассказе круглым идиотом. Это, кстати, возможно.

– Присаживайся, – подозвал Андрей Петрович, видя мою нерешительность. – Равиль вот новую песню сочинил про Академию Наук. Поэт, вроде тебя. Смеялся я до слёз. Жалко, ты не слыхал.

– У вас новый проект! – невольно вырвалось у меня при виде кипы чертежей.

– Да-а-а, так... Балуемся,– неопределённо отозвался Шнайдер. – Может, тебе собственной недвижимостью пора обзавестись?

– Мне пока рано. Погодите. А как же отель? – не удержался я от вопроса.

– Нету его больше, – ответил за строителя приятель-кредитор, не отрывая взгляд от стола. – Продан, слава Богу.

– Блицкриг провалился, – подвёл итоги Шнайдер.

Люди бизнеса редко делятся с посторонними своими проектами. Поэтому как о существовании злосчастной гостиницы, так и о её неожиданной продаже я узнал в общем-то случайно. Я, разумеется, не в претензии.

– Ладно. Отель хорошо раскрутился, сейчас он уже сам капитал наворачивает, – на лице Шнайдера появилось знакомое всем жильцам дома задумчивое выражение, какое бывает у неисправимых мечтателей и законченных жуликов.

Казалось, Андрей Петрович с теплотой вспоминал собственного ребёнка с трудным характером. Воспоминания о потраченных усилиях нередко согревают больше, чем их плоды. На современном языке это зовётся когнитивным диссонансом.

Я поднялся со скамьи, чтобы уходить. Взгляд упал на стоящий возле стола зелёный детский велосипед. На нём ещё совсем недавно тут ездила Жанна.

– Выбросить бы его надо, – перехватил мой взгляд Андрей Петрович. – А ну ка...

Слова с делом у него не расходились, поэтому велосипед через минуту исчез в чёрном пластмассовом контейнере.

Пока Шнайдер ходил к контейнеру, Даминов произнёс сухо в своей манере:

– Загубили девчонку. Граузе их предупреждал: «Ампутация. Иначе смерть».

– Ты поди, объясни такое родителям, – не согласился подошедший Шнайдер. Он услышал конец фразы и догадался, о чём речь.

– А голова им на что? – Даминов переводил взгляд с меня на Шнайдера и обратно.

– Но ведь Штутгарт взялся за операцию, – недоуменно вставил я. – Кому нужна такая операция?

– Больницы на самоокупаемости, – развёл руки в стороны несостоявшийся владелец гостиницы. – Операции, они и есть, операции. Дело прибыльное. Калькулируемый риск.

– Неужели всё настолько омерзительно? – не поверил я.

– Публика верит шарлатанам, – ухмыльнулся Даминов. – Что в наши дни глупо. Верить можно проверенным людям.

– Кругом зона? – спросил я Даминова.

– Вроде того, – легко согласился тот. – Поживёшь с моё, поймёшь: разница невелика.

– Угу, – подтвердил Шнайдер, бросая себе в рот серую, похожую на жука, таблетку. – Только на зоне детей нет.

Меня, откровенно говоря, покоробило их ледяное спокойствие. Всё-таки они люди не простого десятка, бывшая интеллигенция, так сказать. Хотя бизнесмен – статья особая. Безумие Дон-Кихота и расчётливость Остапа Бендера редко сочетаются. Неужели человечество успело так одичать? Не лучше ли, чтобы весь этот мир завтра же развалился и исчез?

– Допустим, я не хочу жить, как на зоне, – заметил я.

– Пробовали. Вышло ещё хуже. Цирк. Вернулись к зоне, – пожал плечами Даминов.

– Слушайте, – перебил Равиля Шнайдер. – Прихожу я, значит, к Граузе вместе с Толгаевыми, привожу ему Жанну, Царствие ей небесное. Граузе мне потом наедине заявляет: «Вы со мной, голубчик, так больше не шутите. Я ему: «Какие, мол, шутки?» А он: «Один тяжелобольной другого на приём водит. Я хоть и со стажем врач, а холодный пот прошиб».

– А нельзя было им объяснить, переубедить? – я всё не мог поверить в неизбежность смерти Жанны.

– Толгаевых? Переубедить? – крякнул Даминов – Молодой человек, запомни, восприятие информации есть частный случай искажённой проекции пятого измерения в реальность.

– Я вас не понял, Равиль, простите, – сказал я как можно вежливее.

– Таких, как они, не переубеждать, а лупить вот по этому месту, – Даминов с жаром несколько раз стукнул себя кулаком по затылку.

Я поймал себя на мысли, что где-то уже слышал эту фразу.

– Они за другим сюда ехали. Понятно я объяснил? – вывел меня из задумчивости насмешливый Шнайдер.

– Понятно. Надежда мутит рассудок. Как у вас, кстати, здоровье? – осведомился я у Андрея Петровича.

– Состояние космонавтов хорошее, – неопределённо махнул он мне рукой в ответ.

Тёплый вечер во дворе дома и беспечно-радостный вид цветов на стриженом газоне только подчёркивал, как подло обходится порой с нами жизнь. Холодные звёзды на небе в этом смысле честнее. Оттого днём их и не видно.

Равиль взял в руки гитару и принялся наигрывать тихонько:

Как, кап – из глаз слеза.

Ты не плачь моя душа.

Кап, кап – не плачь душа.

Наша жизнь хо-ро-ша. ****

Песня оборвалась. Мы сидели в тишине. Дека гитары вся была покрыта сеткой мелких трещин. Лак облупился и гармонировал с лицом Равиля. Говорят, рассохшаяся гитара – результат неправильного хранения, когда воздух в квартире излишне сух. Шерлок Холмс сделал бы на моём месте ряд далеко идущих, подчас иррациональных, выводов, открывающих заветную тайну владельца облупившегося инструмента.

Я не Шерлок Холмс. Я глядел на солнечные блики, радостно скачущие с гитары на пустую бутылку и обратно. Даминов, ни к кому не обращаясь, задумчиво произнёс:

– Возьму-ка я свои суперструны, сыграю вам ре-брана.*****.

– Да. Сыграйте что-нибудь, – попросил я.

Вместо ответа Даминов отложил гитару в сторону.

– Написал вчера Жирному Коту открытое письмо. На интернет-форум его выставил.

– Ну и? – Шнайдер с интересом рассматривал ноготь своего мизинца.

Даминов медлил с ответом, затем произнёс неопределённо:

– Резонанс есть.

Мне следовало прощаться и идти к себе. Начиналась профессиональная беседа, в которой я мало что смыслил.

Послесловие

Когда я садился за написание повести, то думал, что расскажу о чужих бедах, чужих взлётах и падениях. Я опишу жизнь пусть и хорошо знакомых мне людей, но всё же не свою. А написав, убедился, повесть нужна мне самому более, чем далёким и близким читателям. Скажу честно, я не думал, что зайду так далеко.

Двадцать с лишним лет я живу в Германии. Ощущение лёгкости и свободы жизни сменилось за эти годы пониманием сиюминутности и хрупкости окружающего. Может быть, рак выдуман медициной для того, чтобы острее чувствовали свою связь с другими людьми? Ведь каждый человек – клетка гигантского организма. Невидимого, но чувствуемого нами тела Человечества. Сложно передать висящее в воздухе беспокойство. Ожидание неотвратимого удара. Собственная жизнь и жизнь семьи вдруг предстали для меня в ином свете. Нужно ли доводить ситуацию до смертельного исхода? Правильнее ли попытаться взять судьбу в свои руки?

Главное открытие, которое я вынес для себя из истории с нашим соседом, заключается в том, что лекарство от чумы XXI-го века, на мой взгляд, существует. Я для себя сформулировал это так. Правда жизни не в изощрённом пышном многословии, не в хохмах стиляг-острословов. Не стоит искать её в карманах их дорогих американских курток. Подлинность неприглядна и бескомпромиссна, как плохо струганная доска. Живи честно, по-доброму, не нарушай заповедей, и у тебя появится шанс. За что нам, променявшим Афон на айфон, наказание такое, рак? Да понятно. За нашу беспечную безалаберную жизнь.

С одной стороны мы имеем молодую, 39-ти летнюю Жанну Фриске, женский секс-символ. Секс-символ ещё недавно скакал по сцене и вдруг свалился от рака. С другой – Стивен Хокинг. Судя по виду, Хокинг не должен был протянуть и двух месяцев. Ан нет.

У нас во Франкфурте, кстати говоря, в приходе церкви св. Николая тоже имеется такой Хокинг. Православный прихожанин по фамилии Пайкер, который оказался в инвалидном кресле в ранней молодости. Мать Пайкера русская по происхождению, была глубоко верующей. Диагноз, который поставили врачи её сыну, звучал зловеще: рассеянный склероз. Молодой Пайкер работал адвокатом. Болезнь прогрессировала. Мать молилась. Сын терпел и не сдавался. Вот уже больше двадцати лет как мать Пайкера умерла. У самого инвалида действует лишь голова и один палец на руке. Тем не менее, он до выхода на пенсию проработал по специальности. Страницы документов ему переворачивал ассистент. Ассистент кормит его с ложки и ухаживает. Кто-то всегда рядом с ним. Огромную часть информации адвокат Пайкер вынужден держать в голове. До сих пор Пайкер ведёт активный образ жизни, если можно так выразиться. Как и покойная мать, он православный. Его выкатывают на середину церкви во время службы, он – ответственное лицо. Читает Апостол и Псалтирь по-немецки, служба ведь идёт на двух языках. Никогда Пайкер не позволяет себе пропускать службы. Он же ещё и член приходского совета. В любой момент к нему можно обратиться за помощью. Удивительно красивое тонкое, интеллигентное лицо во время разговора преображается, светится заинтересованностью и радостью. Он никогда не жалуется на жизнь. Я, во всяком случае, ни разу не слышал. Наш адвокат и вне стен церкви произносит исключительно толковые, вразумительные вещи. Юридические тонкости, связанные с финансами, строительство в церкви он знает лучше других, здоровых прихожан. Когда этот пример жизнелюбия вкатывают в храм, никто особенно не удивляется и даже не уступает ему дорогу. Привыкли. Пайкер улыбается, глядя на перескакивающих через свои безжизненные ноги детей. Детям невдомёк, разве может быть иначе? Не хочу вести агитацию и пропаганду. Пусть каждый делает выводы сам.

Мой совет – отнесите на улицу бестолковый телевизор с песнями Киркорова и нескончаемым чемпионатом мира по футболу и хоккею. Вы удивитесь, как быстро без телеящика у вас перестанет болеть голова. Одной бедой меньше. Обратите внутренний взор внутрь себя, посидите в тишине, прислушайтесь к сердцу, лёгким, желудку. Без всякого врача вам станет вдруг понятно, что желудок слишком тяжёл. Вся та дрянь, что была засунута в него вчера и позавчера, так там и осталась. Сердце устало. Почки не справляются. Посидите сами с собой. Может, пора помириться хотя бы с родственниками? Неправда, что великие откровения являются нам сами собой без усилий. Порою за самую простую истину приходится платить страшную цену.

С детства мы окружены заботой и вниманием наших близких. Близких, как ни странно, беспокоят глупые мелочи, вроде сыпи, поноса и вздутия живота у младенца. Явная же отрава в красивой упаковке, намазываемая на хлеб, в общем-то никому неинтересна. Если прислушаться к себе, внутренним чувством легко уловить: лекарства от всех наших болезней – внутри нас самих.

Скушайте на завтрак овсяную кашу. Порежьте яблоки и положите их с виноградом прямо в творог без сахара. Забудьте про мерзкий порошковый кофе с булкой.

Перестаньте покупать в магазинах тонны отравы. Выбросите чипсы, майонезы, кетчупы, пиццу и сосиски. Всё, что приготовила нам наша мачеха-промышленность. Готовьте так, как это делали наши родители и дедушки с бабушками. Сахара же часто не было в продаже, а масло ещё реже. Мясо магазинное – одни кости. На Афоне, кстати, его вообще не едят. Употребляют рыбу и рис со шпинатом. Игнорируйте то, что производится для нас фабриками смерти, особенно опасайтесь продуктов в ярких упаковках, они заколдованы. Потребляйте то, что даёт нам Мать-Природа. Кушайте мало, но с толком.

Если уже заболели, не спешите слушать людей в белых балахонах. Современная медицина идёт вразрез с Природой, это Ку-Клус-Клан. Выберите из ку-клус-клановцев самых порядочных. Такие пока встречаются. К ним и сходите, к другим не стоит. Всегда успеете. Люди склонны к жалобам на свою судьбу. Наконец, выйдете вечером с детьми на прогулку. Думаете, откажут? Вряд ли. Ведь телевизора у вас больше нет...

Иной раз мне кажется, я обращаюсь в пустоту. Имеет ли смысл заводить разговор о величии духа с людьми, не способными к лёгкой ежевечерней пробежке на свежем воздухе? Можно ли считать разумным человека, глотающего страшные по разрушительной силе таблетки, и не желающего отказаться от куска пиццы или сигареты? Какие аргументы стоит приводить пациенту, который при химеотерапии тревожится о сохранении волос? Ведь чтобы понять, вначале необходимо хотя бы немного задуматься…

Прежде чем сесть за повесть, я долго думал. Даже посмотрел документальный фильм «История болезни Рак». Болезни означают одно, в нас что-то не так. Я прочел массу статей про интересные овощи и фрукты. Один фрукт производил очень хорошее впечатление, южноамериканская гравиола. Мне скандальную историю исследования феномена гравиолы рассказал Равиль Даминов. Гравиола – это такой колючий огурец. Оболочка, как у противопехотной гранаты. Внутренность кремовая, напоминающая вату. Эта штука лечит рак эффективнее дорогих лекарств. В объёмистых досье у Равиля заведено целое уголовное дело на гравиолу. Теперь эти сведения просочились и в интернет. Не поленитесь, почитайте. И не забывайте адвоката Пайкера. Его лицо стоит у меня часто перед глазами. Жизнь многомерна, одним питанием здоровья не получишь.

Люди полагают, что у них масса дел. Ищут высокооплачиваемую работу, заняты покупкой недвижимости, сокрушаются из-за разбитой чашки. Проблема тут в одном: людям кажется, они будут жить лет примерно тысячу. И тут неожиданно говорят: «Завтра. » Болезни и сама смерть надвигаются неуклонно, как занавес в театре. Так не станем опускать занавес за три акта до конца спектакля.

На этом можно было бы ставить точку. Мне хотелось примером нашего приходского адвоката вселить надежду в людей, опустивших руки. Вот только одно обстоятельство мешает мне сделать финал таким, как я его задумал. Повесть моя документальная. Значит, я должен стараться максимально придерживаться правды. Дело в том, что буквально на днях нас достигло печальное известие. В Алма-Ате от сердечного приступа скоропостижно скончался «сухопутный моряк» дядя Коля. А его жена, тётя Валя, находится в настоящее время на излечении в Китае. Диагноз, поставленный тёте Вале, рак.

FRANKFURT 2013-14

* Зако́н Мерфи – шутливый философский принцип, который формулируется следующим образом: если есть вероятность того, что какая-нибудь неприятность может случиться, то она обязательно произойдёт (англ. Anything that can go wrong will go wrong). Иностранный аналог русского «закона подлости», «закона бутерброда» и «генеральского эффекта». См. Википедия

** мерин – в уголовной среде Мерседес.

*** Hochbetrieb нем. – большое оживление, напряжённая работа на предприятии или в учреждении

**** из песни автора-исполнителя Виктора Пистера

*****Возьму-ка я свои суперструны, сыграю вам ре-брана – видимо, Даминов имел ввиду теорию суперструн, теорию многомерности мира.

Георгий Турьянский (Франкфурт-на-Майне)

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"