Под Покров, с первыми серьёзными холодами, в доме вставили зимние рамы. Чтобы тепло не просачивалось наружу, щели законопатили ватой, заклеили бумагой. Войдёшь с мороза в дом и слышишь: в печи постреливают полешки, и чуешь: комнаты пропитались берёзовыми и вишнёвыми смолками.
Но в марте пахнёт вдруг от входной двери, из раскрытой форточки чем-то необычайно новым и в то же время с раннего детства изведанным. И захочется быть соучастницей подступающих перемен. На смену гнетущей вьюжной тоске зародится в груди рой светлых, ярких чувств.
Чтобы дышалось вольней и отрадней, срываю бумагу, вынимаю вторые рамы и прячу до следующей осени в чулан. Дом становится просторней, шире, словно разворачивает плечи, потягивается и отряхивает последние зимние сны.
Свежо, светло и свободно. Окон в доме много. Хлопочу около них весь день: сдираю остатки бумаги, мою рамы и подоконники, ныряю на чердак и стаскиваю старые пожелтевшие газеты – натираю до блеска стёкла.
К обеду добираюсь до кухонного подоконника. Дом наш высится маковкой на вершине Мишкиной горы, и из этого окошка открываются такие дали, что порою среди ночи разглядишь огни посёлка, лежащего за десять вёрст от хутора.
Мою окно, а сама нет-нет да на улицу посматриваю. Душа рвётся туда – в залитый мартовским солнцем мир.
Овраги и буераки доверху забиты снегами. По ночам подмораживает так, что забытое на веранде ведро с ключевой водой разорвало льдом. Солнце в полдень только яростно сияет, а землю согреть не в силах. Липы у ворот красно-коричневые, а почки не прозеленились, не побурели стволы. И березняк в Стешкиной лощине не порозовел, кипенно-белый.
Но надо же! Крохотные синички каким-то особым чутьём зачуяли начало великих перемен. Цвенькают так, что опухший ото сна Барсик наконец-таки очухался. Лызнул во двор разобраться, что к чему, и вот уже неделю пропадает от любви, орёт по ночам, подменяя надорвавших голоса синиц.
Окна промыты так чисто, что не замечаешь стекла. Кажется, можно без препятствия спрыгнуть в палисадник, в эту прошитую солнцем лазурь.
Душой слышу неумолчный зов весны. Ещё чуть-чуть – и всё, что движется, всё, что может дышать, задышит, всколыхнётся, пропитается мартом.
Только у нас, только на севере, на контрасте стужи и тепла, можно почувствовать и оценить настоящий восторг весны. Вот и дождались: поддаваясь птичьему гаму, блеянию новорожденных ягнят, великому напряжению льдов на Кроме, пятятся холода.
Сердце бьётся так, будто ждёт чего-то большого и хорошего, словно все заботы отступили, а впереди – обязательно счастье.
И ветер нынче вестовой. Зима изглодала бока у гречишного стога. В холода он кряхтел, приседал, но держался. Налетел тёплый мартовский ветерок, завихрил, засмутьянил, шалый. Раскидал на охапки остатки изгрызенного стога, выстлал двор соломой. Солнышко подогреет, день, другой, и снег под ней подтает. Куролесит ветер, хулиганит. Весёлые наигрыши в проводах да в ракитовых верхушках разучивает. На задорный весенний лад хутор настраивает.
А с крыши прямо мне в ладони то золотом, то серебром плавится, течёт и капает солнце. Словно прожгли его озорные зайчики дырочки в шелках небесных, и сыплется оно на осевшие снега, брызжет в до краёв наполненное ведро под водосточной трубой, подмурлыкивает развалившемуся на припёке Барсику, сверкает в оперенье горлинок, радостно переговаривающихся на коньке крыши.
Накинув шаль, выбегаю во двор, снимаю с верёвок подсиненные и высушенные заботливым ветерком шторы. Развешиваю «кусочки неба» на карнизы. Распахиваю настежь форточки. Шторы оживают. И чудится мне, будто сама весна нагрянула ко мне в гости. Влетела на тончайших тюлевых крылышках и разгуливает по комнатам, размашисто кропит на счастье каждый уголок солнцем, причащает пьянящим мартовским воздухом.
СТАРЬЁВЩИК
От весны до весны бабушка моя складывала под сарай в чувалы ношенные–переношенные вещи детей и внуков, латаные-перелатанные пожитки. Рядышком сваливала в кучу прохудившиеся чугунки и другую кухонную утварь – тряпичнику Тимоше на мену.
Весна не могла набрать обороты без Тимошина приезда. Так уж повелось: только с появлением его волшебной колесницы закручивалась настоящая апрельская куролесица. Старьёвщик вкатывал в деревню на буланой в проплешинах кобыле со стороны гнездиловского моста. Пойма подсыхала от ила после схлынувшего паводка. Шибче наддавало солнышко, ярче выпестрялись пролесками холмы и пригорки, а в Матрёниных ракитках поднимался такой галдёж, что всем было ясно: пора. Пора вытаскивать из амбаров плуги и бороны, прозеленять картошку, спроваживать коров на первую травку. Слышалось рычание тракторов, щёлканье кнута, мычание вырвавшегося на волю стада и лёгкое похохатывание молодого апрельского грома над волглыми луговинами.
Никто не знал, сколько Тимоше от роду. И пять, и десять, и двадцать лет назад казался он стариком. То ли по роду своего занятия, то ли из-за того, что носил окладистую седую бороду.
И зимой, и летом ходил в ватных брюках, здорово выручавших его. Левой ноги не было. Подвернув ватную штанину, Тимоша опирался изуродованной на фронте культей на протез, «свостоженный» много лет назад столяром Филькой. Ходил медленно, прихрамывая и поскрипывая, оставляя на дороге ямочки от деревяшки. На шее висел то ли шарф, то ли половинка бабьей шали.
Старик был беспросветно одинок. Не привязан, как перекати-поле, ни к какому месту. В войну снаряд попал в его хату, ставшую могилой для жены Катерины и двухлетнего сына Гришутки.
Возвратясь на пепелище, соорудил фронтовик от дождей и непогоды кибитку на цыганский манер. Объезжал окрестные деревеньки, набивал телегу всякой рухлядью и исчезал на год, никто не ведал куда.
Обычно тряпичник подгадывал и появлялся на Страстной неделе, лишь обдует мало-мало просёлки. Останавливался у первой хаты, и вся улица сразу узнавала о его появлении.
Бабы, управляясь к Пасхе, белили, мели, скребли, выгребали ненужное со двора. Ребятня тащила к телеге никчемные пожитки. Тимоша собирал выставленные у калиток мешки, а «на мену» предлагал всякие безделушки. Детвора томилась, поджидала старьёвщика, облепляла муравейником однокибиточный табор.
– Погодьте, не гвалдите,– улыбаясь в бороду, угоманивал детишек Тимоша и, загадочно покрякивая, выставлял в лопухи волшебный сундук. С замиранием сердца ребята гадали, чем на этот раз удивит старый тряпичник.
А тот, как нарочно, не торопился показывать чудеса, спрятанные под крышкой. Стенки сундучка были расписаны невиданными цветами и птицами, а товар укрыт выцветшим подшалком.
Наступал самый радостный момент. Детишки замирали. Тимоша с криком: «Налетай, мальва!» – скидывал подшалок. Ребятня с визгом хватала облюбованную игрушку. Мальчишки тузили друг дружку из-за какой-нибудь безделицы.
Для баб выставлялся другой сундук, намного больше. Тимоша чинно открывал его, Митривны и Никитишны с любопытством вынимали городские фильдеперсовые чулки и газовые косынки, кружевные комбинации и гребешки, пуговицы и шпильки-булавки. Гомонили, разглядывали, примеряли. Набирали охапками и торговались с тряпичником.
Тот со знанием дела подыскивал полушалки, да чтоб каждой к лицу, да чтоб не хуже, чем у товарки, полушалки. Умело отмерял, накручивая на деревянную метровую рейку, кружева.
– Тебе, Настёна, нынче капроновый в горох прихватил, самый наимоднючий.
– А мы-то чем хуже? Ну-тка, и нам что похитрей сыщи!
И рылись-перерывали Тимошин сундук.
Приезд тряпичника под Пасху был кстати. Хозяйки наменивали подарков на всю семью, а Тимоша вознаграждался ворохом никчёмной домашней утвари и мешками побитых молью тряпок. Куда потом всё девал, оставалось для сельчан секретом.
В каждой деревне старьёвщик задерживался только на день.
К вечеру бабушка Нюра шла за ним на другой конец улицы и приглашала на постой.
Уже затемно въезжал на наш двор. Гуси, сбившиеся у калитки снежной горкой, кагакали и, сонно переваливаясь, отступали к палисаднику. Тимоша распрягал «ярманку».
Дедушка поджидал его, сидя на растрескавшемся пеньке у крыльца, попыхивая цигаркой. Старики «здоровкались» и неспешно направлялись в горницу. В углу на керогазе пошипывала глазунья. Бабушка, выставив полулитру сливовицы, нарезала краюху.
Деды усаживались друг против дружки за покрытый домотканой скатёркой стол, чокались гранёными стопками.
– Со свиданьицем, Мишура!
– Со свиданьицем, Тимоша!
Дедушка в своё время портняжил. С годами «дель свою вынуждён был оставить по причине болести правого глазу». Но «бурки» продолжал шить отменные. От старух и до молодок, все окрест обувались с его рук. «Не бурки – игрушки у Мишуры», – считали деревенские. Никаких валенок не нужно. Тёплые, на трёхслойной вате. Сукнецо выбирал потолще, подобротнее. Девки в клубе «Барыню» дробили в них, не уставали. Лёгонькие.
– Отложил тебе нынче драпчик – моё почтеньице, – сообщал Тимоша хозяину, – пальтецо Миколавна сдала, тока рукава побиты, ды пару дырок за воротом шашал наковырял, а так – хоть куды ишо. Но, того лучше, Петрова вдова шинелку принесла. Скока годков в сундуке под нафталином берегла!
– Ды почитай лет тридцать с гаком. Ить он и поносить-то дома не успел. Как привезла Марья с лазарету в сорок третьем, так и не поднялся боле. Царство небесное!
Не чокаясь, старики выпили ещё по стопочке, за помин Петровой души, и Тимоша поспешил во двор за шинелью.
Возвратившись, лукаво посмотрел на меня: «Подь-ка, Тата, принеси водицы».
Я выскочила в сенцы и возвратилась с ковшиком.
Старик опустил руку в карман затрапезного «пинжака» и что-то вынул. Разжал кулак перед моим носом: «Вот тебе, девонька, подарочек. Ни у кого такого нету. Соловушка, да не простой, завороженный. Наши-то от силы месяц запузыривают, а энтот будет кажный день потешать, дажить зимой, коли захочешь».
На Тимошиной ладони стояла маленькая глиняная свистулька. Тряпичник капнул в неё водички. Соловей как начал выдавать, будто всамделишный! То тихонечко подщёлкивает, а то взовьёт в такую высь, что огонёк в керосиновой лампе дрожит. Дедушка даже фитилёк утаил.
Допоздна старики «гуторили об своём», а я летала по хате с соловейкой. Выдувала бурлящую в свистульке водицу на все лады, пока бабушка не остепенила: «Ды уймёшься ты ноне, ай нет?»
Такого расчудесного подарка не получала от нашего постояльца никогда. Одной привёз, отметил, чтоб на улице похвастала.
По зорьке дедушка вышел проводить Тимошу.
С печки расслышала, как он «откутал» чулан и принёс связанные верёвочкой новые бурки – к задкам суровыми нитками подшиты кожицы, вырезанные из старых ботинок.
– Вот, Тимоша, носи на здоровье ды нас вспоминай. Для тебя справил. На энтот год хватют, стопчешь, ишо слажу.
Прослезившись, старьёвщик вынул из сундука чёрный шерстяной платок с алыми розами по краям и преподнёс бабушке: «Ну, Григоривна, спасибо за хлеб-соль».
И покатил мимо умытых к Пасхе хат, мимо разбалованного за зиму стада, мимо убежавшей далеко за околицу кузни.
– Теперича будем дожидаться Тимошеньку через год, – вздохнула бабушка и накрыла плечи подарком. – Нукося, Таня, как там соловушко-то выдаёт? Уехал Тимоша, а нам радость посля себя оставил. Вся жисть на колёсах, ни кола, ни двора. Храни его, Господи, в пути.
ЗА ЧАС ДО РАССВЕТА
Исход марта. Вчерашний тёплый дождь подхлестнул усталые стада зачуханных снегов. И они, наблудившись по оврагам да балкам, суетясь и толкаясь, рванули в пойму, чтобы там бесследно затеряться среди таких же, как они, чумазых и грязных, но ещё более усталых и обессиленных, согнанных Кромой со всей округи в одну огромную неумолчную отару.
Павлуше скучно одному на хуторе. Мать с утра до вечера по хозяйству, а отец и соседский Лукич пропадают второй день в Савином урочище. Готовятся к тетеревиному току. Лукич – заядлый охотник. Несколько лет назад сманил отца с собою. Известно, кто побывал хоть раз на тетеревиной охоте, заболевает ею навсегда. И вот теперь из разговоров, а порою, жарких споров отца и Лукича, Павлуша знает всё об этих замечательных птицах.
Иногда отцу удаётся подстрелить парочку тетеревов, и бабуля готовит такое жаркое! Небольшие ломтики мяса по какому-то волшебному рецепту запекает в гоголь-моголе и щедро сдабривает подмороженной калиной.
В конце марта – начале апреля на вырубки, на лесные поляны слетаются тетерева потоковать. Самое время помериться силой, похвастаться опереньем перед самочками.
Таких токовищ в наших краях несколько. Дед Лукич сказывает, кроме Савина леса, встречал он тетеревов и в сенокосах у Большего лога, и в Копытцах, где они облюбовали небольшое местечко в зарослях лещинника.
Сколько Павлик не клянчил, сколько не умолял взять его взглянуть на диковинные тетеревиные танцы, охотники не соглашались. «На следующий год обязательно», – отнекивались каждый раз.
По всему видно, схрон готов. Ещё с вечера отец переговорил с Лукичом, почистил ружьё, просмотрел патронташ, собрал тормосок.
Павлик решил во что бы то ни стало увязаться за охотниками. Из дому они выйдут до свету, и, чтобы не прозевать, парнишка, улёгся на ночь в горнице. Он уже знал, что тетерева начинают токовать в полнейшей темноте, за час до рассвета.
Не успел отец подняться с постели, Павлик в полной амуниции сидел на кухне, дожидался. Деваться некуда! Сколько раз отговаривались.
– А ты куда это, пострел, навострился? – подивился Павликовой прыти появившийся на пороге Лукич.
– На токовище, за тетеревами, – ничуть не смущаясь, выпалил Павлик.
– Ну что ж… За тетеревами, так за тетеревами… Только не распужай ненароком, – крякнул недовольный Лукич и с надеждой посмотрел на отца.
У Павлика замерло сердце… Сейчас отец передумает и отправит досыпать!
Но тот будто не заметил ворчания старика, перекинул тормосок через плечо и вышел на крыльцо.
Павлуша с облегчением вздохнул, нахлобучил предусмотрительно, чтоб уж не возвращаться, кроличий треух на голову и шмыгнул за дверь. «Колька с Ромкой дрыхнут и не о чём не догадываются! Обзавидуются пацаны!» – радостно промелькнуло в голове.
Зрелая мартовская ночь дышала лёгким морозцем. Двинулись гуськом: впереди Лукич, следом – Павлуша, а отец, чуть поотстав, замыкающим.
Из перелесков тянуло перепрелой прошлогодней листвой, из оврагов – талой водой и размокшей глиной, с обочин – полынью, а с дороги, от расхристанных там и тут охапок силоса – прогорклостью и прокисшими щами.
Шли молча. В этот час малейший шёпот слышно за версту. Павлик поотстал и зашушукался с отцом, но Лукич цыкнул на них, и мальчишка до самого леса уже не посмел открыть рта.
Луна белая-пребелая, словно застывший круг топлёного смальца, выкатилась было над Глиняной дорогой, но то ли от пара, поднимающегося из Марьиной Лощины, то ли от дыхания споро движущихся людей начала заметно таять. А когда остановились передохнуть у росстаней, от неё почти и след простыл. Истончилась. Не луна, а чуть приметная дымка.
Справа из полумрака вышел кособокий омёт. Запахло мокрой мякиной и мышами. «Уху!» – послышалось над головами охотников, и, сверкнув хищными зелёными звёздочками, тяжело взмахнула сова. «Уху!» – послышалось уже со стороны сосняка.
– Мышкует плутовка, – шепнул отец мальчишке на ухо.
Лукич подал знак, и, притаив дыхание, охотники вошли в Савин лог. Павлик старался ступать так, чтобы не хрустнула веточка, не щёлкнул камушек. Первый раз на тетеревиной охоте! Не мог же он подвести отца. Кажется, у мальчишки даже сердце остановилось. И забилось опять лишь после того, как услышал: «Всё. Пришли».
Павлик огляделся. Шалаш так ловко запрятан, что никакая птица его не распознает. Берёзовый хмызник переплетал вбитые в талую землю колья. Шалашик притулился под густой развесистой сосной. Мохнатые лапы её служили надёжной крышей. Постараешься – ничего не разглядишь. А уж тетеревам додуматься ума точно не хватит. Да и не до того им. В этой поре они полуглухие, полуслепые, настолько токованием увлечены.
– Главное, чтобы понизу схрон неприметным был. Высоко-то они сейчас не заглядывают, всё по земле вытанцовывают, – пояснил Павлику отец.
Лукич дело своё знает. Всё предусмотрел. Шалаш как раз в самом центре токовища сладил. И обзор из замаскированных лапником бойничек-окошек что надо. Даже ольховые пенёчки-сиденья имеются. Павлик устроился на одном таком круглячке и замер.
Кажется, чуть посветлело. А, может, просто глаза пообвыклись. Утро в лесу наступает после того, как слетятся старые петухи-тетерева на токовище. И для почину оттокуют около часа, заманивая на свои весенние турниры молодняк, а вместе с ним и рассвет.
Боясь пропустить появление петухов, Павлик изо всех сил вглядывался в березняк.
Старый тетеревятник Лукич ходил в Байкальской тайге на глухарей, на Сахалине брал рябчика. По молодости бывал в Приполярье. Там водится ещё одна родственница нашего тетерева – белая куропатка. Каких только охотничьих баек-небылиц о тетеревиных не знает старик!
«Птица эта не простая, – говорит он, – для царской охоты. В старые времена государи наши выезжали в марте-апреле полюбоваться токующими тетеревами. Блюда из дичи у них завсегда не сходили со стола, а уж тетерева были украшением любого пира».
Все тетеревиные неприхотливы, питаются чем Бог послал. Зимой из-под снега какой корм добудешь? Перебивается птица в холода с веточек на почки, с почек на хвою. Иногда, правда, посчастливится полакомиться в орешнике серёжками.
Летом, конечно, попривольнее: и травка, и цветочки. А коли комарик-паучок под клюв попадется, так и он сгодится.
Осень – самая сытная пора. И ягодка любая, и грибы – клюй, не хочу. Отъедаются тетерева, запасаются впрок.
Вспомнилось Павлику, как ходили они с отцом на лыжах под Рождество за ёлкой. На поляне в Ярочкином логу прямо из-под ног у него тетеревок выпорхнул. Подивился Павлик, узнав, какое необычное зимовье устраивают эти птицы. Выкапывают в снегу лапами и клювом камерку-жилище. Размером чуть побольше себя, чтобы места хватило оперенье распушить, «угреться».
Проехались они с отцом по березнячку и обнаружили несколько дырочек в снегу.
– Это трубы тетеревиных хаток, – пояснил отец, – спит тетеревок и в ус не дует. Под снегом тепло, минус два, не больше. Проголодается, выпорхнет, пообклюёт почки-веточки и опять – нырь домой, в сугроб.
Только представил Павлик, как он в школе об охоте друзьям расскажет, слышит: «Фр-р-р, фр-р-р, фр-р-р!» – опускаются на полянку три петуха. Оперенья не разглядеть, слышно лишь, как шипят друг на друга, «чуфыркают». Подпрыгивают, подлётывают и поют-бормочут, словно вода в котле булькает-кипит.
А как забрезжило, рассмотрел их Павлуша: чуть поменьше деревенских, аккурат с курочку-несушку. Сами иссиня-чёрные, а хвостики в белых кружевах. И на крылышках манжетики белые. Головку алая шапочка-гребешок украшает.
Прошло около часа, заметно посветлело, и на поляне можно было рассмотреть до двух десятков птиц. Явились молодые самцы. Заслышали призывное бормотание старых петухов и слетелись на турнир. Да и перед тетёрками не грех покрасоваться. Буровато-рыжие, невзрачные, в чёрненьких веснушках самочки заинтересовались песнями петухов и не заставили себя ждать.
Восхитительное зрелище! Около десяти самцов, напирая друг на друга, квохчут, чуххх-ххыкают, булькают, бормочут. Вот два ближних петушка разодрались в пух и прах. Развёрнутые веером хвосты подняли вверх. Вытянув шеи навстречу друг другу, бойцы раскрыли крылья и опустили их вниз, будто для того, чтобы размахнуться и с ещё большей силой броситься в атаку. Тот, что покрупнее, оттеснил соперника на край поляны, и несчастный петушок, чуфыркая и всхлипывая, закондылял подальше от обидчика.
Победитель, горделиво вышагивая, направился к курочкам. А те, не подозревая о присутствии людей, разгуливали под носом у охотников. Петух шёл прямо на шалаш.
Павлик мог отчётливо видеть, как тетерев пританцовывал на месте, делал какие-то замысловатые коленца, нежно булькал навстречу самочкам, опять танцевал, то подбирая, то распуская опущенные крылья. При этом хвост его выдерживал вертикальную стойку. Цветочек на склонённой голове то становился пунцово-красным, то бледнел, распускаясь на два лепестка. Иногда ухажер задирал головку и издавал такие отчаянные звуки, что его, наверно, было слышно на краю леса.
Петушок подобрался так близко, что на лапках и пальчиках было видно густое оперенье, как говорил дед Лукич, «лыжи». Это благодаря им тетеревок не проваливается в рыхлом снегу, не промерзает в морозы. Сидит на них, словно на тёплой подстилочке. Из ноздрей тетеревка торчали мелкие щёточки. «Чтобы снег не набивался, когда бултыхнётся в сугроб», – вспомнил Павлик. Он мог любоваться этими чудесными птицами бесконечно.
Совсем рассвело. Важный петух вытанцовывал для самочек, распевая их любимые песни. Чуть поодаль несколько других тетеревов подтягивали ему в лад и кружили вокруг курочек.
Лукич молча указал отцу на ближнего петушка, а сам прицелился в того, что токовал у поваленной коряги.
Павлика обожгло. Он должен что-то сделать! Сейчас эти великолепные птицы умолкнут навсегда, и эта поляна никогда уже не услышит их волшебного токования. Павлик вскочил и ломанулся вперёд, сминая хмызник. Закричал, захлопал в ладоши, стараясь произвести как можно больше шума.
Птицы шарахались от шалаша, вспархивали одна за другой и исчезали в рассветном лесу. Павлик носился по поляне и орал что есть мочи. Сейчас он не думал ни об отце, ни о Лукиче, только о том, чтобы тетерева поскорее улетели с токовища.
Отец выскочил из укрытия и кинулся к мальчику. По щекам Павлика катились слёзы. Он прижался к отцу, и тот сквозь всхлипывания смог разобрать: «Никогда не стану охотником… Пусть живут!»
Татьяна Грибанова (г. Орел)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
