Год от года блёкнут воспоминания детских лет, неудержимо выцветают, словно, бывало, к концу сенокоса, к августу месяцу, под палящими лучами солнца выгорала мамина ситцевая косынка. Прошлое хоть как-то ещё поддерживают, не позволяют угаснуть насовсем, чёрно-белые, любительские фотокарточки из семейного альбома, снятые допотопным отцовским ФЭДом…
Если бы не пожелтевшие эти снимки да сны, черты самого родного, мамина, лица со временем, наверно, начали бы таять. Правда, иногда, проходя мимо зеркала, вдруг ошеломлённо застываю на месте: с годами обнаруживаю усиливающееся сходство с мамой. Почудится вдруг, словно это не моё отражение, а она сама стоит со мной рядом, смотрит на меня из зазеркалья, глаза её, улыбка.
А то бывает… особенно под утро, и не разберёшь: то ли сон, то ли явь. Почудится, с чего-то вдруг прорежется сквозь десятки лет, выхватится из времени какой-нибудь совсем позабытый эпизод. Да вот хотя бы неделю назад – вспомнился почему-то звонкий июльский день, один из немногих, которые всплыли из далёкого раннего детства.
…Уютно, обхватив маму за шею, сижу у неё на руке, а она, босая, тропинкой сквозь анисы спускается с Мишкиной горы к омутку. Конечно, нести, кроме вертлявой девчонки, ещё и сложенное в ведёрко, прикрытое пральником бельё маме неудобно, но разве я о том думаю? Да и она, кажется, бежит себе налегке. Так чего ж не бежать-то, когда сама девчонка девчонкой, чуть за двадцать, когда здорова (и как по сей день заверяет отец: «Статная, аж дух захватывало!»). Да и до конца своих дней сохранила она на своём лице следы былой красоты.
Солнышко разбутонилось прямо над Жёлтым. Может, ручей этот, шкодливый, в середине лета уходит сквозь песок, кто ж его знает? Только в это время в нём – и воробью по колено. Оттого и водичка – парное молоко!
Мама – в голубом сарафане (два вечера жужукала, строчила за перегородкой швейная машинка). И я – точь-в-точь таком же (остаточек как раз и сгодился)! Мы, значит, с мамой – голубые-голубые, даже глаза жмурятся, и небо – ослепительно голубое, ни облачка! И от этой сплошной голубизны – чувство беспечной, безграничной радости и восторга!
Мама опускает меня ножонками прямо в ручей, и мы шлёпаем по нему к омутку. И от сверкающих на солнце из-под наших пяток водяных брызг, что рассыпаются хрустальными бусинами, словно с маминой шеи оборвалась подаренная папой снизка, тоже радость – взахлёб!
Мама, подоткнув с обеих сторон сарафан за пояс, забирается в омуток, кышкает: «Тега, пошли, тега!», выпроваживает из него взбаламутивший воду, когочущий на весь белый свет табун деда Зуба. Гуси серчают и уворачиваются, хлопают крыльями, не хотят покидать облюбованного, накупанного места. Тарарам на всё подгорье!
Визжу от восторга! Мама задорно мечется за «неслухами» по лугу до тех пор, пока они наконец-таки не отступают: подлётывая, сбиваются снова в табун уже под Меркуловой горой.
Когда запыхавшаяся мама возвращается ко мне, в руках у неё оброненные птицами белоснежные перья. Коса её растрепалась; разгорячённая, утирая косынкой со лба и груди пот, она грозит лозинкой гусаку: мол, гляди у меня, не вздумай вернуться! И хохочет, и улыбается самой замечательной на свете улыбкой! И я хохочу вместе с нею!
И весь мир вокруг – солнечный, весёлый и радостный: и эта, поросшая клевером и лютиками высоченная – до облаков! – Мишкина гора, с которой мы недавно спустились, где на самом верхотурье живёт-поживает наша изба с примостившимися в её палисаднике кленовыми качелями; и эти круглые, словно мячики, раскатившиеся по низине до берегов Кромы ракитки, на которые мама, отколотив на камушке и круто отжав, раскинула для просушки расшитые петухами-курами её «приданные» рушники. Весёлый даже дед Зуб, сползший к нам с горы за своими «разбойниками», нашаривший для меня в кармане ватных штанов, не сменявшихся даже «в лютую жарень», пропахшие табаком «сельповские подушечки».
…От ласковой ли маминой песни, которую намурлыкивает она тихонечко, распуская по омутку мои рубашонки, или от разглядывания ничуть меня не пугающихся (видать, за свою принимают!), пьющих из ручья прямо у моих ног, невесомых лимонниц, а может, от дурашливого мымыканья привязанного к колышку нашего слюнявого телка Митрошки меня окутывает чувство полного блаженства и покоя.
Наконец, мама кидает валёк в осоки: «Ну что, Танюшка, айда купаться!» И молодость, и задор незабудками сыплются из её глаз.
Наплескавшись вдосталь, усаживаемся на бережку обсыхать, а чтобы вдруг – чего доброго – не заскучалось, зачёрпываем в ведро водицы, кидаем в неё обмылочек (сыскался в кармане мамина фартука, выкройку метила, когда сарафаны востожила, так кусочек мыльца и завалялся, надо же – сгодился!)
Лежим себе, через былинку на всё подгорье мыльные пузыри запускаем. Это такая непередаваемая красотища! Сотни перламутровых шаров, шариков и шарищ пузырятся, лениво-лениво плывут перекатываемые едва ощутимым ласковым ветерком, куда им вздумается – над нами, над угомонившимся в тени осокорей попрошайкой Митрошкой, над сбегающей Стёпиной стёжкой на Иванов ключ с вёдрами и коромыслом тёткой Маринкой, над зарослями таких же шаров, только «золотых», свесившихся через плетень Меркулихина сада.
Может, для того и всплыл в стылую ноябрьскую ночь из глубин моей памяти тот солнечный июльский день на Жёлтом, чтобы одарить меня ещё хоть разок прикосновением самых ласковых на свете рук, чтобы снова ощутить беспредельность доброты и любви, в которых растворялись мои детские годы. Весь окружающий мир тогда проявлялся, познавался, удивлял и окутывал меня нежным материнским голосом.
Ощущение защищённости и неотделимости, наверно, впитавшееся в меня с молоком сразу же при первом прикладывании к материнской груди, как ни удивительно, не оставляло меня до той поры, пока мама не ушла в мир иной. Может, оттого, что она была необозримой частью меня (или я – её?), так горек её уход, так долго выбаливает рана от её потери.
Татьяна Грибанова
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
