Вообще-то Потапом меня называет только хозяин мой, Фролыч. Думаю, для солидности, для весу. А так я – обыкновенный хуторской кот, правда, какого-то бурого цвету.
Принёс меня хозяин в дом сосунком, недели две от роду. Грудничок, всё мамкино да мамкино молочко, а тут какое-то душное, как потом оказалось, козье, но ничего, привык. Ещё как пошло!
И по первости, видать, объелся. Ноги разъехались, живот, как шар. Лёг, не поднимусь. Дед взял меня за шкирку, тщательно рассмотрел: «Лапы – сила! Крысолов будет, а вот цвет подгулял, какой-то поганенький, не кошачий, бурый. Ну, ить с какой стороны посмотреть, может, и к лучшему даже, неприметный. А вообще будет кот что надо! – И, дабы подтвердить мою будущую силу и мощь, обозвал меня Потапом, – крепкий, бурый, лохматый, ни дать, ни взять – медвежонок».
Хозяйка называла меня просто «кот», а вся округа – «Фролычев обжора». Когда привязалась ко мне эта пагубная привычка, и не помню. Видать, воздух на хуторе такой, что съедается и тут же сгорает всё подряд; всё, что прыгает, ползает, летает, и порхает. Вся еда исчезает в моём необъятном желудке сразу же, я даже и не успеваю распробовать, от какой козы дед мне налил. А я и Милку, и Катьку, и Зинку по запаху знаю. Как не знать-то своего хозяйства? Думаю, что Фролыч без меня не справлялся бы вовсе.
Вот взять хотя утро. Деду так неохота вставать, я же вижу, но как ни жалко мне его, а будить приходится. Гуси гогочут, козы рвутся на волю, баран того гляди разнесёт закутку, да и курам пшенички надо посыпать. Вот и начинаю заходить издалека. То на кухне греману чем-нибудь, то на подоконник прыгну, там у деда рассада помидорная подрастает.
Он этих моих «проказов» не любит. Считает, что это я всю землю в ящике перерыл. Заслышав меня, тут же встаёт, чтобы спровадить восвояси.
На самом деле, это полёвка забежала с осени и роет, роет у деда в ящиках. Я на неё веду каждодневно охоту; правда, уж больно хитра. Юркая мелочь, никак не сподоблюсь, не словлю.
А в основном я беру лаской. Сажусь прямо у самого дедова уха и завожу такой мур, ни дать ни взять Петька на «Беларуси» катит. Фролычу, видно, мнится, что он пахать под картошку приехал, вот дед тут же и вскакивает.
Жаль его, горемычного. Отправить бы хоть на недельку отдохнуть, да не в моих кошачьих силах. Он ведь по ночам не спит вовсе, так, придрёмывает. В дому-то ходячие только мы с ним. Хозяйка лет пять, почитай, как слегла. Всё на нас и держится. И ночью Фролычу приходится поминутно вставать к ней, то повернуть на другой бок, то лекарство подать, то ещё чем помочь. Где уж тут заснёшь, и я кручусь тут же, рядом. Всё деду веселей, не так горько и одиноко. Наезжают дети, но это редко, а все тяготы на нём. А годков-то уже! На сколько кошачьих жизней хватит!
По мере сил стараюсь подлечить стариков. Медицинских я не заканчивал, всё больше знахарствую. Помурчу у деда под ухом, полежу у хозяйки на больных ногах, глядишь, и притихнут к утру, вроде бы уснут. И будить-то жалко, а надо. Весна на дворе, хлопот-то, хлопот!
К примеру, пасека. Хоть и ненавижу я дедовских пчёл всеми своими кошачьими органами и мёда вовек не едал, но вчера вынужден был деду напомнить, что весна уж давно, пора бы посмотреть, как они там перезимовали. Как-никак, хоть и мелкая, а скотинка тоже. Надо бы подкормить, подымить. Обнаружил я в чулане дымарь, выкатил его на веранду, гнилушки старые рассыпал, куда деду деваться!
Надел халат, пропахший воском да прополисом, сменил треух на сетку, и пошли мы с ним под клёны. Там с десяток ульев у моего Фролыча в тенёчке погуживают. Я, конечно, присмотрел, чтоб дед с пути не сбился, проводил его, а сам ближе не пошёл, залёг поодаль, на крышке развалившегося улья.
Хозяин, как и полагалось, дымил, а я, как мне полагалось, грелся, принимал солнечные ванны. Надо оздоровить шерсть, совсем стала какая-то неприглядная, клочьями. Вчера Муська соседская не признала меня, видать, совсем постарел. А как любились мы с ней, шельмой! Сдавать, видно, стал, потому и в лаз, который мне она когда-то показала у соседа в амбаре, стал похаживать нездешний приблудный кот. Рыжий, с полосатым хвостом и, судя по тому, как он рванул от Муськи в чердачное окно, когда Петька его вожжами огрел, молодой ещё, резвый. Да и орёт он в вишняке за хатой так, что мы с Фролычем припугнули его из воздушки. А после этого какой сон? Напрочь я из-за того Рыжего весной лишился покоя, исхудал даже. Муська-то почти не волнует, зато допекает её наглый ухажёр. Всё поёт ей, уж был бы голос приличный, а то так, один скрип тележный.
О чём я, ах да, о пчёлах! Создания они весьма злые, чуть что, сразу кусаться. И лез бы я к ним, разорял бы что, а то так – не проходи мимо! И сразу в шерсть. Приходится, как последней курице, купаться в пыли, и кататься, кататься, чтобы затихла маленькая мерзавка. Изваляюсь, домой не пускают, пока не отряхнусь или под дождём не побываю. А тут ещё морду разнесёт! Правда, дед говорит, полезны эти пчелиные укусы, радикулита не будет. Благодаря им мы и не сдаёмся. Кряхтим, но кое-как встаём поутру, выходим, и день начинается.
Все дворовые нас сразу приветствуют лаем, ржаньем, блеяньем. Кроме меня, есть у деда ещё помощник, но мне он не нравится. А куда деваться? Живём под одним кровом, с одних рук кормимся, поэтому с Дружком давно заключён мир. Порой он даже позволяет облизать косточку, похлебать из его миски, а я в ответ снисходительно отношусь к тому, что он повадился таскать яйца из гнезда ушастой несушки. Пусть яйца кладёт на место, придумала тоже – нестись на сеновале. Дед об этом гнезде не знает, а я благосклонно умалчиваю. Долг платежом красен, да и всё же пёс-то то наш, родной. Вот и терплю эту его выходку. И его жалко, с годами он резко постарел, поседел даже, небось, и зубов-то почти нет, пусть яичком изредка побалуется.
Кажется, мы с Дружком становимся всё больше похожи на хозяина. Пёс даже смотрит хозяйскими серыми поблёкшими глазами. У него на мой счёт есть неоправданные подозрения. Так как в дом его не пускают, он очень ревнует и считает, что я там могу по его недогляду непременно чего-нибудь начередить. Видно, не понимает, что вышел я из того беспечного возраста, повзрослел, сжился с хозяйством. Как же я могу нанести ему урон?
Взять хотя сегодняшний случай. Козел наш Гришка – пренеприятнейшая бестия. Мало, что бодается, так ещё и проказничает не по годам. Подоив коз, хозяин повесил подойник с утрешником на изгородь, видать, от Дружка, я-то не позволю, и ушёл за соломой. Наглый козёл наклонил подойник и в минуту опорожнил его. Я вскочил на изгородь и стал подбираться к его бодастой, нахальной башке. «Прыгну, – думаю, – меж рогов, расцарапаю бестолковую морду». А он, дурак-дурак, а тут приметил хозяина, идущего с охапкой соломы, и наутёк. Фролыч и обнаружил на месте меня одного, козла-то след простыл. Не сомневаясь в виновнике, дед накричал на меня, обозвал непередаваемыми словами, самые безобидные из них: « Когда ж ты только треснешь, обжора!»
От несправедливости я скрылся на чердак и пролежал там битый час, но потом пулей соскочил вниз, завидя в щёлку беспредел. Промелькнула сорока с цыплёнком в лапах. Я расшумелся, покидал с чердака старые вёдра, плетушки, закатил такой переполох, что дед выскочил из сарая и, разогнав сорок, смастерил для клуши и её выводка крытый сеткой выгул, иначе перетаскают птицы, да и мои сородичи, всех цыплят. Я, обиженный дедом и козлом, сидел на лавке в сирени и приговаривал: «Давно пора было, я ж тебе намекал! Сил у меня не хватает за сорочьём гоняться».
Да... Силы уходят, а умирать не хочется… Вот снова весна повсюду! А запахи–то, запахи-то какие! Правда, несъедобные в основном, но всё равно – дурманящие.
Сегодня с дедом навоз на огород вывозили. Слежался за зиму, самая подкормка для землицы-то. Тёплый, парит, как из печи, хоть ешь, землица ждёт–не дождётся. А за курятником такой аромат! Там черёмуха выбросила кисти. Дед её очень любит. Вообще он насажал за свою жизнь столько деревьев, что и не сосчитать, а к черёмухе у него особое отношение. «Душа,– говорит, – от неё млеет». Ну, коли деду хорошо, мне и подавно, я на этой самой черёмухе, бывало, в молодые годы не одному воробью пёрышки посчитал. К птицам никакого уважения не имею. Так, пустые создания, нам на потребу, а вот, например, конь – это совсем другое.
Это, можно сказать, заглавное дело в сельской жизни. Как говорит мой старик: «Без коня и хозяйства–то нет». И привезти, и вспахать, и поехать куда – всё он, милый. Не забуду, как плакал Фролыч, когда на дворе беда приключилась. Напугал ли кто, или ещё что, только прыгнул ночью конёк через изгородь и напоролся брюхом на кол, спасти уже нельзя было. Прирезали горемычного. Дед ходил неделю сам не свой. Возьмёт, бывало, вожжи и за сарай по привычке пойдёт, туда, где Сивка ночевал, я за ним, и всё на руки, на руки прыгнуть стараюсь, замурчу, заластюсь, дед всплакнёт, а всё со мной легче. Так я его постепенно и отогрел, а то совсем, было, дед скис.
Вообще–то нам с Фролычем горевать да отдыхать-задумываться некогда. Надо Зинку с Милкой на луг спровадить. Одуванчики нынче, одуванчики какие! Тепло, они и прут! С весенней травы молоко у коз жирнющее, налакаешься парного, усы оближешь, и ничего тебе не надо бы, если б не такое хозяйство, за ним ведь глаз да глаз нужен.
Баран вот тоже доставляет огорчения. Ладно бы меня не признавал, а то ведь со всеми в контрах. На днях сосед шёл с молодняком, накопал берёзок на посадку в Ярочкином логу, а он его у нашей калитки отхватил и под зад так наподдал, что тот аккурат возле своей хаты и приземлился. Пришлось нам с Фролычем вечером после управки этот инцидент первачом да огурцами бочковыми отмаливать. Кстати, дед эти огурцы засаливает по-особому, ни у кого в деревне таких нет, видно, травы одному ему ведомые добавляет. Вот огурцы до мая хрустят, как свежие.
Ну, а первач, о том и вовсе что говорить! Сад у Фролыча большой, а по всему его краю слив видимо–невидимо. Весь сентябрь мучаемся с дедом, сливы собираем, в бочонки ссыпаем. Противно мне по ним, склизким ходить, а что поделаешь, на кого ж деда покину? Вот и носим ведро за ведром, а потом дед из них самогон сливовый затирает. Вся округа его вкус знает. Нет… не так чтобы очень употребляет, но бывает… с устатку. Да я от такой жизни иногда и сам бы непрочь. Но статус кошачий не позволяет.
Так о чём это я? Ах, да баран. Круторог он у нас, глуп, как баран, и упрям. Всю округу в страхе держит. Фролыч, если баран во дворе, с вилами выходит. Тот вилы знает и сворачивает в сторону.
Зато вожак он отменный! В стаде у него всегда порядок, домой, на водопой, на луг – всегда вовремя. Завидую ему, у нас, у котов-кошек, каждый норовит сам по себе, а тут – семья! И баран в ней – неоспоримый глава. Чуть где какая овца-ярка отстанет, зазевается – подгонит, подтолкнёт так, что та и думать забудет своевольничать. Рога закручены спиралью, о-го-го какие!
Дед наш ни поросёнка не может зарезать, ни овцу, рука не налегает. Зовёт Андрюху. Живёт этот лоботряс через несколько хат, вниз под горку. Не работает, ходит, калымит: то свинью кому поможет заколоть, то что-нибудь украдёт, так и кормится. Пуще всех ненавидит наш баран этого Андрюху. Помнит, видать, что именно он по осени ягнят у деда резал. Андрюха боится барана, как огня.
Да и я этого малого тоже, признаться, терпеть не могу за нечистые его руки, за воровской норов. С детства он чуть заикается, а тут я ему добавил страху, устроил « Варфоломеевскую ночь».
Была у нас баня. Она и сейчас стоит, да не доходят у деда до неё руки, запустилась, одичала, склад – не склад, кладовка получилась. Дед хранит в ней домашнюю утварь, алюминиевые бачки. Повадился Андрюха сдавать металл и присмотрел у нас посуд. Я, по старой привычке, ночевал иногда в бане, припоминая тёплые банные деньки.
На чердаке сено для коз. Устроил я в нём лежбище, и воздух чистый, и мыши под боком. Вот и слышу я ночью, крадётся кто-то к бане, открывает дверь. Дед только лёг, значит, кто-то чужой. Смотрю, а это Андрюха входит, за баками пришёл. Я и шарк на него сверху, прямо с чердака на плечи. Что было! Забыл ворюга, где двери и ходу! Я ещё как тазом вслед запущу, чтоб побольше грохота было.
Так и крутишься день-деньской, к вечеру и лап не чуешь. А каково деду? Я-то при нём, а все тяготы он выносит. Сегодня полдня телегу чинили. Конька нет, ход остался. Нальёт дед поллитру, возьмёт на денёк у кого-нибудь лошадку, а ход свой. Может, в лес собрался? А может, солому с поля привезём. Что за бесхозяйственность такая пошла? Бывало, стоит омёт, уж я в нём так накоштуюсь, полёвок наемся! А теперь чуть что, ещё с осени, пожгут всю солому, даже нам, котам, не с руки.
Я вообще-то дыма не люблю… Правда, оговорюсь, нравится мне, когда дед, завершив дела, присядет чуток отдохнуть, достанет грушевую трубочку. Грешен, люблю эти короткие мгновения. Заберусь к деду на колени, сидим на крылечке, слушаем, как майские жуки в клёнах копошатся. Колхоз зачах, в полях не сеют, не пашут, нет химикатов, вот хрущи и ожили, расплодились, гирляндами с веток свисают. И вжикают, вжикают… Сидим, значит, с Фролычем, тишину да возню жуков слушаем. Дед затягивается, я дымок нюхаю. Такой родной, ни с чем не спутаешь. Перекурим, расскажет старик о своих планах на завтра, я подмурлыкну: мол, помогу, чего уж там. На кого ж тебе ещё–то надеяться?
Татьяна Грибанова (г. Орел)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
