Старый отцовский сад. Сирень в цвету. Вроде, всё ещё здесь по-прежнему. Ещё целы, даже изрядно вымахали и почти накрывают собой всю одуванчиковую луговину посаженные лет пятьдесят назад штрифили и пипины. На солнечных прогалках заматерели, необъятно раскустились кипенно-белые и нежнейше-розовые пионы. Ближе к дому, в палисаде, разгулялись, заполонив малейший подступ к окошкам, «самоуправные» мамины кусты кремовых роз и жасмина, махрового, с непоседливо снующими в нём от цветка к цветку блестяще-зелёными светлячками.
Но многое и изменилось в этом дорогом, знакомом мне с ползункового детства, уголке. К примеру, помнится, в прошлом, при маме, сквозь сад, от антоновки, что накрывает его входную калитку до самой дальней, смотрящей через игинское поле на Ярочкин лес грушенки на высоте двух метров натягивалась бельевая верёвка. И не проходило дня, ни в жару, ни в стужу, чтобы не трепыхались на ней пёстрые постирушки. Когда же их, подсохших, снимали, можно было любоваться рассевшимися там и тут по всей длине верёвки серенькими ласточками-прищепками. С уходом мамы разлетелись эти птички неведомо куда, потом за ненадобностью пропала и сама «бельёвка».
Сократившись до отцовского треуха, со временем исчез и наш щедрый – чего только на нём не произрастало! – сотках о десяти огород. На сегодня грядка огурцов, десяток помидорин, да горстка зелени – вот и вся огородняя забота моего старика. А, бывало!.. С самой раным-ранней поры, как только проклюнется по окрестным лощинам щавель, до самого Покрова, покуда не спровадят в погреб последние кадки с квашеной капустой и мочёной антоновкой, в кухне полыхала печка – варилось, солилось, мариновалось, одним словом, хлопоталось о том, чтобы безбедно пережить голодную зимнюю пору. И, помнится, радением «заботных» отца и мамы, это получалось.
Перевелись, разлетелись по чужим пасекам и наши пчёлы. Тулятся полуразваленные, изгнившие колодины к ореховому плетню, заросшему сорным клёном да обнаглевшим без предела хмелем, больно глаза на них поднять. Хоть и докучали, бывало, до слёз их обитатели – ни тебе в дневную пору яблочко сорвать, ни бельё пересохшее с верёвки сдёрнуть, а всё одно жаль - «скотинка-то родная». Правда, коли прицепится, так прицепится, ни за какие коврижки не отбиться! Полчаса будет зундеть, а всё одно допнётся, в лоб ли, в щёку, а то аккурат меж глаз пренепременно отметит. Теперь вот гуляй себе, хоть у самых летков, никто не жукает.
Всё меньше стрекоз, бабочек, и птиц… Разве по случайности великой завернёт какая. Хоть и дробная «насекомь», а и её не проведёшь – измельчали цветы и травы в умирающем саду. Нет в них былой радости, восхитительных живительных соков. Оттого и покинули его кормящиеся, бывало, здешними нектарами букашки.
Задичал и вишенник – дрозды, и те носы от него воротят. Да и яблоки – не яблоки, так, мелюзга одна, прям-таки ранетки. А впору моего детства вёдрами, а то и вовсе – мешками тащили знакомые из нашего сада первосортный фрукт, ягоду; с огорода – овощь всяческую. И себе хватало, и людям оставалось. Бери – не жалко!
И гости в былые времена в нашем дому не переводились. И свои, деревенские сватья, кумовья, - а как иначе-то по-соседски? - и по выходным, глядишь, из города нет-нет то тётка, мамина сестра, с дочерью прикатит, то отцовы родичи-племянники сподобятся. Для долгих посиделок, на большое семейство, и сколотил тогда-то отец в сиренях длиннющий тесовый стол, а вокруг него – лавки: мол, на вольном духу и потолковать с роднёй о житье-бытье, а то и пропустить одну, другую свойской только в радость.
Сирени, хоть и потеряли цвет, из «заводских» махровых обернулись дикушками, но всё ещё цепляются за жизнь, всё ещё не сдаются, хорохорятся. А беседки той, отцовской, кой-то год и впомине нет. Ни лавок, ни широченного хлебосольного стола… Да и, к слову сказать, гости дорогу сюда позабыли. Но сколько Престолов в этих сиренях отпраздновано, сколько песен спето, сколько «Барынь» да «Цыганочек» отплясано! Сколько, уж если до конца сказывать, сливовицы выпито, холодцу гусиного съедено, так и не припомнить!
Отец ведь по ту пору гармонь из рук не выпускал. Без неё, без ливенки его, какая ж гулянка? Рядом с сиренями и трава не росла. Не успевала. Выбивали её, дробя своими каблучками, игинские молодки так, что суглинок твёрже асфальта становился.
Помню, кинется, бывало, в круг Валентина Михаилова, да «с выходкой», как присолит частушкой свой пляс, хоть Святых выноси. Но незлобливо, эдак шутя, да с подковыркой.
Собирался люд поглазеть на пляски, на Пасху, на Маслену, опять же на Троицу. Гулянья эти объединяли чуть ли не всю деревню, удержаться от них мог разве что хромой – какая уж тут трава на подворье? – только пыль столбом. А на другой день всем гуртом за работу – на сенокос, в поле.
Боже ты мой! Куда всё подевалось!? В какие колокола надо ударить, чтобы собрать всех по обычному, не экстроординарному поводу, к примеру, не на похороны? Старики спровадились на погост, молодёжь разбрелась во все концы российские, не собрать уже, не созвать ни каким калачём заманным в деревню. Расселись по городским квартирам, по собственным клетушкам, соседа по лестничной площадке покажи - не узнают. С работы – домой, из дома – на работу. И не сказать, что бездельничают. Нет, работают. Всё зарабатывают, зарабатывают… Выражаясь нынешним модным словцом, «крутятся».
Татьяна Грибанова
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
