Произошло это несколько лет назад, но до мельчайших подробностей помнится по сю пору. Житейские катаклизмы выбили меня тогда из равновесия, и я, как бывало в моей судьбе не раз, отправилась утолять свои печали на отчину.
Дело было после Покрова́. В душе – ни приюта, ни покоя, а тут ещё расхлюпалась осень. На исходе октября спозаранку ветер полощет на всю ивановскую застиранные, замызганные дни. В беспросветной серости вечерние сумерки подползают так незаметно, что и оглянуться не успеваешь, как весь окружающий мир: и подворье со всеми клетушками-сараюшками, и порыжевший приречный дол с понакрытыми ветошью оттавными стожками, и за Дабой расстёгнутые нараспашку леса – ухают в непроглядную ночь.
Ведь знаю с малых лет: в такую пору на версту от деревни не отходи, пережди в уюте осенский морок до первопутка. Заквашивай с брусникой капусту, замачивай со ржаной соломой антоновку. Да мало ли ещё какие дела сыщутся на крестьянском подворье поздней осенью?
Но вот понесло же меня за «крайними» опёнками! А всё дед Трофим со своими россказнями. Испытано сотню раз: ему набалобонить, что чихнуть. Но уж очень соблазнительно-вкусно, «остопарившись», рассказывал он вчера, когда приходил к отцу за прополисом «от ломоты́» для своей застудившейся на бахче Макаровны, прям-таки бился об заклад старый прохиндей: мол, хотите – верьте, хотите – с хлебом ешьте, а только «надысь, телепая на своей вовсе обезножившей Рохле от кума», доглядел он, как из-за Дабы «пёрли какие-то нашенские бабы неподъёмные плетухи с грыбами». Молол языком дед, молол, а сам нет-нет да прищуривал свои лукавые глазёнки на меня, знал, «ни в жисть» не сдержусь, проверю заповедные места.
Лучше б стерпела! Да и не стоило так далеко заходить за Дабу. Стемнело невероятно быстро, а я, продираясь на взгорье с под завяз утоптанной плетушкой, сошмыгнувшись с наторенных троп, уже напрямки, нахлобучив пониже отцовский кроличий треух, всё ещё торю наперекор усиливающемуся сиверке свой обратный путь.
Обычно в такую пору особенно явственно перемаргиваются огоньки деревушек, но нынче, как назло, сквозь густую октябрьскую кромешность, сквозь развесившиеся по деревам, разлёгшиеся по буеракам берендеевыми космами туманы невозможно было различить ни единого приветливо подмигивающего глазка. А моему напряжённому слуху, как нарочно, так жгуче хотелось расчуять, как где-то, пусть даже у чёрта на куличках, заревела в коровнике, вспомнив о чём-то своём, скотина или прохлюпала к теплу по вязкой сметане просёлка запоздалая телега. Потонувшие в мороке нелюдимые пожни и перелесицы замерли в предрешённости, в безнадёжной неминучести.
Ни души. И только тащится за мной в покровской стылости старая дворняга Нюха, то внезапно исчезая (слышу: шныряет где-то совсем рядом, мнёт валежины в густющих лохмах тумана), то так же неожиданно объявляясь.
Увязалась на свою кудлатую голову, и теперь, промокшая до малой шерстинки, продрогшая до косточек, мудрая псина старается не подавать виду. А ведь знаю наверняка: валится со всех четырёх своих радикулитных лап.
При затянувшихся наших с Нюхой тяготах, при всей труднопролазности положения, где-то на донышке подсознания не без гордости копошится мыслишка, не позволяет окончательно закиснуть: всё-таки впитанная с материнским молоком крестьянская сноровка даёт о себе знать. Не ведая, по каким ориентирам-вешкам, иду наверняка правильно – местность навострилась на подъём.
Вот и ладно, а то в начале-то, было, подумалось: заблукала, похотелось даже, как учила когда-то меня, маленькую, бабушка: коли почуешь в лесах чего не так, чтоб не насмехался лешак, тот час поменяй обутку, правый ходак – на левый, левый – на его место, глядишь, тот час, как молынья, к людям и выберешься.
Понесло холодом. Как пить дать, к утру закрайки лужиц покроются тончайшим, едва приметным слюдяным ледком. Послышался ленивый говор реки, и мы, кое-как приладившись, по ослизлым камням перебрались на другой берег, от которого ещё издали тянуло терпким хвойным духом. Отсюда, по моему разумению, пойдут наши хуторские леса.
Умаяла-ась! Скинула под сосну плетушку, присела передохнуть. Вижу: псинка моя совсем никуда. Улеглась у ног, шлёпая губами, уложила осоловелую морду на лапы, в глаза с укоризной заглядывает.
– Куда ж ты меня, разтакая, на ночь глядя завела? Я-то думала, в сельпо за жамками идёшь, а ты э-эвон куда дёрнула, хоть бы намекнула, я бы лучше в Казюлихин курятник за подкладнем смоталась.
Даже от баранки – а ведь как обожает помусолить в своих истёршихся зубах! – напрочь отказалась. Видать, пора с нею разговоры разговаривать, а то и до конуры своей родной разнесчастная недоковыляет.
– Ничего, – говорю, – подружка моя сермяжная, держись! Нам бы только до Дабы доползти, а там – ко́тушком под горочку. Пару вёрст и, глядишь, спустимся в Гривастую лощину, в ней, окружённой старым сосняком, как у Господа за пазухой, – тепло и уютно, скорёхонько на Кирюхин взлобок подымемся – с него уж и до хутора рукой подать. Не раскисай, держись, старушенция. Вот послушай-ка, хоть и замудрёнистая ты псина, каких отродясь на нашем хуторе не водилось, а только голову даю на отсечение: даже ты того не ведаешь, о чём я тебе по большому секрету расскажу. Только ты уж меня за это потом уважь, не подведи, не бросай здесь одну.
Так вот, значит…Хутор наш ещё в стародавние времена прилепился почти на самой маковке Среднерусской возвышенности, по её правому боку. По левому обустроились такие же древние деревушки Жихарево да Ключнево. Жили себе предки наши, поживали и твои, стало быть, пёсьи собратья тоже, на длиннющем безымянном холме, пока в начале тридцатых не воротился на свои корни аж из Монголии, где «добивал всяческую белогвардейскую контру», израненный – правую руку оставил где-то под Кош-Агачем – командир Красной армии Корней Ефимов.
Крестьянствовать без руки бедолажному, ой, как несподручно. А потому поступил он на службу в лесхоз – объездчиком убогому куда ни шло. Лесник тот, Корней Ефимов, и окрестил на монгольский манер лесистый хребет нашей возвышенности Дабой.
Ну, это я случайно узнала, всё от того же деда Трофима, которому Корней доводился родным дядей. А деревенские по большей части и не задумывались, и не догадывались, откуда взялось и как прижилось в наших краях это чужеземное словцо. Даба да Даба, будто искони так и велось.
Который час, уж и счёт потеряла, идём, а Дабы нет как не бывало. Может, и впрямь закружились? Не чуют ноги спуска, хоть убей. Всё в гору да в гору. Вот, думаю, досчитаю до пятисот шагов, тут и взойду на маковку, сколько раз так пересчитывала – со счёту сбилась, сколько перепрыгнула ручьёв, сколько проломила сквозь бересклетник стёжек, в скольких скирдах подваливалась передохнуть, знает один Господь.
Уж и совсем было отчаялась, как нежданно-негаданно натолкнулась на поросший мхом, изрядно накренившийся дубовый голбец. Вспомнилось: поставлен он на могиле лесника Корнея. Во время коллективизации подстерегла его здесь на голову разбитая, но долго ещё погуливавшая в наших краях банда анархиста Силаева. Привязали прятавшиеся по лесам озверелые людишки комбедовца Корнея к сосне, обложили сушняком да заживо и спалили. Даже праху от лесника не осталось, не схоронить было Корнея на погосте, потому и поставили мужики на месте последнего его вздоха на память высоченный крест.
А стоит он – кто ж у нас не ведает? – на самой хребтине, когда-то наречённой Корнеем, Дабой. Холмик давно сровнялся с землёй, порос крушинником, но могучий, морёного дуба крест, хоть и подвалился навзничь, но всё ещё крепится, не рухает.
Под сотню лет той истории, но по сей день боязно проходить мимо. А уж как ночью-то жутко! Хоть бы птица какая голос подала, хоть бы зверь пробежал. Сыро, пусто, как в разграбленном склепе. И только сосны наперебой заступают мне путь из тумана, тянут свои коряжистые руки навстречу, того гляди заграбастают, уволокут в своё омертвевшее царство.
Нет сил не оглядываться. Там, позади, у покренившегося креста мерещатся перебегающие от куста к кусту фигуры. Ноги подкашиваются, но надо собраться с духом – впереди, по моим подсчётам, если вновь не блуканула, еще полпути.
А навстречу из тумана движется кто-то огромный, неохватный, и уже нет никакой возможности от него спрятаться или увернуться! Иду напропалую и натыкаюсь на позабытую кем-то новолетнюю копну. Пахнет донником и иван-чаем. Обрадованная сухому местечку Нюха падает у его подножья, надеясь, что и я поддамся соблазну.
Но душа моя не на месте: приткнись я рядом с Нюхой – усталость возьмёт своё, и тогда как пить дать не подняться мне до свету. А расслабляться нет ни какого резона – видать, снова забрала вправо, иду прямиком по Дабе и никакого спуска не ощущаю. То ли от промозглости, всё лише охватываюшей меня, прокравшейся, кажется, в самое сердце, то ли от страха вовек уже не выбраться из этого отуманенного, завороженного мира, к горлу подкатывает ком, на глаза наворачиваются слёзы.
Пытаюсь звать на помощь, но голос мой настолько жалок в этом затаившемся безлюдье, что слова мои, ухая в бездонный морок, не дождавшись ни отклика, ни малейшего эха, тут же онемевают и глохнут, пропадают в вечности.
Кричи, не кричи, даже если за этими белесыми занавесями прячется большущая деревня, сейчас уже, скорее всего, такой час ночи, когда ни одна бездомная псина не торкается по осенской хляби, а не то что человек. Все давным-давно прибились к какому-никакому жилью, а главное – к теплу. Становится ещё жутче от сознания, что ни одна Божья душа до самого утра не придёт мне на помощь: спят хуторяне, спит сторож Митрич, разошлись по домам последние припозднившиеся парочки. И только мы с Нюхой в этой стылой октябрьской ночи всё не сыщем себе приюта.
Присаживаюсь перед собачинкой на корточки, глажу её облепленную репьями лохматую голову. От безысходных мыслей слёзы сами по себе бегут ещё шибче из моих воспалённых от ветра глаз и зубы непроизвольно принимаются выбивать безудержную дробь. Вместе со мною под усиливающимся ветром гудят и дрожат и поредевший бор, и на его окраине раздетый донага осинник.
Но я встаю. Чтобы постоянно чувствовать рядом живую душу, цепляю за Нюхин ошейник обнаруженную в глубине фуфаечного кармана верёвку, и мы нога в ногу снова пускаемся в путь.
Ветер подымает с земли палую листву и швыряется в нас охапками. Я отворачиваю лицо, Нюха воротит морду, но мы подвластно высшей воле следуем вперёд. То ли оттого что иссякли сами по себе, то ли высушил ветер, слёзы окончательно истончаются, сначала в душе волною поднимается дерзостное упрямство, а следом за ним зарождается смелая уверенность, что рано или поздно преодолею Дабу и, в конце концов, осилю эту, может, самую тяжкую в моей жизни ночь.
И действительно, выйдя на открытое пространство, зашуркав по набрякшей, ржаной стерне, я вдруг явственно почувствовала, как местность всё круче пошла под уклон – значит, всё-таки Даба осталась позади.
И что удивительно: ноги не помнили об усталости, будто открылось второе дыхание, потерянность улетучилась, душа обрела равновесие. Не страшили ни дикие порывы ветра, ни сшибавший с ног прорвавшийся сквозь морок остервенелый дождь. За время мытарств, прошедшее в поисках перевала, я будто повзрослела на десяток лет, что-то во мне утряслось – как у нас говорят, устаканилось. Уже не надо было подгонять Нюху, биться из последних сил самой.
В душе вызрело и окрепло понимание: всё рано или поздно становится на круги своя. Надо только набраться терпения, а главное – не оглядываясь идти уверенно вперёд, только вперёд! Столько, сколько отвёл Господь. И пусть на пути неминуемы потери близких, всевозможные душевные и телесные болячки и невзгоды, периоды нешутейного, по настоящему беспросветного одиночества, пока мы живы – всё решаемо!
Если хорошенько вспомнить, так и со счёту можно сбиться, сколько раз ошмыгивалась, падала, думалось: всё, ни за что не выкарабкаться. Но словно барон Мюнхгаузен, брала себя за шкирку, вытаскивала из трясины. И снова – в дорогу! Кто знает, сколько там ещё впереди, какие ещё ждут меня взлёты и падения?
Но я, ошибаясь и разочаровываясь, снова обнадёживаясь и преодолевая очередной перевал, упрямо торю свой путь.
* Даба - с монгольского перевал.
Татьяна Грибанова
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
