Окно ее кабинета выходило на прогулочную площадку для женщин психиатрической больницы, здание которой почти вплотную примыкало к следственному изолятору. Зинаида Петровна старалась не смотреть на больных, но иногда любопытство побеждало.
Ужасное зрелище! Некоторые из них забивались в угол и смотрели куда-то полными ужаса глазами. Крупная средних лет женщина в любую погоду, обращаясь к невидимым зрителям, выступала со злобными бредовыми речами. Но большинство больных ходили тихие, подавленные, углубленные в свои думы. И думы эти были горькими, что отражалось на их искаженных страданиями лицах.
Ужасно, когда человек теряет разум, превращается в оболочку и, как говорят психиатры, «обратного пути нет». Можно лишь на время заглушить процесс разрушения личности. А те, что сидят в камерах, ее подопечные, несовершеннолетние, они что — нормальные?
«Нет, — подумала Зинаида, — нельзя назвать человека психически полноценным, если он снимает с прохожего под угрозой шапку, зная, что получит 5—6 лет и работает почти бесплатно весь срок. Сколько шапок можно заработать за это время?».
Когда Зинаида приводила ребятам эти аргументы, до них, как ей казалось, не доходили разумные доводы. Каждый прикидывался героем и описывал то ли действительные, то ли надуманные эпизоды, в которых всегда фигурировали большие деньги, позволявшие гулять широко и беззаботно.
Вот в таком окружении уже не первый год проходила ее рабочая жизнь. С одной стороны — сумасшедшие, с другой — те, кого нормальными тоже не назовешь.
То, что происходило в психбольнице, ее не касалось Зинаиде предстояло лечить заблудшие души ребят, что было не менее сложным.
Сегодня ей передали рецидивистов. Они занимали камеру почти рядом с ее кабинетом. Четверо здоровых ребят попали в СИЗО уже по второму сроку. Когда успели? Им еще не исполнилось 18! Еще не мужчины, но уже и не подростки. С такими иногда даже легче работать, взрослые быстрее ориентируются что к чему, быстрее приспосабливаются. С другой стороны, посеять «разумное, доброе, вечное» в их душах труднее, так как у них уже прочно искажены представления о морали и нравственности, да и характеры сформировались.
— Ну, что, пойду знакомиться, — вздохнула Зинаида.
От первой встречи часто зависят дальнейшие взаимоотношения. Нельзя показать слабину, но сухость и нравоучительная холодность тоже не способствуют взаимопониманию. Лучше всего с такими «тертыми калачами» — понимающе терпимый, но не позволяющий панибратства тон.
Зинаида вошла в камеру. Ребята вскочили, построились, ответили на приветствие и уставились на нее с веселым удивлением и любопытством, изучая звездочки на погонах, прическу, лицо, фигуру.
Она не пользовалась макияжем, не старалась казаться более привлекательной, и волосы собирала в пучок на затылке, что делало ее старше, но все равно Зинаида выглядела моложе своих 35.
— Ух ты! — тихо, почти про себя проговорил один из них с деланным восхищением.
— «Ух» или не «ух», а теперь с вами буду работать я. Зовут меня Зинаида Петровна. Садитесь за стол, будем знакомиться. Теперь каждый из вас расскажет о себе все, что сочтет нужным, и ответит на мои вопросы Кто есть кто и за что, — пошутила она. Этот непринужденный шутливый тон, как ей показалось, понравился ребятам.
Вот с этого первого знакомства и начинается изучение личности. Фамилия, имя, статья УК — это чисто формальная сторона. А вот как каждый расскажете о себе, чем будет гордиться, что утаит, как сам оценит свои преступления... В конечном итоге из всего этого и складывается первое впечатление о характере и психическом складе воспитанника.
От Димы Панфилова с его зычным голосом и простоватым лицом так и шли волны стихийного бунтарства и безрассудной непокорности. Сел за грабеж с угрозой насилия (бандитизм). К своему преступлению относится легковесно: «Пьяные были, ничего не соображали». Родители в торговле. Учился в музыкальной школе. Играет на баяне. С юмором говорит об отце.
— Батя, как поддаст,— он щелкнул себя по горлу,— а я гаммы перебираю, так он мне: «Что ты там за хреновину играешь? Давай «Цыганочку»!»
Второй — Василий Кретов — с рыжими волосами и ресницами. Зеленые теплые глаза, усмешливая улыбка, обращенная то ли к окружающим, то ли к самому себе. «Привлечен к уголовной ответственности за изнасилование». Как и большинство из сидящих, не осознает степень своей вины, считая, что «никакого насилия не было, а совершилось все по взаимной договоренности» с этой, как он выразился, «шалавой». Отца нет, воспитывала мать секретарь-машинистка. Рассказывает о себе слегка иронично, спокойно, не смущаясь.
Третий — Бутковский Михаил. Самый красивый из них, но и самый неприятный. Черноволосый и голубоглазый. Сидит второй раз, за мошенничество. Очень много преувеличенного достоинства. Говорит о себе с бахвальством, строит образ эдакого умного обаятельного красавца. То высоко поднимает голову, пристально вглядываясь в глаза Зинаиде, как бы проверяя произведенный эффект, то поднимает бровь, изображая многозначительность.
«Если бы здесь было зеркало, он наверняка бы не отрываясь любовался собой», — подумала Зинаида. Она не любила мошенников. Снять с кого-то шапку или ударить в глаз за нанесенную обиду — в этом можно найти, нет, не оправдание, но понимание, что ли. Ну, проявил ухарство, ну не сдержался по молодости. А мошенник, по мнению Зинаиды, останется таким на всю жизнь. Войти в доверие, выманить деньги и исчезнуть! Подонок! Такие люди ей не интересны и, по ее мнению, неисправимы. Если даже их корыстная хитрость не проявится в нарушении закона, то уж в человеческих отношениях — непременно. Но это было ее личное мнение. И она его не высказывала.
И, наконец, четвертый — Александр Блинов. Типичная славянская внешность. Даже, можно сказать, одухотворенное лицо. Безотцовщина, о чем говорить стесняется. Замкнут, не болтлив. «Баклан». Дважды сел за драки и нанесение телесных повреждений. Считает, что за оскорбление «надо бить морду». «Раньше убивали ведь на дуэлях».
Вот и вся компания. Зинаида ничего не записывала, кроме фамилий, имен и статей УК, остальное держала в памяти, чтобы не настораживать ребят, а расположить их к откровенности: когда пишешь все подряд, они обычно замолкают. Свои впечатления и оценки она запишет потом, в кабинете.
И еще Зинаида любила изучать людей по глазам. «Глаза — зеркало души» — избитая, но неопровержимая истина. Сколько всего можно прочесть в глазах ребят, удивительно похожих друг на друга: наголо остриженных, одетых в одинаковые темно-синие вылинявшие хлопчатобумажные брюки и куртки. В этих семидесяти парах полудетских полувзрослых глаз она научилась видеть тысячи оттенков. В них не было только равнодушия и притворства. В словах Зинаида часто чувствовала ложь, но глаза еще не научились притворяться. И если чей-то взгляд прятался или ускользал — значит, за ним был неблаговидный поступок, противоречащий общему, единому для всех, порядку. Тогда Зинаида начинала искать причину и не успокаивалась до тех пор, пока ее не находила.
Она знала, что и ее глаза умели приказывать, поощрять, заставляли бояться наказания. В педагогической работе есть что-то сродни актерской, и это тоже непреложная истина.
Пока что в глазах Бутковского она увидела самодовольство и наглость. У Панфилова — бесшабашность и искренность. У Кретова — благодушие. Глаза Блинова говорили о чувстве собственного достоинства.
«Ребята как ребята, — подумала Зинаида, — особенных проблем с ними не будет».
О, как она ошибалась! Если бы знала, что ждет ее впереди, — от благодушия не осталось бы и следа.
Три дня прошли спокойно, но в одно из вечерних дежурств «великолепная четверка» стала просить Зинаиду разрешить им поиграть с «первачками» (т. е. сидящими по первому разу) в шахматы. Для этого на вечер нужно было запустить их в 25-ую камеру.
— Это нарушение режима! Я не могу вам позволить. Если речь идет только об игре в шахматы, то определите сильнейшего у себя. То же сделают и в других камерах. На следующей неделе проведем в кинозале шахматный турнир, — твердо возразила Зинаида.
— Мы вчера уже были в 26-ой. Почему нельзя? Гуляем все вместе. Подельщиков у нас на участке нет...
— Боитесь, что мы окажем на ребят дурное влияние. Там сидят за такие преступления, что вам и не снились,— веско, подняв правую бровь, резюмировал Бутковский.
Зинаида, не вдаваясь в подробности, твердо сказала. «Нет!» — и вышла.
Уже за закрытой дверью она услышала, как Панфилов орал зычным голосом:
— Буквоедка, законница! Ну, мы ей еще устроим!
Скоро все затихло. Но это была тишина перед бурей.
Подоплеку вчерашней «игры в шахматы» она знала. Ребята из 26-й пожаловались ей, что ее четверка заявилась к ним вечером и сожрала все запасы еды из передач родственников. На этом «турнир» и закончился.
Зинаида выяснила у контролера, что в вечернее дежурство Василий Иванович, воспитатель с соседнего участка, разрешил эту акцию.
Зинаида ворвалась в его кабинет и, разъяснив суть дела, предъявила ему претензии.
— Василий Иванович, зачем вы меня подставляете? — еле сдерживая себя, спросила она жестко. — Не надо самовольничать: работать-то с ними мне! Если такое еще повторится — я напишу докладную начальству.
— Зинаида Петровна, успокойтесь. Что в этом такого? Я совсем не хотел вас подставлять! Ну поиграли часок мои с вашими в шахматы. Подумаешь, какое нарушение! Откуда я мог знать, что они продукты отберут? Мне никто не жаловался!
— Я-то спокойна, Василий Иванович, теперь пойдите и успокойте ребят. Они ведь считают, раз вы разрешили — значит, и я должна! Хотя — нет! Не суйте больше нос на мой участок! — с нажимом добавила она. — Сама разберусь!
Рапорт начальству Зинаида писать не стала. Не любила она этого доносительства. Только пригрозила.
А зря. Все безобразия только начинались. О том, выяснял ли Титов отношения с ее камерой, а если да, то в какой форме, она не знала.
Но на следующий день ребята встретили ее враждебно. В контакт не вступали. Постели были не убраны. Строились лениво. В камере грязь, шахматы разбросаны.
Зинаида поняла, что совершила ошибку. Вчера надо было сразу объяснить причину отказа и спокойно пристыдить, а не ссылаться на режим, который однажды уже был нарушен. Но она не хотела сталкивать ребят, так как на прогулку ходили все вместе. Если рассказать, что пожаловались, могли возникнуть разборки, даже драка. И как бы она выглядела в глазах первачков? Лишилась бы их доверия. Поэтому вчера и промолчала. Сказать сейчас? Поздно! Это прозвучало бы как оправдание, а сослаться на контролера ей не пришло в голову.
— Ну что ж, не хотите беседовать — не надо! У меня кроме вас 70 человек. До свидания! — И, развернувшись, быстро ушла.
Но этим дело не кончилось: послышался шум и стук в дверь. Панфилов требовал старшего воспитателя. Владимир Васильевич слыл миротворцем. Он пытался их уговорить, успокоить. Но ребята требовали, чтобы их передали Титову.
— Мы не хотим, чтобы она с нами работала! Баба в погонах, фифа (и другие эпитеты вместо причин, приведших к конфликту).
Зинаиде пришлось объяснять Владимиру Васильевичу суть раздора. Она знала, что он не донесет выше, начальству, чтобы не обострять отношения между воспитателями. Как бывший военный офицер, он был убежден, что все уладит сам. Не уладил!
На следующий день была демонстрация кино. Поскольку четверка вышла из подчинения, Зинаида объявила, что лишает ребят просмотра кинофильма. Это было жестоко, как им казалось. Вообще-то, кино в СИЗО было единственной радостью. Даже старые кинофильмы, в которых яркий день на экране смотрелся как сквозь дождь, даже эти, порой наивные, фильмы, не единожды виденные, ждали как подарка судьбы.
— Не имеете права лишать нас кино, такого взыскания в правилах нет! — бушевал Панфилов.
— Извините, но там нет и такого обязательства! Кино — это поощрение для тех, кто не нарушает режим и соблюдает чистоту и порядок.
Ярость достигла предела, обстановка накалялась. Правила были сорваны со стены и разорваны в клочья, радио бросили на пол и растоптали. Когда весь участок смотрел кино, четверку повели на прогулку. Ребята рванули от контролера к кинозалу, дергали с силой дверь, но запоры были крепкими.
В отдельном дворике с покрытыми цементом шершавыми стенами и железной сеткой наверху они метались в злости, стали кричать:
— Куда Зинку деть?
А дальше шел мат. Это был беспредел! Остановить их было невозможно.
Старшина доложил Зинаиде: Она написала рапорт, получила разрешение у начальства, передала старшему по корпусу, и распоясавшихся молодчиков стали собирать в ШИЗО. Он отличался от карцера для взрослых только режимом питания. На пять суток, в одиночку, в полуподвал: к этому наказанию Зинаида прибегала редко, в исключительных случаях.
Наступил вечер. Зинаида переоделась в гражданское и собралась домой. В этот момент в коридоре обыскивали Панфилова. Они встретились.
— Чтоб ты попала под трамвай, — злобно прошипел он.
— Спасибо, Дима. Я сегодня буду особенно осторожной, — усмехнулась она.
Настроение у Зинаиды было ужасным, но надо держать себя в руках. Что же делать, если такая работа? Ее успокаивало, что почти неделю она не будет их видеть, подумала, что уделит больше внимания другим своим подопечным. Работы невпроворот. А индивидуальная — вообще запущена, для этого нужен особый настрой.
Но Зинаида и представить не могла, какие еще сюрпризы приготовили ей ее подопечные из 21-ой.
На следующее утро она зашла в дежурную часть, чтобы узнать новости.
— Уж не знаю, как тебе сказать, — вздохнул дежурный офицер. — Когда стали твоих архаровцев выводить в ШИЗО, они все четверо вскрыли себе вены. Трое — в больничке, Бутковского увезли в «Склиф». Правда, зашили ему там рану, а утром уже привезли.
Зинаида похолодела. Что же дальше? Выговорешника не миновать! Но это не главное. Хорошо хоть все живы.
— Да ладно, успокойся, Зина, ничего с ними не будет, все обойдется.
Камера выглядела как покинутое поле сражения. Кровью были залиты не только постели, но и стена. Прямо-таки камера пыток... Смотреть на это было тяжело. Как ей объяснили потом, Бутковский, распоровший себе руку глубже всех, зажимал рану и направлял струю крови на стену.
Что же дальше? Отступать? Зинаида будет доказывать начальству, что идти на поводу у рецидивистов нельзя. Она мобилизует всю свою волю, весь опыт и справится.
Было обидно, потому что судьбы сотен таких ребят по-настоящему близки ее сердцу. Эти — не первые и не последние. Зинаида представляла их будущее. Не многие вытащат себя из грязи, в которую влипли. Выйдя на свободу, они могут оказаться отверженными, будут не нужны не только государству, но и бывшим друзьям, избежавшим тюрьмы. Их будут сторониться окружающие. Придется ограничиться обществом себе подобных. И круг замкнется.
Потом они поймут, конечно, что неволя — это плохо. Она держит в железной клетке. Решетки чувствуешь постоянно и везде, даже если их не видишь. Зато в неволе никаких забот, никакого выбора действий, вместо них — режим, заранее знаешь, что делать сейчас, что — через час, что — завтра. Обо всем голова пусть болит у администрации! Главное — поставить себя перед сокамерниками. А это многие из них умеют. Выходит, еще не известно, где лучше — в тюрьме или на воле, где ты никому не нужен. Поэтому Зинаида понимала, что, даже выйдя на свободу с твердой убежденностью больше не совершать преступления, многие, возвратившись в свой круг, постепенно утратят уверенность в справедливости жизни. Тюрьма уже не будет казаться такой страшной, и многие начнут все сначала...
Но об этом она никогда не говорила своим воспитанникам. Почему? Чтобы они не теряли надежды. Как известно, надежда умирает последней.
Иногда у Зинаиды опускались руки и мелькала мысль уйти с этой проклятой работы, но она одергивала себя: «А кому они нужны, кроме меня?»
Она любила свою работу, а многие ее друзья этого понять не могли.
На следующий день в коридоре ей встретился замполит. Зинаида встречи избежать не смогла, поэтому поздоровалась с виноватым видом. Более всего ей не хотелось доставлять неприятности этому интеллигентному, уважаемому всеми человеку.
— Мне не нравится ваше настроение, Зинаида Петровна! Выше голову, не унывать! В нашей работе всякое бывает. У вас все получится, я в вас верю, — сказал Станислав Константинович — Мы уже отписались о ЧП в управление.
Зинаида была благодарна замполиту. Значит, он верит в нее. Это придавало ей силы.
Троих «раненых» на следующий день из больнички перевели в штрафной изолятор. Бутковский долечивался.
Титов заглядывал Зинаиде в глаза, но она никаких контактов с ним не поддерживала и на приветствия отвечала сдержанно. Она считала его виновником всего происшедшего.
На третий день Зинаида решила навестить «больных» в ШИЗО, надеялась поговорить с ними по-хорошему. Не получилось. На приличном расстоянии от штрафных камер она услышала громкую матерщину в свой адрес. Панфилов изощрялся как мог, чтобы его слышали дружки по несчастью. Контролер открыл замок по ее просьбе.
Зинаида вошла к Димке. Он мгновенно заткнулся на полуслове и густо покраснел.
— Ну, давай, продолжай, крой дальше! Я слушаю. Говорила она тихо, спокойно и медленно, хотя в душе бушевала буря. Панфилов повернул голову в пол оборота, рассматривая стену.
— Ты думаешь, меня унизил? — продолжила она — Нет! Ты унижаешься сам, потому, что кричишь от бессилия. Не думай, что я вас кому-то отдам. Как бы вы ни старались — работать с вами буду я. Не хотите меня видеть — не надо, — продолжала она, — никто к вам вообще заходить не будет, тем более что вам скоро на взрослый Пусть вас там воспитывают! Ты мне больше ничего не хочешь сказать? До свидания, Дима!
В соседней камере сидел Рыжик-Кретов, он не понял, что произошло. Зинаида к нему заходить не стала. Хватит с нее Панфилова!
— Димыч! Что там с тобой? — прокричал Васька. Но ответом было молчание. Жажда общения у Димы, видимо, временно пропала. Зинаида постояла немного и пошла быстрым шагом. В быстрой ходьбе она успокаивалась.
Пять суток прошли быстро. Она беседовала с новичками, следила за поведением каждого на прогулке. Такие наблюдения очень важны - кто с кем дружит, кто играет в волейбол, кто в пинг-понг, а кого ни к чему не допускают. Сразу видно, кто лидер, кого могут обидеть — все как на ладони. Просто надо уметь и хотеть видеть. Это приходит с опытом.
На шестые сутки всех штрафников водворили в камеру. Это было вечером и Зинаида как раз дежурила, к огдаза четверкой закрылась дверь, она вышла из кабинета и заглянула в глазок. Шум, смех, объятья прервал Димка.
— Хватит, Зинку не сломаешь! Давайте наводить порядок!
— А кто все это затеял? Я сразу был против, — сказал Блинов — Зачем нам Титов, Зинка занятная баба, нам с ней интересно. А этот Васька — фуфло. Я-то чуть-чуть поцарапался, заодно с вами, а Мишка чуть концы не отдал!
— Так ему нужно было быть впереди планеты всей. Еще бы по горлу себе полоснул. Договаривались ведь слегка, чтобы попугать.
Дискуссия продолжалась. Зинаида поняла, что наступил перелом и теперь все зависит от нее.
Утром все сияло чистотой, даже стекла протерли Ребята построились, встретили Зинаиду дружелюбно и даже с достоинством, будто совершили подвиг.
«Интересно, что они считают подвигом? Свои добровольные травмы или тот порядок, который навели? Даже полотенца сложили розочками и, конечно, смыли со стены Мишкину кровь. Только Димка не поднимал глаза. «Это хорошо. Значит, стыдно», — подумала она.
— Ну, спустили дурную кровь? Я ведь знала про ваш шахматный ход к пешкам за колбасой, — не удержалась она от упрека, да и надо было поставить последнюю точку. — Мне ведь контролер все рассказал.
— За какой колбасой? — нахально глядя на нее, спросил Мишка.
— Заткнись, фарца, — пробурчал Димка.
Все опустили глаза, только Васька быстро поднял рыжие ресницы, посмотрел на Зинаиду своими иронично-веселым и одновременно виноватым взглядом и просто сказал:
— Мы больше не будем, но и меньше — тоже. Все, точка! Нам бы радио и стекло вставить.
— Пожалуйста, но за ваши же денежки. Квитки-то есть?
— Есть! — ответили все четверо и достали из навесного шкафчика квитанции на деньги, присланные родителями.
— Ну, стекло разбили, понятно, чтобы вены резать, а радио-то чем помешало?
— Врет все время! Туда — о любви, обратно — о дружбе.
— Ой, правдолюбцы вы мои. Праведники! Никогда не врете? И к следователям идете с открытой душой? Да? — с улыбкой и иронией съязвила Зинаида и собрала квитанции. Проучить — так уж до конца Ничего, меньше денег — меньше сигарет выкурят.
— Ну хорошо! — Зинаида вздохнула. — Хотя хорошего мало. Я вот что думаю, а не закатить ли нам концерт для всего корпуса? Если Дима действительно хорошо играет на баяне и сможет аккомпанировать.
— Смогу, — коротко ответил Панфилов, но глаз не поднял.
— Найдем на участке певцов, чтецов, плясунов... Слава Богу, талантом наш народ не обделен. Не знаем только, к чему его приспособить.
Наступило оживление, подъем настроения, обсуждали планы, каждый предлагал, что мог. На прогулке Панфилов и Бутковский опросили ребят, выискивая способных. Нашлись гитарист, певец. Задумали исполнить «Танец маленьких лебедей». Зинаида выпросила списанные простыни, первачки сшили пачки. Лебедей выбирали все. Нашли самого долговязого и самого маленького. Она настояла, чтобы одного из лебедей исполнял Зимин, покрытый сплошь, от шеи до пяток, татуировками. Голый до пояса, с волосатыми ногами, он смотрелся очень смешно.
«Пусть простит нас великий композитор,— думала Зинаида, но это — наглядный пример (для всех обитателей корпуса несовершеннолетних) убожества татуировок».
И в подборе репертуара она пошла на хитрости, многие увлекались «блатной лирикой». Поэтому, наряду с хорошими советскими песнями, включили в концерт Жучкова, который пел со слезным надрывом про шофера, погибшего на Чуйском тракте. Его трагическая смерть увенчалась рулевым колесом на могиле. По мнению самодеятельных тюремных авторов, эта песня должна была вызвать глубокую скорбь. Но после прекрасных песен убогая блатная лирика вызвала смех в зале. Вот так — на контрастах — пыталась Зинаида воспитывать вкус.
В общем, концерт, который повторялся для каждого участка детского корпуса, стал событием. Димка не только хорошо играл, но и неплохо пел хрипловатым баритоном «Я люблю тебя, жизнь» и «А я еду, а я еду за туманом».
Наконец праздник отгремел. Время шло быстро Ваську-Рыжика освободили на суде. Димку осудили на 10 лет и прямо из зала суда, по прибытии на Матросскую тишину, отправили во взрослый корпус, Бутковскому еще до суда исполнилось 18 лет и он тоже ушел. И только Блинов остался и, получив срок 2 года, успел до 18 лет уйти в колонию для несовершеннолетних. Вот так все разлетелись.
Как-то утром Зинаида шла к детскому корпусу через двор СИЗО усталой, нетвердой походкой. Она плохо спала и встала рано. Под плащом угадывались погоны. И вдруг со стороны второго этажа взрослого корпуса услышала зычный голос Панфилова:
— Зинаида Петровна, доброе утро!
— Слезь с решетки и не нервируй меня, попадешь в карцер!
— Не впервой! Пусть сажают, — крикнул в ответ слегка недовольный Димка, но послушался.
Так продолжалось долго. Зинаида, проходя по двору, невольно смотрела на окно, которое запомнила, и Димка молча приветствовал ее рукой.
Время шло. И вот в один из дней окно опустело. Не было никого и в следующие дни. Видимо, Панфилов убыл в колонию. И Зинаиде сделалось грустно. Жаль, энергию таких, как Димка, уже трудно будет направить в полезное русло, а парень не без таланта. 10 лет — очень большой срок, об этом она думала, исходя не из состава преступления, а из своих личных наблюдений и впечатлений.
В ноябре Зинаида получила письмо, написанное твердым почерком и почти без ошибок. Она получала много писем от ребят, рассыпанных по областным колониям России, но, увидев обратный адрес, поймала себя на мысли, что это письмо было ей особенно дорого.
«Уважаемая Зинаида Петровна!
Пишет вам Дима Панфилов. Думаю, вы не забыли меня, хотя бы из-за тех неприятностей, которые я вам причинял. Помните тот эпизод в ШИЗО?
Клянусь, до сих пор сгораю от стыда. Каким дураком я был! Так и не попросил у вас прощения! Ваша человечность вызывала не только у меня, но и у всех, кто вас знает, глубокое уважение. Мы вас любим. Простите меня и спасибо за все доброе.
С низким поклоном, ваш непутевый Димка.
PS . Если сочтете возможным, напишите мне».
Зинаида подошла к окну и ужаснулась. У кромки крыши психиатрической больницы застыл человек. Санитары внизу уже держали одеяла на случай его падения. О чем он думал? Кем вообразил себя? Птицей, Икаром? Из чердачного окна вылезли два санитара в белых халатах, но человек не обернулся на их осторожные шаги. Он вскинул руки, готовясь к прыжку. Но в это самое время его схватили за руки-крылья и потащили прочь. Еще одна жизнь спасена... Зинаида глубоко вздохнула, усмиряя сердце.
«Сумасшедший дом… Со всех сторон сумасшедший дом! И как все это выдержать? Как жить?» — подумала она.
Успокоившись, еще раз перечитала Димкино письмо. Ей вдруг стало легче.
«Напишу, Дима, обязательно напишу, — мысленно произнесла Зинаида. — Тебя ведь тоже надо спасать. У меня получится!» И она улыбнулась самой себе и своей маленькой победе.
ДИМА ПАНФИЛОВ
Димка Панфилов отбывал свой срок в Башкирской колонии. Работал сварщиком. Организовал там ансамбль певцов под баян и гитару.
Обо всем этом он с гордостью писал Зинаиде Петровне, но продолжалось это не долго. Письма стали приходить реже и казались ей сумбурными, иногда отчаянными, что-то происходило с ним непонятное.
— Почему непонятное? — думала Зинаида, от него все можно ожидать. Очередной взрыв эмоций — и выход необузданных страстей может привести к плачевным результатам. Ну, такой он Димка. Сначала взорвется, а потом будет думать, а надо ли было?
Потом он признался, что к его десяти лет срока прибавили еще пять. Объяснялось это так: везде торжествует подлость и с ней надо бороться, а суд на стороне подлости.
— Ну, что же, — подумала Зинаида, — он продолжает жить по своим понятиям, послушным закону он не будет никогда. Жаль! В нем много хорошего. По ее наблюдениям Димка не обижал слабых, наоборот защищал тех, кто не умел постоять за себя, окончил десятилетку, играл на баяне, понимал хорошую музыку, любил петь, много читал.
Без жалости писал о тех, кто сидит пятнадцать — двадцать лет и не стремятся выйти на волю. Он называл их аллигаторами. «Теперь видимо сам становится таким», — подумала Зинаида. Димка считал, что только она способна его понять, так как в этих условиях он не может быть другим. Или тебя сомнут, или ты должен давить: иного не дано.
— Родители этого понять не могут, только — вы, — писал Димка Зинаиде, — знаете эту среду. От матери я получаю письма, облитые слезами, полные жалости, но жалость мне не нужна.
Он по-прежнему считал себя правым и справедливым.
— Дима! Неужели не может быть золотой середины? Больше читай. Не ввязывайся ни в какие разборки. Но и себя не давай в обиду.
Но это Диму не устраивало. Жаловался, что его отлучили от баяна, а это было для того самое страшное наказание.
— Помните, — писал он Зинаиде, — как вы просили сыграть песню «Топ-топ», и я играл — это было для меня большой радостью. Потом Димка раскрутился так, что попал на особый режим, а это значит: камерная система. Такая жестокая мера, как казалось Зинаиде, сыграла определенную положительную роль. Димка выписал кучу толстых литературных журналов и искал в них ответ на свою беспутную жизнь, но не находил, и старался в письмах к Зинаиде высказать свое понимание прочитанного. Из переписки: «Где Распутин нашел свою Настену, которая, пережив столько унижений, оставалась верна своему мужу? Не верю, таких женщин не бывает. Погубила себя и ребенка».
— Где нашел? Смотри в начале романа. Где искать? Конечно, не на танцверандах или как их называют дискотеках, где воздух отравлен потом и марихуаной, где сердце не успевает за ритмом, а душа спит. И то, что ниже пояса: ноги и все остальное бодрствует. Дима, хороших женщин достаточно. Обернись на свою мать, которая от отца вытерпела ой-ой-ой. Да ты еще у нее полжизни отнял. Что поражает в твоих письмах, так это: все плохие, подлые. Один ты — хороший. Думай, думай, Дима, умей поставить себя на место других, может и поймешь, что не всегда прав.
— Вот и вы! Ну, как мать, мне мораль читаете, а я от нее устал, думаю, думаю, но ничего придумать не могу, совсем запутался. Прочитал «Сотников» Быкова. Что же получается? Хиляк всю дорогу плелся, а оказался героем. Тут кино показывали, такое впечатление, что он на небо вознесся. А Рыбак — здоровый, смелый — предателем оказался. Все наизнанку у этого Быкова.
— Дима, физическая сила это не сила духа. Люди физически здоровые тяжелее переносят боль и естественно, труднее переносят пытки. Страшнее нравственные муки. Рыбак даже хотел повеситься. Но ему не дали. Так вот: он с этой тяжестью на душе обречен жить до самой смерти. Думал ли ты когда-нибудь, сколько горя принес своим родителям? А ведь они тебе и баян купили, и в музыкальную школу устроили, и деньги, передачи присылают, а ты чувствуешь ли свою вину перед ними? Никогда не слышала от тебя этого. Наверное, считаешь, что им так и положено страдать, небось, еще высчитываешь, что они тебе недодали. А я тебе скажу: не воспитали родители в тебе благодарности и чувства сострадания. У меня жизнь нелегкая была, да и работа, как сам знаешь — не праздник. Но первое чем я горжусь, так это то, что все, что доброе получала от людей, помню на всю жизнь. А если и забываю что, то мне становится стыдно. Дима, возьми бумажные полоски и карандаш: на одних напиши, кому ты доброе сделал, на других — что тебе; на третьих: кому ты зло причинил, на четвертых — кто тебе, и разложи все по кучкам. Только все вспомни. Я вот помню, как совсем не родной человек купил мне первое в голодном детстве пирожное и я узнала его вкус. Вот так, Дима, думай.
— Что ни напишу, Зинаида Петровна, все вы правы оказываетесь. Почитал я тут Петрушевскую, ну — гадость. Да этой гадости вокруг! О ней писать не нужно. Знаете? Как себя в зеркале увидал; и так противно стало. Разве для этого книги пишут? Книга нужна для того, чтобы задумываться, так ли ты жил? А вот насчет бумажек — не стал я их расписывать, но долго, долго думал и опять вы правы: уж вы меня извините, что надоедаю, но мне на эти темы поговорить-то не с кем. Абсолютно. Иногда я понимаю все также как вы, но все-таки хочется с вами поспорить. Я ведь когда читаю ваши письма, то и голос ваш слышу, даже интонацию. Сколько же вы на меня, дурака, времени тратите. А у вас и без меня работы хватает. Одну бумажку я написал большую «Зинаида Петровна», а на обороте — все, что сделал вам плохого и сколько от вас получил добра и повесил на стену.
Наконец, отсидев «от звонка до звонка» он освободился и позвонил. Ему срочно нужна была помощь.
Встретились у последнего вагона метро «Ленинский проспект». Дима стоял, прислонившись к стене — будто приговоренный к расстрелу. Здоровый мужик. Зинаида подсчитала, сколько ему лет: семнадцать плюс пятнадцать ровно тридцать два года. Ничего себе мальчик, а жизнь надо начинать сначала.
— Здравствуйте! Где бы нам с вами поговорить? — спросил Димка.
— Поедем к нам домой, попьем чайку в спокойной обстановке, там и расскажешь о своих проблемах.
Димка взял у нее из рук тяжелую сумку, и они пошли рядом: подполковник и рецидивист — трижды судимый, мирно беседуя между собой.
— Ну, что я, похож на рецидивиста? — приставал Димка, улыбаясь и показывая свои поредевшие и почерневшие от чифиря зубы.
— Похож, не похож, это надо к тебе еще в душу заглянуть, — дипломатично отвечала Зинаида.
Дома на кухне они долго разговаривали, муж Зинаиды смотрел телевизор. Таких гостей он не любил ни принимать, ни слушать.
А помощь нужна была такая: его не прописывали в Москве, а дали направление в Башкирию. Как объяснял Димка, его там всякая собака знает и обязательно втянут к какие-нибудь противоправные дела. Поэтому жить он там не хочет. Твердо решил со всем «завязать». Он не просил Москву, а любую другую область, но недалеко от дома.
Но от рассказов Димки, который конечно не врал, она пришла в ужас. На деньги, высланные на подставных лиц, покупалось все за двойную цену: водка, чай, что хочешь.
Рассказывал Димка и всякие забавные, вещи не приукрашивая, ничего не скрывая. Подвигами своими не хвастался, а вел себя как старый знакомый, даже жаргоном не пользовался.
Можно было выйти из зоны на ночь к бабам за деньги, которые выслали родители на подставных лиц.
На следующий день Зинаида пошла в приемную ГУИТУ. Молодой полковник был приветлив, и они вдвоем занялись подбором области для Панфилова. Остановились на Курской области. Полковник сказал, что это благополучная область, где почти нет рецидива. Почему там не было рецидива, Зинаида узнала возвратясь на свое рабочее место в МВД СССР.
Сослуживец Думин только что вернулся из Курска: просто там милиция предупреждала всех, кто возвращался из колонии, чтобы они убирались из их мест по добру, по здорову, а если останутся, то им найдут статью и повод, чтобы посадить в тюрьму. Многие уезжали в другие области без всякого направления, а там тоже от них избавлялись.
Зинаида решила подстраховаться и позвонила в Курск знакомому начальнику отдела по воспитанию личного состава милиции и попросила его, в порядке любезности, помочь Панфилову устроиться с работой и жильем. Чеканов согласился. И делал все возможное. Димка боялся общежития.
— Вдруг у кого-нибудь что-то пропадет, и на меня будут косить глазом. Я даю вам слово, Зинаида Петровна, что никакого преступления не совершу. Был у друзей, с которыми проходил по одному делу. Всех отмазал, пошел в тюрьму один. Они все институты окончили, а я как изгой. Семьями обзавелись. Приглашают в гости, а я чувствую — не рады, да и родственники холодней айсбергов ко мне. В общем, обидно.
— Дима! Я верю, что ты не ограбишь, не изнасилуешь, не украдешь. Но следи за собой, жизнь очень изменилась. Я верю, что ты не совершишь ничего умышленно, но твоя мораль и твой характер сформировались там, с той стороны решетки, где главный аргумент — кулак. Вот чего я и боюсь, Дима. Сумеешь его удержать — все будет нормально. Если что — обращайся к моему другу, но не злоупотребляй этим.
Борис Владимирович, как мог, помогал Димке, но потом его направили в Афганистан, и остался Димка один на один со всей милицейской ратью, и тут она направила все усилия, чтобы избавится от него. Не любили тех, кто близок к начальству.
На рынке под хмельком подрались двое, а третий, естественно был Панфилов. Кинулся их разнимать, как только мог он это делать своими кулачищами, тут-то и присудили ему злостную хулиганку и приговорили к пяти годам, как неоднократно судимому, по всей строгости закона.
Зинаида Петровна была тяжело больна, лежала в госпитале. Осенью за окном еще кое-где зеленели листья, но те, что уже отжили свой срок легким золотом падали на землю. По этому хрупкому природному ковру ей еще разрешали гулять в тихие теплые дни. Ей хотелось умереть в дождь, в бурю, чтобы душа улетела куда-нибудь далеко-далеко, где все люди любят друг друга, а не делают и не помнят зла. Но есть ли такое место на земле? Завтра операция. Зинаида спустилась в киоск, накупила конвертов и написала кучу писем друзьям, родственникам и Димке. В тяжелые минуты всегда приходят раздумья: что сделал в жизни, с чем ухожу? Многим Зинаида могла гордиться — вывела в люди, а что изменилось? На их местах сидели другие, такие же одураченные, несчастные и озлобленные. В этой круговерти виновата не она, а те, кто у кормила власти. Все равно, такие как она нужны, чтобы исправлять чужие грехи, чужое корыстолюбие.
Вот Димка! Сколько души и времени вложено в него, но все мимо.
Зинаида села писать ему письмо. Оно было совсем коротким, как удар.
«Дима! Я тяжело больна, выживу ли — не знаю. Читай все, что я писала тебе раньше, больше мне не пиши, не превращайся в «аллигатора». Все. Прощай. Зинаида Петровна».
Операция прошла успешно, метастазов еще не было. На седьмой день Зинаида вышла в парк погулять. Все также светило чуть-чуть, пригревая солнце, и так же падали желтые кленовые и березовые листья. Еще жарче разгорелся боярышник. Природа к ней была равнодушна, и если бы Зинаида умерла, все было бы также. И на следующую весну распустятся листья, и все зазеленеет, возрождаясь к жизни: все зеленеет ярко и тучно. Природе было не до нее.
Человек слишком много причинил природе зла, покоряя ее.
Вскоре муж принес телеграмму: «Да сохранит вас Бог. Молюсь, простите. Спасибо за все. Димка».
— Да, то ли молитвы твои, то ли искусные руки хирурга, то ли ангел хранитель мой помог, — подумала Зинаида. — Но будем жить!
Она теперь подолгу гуляла в парке: следила за облаками, за туманами, закатами, за вечно зелеными соснами, синичками, берущими зернышки прямо из рук.
Как прекрасна жизнь! Если она не отгорожена тяжелыми решетками.
Зинаида уйдет в отставку и будет жить на природе, не обижая ее.
Да здравствует жизнь, она прекрасна.
* Юлия Михайловна Головко — подполковник внутренней службы в отставке. С ранней молодости она работала воспитателем с несовершеннолетними заключенными московского СИЗО № 1, впоследствии — курировала эту работу по линии Министерства внутренних дел СССР. Поскольку заботу о возвращении малолетних преступников к нормальной человеческой жизни она пропускала через душу и сердце, продолжая долгие годы следить за судьбой своих бывших воспитанников, то накопила огромный багаж впечатлений и воспоминаний, которые нашли отражение в ряде рассказов, опубликованных главным образом в журналах «Милиция» и «Преступление и наказание».
Юлия Головко
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
